Осенью 1943 года в трех километрах от Штутгофа вырос новый лагерь. По размерам он значительно уступал старому. Новая стройка получила название Germanenlager Мы ломали себе голову, какие же германцы поселятся в нем. В нашем лагере отбывали заключение и немцы, и голландцы, и шведы, и норвежцы и американцы, и англичане — казалось, все они были представителями германской расы. Может быть, на свете существует еще одна неизвестная ветвь ее — самая чистая, самая породистая, не терпящая никаких примесей?

К Новому году германский лагерь был совершенно готов, но все еще пустовал. Только к конце марта 1944 года сюда доставили первых обитателей 265 норвежских полицейских.

Все они приехали в штатском. Новоселы фактически были разными высокопоставленными полицейскими чиновниками. Многие из них имели высшее образование, некоторые оказались даже профессорами университета. Были они все высокие, атлетического сложения, красивые, прекрасно воспитанные и весьма любезные.

Их арестовали и без следствия и суда отправили в райский Штутгоф. Упрятать за решетку норвежцев, видно, собирались давно, так как помещение для них было приготовлено заранее.

Лагерное начальство обращалось с ними вежливо, совсем не так, как с нами. Одели их не в каторжные робы, а… в итальянскую военную униформу. Недаром их прозвали «гвардией Бадольо».

Они получали двойную порцию питания: одну на нашей кухне, другую на эсэсовской. Наш литовский блок на льготных началах снабжал норвежцев куревом: впоследствии они отблагодарили нас настоящими норвежскими селедками, которые получали целыми бочками.

К новичкам прикрепили специального врача. Сперва им был поляк, потом литовец, профессор медицины. Жил он вместе с норвежцами.

Режим обитателей «германского» лагеря в корне отличался от нашего. Вставали они на 2–3 часа позже, никакой работы не выполняли, никто им ее не предлагал. Обязательными для норвежцев были лишь ежедневные занятия гимнастикой, которые длились обычно час или два.

Положение новичков было странным и, по всей вероятности, не очень прочным. Полиция не стала бы зря разводить такие церемонии.

На должность блокфюрера к норвежцам послали полудатчанина Петерсена, фельдфебеля СС. Он с ними ладил, и чувствовал себя рядовым жильцом блока. Неожиданно комендант лагеря поручил Петерсену приступить к политическому просвещению норвежцев: проводить среди них нацистскую пропаганду. Вообще в лагере, надо сказать никакой политической пропаганды не проводилось. Власти смотрели на нас, как на пропащую, отжившую свой век и никуда не годную публику. Не было никакого смысла тратить на нас время и красноречие — мы не представляли особой ценности для жизни. С норвежцами, очевидно, думали поступить по-иному.

Приказ, есть приказ. Против него не попрешь. Бедняга Петерсен принялся обучать норвежцев политической премудрости. Неделю спустя он, весьма озабоченный, пришел к коменданту.

— Не справляюсь. — сказал Петерсен. — Мои ученики — почти все люди с высшим образованием, университет кончили. Чему же я, неуч, могу их научить?.. Только науку компрометирую…

Петерсен говорил правду. Норвежцы едко высмеивали своего политического наставника. У коменданта хватило ума осмыслить создавшееся положение, и фельдфебеля избавили от незаслуженного наказания.

Через месяц к норвежцам послали другого учителя. Он был гауптштурмфюрером, то есть почти капитаном, носил черный эсэсовский мундир. Этого квислинговца специально для такого случая выписали из Норвегии. Гауптштурмфюрер сразу же взял своих соотечественников в оборот. Работал он злобно и вдохновенно.

— Что, даром вздумали немецкий хлеб есть? — поучал квислинговец. Думаете, с вами долго цацкаться будем?

— Предупреждаю вас — вы должны включиться в борьбу против общего врага германизма…

Норвежцы качали головами, слушая проповеди своего земляка. Они открыто не сопротивлялись, но и не попадались на квислинговскую удочку. Улыбались под нос, молчали и черт знает о чем думали. Черный выродок не очень лестно отзывался, видно, о своих соплеменниках Майеру, так как тот пришел в бешенство. Сперва за глаза, а потом в глаза он иначе и не величал их, как собачьими ублюдками.

В страду Майер начал и норвежцев посылать в близлежащие деревни на уборку ржи.

— Война, — говорил Майер, — идет за европейскую цивилизацию. Другие кровь проливают, а вы сидите сложа руки. Вы должны помочь — по-хорошему прошу вас.

Должны так должны. Что поделаешь? Норвежцы образовали рабочую команду и отправились на поля. Прошел день, прошел другой. Майер опять пришел в бешенство.

— Вы, лентяи, собачьи ублюдки, работать не хотите? Саботировать вздумали?

Немецкие хозяева были страшно недовольны рабочими-норвежцами. Польских и русских батраков они могли пороть и муштровать, как им хотелось. Перед ними была бесправная рабочая сила. С норвежцами было хуже. Они высмеивали хорохорившихся хозяйчиков, не боялись их угроз. Хозяева и пожаловались Майеру. От таких, мол, работников ни проку, ни корысти…

После этого Майер не посылал больше норвежцев в деревню. Он их поносил на месте, упорно предлагая облачиться в эсэсовские мундиры, нацепить норвежские значки и взять на себя охрану лагеря. Норвежцы отвергли его предложение. Майер начал угрожать им геенной огненной. Черный квислинговец-проповедник тем временем из Штутгофа исчез.

Наконец норвежцы получили от коменданта ноту-ультиматум.

В истории Штутгофа не было такого случая, чтобы сам комендант вступил в переписку с заключенными. В своей ноте Майер требовал, чтобы норвежцы до 10 сентября проявили благоразумие и взяли на себя охрану лагеря.

18 сентября поверенный в делах норвежцев вручил коменданту ответную ноту. В ней говорилось:

«Мы присягнули на верность своему королю. Мы люди чести. Пока король не освободит нас от присяги, мы ей не изменим и не присягнем никому другому. Ввиду вышеизложенного облачиться в эсэсовскую униформу считаем невозможным».

Прочитав столь дерзкое послание норвежцев взбешенный. Майер направил им новую ноту с призывом одуматься и приступить к исполнению служебных обязанностей 1 октября. Майер в частности, подчеркивал, что «ваш норвежский король сам стал предателем, нарушил данное им слово и превратился во врага немецкого народа и германской расы». Ежели мол, вы останетесь верны своему королю-изменнику, то тем самым станете заклятыми врагами немецкой нации и германской породы и впредь будете трактоваться как таковые.

Кроме того, в записке коменданта перечислялось десять пунктов всевозможных наказаний, которые ждут норвежцев за неповиновение. И в конце Майер грозил вывезти их в другой, более строгий лагерь Ораниенбург, где им придется совсем несладко.

Норвежцы отвергли и второй ультиматум Майера.

Начальство бесилось. Начальство метало громы и молнии. Но свои угрозы претворить в жизнь так и не решилось. Норвежцев лишили только пищи, которую им выдавали с эсэсовской кухни. Но это их не испугало. Они получали богатые посылки от норвежского и шведского Красного Креста и могли без особого ущерба обойтись без лагерного довольствия.

Майер поставил норвежцев на самые тяжелые и грязные работы: они носили и дробили камни, трамбовали шоссе, заменяя лошадей, тянули из леса бревна, волокли ассенизационные колымаги. Работали в поте лица но в СС не вступали.

Некоторые норвежцы, видно, в отместку стали отдавать богу душу. Такое антиобщественное поведение вызвало в комендантской душе новую бурю негодования. Но похоронив нескольких норвежцев и получив из Берлина нагоняй, Майер живых оставил в покое. Он исподтишка точил на них зубы, но на работу не гонял. Потомки древних викингов оказались достойными наследниками своих знаменитых предков.

Долго еще не мог Майер прийти в себя и пережить упорство норвежцев, упорство, представлявшееся ему дискредитацией расы…

Вскоре в лагерь пригнали большую партию финнов, моряков торгового флота, с женами и детьми. Майер гостеприимно поселил их в германском лагере по соседству с норвежцами. Он, видно, надеялся, что хоть финны проявят более привлекательные свойства нордической расы.