Братоубийственный бой, и власти черед [1] , оскверненный лютою ненавистью, и Фивы преступные [2] вывесть — в душу запала мне страсть пиерийская. Песню, богини, как мне начать? Воспеть ли исток ужасного рода, оный сидонский увоз [3] и агенорова приказанья неумолимый закон простор пытавшему Кадму? Длинная дел череда, коль страх пред Марсом сокрытым пахаря [4] , кем в борозде ужасной воздвигнута битва, я прослежу и подробно скажу о песне, какою 10 в стены сойтись повелел Амфион тирийским вершинам [5] ; тяжкая ярость к родным жилищам у Вакха [6] откуда; в чем состоит юнонина кознь [7] ; Афамант злополучный против кого напряг тетиву; почему устремилась неустрашенная мать в Ионийскую глубь с Палемоном. Вплоть до сих пор в стороне все горе и счастие Кадма я бы оставить хотел: эдипова дома бесчинство песни моей означит рубеж, — раз я не дерзаю петь италийских значков триумфы [8] в битвах арктийских, дважды униженный Рейн, Истр, дважды законом смиренный, 20 и с заговорщической скалы низвергнутых даков, или войну, что отвел от Юпитера [9] чуть повзрослевший, и, наконец, тебя, честь Лация, признанный славой, кто подоспел подхватить новизну начинаний отцовых. Жаждет бессмертия Рим для тебя! Пусть все потеснятся области звезд [10] пред тобой, а часть лучезарная неба, часть Борея, Плеяд и та, что молний не знает, — жаждут тебя; и пусть огненогих коней усмиритель сам тебе на чело изгиб возлагает лучистый и уступает тебе Юпитер великого неба 30 равную часть, — ты пребудь, над людьми довольствуясь властью, морем и сушей владей, богам оставив светила! Время придет, деянья твои в пылу пиерийском петь я решусь, а теперь — настрою кифару и вспомню [11] войны Аонии, жезл, сгубивший братьев-тиранов, месть, для которой и смерть не предел, мятежное пламя, спор о последнем костре, погребенья лишенные трупы царские, и города, опустевшие в гибели общей… — Светлая кровью тогда обагрилась лернейская Дирка, и устрашил Исмен, берега от жажды сводящий, 40 вдруг волной накатив небывало могучей, Фетиду. Кем же начать мне, Клио, из героев? — Тидеем ли ярым? Или сначала сказать, как пророк лавроносный низвергся? [12] Ждет и герой, прогнавший в бою враждебные токи [13] , — яростный Гиппомедонт, и печальная битва аркадца [14] дерзкого, и Капаней, по-иному чудовищный [15] , песни. Свет нечестивых очей помрачив казнящей десницей и в безысходную ночь погрузив сокрушенную совесть, жизни остаток Эдип влачил в продолжительной смерти [16] . Он бы хотел в темноте удаленного скрыться покоя, 50 не выходить, из жилищ, недоступных для света дневного, но непрерывно пред ним на докучливых крыльях кружится день беспощадный в душе, и в сердце — Мстительниц тени. Вот он пустоты глазниц, незажившую рану, увечье жалкое в неба простор возводит, рукой обагренной в полую землю стучит и взывает в мольбе беспошадной: «Боги, неправедных душ блюстители в тесном для казней Тартаре, Стикса поток свинцовый, несущий усопших, — вижу тебя; и, частым моим привычная зовам, дай, Тисифона, мне знак, будь к страшным мольбам благосклонна! 60 Ежели я заслужил [17] , чтоб меня, едва я родился, ты на груди берегла, ступни, разъятые раной, мне укрепив; если я, достигши киррейского тока возле двурогой горы [18] , сумел, воспитанный лживым Полибом, жить, а потом, на развилке в теснине Фокиды сплел свой путь с престарелым царем и старца с дрожащим ликом сразил, искавший отца, и Сфинги коварной скор оказался решить — твоею наукой — загадки; ежели счастлив я был неистовством к матери сладким, горестный брак заключил и частые ночи — как молвить? — 70 с ней проводил, для тебя — и ты знала, — детей зачиная… — алчущий кары, потом на персты отступавшие сам я бросился, остановив на несчастной матери взоры, — выслушай!.. о, я смею молить о том, что безумцу ты же внушила. — Меня, кто ослеп, кто царство оставил, скорбного, ни поддержать, ни словом смягчить не хотели дети мои — и в браке каком! И они же — надменны, — горе! — и даже — цари, как будто я умер — смеются над слепотою моей и стенанья отца ненавидят. Я и пред ними ль нечист? И родитель богов на такое 80 без возмущенья глядит? — Так ты взыщи с них, что должно, здесь появись и всех наказаньем настигни потомков! В липкой крови диадему надень — ее обагренной сам сорвал я рукой, — мольбою отца возгоревшись, стань меж братьев, и пусть железо близость разрушит родственную; разреши, подземных владычица топей, ужас узреть вожделенных злодейств, — поверь, не замедлит юношей гнев: придя, ты найдешь в них достойную поросль!» Так говорит. И к нему богиня жестокая грозный лик обращает [19] . Она в то время, возле Коцита 90 сидя безрадостного, рассыпала волосы вольно, змеям позволив лизать дышавшие серою волны [20] . Миг — и быстрей падучей звезды и Юпитера молний прянула прочь от скорбных брегов; бесплотные толпы, встречи с бегущей страшась, отступают; она же — сквозь тени и через темень полей, где душ вереницы роятся, — за безысходный порог Тенарских ворот устремилась. День заметил ее, — налетев смолистою тучей, Ночь испугала коней лучезарных; крутой в отдаленье замер Атлант и неверным плечом не сдержал небосвода. 100 Бросилась тут же она, над долом Малеи поднявшись, к Фивам: ей ведом сей путь [21] — она им туда и обратно носится быстро, любя не больше и Тартар родимый. Мраком лик ей, встав, сто змей рогатых сокрыли — меньшая рать над ужасной главой; притаился в бездонных блеск железный очах: так Феба рдеет сквозь тучи, от атракийских затмясь заклинаний; напитана ядом, пухнет набухшая плоть отравою; в огненных клубах черная пасть: от нее болезни, жажда и голод вместе со смертью идут к народам; суровая палла 110 вздыбилась сзади, сошлись на груди голубые завязки [22] : Атропос ей готовит убор и сама Прозерпина. В гневе обе руки взметнула; искрами сыплет та, а другая — живой рассекает гидрою воздух. Став на скале, где к своду небес Киферон подступает ближе всего, пронзительный свист удвоила свистом [23] гривы из змей, и ему — берега Ахейского моря [24] отозвались широко и земли пелопова царства. Слышит его и Парнас посредине небес, и суровый слышит Еврот, и в бок раскат поразил пограничной 120 Эты хребет, а Истм с двух сторон окатили потоки. Мать, уздою сдержав крутолобого в море дельфина [25] , несшего сына ее, к груди Палемона прижала. Лишь утвердилась она на вершине кадмовой кровли и напитала едва привычною тьмою пенаты [26] , — тотчас у братьев сердца в груди болезненно сжались, души наследственный гнев охватил, и зависть к чужому счастью, и страх, рождающий рознь, и лютая жажда власти, — та, что рвет договор, законному праву чуждая в иске своем, поскольку слаще на троне 130 быть одному, а спутник двоих правителей — ссора. Так, если пахарь, бычков [27] из стада дикого выбрав, хочет, чтоб в поле они запряженные вместе пахали, — те норовят увернуться: еще от пахоты долгой гордая шея у них до мозолистых плеч не склонилась; прочь друг от друга бегут, совместною силою упряжь рвут и нарушив ряды, межу неровно выводят. Так крутая вражда необузданных братьев толкнула друг против друга. Они парить через год порешили и уходить в изгнанье затем. Завистливый счастьем 140 им меняться велит закон условья крутого: всякий раз да теснит держащего скипетр преемник. Но благочестие их отложило сраженье лишь на год, и для второго царя договор не имел уже силы. А ведь тогда потолок не желтел еще золотом плотным [28] , греческой мощный еще скалою пол не лоснился атрия, что вместит на поклон явившихся толпы; сон беспокойный царя берегущих не было копий, стражи строй еще не гремел, сменяясь, железом; ни самоцветы тогда с вином сочетать не стремились, 150 ни драгоценный металл унижать ради яств; воздвигала братьев голая власть, делили нищее царство. Споря, кому пахать близ скудной Дирки сухое поле и торжествовать, воссев на негромком престоле тирского странника, вы сгубили и долг, и законность [29] , счастье и честные жизнь и смерть. К чему эта ярость, жалкие, даже когда б неправедность ваша сулила вам пределы земли, что видит солнце, вставая утром или клонясь ввечеру в залив иберийский, или же издалека лучом досягает наклонным — 160 страны те, что Борей леденит, что Нот согревает влажным теплом; и фригийский предел, а так же тирийский — все б отдала одному! Град проклятый, страшное место дали повод к вражде, и безмерной оплачено злобой право на трон эдипов воссесть… — Невыпавший жребий на год отнес полиникову честь. А ты, одержимый, как ты провел этот день, когда во дворце опустевшем понял ты вдруг, что власть — твоя, что все тебя меньше, что ни один не равен тебе? — Но ропот змеится толп эхионовых, чернь от владыки безмолвно отходит 170 и — как и всякий народ — государя грядущего любит. Кто-то, чей ум всегда к ядовитой низости крайне склонен, но кто никогда покорной спины перед данной властью не гнет, «Ужели за гнев огигов, — промолвил, — рок неприступный велит сменяемой власти бояться, вечно под новым ярмом растерянной шеей сгибаясь? Двое порознь вершат народов счастье и силой быть заставляют судьбу переменчивой, нас обрекая поочередно служить беглецам. О бог высочайший, з е мли засеявший [30] , ты ль захотел такого безумья 180 верным твоим? Или рок изначальный над Фивами властен, рок, что Кадму велел [31] сидонским бычком унесенный ласковый груз отыскать в соленой дали карпатосской? Тот, изгнанник, нашел в полях гиантовых царство, братьев в сражение вверг, из тучного поля прозябших. Это ли, это ль не знак, предсказавший потомков далеких? Ты замечаешь, в какой неприступной гордыне нависла, люто вздыбившись, власть, пока соправитель в изгнанье? Сколько угрозы в лице, как чванно он все презирает! Он ли — частным лицом — когда-то был ласков с просящим, 190 был в обращении прост, терпелив — беседуя с равным?.. Странно? — Но он — не единственным был… А мы — мы ко всякой службе — дешевая рать — для любого владыки готовы… Если Борей ледяной [32] и облачный Эвр, налетая, рвут паруса, тогда — судьба корабля незавидна: страх нависает двойной, и нет народа, что смог бы жребий ужасный снести: тот правит, этот грозится». А между тем на совет собрался [33] Юпитера волей избранный круг богов над сенью стремительной свода [34] в самой средине небес, где все одинаково близко: 200 страны зари и закат, а также земли и воды, взору доступные дня. И сам вступает Юпитер [35] мощный в собранье богов, все ясным взором обводит. и звездоблещущий трон нанимает. Насельники неба сесть не дерзают, пока не дозволил родитель садиться манием легким руки. За ними — летучие толпы полубогов и — родня облакам высоким — Потоки, следом — таящие рев, испугом сдержанный. Ветры полнят чертог золотой. Божеств достоинства стольких свод заставляет дрожать, и ярче сияют вершины 210 неба, а также врата, сокровенным цветущие цветом [36] . Велено всем замолчать, и в страхе стихает собранье. Начал Юпитер с небес — в священных речах содержался непререкаемый вес, и рок подчинялся глаголям. «На преступленья земли и в злобе злодейств [37] ненасытный смертный ум досадую я. Доколе преступных вынужден буду карать? Претит грозиться дрожащей молнией; кроме того, Киклопов руки устали мощные [38] , да и огни в эолийских кузницах гаснут. Вот почему я стерпел бесчинство — при мнимом вознице [39] — 220 Солнца коней в пожар от колес, заблудившихся в небе, и допустил оскверненье земли фаэтоновым прахом. Попусту все — даже то, что ты могучим трезубцем, брат мой, просторам морским сверх меры разлиться позволил [40] . Ныне решил я дома покарать, которым рожденье некогда сам же и дал: один на персеевы Арги дом разделился, другой произвел аонийские Фивы. Ум неизменен у них: для всех погребение Кадма памятно [41] ; мало того, не раз, покидая глубины, гнев Эвменид их казнил за страшные промахи в рощах [42] , 230 радость зловещую их матерей [43] , и богов преступленья, — впрочем, о них умолчу. Не хватило бы дня мне и ночи, если б о нравах решил нечестивого рода поведать. Вот в покои вступил отцовы негодный наследник и возжелал осквернить безвинное матери лоно, сам к истокам своим — чудовище — вновь возвращаясь [44] . Правда, пожизненным он наказаньем расчелся с богами, света лишившись навек и более нашим эфиром не наслаждаясь; но вот без меры преступные дети взор попирают слепой. И немедленно мстительный старец 240 верный приносит обет. О, мрак твой, мрак заслужил твой мести Юпитера! Что ж, учиню преступным державам новые распри: весь вознамерился я уничтожить с корнем гибельный род. Пусть семенем битвы мне будет тесть Полиника Адраст и им заключенные браки без одобренья богов [45] . Но город мной будет наказан с этим и тот заодно: сокрывшего в сердце коварство Тантала я не забыл [46] и ужасного пира обиду». Рек всемогущий отец. Но, речью ужалена больно, скорбью нежданной круша запылавшее сердце, Юнона 250 так возразила ему: «Не мне ль, не мне ли велишь ты в битву вступать, справедливейший бог? Ты знаешь, Киклопов кладку [47] и скипетр молвой прославленного Форонея я и мужами храню, и опекою; правда, бесстыжий, смертной дремой ты унял охрану телицы фаросской [48] и, золотой, проникнуть сумел сквозь стены твердыни [49] . Лживые ложа — прощу, но тот ненавистен мне город, где ты в обличье своем появлялся [50] , где — вышнего ложа знаки! — громами гремел, Юноны молнии бросив! Фивам за дело платить, но Аргам, врагам их, — за что же? 260 Впрочем, уж если таков раздор на священной постеле, можешь и древние ты истребить Микены, и Самос, Спарту [51] снести до основ! И нужно ли праздничной кровью рдеть алтарям супруги твоей и смолою куриться утренних стран [52] ? О, пусть жгут жертвы в мареотидском Копте [53] , пусть медью гремят над током тоскующим Нила! Если ж народам избыть провинности древние должно, если тревожит тебя запоздалое это решенье, что устарел сей век, — каких ожидаешь ты сроков, чтобы злодейства земли отменить и время исправить, 270 вспять обратив его ход? — Начни же немедля вот с этих мест, по которым течет проходящей под морем волною вдаль за своею Алфей устремленный сиканской любовью [54] ; здесь, лишившись стыда, Аркадцы твой храм основали в проклятом месте [55] , а там — Эномая марсовы оси [56] , там же и кони его, которым под Гемом у гетов лучше пастись [57] , и брошенных в прах, погребенья лишенных, стынут тела женихов [58] до сих пор. — Но мил тебе в храмах здешних почет, мила преступная Ида [59] и даже — вымысел Крита — твоя могила! — Так дай утвердиться 280 в городе Тантала [60] — мне! Избавь от битвенной бури и пощади породу твою: ведь много безбожных стран у тебя от зятьев-преступников [61] страждут не меньше!» Так скончала, смешав с мольбою упреки, Юнона. Ей Юпитер в ответ — не грозно, хотя и сурово — так отвечал: «А я и не думал, что ты благосклонно примешь то, что я о твоих — вполне справедливо — Аргах решил, — ведь и Вакх с Дионой [62] , я в этом уверен, многое в пользу Фив, была бы воля, дерзнули молвить, да им не дает пред нашим могуществом трепет. 290 Но леденящей водой и гладью стигийского брата я поклянусь, и навек неизменною клятва пребудет: просьбы ничьи меня не склонят! Итак, легкокрылый отпрыск [63] килленский, лети стремительных Нотов быстрее через прозрачный эфир и, в мрачное царство спустившись, дяде [64] скажи: „Пускай в поднебесье подымется старец, Лаий, принявший смерть от сына и на берег дальний Леты не взятый еще уставами бездны Эреба, и повеленья мои донесет до чудовища-внука [65] : пусть он брата [66] , что ждет в изгнании, гордый аргосским 300 гостеприимством, вдали от хором вожделенных удержит и вероломно черед не признает царственной чести". Так начнется их гнев, а за ним учиню остальное». Тотчас Атлантиад [67] подчинился родительской речи: вмиг к оконечностям ног привязал крылатую обувь, кудри покрыл и сияние звезд убором умерил, ветвь десницею сжал, которою гонит он сладкий сон и наводит его, а также в Тартара сумрак сводит тени и вновь в обескровленных дух пробуждает; ринулся и — задрожал, дуновением легким охвачен, 310 но не замедлил пронзить пустоту высоким полетом и преогромной дугой заоблачный путь свой означил. Тою порой, потеряв — бездомный изгнанник — отчизну, брел Эдиподионид, как вор, аонийским безлюдьем. Он — на беду! — в душе представлять грядущее царство начал уже и стенал, что звезды неспешны и долгий год неподвижен; одна ночами и днями забота сердцем владеет: когда расстанется с царством ничтожный брат, а себя, наконец, он владыкою мощи фиванской узрит, — и всю свою жизнь он на этот лишь день променял бы! 320 То он пенять начинал запоздало на тяжесть изгнанья, то воздымался в нем дух вождя и, гордый, он видел свергнутым — брата, себя — на престоле; рассудок терзали страх и надежда, в мечтах беспрестанных растратилась радость. Тут он держать бестрепетный путь к городам инахийским твердо решил, и к данайским полям, и к покинутым солнцем мрачным Микенам [68] , — его повела Эриния, видно, или случайный пути поворот, иль зов неподвижной Атропос [69] . Прочь он бежит от пещер, безумьем Огига полных [70] , и прочь от холмов, напитанных вакховой кровью; 330 местности, где Киферон, оседая в равнину полого, распространился, клонясь некрутою горою к заливу, быстро проходит; затем, повисая на тропах скалистых, камень, который Скирон обесславил, и Скиллы угодья, в коих старик багряный царил [71] , и Коринф безмятежный также минует и гул двойного слышит прибоя [72] . Тою порой на простор сопредельный ушедшего Феба вышла титанова дщерь, и, повиснув над миром безмолвным, росоносящий возок [73] истончил хладеющий воздух. Скот домашний молчит и птица, и Сон, среди горьких 340 тихо прокравшись забот, с эфира долу склонился и милосердно принес забвение тягостной жизни. Но ни сиянья, с небес багровых сходящего, тучи не пропустили, ни там, где тени были прозрачны, сумерек долгих тьма отраженным не вспыхнула Фебом. Плотная возле земли, ничьим лучам недоступна, черная ночь окутала мир. Эолии стылой — сотрясены — затворы гремят, грядущая буря воем зловещим грозит, а ветры встречные с шумом сходятся и, расшатав крюки, ворота срывают, 350 каждый небом своим завладев; но Австр утесняет тьму сильнее других: свивает мглистые кольца и проливает дожди, — а их колючим дыханьем тут же скрепляет Борей; и не прерываясь трепещут молнии, небо дымясь, разрывается в огненных вспышках. Вот под дождем Немея и рощ на границе тенарских мокрые пики вершин аркадских, и мчится лавиной Инах, а там — Эрасин устремился к Медведице стылой [74] . Пыльные реки, дотоль прохожие, ныне, плотиной их заградив, сдержать невозможно; в глубинах вскипая, 360 поверху древнею вновь отравою [75] пенится Лерна. Нет неповаленных рощ, и мертвые буря ломает руки деревьев в лесах; от века незримые солнцем. пастбища ныне видны по тенистого склонам Ликея. Путник меж тем, — то камням поражаясь, несущимся с кручи, то трепеща рожденных от туч грохочущих горных речек и мчащихся встречь обломов жилищ и загонов, бешеной смятых волной, — безумный, стремится упорно, не разбирая пути, в пустыне молчащего мрака: страхом повсюду гоним, повсюду — призраком брата. 370 Словно пловец [76] , кому в объятиях бурного моря ни непоспешный Возок, ни Луна приветливым светом не указует пути, средь вскипающих неба и моря — где он, не зная, стоит и вот уж, вот, ожидает, скалы, в коварной воде укрывшись, иль с острой вершиной в пене белой утес пронзят взлетевшее судно, — так и кадмейский герой, лесов избирающий сумрак, в спешном пути расчищает щитом ужасные чащи — хищных приюты зверей, ломает кусты, налегая грудью, и тягостный страх в душе пробуждает отвагу. 380 Тут, темноту одолев ночную, аргивские кровли и ларисейский дворец блеснули, и блеск отразили стены отвесные; — к ним устремясь в последней надежде, бросился, с левой руки оставив в Просимне высокой храмы Юноны, с другой — огнем Геркулеса известный [77] черный простор лернейских болот; и вот он влетает меж приоткрытых ворот и царское видит подворье; здесь он тело свое простирает, от ливней и ветра стынущее, приклонясь к двери чужого покоя и безмятежные сны призывая на жесткое ложе. 390 Мирно в этом дворце, от порога среднего жизни к старости переходя, Адраст народами правил [78] , предков кровью гордясь, восходящей к Юпитеру дважды. Был он лучших лишен потомков, но порослью женской царь процветал, на двойной залог уповая дочерний. Феб, предводимый судьбой, ему провещал (и промолвить страшно, и трудно понять предзнаменованье), что станут щетиноносный кабан и лев желтогривый зятьями. Этого смысл ни сам ты, отец, ни ты, прорицатель Амфиарай, не открыл, — запретил Аполлон провещавший; 400 только в сердце отца оседала все горше забота. Рок между тем велит этолийцу Тидею оставить древний град Калидон: мучительный братоубийства ужас гонит его. Ночлега тою же ночью ищет и он, на Нот точно так же пеняя и ливень. Оледенела спина, дождевые потоки стекают и по лицу и с волос; он входит в то же укрытье, где на холодной земле гость прежний лежит распростершись. Здесь повергает двоих судьба в кровавую ярость [79] . Не пожелали они защитить дружелюбною кровлей 410 ночь: и тот и другой сначала меняются грозной речью и медлят, затем, когда от дротов словесных гнев до предела возрос, уже в исступлении, оба с плеч срывают покров и в бой обнаженный вступают. Ростом выше один, он более строен и вместе — в первом цветении лет; другого, а он не слабее, храбрость — Тидея — ведет: по всем разлитая мышцам, большее в небольшом царило мужество теле. Множат, вплотную сойдясь, в лицо и вкруг впадин височных ряд ударов сплошной, — у стрел иль рифейского града 420 вид таков, — и, колено согнув, в живот ударяют. Именно так, когда к низейскому вновь Громовержцу игры приходят [80] , — то пыль пылает от пота сырого юношей нежных; но тех — возбуждает разноголосье зрителей, а вдалеке о наградах матери молят; этих же — гнев окрылил, и к славе они не стремились, в стычке жестокой сойдясь, и цепкой рукою пытая недра лица, и вглубь, на глаза надавив, устремляясь. Их бы, пожалуй, мечи, прикрепленные сбоку, заставил яростный пыл обнажить, — и лучше бы вражьим оружьем 430 был ты, брата беда, фиванский юноша, сгублен! — но — неожиданный крик и рев, вылетающий с хрипом вон из грудной глубины, царя поражает во мраке, вынудив с ложа восстать: трезва и в великих заботах, старость его на краю некрепкого сна колебалась. Он поспешил меж огней многочисленных через высокий атрий и — двери едва навстречу свету открылись — страшное зрелище вдруг увидел: изранены лица, градом кровь на вспухших щеках. — «Безумства причина, пришлые юноши, в чем? — До этаких, знаю, побоищ 440 подданный мой не дойдет! — Так что за пыл неуемный ненавистью возмутил молчание мрака ночного? Да неужели вам дня не хватило? Иль жалко на время душу миром и сном смирить? Ну, что вы молчите? Кто вы, путь ваш куда? В чем спор? — Но ярости вашей если судить, — вы не из низов, и гордой породы ясные знаки видны в обильно пролитой крови». Молвил, они же, сплетя голоса, но искоса глядя, начали вместе: «О царь ахейцев, о милосердный, нужно ль нам говорить? Ты сам залитое кровью 450 видишь лицо!..» — сочетав голосов озлобленных звуки, оба промолвили так, а после Тидей, по порядку первым, продолжил: «Стремясь позабыть о случившемся горе, я Ахелоя луга и мой Калидон оставляю, чудищ родящий [81] ; меня непогодная ночь застигает в ваших краях, — и что мне метало укрыться от неба кровлею? — Может быть, то, что к порогу этому первым путь свой направил другой? — Однако мы слышим, что делят общий кентавры приют, а также Киклопы на Этне вместе живут. Но когда даже чудища дикие знают 460 долг и природный закон, то нам вдвоем поместиться… — впрочем, о чем я? — Сейчас ты либо — кто бы ты ни был — гордый доспехом моим уйдешь, либо — если от скорби кровь, изнурясь, не застыла моя — узнаешь, что отпрыск корня великого, я ни отца Ойнея, ни Марса не посрамлю!» — «И я — ни духом; ни родом не беден…»! тот возражает ему, но, вспомнив о роке семейном, медлит имя отца произнесть. Адраст-миротворец «Полно, — сказал, — отложив угрозы — их ночь ли внушила, доблесть, иль гнев, разыгравшийся вдруг, — под кров мой вступите. 470 Пусть залогами душ десницы вместе сойдутся; нет, не попусту все, не без воли богов совершилось: гнев же начало любви затем предварил, чтобы после вспомнить с улыбкой о нем». — И как безошибочно понял старец судьбу! — Ведь не зря говорят: у связанных битвой верность такая была [82] , какою Тесей Пирифою верен был до конца, какою Орест, обезумев, был от жала спасен пораженной Пиладом Мегеры. Тут уже оба легко допускают, чтоб царь умягчил им речью суровость сердец, — так, с бурей сразившись, стихает 480 море [83] , но долго еще умирает ее дуновенье в складках опавших ветрил, — и в покои царские входят. Тут впервые Адраст рассмотреть одежды пришельцев мог и оружие их, он видит: вздыбился полый лев на спине одного с торчащею в стороны гривой, видом подобный тому, кого в тевмесской долине Амфитриониад сокрушил еще в юные годы, кем себя прикрывал до борьбы с грозой Клеонейской [84] . Рядом, щетиною страх наводя и клыком искривленным, сверху могучих рамен обнять Тидея пытался 490 вепря покров — калидонская честь [85] . Пронзенный великим знаменьем, старец молчал, реченья небесные Феба сразу признав и вещих пещер наставления вспомнив; замер взгляд, застыло лицо, счастливый по членам трепет прошел — он ясно постиг: ввели к нему боги тех, кого Аполлон, прорицатель, плетущий загадки, выбрал ему в зятья, обманчивым ликом звериным их наградив. И вот, воздев к светилам ладони, «Ночь, — промолвил, — земли и неба труды обнимая, звездные ты высылаешь огни путем многостранным, 500 сил душе набраться даешь, покамест ближайший слабым Титан существам не пошлет пошлет восход торопливый, — ты, благодатная, мне, одолев заблуждений плетенья, редкую веру даришь и рока истоки вскрываешь древнего, — будь же ты мне утверждением данных обетов! Дом этот вечно тебя, годовые круги отмеряя, станет чтить, принося, богиня, лишь черные в жертву [86] стати отборной стада, а кроме того — пятилеток пламя Вулкана пожрет, парным молоком политое. Древняя вера в треног, и тайные глуби [87] , — привет вам! 510 О, судьба, я понял богов!» — сказал и, обоих за руки взяв, под кров покоев внутренних с ними вместе идет. — На седых алтарях еще сохранялись в сонной золе — огонь, возлияния — в утвари теплой. Царь повелел, чтобы вновь очаги запылали, и новый пир повелел учинить. Приказам спешат подчиниться слуги наперегонки; дворец оглашается пестрым гомоном: тонким одни багрецом и золотом звонким ложа устлав, громоздят ковры друг на друга высоко; блюда хрупкие — их протерев — расставляют другие; 520 там над мраком и тьмой одержать ночную победу [88] рвутся, цепями сдержав на весу золотые лампады; здесь, железом пронзив, бескровное тщательно жарят мясо царских говяд, а эти — полнят кошницы прахом Цереры, в камнях растертой. Покорным кипеньем, полнящим дом, доволен Адраст. И вот он меж гордых тканей сам возблистал, на ложе из кости возлегши. Юноши против него, водою высушив раны, также легли: на лица глядят в отметинах мерзких, каждый другого простив. А царь престарелый Акасту — 530 ту, что вскормила его дочерей и стражем вернейшим стыд их святой хранила теперь для законной Венеры — вызвать велел и ей прошептал в безмолвное ухо. Только был отдан приказ, немедленно отроковицы из потаенных пришли покоев: дивные видом, звонкооружной одна Палладе, Диане колчанной ликом другая равна, но грозны не столько. Их скромность тотчас узрела мужей незнакомых: румянец и бледность вместе на нежных щеках застыли, а взоры, робея, чтимого ищут отца. Затем, обеденным чином [89] 540 голод уняв, Иасид велит по обычаю слугам чашу с прекрасным подать рисунком [90] , блестящую златом, — некогда оной богам Данай совершал возлиянья и Фороней, — а на ней деянья чеканные были: тут летун золотой с отсеченной горгоньей несется змееволосой главой: вот-вот он выпрыгнет, мнится, в вольный воздух, она — тяжелые веки подымет, — и на застывшем лице бледнеет злато живое; там фригийский ловец летит на крылах золотистых: он — возносится, вниз удаляются Гаргары, Троя. 550 спутники в горе стоят, собаки тщетным рычаньем пасть изнуряют, и тень догоняют, и лают на тучи. Чашу налив кипящим вином, небожителей чинно всех призывает Адраст, но в первую очередь — Феба славит у жертвенника увитая лавром стыдливым слуг и близких толпа, ловящая блеск разожженных в праздник алтарных огней, курящихся щедрой смолою. «Может быть, юноши, вы узнать об этих обрядах и о причинах того, что Феба чтим мы особо, жаждете [91] , — вымолвил царь. — Вины сознанье внушило. 560 В прежнее время бедой побужденный великой, приносит жертвы аргивский народ. Я рад поведать, — внимайте. После того, как змеи бирюзовой мощные кольца (был то — исчадие недр — Пифон, — он темными обвил кольцами Дельфы семь раз, дубы ободрав чешуею древние, и подползал с раскрытою пастью трехжальной, черный яд напитать вожделея, к потокам Кастальским) стрелами бог [92] поразил, без счета их в раны вонзал, и на кирренских простер равнинах, едва не на сотню югеров труп распластав, — ища найти искупленье 570 крови, приблизился он к небогатым жилищам Кротона нашего. А у того, вступая в первую младость, дивной прелести дочь [93] хранила богов благочестья, девственно чисто живя и счастливо. Если б ей Феба тайной не ведать любви, не делить делосского ложа! Ведь как познал ее бог близ токов влаги немейской и совершила кругов дважды пять безущербная ликом Кинфия, — звездное мать родила Латоне потомство — внука; но кары боясь, — отец насильственной свадьбы ей, без сомненья, простить не сумел бы, — село в отдаленье 580 выбрала и, поместив младенца в ограде овчарни, стражу блуждающих стад тайком воспитать поручила. Рода, дитя, твоего в недостойной ты спал колыбели: луг тебя ложем из трав одарял, решеткой дубовой дом осенял, и держал покров земляничного древа тело в тепле, а полый тростник слал сон беззаботпый — пусть на полу, скотины вблизи. Увы, даже этот дом постигла судьба! На земле, на дерне зеленом как-то лежало дитя, эфир впивая устами, — бешенство яростных псов его растерзало, кровавый 590 справивших пир. Едва лишь дошла до слуха убитой матери весть, — пропали в душе родитель, стыдливость, страх: не сдержавшись, она дом полнит, безумица, страшным воплем и тут же сама, покров на груди раздирая, перед отцом признаться спешит; но зачем побудила боль к добровольной — увы! — как вымолвить? — гибели черной? Поздно вспомнив жену, ты — страшной смерти утеху. Феб, чудовище шлешь; в Ахеронтовых безднах на ложе было зачато оно Эвменид: и ликом, и станом — дева; но, вечно шипя, с макушки змея воздымалась, 600 темную ржавчину лба подобием ленты делила. Эта язвящая месть, шурша ночною стопою, в спальни взялась заползать, и свежие души под корень с лона кормилиц срывать и окровавленною пастью их пожирать, от скорбей отцовских весьма утучняясь. Но — разъярился Кореб, оружьем и мужеством лучший: он за собою увлек отобранных юношей, мощью — первых, из тех, что жизнь легко меняют на славу. Дева же, опустошив обиталища очередные, шла к двоепутью ворот [94] : двоих привязала младенцев 610 сбоку и, скрючив персты, в живые тела их впивалась, около нежных сердец согревая железные когти. Оной навстречу — венцом окруженный мужей приближенных юноша встал, смертоносный свой меч под крепкие ребра деве вонзил и, до тайников острием растревожив блещущим недра души, Юпитеру глубей подземных диво его возвратил. Мог всякий, приблизившись, видеть смертью подернутый взор, и течь продолжавший из чрева мерзкий поток, и грудь, густой оскверненную кровью, — наших могилу детей. Инахийцы застыли младые: 620 радость, сменившая плач, велика, но опаслива все же. Крепкие колья схватив (бессильная скорби утеха!), стали безжизненный труп истязать и уродовать щеки градом острых камней, — но гнев не могли успокоить. С шумом кружася ночным, ее даже вы избегали, стаи голодные птиц; а ярая псиная злоба, пасти пугливых волков на нее, не касаясь, взирали. Но на несчастных в сердцах из-за мстительницы, умерщвленной роком, Делосец восстал: в тени высочайшей Парнаса сев двувершинного, он, жестокий, с неправого лука 630 гибельный мечет снаряд, поля и жилища Киклопов [95] гордые пламенем жжет, облаков одеянье набросив. Гибнет сладчайшая жизнь: мечом своим смерть обрезает нити Сестер и держит в руках захваченный город. И на вопрос вождя [96] : «За что? Чей гибельный пламень, Сириус правит какой с эфира [97] в течение года?» — снова вершитель-Пеан велит кровавому диву юношей в жертву принесть, которые казнь совершили. Дух благородный, в веках по достоинству дня заслуживший долгого, — ты не сокрыл недостойно святого оружья, 640 не убоялся пойти навстречу погибели верной! Нет, он с открытым лицом на пороге кирренского храма встал и такими разжег священную ярость речами: «Не по приказу, Фимбрей, к жилищам твоим не с мольбою я прихожу: мне честь и сугубая доблесть внушили в этот отправиться путь, — я тот, кто убийством осилил смертную нечисть твою; Аполлон, ты в облаке мрачном, в свете губительном дня и в черном поветрии неба злобного ищешь ее, неправый, — но пусть даже лютый дорог зверь великим богам, людская ж для мира 650 смерть дешева, и столь безжалостно гневное небо, — Арги-то терпят за что? Лишь я, о бог наилучший, голову должен лишь я подставить року; ужели по сердцу больше тебе, жестокий, безлюдными видеть кровли жилищ и поля, скорбящие о землепашцах, сгибших в огне? — Но речью зачем удержать я пытаюсь жала и руки твои? Ждут матери, я же исполнил то, что хотел, и твою вполне заслужил беспощадность. Что же, достань стрелу и, лук напрягши звенящий, славную душу отправь в обитель смерти, но тучу 660 бледную, ту, что грозит инахийскому Аргосу свыше, прочь, покуда я жив, отгони». — На достойных взирая, рок милосерд. Удержал распалившегося Летоида стыд пред убийством. Смирясь, он мужу печальную почесть — жизнь подарил; а с наших небес тотчас разбежались черные тучи. Порог изумленного Феба оставив, ты, прощенный, ушел. — Священные эти уставы [98] чтит торжественный пир ежегодно, и новый смиряет фебовы храмы почет. Вы случаем не заходили в них — из ваших краев? В Калидоне, я знаю, Ойнея 670 партаонийский очаг — коль верные нас достигали слухи — достался тебе. А ты нам поведай, откуда в Аргос пришел, — как раз для бесед подходящее время». Но опускает лицо, опечалившееся внезапно, долу исменский герой, за Тидеем израненным молча искоса взглядом следит и нескоро молчание рушит: «Чтущему ныне богов, тебе вопрошать не пристало, род мой каков, из какой я земли, откуда струится дедовской крови черед: средь праздника вымолвить стыдно. Но — коль торопит тебя забота узнать о пришельце — 680 Кадм — начало отцов, земля моя — марсовы Фивы, а родила Иокаста меня». — Адраст же, радушьем движимый — он ведь узнал пришельца: «Известное, — молвит, — что же скрывать? Мы знаем: молва до Микен докатилась, — путь недалек. Престол, безумье и взор посрамленный знает и тот, кто дрожит под солнцем арктийского неба, тот, кто на Ганге живет, в Океан, под закатами черный, входит; и если кого оставляют на бреге неверном Сирты [99] , — то знает и он. Крушиться не нужно и беды предков себе причислять: грехов предовольно и в нашем 690 роде противу богов, — но в них неповинны потомки. Сам лишь — своим не в пример — благими старайся делами предков грехи искупить. Но вот уже, дышло склоняя, льдистый бледнеет Возок Медведицы гиперборейской. Вина пролив в алтари, отцов спасителя наших снова и снова, мольбы вознеся, воспоем Летоида. — Феб-родитель, — тебя блюдут ли Патарские чащи в снегом покрытых горах ликийских; иль чистой росою любо тебе касталийской кропить власы золотые, или же Троей владеть, Фимбрей, где фригийские скалы 700 ты добровольно взвалил на плечи, не ждущие платы; или ты хочешь, о Кинф латонин, Эгейского моря тенью касаясь, в волнах не искать устойчивый Делос; — стрелы и лук у тебя, врагов разящие диких издалека; уделили тебе небесные предки вечное нежных ланит цветенье; неверная Парок ведома пряжа тебе и грядущие судьбы открыты, — все, что Юпитер решит высочайший, и год, приносящий гибель и войны стране, и грозящие скиптрам кометы [100] ; ты и фригийца склонил пред кифарой [101] , и к чести Латоны 710 Тития ты распластал земнородного [102] в поле стигийском. Оба, — зеленый Пифон и фиванская матерь [103] трепещут славной твоей тетивы; казнящая страшно Мегера вечно лежит на огромной скале, под коей без пищи Флегий простерт, и его тебе терзает в угоду мерзкими яствами, но — и голодный — он брезгает ими. Помни свой прежний приют [104] , помогай нам, юнонины пашни, правый, блюди, — называть ли тебя румяным Титаном ахеменийцам вослед, Озирисом ли плодоносным, или же так, как тебя величают в пещере Персея. — 720 Митрою, — гнущим рога, разгневанные на погоню [105] ».

Майи пернатый посев [1] между тем от хладеющих теней шел, исполняя приказ Юпитера; всюду густые тучи препятствовали, и клубы тумана сбивали. Не на зефиры шаги опирались, — на жуткие вздохи свода безмолвного: Стикс, девятью полями текущий [2] , перегораживал путь, не пускало казнящее пламя. Сзади Лаий спешил дрожащею старческой тенью, рана мешала ему: вонзившийся по рукоятку меч нечестивый пронзал ударом родственным душу [3] , 10 первопричинный гнев являя мстительниц-Фурий, — все же он шел и шаги укреплял целительной ветвью [4] . Как же пустые леса и поля — обиталища манов [5] , мрачные рощи ему поражались! Тому, что вернулся старец назад, — дивилась Земля, и даже в умерших, света лишенных уже, болезненная пробуждалась черная зависть. Из них один, чье глупое рвенье вечно до самых небес — отчего и трудна у них старость — радо несчастьям других, несчастно чужою отрадой, молвил: «Счастливец, ступай, зачем бы ни был ты призван, — 20 дал ли Юпитер приказ, Эриния ль старшая гонит солнцу навстречу идти, иль ты фессалиянки [6] волей — жрицы безумной — с твоей укромной расстался гробницей, — ах, но на милый взглянув небосвод, на покинутый светоч, на зеленеющий луг, на влагу источников чистых, — вдвое печальней сюда возвратишься ты в эти потемки!» А уж когда их узрел лежащий на мрачном пороге Кербер и все устремил голов отверстые пасти, — он, кого и входящие злят! — и черная вздулась шея, грозя, и груду костей он разбрасывать начал, — 30 богу летейской пришлось унять лиходея лозою и троекратной дремой [7] угасить железные очи. Место известно — оно инахийцами Тенар зовется, — где устрашающий мыс бурливой Малеи выходит ветрам навстречу, залив вершиной от взоров скрывая. Мощная круча стоит и, ясная, ливни и бури все презирает: на ней лишь звезды, устав, отдыхают [8] . Там истощившиеся укрытье устроили ветры, молний пути по скале, ее середина — летучих туч приют, а вершин — полет стремительный птичий 40 не достигает, и их не тревожат грома раскаты. Если же солнце вверху, то тень от скалы покрывает моря далекую гладь и в толще, огромная, тонет. А под скалою внизу изгибается Тенара пенный берег, не смея дойти до открытого токов простора. Там утомленных Нептун из пучины Эгейского моря к пристани гонит коней [9] : следы на песке оставляет первый, а двое других разбегаются рыбами в море. Здесь, говорят, тропа неприступная бледные тени сводит к черному вниз Юпитеру [10] и открывает 50 мертвым чертоги его. И, ежели верить аркадцам, казней скрежет и вопль им слышен, и, мрачно вздуваясь, поле кипит, звенят Эвменид глаголы и длани там среди белого дня, а Леты привратник трехликий [11] пахарей — если его услышат — с полей прогоняет. Этой вот мрачной тропой и выскользнул бог окрыленный [12] с тенью старца наверх; с чела подземные тучи тут же смахнул и уста освежил живым дуновеньем. После, летя на Арктур, оставил Луны пограничной пашни с народами их. В пути ему Сон повстречался, 60 Ночи гонящий коней: отпрянув в почтительном страхе, Сон божеству уступил в небесах дорогу прямую. Тень, летя не столь высоко, за отнятым звездным сводом следит [13] и вождем, и вскоре — кирренские кручи видит внизу и свою в оскверненной Фокиде могилу. Ветер был — в сторону Фив: застонал у порогов сыновних Лаий и медлил войти в пенаты, знакомые слишком. А уж свои увидав на столпах вознесенные кровли и колесницу свою, до сих пор покрытую кровью, — в трепете чуть не вернулся назад: ему не преграда 70 ни Громовержца приказ, ни аркадской лозы [14] увещанья. Кстати, этот же день Юпитер отметил ударом молнии: нежный Эван, тебя неурочные роды препоручили отцу [15] . По этой причине тирийцы ночь порешили без сна провести в веселии общем [16] : всюду — в домах и полях — плетеницы разбросаны были, и выдыхали они меж кратеров, вино истощивших, сонного бога в лучах зари, и флейты гремел и, медный звон побеждал по бычьей коже удары; в радости сам погнал Киферон лесов бездорожьем 80 здравых умом матерей, одержимых счастливейшим Вакхом. Так, внезапно сойдясь, на Родопе пиры учиняют [17] или же между холмов срединной Оссы бистоны: полурастерзанный скот, отбитый у ярости львиной, — вот их яство; они парным молоком укрощают пыл свой; но если на них Иакха огигова веет бешеный дух, то — к камню рука, то чащи — приличье мигом крушат, и кровь соплеменная льется обильно, тем указав на праздничный день и пир отмечая. Этою ночью летун килленский и призрак безмолвный 90 спальни достигли царя эхионского [18] , где, велемощный, тело свое он простер меж ковров ассирийских на гордом ложе. Увы! Он смертным своим несведущим сердцем рока не знал, и он пировал, и сном наслаждался. Старец тогда, исполняя приказ, — чтоб не мог показаться лживым образ ночной, — пророка древнего темный принял Тиресия вид и голос [19] , приметную также волну надел, а пряди — свои оставались, и белый клок бороды, и бледность своя; но инфула лживо волосы переплела, и с бледной оливой сплетался 100 лживых повязок почет. Итак, перстами коснувшись груди, привиделся он судеб глаголы рекущим: «Спать не время тебе [20] и ночью глубокой бездельно здесь возлежать, о брате забыв, — громада деяний кличет давно, нерадивый, тебя и замыслов важность. Над эонийским когда простором висит грозовая туча и Австры шумят, тогда мореход забывает парус и рвущее гладь правило, — он медлит; вот так же медлишь и ты. Но знает Молва, что некто недавним браком гордясь, готовит войска, чтоб царство добыли, 110 свергли тебя, а в хоромах твоих — он стариться будет. Одушевляет Адраст, приметами тесть предреченный; Арги — приданого часть; к тому же — союзом до гроба связаны он и Тидей, забрызганный братоубийством. Вот он и горд, а тебя — он изгонит и, видно, надолго. Сам из участья меня родитель богов посылает с неба: Фивы — храни, слепца, взалкавшего власти, брата, который готов изгнать, гони, да не впустишь ждущего смерти твоей, преступно сгубившего клятвы, и да не впустишь с ним владыкою Кадма — Микены». 120 Вымолвил; и, уходя, — уже побледневшие звезды скрылись от светлых коней [21] — с лица оливу и волну сдернул и — деда явил: над ложем злобного внука низко склонясь, обнажил ударом пронзенную шею и увлажнившеюся сновидение раной наполнил. Внук проснулся тотчас, взмахнул руками и с ложа прянул, ужасом полн: приснившейся крови потоки гонит прочь и дрожит пред дедом в поисках брата. Словно дремлющий тигр, услышав охотников шопот, сети увидев, — рычит, ленивые сны прогоняет. 130 жаждет битвы, глаза сужает и пробует когти, — вдруг — прыжок на толпу, и в пасти он тащит живого мужа, кровавых снедь детенышей; — так и правитель гневом вскипает, к войне против дальнего брата готовясь. Вышла уже в небеса [22] из опочивален мигдонских и холодеющий мрак с высот поразила Аврора, росы стряхнула с кудрей, алея все больше при виде Солнца, спешащего вслед, к которому поздний сквозь тучи луч обращал, на коне чужой эфир покидая [23] медленном, Люцифер; но — отец пламенеющий полнит 140 мир [24] и даже сестре [25] лучи посылать запрещает. Тотчас же Талайонид почтенный, а следом, недолго медля, диркейский герой, а с ним и герой ахелойский прянули с лож: и тот, и другой, утомленные боем и пережитой грозой, вкусили полную меру сна, инахийский же царь, лелея душу покоем легким, перебирал в уме богов и нашедших в доме приют у него и тревожился: чем обернется рок обретенным зятьям. Сойдясь у срединных сидений дома, десницы они очередным сжимают пожатьем, 150 и, где удобно вбирать и высказывать тайные речи, вместе садятся; Адраст обращается к полным сомненья: «Гордые юноши, вас привела благосклонная полночь в царство мое не без воли богов, и вам сквозь смешенье ливней и молний, когда Громовержец гремел непогодой, к этим жилищам моим был путь Аполлоном указан. То, что скажу, известно и вам, и народу Пеласга: сколь вожделен союз и для скольких юношей знатных с домом моим. У меня — надежда сладкая внуков — дочери две возросли, при одних рожденные звездах. 160 Сколь милолики и сколь стыдливы, — не речи отцовой верьте, а только тому, что вчера на пиру увидали. Их, полями кичась и широковластным оружьем, многие жаждут мужи, — мне всех и не вспомнить ферейских и эбалийских вождей, и матери в грядах ахейских верят в потомство от них. Прибегал к условиям многим даже Ойней твой [26] и тесть, опасный пизейской вожжею. Мне же ни тех, кто Спартой рожден, ни посланцев Элиды сделать зятьями нельзя, но кровь эта — ваша, забота — ваша о доме моем по обету старинного рока. 170 Слава бессмертным, что вы — таковы и породой, и духом, что предсказанье — сбылось; а это — почет, порожденный ночью суровою, так за битвой награда приходит». Выслушали; напрягся их взгляд, они друг за другом молча следили: один уступает, казалось, другому речи черед. Но начал Тидей, во всяком деянье первый: «Насколько же скуп о твоей возглашающий славе зрелый твой ум, — ты сумел, вынося великую долю, доблестью счастье смирить! А кому Адраст уступает властью, и кто позабыл, что от древних полей сикионских 180 призванный [27] , ты усмирил законом бесчинные Арги? — Если бы стало тебе, справедливый Юпитер, угодно вверить деснице его народы, которые держит Истм дорийский с одной стороны, а с другой не пускает [28] , — свет от страшных Микен, свой ход изменив, не сбежал бы [29] , и близ Элиды холмы не гремели б от схваток свирепых! [30] Те у одних из царей, у других Эвмениды другие… — прочее ты, фиванец, оплачь. Итак, я согласен и расположен душой». — И он замолчал, а продолжил следом другой: «Но кто отказаться от тестя такого 190 мог бы? Изгнанникам, нам, отвергнутым родиной милой, правда, Венера еще не мила, но с нею утихнут горести в сердце, уйдут пронзившие душу печали. Радость такую дарит утешение это, как будто мы увидали с кормы, бросаемой бешеным Нотом, милую землю. Хотим, обретя счастливые знаки власти, остаток судьбы, трудов и жизни под кровом счастья прожить твоего». — И тут же, нимало не медли, все поднялись. Отец инахийский без счета обеты к прежним прибавил речам и клятвой заверил, что будет 200 им помогать и вернет изгнанников в отчие царства. Вот уже Арги — спеша наполнить улицы слухом, что де явились зятья к вождю, и цветущие девы, Аргия дивной красы, Деипила, не менее ликом славная, женами им с гименеями первыми [31] станут, — радость готовят. Идет Молва [32] к городам дружелюбным, и от соседних полей разносится вплоть до ликейских. и парфенийских высот лесистых и пашен эфирских. И до огиговых Фив добирается та же богиня: бурная, стены она до самых краев заливает 210 и, согласуясь с ночным обещаньем, вождя Лабдакида сильно страшит: приют, и брак, и царства обеты, смешанный род поет и (вольность откуда такая, ярость — зачем?) возвещает войну. Пролился на Арги день долгожданный: толпа веселящаяся наполняет царский дворец и вблизи на изображения предков [33] смотрит, и лицам живым соревнуют медные лики — дерзкий труд человеческих рук. Двурогий родитель Инах слева сидит, на сосуд опершись наклоненный; кроткий его Фороней заслоняет и старец Иасий, 220 воин Абант, а за ним — негодующий на Громовержца царь Акрисий, Кореб с головой на мече обнаженном, образ Даная за ним, замыслившего преступленье, тысяча следом вождей. Входя сквозь гордые двери, толпы народа шумят, а знати горстка и те, что честью ближе к царю, в ряду обретаются первом. Жертвами внутренний двор загорелся, звеня суетою женщин: чистейшим кольцом арголидянки мать окружают, прочие — возле невест: со всех сторон обступив их, новых обрядов черед толкуют, боязнь умаляя. 230 Девы пошли: красы блистательной, скромны повадкой, — по белоснежным разлив ланитам румянец стыдливый, долу склонили лицо; нечаянно к ним подступила поздняя к девству любовь, и первого стыд прегрешенья лица обеих смутил: омылися благоприличной щеки слезой, пробудив в родителях трепетных гордость. Именно так с небесной оси спускаются вместе строгая Феба сестра [34] и Паллада, — обе с оружьем, взгляды обеих тверды, власы златые — узлами: спутников с Кинфа ведет одна, с Аракинфа — другая; 240 даже взирая на них продолжительно, если дозволят, — не разрешить: какая из них прекрасней, достойней, больше — Юпитера дочь [35] ; когда б поменялись убором, — шел бы Палладе колчан, а Делии — шлем оперенный [36] . Радуясь наперебой, инахиды богов утруждали жертвами в меру щедрот и достатков каждого дома: кровь и нутро — одни, другие — травы сжигают, третьи — а слышат и их, коль искренне сердце — куреньем чтут богов и порог покрывают сломленным лесом [37] . Вдруг неожиданный страх — изволением Лахесис строгой — 250 души людские сотряс, разрушил отцовскую радость, праздничный день возмутил: к порогу безбрачной Паллады шли они, — а для нее аргивский город Лариса круч мунихийских отнюдь не ущербней [38] ; по древним законам дщери Иасия [39] здесь, в чистоте доросши до брака, девичьи в жертву власы приносили, вину искупая первого ложа; и вот, на идущих к высокой твердыне, вниз по ступеням катясь, с вершины храма упавший рухнул щит золотой, доспех аркадца Эвгиппа, — светочей передовых огни, украшение свадьбы, 260 он загасил, и тотчас, раздавшись из глуби священной, мощный голос трубы остановленный ход устрашает. Первый ужас, прошел, и все к царю обратились: то, что слышали глас, отрицают, но знаком зловещим каждый был потрясен, и страх возрастал в пересудах. Дивно ли? — Аргия, ты надела тогда украшенье — мужа нерадостный дар — ожерелье Гармонии, многих бедствий зловещий исток; черед их долог, но все же я изложу, отчего столь злобная сила в обнове. Древних преданье гласит, что Лемносского бога терзала 270 долгая ревность [40] : любви и застигнутой не помешала казнь, и ее обуздать не сумели мстящие цепи Вот почему для Гармонии он украшенье и создал — к свадьбе подарок: его искусные в большем Киклопы делали, ревностно им дружелюбной рукой помогали оных трудов знатоки — Тельхины; но труд наибольший сам он свершил [41] : огнем цветущие тайным смарагды вставил в металл, адамант грозящим надрезав узором, Здесь и Горгоны глаза, и последней молний блестки (их с наковальни он взял сицилийской), и яркие гребни — 280 змей бирюзовых краса, а также — плача достойный плод Гесперид и руна зловещее фриксова злато; язвы различные здесь помещает и снятого с черных влас Тисифоны вождя и мучащей Пояса мощью все наделяет; поверх искусно лунною мажет пеной, а все целиком поит усладительным ядом. Ни Пасифея к нему, из прельстительных первая Граций, ни Красота, ни сын идалийский [42] не прикасались, — Слезы, Скорби, Гнев и десница Раздора клеймили. Первая жертва его — Гармония, спутница Кадма 290 дольнего: вопли ее обратились в глухое шипенье [43] , а удлинившийся стан бороздил иллирийское поле. Следом за ней — Семела: едва надела на шею дар вредоносный, как в дом проникло коварство Юноны [44] . Бедная, ты, говорят, Иокаста, наряда нечестьем в свой завладела черед и славой его украшалась, к свадьбе готовясь, увы, — и какой! — но всего не расскажешь. Аргия ныне горда подарком, сестры украшенья скромные превосходя проклятою злата красою. Оное видит жена обреченного смерти провидца [45] , — 300 близ алтарей и меж яств потаенно злобную варит зависть: когда бы самой завладеть свирепым нарядом. Близкие знаменья ей, увы, помочь не сумели: скольких желает скорбен и бед, преступница, жаждет!.. — впрочем, достойная их. Но битв западни злополучной муж за что заслужил, а сын — безвинного гнева [46] ? После того, как пиры во дворце и народная радость длились двенадесять дней, герой исменский [47] решает к Фивам взгляд обратить, своего потребовать царства. Был ему памятен день, когда во дворце эхионском 310 он, лишенный всего счастливым жребием брата, понял, что боги — не с ним, что ушли в смятенной тревоге спутники, что никого вокруг не осталось, что счастьем он обойден; одна изгнанника скорбного вышла в путь сестра [48] проводить, — и ее на первом пороге он оставляет, сдержав рыдания гневом великим. Тех, кто изгнаньем его веселился, пристрастному князю льстя сугубо, и тех, кто о нем, как сам он заметил, изгнанном, плакал, — всю ночь и в течение дня разделял он. Душу его извели безумная злоба, досада 320 и тяжелейшая всех человечьих забот — если долго сбыться ей не дано — надежда. Замысла грозный облак вздымая в душе, и Дирку, и дом недоступный Кадма, — готовится в путь. Как бык без долины привычной [49] — стада вожак, кого, отогнав от излюбленных пастбищ, телки отбитой вдали заставил реветь победитель, — оной в изгнанье опять возжелав и пылом исполнясь, голову гордо подняв и сломленный дух пробуждая, жаждет войны и лугов и пленного требует стада, рогом уже и копытом сильней; пред вернувшимся страха 330 полн победитель, его признают пастухи с изумленьем. Гнев не иной изощрял и тевмесский юноша [50] молча в мыслях своих, но тайный их ход замечала супруга верная: мужа обняв на ложе при первом румянце бледной еще Авроры: «Куда ты, лукавый, стремишься, бегство готовишь зачем?» — говорит. — «Любовь замечает все: я ведь вижу, корысть твое учащает дыханье, мира не знает твой сон, не однажды лились по ланитам слезы, и стоны забот прерывала не раз я великих, длань прижимая к устам. Меня не тревожит нисколько 340 мысль о неверности, мысль об измене, о юности вдовой: наша любовь горяча, и еще после свадьбы не стало ложе мое остывать, — твое лишь, любимый, спасенье, верь мне, терзает меня. Ужель без друзей и оружья требуя царства, из Фив, когда он откажет, ты льстишься выскользнуть? — И от кого! — Молва, привыкшая власти изобличать, говорит: он горд и счастлив добычей и не выносит тебя; к тому же и год не закончен. Карой небесной меня пророки и вещие жертвы, также падение птиц [51] , а также — образ тревожный 350 прежде не лгавшей во снах — насколько я помню — Юноны сильно страшат… Но куда ты спешишь? Иль тайное пламя в Фивы уводит тебя, иль тесть наилучший…» — Улыбки юноша тут же сдержал эхионский, супруги страданья нежные вознаградил объятием и поцелуи впору по грустным щекам, удержав от рыданий, рассыпал. «Душу от страхов избавь, поверь: благодетельной волей день бестревожный придет; твоим же летам не пристало бремя толиких забот: пусть сын сатурнов [52] несет их, судеб отец, и пусть склоняет с небесного свода 360 взор Справедливость, дабы охранять на земле правосудье. Утро, глядишь, и придет, когда и дворец ты увидишь мужа, и по городам пройдешь царицей обоих». Так он сказал и тотчас от милого прянул порога; смутен, Тидея призвал, союзника в замыслах, верным сердцем заботы его уже разделявшего (души их после ссоры любовь сочетала) и зятя Адраста. Времени много прошло, покуда в длительных спорах лучшее к ним, наконец, не явилось решение: верность брата пытать и, к нему обращайся с просьбой, разведать: 370 можно ли власть получить; и смелый Тидей добровольно труд этот взял на себя. Тебя, этолиец храбрейший, все же пыталась не раз рыданиями Деипила не отпустить, — но отчий приказ, и возврат безопасный — право посла, и сестры справедливый призыв победили. Он уже вымерил путь сквозь лес на прибрежье суровом топи Лернейских болот, где гидра сожженная греет глуби виновных зыбей [53] , миновал долины Немей — песнею их пастухи еще оглашать не решались [54] , — мимо Эфиры прошел, повернутой к Эврам рассветным; 380 уж позади Сизифа приют [55] и бьющие в берег гневные воды и их разобщивший Лехей палемонов [56] ; Нис обойден стороной, Элевсин благодатный остался справа, и вот — под стопой тевмесская пашня; он входит в крепость Агенора [57] , там сурового зрит Этеокла: сам на престоле сидит, вокруг — щетинятся копья; грозный, он суд над людьми — без права судить, ибо время царства прошло — за брата чинит, готовый к злодействам всяким, и сетует лишь, что должного требуют поздно. Став двора посреди, посол — о чем объявляла 390 ветка оливы — сказал о причинах прихода и назвал имя; и так как всегда был горяч и в речах незатейлив, и на сей раз говорил справедливо, однако же резко: «Если бы ведал ты честь и хотел договора условье выполнить, ты бы тогда по прошествии года направил к брату посланцев твоих, а сам — положенным чином знаки достоинства снял и оставил мирное царство, чтобы изгнанник, давно в чужих городах выносящий долю недолжную, мог воссесть на законном престоле. Но — так как царствовать страсть сладка, а власть соблазняет — 400 мы тебя просим: уже возвратился свод звездоносный, круг совершив, и к горам отошедшие тени вернулись, — этой порою твой брат повел по местам незнакомым, странник печальный, беду; теперь же под небом открытым время тебе влачить свои дни, на земле леденящей спать и смиренно чужих обходить стороною пенатов. Счастью предел положи: багрецом изобильный и златом блещущий, досыта ты над скудным несчастного брата годом смеялся, — итак, откажись от радостей царства и — терпеливо снеся изгнанье — добудь возвращенье». 410 Вымолвил. А у того давно под спокойной личиной в сердце огонь бушевал: так камня бросок заставляет прянуть навстречу змею, у которой в недрах подземных долгая жажда весь яд собрала, разлитый по телу, в узкое горло ее под жесткой чешуйчатой шеей. «Если б сомненья во мне вызывали все прежние знаки дерзости брата и гнев очевиден не был сокрытый, — я бы уже по тому в них уверился, как ты яришься, злобу являя его: ты выслан, словно подкопник, рушащий вал крепостной, ты словно труба, что отряды 420 вражьи сзывает. Когда б держал ты в собранье бистонов речь иль гелонов среди, под низким бледнеющих солнцем, — ты говорил бы скромней и почтительнее к беспристрастной правде. Однако тебя, уличенного в яростной злобе, я не виню: ты исполнил приказ. Но так как повсюду вы нам грозите и скиптр не дружбой под сению мира просите, нет, но взявшись за меч, — иные, чем он мне, ты передай от меня царю аргосскому речи: скиптром, который дала справедливая доля, а также возрасту должная честь, — владею и буду владеть им. 430 Твой же царский престол — наследство жены инахийской, груды данайских богатств (о, я не завидую большей роскоши!) ты получил, и ты же при знаках счастливых в Аргах и Лерне царишь; а мы — в полях каменистых Дирки и на берегах, стесненных эвбейским прибоем [58] , правим, и нас не стыдит, что Эдип — наш несчастный родитель; ты же теперь ведешь от Пелопа и Тантала [59] знатных предков черед, и течет Юпитер родственной кровью ближе [60] . Ужели снесет привыкшая к пышности отчей здешний царица очаг, к которому сестры обычно 440 робкие руна несут [61] , который когда-то рыданьем жалкая мать сотрясла и — из мрачных услышанный глубей только что — старец святой! К тому же и мысли народа свыклись уже с ярмом: отцов и люда мне стыдно, — доли неверной они да избегнут, о сменной стеная власти: им горько служить правителям непостоянным! Краткий царствия срок народам погибелен: видишь, ужас какой поразил горожан из-за нашего спора? — Их ли во власть тебе на верную казнь я оставлю? Брат, ты гневен придешь. Пусть я пожелаю, но сами — 450 ежели есть в них любовь, за труды благодарная — царства мне не позволят отдать отцы…» — Не вытерпев дольше, речи его прерывает Тидей: «Отдашь», — он промолвил и повторил: «Отдашь, и даже когда бы железный вал тебя окружил, и новою песней тройные стены возвел Амфион [62] , — ни это, ни стрелы, ни пламя не помешает тому, чтоб смыл ты дерзость и умер, пленным венцом бия по земле, завоеванной нами. И поделом; но скорблю я о тех, не жалеющих крови, бросивших жен и детей для битвы безбожной, кого ты 460 гибели, ласковый царь, обрекаешь. О, сколькие трупы и Киферон, и Исмен, напитанный кровью, закружат. Вот они — долг и великая честь! Но преступности рода вашего я не дивлюсь, коль рожденья ближайший виновник брачный покой отца осквернил. Но природа ошиблась: отпрыск Эдипа — лишь ты, и его преступного нрава знаки лишь ты, свирепый, несешь! Мы просим о годе… — впрочем, я мешкаю зря» — уже с порога, отважный, крикнул и только тогда стремглав сквозь строй потрясенный выбежал. — Так убегал за Диану Ойнею отмститель [63] , 470 вздыбив щетину, блестя клыками гнутыми; вепря гнал пелопов отряд, вздымая каменья навстречу, рощи по берегам Ахелоя изрытым срубая. Вот Теламон на земле, и вот, Иксиона простерши, он близ тебя, Мелеагр: тогда лишь жалом широким был он пронзен, и в упорном боку отдохнуло железо. Сильно собранье смутив, уходит герой калидонский [64] так зубами скрыпя, словно сам он царства лишился. Все ускоряет шаги и бросает молящей оливы ветвь [65] , а вслед ему пораженные матери смотрят 480 с верхних ступеней жилищ, и шлют проклятья Ойниду лютому, и заодно царя про себя проклинают. Ум у правителя был к злодейству готов и гнуснейшей хитрости: верных ему молодцов отменной военной выучки — мздою одних, других подстрекая речами пылкими — битву в ночи завязать наставляет, свирепый, — жаждет напасть на посла — от века священное имя! — и, заманив в западню, сразить негромким оружьем. Все ради царства — ничто! А какие б уловки нашел он, если бы брата судьба привела! О, слепая злодеев 490 мысль, о, трусливое зло! — С оружием чернь устремилась, против единой главы сговорившись, — а можно подумать, крепость им брать предстоит, упорным ударом тарана стену крутую крушить. Сплоченные, правильным строем вытекли все пятьдесят из гордых ворот по порядку. Слава тебе, если ты удостоен противников стольких! Путь сквозь чащобу их вел кратчайший, они торопились, скрытой стезей напрямик пробираясь густыми лесами. Место злодейств найдено: поодаль от города узкий ход был между холмов, которые тень от высокой 500 кручи и кряж защищал, зеленеющий лесом нависшим. Место от взоров укрыв, его для засады природа Выдумала: рассекла искусно тропой посредине — скалы — под ними внизу луга и пологие пашни далью просторной легли; напротив же — выступ жестокий: прежде сидела на ней летунья эдипова [66] . Бледный, чудище, лик приподняв, устремив налитые ядом очи и слипшимися от крови ужасной крылами оберегая мужей убиенных, в их кости вцепившись полуобглоданные, с обнаженной грудью вставала, 510 с криком глядела в поля: загадку решить не решится ль неразрешимую гость иль путник — выйти навстречу и завести разговор на ее наречии жутком, — длинные когти тогда на лапах своих почерневших вмиг начинала острить и зубы — да ранят больнее, и над лицом пришлеца устрашающе крыльями била. Козни таились ее, покамест с камней кровавых, сходственным мужем, увы, застигнута, крыл не расправив, в горе она о скалу не разбила несытое чрево. Лес — несчастья судил, стада близлежащих боялись 520 трав, и алкающий скот заклятых лугов не касался, тень не влекла хоровода дриад, не служила для таинств фавнам, и этих лесов роковых зловещие даже птицы бежали. Сюда спустился неслышимым шагом к смерти идущий отряд. Противника, гордого духом, ждут, на копья склонясь и в землю щиты упирая, и окружают венцом дозорные частые рощу. Влажною паллой [67] своей начинала укутывать Феба Ночь и в поля проливать прозрачные синие тени. Тот приближался уже к лесам и с возвышенной кручи 530 рдеющий блеск щитов и шлемов гривастых заметил там, где была негустой преграда ветвей и во мраке пламенный трепет луны блуждал на оружии медном. Он удивился, но путь продолжал, лишь дротов торчащих жала придвинул и меч, скрываемый до рукояти. «Кто вы, откуда, зачем таитесь с оружьем?» [68] — сначала так он без страха спросил недостойного, но не услышал звука в ответ: тишина не сулила, неверная, мира. Тут-то как раз копье, необорною брошено мышцей Ктония, — был он вождем отряда — сквозь темный промчалось 540 воздух, — но бог и судьба дерзнувшего не поддержали. Шкуру пробило оно оленского вепря — щетиной страшный покров — и, над левым плечом пролетев возле самой кожи, задело легко неоправленным деревом шею. Дыбом встали власы, и сердце оледенело. Грозно туда и сюда обращая свой пыл и от гнева мертвенный лик, он не знал, какая готовится битва. «Кто здесь против меня? — Выходи на открытое место! Смелость, тебе ли робеть? — Какая же трусость! — Один я вас вызываю на бой!» — И тут же увидел он стольких, 550 скольких не ждал: а они, из бесчисленных выйдя укрытий, те спускались со скал, из долин вырастали другие. Сколько же их перед ним! — Уже под оружьем дорога вся засверкала: вот так окруженных зверей заставляет первый выбежать крик. Единственный для избавленья выбрав путь смятенным умом, он ринулся к круче Сфинги ужасной, затем, поломав на скалах отвесных ногти, ужасный хребет одолел и встал на вершине. Здесь — в безопасности тыл, и путь для отмщенья удобен. Камень огромный — его, ревя и выи напружив, 560 выворотить и быки для стены крепостной не смогли бы — вырвал, утес разломив, и, силою всей напрягаясь, поднял, размаха ища для глыбы громадной, подобен Фолу величьем души [69] , который с лапифами в битве поднял полый кратер. И замерли в страхе предсмертном толпы, взирая наверх. Метнул, — застигает несчастных вихрь сокрушенной скалы: уста, и мечи, и десницы, хрупкие груди под ней, с железом смешавшись, остались. Вопль четверых, на глазах под единою глыбой погибших, сразу же бегством спастись устрашившийся строй заставляет, 570 помыслы их изменив. Тела не ничтожных остались брошены: грозный Дорил, кого до царей подымала пылкая доблесть; Ферон, гордившийся марсовой кровью, — внук земнородных мужей [70] ; и Галис — такого второго править уздой не найти — на пашне покоится, пеший; рода пенфеева — с ним, о Вакх, ты еще не смирился — был четвертый, Федим. Тидей увидал, что в смятенье строй разрушает толпа, напугана роком внезапным. Оба копья, одной несомых рукой и к утесу им прислоненных, метнул, разбегающихся подстрекая. 580 После на землю — дабы в беззащитную грудь не попали дроты — прыжком со скалы метнулся и круглый Ферона щит, от придавленного откатившийся прочь, как он видел, мигом схватил и тогда, ограждая ведомым вепрем спину и голову, грудь защищая вражьим доспехом, стал. И на одного, сплоченная вновь, наступает рать огигидов. Тидей извлекает из ножен бистонский незамедлительно меч [71] — Ойнею великому марсов дар — и ко всем, кто его окружал, равно обращенный, этих сражает и тех, сверкающие отбивая 590 дроты щитом. А врагам мешает число их, оружье этих стесняет других, и мало в их натисках силы, и поражает иной своего, и своих же упавших топчет толпа, — остается Тидей недоступен для грозных дротов, противостоя ударам несокрушимо. Именно так — если гетской должны мы Флегре поверить [72] — против грозящих небес стоял Бриарей необъятный: фебов колчан супротив и змея беспощадной Паллады, и к пелетронской сосне прикрепленное марсово жало, и — хоть Пирагмон устал — Ненавистник зазубренных молний; 600 так, осаждаемый всем — безуспешно — Олимпом, он все же ропщет, что множество рук — без дела. — Не менее пылок, щит выставляет Тидей: отступит, затем обернется, или на робких вперед побежит, иль станет — исторгнуть жала, — а множество их впивалися в щит и звенели, мужу оружье даря, от ударов страдавшему частых, — правда, из них ни один, не достигнув источников жизни, смертью не мог угрожать. А он Деилоха сбивает яростного, а за ним заставляет Фегея спуститься к теням, который грозил топором, для удара воздетым; 610 Гиас диркейский за ним с эхионским сражен Ликофонтом. Строй пересчитывая, своих не находят, и нет в них к сече любви, но скорбят, что толпа постепенно редеет. А выводящий свой род от Кадма Тирийского Хромий (некогда он бременил финикиянки чрево Дриопы; увлечена в хоровод, она о плоде забыла и потащила быка, за рога ухватив, для Эвана, — выпал младенец тогда трудом непосильным исторгнут) тут, величаясь копьем и льва полоненного шкурой, мощью сосновою стал потрясать узловатой дубины 620 и закричал: «Да неужто, мужи, он один — победитель стольких — и в Арги придет? — Не поверят пришедшему люди! Други, ужель бессильны у нас и рука, и оружье? То ли царю мы, Кидон, мы то ли, о Ламп, обещали?» Тут-то в зияющий рот и влетело тевмесское древко и через глотку прошло: где только что голос струился, плыл рассеченный язык в потоке излившейся крови. Хромий покамест стоит, но смерть пробегает по членам, — валится он и навек, вгрызаясь в копье, умолкает. О Феспиады, а вас ужели хвалительной славе 630 я откажусь поручить? — Подхватил объятого смертью брата с земли Перифант (прекраснее сей благочестной доли — нет ничего), поникшую голову левой, правою тело рукой обхватив; рыданьями горе грудь его истерзало, тесня, и ремни не сдержали шлема, от слез увлажненного; тут — стенящему громко сзади тяжелый дрот проломил дуговидные ребра; следом и в брата войдя, тела родные сцепило жало; первый глаза, доселе мерцавшие жизнью, поднял и взор угасил, увидав погибавшего брата; 640 тот, кто вторым был сражен и в ком были силы, промолвил: «Так да целуют тебя, заключив в объятия, дети». Роком одним сражены — достойная жалости жертва смерти — каждый глаза закрывает десницей другому. После сих двух Тидей, копьем и щитом потрясая, в ужас Менета привел, который испуганным шагом пятился прочь от него; но вот на глине неверной он, оскользнувшись, упал и, выставив обе ладони, стал умолять, отводя от горла блестящее жало: «О пощади ради сих под скользящими звездами теней, 650 ради богов и ночи твоей [73] ! Дозволь мне явиться в Фивы вестником бед и петь пред народом дрожащим — пренебрегая царем — о тебе и о том, что бесплоден был наших копий полет, а твоя недоступна железу грудь оставалась, и ты победителем к другу [74] вернулся». Молвил. Тидей же, в лице не переменившись, «Напрасно слезы ты льешь», — говорит. — «Мою, полагаю я, шею ты обещал злодею-царю; — с оружьем и светом ныне расстанься: к чему добиваться жизни трусливо? — Войны нас ждут». — И из тела уже окрашенный кровью 660 дрот выходил. А Тидей, раздраженный, горькою речью так проводил побежденных: «Для вас не праздник трехлетний ночь принесла [75] , как вашим отцам, не таинства Кадма, те, где Вакха сквернит преступных родителей ярость [76] . Я, вы считали, несу, безоружный, небриды и тирсы [77] ломкие, да возгремлю [78] и вступлю в келенскую битву мерзостных флейт, — но их не ведает муж настоящий. Здесь — иные бои и ярость, — спускайтесь же к теням, трусов ничтожная рать». — Взгремел, но уже не служило тело ему, и в предсердии кровь утомленная билась, 670 и, подымаясь, рука опускалась бессильным ударом, медленны стали шаги, и шуйца держать уставала дроты, вонзенные в щит; по вздымавшейся груди катился пот ледяной, а с волос и ланит полыхавших стекали росы кровавых расправ и погибели мерзкие брызги. Лев таков же [79] , в поля пастуха отогнавший далеко и потравивший овец массильских: обильным убийством голод насытив, главу опускает и гриву, от крови отяжелевшую; сам утомясь, стоит средь убитых, пасть разевая, жратвой побежденный; в нем больше не зреет 680 гнев: меж пустых челюстей один только воздух сжимая, высунутым языком он шкуру обмякшую лижет. Чуть было он не пошел, надменный оружьем и кровью, в Фивы, да явится им — побежденным царю и народу, гордо в город войдя, — но ты, Тритония Дева, пылкого и ослепленьем побед надменного мужа — речи своей удостоив — спасла: «О поросль Ойнея гордого, Фивы кому одолеть я давно предлагала дальние, — ныне уймись и богов, тебе потакавших, не искушай: повторить сей подвиг тебе не удастся. 690 Счастья вдоволь вкусив, удались». — Оставался, избегнув гибели горькой, один Гемонид, других переживший не по случайности: все предвосхитив, и ведая неба знамения, и отнюдь не обманутый птицами [80] , Мэон не устрашился вождя остеречь, но советчику судьбы не дали веры. Итак, от бездействия был он избавлен, жалкий: доверил Тидей трепетавшему грозные вести: «О, аониец, кого моею милостью завтра — отнятого у душ подземных — Аврора увидит, — вот что вождю донеси: крепи врата загражденьем, 700 дроты остри, осмотри от времени ветхие стены, главное же — людей собирай, следи, чтобы частых было побольше рядов. — Взгляни, как широко курится поле от длани моей: такие в сраженье идем мы». Рек и, готовя тебе по достоинству дивную почесть из окровавленных груд, о Паллада, лежащую всюду сносит добычу, гордясь, и на труд необъятный взирает. Дуб, который давно позабыл о юности нежной [81] , в поле стоял меж холмов, обильной покрытый листвою на искривленных ветвях и твердою грубой корою. 710 Легкие шлемы к нему и в ранениях многих доспехи нес и развешивал их, мечи же — привязывал, в сече сломанные, и копья, из тел изъятые теплых. После, тела и оружье собрав и их попирая, начал молитву, а ночь и высокий хребет отзывались: «Грозная дева [82] , краса и ум верховного бога, Ратница, страшным тебе лицо украшает убором шлем и грозит со щита Горгона в брызгах кровавых; Марс и Беллона с копьем не более яростно к битве трубам велят призывать, — прими же священную жертву! 720 то ли являешься ты к пандионовой круче, чтоб наши сечи узреть, то ли ты от Итоны идешь аонийской, радуясь пляскам, а то — да омоешь в Тритоне ливийском пышные кудри — тебя, двухвыйным гремящие дышлом на безупречных конях похищают крылатые оси: Груду доспехов тебе и одежды ужасные ныне я посвящаю, но вновь к партаоновым пашням родимым если вернусь и если Плеврон мне откроется марсов, — храм тебе посвящу золотой на холме посредине града, откуда смотреть на бурный простор Ионийский 730 весело, светлою где струёй отгоняющий море мутный идет Ахелой мимо скал Эхинадских торчащих. Выбить я сверху велю сражения предков и мощных гордые лики царей и прибью под куполом гордым вооруженье, что сам принес, добыв его кровью, и дарованья твои из Фив, Тритония, пленных. Сто посвященных тебе калидонянок жертвенник девий будут актейскими чтить огнями и красные ленты с чистой оливой сплетать вперемежку с белою нитью; и неусыпный огонь в очагах долговечная жрица 740 будет питать и всегда сохранять сокровенную скромность. В войнах и в мирные дни первины трудов, как и прежде частые, будут твои, — и пусть не ярится Диана». Так он промолвил и путь к вожделенным Аргам продолжил.

В эту тревожную ночь аонийского края коварный руководитель не мог — хотя увлажнившимся звездам [1] долгий труд еще предстоял до рассвета — забыться сном: не стихали в душе, заставляя терзаться, заботы о подготовленном зле, и — худший в сомненьях советчик — многое страх предвещал: «О горе мне, что ж они медлят?» — так восклицал он, сочтя, что легко одолеют Тидея столько мечей, что числом и дух возместится, и доблесть. «Может быть, он с дороги свернул? А может быть, Арги 10 выслали помощь ему? И сразу же слух о злодействе ближних достиг городов [2] ? Не мало ль отобрано мною, отче Градив, и не слабых ли рук? Но там и храбрейший Хромий, а также Дорил; а наших не меньшие башен мне Феспиады могли б сорвать с основания Арги. Да и Тидей для моих, полагаю, мечей проницаем, — сам он и руки его — не из меди иль адаманта цельного [3] . Трусам позор, если сомкнутый строй безуспешно бьется с одним». Но, кипя волнением многообразным, он тосковал и прежде всего оттого удручался, 20 что не пронзил посланца мечом, пока пред собраньем тот говорил, и свою не насытил мерзкую злобу. Вдруг — стыдился того, что затеял, и каялся, — словно меж ионических волн вожатый ольхи калабрийской [4] — в плаваньи не новичок, хотя он родимую гавань был бы не должен бросать при ясном светиле оленском; бурный Юпитер едва загрохочет и мира устои все загремят и склонит небеса Орион многозвездный, — он и стремится к земле, и ей не дает приближаться; буйствуя, Нот срывает с кормы, и, бросив уменье, 30 кормчий стенает, слепым поневоле волнам доверяясь; — так же и Агенорид-предводитель [5] , следя за денницей, медлящей в небе, в сердцах рассвет укоряет нескорый. Ночь, опускаясь, уже заходящую власть отдавала, звезды скрывались, когда великая Тефия стала с моря восточного гнать неспешного Гипериона. В самых основах своих — несомненное знаменье бедствий — сотрясена, задрожала земля, Киферон, покачнувшись, древним снегам позволил сбежать: и казалось, вершины ввысь поднялись, и с хребтом сошлись семивратные Фивы. 40 Нужно ль причины искать? — Ледяною зарей [6] возвращался, рок свой кляня, Гемонид и скорбел, что отказано было в смерти ему. Покамест лица нельзя было видеть, но о великой беде возвещали уже издалёка стоны и вопли его: ибо слезы он все поначалу пролил. Подобно ему бегом возвращается пастырь [7] , стада лишенный ночным волков равнинных набегом: скот господский из рощ у него внезапным был изгнан ливнем и зимней луны несущими ветр остриями [8] ; жертвы восход осветил, — донести господину боится 50 сам он о свежей беде; ужасен от грязи налипшей, пенями полня поля, безмолвие пастбищ огромных возненавидев, зовет поименно быков умерщвленных. Матери, что собрались у ворот городских на порогах, только завидев его — одного — возможно ль? — без войска, без благородных вождей, — спросить ничего не дерзая, подняли вопль, — таков перед взятием вопль в осажденном городе [9] или же вопль на судне, тонущем в море. Он же, тоску утолив ненавистного видеть владыку: «Ярый Тидей лишь мою из отряда целого душу 60 бедную отдал тебе; не знаю, богов ли решенье, случай ли здесь, или то, что стыдно и высказать: мужа необоримая мощь, — я сам, извещая, не верю: всех положил он, всех! Бегущими звездами ночи, манами я поклянусь и мой лишь возврат предсказавшей птицей зловещей, что я не хитростью или слезами злую пощаду [10] и дар заслужил опозоренной жизни; нет, но приказы богов и ничьей неподвластная воле Атропос, к гибели мне иные открывшая двери [11] , смерть отложили мою. Но знай: ты взираешь на сердце, 70 с жизнью простившееся и страху пред смертною гранью чуждое. Ты учинил преступный набег и без добрых знамений выслал, злодей, отряд; попирая законы, брата родного изгнав, покамест ты царствуешь, гордый подвигами, — череда поредевшая кровель сиротских будет рыдать, а кружась над тобой ночами и днями, — души будут летать числом пятьдесят, угрожая местью [12] , — поскольку и я ухожу к ним». — Жесткий правитель гневом пылал, а лицо угрюмое кровью зарделось. Сразу же Флегий вперед и Лабдак, споспешник неправды, — 80 оруженосцы царя — спешат, Гемонида пытаясь силою остановить. Но нет, — пророк благородный меч свой уже обнажил и то на свирепого смотрит деспота, то на клинок: «Тебе ли распоряжаться кровью моей и мое, пощаженное мощным Тидеем, сердце разить? — Я сам с восторгом за отнятой смертью прядаю и уношусь — да встречу товарищей — к теням. Боги и брат тебя…» — но начатой речи не может грудь, вместившая меч, довершить; и одолевая муки, могучий удар он с силой обрушил вторично, 90 и заметалася кровь в содроганиях жизни последних, током одним из уст, из раны другим изливаясь. Знати умы смущены, собрание, перепугавшись, молча стоит; а его, чей лик и прежнюю строгость не замутила и смерть, — жена и верные слуги в дом понесли, не успев возвращеньем его насладиться. Но нечестивый свой гнев успокоить не мог и на этом яростный царь: запретив предать сожжению тело, мирной гробницы лишил понапрасну он манов невинных. Ты же, чей редкостный рок и дух никогда не узнают — 100 и по достоинству — тьмы забвения, ты, о дерзнувший выйти, царей презрев, и путь, на котором свобода полная ждет, проторить, — какою мне песней, какою голоса мощью твою добродетель достойно восславить, небу любезный вещун? Тебя не напрасно гаданьям выучил сам Аполлон и лавром своим удостоил [13] ; ныне и матерь лесов — Додона, и в храме киррейском дева [14] решится смутить народы молчанием Феба. Ныне от тартарова Аверна вдали обретаясь, в дом элисийский ступай, под свод, чья ось недоступна 110 манам огиговым [15] : там бессилен сей несправедливый власти преступной приказ; но и здесь — застывшее тело хищник не смеет терзать, оставленного под открытым сводом и роща хранит, и скорбная робость пернатых. А между тем, по полям и по бездорожью разлившись, жены, живые едва, и дети, и дряхлые старцы в жажде оплакать своих бегут от города в скорбном соревнованье, и их бесчисленные провожают толпы, утешить стремясь, а частью — сгорая желаньем подвиг увидеть ночной и свершенья единого мужа. 120 Путь от рыданий кипел, и воплям поля откликались. По лишь достигла толпа бесславной скалы и злодейской рощи [16] , — как будто дотоль они не стенали и черный дождь [17] дотоль не стекал, — толикий исторгся единым выдохом горестным крик и настолько при виде кровавой бойни взъярились они! И плащ разодрав обагренный, лютая скорбь к матерям взывала, в перси вонзаясь. Силятся мертвых узнать по шеломам и, труп обнаружив, смотрят, готовы упасть равно на чужой и на милый. К залитым кровью кудрям прижимаются, веки смыкают, 130 и орошают слезой глубокие раны, и жала с тщаньем ненужным извлечь стараются и осторожно рук обрубки к плечам и к вые лицо подбирают. Между кустов и в пыли пустынного поля блуждая, а Мощная юношей — нет, — мать двух покойников, Ида, с грязной копною волос всклокоченных, в синие щеки ногти вонзив, и уже не то что жалка и несчастна, — в горе великом страшна, повсюду меж тел и оружья лютую землю метет распущенною сединою: бедная, ищет детей, пред каждым дрожащая телом. 140 Так фессалиянка, чье родовое нечестие может пеньем людей воскрешать, случившейся радуясь битве, многолучинный огонь подымая древнего кедра, ночью выходит в поля [18] , в крови различает побитый люд и манов о них пытает: кому из лежащих лучше в живых пребывать [19] . — Собрания скорбные теней ропщут, и гневом кипит авернского мрака родитель [20] . Вместе они под скалой в отдаленье лежали, счастливцы, оба одною рукой, одной унесенные ночью, — дрот-посредник скреплял пронзенные ранами станы. 150 Оных завидев, глаза для хлынувших слез отворила: «Эти ль объятия мне, лобзания эти ли, дети [21] , матери видеть? Вот так жестокая выдумка смерти вас на последней черте сочетала! Чьих прежде коснуться ран, к чьим прижаться устам? Не вами ли — мощью моею, счастьем утробы моей — я мнила сравняться с богами, ваших деяний чредой — перестигнуть огиговых предков? Сколь же счастливей и сколь приятнее в браке бесплодном той супруги удел, в чьем доме не слышит Луцина криков страданья! А мне — беды причиною стали 160 прежние муки! Увы, не в явственном свете сраженья, не на виду у судьбы, не ради славы в потомках ран удостоились вы, приснопамятных матери жалкой, — но обрели меж многих смертей безвестную гибель. Кровь, увы, пролилась воровски, полегли вы бесславно! Так; но дерзну ли разъять сплетенные скорбно десницы или подобный союз погибели общей разрушить? — Братья доселе, и сквозь последний огонь неразлучно шествуйте ныне, смешав и прах, и милые души». Так же, побитых тела разобрав, взывают другие: 170 Ктония кличет жена, Пенфея — мать Астиоха, мальчики рядом — твои, о Федим, невинные чада — в том, что отец их убит, убедились; Марпесса с Филлея смыла кровь, жениха; Акаманта — сестры обмыли. После железом леса обнажают [22] и древние рощи на близлежащем холме, который ночные деянья видел и вопли слыхал; тогда же старуха Алета возле костров — покамест огонь расправлялся с телами — так ободрить злосчастных собор речами пыталась: «Горестный род наш не раз, испытываемый игрою 180 судеб, бывал сокрушен с той самой поры, как сидонский странник железный посев свершил в борозде ионийской [23] . Странен был урожай, страшна насельцами пашня, — но никогда — ни тогда, как древнего Кадма покои в прахе перунном легли [24] мольбами неправой Юноны, ни о ту пору, когда, достигши погибельной славы, от устрашенной горы Афамант возвратился злосчастный, полуживого неся Леарха с криком счастливым, — в Фивах не плакали так; не более громкие вопли дом финикийский слыхал, когда, осилив безумье, 190 кроткою став, сопутниц слезам ужаснулась Агава [25] . Этому — сходствуя с ним исходом и обликом бедствий — дню был равен один: когда Танталида реченья гордые смыла свои, и земля, напоенная смертью, столько похитила тел, в кострах нуждалася стольких! Так же застыла толпа, и так же оставили город и старики, и юнцы, и долгою шли чередою матери, зависть богов проклиная, и с гомоном горьким по два костра близ мощных ворот городских громоздили. Помню, как я и сама — а возраст мой был беззаботен — 200 не уступила тогда в рыданьях родителям милым. Так уж угодно богам! И ни то, что чистый источник (Делия, твой) осквернить посмевший кощунственным взглядом не был, хозяин, увы, молосскою злобою узнан [26] , больших не стоило слез, ни то, что внезапно царицы лужею кровь разлилась [27] : ведь это суровые слали нити Сестер и Юпитер решал; а ныне — преступной волей царя лишены безвинно фиванские кровли стольких мужей; и еще о втоптанном в грязь договоре в Аргах не знают, а мы — хлебнули военного лиха. 210 Сколько претерпят еще и кони, и воины в тучах пыли, и сколько ручьев разольются ужасным багрянцем! — Пусть это видит рука, не знавшая битвы; меня же пламенем пусть одарят и в земле прародителей скроют». Старая долго еще Этеокла нечестье бранила, страшным, безбожным зовя и суля наказанье в грядущем. Что ей свободу дает? — Приближение смерти, и долгий век позади, и почет, подобающий поздней кончине. Все это сеятель звезд [28] разглядел с вершины небесной, понял, что первой уже напитаны кровью народы, 220 и поспешил Градива призвать. Обильным убийством опустошив города бистонов и яростных гетов, тот стремительный бег к эфирным направил твердыням: шлема блеск оперен перуном [29] ; оправленный в злато, мрачный ужасен доспех, очертаньями див оживленный; свод под осью гремит [30] , багровеет сияньем кровавым щит, вступающий в спор с далеко отражаемым солнцем. Только завидев его, горящего пылом сарматских подвигов, с помыслами, военною полными бурей, — молвил Юпитер: «Таким, таким прошествуй по Аргам, 230 чадо, — и с влажным мечом, и сим омрачаемый гневом! Пусть нерадивых умы возмутятся и, яростью полнясь, жаждут тебя и тебе безоглядно десницы и души пусть посвятят. Подтолкни медлительных, рушь договоры: мы дозволяем тебе самих небожителей битвой воспламенять и мое спокойствие. Сам я посеял семя сраженья: Тидей возвращается с вестью о страшной дерзости, и о преступном вожде, и о гнусной засаде — первоначале войны, — отмстив оружьем коварству. Все подтверди. — А вы, моей наследники крови, 240 гневу их стать поперек, с мольбою ко мне обратиться и не пытайтесь: меня наставили судьбы, а также черные прялки Сестер. От мира начала назначен день неотменный войны [31] и рожденные биться народы. Если же казнь племенам за древние их злодеянья мне не дадите свершить и отметить ужасным потомкам, — этой твердыней клянусь [32] , для нашего рода священной, рек элисийских водой, даже мне внушающей трепет: Фивы своего рукой разнесу, сорвав с основанья стены, и, башни подняв с земли, на инахов город 250 сброшу или в простор лазурный смету их, а сверху ливнем залью, — хотя бы сама во всеобщем смятенье, храмы свои обхватив и холмы, пострадала Юнона». Рек и всех поразил приказаньями, но — словно были смертны они — голоса и пыл свой умерили боги. Так морской замирает простор при длительном мире бурь [33] : по лежащим в дреме его берегам бестревожным нежит томительный зной при полном безветрии кудри леса и строй облаков, и воды тогда опадают в реках и звонких ручьях, и молкнут сожженные струи. 260 Счастлив приказом, Градив ликует и гонит проворный виды видавший возок, поводьями правя налево. Путь он уже совершал по краю небесного свода, — вдруг, навстречу коням устремившись бесстрашно, Венера стала пред ними: тотчас попятившись, кони поникли грозными гривами их. Она же, на самую вагу грудью опершись, лицо, увлажненное плачами, пряча, так начала (а меж тем, к стопам госпожи приклонившись, копи грызли губник адамавтовый, пеной покрытый): «Значит, ты войны, о тесть [34] драгоценнейший, войны ты, значит, 270 сам же готовишь для Фив и потомков своих истребляешь? Буйный, ужели тебя ни Гармонии имя [35] , ни свадьба — всех небожителей пир, ни эти вот слезы не сдержат? Это ль награда за грех? Того ль от тебя заслужила я за оставленный стыд, и честь, и лемносские цепи [36] ? Что ж, отправляйся! Но к нам вулканово расположенье не таково, — уязвленный супруг и в гневе нам предан. Ежели я прикажу, то он близ негаснущих горнов ночи свои для меня проведет в трудах неусыпных: с радостью даже тебе он новый доспех и оружье 280 выкует, ты же… — но нет, я камень и медное сердце просьбами тщусь преклонить! Одно меня мучит, одно лишь я проклинаю: зачем ты позволил с тирийским супругом [37] милой породе [38] моей сочетаться на свадьбе несчастной? Всё бы тебе восхвалять оружием славных тирийцев, неистребимый их пыл — наследие крови змеиной [39] , род, поколений чредой восходящий к Юпитеру [40] ! Мне же много была бы милей под ситонской Медведицей свадьба, там, где Борей и фракийцы твои [41] . Иль мало позора мы испытали, когда Венеры божественной дочерь 290 вдаль уползала [42] , следы в иллирийской траве оставляя? Ныне невинный народ…» — но тут повелитель сражений слез не сдержал и, шуйцей копье переняв, с колесницы прянул высокой стремглав и, щитом прижимая, Венеру [43] стиснул в объятиях и так успокаивал ласковой речью: «Ты, мой межбитвенный мир [44] , святое мое услажденье, буйного сердца покой! Другим ни бессмертным, ни смертным власти такой не дано — идти безнаказанно против дротов моих и моим в сражении яростно ржущим противостать жеребцам и вырвать сей меч из десницы. 300 С Кадмом сидонским союз достопамятный и уж конечно, дивная верность твоя — не тешься притворным попреком! — мной не забыты, — чтоб мне в преисподней дядиной сгинуть [45] , хоть я и бог, и попасть безоружному к теням бесплотным! Ныне, однако, судьбой предводимый, я должен исполнить горнего волю отца — ведь негодной деснице Вулкана было нельзя поручить такую задачу; так смею ль против Юпитера прать, презирая закон изреченный, — против него, перед чьей и земля, и небо, и море речью — вот сила! — дрожат и прячутся столькие боги — 310 веришь? — один за другим?! Но, милая, к сердцу угрозы горние не принимай! Поскольку приказ этот силой нам отменить не дано, — то едва под тирийской стеною битву начнут племена, помогу я союзным отрядам. Тут не отвергну тебя, вот увидишь, и в поле кровавом я широко разгорюсь в защиту аргосского дела. Это — могу, здесь рок — не запрет». — Сказал и направил нетерпеливых коней с небосвода, — и сверху на землю мчится Юпитера гнев не быстрее, когда он на снежный Отрий и кряж ледяной надвигается Оссы арктийской, 320 в туче оружье найдя: летит огневая громада, грозные божьи неся указы, и гривой тройною прежде всего небеса устрашает, иль тучное поле метит, иль топит суда, застигнутые непогодой. Заново вымерив путь, Тидей данайские пашни шагом усталым прошел и кручи зеленой Просимны. Вид его страшен: власы, пропитаны пылью, торчали, пот почернелый стекал по плечам на глубокие раны, и воспалились глаза от бессонницы, рот разверзался в жажде хрипящей, но мысль, о подвигах помня, дышала 330 честью высокой. — Таков возвращается к пастбищам милым бык после битвы: чужой и своею окрашена кровью шея, и струи текут по бокам рассеченным к подгрудку, Но надмевается он утомленною доблестью, гордо держит побитую грудь: соперник, простертый во прахе, стонет позорно и тем причиненную боль унимает. Точно таков и Тидей. Уже города он минует, что меж Асопом лежат и древними Аргами, — гнев же прежний не гаснет, и он обстоятельно всем открывает, как он явился послом от племени греков, о царстве 340 для беглеца Полиника просил, а царь эхионский злобу, насилие, ночь, коварство, оружие, — вот что чести взамен предъявил и престол уступить отказался. Верят народы всему, их перу могучий оружьем [46] бог укрепил, а Молва удвоенный ужас внушила. Только вошел во врата (а тогда как раз досточтимый сам родитель Адраст вождей созывал на собранье), только предстал и едва косяка дверного коснулся, — тут же вскричал: «К оружью, мужи! И ты, наилучший вождь лернейский, коль кровь у тебя от дедов могучих, — 350 к бою оружье готовь! Юпитера, долг и законность всюду по-разному чтут, — но лучше бы к буйным сарматам был я отправлен послом иль прибыл к коварному стражу рощ бебрикийских! Но нет, не виню порученье, не стыдно службы: я рад был пойти, был рад преступные Фивы этой рукой испытать. Клянусь, в настоящем сраженье — словно я мощный отряд или город, сплотившийся тесно, — тайных засад знатоки коварством и ночью, при полном вооруженье, меня — одного, незнакомого с местом — остановить не смогли, — лежат близ сирого града 360 грудой кровавой они. Так грянем теперь же, доколе в страхе враги, и без сил от смятенья, и трупы таскают, помнят доколе, о тесть, о деснице моей! — Изнуренный оных пятидесяти героев тенями, сам я, раны свои позабыв, не смыв запекшейся крови, — выступить тотчас готов!» — В смятении все инахиды встали, но прежде других к нему с потерянным видом прянул кадмейский герой [47] : «О горе, богам ненавистный, гибельный людям, увы, я на раны его невредимый ныне взираю! О брат, такой мне возврат ты готовил?! 370 Мне эти стрелы ты слал!.. О жизни позорная жажда! Жалкий, и я отрицал злодейство толикое в брате! Но пребывают пускай и теперь ваши стены в покое мирном! И больше для вас я, гость ваш, не стану причиной бедствий… — Ведь я сознаю — не столь избалован я счастьем — как с детьми тяжело, как больно с женою расстаться, с родиной… Пусть не винит ничей меня дом удрученный, матери пусть на меня не глядят исподлобья сурово! Сам я пойду на верную смерть, хотя б не пускали чтимый мой тесть и моя супруга достойная… — Фивам, 380 брат, и тебе, и тебе, могучий Тидей, задолжал я голову…» — разными так речами души пытал он, так мольбы отклонял. Но жалобы — гнев пробудили, скорбь, со слезами слиясь, запылала. И все добровольно — нет, не одна молодежь, но и возраст холодный и косный — к мысли одной склонились в душе: оставить пенатов, в помощь соседей призвать и тут же идти. Но глубокий в помыслах так им отец, искусившийся править громадой Власти, сказал: «Богам и моим заботам оставьте эти решенья, прошу, — ни брат без отмщенья не будет 390 скиптром владеть, ни мы безрассудно войною грозиться. Славного подвигами Ойнида, толикою кровью гордого, примем теперь: пусть сон усмирит запоздалый пылкую душу, а нас пусть скорбь не лишает рассудка». Тут всполошились и двор, и жена побледневшая: тотчас все — к Тидею спешат, после битвы и долгой дороги слабому. Радости полн, на срединных сиденьях палаты он поместился, спиной прислоняясь к могучей опоре, раны покуда ему омывал Идмон Эпидаврский, — скор в примененье ножа, в применении теплых настоев 400 нежен. Тидей же, умом высоким отвлекшись, истоки гнева опять объяснял, и что они оба сказали, где он в засаду попал, о времени тайного боя, сколько было вождей и кто они, как приходилось тяжко ему, как он спас Мэона для скорбных известий, — всё рассказал. А знать, и тесть, и верная стража речи дивились его, и ярился изгнанник тирийский [48] . Солнце, по краю небес к вечернему морю склонившись,. пылких коней распрягло, и огненно-красные кудри под океанской струёй омывало; к нему подбегает 410 дщерей нереевых сонм и Горы поспешной стопою: те — поводья берут, другие — венца золотого гордый убор и на влажной груди ремешки распускают жаркие; часть — запряжку ведет утомленную к сочным травам и, дышло подняв, возок запрокинутый ставит. Ночь подошла и заботы людей и зверья возбужденье угомонила, плащом небеса укутала черным и успокоила всех, одного исключая Адраста [49] да лабдакийцев вождя [50] : Тидея же долгий осилил сон, наполняя его виденьями доблести мощной. 420 И между теней, в ночи блуждающих, бог — зачинатель битв, — и аркадский предел облетев, и немейские пашни, также и тенарский мыс, и град Аполлона Ферапну, — звоном оружия всё поражает и, сея смятенье, полнит любовью к себе: Гнев с Яростью шлем оперяют [51] , Страх-приспешник коней погоняет, Молва — как дозорный, — разноголосо трубя, повязавшись пустою тревогой, пред колесницей летит, подгоняемая крылоногих храпом коней, и ворчит беспрестанно, и перья смятенья сеет: кровавым бичом её побуждает возница 430 с былью и небыль сказать, а отец с колесницы высокой яростно скифским копьем ей спину и голову хлещет. Так — коли выпустят их из узилищ эоловых — гонит вихри Нептун пред собой и бросает летящие вольно в море Эгейское; с ним — невеселое сопровожденье: над кнутовищем ревут Ураганы, обильные ливни и Облака, и земли исторгающая основанья черная Буря; стоят Киклады, дрожа на опорах зыбких, и даже тебе от Микона с Гиарою страшно, Делос, отторгнутым быть, и ты призываешь питомца [52] . 440 Рдяная ликом, уже выводила седьмая Аврора [53] радостный день к земле и богам, когда из покоя тайного старец — герой персеев [54] — вышел впервые, недоумения полн пред войной и зятьев озлобленьем, духом — нетверд: вернуть ли закон оружьем, народы новым стрекалом язвя, иль, может быть, лучше уздою гнев их унять, удержав на аркане мечей беспокойство. К этому — мира покой побуждал, к другому — безделья мерзкого стыд, и люд несговорчивый, новой приманкой битв увлеченный. И вот его посетила в сомненьях 450 поздняя мысль: пророков умы и божий храмы, зрящие правду, спросить. Тебе о грядущем забота, Амфиарай, предстоит, а с тобой — Амифаона отпрыск, старец и сам, однако умом и Фебом цветущий [55] , вместе шагает Меламп; — и кому Аполлон благосклонный полнил щедрее уста киррейской водой [56] — неизвестно. Прежде всего по нутру и крови животных пытают [57] трепетно волю богов, и в пятнах сердец у двузубых видят запрет, и беду — в угрозах жилы зловещей. Но у бесплодных небес предвещаний просить остается. 460 Есть дерзновенным хребтом устремленное ввысь возвышенье (жители Лерны его Афесантой наименовали), у арголидских племен — священное. Молвят, оттуда быстрый Персей посягнул на тучи полетом высоким, — в ужасе матерь его, завидев, как он устремляет шаг со скалы, за сыном едва не ринулась следом. Оба пророка к скале, власы святые украсив бледной оливы листвой, а чело белоснежной повязкой, вместе выходят, едва осветило всходящее солнце луг, увлажненный росой, и расплавило стынущий иней. 470 Первым Эклид призывал Юпитера просьбой привычной: «О всемогущий отец, ты даешь пролетающим крыльям силу совета, и ты грядущего знание даришь птицам и с неба вещать о причинах велишь сокровенных, — знаем о том; и верней ни Кирра [58] для нас из пещеры бога не вышлет, ни дуб, который листвой хаонийской в чаще молосской звенел у тебя, — пусть даже иссохший спорит Аммон и пытается глас состязаться ликийский, или же нильский телец, иль Бранх, сравнявшийся с отчей честью, иль Пан, чью свирель насельники Пизы холмистой 480 могут в ночи услыхать из ликаонийского мрака. Прочих щедрее почтен, кому очевидно Диктиец вышлет летуний благих. За что — непонятно, но древен оный пернатым почет: творец ли небесного свода так уготовал, сплотив в зародыши новые хаос; в том ли дело, что быв изначально нашими, души тело сменив, в дуновенья вошли; иль чистейшая область, чуждая зла, и с землей общенье нечастое учит истине, — это тебе, земли и богов созидатель высший, виднее. А нам — о началах войны арголидской 490 и предстоящих трудах дозволь у неба проведать. Коли дано и уже неизменно решенье у строгих Парок — лернейским копьем отверзть врага эхионцев, — знаменья дай и слева греми, — и добрые вести всякая птица меж звезд провещает на тайном наречье. Коли нельзя — то сдержи нас теперь и птицами справа день бездонный закрой». — Так вымолвил он и на мощном выступе тело простер, — и много неведомых знаков сплел воедино, впитав темноту необъятную мира. Звезды как должно засим разделили и всею душою 500 долго и зорко они за воздушным пространством следили. И наконец произнес Амифаонид-прорицатель: «Амфиарай, посмотри: в высоте поднебесья тревожной не провела ни одна борозды безоблачной птица, и ни одна, охватив окоём, не парит в безмятежном реянье, в благостный час ни одна, улетая, не крикнет. Тайный треножников страж и пылающий молниеносец [59] скрылись, и русой молчит Минервы когтистая птица [60] ; коршун — а нет никого для гадания лучше [61] — не виден, не веселится вверху добычей высокою ястреб. 510 Дива летят, верещат в облаках зловещие птицы, стонет ночная сова, кричит об утратах могильный филин [62] . — Из оных каким устрашениям божиим верить? Небо для них ли, Фимбрей, — царапающих исступленно скрюченным когтем глаза, и — подобно скорбящим — крылами бьющих зефирам на страх [63] , и в пернатую грудь колотящих?» Тот отвечал: «Не раз я, отец, превратного Феба знаменья видел с тех пор, как младостью первой цветущий, царственных полубогов посреди [64] , на сосне фессалийской отплыл: и если я пел о превратностях суши и моря, — 520 диву давались вожди, а Иасон мои о грядущем в недоуменьях слова не реже, чем мопсовы, слушал. Но устрашающих столь и более гибельных знаков прежде не видывал я, — а готовится большее даже. Взор свой туда обрати, где реют в прозрачном просторе необозримых небес лебедей бесчисленных стаи. То ли Борей их прогнал от стримонской Медведицы, то ли не приняла благодать плодоносная кроткого Нила, — путь свой прервали они: узнай в их образе Фивы, ибо в недвижном кругу и мирном молчании, словно 530 в стенах за рвом, укрылись они. Однако подходит более мощный отряд: в просторе чредой золотистой семь с ликованьем летят Юпитера оруженосцев [65] , — вообрази, что они — цари инахийского края. Вот нападают они на ряды белоснежные, щеря клювы для новых убийств и острые выставив когти. Вот посмотри: непривычная кровь небеса оросила, перьями день пролился [66] ; но что за внезапную ярость слева Юпитер наслал, неся победителям гибель? Ввысь устремившись, один вдруг вспыхнул в пламени солнца [67] , 540 мужества прочих лишив; другого, с пернатыми большей мощи вступившего в бой, сгубили вы, юные крылья; рухнул, сцепившись с врагом, и третий; четвертый, отброшен, бегством избавил себя от погибели стаи союзной; облаком пятый сметен, шестой погибает, живую птицу терзая, и кровь окропляет бесплодные тучи». «Что же ты плачешь тайком?» — «Меламп досточтимый, того, кто падает, я узнаю [68] ». — Устрашенных грядущего грузом, всё, что свершится, уже испытавших в подобии верном, ужас пророков объял: они сожалеют, что вторглись 550 в схватку пернатых и ум в недоброе небо вперили; давших ответ — ненавидят богов. — И откуда впервые в жалких живых существах [69] мучительная пробудилась страсть — грядущее знать? Богов ли то дар, или сами — алчущий род, никогда не стоящий на месте спокойно — ищем, какой был первым из дней, где века граница, что предрешили богов родитель благой и железной воля Клото. Оттого — гаданья, и птичьи сквозь тучи речи, и звездный черед, и лунного бега расчеты, и фессалийское зло. А прежняя — та, золотая, 560 дедова — кровь у племен от камня иль дуба рожденных, этих не знала забот, — любили одно лишь: рукою землю и лес укрощать. Течение завтрашней жизни знать человеку грешно. А нам, порочным и жалким, всё бы терзать небеса, — поэтому зависть и злоба, козни, насилье везде, и скромность в молитвах исчезла. Что же, — повязки сорвав, венка отслужившую зелень прочь отринув с волос, удаляется жрец без убора от ненавистной горы. Отныне и войны, и трубы — рядом, и в сердце уже бушуют далёкие Фивы. 570 Было ему не снести любопытства народа, с владыкой с глазу на глаз бесед и встречи со знатью… Укрывшись в мрачном жилище, один, он молчал о решениях неба. Стыд и заботы в полях и тебя, о Меламп, удержали: уст не раскрыв двенадесять дней, от тревог ты избавил люд и вождей. — И уже Громовержца последняя воля всюду бушует, мужей похищая у пашен и древних градов; и тысячу бог — владыка боев — набирает всюду отрядов себе, и воины — рады оставить милых и жен, и детей, на пороге рыдающих первом: 580 так их бог поразил, одержимых. Им любо оружье с отчих срывать косяков, колесницы, стоявшие в божьих храмах [70] , катить. Копье, покрытое ржавчиной тусклой, праздно коснеющий меч готовят вновь для ударов страшных и молодость им возвращают камнем точильным. Там — блестящий шелом [71] и мощного панциря медный кров примеряют и стан скрывают рубахой, гремящей громом булатных чешуи, а здесь — гортинский сгибают рог; и свирепо уже багровеют в пылающих горнах плуги и крючья багров, и мотыги, и кирки кривые. 590 И от священных стволов уже отсекают бесстыдно мощные древка, щиты одевают быком отслужившим. В Арги нагрянув, гремит пред дворцом, удручая Адраста, в душах — война, война — на устах; и в воздухе — грохот, словно шумит тирренская соль, иль силится словно бок поменять Энкелад [72] , под которым гора, пламенея, в недрах грохочет [73] , с вершин извергаются токи, Пелорий, сузив пролив, приближает к земле отторгнутый остров. Тою порой Капаней, великим пристрастием к Марсу движим и длительный мир давно ненавидя надменным 600 сердцем (при том, что он был исключительно знатен и древней крови, своею он сам превзошел деяния предков мышцею, долго богов презирал безнаказанно [74] , правды не выносил, не щадя и жизни в приступах гнева, — словно один из живущих в лесах тенистой Фолои [75] , равный ростом своим любому из братьев этнейских), встав у дверей, где толпа вождей и народа шумела, — Амфиарай, у твоих, — кричал: «Что за трусость такая, о Инахиды и вы, союзной крови ахейцы? Здесь, близ ничтожных дверей одного — не стыдно ли? — мужа 610 медлят, взявшись за меч, народы, военного пыла полные! Даже когда б под киррейской вершиною полой [76] сам Аполлон — как считает молва и робкие души — стал вопиять, запершись в глубинах безумной пещеры, — ждать я не стал бы, пока возвестит побледневшая дева [77] страшный намек. Для меня лишь доблесть, меч и десница — знаменья. Пусть-ка сюда выходит с ложью трусливой жрец, или ныне же я испытаю, насколько могучи птицы». — Довольный, шумит ахейский отряд, одобряя ярость его. Наконец, Эклид принужден был наружу. 620 выйти: «Смятенье иной меня побуждает тревоги, нежели эти юнца развязного гнусные вопли, нежели страх перед тем, чем он угрожает безумно, — выйти из мрака на свет: иной мне роком назначен гибели день, и меня не смертное сгубит оружье. Нет, но забота о вас и неистовый Феб заставляет тайну изречь. Грядущее вам и все, что случится, скорбный, пришел я открыть. А прежде было недолжно, ярый, тебя убеждать: для тебя Аполлон наш безмолвен. Жалкие, ради чего вопреки и року, и небу 630 вы за оружье взялись? Незрячие! Вас погоняют Фурий мечи! Ужели вам жизнь надоела, и Арги столь ненавистны, и дом — немил, и бог — безразличен? Но для чего вы меня к вершинам персеевой дальней кручи [78] послали идти трепещущим шагом, да вторгнусь в сонмы богов? — Я мог бы не знать исхода сражений, дня рокового, судьбы для всех уготованной вместе и для меня. Подтвердят вопрошенного мира глубины, речи пернатых и ты, Фимбрей-глаголатель, прежде столь не страшивший меня, и грядущего знаменья, — те, что 640 вам сообщу: я зрел крушенья великого призрак, ужас зрел людей и богов и радость Мегеры, Лахесис зрел, очищавшую век от пряжи загнившей… — Прочь мечи от десниц: се бог запрещает безумье, бог! Несчастные, вам ужель угодно насытить страшного Кадма поля и Аонию кровью сражений?.. Впрочем, тщетно реку: не сдержать назначенных бедствий. Выступим…» — и застонал, замкнув уста, прорицатель. Вновь к нему Капаней: «Твой гнев все это пророчит только тебе, чтоб бесславно в пустых оставался ты Аргах, 650 чтоб никогда до твоих ушей призывный тирренский зов не достиг. Но каких мужам дожидаться призывов? Ты бы хотел, ради птиц бессмысленных лежа бездельно, сыном, домом, женой наслаждаться, — а мы чтоб молчали, чтобы не мстили за то, что Тидей могучий изранен, в битве — разбит договор? Коль войны жестокие грекам ты запрещаешь, — ступай послом к враждебным сидонцам: эти венки [79] принесут тебе мир. Коль выманить могут речи твои у пустых небес причины явлений, тайные их имена, — мне жаль богов, подчиненных 660 песням и просьбам людским! — Зачем ты страшишь малодушных? Страх — вот кто первым богов сотворил. Я эти обманы ныне прощу. Но когда под первые трубные зовы будем мы пить враждебный Исмен шеломом и Дирку, — ты мне навстречу тогда, готовому броситься в битву, не попадайся, прошу, и, увидев жилу иль птицу, не отлагай начало войны: пусть инфула эта сгинет тогда, и с ней — безумье страшащего Феба. Там жрецом буду я и те, что со мною готовы впасть в исступленье борьбы [80] ». — И тут же грянул могучий 670 гром одобренья, до звезд необъятным взлетающий гулом, — словно бегущий поток [81] , когда его бодростью полнят вешний Зефир и холмы, лишенные плотного хлада: если он вышел в луга, то против него загражденья тщетны, — и гулко гудят увлеченные вихрем жилища, пастбища, скот, пастухи, пока он, бесчинный, не встанет и, уступая холмам, не найдет берегов в их преграде. Оные споры вождей наступившая ночь прекратила. Но не сумела снести равнодушно стенаний супруга Аргия: всею душой не чужой соболезнуя скорби, 680 так, как была, не прибрав волос, висящих клоками, и от рыданий ланит не омыв, к высоким чертогам достопочтенного шла отца, и, к груди прижимая, деду малютку несла, Фессандра. Уж ночь отступает, близится новый восход. С Возка Медведица только смотрит завистливо вслед в Океан убегающим звездам [82] . Аргия входит и, пав пред великим родителем, молвит: «Знаешь и сам ты, отец, о чем умолять со слезами ночью на этот порог я пришла без скорбного мужа, — что же скрывать? — Но, отец, тобою и божьим законом 690 брака клянусь, что не он, но тоска неусыпная гонит. Лишь прозвучал гименей и Юнона недобрая факел слева зажгла [83] , — с тех пор — наготове рыданья, а слезы мой возмущают покой. Но этого страха пред тигром [84] , этого перед скалой подводною ужаса в сердце мне не снести: а спасти и можешь, и право имеешь ты лишь один. Начни же войну, отец, ты ведь видишь: жалок поверженный зять, а это — изгнанника [85] отпрыск, — видишь, отец, и ему — стыдиться родителя! Где же гостеприимство твое и сведенные богом десницы [86] ?! 700 Это ведь он — подарок судеб, обет Аполлона: я не пыталась украсть Венеры огонь потаенный [87] , факел, зажженный грехом, но твою досточтимую волю, просьбу почтила твою. Так мне ли скорбящего пени жестокосердно презреть? — Не знает отец безупречный, сколько у верной жены любви к супругу в несчастье! Скорбная, ныне — прошу о грозном и горестном даре, даре, сулящем и страх, и страданье… Но ежели скорбный день разлучит меня с ним, и хриплые трубы прикажут выступить войску, и вы заблещете златом свирепым, — 710 горе, но, милый отец, как бы снова просить не пришлось мне!..» Дочери губы ловя на лице увлажненном, родитель: «Нет, родная, тебя не виню за жалобы эти, — страхи отбрось, ты вправе просить и не ведать отказа. Так; но сильный… — нет, ты не теряй вожделенной надежды — сильный пред богом страх и царства летучее бремя душу тревожат мою. Придут надлежащие, верь мне, сроки, и ты не сочтешь, о дочь, что просила напрасно. Так что супруга утешь: пусть злом не считает задержку необходимую, дочь: нас держат великие сборы. 720 Всё это — ради войны». Рекущего новорожденный день оборвал, и восстать громада забот повелела.

Третий Зефирами Феб [1] растапливал стылую зиму и по весенней тропе выводил все более длинный день, когда, наконец, внушенное богом решенье принято было и рать для битвы злосчастной готова. Факел горящий тогда над вершиной Ларисы Беллона левой рукой подняла [2] , а правой рукою, нацелив, мощный взвихрила дрот: звенящий в безоблачном небе, он пролетел и в берег вошел аонической Дирки. В стан устремилась затем и, с мужами в златом и железном 10 блеске смешавшись, шумит, наделяет идущих мечами, гонит коней и к воротам зовет, — не ждут уговоров храбрые, но внушена и робким недолгая доблесть. Названный день наступил. Громовнику вместе с Градивом грудами жертвы легли; но, знамений добрых не видя, жрец побледнел и внушил притворную войску надежду. И обступая своих, родители, дети и жены встали пред ними и их не пускают с высоких порогов. Слезы без меры текут, щиты орошая и шлемы скорбно прощающихся, и нельзя оторвать от доспехов 20 семьи любимые: им целовать закрытые шлемы любо и долу склонять объятьями грозные перья. Те же, кого лишь булат и самая смерть привлекает, стон издают и дрожат от рыданьем разбитого гнева. Именно так мореходов, в простор уходящих далекий, — ежели Нот — в паруса, и якорь со дна выбирают, — милая держит рука, и сплетаются длани вкруг шеи [3] ; то увлажнившийся взгляд лобзанья тревожат, то моря необозримая мгла; оставленные продолжают все же на круче стоять: за бегущими прочь парусами 30 сладко следить, тяжело, что с берега ветер крепчает. [Все же стоят и корабль со скалы провожают знакомой.] Первой Молва, но и ты, сокровенная древность вселенной, мне — да воспомню мужей и заботно их судьбы раскрою — выведи оных, а ты, царица певучей дубравы, ты, Каллиопа, внуши помощнице лире, какие вывел тогда отряды Градив и силы какие, сколькие грады лишил людей: коль исчерпан источник, мыслью нельзя воспарить никому. — Уныл и печален, шел под грузом забот преклонному возрасту близкий 40 меж ободряющих царь Адраст — едва ли по воле. Он опоясан одним мечом, доспех — рядовые следом несут; у самых ворот возница крылатых чистит коней [4] , и уже Арион от ярма убегает. Воинов шлет Лариса царю, крутая Просимна, славный стадами Флиунт, Мидея конная, Нерис — та, что пенный Харадр устрашает огромной преградой; кроме того, скалой укрепленные мощной Клеоны, также Фирея, где кровь Лакедемона будет стекаться. [5] Помня родство с царем, перебравшимся в Аргос, примкнули 50 те, кто Дрепана скалу бороздят и поля Сикиона, края масличного, — их омывает молчащею влагой Лангии топь и Элисс, чей берег крут и изломан. Люто река почтена: говорят, суровые воды зрят Эвменид стигийских, в поток погружать приобвыкших лики и змей, от питья флегетонского дышащих тяжко, коли фракийцев дома сокрушили они, иль преступных кровли Микен, иль Кадмов очаг [6] ; бегут от плывущих воды, а заводи все черны от обилия яда. Следом Эфира идет, услыхавшая жалобы Ино [7] , 60 следом — Кенхрейский отряд — из мест, где поэтам нечуждый выбит конем горгоновым ключ [8] , где Истм разделяет воды и прочь от земель моря уступившие гонит. Эти отряды — всего три тысячи воинов — рады вслед за Адрастом идти: несут кто копья, кто колья, в пламени их закалив, — ибо кровь и обычай у разных воинов разные; кто вращать пращею привычен, крепко сплетенной, и день пустым препоясывать кругом [9] . Сам же Адраст, почтенный равно годами и скиптром, так, словно гордый идет по полям, где издавна пасся, 70 бык: и шея его нетверда, и бессильно оружье, — все ж он вожак; и с ним молодые бычки не решатся в схватке сойтись: они и рога, от многих ударов сбитые, видят, и грудь в огромных рубцах от ранений. Рядом несущий значки со старцем Адрастом диркейский зять [10] выступает, к кому благосклонны сраженья, чью ярость весь укрепляет отряд: а в нем — из отчего края воины есть, и одних подвигает изгнанник, их верность крепнет от бед и растет, другим основное — владыку переменить, но много таких, кого справедливость 80 с жалким свела. А тесть ему Эгион и Арену отдал, добавил же к ним Трезены тесеевой силу, дабы не шел он, ведя, бесславный, редкое войско, дабы с тоской не следил за отечества отнятой славой. Те же наряд и оружье на нем, в каких он явился бурною ночью, пришлец роковой: тевмесский распластан лев на спине, и древки двойным блистают железом [11] , сбоку на остром мече суровая Сфинга застыла. В чаяниях и мольбах престол он уже обретает, нежную мать и верных сестер [12] ; но на башне высокой 90 горем убитую, всем вперед устремленную станом Аргию видит: она и мысли, и очи супруга вспять возвращает, гоня любезные Фивы из сердца. В самой средине ряды родимого племени движет с молнией схожий Тидей: он счастлив и мышцею крепок — стоило трубам пропеть. — Змея из глуби подземной так выскользает [13] к лучам ласкающим вешнего солнца: старости дряхлой наряд поменяв и иссохшие годы скинув, она меж трав молодых наливается силой; горе тому, кто в густой мураве на нее натолкнувшись, 100 грозно шипящую пасть от первого яда избавит! Также молва о войне из Этолии благоспоспешных шлет на подмогу мужей, скалистая здесь же Пилена, и мелеагров Плеврон, где сестры пернатые плачут; здесь и крутой Калидон, и Юпитера именем звавший Иду Олен, и меж волн ионийских приютной Халкиды гавань, и облик реки, в борьбе с Геркулесом разбитый [14] . (Оный поток до сих пор из вод не дерзает глубоких лоб рассеченный поднять и прячет в укрытье зеленом голову, а берега унывают, в пыли задыхаясь.) 110 Грудь плетеным щитом укрыта, окованным медью. хищные дроты в руке, и Марс-прародитель на шлеме. Юность отборная вкруг могучего духом Ойнида встала кольцом, а он — войной веселится, красуясь славными ранами: нет, грозою и гневом не ниже он Полиника, и кто причина войны — непонятно. Следом дорийцев отряд идет в небывалом доспехе, — тех, кто твои берега, о Лиркий, взрывают широко плугом и поймы твои, о вожатый ахейских потоков, Инах (ведь оный поток из персеевой почвы [15] клокочет 120 бурно, когда, от Тельца и Плеяд дождливых наполнясь, пенится, зятем надмен Юпитером [16] ); быстрый течет там Астерион, Эрасин, увлекающий злаки дриопов [17] , ток, утоливший поля эпидавровы; холм, что не знает геннской Цереры [18] , но рад Иакху; и дальная Дима помощь им шлет, и конную рать шлет Пилос нелеев, — Пилос, безвестный досель, и в пору вторую цветущий Нестор [19] , — но сам он идти отказался в поход обреченный. Вел же их и наставлял любить достославную доблесть грозный Гиппомедонт в гремящем медном шеломе 130 с белым торчащим тройным острием, а стан под оружьем стиснул железный наряд; и грудь, и плечи широко огненный круг укрывал [20] , и данаева в золоте зримо ночь ожила: пятьдесят — под черными Фурий огнями [21] — грешных лож багровеют, и сам у кровавых родитель встал косяков и глядит на мечи, и славит нечестье. Гиппомедонта несет от палладиной кручи [22] немейский конь, пред оружьем дрожа, и тенью летучей обильно полнит поля и, пыль вознося, воздымает равнину. Так, плечами леса сокрушая и станом сугубым, 140 мчит двуприродный Гилей [23] по крутому пути из пещеры горной: и Осса дрожит, и стада, устрашившись, и стаи диких припали зверей; и даже собратьями ужас овладевает, когда он скоком огромным к пенейским водам стремится и ток заграждает громадою тела. Может ли кто и число, и силу племен и оружья смертною песней объять? — Своим божеством [24] побуждаем к битвам старинный Тиринф: мужами могучими оный город весьма плодовит, и он не унизил питомца [25] мощного славу; но нет удачи бывалой, и мощи 150 воинской нет, и в пустых просторах редкий насельник произведенные зрит Киклопов трудами постройки [26] . Все же сумел он прислать трех сотен могучую младость, — в битвах — бесчисленный люд; копейных ремней и мечей им блеск не претит, на главах и по спинам — желтые шкуры львов, их исконный наряд; оружье — сосновые колья, стрелы же плотно торчат из неисчерпаемых тулов. В честь Геркулеса поют пеан [27] , о том, как от чудищ мир он избавил, и бог их слышит с Эты [28] лесистой. Вот из Немей отряд, и военная сила, какую 160 лозы священные шлют клеонейца Молорха в сраженье; — дом его славный (а в нем — доспех гостившего бога [29] ивовым входом сокрыт) на малом виднеется поле, где поднимается дуб, — к нему был мощный когда-то лук прислонен, а земля следы сохраняет от локтя. Пеший над всеми главой возносясь, Капаней озирает войско: вращал он в руке четырех бычков непахавших снятые шкуры, а их неподатливым грузом покрыла медь, — застыла на ней, как будто сейчас лишь убита, Гидра о грех головах: одни, воздымаясь, — живые — 170 змеи чеканным блестят серебром; другие, искусно впаянные, умерев, чернеют золотом желтым; Лерна и стынущий ток [30] вокруг голубеют железом. Ребра его и пространную грудь защищает кольчуга (оный соткали покров из бесчисленных нитей халибы) — грозный — не материн — труд [31] ; на нем выдается блестящим сводом шелом, и только ему одному и подъемный жалом снабженный стоит кипарис [32] , обделенный листвою. Шли под началом его питомцы Амфигении [33] , дольней Мессены, и те, кто вскормлен в Итоме гористой; 180 прочих прислали Фрион и высокогорная Эпи, Гелос и Птелеон, Дорион, печально известный гетским певцом [34] : превзойти Аонид велемудрых надеясь в пении, был осужден Фамир на годы безмолвья уст и кифары (но кто ж превозносится, встретясь с богами?), и онемел; а ведь он и о состязании с Фебом знал, и том, как повис сатир в знаменитых Келенах [35] . Но и авгура [36] уже роковещего ум осажденный сдался: хотя он беду и знаки, несущие гибель, зрел, но оружье сама подала неспешной рукою 190 Атропос, бога затмив; и не были тщетны супруги козни: покои уже засверкали златом запретным [37] . Знала она, что сулит пророку аргивскому злато верную гибель, но все ж вероломно решила, злодейка, мужа на дар поменять: она домогалась доспехов Аргии мощной, чтоб всех превзойти, похитив убранство. Та же охотно (она понимала, что души героев зыбки, но чаша войны опустится, если провидец к войску примкнет) роковой наряд любимого мужа с груди сняла, не жалея почти, и при этом сказала: 200 "Время такое, что мне не к лицу в блестящем убранстве быть, Полиник: без тебя для красы обездоленной роскошь — лишнее, — только бы страх опасности встречей грядущей мне унимать и мести алтари разметавшейся прядью. Стало быть, мне ль не грешно Гармонии великолепной брачный подарок носить, когда, под грозящим шеломом скрывшись, ты будешь бряцать оружием? Если ж позволят случай и боги, то я превзойду нарядом аргосских жен — как супруга царя, и храмы наполню священной пляской — затем, что ты цел; пусть ныне нарядом владеет- 210 алчная, та, в ком горит по супруге воюющем радость". Так наряд золотой к Эрифиле вторгся в пенаты , волею рока и внес семена необъятные бедствий; и, над грядущим смеясь, Тисифона возликовала. Конь тенарских коней (его в неравном соитье Киллар [38] на свет произвел без ведома Кастора), гордый, землю разит; облачает жреца парнасская волна [39] , и украшает шелом олива [40] лиственной прядью, пурпурных перьев убор с белоснежною инфулой сплелся. Держит оружие он и натянутый повод упряжки, 220 здесь и там — защиты от стрел, на ходу громыхает лес железный: за ним, устрашающий дротом тяжелым, сам он стоит, и осиленным щит полыхает Пифоном [41] . За колесницей идут аполлоновы следом Амиклы, Гелос, и та, что кормой избегаема робкой, Малея [42] , Карии (им отвечать Дианы пляске привычно) [43] , Фарис, и та, что пернатых плодит, — кифереина Месса [44] , следом — тайгетская рать и с лебяжьих прибрежий Эврота [45] грозный отряд: сам бог в орошенной пыли их питает — пращур Аркад, и в них обнаженную доблесть и ярость 230 будит, — могуч оттого их пыл и сладостна жертва смерти достойной: отцы прославляют сыновнюю участь и вдохновляют на смерть, смятенной толпой о погибших сверстники плачут, но мать увенчанным прахом гордится. Держат бразды и по два копья, продетые в петлю, обнажены рамена, суровая виснет хламида [46] , в лединых перьях [47] шелом. Но не только они выступают, Амфиарай, за тобой: Элида холмистая войско множит, за нею народ, населяющий дольную Пизу, — тот, что в твоих золотых, о достигший синайского края, 240 плавает водах, Алфей, не смешанный с морем глубоким [48] . Бегом несметных колес чернозем терзают широко, диких коней для войны приручают (ужасный обычай памятен всем до сих пор эномаев, и слава осталась им сокрушенных осей [49] ), — удила от укусов скрежещут ценные, взрытый песок кропят белоснежные хлопья. Вел паррасийцев ряды, родительнице не сказавшись, нежный годами (но так притягательна новая слава!) Партенопей: ведь тогда суровая матерь [50] случилась в рощах далеких (она не позволила б выступить сыну), 250 луком смиряя своим тылы ледяного Ликея [51] . Ликом прекрасней его из идущих в суровую распрю не было — так в нем цвела благодать красоты превосходной, и не отсутствовал пыл, — когда б только возраст был крепче! В ком из властительниц рощ, из богинь, посвященных потокам [52] , в ком из напей не зажег он страсти великое пламя? Видя, как отрок в тени меналийской траву приминает легким касаньем шагов, сама Диана прощала прежней сопутнице [53] (так говорят) и диктейские стрелы в тул амиклейский вложив, ему рамена оснащала. 260 Дерзкою к Марсу пронзен любовью, он устремился в битву, горя услыхать рога, и пылью сраженья русую прядь осквернить, и, врага поразив, воротиться с пленным конем: постылы ему дубравы, и стыдно, что человечьей досель не прославил он стрел своих кровью. Огненный, всех впереди он златом и пурпуром блещет, под иберийским узлом морщинится ткани волненье, а на щите у него — Калидонская матери мирной битва [54] ; ошую звенит натянутый лук; оперенный, бьется колчан за спиной, кидонскими стрелами [55] полный, — 270 желтый от янтаря и светлый от яшмы восточной. Он высоко восседал на звонкокопытном (привыкшем робких косуль обгонять) коне в двойном облаченье рысей [56] , дивящемся, сколь тяжел при оружье хозяин — в нежном румянце ланит, замечательный веком цветущим. Верные сонмы ему вы, древние дали аркадцы, старшие звезд и Луны, рожденные, молвят, на крепких ветках дубрав [57] . — Тогда впервые земля поражалась стоп бременящих следам, и не было пашен, селений, и городов, и семей: маслина и дуб приносили 280 новорожденных детей, умножал населенье тенистый ясень, ребенок, родясь, с плодоносного падуба падал; смене ночи и дня они, говорят, изумлялись и ввечеру, проводив Титана в закатную бездну, не уповали на день. — Высылает насельников Менал гордый, и мужи спешат от рощ парфенийских; Рипеи, Стратия войско дарят и открытая ветру Эниспа [58] . Не отказались прийти Тегея, Киллена (чья гордость — бог окрыленный [59] ), лесной алтарь алейской Минервы, быстрый Клиторий, Ладон (едва, Пифиец, не ставший [60] 290 тестем твоим), и средь гор блестящая снегом Лампия, также Феней, посылающий Стикс к подземному Диту [61] . Шли соревнующийся с идейскими воплями Азан [62] и паррасийцев вожди, и (ваша забава, Аморы) села Нонакрии — край, Громовержцу с колчаном любезный [63] , шли изобильный скотом Орхомен [64] , зверьем — Киносура. Тот же задор разорил Эпита поля и Псофиды кручу, и скалы, твоей, Геркулес, известные мощью, чудищ приют — Эриманф, и Стимфал кимвалогремящий [65] . Племя аркадцев одно — породою, но снаряженьем — 300 разделено на тех, кто мирт пафийский сгибает [66] и опекает бои суковатой пастушеской палкой: лук у этих, и дрот у других; а волосы скрыты шлемом: у этих на вид — аркадская шапка из меха, тем — медведицы пасть ликаонской главу укрывает [67] . Оный военный собор и сердца, посвященные Марсу, воина ни одного из соседних Микен не узрели: там совершались пиры людоедские [68] , вспять возвращалось Солнце, и битву свою затевали братья другие. Но досягает уже до ушей Аталанты известье, 310 что отправляется сын на войну и всю за собою гонит Аркадию: шаг у нее задрожал, и упали стрелы, — и мчится она сквозь леса стремительней ветра, скалы минует и рек, к берегам подступивших, преграду, — так, как была, связав волоса и русый с затылка сноп распустив по спине. — Так в ярости лютой тигрица, коли похитят приплод, за добычливым всадником мчится. Встала она и, грудью вперясь в натянутый повод (сын же, бледнея, — к земле): "Сей пыл безумный откуда, сын, у тебя, и в юной груди — недолжная доблесть? 320 Ты ли способен мужей к боям побуждать и обузу Марса нести и ступать среди меченосных отрядов? Ладно бы сила была! — Но, бледнея, сама я видала, как ты рогатиною кабана упорного встретил: ты ведь навзничь едва не упал, и дрожали колени; если б я жала тогда не метнула с двурогого лука, — где были б войны твои? Но ни стрелы тебе не помогут здесь, ни тугая дуга, ни этот надежный, но чуждый скверне убийственной конь. На великое ты посягаешь, сын мой, доросши едва до чертогов дриад и до гнева 330 нимф эриманфских. Увы, но знаменья были неложны: я-то дивилась, с чего недавно дрожали Дианы храмы, и низко лицо опустила богиня, и пали кровы с наверший святых; и лук мой от этого медлит, и тяжелеет рука, и шлет неверные раны. Ты бы дождался, пока почтеннее станешь и крепче, розы ланит — окутает тень, и сходство исчезнет с ликом моим, — тогда и воюй, и меч вожделенный Я же подам и тебя не стану удерживать плачем. Ныне с оружьем домой воротись. — Но как же, Аркадцы, — 340 подлинно, скал и дубов сыновья [69] , — его вы пустили?!" Хочет чрезмерного! Все — и сын, и вожди — утешают, тщатся тревогу унять, и уже — глухие несутся зовы трубы. Но не может она из нежных объятий выпустить сына, вождю Адрасту его поручая. А от другой стороны — кадмейцев марсовы толпы [70] , царским безумьем крушась, но робкой молвы не пугаясь (слухов, что Арги в поход выступают с союзною силой), медленней, нежели те, стыдясь за царя и причину, все же готовят войну. Но никто обнажить не стремится 350 меч иль свод заключить рамена в отцовы доспехи, иль снарядить крылоногих коней — отраду в сраженье. Нет, но понурив главы, без мысли и гнева, роняют руки дрожащие: тот скорбит о родителе милом в доле ужасной, другой — о сладостных летах супруги юной, а также о том, что несчастными вырастут дети. Бог-воитель ни в ком не пылал, старинные стены — рухнуть грозили и те; амфионовы мощные башни [71] ветхий от старости бок обнажали, и — верой святою возведены до небес — трудом простым и негромким 360 камни скреплялись. Но все ж и от градов Беотии ярость мстящая жаждет нестись, — отнюдь не затем, чтоб на помощь выйти злодею-царю, но — град побуждает союзный. Тот же — вылитый волк [72] , губитель тучной скотины: чрево от сукровицы тяжело, и вздыбился волос, обезображена пасть отверстая шерстью кровавой, — с пастбищ спешит он, туда и сюда тревожно кидаясь взглядом: не гонятся ли, открыв злодеянье, крутые пастыри вслед, — и бежит, великость вины сознавая. Множество страхов Молва смутливая нагромождает: 370 тот говорит, что вразброс по асопову брегу блуждают всадники Лерны, другой — но тебе, Киферон вдохновенный, третий — что взяли Тевмес и во мраке ночном загорелись от караульных огней Платеи сторожевые. То же, что пот проступил на ларах тирийских [73] , а Дирка кровью течет, что родят — уродцев, что вновь говорила Сфинга в горах, — любому узнать повсюду возможно, да и увидеть. И страх вдобавок к прежнему новый мукой стесняет сердца: подхватившись и бросив кошницы, вдруг в долину бежит хоровода лесного царица [74] 380 с кручи Огига; сосны, расщипанной натрое, мечет скорбно туда и сюда окровавленный свет [75] и, пылая, вздыбленный ужасом град [76] возбужденными криками полнит: "Веледержавный отец нисейский [77] , твоя закатилась к дедову роду [78] любовь! — Под стылой Медведицей ныне жезлом железным Исмар воинственный ты сотрясаешь и виноградным велишь проникнуть лозам к Ликургу; иль на взбухающий Ганг [79] , иль к недавним Тефии красной храминам, или в дома восточные пылким триумфом грянешь, а то, золотой [80] , от Гермовых токов исходишь. 390 Мы же, потомство твое, оружье исконное бросив — празднеств приметы твоих, — войну, и страхи, и слезы, мерзость привычных бесчинств и дары неправого царства жертвуем. Лучше бы, Вакх, меня средь вечного снега ты поместил, унеся за Кавказский хребет, амазонок распрей гремящий, чем мне о вождях и племени грешном [81] ужасы молвить: тебе для иных я безумств присягала, Вакх, — не неволь. Я вижу быков одинаковых битву: равен обоим почет, и кровь их едина в истоке; лбом упираяся в лоб, рогами крутыми сцепились 400 неукротимо и вот — погибают во гневе взаимном. Худший, ты уступи и один не пытайся, губитель, дедовы оборонять поля и общие горы! [82] Жалкие в рвенье своем, вы бьетесь, кровь проливая, а получает луга — другой". — Изрекши, застыла: Вакх отпускает ее, и она отрезвляется тут же. А трепетавший беды, различными страхами сломлен [83] , царь, терзаясь, как все, кто робеет неверного завтра, к старческой мощи воззвал пророка Тиресия, к зрячей оного тьме. А тот не по жертвам быков изобильным, 410 не по пернатым крылам, не по недрам, бьющимся правдой, не от расчисленных звезд, не по знакам невнятной треноги, не по курению смол благовонных над алтарями тайны богов доносил, но из царства смерти суровой вызванных манов явил [84] и таинства Леты, так молвят, перед вождем, омытым в воде Исмена [85] , где токи с морем мешает река; пространство вокруг он очистил, недра двухлеток разъяв [86] , а воздух — дыханием серы, зельями редкостными и длительною ворожбою. Лес в умудренных летах, согбенный старостью мощной, 420 с неопадавшей листвой стоял, недоступный от века солнца лучам, — и его сокрушить не могли ураганы, или же Нот, иль Борей, Медведицей Гетской гонимый. Тишь гробовая в лесу: принуждал безотчетный к молчанью ужас, а свет, заключенный, бледнел, на свет непохожий. Тьма не пуста божеством: Латонию, рощ опекуншу, в каждом дуба стволе и в каждом кедре смолистом запечатленную, лес священным окутывал мраком. В чаще звеня, летят незримые стрелы богини, псы завывают в ночи, когда, чертоги покинув 430 дядины [87] , облик она обретает новой Дианы; но, притомясь на хребтах, — когда высочайшее солнце шлет сладчайшие сны, — здесь, кругом широким повсюду стрелы вонзив и склонясь на исчерпанный тул, засыпает. Марсова рядом земля простирается [88] полем широким, Кадма вместившего сев крутого, который решился — после родственных битв в бороздах губительных — плугом первым вспахать целину и взрыхлить увлажненную кровью пашню. Великим досель земля смятением теней и среди дня, и в безлюдной ночи, несчастная, дышит, 440 ежели вновь восстают земнородные ради сражений тщетных, — и в страхе тогда, не кончив начатой вспашки, пахарь бежит, и к дому быки, обезумев, стремятся. Здесь прорицатель седой — где столь для стигийских подходит таинств земля и кровь текущая почве угодна — сумрачношерстных быков и черных коней [89] заставляет остановить и к нему подвести отборные выи стада. Тогда застонал Киферон, сокрушаясь, и Дирка, а между шумных долин тишина нежданная встала. Ярые старец рога облек плетеницей зеленой, 450 сам их нащупав рукой, и у входа в знакомую рощу вакхову прежде всего изобильную девятикратно влагу склонил над изъятой землей, и вешнего млека дар, и актейский поток [90] , и кровь, влекущую манов; и доливал он, пока не насытилась почва сухая. После срубленный лес собирают, и жрец для Гекаты три повелел костра возвести и столько же — Девам [91] , близ ахеронтовых вод рожденным. И твой, о Аверна царь [92] , до небес высокий костер воздвигся, хоть был он в ямину врыт; а за ним — для подземной Цереры [93] вздымался 460 жертвенник меньший, с лица и со всех сторон кипарисом горестным скрытый. И вот — уже со знаком железа [94] на запрокинутых лбах, орошенных влагой плодовой, — пали стада на убой. Манто безбрачная тотчас пробует кровь из наполненных чаш и после, по кругу трижды костры обойдя, по святому уставу отцову молвит о жилах живых и недрах, еще не застывших. После немедля она умещает под черные ветви жадный огонь. И едва ощутил Тиресий, что хворост в пламени начал трещать и что, наконец, загудели 470 скорбные груды — ему опалил дыханием щеки мощный огонь, и жар наполнил пустые глазницы — он возопил, и костры, трепеща пред глаголом, дрожали. "Тартара грозный предел, и ненасыщаемой Смерти страшное царство, и ты, о самый свирепый из братьев [95] , коему подчинены и души, и вечные грешных вопли, и служат кому глубинного мира чертоги, — дайте открыться немым укрытиям и Персефоны строгой бесплотный народ [96] отпустите, направив в просторы ночи, и челн через Стикс пусть полным назад возвратится. 480 Пусть устремляют свой шаг к обители света не только маны, — и ты, Персеид, повели благочестный Элисий толпам покинуть своим, и сумрачный пусть их Аркадец мощною ветвью ведет [97] ; а навстречу — во зле опочивших (многих вмещает Эреб, и многие — кадмовой крови), трижды потрясши змеей и тисом зовя их зажженным [98] , дню, о вождь Тисифона, яви, и солнца лишенных да не прогонит назад устремляющий головы Кербер". Так он сказал, а затем и старец, и фебова дева [99] души свои напрягли и бестрепетно оба стояли, 490 в сердце вместив божество; дрожал в неописанном страхе лишь Эдиподионид, и пророка, поющего ужас, он то за плечи хватал, то за руки, то за повязки, то, истомившись, просил прекращения священнодейства. Сходно у логовища в чащобе лесов гетулийских льва, раздражая его неистовым криком, охотник ждет, душою крепясь и сжав в ладони вспотевшей дрот; леденеют уста, шаги трепещут от страха: выскочит кто и каков? — и льва по ужасному рыку воображая, его измеряет слепящим смятеньем. 500 Тут, поскольку досель не явилися тени, Тиресий молвил: "Клянусь, о богини, кому сей огнь насыщал я и над разрытой землей проливал кархесии шуйцей [100] , — более не потерплю промедленья! Ужели взываю тщетно? — Появитесь вы, коль велит фессалиянка воплем буйным иль вас призовет колхидянка, скифской отравой напоена [101] , — и, дрожа, побледнеет трепещущий Тартар. Я же для вас не указ, раз вы вознести не хотите трупы пред нашим костром и урны воздвигнуть с костями древними, и оскорбить и неба богов, и Эреба — 510 тех и других — и сюда, ради ликов, железом лишенных жизни, явившись, принять принесенные недра закланных. Немощных лет и чела моего омраченного тучи не презирайте, прошу: и мы разгневаться можем. Знаю я все имена и знаки, которых бойтесь, мог бы Гекату смутить, когда б не робел пред Фимбреем, или того, кто царит, непостижный, над миром трояким [102] : оный… — однако, молчу: запрещает мирная старость. Вас же…." — но страстно Манто возразила, фебова дева: "Слышат, родитель, тебя: бесплотные близятся толпы [103] , 520 зев элисийский разъят, отверстого поля расселась емкая тьма, — уже и леса, и черные реки стали видны, и бледный песок, Ахеронтом омытый. Катит дымный поток Флегетона ужасное пламя [104] , Стикс, разделяя миры, заключенным препятствует душам. Бледный, на троне сидит властелин [105] , а вокруг различаю сеющих пагубу дев — Эвменид, и стигийской Юноны [106] сумрачный вижу покой и ее суровое ложе. Темная Смерть сидит меж зеркал [107] и ведет для владыки счет безмолвных племен, и огромна толпа несочтенных. 530 Теням гортинский судья, грозящий безжалостной урной [108] , правду велит говорить, заставляет поведать о прошлой жизни и кончить рассказ признаньем заслуженной кары. Но об Эребе зачем, о скиллах, о тщетной кентавров ярости, иль о цепях нерушимых, сковавших Гигантов, иль о стесненной вещать Эгеона сторукого тени? [109] " "Право, известное всем, дочь, старости кормчий и сила, не пересказывай мне. Ибо кто о камне Сизифа, водах, вводящих в обман [110] , и Титии, пище пернатых, и об огромных кругах слепца Иксиона, не знает? 540 Я же разверзшиеся и сам, покуда был крепче, глуби видал, — Геката меня провожала, покамест бог мне очей не затмил, единой душе оставляя зрение. Лучше сюда аргосцев, а также фиванцев души заклятьем гони, а прочим — четырежды млеком их окропив [111] — повели, о дочь, вернуться, оставив скорбную рощу; и мне о лицах, облике, силе крови вкушенной, о тех, кто знатен в обоих народах молви, прошу, и ночи моей поведай о каждом". Та — как велел — заклятье плетет, их сонм разделяя 550 и окропленных тесня, — по виду — Медея иль Кирка, что на Ээе творит превращенья, но только безгрешна. После же так говорит родителю-священнодею: "Первым Кадм безжизненные уста приближает к яме кровавой, за ним киферейская отрасль влечется следом, и обе змеи [112] испивают живящую влагу. Их окружают земли порождения — марсово племя: [113] век их одним измеряется днем, на каждом доспехи, каждый сжал рукоять; теснят, сминают и мчатся, словно живые, ярясь, и в них — не забота приникнуть 560 к яме печальной, но страсть отторгнуть кровь друг у друга. Следом — горсть дочерей и плача достойные внуки: сирую зрим среди них Автоною и гневную Ино, что, озираясь на лук, к сосцам залог прижимает [114] нежный, а рядом — прикрыв руками утробу — Семела; матерь кадмейская [115] там — уже отпущена богом, тирсы свои поломав, вопит над Пенфеем, терзая окровавленную грудь, а он — по летейским беспутьям к берегу вод стигийских бежит, где кроткий о сыне плачет отец Эхион и растерзанный труп сочленяет. 570 Скорбного Лика я зрю; назад занесший десницу, тело с плеча Эолид [116] отягченного наземь бросает. Не изменился и здесь наказанный чуждым обличьем сын Аристея [117] : досель чело угрожает рогами, стрелами — руки, — он псов прогоняет, стремящихся к ране. И ненавидимая за потомство обильное, следом Тантала дочерь [118] идет и трупы считает надменно, не изменившись от бед: она не жалеет, что неба волю презрела, и здесь тем пуще язык развязала". Так покамест отцу Манто непорочная пела, — 580 космы седые его, подымая повязки, вздыматься стали, и крови прилив окрасил иссохшие щеки. Не опираясь уже на крепкую палку и деву верную, он, над землей распрямившись, промолвил: "Довольно" пения, дочь, не нужен мне свет наружный: сплошная мгла разошлась, и черный туман с очей упадает. Духа я полн — от теней ли он, Аполлоном ли послан вышним, — но вижу я все, что слышал. Но как же, однако, взоры к земле опустив, печальны аргосские души! Грозный Абант, губительный Прэт, Фороней-миротворец 590 и рассеченный Пелоп [119] , и свирепою пылью покрытый с ним Эномай [120] лицо увлажнил обильной росою. В этом провижу для Фив удачу в боях. Но другие души, что плотной стоят и — судя по ранам и латам — бранелюбивой толпой, — зачем залитые кровью лица, и перси свои, и длани — воздев их в подобье крика — не с миром на пас устремляют? О царь [121] , не они ли те пятьдесят? [122] — Посмотри: вот Ктоний, и Хромий, и, видишь, тут же Фегей и Мэон, как мы, отмеченный лавром… Ярость уймите, вожди, поверьте, смертные мненья 600 здесь не дерзают решать: прядет железные годы Атропос нам, а вы — избегли невзгод и ужасных войн, и новых боев с Тидеем". Промолвил и связкой веток зеленых прогнал подступивших, на кровь указав им. Без приближенных стоял на бреге печальном Коцита Лаий (Аверну его беспощадному крылообутый бог возвратил) и косо смотрел на свирепого внука [123] , ибо его он признал; ни крови он не отведал, как остальная толпа, ни к иной не приблизился влаге, ненавистью бессмертной дыша. Но его вызывает 610 сам аонийский пророк: "Вождь славный Фивы Тирийской, с чьею кончиной уже амфионовы стены не зрели доброго дня над собой, о ты, вполне отомстивший лютую гибель, о тень, с которой в расчете потомки, жалкий, куда ты бежишь? Простерт тебе ненавистный в пагубе долгой, краев соседственной смерти касаясь, свой исчерпанный лик [124] и смрадом, и кровью засеяв, изгнан из светлого дня, — и смерти лютейшая доля, мне уж поверь! Но ради чего безвинного внука ты избегаешь? Приблизь лицо и жертвенной крови 620 вдоволь испей — и грядущий удел, и потери сражений, судьбы своих приоткрой — из жалости или презренья. Только тогда на ладье вожделенной запретную Лету дам переплыть [125] и в земле по обряду тебя упокою и допущу к стигийским богам". — Того умягчает дар достодолжный, — лицо заалело и так он ответил: "Сверстный мне жрец, почему избираешь ты, души пытая, для предвещанья — меня, предпочтенного стольким умершим, чтоб о грядущем я рек? — И о прошлом помнить довольно. Внуки преславные, вам не стыдно ль нашего мненья 630 спрашивать? Нет, для нечестии святых того извлеките, кто поразил счастливым мечом отца [126] , кто к истокам влекся своим и детьми наградил неповинную матерь. Ныне же он досаждает богам и подземным собраньям Фурий и наши увлечь умоляет в сражения маны. Что ж, коль избран я был прорицать о плачевном грядущем, то расскажу, что Лахесис мне и Мегера крутая дали открыть вам: война, бесчисленным движется строем всюду война, и Градив роковой лернейских питомцев гонят бичами: их ждут земли откровенья и божьи 640 стрелы, и славная смерть, и закон, отказавший преступно им в погребальном огне. Победа назначена Фивам, — не трепещи: не взойдет на престол твой брат разъяренный, Фурии будут царить, и грех двойной, и — увы мне! — злобный меж жалких мечей победит родитель [127] ". — Промолвив, меркнет и в сбивчивом их оставляет тумане сомнений. Тою порой по холмам леденящей Немеи и чащам битв геркулесовых [128] шли инахиды строем походным. Страстью пылают они сидонскую вырвать добычу [129] , рвутся дома сокрушить и расхитить… — А кем остановлен 650 гнев их, и кто их сдержал и как заблудились в дороге, — Феб, научи [130] : лишь редкая ткань молвы перед нами. Войско хмельной возвращал от Гема смиренного к дому Либер [131] : уже две долгих зимы он бранелюбивых гетов безумствам учил и привык, что там зеленеет Отрия снежный хребет и Родопы в тени икарийской. Ныне же путь свой, лозой освящаемый, он к материнским правит стенам: бегут без упряжи справа и слева рыси, а тигры узду, вином увлажненную, лижут. Следом ликующие мималлонки [132] с добычею мчатся, 660 тащат быков и волков, и медведиц, растерзанных ими. Сопровождают его удалая Гневливость и Ярость, тут же Угроза и Пыл, и Горячность, Трезвости недруг, — сбивчив сопутников шаг, совершенно подобных владыке. Оный, едва увидал, что пыльной Немея клубится тучей и вспыхивает на железе лучащемся солнце, Фивы ж досель к боевым столкновеньям отнюдь не готовы, — зрелищем был потрясен: и, расслабленный видом и духом, тут же замолкнуть велел тимпанам, меди и шуму сдвоенный флейт [133] , поражающих слух с превеликою силой. 670 Молвил же так: "Сей сброд и меня, и род истребить мой мыслит, а ярость горит издалёка: свирепую битву Аргос и мачехи [134] гнев необузданный мне посылает. Всё-то ей мало, что мать повержена в прах недостойный, мало родильных костров и мною испытанных вспышек молнии, — ныне она преступно соперницы прежней [135] холм и останки мечам предает и беспечные Фивы. Кознью помеху сплету, — к тому, к тому устремляйтесь, спутники, полю! Ио!" — по знаку гирканские тигры вздыбили шерсть, и у пашни он был, едва приказав им. 680 Час приближался, когда задохнувшийся полдень подъемлет солнце к вершинам небес, когда на пашнях пустынных зной неподвижный стоит, а рощи — лишаются тени. Либер речных призывает богинь и, между молчащих став, говорит: "О духи ручьев, о сельские Нимфы! Вместе с толпой сопутниц моих труды претерпите, ради меня удержав арголидские реки в истоках, и озерки, и ручьи, бродящие в пыльных просторах. Влага Немеи-реки, вдоль которой шествует войско к нашим стенам, — в глубину да скроется первой. Сам будет — 690 чтобы не медлили вы — помогать с высоты поднебесной Феб; начинаньям успех обещан и звездами: в пене знойный Пес Эригоны моей [136] . Так шествуйте бодро, шествуйте в глуби земли. Потом из пучины глубокой вас извлеку и храмов моих дорогими дарами сам окажу вам почет и сам наглецов козлоногих [137] кражи ночные сдержу и страстные Фавнов порывы". Молвил, — и лица у Нимф, казалось, застыли и ссохлись, пряди зеленых волос, лишенные влаги, торчали; лютая жажда тотчас поля инахийские выжгла: 700 вмиг разбежались ручьи, засохли ключи и озера, реки в пустых берегах раскалившимся илом твердели. Засухой страждет земля, и пробившийся нежного стебля долу склонился побег; обмануты, овцы застыли по берегам, и быки истомилися по водопою. Так убывающий Нил, в огромных скрываясь вертепах, ликом восточной зимы заставляет луга заливные твердыми стать, и холмы, оставлены влагой, дымятся, и ожидает отца [138] растрескавшийся Египет, чтобы — в плеске воды — полям по просьбам фаросцев 710 дал он питанье и год к изобильным подвел урожаям. Гиблая Лерна суха, сух ток диркейский и мощный Инах, а также Харадр, влекущий подводные камни, и Эрасин, всегда берегам непокорный, и столь же быстрый Астерион, чей ток в бездорожьях высоких слышимый издалека, дрему пастухов нарушает. Древле, когда без узды огонь, по своду летящий, гиперионовых вниз увлек коней Фаэтона [139] и о беде небеса вопияли, и дрогнули море, суша и звездный убор, — тогда ни в источниках — влаги, 720 ни на деревьях — листвы не осталось, — повсюду пылало пламя, повсюду — пожар, и — подобно реке обмелевшей — изнемогал Эгеон в пространном подобии брега. Смолкшие воды питать продолжала в тени сокровенной Лангия только одна, но и та — велением бога. Водам еще Архемор унесенный печального не дал имени [140] , и о реке — не знали: беспутье хранило рощу и самый поток; ждет Нимфу великая слава после того, как ахейцев вожди почтут состязаньем скорбь Гипсипилы, а чин трехлетний [141] — память Офельта. 730 Ни пламеневших щитов нести не могли, ни плетенья стиснувших панцирей (столь жестокая жажда томила!), воины: ссохлись у них не только губы и глотки, но допекал и внутренний жар: затрудненно стучало сердце и билось слабей, недужная кровь коченела в жилах сухих. Над землей, растрескивавшейся и пыльной, зноем дышал раскаленный туман. И потная пена не покрывала коней, удила сухие грызущих и заключенный язык высовывающих наружу. Плеть позабыв и хозяйскую власть, метался по пашням 740 воспламенившийся скот. Тотчас же Адраст рассылает всюду разведателей: не осталось ли вод ликимнийских, и не течет ли ручей Амимоны. Но вглубь исчезает все от слепящих огней, и Олимп безнадежно безводен, — так, словно Ливию вдруг, иль пустыню песков африканских видят они, или град незнакомой с дождями Сиены. Вдруг, лесов посреди блуждая, — Эвой подготовил встречу — внезапно они Гипсипилу в прекрасной печали видят: хотя у груди Гипсипила Офельта держала — горестное дитя инахова сына Ликурга, 750 а не свое — и были власы неприбраны, платье ж бедно, но лик сохранял достоинство царское, горем не истребленное. Ей говорит Адраст пораженный: "Властное рощ божество — ибо ясный твой лик запрещает смертным твой род почитать! Под этим жаром небесным ты бестревожно без вод не страждешь, — так помоги же близким народам. Тебя, отделив от толпы непорочной, либо Латония, лук носящая, выдала замуж, либо высокая страсть, с небес соскользнув, осенила: спален аргосских не чужд и богов председатель [142] . Призри же 760 полк наш плачевный! Мечом разрушить виновные Фивы мысль увлекла нас, но рок невоинственный жаждой суровой души бойцов одолел и праздные силы похитил. Помощь измученным дай, укажи нам поток ли бурливый, влагу ли мерзких болот: в беде ничто не зазорно, все подойдет. Так проси же скорей Юпитера ради ветра с дождем и верни ушедшую силу, а душам — битвенный пыл: и так же пускай под счастливой звездою груз твой растет. И если нам даст возвратиться Юпитер, — о, сколь великой тогда тебя награжу я добычей! 770 Жертвами я возмещу из диркейского стада, богиня, воинов наших число и в роще алтарь твой воздвигну". Молвил; речей посреди прерывалися просьбы дыханьем жарким, и в душных струях пересохший язык запинался. Все были бледны равно и дышали открытыми ртами. Им лемниянка так, потупив лицо, отвечает: "Но почему же для вас — хоть и чту небожителей в предках — я божество? — Увы, лишь в одном перестигла я смертных — в горестях. Сирую вы кормилицу сына чужого зрите, а есть ли кому моих кормить и лелеять, — 780 ведает бог; а ведь был и престол, и родитель великий… — впрочем, зачем я держу изможденных у вод вожделенных? — Тотчас за мной, — если только хранит вековечные струи Лангии ток, — но всегда — и под знаком палящего Рака [143] , и невзирая на блеск лучей звезды икарийской [144] , — все ж он бежит". — И, боясь, что ноша ей быть помешает скорым вождем, кладет младенца несчастного (горе!), рядом в траву — так Парки велят; он было заплакал, но, подвигая цветы и утешно шепча, унимает сладкие слезы она. — Такова берекинтская матерь: 790 робким Куретам она плясать [145] над Громовником малым повелевает, и те, соревнуясь, священной посудой громко грохочут, но все ж оглашается криками Ида. Мальчик [146] на лоне земли расцветающей то меж высокой вешнею зеленью полз, склоненным лицом подминая мягкие травы, а то взывал к кормилице милой, плача без млечных сосцов; потом начинал улыбаться и, замышляя слова для губ необорные нежных, шуму дивился дерев и схватывал, что ни заметит, время с веселым лицом провождал, блуждая по лугу 800 в полном неведенье зла и непотревоженный жизнью, — словно маленький Марс в одрисийских снегах, или словно мальчик пернатый в горах Менала, иль шаловливый на берегу Аполлон, наклонявший Ортигию набок [147] . Те же — сквозь чащу спешат, в зеленой тени бездорожья часть окружает вождя, а часть — густою толпою следом стремится за ней; она же идет посредине спешно, но без суеты; и вот — недалеким потоком глухо долина шумит, а журчанье камней наполняет слух, и Аргус, к ручью подбегающий первым, ликуя 810 и на ходу подымая значок для легких отрядов, крикнул: "Вода!", — и из воинских уст понеслося далеким криком: "Вода!" — Так вдоль берегов Амбракийского моря [148] глас молодых моряков, побуждаемых кормщиком, с весел вдруг раздается, а им в ответ откликается гулко суша, — едва Аполлон, здесь чтимый, Левкаду откроет. Все устремились к реке, вперебой, без различия чина, вместе и люд, и начальники: всех друг с другом смешала равная жажда; волы, запряженные, вместе с возами входят, и быстро летят со всадниками при оружье 820 кони; одних — стремительный ток, тех скользкий подводит камень: вода, без почтенья к царям, влекомым пучиной, валит их с ног иль уста затопляет зовущих друг друга. Волны гудят, и река расхищается вплоть до истоков дальних: за миг лишь — мощна, несмутима, с чистым теченьем, видным насквозь, теперь — до дна лишенное влаги русло: в него берегов обвалились края и разрытый дерн, — но и мутный ручей, оскверненный грязью и пылью, жажду унявшие пить продолжают. Можно подумать, — воины в битве сошлись, и подлинный Марс разъярился 830 в водах речных, иль захваченный град разорил победитель. Молвил один из царей, окруженный стремниной потока: "Ты, о Немея, лесов зеленых по праву царица, чтимый престол Юпитера, ты — Геркулеса трудами кроткою стала с тех пор, как гривастую страшного зверя выю он сжал и душу стеснил в напрягшемся теле [149] . После сего — перестань на почин подвластных народов гневаться; так же и ты, пред любым непривыкший смиряться солнцем, носящий рога даритель несякнущей влаги [150] , весел гряди и в доме любом уста ледяные 840 ты разомкнешь, бессмертьем дыша; не Зима ведь седая, снег растопив, не Дуга [151] , из иных истоков похитив воды, питает тебя, и не тучи набухшие Кавра, — сам от себя ты течешь, никаким не подвластный светилам. Ни аполлонов Ладон, ни троянский Ксанф, ни ликийский, ни злоковарный Сперхей, ни Ликорм, Кентавром хранимый [152] , не предпочту: и в мирные дни, и в дни грозовые войн я буду тебя почитать — и в будни, и в праздник — вслед за Юпитером. Нас прими и победами гордых радостно и, допустив утомившихся к водам приветным 850 так же, как ныне, — признай тобой защищенное войско".

Струями жажду отбив, истребив глубины потока, войско назад отошло с берегов реки обмелевшей; полем стремятся быстрей звонкоступы, и пашню, ликуя, пешие полнят; к мужам вернулись и пыл, и угрозы, и обещанья: с водой они вобрали как будто кровопролитья огонь и великое к битвам безумство. Вновь по отрядам своим построясь, порядку послушны чина сурового — всяк при своем вожде и на месте — рады продолжить поход. Уже поднялась над дорогой 10 первая пыль, и леса пронизаны блеском оружья. Так над простором морским [1] — застигнуты зноем фаросским — стаи, курлыча, спешат от паретонийского Нила к землям, в которых зима утесняет; несущимся криком, тенью летят по морям и полям, и звенит непроезжий воздух: Бореи сносить и дожди, парить над разливом рек и под Гемом нагим провести им лето угодно. Тут обратился опять знатнейших венцом защищенный отпрыск Талая [2] , как раз стоявщий под ясенем древним, облокотясь на копье Полиника, бывшего рядом: 20 "Все-таки, кто ты ни есть и к которой — великая слава! — мы, бойцы без числа, притекли одолжиться судьбою, честью кого не обнес и сам богов зачинатель, — молви, поскольку твои на крылах покидаем мы воды, где твой и дом, и страна, под какими светилами к жизни ты приобщилась, и кто твой отец: божества недалёко в роде твоем, — хоть и счастье зашло, но высокая дышит в речи порода, в лице — былого величия отблеск". Стонет Лемниянка, но — постепенно смиряя рыданье — так начинает рассказ: "О вождь, великие раны 30 требуешь разбередить: и Фурий, и Лемнос, на тесных ложах завязанный бой [3] , и меч, бесстыдно сгубивший мужеский пол. Нечестье и с ним — леденящая Кара в сердце вошли. О горькие мы, о жертвы безумья, о эта ночь, о отец! Ведь я — радушной хозяйки не устыжайтесь — одна, о вожди, одна утаила, спрятав, отца… Что долго плести начало несчастий? — Вас призывают бои и великая сердца готовность. Ныне довольно вам знать, что славного дочерь Фоанта, я, Гипсипила, рабой Ликурга вашего стала". 40 К ней обратилися все и, видя величье и гордость, равную тяжкой судьбе, — о несчастьях узнать запылали. Опережая других, родитель Адраст поощряет: "Право, пока мы отряд передних бойцов пропускаем — ибо Немея не даст широко развернуть наши силы, оною скрыта листвой и непроницаемой тенью, — ты расскажи о грехах, и о славе твоей, и о горе близких, и как ты пришла к сим бедам, лишенная царства". Сладко в беде говорить, возвращая былые утраты. Так начала: "Омываем вокруг Нереем Эгейским 50 Лемнос, где после трудов огнедышащей Этны вкушает Мулькибер отдых. [4] Страну покрывает пространною тенью близкий Афон [5] , отраженьем лесов омрачающий море. Фракия — насупротив, берега роковые фракийцев — наших несчастий исток. Богатый питомцами, остров цвел, и ни Самосу он, ни звонкому Делосу славой не уступал, ни любым островам в пучине Эгона. Боги решили покой возмутить, но были и наши души не без греха: Венере мы храм задолжали, жертв для богини не жгли [6] , — иногда огорчается сердце 60 и у богов, и Кары ползут неспешным отрядом. Паф свой старинный и сто алтарей оставив, богиня — с мрачным лицом, волос не прибрав — отринула брачный пояс и прочь прогнала, говорят, идалийских летуний [7] . А по рассказам других, посреди полунощного мрака чуждое пламя неся и сильнейшие стрелы, богиня в сопровожденье сестер тартарийских [8] по спальням летала. Стоило ей запустить в глубины тайных покоев цепкие когти и злой нелюбовью чертоги наполнить брачные, жалость забыв к народу верного мужа, — 70 нежные, с Лемноса прочь убежали вы тотчас, Аморы, смолк Гименей, угасли огни, на ложах законных страсть охладела; и ночь не дарила уже наслаждений, более сон не сходил к обнявшимся, — лютые всюду Ненависть, Ярость, Раздор разделили супругов на ложах. Страсть пробудилась в мужах сокрушить на чужом побережье чванных фракийцев, разбив свирепое племя в сраженье. И как оставили дом и детей, стоящих на бреге, — сладко им стало сносить Медведицы холод суровый, стужу эдонской зимы, и в тихую ночь после боя 80 грохот вдруг услыхать растрескавшегося потока. Скорбные жены (меня тогда от тревог избавляли девичья доля и век молодой) ночами и днями то — в бесконечных слезах истомись — утешной беседой жили, то за море взор устремляли к Фракии лютой. Солнце, трудов посреди замерев как будто, сдержало светлых коней на вершине небес; четырежды грянул ясный возок [9] , и из солнечных недр огневых полыхнули дымных четыре вихра, и Эгон в безветрии полном дрогнул и вдруг окатил берега огромной волною. 90 Тут беспричинно пришла в великую ярость Поликсо, женщина зрелых годов, и, покои нежданно оставив, прянула, словно ее, как тевмесскую фийю, безумный бог охватил [10] , и призвал священный обряд, и сманила флейта на Иде и с гор высоких донесший Зван: так же лицо запрокинуто, взор затуманен кипеньем крови, и крики ее безумные город пустынный будят, — колотит она в дома и закрытые двери, всех созывает на сход, а за нею четыре злосчастных сына бегут. И все как одна немедленно жены, 100 кров покидая, спешат к высокому храму Паллады. Здесь торопливой толпой собралися они и бесчинно сгрудились. Меч обнажив, преступлений зачинщица тут же всем приказала молчать и вот что дерзнула промолвить: "Страшную месть по внушенью богов и заслуженной скорби, вдовые, вам — о, крепитесь душой и пол свой забудьте! — ныне, лемниянки, я предлагаю. Коль горько пустые вечно дома охранять и следить, как вянут позорно в долгих слезах и юности цвет, и бесплодные лета, — верьте мне, я — дорогу нашла (и знаменья были!), 110 как обновить Венеру [11] ; но вы преисполнитесь силы, равной страданьям, и в ней я должна быть уверена твердо. Третья белеет зима, — кто узы брачные носит, или на ложе почтен потаенном? Чью грудь согревает муж? И страдания чьи Луцине возможно увидеть? Или же чьи-то мольбы, признайтесь, в законные сроки вдруг понесли? — Но один сопрягаться и зверю, и птице способ. О немощь, увы! Но грек для отмщенья возмог же девам — отец — вручить мечи [12] и, великим страданьям радуясь, юношей сны беззаботные кровью окрасить? 120 Мы же — беспомощный люд! — Но если в недавних примерах надобность есть, то жена родопская мужеству учит [13] , дланью измену отметив, отобедавши с мужем совместно. Вас призывая, сама злодейств не бегу и не прячусь. Полон мой дом, и о нем, поглядите, мала ли забота: всех четверых сыновей, отца красу и утеху, к лону прижав — и препятствуют пусть, обнимая и плача — я мечом заколю и, братьев кровь и раненья Перемешав, прибавлю еще и отца к неостывшим. Дух у кого для стольких убийств готов?" — Побудила 130 многих. Пред ними простор заблистал парусами: лемносский флот возвращался домой. Ухватила, ликуя, Поликсо случай и вновь начала: "Небожители нас призывают! Струсим? — Но вот корабли: их бог доставляет отмститель ярости нашей и нас поощряет. Был образ неложен сна моего: с обнаженным мечом стояла Венера [14] , явственно зрима; и мне в сновиденье "Что губите век свой? — молвит. — Велю от мужей отвратившихся спальни очистить. Новое пламя зажгу и скреплю иные союзы [15] ". Проговорив, сей меч, сей — верьте мне — меч положила 140 на покрывало. Почто, когда уже действовать время, жалкие, медлите вы? Могучими мышцами вспенен моря простор, и, быть может, грядут бистонские жены". Тут разъярились они, и до звезд вознесся великий вопль, — как будто кипит амазонским Скифия криком, и налегают ряды щитолунные [16] , коим оружье дарит отец и жестокой войны отворяет ворота [17] . Разноголосицы нет, противоположные страсти мыслей не рвут, как обычно в толпе, — но единая ярость, жажда — одна: обезмужить дома, поломать веретена 150 отроков и стариков [18] , и мальчиков даже во чревах вырезать, чтобы любой уничтожить возраст железом. В лиственной роще… — сия высокую кладку Минервы [19] роща густая с земли укрывала, а сверху давила мощная круча, и свет погибал от мрака двойного — здесь освятили союз: Энио бранолюбая, клятву ты принимала, с тобой — Церера подземная [20] ; вышли Стикса богини [21] , раскрыв Ахеронт; но тайная всюду к битве Венера влекла, жгла Венера, Венера ярила. Тут же и кровь пролилась: супруга Харопа выводит 160 сына, — к нему подступив и десницы с жадным железом все как одна устремив, удивленное сердце пронзают, сладостное совершить злодеянье живою клянутся кровью, и свежая тень над матерью реет кругами. Это увидев, какой до костей содрогнулась я дрожью, как побелело лицо! — Не так ли серна [22] , волками хищными обойдена, лишенная твердости в нежном сердце своем и с худой на летучее бегство надеждой, тщится в отчаянье шаг ускорить и ждет, что теперь уж схватят ее, и зубов избегаемых слышит погоню. 170 Те — подплывали, и вот — в прибрежье врезались днища; спрыгивая вперебой, мужи спешили коснуться суши, несчастные, — те, кого суровая доблесть, с Марсом одрисским бои и открытого моря немилость не поглотили. Богов горделивые храмы дымятся, к ним волокут обещанный скот. Но в пламени черном — все алтари, и бог — не чист ни в единой утробе [23] . Медленнее опускал с Олимпа сырого Юпитер ночь [24] и грядущую тьму — из кротких, должно быть, стремлений — сдерживал, сколько судьба дозволяла, и сумерки позже — 180 после того, как солнце зашло — дотоль не спускались. На небо все же пришли запоздалые звезды; под ними Парос и Фасос мерцал лесистый, виднелись Киклады дробные, — Лемнос один был скрыт небосводом тяжелым (мрачные тучи над ним и слепая погода сплетались), Лемнос один, морякам блуждающим небезызвестный. Расположившись в домах и в рощах священных укрывшись, яствам богатым мужи предавались, до дна осушали емкое золото чаш и неспешно стримонские битвы, или Родопу, иль труд, снесенный под Гемом студеным, 190 перечисляли меж тем. И жены, преступное племя, с ними, сплетясь меж веселых пиров, с превеликой охотой все возлегли: в последнюю ночь дала Киферея (кроткая!) женам мужей и за долгое время — недолгий мир бесполезный и пыл последний вдохнула в несчастных. Хоры умолкли, пиров и приятной забавы означив меру, и стали стихать голоса с наступлением ночи. Тут-то, пропитан насквозь темнотою родственной Леты, Стикса росой увлажнен, обреченные кровли объемлет Сон и тяжелый покой изливает из грозного рога [25] 200 и отделяет мужей; но готовы невестки и жены к бойне, и сестры [26] , смеясь, изощряют хищные стрелы. Близко злодейство: своих Эриния, пылом исполнясь, гонит. По скифским степям не иначе скот окружают львицы гирканские: их впервые после окота голод погнал, и сосцов детеныши алчные ищут. Право, из стольких убийств разноликих не знаю, какие [27] , выбрав, тебе описать: Безумная Горга, воздвигшись над оплетенным листвой на коврах, набросанных грудой, и выдыхавшим во сне распиравшие вина Элимом, 210 ран намечала места меж складок одежды, но мужа Сон, несущий беду, пред натиском смерти оставил. Он, смятенный, врага не признав разбуженным оком, обнял супругу, но та, ударив немедленно, мужу в спину вонзалась, пока железо собственной грудью не ощутила. И так преступленье свершилось; откинув все еще ласковый лик со взглядом живым, прошептал он: "Горга…", — и рук не разъял, преступную шею обнявших. Но пересказывать вам погибель мужей я не стану, как ни ужасна она, — воспомню о собственной скорби: 220 русый Кидон, о тебе, о тебе, до плеч разметавший длинные кудри Креней, молочный брат мой, иного отпрыск отца, и о том, как храбрый, кого я боялась, Гилас, о суженый мой, как ты, Мирмидоной кровавой раненый, рухнул, и как, меж венков услаждаясь на ложе, был ты пронзен, Эпопей, родительницей одичавшей. Плачет Ликаста-сестра над Кидимом единолетним: и, безоружна, глядит на черты обреченные, с нею схожие, и на ланит румянец, на кудри, что златом сколоты ею; а мать, свирепо сразившая мужа, 230 рядом стоит, и деве грозит, и меч ей вручает. Но — словно зверь, что, забыв при кротком хозяине ярость, в ход не пускает клыки и под плетью и градом ударов к прежней породе своей вернуться не хочет, — так дева, пав на лежащего, ток на груди ощущает кровавый и, растрепав волоса, зажимает свежие раны. Стоило мне увидать Алкимиду, несущую отчий обезображенный труп, бормотавший еще, и несытый кровью клинок, — власы поднялись, и неистовый в сердце ужас проник: представилось мне, что могу я Фоанта 240 дланью своей умертвить. В отцовский покой, обезумев, я ворвалась, где давно — до сна ли великой заботой полному? — он одиноко гадал, хоть был и не в самом городе дом, — кто это шумит, кто ночью грохочет, чем взбудоражена тьма? — Сбиваясь, ему злодеянье, скорбь излагаю и гнев: "Сдержать безумных — нет силы, — следуй, несчастный, за мной: помедлишь, — настигнут, захватят, сгибнешь, а следом — и я". — Рассказом взволнован, поднялся с ложа отец, и мы понеслись по проулкам пустого града и всюду ночных убийств огромные груды 250 видели, после же — тех, которых в рощах священных вечер жестокий простер, а сами — во тьме укрывались. В ложе вдавились лицом одни, у других — рукояти в персях пронзенных торчат и копий сломившихся древки, там — разодранные мечами одежды на трупах. Чаши лежат на боку, убийством залиты яства; и у того, кто жаждой горел, из пронзенного горла с кровью смешавшийся Вакх стекал в осушенный кубок. Там отряды юнцов, и неподлежащих оружью старцев толпа, и живые еще, лежащие поверх 260 отчих стонущих уст, младенцы со всхлипом предсмертным< дух испускали. Такой свирепостью хладная Осса не веселит Лапифов пиры [28] : коль тучерожденных [29] выпитое вино распалит, — чуть кто побледнеет в гневе, как тут же, столы опрокинув, бросаются в битву.. Только тогда Фионей себя объявил устрашенным, в сумраке ночи принес Фоанту в опасности крайней. помощь и вдруг возблистал в сиянии многолучистом. Деда узнала [30] : чело у него от венков воздымалось, и не сорвал он с волос золотистые винные грозди; 270 мрачный, с текущей из глаз ему непривычною влагой, так он сказал: "О сын, пока тебе судьбы давали Лемнос владычный хранить и держать племена в устрашенье внешние, — я никогда не бежал от законной заботы. Но обрезают теперь суровые Парки жестоко нити, и речью — мольбы пред Юпитером многие тщетно я изливал — и рыданьями мне беду отодвинуть не удалось: почтил несказанной он почестью дочерь [31] . С бегством спешите, и ты, моя достойная отрасль, дева, отца проведи, где вал двойною стеною 280 к берегу сходит, а в тех, что спокойными мнятся, воротах, смертью Венера грозит и, мечом обвязавшись, безумных гонит — откуда в ней мощь, и откуда сей марсов в богине пыл? — Поручи же отца простору глубокого моря, — далее — я помогу". — Промолвил и вновь растворился в воздухе, но освещал, виднеясь во тьме обступившей, нам, милосердный, тропу полосой протянувшейся света. Знаменью вслед поспешив, сокрытого в древе долбленом [32] моря и ветра богам, Эгеону, в объятьях Киклады сжавшему, я доверяю отца: взаимным рыданьям 290 не было меры, пока не согнал с восточного неба Люцифер звезды. Тогда, наконец, с прибрежьем гремящим, — многого в мыслях боясь, но все же доверясь Лиэю, — я расстаюсь и силюсь идти, но тоска — возвращает вспять, и спокойствия нет: слежу за поднявшимся в небе ветром и взглядом к волнам с вершины холма устремляюсь. И наступил постыдный рассвет. Небеса распахнувший пламень за Лемносом встал, и Титан, укрывая запряжку тучею, не дал коням закатиться. Открылось ночное буйство, — от страха во всех — хоть и были равны — но родился 300 пред наступающим днем неожиданный стыд: злодеянье гнусное прячут в земле и в огне сожигают поспешном. И Эвмениды уже, и Венера бежали насытясь, из покоренных твердынь; и можно, свершенное видя, копны волос растрепать и очи наполнить слезами. Остров, обильный землей, достатком, оружьем, мужами, и знаменит, и богат вчерашней победою гетской, не от набегов морских, иль врагов, иль злобного неба осиротел, но себя погубил, подрезав под корень жителей всех: ни в поле мужи, ни в море не выйдут, 310 и позамолкли дома, всё залито кровью, всё рдеет сукровицею густой, — в стенах великого града — мы лишь одни да маны в домах свирепостью дышат. Я же в жилище своем, в домашнем святилище строю мощный костер, на него — отцовы скипетр, доспехи и облаченье царя, знакомые всем, водружаю; после возле костра у огней разметавшихся стоя скорбно с кровавым мечом, над обманным огнем погребенья — в страхе, что могут застичь, — воплю и молю, чтобы не был вещим обряд для отца, чтоб смерти угрозы исчезли. 320 И по заслугам моим [33] — поскольку я веру внушила хитростью ложной вины — мне отдали (о наказанье!) царство и отчий престол. Мне б их настоянья отвергнуть, я ж — уступила, богов и в верности клятвой заверив, и в неповинных руках. Ужасный удел: мне досталась силы лишенная власть и горестный Лемнос безглавый. Больше и больше меж тем скорбь чувства бессонные давит, явственней стоны слышны, и все ненавистней Поликсо, и вспоминают уже о свершенном злодействе, и манам строят уже алтари и к могильному праху взывают. 330 Так, когда задерет вожака и заступника стада, пастбищ опекуна и славу растущей породы, враг из массильских песков, — оцепеневают телицы; скот без главы понурясь идет, о правителе павшем поле само, и ручьи, и безгласое сетует стадо [34] . Но, разрезая простор острием золоченым, из далей девственных моря — сосна пелионская [35] близится гостьей: к брегу минийцы грядут, вдоль крепких бортов раздается сдвоенный плеск, — поверишь, плывет Ортигия [36] , с корня сорванная, иль скала, обвалившись, свергается в море. 340 Стоило весла поднять, — и гладь умолкла морская: вдруг — нежней лебедей отходящих и фебова плектра — голос раздался с кормы, и море — само уступало днищу. И только потом мы узнали: тогда, прислонившись к мачте, Эагров Орфей запел и, гребцов прерывая песнею, им позабыть о трудах необъятных позволил. К скифскому путь их лежал Борею и к берегу моря ближнего меж Кианей. А мы, увидав и сочтя их войском фракийцев, к домам побежали с гомоном пестрым, — обившимся тесно стадам или снявшимся птицам подобны. 350 Где наша ярость теперь? На крепость и сжавшие берег стены, с которых видны открытые дали морские, мы поднялись и на башни взошли; каменья и колья, мужеский скорбный доспех и мечи, оскверненные кровью, жены несут, трепеща, — им даже покрытые пылью панцырей кровы надеть не стыдно и шлем — на ланиты нежные. Храбрым дивясь отрядам, зарделась Паллада, и засмеялся Градив с вершин супротивного Гема. В душах исчезло тогда впервые крутое безумье, — им показалось: грядет не судно морское, но волны 360 позднюю правду богов и казнь преступлений приносят. Те отстояли от нас всего на полет гортинийских жал [37] , — но Юпитер воздвиг и навлек тяжелую тучу с синим дождем на самую снасть пеласгийского судна. Воды ужас объял, и всякого света лишенный день растворился во тьме, немедленно свет угасившей моря; а ветр налетел, раздирая набухшие тучи, пену срывая с волны; размывами черными влажный брег отступал, а простор, в боренье враждующих Нотов встав и хребет изогнув, уже возле самых созвездий 370 рушился и налетал не раз на нетвердое судно и содрогал выступающий ростр в глубокой пучине, или Тритона вздымал к небесам [38] . Героям их сила — полубогам — не может помочь: безумная, хлещет мачта корму и касается вод клокотавших, нестойким грузом кренясь, и в грудь ударяют ненужные весла. Также и мы — и со скал, и со всех городских укреплений — на истомленных мужей, поборающих волны и Австры, слабых усильем рамен рассеваем скользящие стрелы (как поднималась рука?) — на Пелея и на Теламона, 380 даже тиринфский герой был целью нашего лука. Терпят ныне они от войны, а не только от моря: часть укрепляет ладью щитами, другие стремятся вычерпать воду, в борьбу устремляются третьи, но тело — сковано качкой, и нет напора в колеблемых мышцах. Мы же им россыпью стрел угрожаем, и ливень железный рвется из туч, а копейная мощь и разбитые глыбы, жала и частый огонь, несомый косматой стрелою [39] , — то между волн, то в корму попадают: обитое судно треск издает, и гудят над раздельными недрами доски. 390 Так Юпитер сечет снегопадом гиперборейским [40] зелень полей, и в лугах погибает звериное племя, падают птицы с небес, урожай полегает под коркой льда, и грохочут в горах обвалы, и реки ярятся. Но — лишь рассек облака Юпитером пущенный мощным горний огонь и на миг явил мореходов могучих, — оцепенела душа, из рук, обессиленных страхом, падает чуждый снаряд, и пол возвращается в души [41] . Вот Эакидов мы зрим, и Анкея, грозящего мощно стенам, и дальним копьем разящего кручи Ифита; 400 и, возвышаясь, стоял над смятенным отрядом приметный Амфитриониад, отягчающих поочередно судно с обеих сторон и в самые рвущийся волны. Легкий и бедственной мне еще незнакомый Иасон между гребцовских скамей, и меж весел, и спин заклейменных [42] то необорного звал Ойнида, то в Ида с Талаем бодрость вселял, то к двоим обращался забрызганным пеной моря седой Тиндаридам, просил — и криком, и знаком, — чтобы Калаис под тучей Отца леденящего с мачты парус убрал. [43] Одни поражали ударами море, 410 стены — другие: одним не сдавались пенные воды, и возвращались к другим от башен меткие копья. Тяжесть соленой волны и невнемлющее кормовое Тифис весло усмирял и приказы частые, бледный, слал и то с правой волной, то с левою сталкивал судно, жаждущее налететь на кораблекрушащие скалы. Встав тогда на самом краю, Эсоном рожденный [44] древа палладина ветвь [45] — красу прорицателя Мопса — поднял, прося перемирья у нас, хотя запрещали спутники. Голос его подхватила безумная буря. 420 Смолкло оружие вдруг, и вместе — угасшее пламя стихло, и выглянул день с разведрившегося Олимпа. Те же, числом пятьдесят, привязав как следует судно, издали сильным прыжком на неведомый прыгают берег — мощных отцов и честь, и краса; их ясные лики можно уже опознать, поскольку с чела убежали гнев и смятение. Так летят из ворот сокровенных боги [46] , как молвят, когда на брег и в дома им любезно красных вступить эфиопов для их пиров невеликих: Реки и Горы дают им место, Земля же гордится 430 поступью их, и тогда небодержец-Атлант отдыхает. Из Марафона, что стал лишь недавно свободен [47] , Тесея гордого зрим и детей аквилоновых — братьев исмароких, оба у коих виска пером рудожелтым звенели; рядом — Адмета (он был отпущен без негодованья Фебом), а там и Орфей, на фракийца ничуть непохожий, и калидонская ветвь — подводного старца Нерея зять [48] . И обманом двойным близнецы Эбалиды смущали взоры: хламида на том, и на этом сверкает хламида, оба несут по копью, у обоих открытые плечи, 440 оба еще без бород и звездой одинаковой блещут [49] . Выступил дерзостно в путь и вослед Геркулесу стремился мощному (еле за ним бегом поспевая, поскольку тяжкою ноша была) несущий лернейское бремя [50] Гилас и радостен был, под тулом огромным страдая. Снова Венера тогда и Амор огнем потаенным стали сердца лемниянок жечь. А царица Юнона вид и оружье мужей и знаки преславной породы в души внедряла. Гостям вперебой одни за другими все открывались дома. И уже загорелся алтарный 450 первый огонь, и пришло забвение мук несказанных: ныне пиры, и блаженная лень, и покойные ночи — думаю, что не без воли богов, — нам стали угодны. Может быть, вам, о вожди, о простительном роке проступка хочется знать моего, — клянусь и прахом, и гневом близких: ни воля, ни страсть меня не влекла иноземных браков вкусить — так хотелось богам, а Иасону любо новых путами дев оплетать; он ныне кровавый Фасис присвоил себе и колхидского похоть отродья [51] . Звезды сбросили лед и уже согревались под долгим 460 солнцем, и вспять стремительный год уже возвращался, как появился приплод: по молитвам отверзлись утробы, и неожиданными огласился питомцами Лемнос. Двойню и я родила — о ложе насильственном память — и одному из двоих, не в угоду суровому гостю, дедово имя дала [52] ; мне неведома брошенных мною доля, — а им по четыре теперь пятилетия полных, ежели милостив рок и вскормить их склонилась Ликаста. Пыл у супруга угас; уже призывает кротчайший Австр паруса, и само ненавидит судно задержку 470 в гавани тихой и рвет со скалы супротивной причалы. К бегству минийцы зовут, и друзей призывает Иасон, — лучше б, безжалостный, он берегов моих мимо прямою гладью проплыл, для кого не дОроги дети родные и обещанья — ничто: до самых далеких народов слава дошла, что Фрикса руно из-за моря вернулось [53] . Свет над водою померк и погоду грядущую Тифис по багрецу распознал почивален закатного Феба. Снова рыданья, увы, и ночь невозвратная снова! Стоило дню проглянуть, как судну гордый Иасон 480 плыть повелел, и гребцы понт первым хлестнули ударом. Мы же со скал и с вершины холма высочайшей за ними, веслами пенный хребет ударявшими глади глубокой, взглядом следили, пока догонявших очей не ослабил : свет и не начал сливать просторные дали со сводом, крайнею неба чертой утесняя морское волненье. В город молва пробралась: Фоант, переплывший глубины, Хиосом братственным днесь владеет, и я — неповинна, ибо пылал порожний костер. Нечестивые толпы, вспыхнув под плетью вины, шумят и взывают к отмщенью. 490 Черни уже голоса, хоронясь, все чаще звучали: "Верность родным — лишь у ней? А нам — по убитым веселье? Бог и судьба — ни при чем? — Так зачем ей преступными править?" — С этих речей ни жива, ни мертва (а близилась злая кара, и царский престол опостылел), — одна устремляюсь к зыбкому брегу тайком и гиблые стены бросаю, бегство отцово избрав. Но мне не способствовал Эван, ибо, нагрянув, меня отряд разбойный похитил и молчаливой привез рабою в области ваши". Вот что лернейским царям беглянка лемносская в слове 500 воспроизводит, и боль утоляет жалобой долгой, — и о питомце своем — так боги внушили — не помнит. Он тяжелеющий взор и лик разомлевший роняет в пышную зелень, устав от забот младенческих долгих, и засыпает, в траву ладошку зажатуто свесив. А между тем — ахейских дубрав устрашитель священный — змей [54] земнородный в лугах появился и ходом свободным влек громаду свою, оставляя себя за спиною. Тускло пылают глаза [55] , пасть пенится ядом зеленым, бьется трехжальный язык, тройным изогнуты строем 510 зубы и лоб золотой выдается красою свирепой. У инахийцев он слыл Громовержца священною тварью, коего эти места в лесных святилищах скудно жертвами чтили. Скользя убегающим кругом, то храмы божии змей обвивал [56] , то дубы злосчастного леса скреб, то, обняв, истончал стволы у ясеней мощных; часто, сплошною грядой брега смыкая речные, он возлегал, и вздымался поток, чешуей прегражденный. Ныне, когда и земля по приказам огигова бога [57] вся задыхалась, и в прах пугливые прятались нимфы, — 520 грозным изломом боков продвигая волнистую спину, полз он и, пыша огнем, лютовал от твердевшего яда [58] . Меж опаленных болот, и озер, и ручьев пересохших вился и тщетно блуждал в речных пустующих руслах, или, не помня себя, лизал расплавленный воздух, пастью отверстой дыша, и, скребя стонавшую пашню, к самой земле приникал: не хранится ли влага в зеленом поле. Но там, где травы раскаленные вздохи касались [59] , зелень сгорала, и луг умирал под шипящею пастью. Так разделяет эфир Дракон [60] , от арктийских повозок 530 вплоть до самих доходя в чужом полушарии Нотов. Так и другой, отроги обвив святого Парнаса [61] , змей содрогал их, пока, тобою, Делосец, пронзенный, на изъязвленной спине не вместил стрелоствольного леса. Бедный младенец, почто исключительной участи бремя дал тебе бог, враждебностью чьей на первом пороге жизни своей ты сражен? — Отныне навеки для греков будешь священ и умрешь, удостоенный славной могилы. Ты погибаешь, дитя, без ведома змея — сраженный взмахом хвоста: тотчас же дрема покинула члены, 540 и на мгновенье глаза — чтобы смерть увидать — приоткрылись. Но умирающий плач едва раздается над лугом и в пораженных устах оборванной жалобой молкнет (так в сновиденье порой смолкают, не кончившись, речи), — вмиг Гипсипила, его услыхав, обмирает, торопит бег обессиленных ног и, всюду бросаясь, пытает взглядами землю, зовет, вотще повторяет младенцу ведомых слов череду: но нет его, — поле лишилось сочной травы, возлежит, в ядовитые кольца свернувшись, враг неподвижный, собой заполняя пространную площадь 550 даже и так, — уложив на утробе изогнутой шею. Лес, злодейство узрев, задрожал и вспыхнул, услышав возглас протяжный, а змей им не был испуган нимало и возлежал. Но сразил аргосские уши истошный вопль: по знаку вождя немедленно конник аркадский ринулся и доложил о причине. — Оружье сверкает, войско шумит, — лишь тогда свирепый чешуйчатой шеей двинул. В ответ ухватил могучим усилием глыбу [62] — знак межевой — и ее пустил в пустое пространство 560 яростный Гиппомедонт: с подобною силой в сраженье мощные камни, летя, поражают ворот укрепленья. Тщетна доблесть вождя [63] , ибо змей отклоняется гибкой шеей назад и легко избегает грозящей громады. И загудела земля, и гул отразили густые чащи лесов. "Но зато от моих, — Капаней восклицает, с ясеневым копьем навстречу бросаясь, — не сможешь ран убежать, — жилец ли ты злой устрашающей рощи, или богов — о если б богов! — законная радость, — даже когда бы ты нес Гиганта, который с тобою 570 сросся [64] ". — Копье, трепеща, летит и входит в отверстый чудища зев, языка трехжального узел пронзает, и над торчащим хохлом — главы блестящим отличьем — дрогнув и соком насквозь пропитавшись черного мозга, входит в толщу земли. Едва лишь боль охватила долгая каждый сустав, — как змей стремительным кругом дрот обежал и, вырвав, унес в потаенные божьи храмы и здесь, бременя великою тяжестью землю, жалобный дух испустил на алтарь своего господина [65] . Вами оплакан он был, раздраженная родственной Лерны 580 топь и весною цветы рассыпать привычные Нимфы; полем немейским, где он проползал не однажды, и вами, о поселенцы лесов и тростник преломившие Фавны [66] . Сам от эфирных высот тогда же потребовал было дротов Юпитер: уже облака и тучи сходились, но — невелик был гнев божества и для дротов мощнейших он Капанея хранил; лишь от молнии брошенной ветер вдруг налетел и ему опалил оперенье шелома. Только змея уползла, как лемниянка все обежала поле, несчастная; вдруг, побледнев, на холме невысоком 590 издали видит траву, окропленную каплями крови. Бег устремляет туда, обезумев в тоске несказанной, и преступление зрит, — на землю гиблую рухнув, словно перун, ни слов над недавней добычею смерти не проронила, ни слез: лишь горькие множит лобзанья и, обнимая дитя, души живое биенье жаждет найти. Но ни лик, ни грудь не осталися целы, содрана кожа, видны некрепкие кости, суставы детская кровь залила, младенец — рана сплошная. Так, когда разорит гнездо и потомство летуньи 600 медленный змей [67] , заползший на дуб с густою листвою, та, возвратись, тишине беспокойного дома дивится и замирает над ним, и из клюва, сведенного скорбью, собранный корм уронив, одну лишь видит на древе кровь и разбросанные по жилищу плетеному перья. Только когда прижала к груди останки младенца, бедная, и оплела их прядями, — голос страданью путь лишь тогда проложил, и в слове вылились стоны: "О, обездоленной мне сыновей моих сладостный образ, о Архемор, для меня, отчизны лишенной, утеха, 610 рабской судьбины краса! Почто, моя радость, сгубили злобные боги тебя? С тобой, уходя, я рассталась только что: был ты резов и ползал, траву приминая. Где ж твой сияющий лик? Слова, с которыми голос сладить еще не умел? И смех, и мне лишь понятный лепет? А сколько же я про Арго и про Лемнос рассказов пересказала тебе, баюкая жалобой долгой! Так утоляя печаль, уже я младенца питала из материнских сосцов, молока сиротливого горький дождь на раны твои изливающих ныне напрасно. 620 Знаю: то — воля богов. О ужасного сна предсказанье, страхи ночные; ведь мне — как всегда, грозящий бедою — призрак Венеры предстал… Однако виновны ли боги? Я ль не сама — для; чего признанья страшиться пред смертью? — бросила судьбам тебя… — но каким же безумьем влекома? Так ли забывчива я, чтоб забыть о толикой заботе? Отчие беды пока я вещала, любуясь корнями славы своей — благочестьем своим и верностью вящей! — Лемнос, тебе заплатила я дань! Где змей смертоносный, — молвите мне, о вожди, в благодарность за злую услугу 630 и за рассказ! Или сами меня сразите железом, чтобы скорбящих господ не пришлось мне увидеть, врагине, и Эвридики, дитя потерявшей, — пусть мне и не меньше больно, чем .ей. Но это ль сложу злополучное бремя к ней на колени? Меня подземные глуби ужели прежде не скроют?" — Сказав, с оскверненными перстью и кровью ликом, она вкруг великих царей неотступно металась, молча печальных прося расплатиться с нею за воду. Мигом внезапный под кров Ликурга-священнодея [68] вестник приспел и жреца и жилище наполнил слезами. 640 Жрец же с вершины святой персеевой кручи [69] вернулся, где, рассмотрев, он принес Громовержцу сердитому жертвы, а возвращаясь, главу поражал, ради недр разъяренных [70] . Оный себя охранял от участья в аргосском походе: сам он пылал, но держали его обряды и храмы. , Он не забыл ответы богов и остереженья ,. давние, помнил и глас, из священных глубин прозвучавший: "Первым, Ликург, тебе погребать в диркейском сраженье". Этим тревожась, крушась пропылившим поблизости Марсом, он устыжался трубы и в поход обреченный стремился. 650 Тут — да спасут небеса! — приносит фоантова дочерь [71] (и провожатые с ней) останки, а мать — им навстречу, женщин толпу с собою ведя и плакальщиц стаю. Но не ослабила боль могучего духом Ликурга: он устоял пред бедой, и слезы отцовы безумный гнев иссушил. По ниве спеша стремительным шагом, так он вопил: "Но где же она, для которой ничтожна крови погибель моей и отрадна? — Все Лемноса басни, и об отце, и о том, что род у гордячки божествен, — 660 все позабудет". — Он шел и готовился к скорой расправе, в ярости выхватив меч. Но отпрыск ойнеев [72] навстречу мощную грудь устремил и выставил щит, и при этом зубы со скрежетом сжал: "Сей гнев удержи, о безумный, кто бы ты ни был". — А с ним — Капаней, и с мечом отведенным — яростный Гиппомедонт, и Партенопей — с занесенным, — и ослепили они великим юношу блеском. Но за царя — толпа поселян. Адраст — между ними, кроткий, и Амфиарай — за ним, положась на посредство повязи мирной, сказал: "Не надо! Мечи уберите: 670 кровь наших дедов — одна; прошу, не потворствуйте гневу, первый же — ты!" — Но, пыл не смирив, Тидей возражает: "Ты ли дерзаешь вождя и спасительницу инахидов перед глазами у столь многочисленных неблагодарных ныне закласть на холме, толикую гибель отмщая, — царскую дочь, чей родитель — Фоант, а сияющий Эван — дед? Но ты ли не трус? Ведь твои племена отовсюду к битве стеклись, и лишь ты меж отрядов, свирепостью полных, в мире живешь. — И живи, и тебя да застанет победа греков — над этим холмом о своем стенящегб роке". 680 Кончил, а тот, наконец, смиряя свой гнев и смягчаясь, так говорит: "Я не ждал, чтоб вы — словно к стенам фиванским — ныне враждебными мне полками сюда подступили. Так начинайте губить союзную, коли вам в радость, кровь, чтобы дома клинки напитались; Юпитера храмы, ныне ненужные, огнь — все дозволено! — гнусный да сгубит, — коль учинить над дешевой рабой расправу задумал, скорбью великой тесним, ее господин и владыка. Оное зрит правитель богов, он зрит, и дерзнувших позднее пусть, но найдет наказанье". — Промолвил и к башням 690 взор устремляет. А там — иная великая схватка кровлям грозит: обошли летучую конников стаю свежие слухи, объяв крылами двойное смятенье. Те говорят, что казнь ей грозит, другие — что смерти (и по заслугам) уже предана Гипсипила, и верят, гневом полны; и с огнем и с оружьем стремятся к пенатам, царство разрушить грозят, захватив, уничтожить Ликурга, с ниш — и Юпитера храм. Огласились криками женщин здания, и, отступив, обернулось страдание страхом. Но, возвышаясь, Адраст на запряжке своей крылоногой 700 вез фоантову дочь на показ бушевавшему войску, ехал отрядов среди и "Уймитесь, уймитесь" — кричал им, — "Страшного не свершено; Ликург же изничтоженья не заслужил, — вот она, нашедшая ток драгоценный". Так, если моря простор возмутят супротивные ветры, вместе и Эвр, и Борей, и Австр, от гроз почерневший, — день отступает, царит ураган; но если пучинный царь, возвышаясь, грядет на конях, и Тритон при поводьях пенных, двуликий [73] , трубит широко над сникающей бурей, — снова Фетида ровна, и растут утесы и берег. 710 Кто из богов, по великой мольбе призрев на утрату, слезы решил возместить и вернул Гипсипиле скорбящей радость нежданную? — Ты, о Эван, породы зиждитель, ты, что в Немею привел с лемносского берега взятых оной обоих сынов и готовил предивные судьбы. Мать прогоняет рабу: под кров неприветный Ликурга доступа нет для нее с тех пор, как владыке злосчастный вестник донес, что младенец погиб от чудовищной раны. Спутники тут подошли (о случай, о к будущим наша дням слепота!) и внимали царю; но только до слуха 720 Лемнос дошел, и Фоант прозвучал, — сквозь копья и длани бросились оба и мать заключили в объятиях жадных, и зарыдали, и к ней то один, то другой приникали. Та же — словно скала, не пошелохнувшись, стояла и не дерзала богам, очевидно вмешавшимся, верить. Но — при виде их лиц и знаков Арго на наследном вооруженье (к тому ж на плечах у них вышит Иасон) — горе ушло, и она толиким сраженная счастьем, рухнула, и от иных увлажнилися очи рыданий. Знаки явил небосвод: раздавшись радостным гулом, 730 божий бубны и медь в налетевшем грянули ветре. Тут благочестиый Эклид — как только смягченная ярость угомонила людей и слух благосклонный отверзла: "Вождь Немей [74] и вы, инахиды мощи отборной, слушайте, что нам свершить Аполлон указует неложно. Эта великая скорбь на аргосцев обрушилась ныне не без причины: тропой неслучайною Парки приходят. Жажда виною ручьев пересохших, и змей смертоносный. и Архемор, чье имя, увы, на наш указует рок, — все это — богов попущенье высоких и высших 740 замыслов ход: сдержите же гнев и поспешные стрелы спрячьте. — Младенцу воздать долговечные почести должно, — он заслужил. Что ж, доблесть, сверши возлиянья благие манам его! О, если бы Феб поболе задержек нам учинил, и все новые нам приключенья мешали в битву вступить, и навек смертоносные Фивы исчезли! Вы же, великих отцов превзошедшие долю счастливцы, имя которых отсель в веках сохранится, покуда Лерны не высохнет топь, не иссякнет Инах-родитель, не перестанет бросать Немея трепещущей тени, — 750 плачами не оскверняйте святынь, о богах не рыдайте: ибо он бог, он — бог, — и его ни пилосская старость [75] не привлекла бы, ни рок, долголетья фригийского [76] больший". Кончил, и ночь облекла небосвод пространней тенью.

Вестницей по городам данайским стопой многостранной мчится молва: инахиды хотят на свежей могиле празднества чин [1] учредить, и с ним — состязания, чтобы марсова доблесть могла перед битвою воспламениться. Греков обычай таков: впервые на нивах пизанских [2] сим состязаньем почтил Пелопа Алкид благочестный и запыленную прядь очистил оливою дикой. Следом — освобождена от объятий змеи [3] — ликовала ради ребяческих битв аполлонова лука [4] Фокида. 10 Также печальных вблизи алтарей Палемона блюдется мрачный обряд [5] : здесь из года в год Левкотея рыдает пылкая и к берегам дружелюбным является в пору праздника [6] ; горестно с ней восклицает тогда обоюдный Истм, и вторят ему эхионовы Фивы рыданьем. Мощные ныне цари, каковыми питомцами Аргос с небом в родстве и чьи имена великие шепчет и Аонийский предел, и матери крови тирийской, — сходятся в споре и в бой обнаженную силу выводят. Так и биремы, решась по неведомым далям впервые 20 то ли тирренскую глубь [7] , то ль эгейские воды разрезать, — прежде в недвижной воде оснашенье пытают, кормило, легкие весла и так наперед изучают опасность; но лишь испытан отряд, тогда — в морские просторы рвутся и взглядом уже покинутой суши не ищут. Трудолюбивый возок Тифония светлая в небо вывела, и от него бессонная бледной богини упряжь бежит, а с нею и Сон об исчерпанном роге. Воплями полны пути [8] , раздаются рыданья в чертогах царских, и чаща лесов дробит отдаленные звуки 30 и умножает. Сидит, плетенья почетных повязок сбросив [9] , родитель Ликург, — по обезображенным льются слезы щекам, и клочья брады — в пыли погребальной [10] Горестней насупротив, превзошедшая мужнины стоны (строгий служанкам пример, поощрение благоизвольным), осиротевшая мать [11] к останкам растерзанным сына жаждет припасть, но ее что ни раз, оторвав, отстраняют. Держит ее и отец. — Едва на порог огорченный с должною скорбью в лице ступили вожди инахийцев [12] , — тут же, словно беда теперь лишь стряслась и младенец 40 только что сгублен, а змей погибельный в атрий вползает, — так, отовсюду несясь, из уст — хотя и усталых — вопли удвоились вдруг, и вспыхнули возобновленным криком врата, а в царе не приметить не могут пеласги ненависти, но, слезы пролив, вину искупают. Сам — всякий раз, как ему позволяли и, вопль прерывая, дом, замерев, умолкал, — отца ободрять принимался речью утешной Адраст [13] , то с ним рассуждая о роке, горьком уделе людей и прядильщицах неумолимых, то о потомстве ином и грядущих — благим изволеньем — 50 детях. Речам — не видно конца, рыданьям — предела. Но не участливей тот дружелюбным призывам внимает, нежели злобный простор Ионийского бурного моря внемлет молитвам мужей, а молния — тучам летучим. Скорбным убором ветвей молодых кипариса покрылись ложе, добыча огня [14] , и младенческие носилки, устланные изнутри луговины зеленым нарядом. Место, где будут сжигать, означают венки травяные, а разукрашен костер обреченными смерти цветами; третий же ряд, громоздясь, вздымается грудой арабской, 60 средства Востока в себе заключающей: смолы кусками древние и киннамон, от времен сохраняемый Бела [15] . Златом навершье гремит, и высится пурпуром тирским выступ его некрутой [16] : самоцветы резные повсюду свет излучают, и Лин [17] меж листьев аканфовых вышит, и смертоносные псы, — чудесной работы боялась издавна матерь и взгляд отвращала от знаменья злого. Слава с бедой пополам и гордость скорбящего дома расположили вокруг оружье и предков доспехи, — словно несут хоронить великую силу и тело 70 мощное сжечь предстоит: пустая и тщетная, скорбных тешит молва, и по смерти растут невеликие маны [18] . Здесь и безмерных почет рыданий, и скорбная радость несообразно летам приношения жертвуют праху. Ибо ему посвятил и тул, и короткие копья ранее срока отец, а также — безвинные стрелы (а на лугах он уже отменной породы отборных ради него лошадей выпасал), и пояс звенящий, и предназначенное для мышцы мощнейшей оружье. [В жадной надежде каких во имя его не потщилась 80 матерь одежд взгромоздить? — И пурпурное облаченье — царский наряд, и скиптр, — она ничего не жалеет, буйная, мрачным огням; и свои принесла бы уборы, если б сей жертвой могла свирепое горе насытить.] А в отдаленье — жреца указаньям [20] послушное войско в самое небо костер, леса вырубая и руша, — гору на вид — спешит возвести [19] , да сожжет он провинность змееубийства и грех несказанный войны злополучной [21] . [Оных труды — Немею срубать, и Темпейской долины чащу густую валить и рощи раскрыть перед Фебом.] 90 Лес, который не знал топора, внезапно простерся древней листвой, — а его обильнее не было тенью: он выдавался весьма меж аргосских лесов и ликейских и головою до звезд возносился, священный, являя старости образ [22] . Своей долговечностью лес, по рассказам, превосходил не дедов одних, но Нимф и народы Фавнов сменил, пережив [23] . Подступала жалкая гибель к роще: бежало зверье, и с насиженных гнезд улетали птицы, — гнала их боязнь. Вот бук повалился высокий, строй хаонийских дерев, кипарис, зиме неподвластный [24] ; 100 падают сосны огню высочайшему на прокормленье, падубы, илика ствол, ядовитым соком опасный тис [25] и готовый войны изобильною кровью напиться [26] ясень и дуб вековой, неодолеваемый гнилью. Здесь же и дерзкую ель [27] , и сосну с духовитою раной рубят, а рядом ольха, подруга прибоя, склоняет долу нестриженый верх, и вяз, лозе невраждебный [28] . Стоны земля издает [29] , — говорят, Исмар не бывает столь разоренным, когда выскользает Борей из пещеры; рощи разит не быстрей под натиском Нота ночное 110 пламя; — рыдая, покой излюбленных место покидают Палее, и древний Сильван — тенистого леса хранитель, и полускот-полубог; провожают изгнанников стоном рощи, и Нимфы — стволов не хотят выпускать из объятий. То же бывает, когда отдает победителям жадным крепость плененную вождь: лишь подал он знак, — и не сыщешь города, — тащат, влекут, угоняют, уносят, не зная меры, и грохот, с каким устремлялись в сражение, — меньше. Равной красы алтари с одинаковым рвением были этот — для скорбных теней, а тот возведен для бессмертных [30] . 120 Тут застонала дуда — знак тягостный горя, которой рогом кривым провожать бестелесные маны привычно в скорбном фригийском ладу… [31] — Говорили, что найден Пелопом сей погребальный обряд и напев, пригодный для меньших теней, с которым от двух потерпевшая тулов Ниоба перенесла на Сипил, каменея, двенадесять прахов. Знатные греки несут в огонь погребальные жертвы [32] , каждый при этом свои приношенья почетные метит надписью; и наконец — через долгое время — воздвигся одр под яростный крик над выями юношей, коих 130 выбрал из множества вождь. Тогда окружила Ликурга знати лернейской толпа, а более нежные толпы — матерь, и воинский строй инахидов вокруг Гипсипилы стал благодарной стеной, — сыны под багровые руки [33] держат ее, извинив новонайденной матери слезы. А Евридика, едва из хором злополучных выходит, тут же из груди своей обнажившейся крик исторгает и, убивался, так говорит после длительных воплей: "Сын мой, не этой толпой окруженная жен арголидских я бы идти за тобой предпочла, не эти начала 140 жизни твоей представлялися мне в мольбах неразумных, и не ждала я беды: твой век невелик был, но все же я отчего-то войны и Фив безотчетно боялась. Кто из богов пожелал начать сражение с нашей крови? Кто нашу беду пожертвовал войску? [34] — А в доме Кадма тирийской толпой ни один не оплакан младенец! Я принесла первины и слез, и утрат неурочных ранее зова трубы и звона оружья, беспечно преданной веря груди, на сосцы положившись чужие. Но ведь она об отце говорила, спасенном уловкой, 150 что, мол, безвинна была. — Но кто же сочтет непричастной к жертве губительной ту, и чистою от преступленья, Лемнос объявшего, ту, которая — ей ли поверить? — столь благочестна была, что бросила в поле пустынном не господина, царя, а младенца, злодейка, чужого — только всего! — на тропе оставила рощи зловещей, коего даже не змей (о, зачем груз смерти толикой — горе! — потребовался?), но всего только неба суровый вздох, иль от ветра листва задрожавшая, иль беспричинный страх могли погубить. Но вас обвинять я не стану [35] 160 в горе моем: лишь на ней, кормилице, грузом недвижным это нечестье лежит… — А ведь ты к ней был более ласков, сын мой, и только когда она позовет, откликался; не признававший меня, ты и радости матери не дал. Та же и пени твои, и смех твой плачевный, злодейка, знала, и первой она срывала младенческий лепет. Матерь — она для тебя, покуда ты жив оставался; ныне же — я. И злоучастной, мне — ее по заслугам казни предать не дано?! Зачем же дары и пустая почесть костру? Нет, ее — только этого требуют тени! — 170 я умоляю, ее и праху, и мне, сокрушенной, дайте, прошу вас, вожди ради первой сражения жертвы, мною рожденной; и пусть огиговы матери стонут так же, как я!" — И, власы растрепав, взывать продолжала: "Дайте, молю; но меня ни жестокой, ни алчущей крови не называйте: я с ней погибну, едва лишь насыщу казнью заслуженной взор, — в единое ввергнемся пламя!" Так вопияла она; но напротив себя Гипсипилу стонущую (ни волос, ни груди та не щадила) издалека увидав, — возмутилась сходственной скорбью: 180 "Вы, благородные, ты, пред кем распростерта надежда нашего ложа, — сего не дозвольте: гоните от тела прочь ненавистную! Как? Она ли с матерью скорбной рядом встает и сама средь бедствий является наших? [Ей ли рыдать, обнявшей сынов?" — рекла и внезапно рухнула: оборвались в устах онемевших упреки.] Если оторванного от первого млека теленка, коего трепетна стать, чья жизнь — в сосцах материнских, хищный ли зверь унесет, иль пастух — к алтарям беспощадным, — мать, лишившись его, то луга, то реку, то стадо 190 стоном смущает своим, то поля вопрошает пустые; горько ей к дому брести: последнею с пастбищ печальных тащится и, голодна, не глядит на встречные травы. Гордые скиптр и убор Громовержца бросает родитель сам в готовый костер и железом власы умеряет, скрывшие спину и грудь, и лежащего лик невеликий срезанной прядью прикрыв, речет, со святою мешая речи слезой: "Не с таким тебе, вероломный, условьем эти, Юпитер, власы посвящал я [36] , о том умоляя, чтобы позволил ты их в твой храм пожертвовать вместе 200 с первою сына брадой, — но ты жреца не услышал, просьбы отверг; пусть же тень достойнейшая их получит!" Первые ветви уже огонь охватил поднесенный, — вскрикнули оба: тоска безумных родителей сжала. Встав по приказу к костру и багры устремляя, данайцы недозволительное от взоров зрелище скрыли [37] . Вспыхнуло пламя: пышней погребения прежде не зрели эти края, — самоцветы трещат, серебряный ливень хлынул, и пот золотой заструился с одежды расшитой; и преобильно дрова ассирийской смолою сочатся, 210 и, загораясь, меды шипят поблёклым шафраном; с пенным сосуды вином пролились и чудные чаши, полные кровью густой и насильственно отнятым млеком. Тут отряды (числом их семь, и конников в каждом высится по сто) цари грекородные сами выводят [38] : скорбно значки наклонив, костер объезжают по кругу (слева, как должно), и огнь полыхающий пылью склоняют. Трижды свершили объезд круговой, — гремят, ударяясь, копья о копья: удар оружьем четырежды издан грозный, четырежды вопль из груди прислужниц исторгнут. 220 Свежезакланных овец и быков неостывших другое приняло пламя, — тогда предвещание скорби и новой смерти велит отвратить пророк, хотя он и верно ведал грядущее; те, потрясая копьями, вправо кругом пошли, и часть своего снаряжения каждый мечет в костер: поводья — один, другой погружает перевязь в пламя, иль дрот, иль сень горделивого шлема. [Хрипло запели в ответ многогласно стенящие пашни, резкими звуками слух у округи рога поразили. Рощу крик устрашил, — так трубный призыв вырывает 230 марсовы стяги: ни гнев не вспыхнул еще, ни железо кровью не рдеет, — войны украшает обличив первой, к чести взывая, труба, и покамест — во мгле непроглядной кроется, чье предпочтет благосклонный оружие Маворс.] Вот и конец [39] : пробегал истощившийся Мулькибер, тая в пухлой золе, и, смиряя огонь, костры усыпляет дождь проливной; но труды исчерпаны были, когда уж солнце легло, — лишь пред позднею тьмой отступила забота. Девятикратно уже по росе отпускала Денница звезды с небес и, коня поменяв, до Луны подымалась 240 к ночи вечерней звездой, — созвездия ведают верно, что в переменной чреде единственный светоч родится. Диво, но труд завершен: встал храм громадою камня не по младенцу велик. Являл причину созданья изображений черед: Гипсипила данайцам усталым здесь указует поток, здесь ползает жалкий младенец, здесь он — лежит; чешуйчатый змей бороздою последней холм окружает, — и ждешь: вот, мраморным древком проколот, он извиваясь, издаст перед смертью шепот кровавый. Жаден до зрелища битв невоинственных [40] люд возбужденный. 250 Всех созывает молва: приходят от стен и от пашен; даже и те, для кого недоступны военные страхи, коих исчерпанный век или юный в домах оставляет, сходятся, — и никогда такая толпа не шумела ни на эфирском брегу, ни на аномаевых играх. Между холмами лежал, зеленой увенчан стеною, дол в объятиях рощ [41] . Вокруг заросшие скалы встали, а вал, супротив поднявшийся двух возвышений, поле перегородил, но пространство его расширялось долгого трав полосой и покатостью склонов в ложбинах, 260 коих подъем некрутой луговинами был оживляем. Рать собралась и — едва на заре зарумянились пашни — там разместилась, — тогда мужам во всеобщем смешенье численность, облик своих и осанку оценивать было сладко, поскольку такой веселит ожидание битвы. Гонят туда медлительный строй — сто черных, опору стада, быков и то же число такого же цвета крав и телиц, над челом у которых рога не пробились. Следом — извечный черед родителей, духом могучих, вносят [42] , — и в дивных они представлены образах были. 270 Первым тиринфский герой прижатого к персям могучим льва, испускавшего дух, на груди своей раздирает. Он хоть и медный, и свой, но взирать на него инахидов ужас берет. А за ним непосредственно — Инах-родитель: изображен на брегу, камышами заросшем, лежит он, влево склоняясь, и льет из сосуда чеканного влагу. Ио — следом за ним: приземленная — отчее горе! — смотрит на Аргуса, чьи незакатны звездные взоры; но на фаросской земле ее благосклонный Юпитер поднял, и чтить начала Аврора гостеприимно. 280 Тантал-родитель за ней, — не тем, кто над влагой коварной виснет и воздух пустой, а не лес отбегающий ловит, но благочестным грядет Громовержца великого гостем. Там — в колесничной борьбе победитель — поводья Нептуна тянет Пелоп, и возничий Миртил повозки коснулся зыбкой, и та — та уже отстает от оси летучей. Грозный Акрисий за ним, и Кореб, ужасный обличьем; следом — в повинной красе — Даная; грустит Амимона, токи ручья обретя; Алкмена горда Геркулесом маленьким, — волосы ей тройная Луна увенчала. 290 Не примирившись, свели десницы в союзе враждебном братья-Белиды, но лик у Египта был более кротким, а у Даная лицо очевидно собою являло и вероломного знак перемирья, и ночи грядущей. Тысячью ликов иных, наконец, насыщаются взоры, — доблесть к наградам своим могучих мужей призывает. Первыми спорить коням. [43] Назови же мне славных возничих, Феб, и коней назови, — крылоногих породистей стая не собиралась досель, и мнится, что сонмища птичьи в беге летучем сошлись, иль словно на бреге едином 300 яростным ветрам Эол решил учредить состязанья. Всех во главе — Арион, по огню узнаваемый гривы, изжелта-красной, — ему родитель (коль древних преданье верно) — Нептун. Говорят, он первый коня удилами нежными ранил, его укротив на песчаном прибрежье без примененья бича, — постольку в коне ненасытен к бегу порыв, а буйство равно непогодному понту. Часто он ширью ходил Ионической либо Ливийской вместе с морскими впряжен конями, чтоб мигом доставить к тем иль иным брегам отца голубого; и Тучи — 310 стыли, отстав, и стремились вдогон и Эвры, и Ноты. Он и на суше потом аврисфеева ведшего битвы Амфитриониада возил, луга разрывая, даже пред ним норовист и к повиновенью не склонен. Власти Адраста-царя позднее он был удостоен даром богов и весьма приручился за долгие голы. Зятю правитель тогда Полинику доверил поводья и объяснил, почему конь буйствует и отчего он кроток, — дабы не ярилась рука иль не бросила вольно вожжи. "Других, — говорит, — поощряй и рожном, и угрозой; 320 этот пойдет, — сам захочешь унять". — Титан, огневые сыну [44] вручая бразды и на быструю ось его ставя, радостного обучал со слезами попарным созвездьям, зонам, где мчаться нельзя, и меж полюсами срединной области; был он и добр, и опасливо был осторожен, но непреклонные внять не дозволили юноше Парки. Амфиарай-великан эбалийских (надежду награды верную) гонит коней, — от тебя понесенных украдкой, Киллар, покамест, с тобой у скифского понта расставшись, Кастор сменил на весло бразды амиклейской упряжки. [45] 330 Сам — белоснежен, ярмо белоснежное выи смиряет, повязь жреца и шелом — под цвет белоснежному гребню. Здесь и счастливец Адмет [46] с фессалийских брегов укрощает не без труда холостых кобылиц, отродье Кентавров; я полагаю, они — забыли свой пол, и Венера полностью в мощь перешла; равно они свету и мраку уподоблялись: белы, но с черными пятнами были; черный и белый цвета таковы, что пошли бы и стаду, кое при свисте дуды касталийской блаженно немеет и не желает пастись, едва Аполлона услышит. 340 Иасониды тогда, Гипсипилы недавняя радость, тоже на оси взошли, увлекаемый каждый своею. Звался в честь деда один — Фоантом, другой же — Эвнеем, в память Арго [47] . Все у них — близнецов — одинаково: лица, кони, повозки, наряд; и молитвы их единодушны: всех победить, а если отстать, так только от брата. Хромий идет, а за ним Гипподам: посеян могучим тот Геркулесом, а тот — Эномаем; чьи вожжи свирепей, — трудно сказать: у того — диомедовы гетские кони [48] , сей на четверке отца пизанского; обе ужасны 350 сбруи, и лютая кровь на обеих спеклась колесницах. Метами были у них: здесь — остов безжизненный дуба, некогда — в буйной листве; там — нагроможденные камни, знак землепашцев [49] ; меж той и другой в четыре полета было копейных иль в три полета стрелы расстоянье. Пением тою порой Аполлон усладительным тешил славное общество Муз и, персты с кифарой сплетая, из поднебесных высот Парнаса оглядывал землю. Прежде певал он не раз Юпитера, Флегру, со змеем битву свою и братьев чины: а ныне являл им 360 божьи начала: какой дух молнии шлет [50] и выводит звезды; откуда в ручьях божества; где ветры пасутся; моря безмерного жизнь из какого истока; какая солнце свергает тропа и ночи выводит; внизу ли иль посредине земля; что с тыла незримого виснет. Кончил певец, взволновав сестер, до пения алчных; и между тем, как лавр он сплетал с черепахой [51] , венчая блещущий строй, и с груди снимал тесьму расписную, — вдруг к геркулесовой взор опустил он Немее [52] , услышав крики, и там увидал колесничного образ сраженья, 370 сразу же всех опознал и как раз на поле ближайшем рядом стоящих узрел Адмета и Амфиарая. Он про себя: "Какой это бог двоих посылает преданных Фебу царей именитых в подобную битву? Набожны оба и мне драгоценны, — я даже не смог бы выбрать из них. Когда я служил в полях пелионских [53] (так и Юпитер велел, и черные выпряли Сестры), этот — смолы слуге воскурял, надмеваться не смея; тот — треножников друг и горних искусств почитатель набожный. Больше заслуг у первого, но у второго — 380 жизни кончается нить: Адмета — старческий возраст ждет и поздняя смерть [54] , а тебе — совсем не осталось радостей, рядом уже и Фивы, и мрачная бездна, — бедный, ты знаешь о том — пернатые наши пропели". Молвил и, плачем лицо увлажнив, незнакомое с горем [55] , тотчас Немеи достиг прыжком, сквозь воздух сверкнувшим, мчась быстрей, чем отчий огонь иль стрелы свои же: сам он давно на земле, но на небе след сохранился, и меж зефиров стезя лучезарная долго блестела. В медном шеломе смешав, Протой уж вытащил жребьи [56] , — 390 каждому место его и бега начало известно. Гордость народов — мужи, и кони — не меньшая гордость (боги и в тех, и в других) — у черты единой застыли: тут и надежда, и страх дерзновенный, и бледность отваги. В сердце — твердости нет: и рвутся скакать, и страшатся, — и напряжения дрожь пробегает по трепетной коже. Тот же огонь и в конях: их взоры пламенем пышут, звонко кусают уста, железо и пеной, и кровью обожжено, ударов сдержать ни замки, ни преграды дольше не могут, и храп выдает стесненную ярость. [57] 400 Им нестерпимо стоять, и шагов пропадают до бега тысячи, тяжкое бьет по далекому полю копыто. Верные — рядом стоят, разбирая узлы и сплетенья [58] грив, и души бодря, И щедрые множа советы. Насупротив возгремел тирренский грохот [59] , — и с места все сорвались. — Какие в морях — паруса, иль какие стрелы в сражениях так пролетают, иль в воздухе — тучи? И ни поток непогоды, ни огнь не столько напорист, медленней звезды с небес упадают [60] , и сходятся тучи медленней, и с крутизны свергаются медленней реки. 410 Видели ринувшихся и опознавали пеласги. Вдруг те — скрылись из глаз [61] , в пыли слепящей смешались, в облаке общем слились; и в сумятице, лица сокрывшей, каждый других едва узнает по крикам и кличкам. Но размотали клубок, расстоянье меж ними — по силе каждого, первых следы колея набежавшая рушит; то, наклоняясь вперед, в нетерпении ваги коснутся [62] , то, колено вперив, изогнутся и вожжи натянут: мышцы на выях коней вздуваются, вставшие гривы ветер гребет и сухая земля пьет пенные ливни. 420 Звон копыт нестерпим, колес — пронзительно тонок. Отдых неведом руке, и воздух от частых ударов свищет, — град ледяной от Медведицы сыплет не гуще [63] , и от Оленских рогов дожди не обильнее льются. Вещий узрел Арион, что поводья его напрягает вождь непривычный: его испугал, неповинного, мощный Эдиподионид; и, встревожен еще от порога, конь осердился на груз и свирепей пылал, чем обычно. Инаха дети сочли, что он разгорелся от криков, он же бежит от возницы, грозит вознице, неистов, 430 гибелью и, на бегу озираясь, хозяина ищет. Все же он всех впереди несется, вторым в отдаленье гонит Амфиарай, с которым Адмет Фессалиец вровень идет; затем — близнецы: то Эвней пред Фоантом, то пред Эвнеем Фоант, — победят и отступят, но слава — как ни влечет — ни на миг не ссорит любящих братьев. Вот и последний раздор: Гипподам — неистов, неистов — Хромий, — искусны они, но тяжесть четверокопытных бегу во вред. Гипподам обошел отстающих оскалы, ржание их обошел и плечи обжег их дыханьем. 440 Фебов пророк [64] воспылал — вблизи огибаемой меты вожжи к средине ведя и этим пробег сокращая — выйти вперед; но не меньше его герой фессалийский [65] близкой надеждой горит, поскольку — не сдержан возницей — вправо помчал Арион, забирая по дальнему кругу. Первым теперь — Эклид, и Адмет не третьим несется. Но — возвращен, наконец, с колеи, удаленной чрезмерно, — их настигает морской звонкоступ [66] и обходит недолгой радостью полных, — до звезд взмыл треск, и дрогнуло небо. Все опустели места: народ подскочил, ужаснувшись. 450 Но Лабдакид, побледнев, поводьев не выправил, плетью не подхлестнул. Таков безрассудству поддавшийся кормчий: мчит он в буруны, к камням и более не наблюдает звезды, искусство презрев и во всем положившись на случай. Поля простор и пути поворот стремглав огибают снова и рвутся вперед, и снова оси об оси бьются, и в спицы колес — колеса, — ни лада, ни чина. Мнится, легче бои на мечах, — так бой ужасающ, так их слава ярит: дрожат и смертью грозятся, и поперечным рывком через поле — тупится копыто. 460 Мало уже и стрекал, и бичей: по имени кличет [67] и побуждает Адмет Фолою, Ириду, а также Фое кричит пристяжной; ободряем данайским авгуром [68] быстрый Асхет и другой, заслуживший прозвания Кикна; Хромию внемлет Стримон геркулесов, и внемлет Эвнею сходный с огнем Эфион; Гипподам укоряет Кидона медленного, и Фоант бежать умоляет Подарка. Мрачный Эхионид один в блуждающем беге слова не молвит, боясь, что в голосе дрожь отзовется. Только что спор коней начался, а они уж четвертой 470 по полю пылью летят, и сякнет в их теле горячий пот, и от жажды и вдох, и выдох четверокопытных жаром пустым налиты, и в них уже небезупречно рвенье, и долгое им бока подводит дыханье. Долго неясное, тут решается Счастье означить первого: рухнул Фоант, пока Гемонийца Адмета, пылкий, пытался догнать. Не смог подать ему помощь брат, хотя и желал, — но раньше помехою марсов противостал Гипподам [69] , ослабивший вожжи меж ними. Хромий — за ним, и вблизи поворота вкруг меты ближайшей 480 он, изо всех геркулесовых сил и мощи отцовой ринувшись, оси сравнял: но тщетно стремятся запряжки выйти вперед, и ремни, и застывшие вытянув выи. Так, коль теченье суда сицилийские держит, но гонит Австр, — то средь моря стоят недвижно тугие ветрила. Вдруг повергается тот, сломав колесницу, и Хромий вырваться мог бы вперед, но как только фракийские кони видят, что, рухнув, лежит Гипподам, — в них вновь возникает голод былой, и он — был бы хищно растерзан, но тут же вожжи и лютых коней тиринфский герой [70] увлекает 490 прочь, о награде забыв, — побежден и осыпан хвалами. Феб уж давно для тебя вожделел обещанной чести, Амфиарай, и, решив, что милости время приспело, выступил он на взрытый простор пропыленного круга. Бег завершался, и миг решал колебанья победы. Тут змеевласую тварь — созданье, свирепое видом, — выставил бог (из Эреба ль изъяв, иль тут же измыслив) и безобразьем снабдив поистине неизмеримым, мерзость вознес к небесам: его бестрепетно сторож Леты ужасной, его без дрожи пронзающей сами 500 зреть не смогли б Эвмениды, оно и бегущих спугнуло б Солнца коней и Марсов ярем; — Арион пламеневший лишь увидал [71] , как грива — взвилась, сам — в упряжи вздыбясь — и сояремника вверх, и пристегнутых слева и справа поднял высоко коней. Сей миг аонийский изгнанник рухнул, влачась на спине, пока не распутались вожжи, — и колесница летит, от возничего освободившись, вдаль, а мимо него, на пути простертого стертом, бег тенарских колес, фессалийская ось и лемносский юный герой пронеслись, отклонившись, насколько позволил 510 им поворот. И тот, наконец, осененную мглою голову с помощью слуг воздвиг, побитое поднял тело с земли и ушел к отчаявшемуся Адрасту. Где ж ты, фиванец, умрешь? Ведь когда б Тисифона-злодеика не запрещала, — ты б мог отменить толикую битву! Фивы тебя, а наружно — и брат, и оплакал бы Аргос, как и Немея; власы посвятили бы Лерна, Лариса преданная, и почтили б холмом, археморова выше. Все же Эклид — и вторым приходя, получавший награду первую, ибо один Арион без хозяина мчался, — 520 страстно пылать продолжал хоть пустую догнать колесницу. Бог и помог, и дал ему сил: мчась Эвра быстрее, он, словно только теперь из ограды был выпущен в поле, гривы — бичом, а спины хлестал вожжами, Асхета легкого криком бодрил и Кикна, подобного снегу. И уж теперь, когда никого впереди, — раскалившись, ось понеслась, и взрытый песок разлетался далёко. Стон земля издает и уже угрожает бедою. [72] Первым, пожалуй, прийти мог Кикн, победив Ариона, — быть побежденным морской не дозволил отец [73] , — и по праву 530 слава досталась коню, а победа досталась пророку. Юноши вносят вдвоем кратер геркулесов — награду первому [74] : в прежние дни возносил одною рукою чашу тиринфский герой и, бывало, уста запрокинув, пенную опустошал — в честь Марса, иль чудищ осилив. Грозных кентавров на ней поместило искусство, — страшило золото: здесь в разгар сраженья с лапифами камни, факелы всюду летят и тоже — кратеры; повсюду — буйных гибнущих гнев; сам — ярого держит Гилея [75] , и завитки бороды посягают на плотность металла. 540 Ты же, Адмет, по заслугам твоим, получаешь хламиду: [76] и с мэонийским она рисунком, и крашена дважды пурпуром. Здесь — молодой презритель фриксова моря [77] плыл и, светясь, голубел сквозь изображенные волны; в очередь руки гребут и, мнится, он их переменит; даже поверить нельзя, что кудри на ткани сухие. Насупротив, тоскуя вотще, на башне высокой дева сестейская ждет, и гаснет огонь-соучастник [78] . Повелевает Адраст, чтобы в дар отошли победившим эти изделья, а зять — рабой утешался ахейской. 550 Следом наград дорогих добиваться зовет он быстрейших в беге мужей, — сей стремительный труд и простейшая доблесть, мирным потребные дням на празднествах, небесполезны и на войне, — коль откажет рука. — Ид ранее прочих, вкруг чела олимпийской листвой осененный недавно, вышел вперед: рукоплещет ему как пизейская младость, так и элейцев отряд. За ним — Алкон Сикионец. Вызван Федим, на истмийском песке одержавший победу дважды, а также Димант, крылоногих коней обгонявший прежде, а ныне от них отстававший, замедлен годами. 560 Прочих встречая, молчит народа неосведомленность [79] , те же — отвсюду идут; но Партенопея Аркадца кличут, и вспыхнувший шум по кругам переполненным бродит. Матери бег знаменит: кому Аталанты Менальской редкая слава и шаг неизвестны, которого было не одолеть женихам? Знаменитая матерь и сына обременяет, но тот — и сам знаменит: безоружным гоном (молва говорит) оленей в ликейских долинах он добывал и бегом настигал запущенный камень. Ждали его, и он, наконец, меж толпою летучим 570 шагом мелькнув, разомкнул хламиды злато витое. Тело его блеснуло, и вся обнаружилась прелесть членов: и развитость плеч, и персей не меньшая гладкость, чем у ланит, — и лицо померкло в сравнении с целым. Сам он однако хвалы красоте презирает и гонит прочь восхищенных. Но вот он к палладиной горсти со знаньем дела прибег [80] и — померк, натершись жирной оливой, Ид от которой, Димас и все остальные блестели. Так, когда заблестят светила над морем спокойным и задрожит на воде отражение звездного неба, — 580 все они ясно горят, но более ясно меж всеми Геспер свои устремляет лучи: каков он в глубоком небе, таков же его в волнах лазоревых образ. Столь же красив, как и он, лишь немного медлительней в беге Ид, ближайший ему по возрасту; правда, палестра жирная стала уже покрывать его порослью нежной: стал по щекам пробиваться пушок, хотя он и не был виден в тени неснятых кудрей. Положенным чином начали скорость шагов проверять и оттачивать, в разных вялость телес ухищреньях бодря беспокойством ученым: 590 то, колена согнув, приседают, то звонкой ладонью хлопают гладкую грудь, то вздымают горячую голень и кратковременный бег у нежданной черты прерывают. Ринулся строй, единый порог за собой оставляя, — легкие, смяли простор, и в поле взблистала нагая стая: по той же стезе крылатые давеча, мнится, медленней кони неслись; недолго подумать, что мчатся столько же стрел от парфян убегающих или кидонцев. [81] Так быстроногие мчат по гирканским безлюдьям олени, если послышится рев голодного льва издалёка 600 или почудится: бег ослепленный встревоженных гонит, страх — собирает, и гром сцепленных рогов раздается. Ветра быстрее меж тем убегает от взоров менальский мальчик; бегущий вторым, с ним рядом — Ид возмужалый разгоряченным плечо обжигает дыханьем и тенью спину теснит. За ними — Федим с Димасом стремятся в равноуспешной борьбе, им — быстрый Алкон угрожает. Русых аркадца волос неостриженная ниспадала грива, — ее он растил в подношение Тривии с малых лет и предерзко ее — но вотще — отеческим храмам 610 пообещал, коль с победой придет из огиговой битвы. Волосы, освободясь от пут и рассыпавшись сзади, тут устремляются вспять над напором Зефира, и ими приостановлен он сам, а Ид разъяренный опутан. Оный решился на кознь против юноши и для злодейства миг усмотрел: близ цели, когда к черте победитель Партепопей подступал, его, за власы ухватившись, тот оттеснил и первым достиг ворот отдаленных. Рати аркадцев грозят за царя с оружием выйти, чтоб присудили ему дар отнятый с честью добытой: 620 требуют все и готовы сойти сомкнувшимся кругом. Ида коварство — другим по нраву. Партенопей же, прах зачерпнув, посыпает лицо и влажные очи: но из-за слез красота прекраснее прежнего стала [82] . То он в отчаянье грудь, то безвинные щеки кровавым ногтем разит, то виновницу прядь; крик буйствует всюду разноголосый; принять решение трудное медлит старел Адраст. Наконец, он сказал им: "Уймитесь, не спорьте, дети мои! И опять испытайте уменье [83] , но каждый мчитесь своею стезей: край этот — Иду уступим, 630 а супротивный — тебе, да не знаете в беге уловок". Выслушали — и приняли речь. К божеству обращаясь гласом безмолвным, тогда тегейский юноша [84] молит: "Рощ госпожа, для тебя, для тебя я хранил эти пряди, из-за обета тебе приключилась такая обида. Ежели мать или я прилежаньем к охоте угодны были тебе, то, прошу, не дозволь с подобным предвестьем в Фивы прийти и Аркадии стать толиким позором!" Явственно был он услышан: шагов пробегавших не видит поле [85] , — лишь тонкий летит под стопами у юноши воздух, 640 длинных следы прыжков висят над нетронутой пылью. Вот он в ворота вбежал и вскричал, вскричал и промчался перед вождем и, победу стяжав, искупил задыханье. Так был бег завершен. Награды трудов — наготове: конь — аркадцу и щит бесчестному Иду был отдан; прочих толпа, получив ликийские тулы, ликует. Следом Адраст сразиться зовет искушенных в метанье диска и ждущих свою горделивую мощь обнаружить. Вышел по зову Птерел и гладкую медного круга тяжесть с трудом, всем телом вперед наклонясь, пред собою 650 сбросил, — в молчанье за ним инахиды следили и взором взвешивали. И двое вперед шагнули ахейцев, трое эфирских мужей и пизеец один, — с акарнанцем — семеро их; и других побудила бы слава, когда бы доблестный Гиппомедонт, поощряем толпою, не вынес на середину и всем показал десницей прижатый жёрнов другой: "Не лучше ли вам, идущим разрушить скалами стены и сбить тирийские башни, вот этот, юноши, бросить, а тот — метнуть под силу деснице всякого". — И, подхватив, без малейшей натуги отбросил 660 в сторону. Изумлены, отступились они и признали, что неспособны, и лишь Менесфей горделивый и Флегий (их удержали и стыд, и отцов великая доблесть) вызвались, руку подняв. Иных же сдалась добровольно юная мощь и бесславно ушла от священного диска. Марсов щит в бистонских полях зловещим сияньем так поражает Пангей и отблеском солнца внушает ужас и гулко гремит, разимый божественным древком. Флегий пизеец за труд принимается первым и взоры всех привлекает к себе, — такую могучее тело 670 доблесть сулит. Сначала землей и диск, и ладони Флегий шершавит, затем поворачивает, подымая пыль, чтоб удобнейший край для пальцев найти и для сгиба локтя. — Он был искушен, — ему по нраву забава эта была не только во дни состязаний — сей славы родины, — нет: он любил измерять Алфей и, сменяя берег на берег, умел диск даже в самом широком месте пересылать, воды им не тронув ни разу. Веря толиким трудам, не вдаль — над взрытым простором поля — но в небо свою нацелил десницу и, в землю 680 вдавленный, силу собрав обоих коленей, забросил диск вращавшийся вверх над собой [86] и вонзил его в тучи. Быстро диск устремляется ввысь, и — словно он падая — скорость растет с высотой; наконец, истощившийся, сверху медленнее на землю летит и скрывается в пашне. Падает так, коль ее низводят — к ужасу неба, мглистая Феба сестра [87] ; помогающей медью народы гулко гремят и трепещут вотще; Фессалиянка только над задыханьем коней, усмиренных заклятьем, смеется. Все восхваляют его, но ты неприветливо смотришь, 690 Гиппомедонт, и ждешь, чтоб длань в длину размахнулась. Вдруг настигает того Случайность, которая любит сбить непомерную спесь, — а людям возможно ли тщиться против богов? — Уже он бросок необъятный готовил, шею уже изогнул, всем телом уже наклонился, — под ноги груз полетел, соскользнув, и удар обратился мощный — в ничто, и пустая рука ни с чем опустилась. Вырвался стон большинства, а кому — и смешным показалось, Следом бросок Менесфей с осторожным готовит искусством тщательнее и — тебя призывая, от Майи рожденный [88] — 700 прахом стремится пресечь скольжение глыбы тяжелой. Та от могучей руки полетела намного счастливей и, одолев немалую часть долины, упала. Звон раздался, и стрела отметиной в землю вонзилась. Третьим — Гиппомедонт к состязанию дюжему держит медленный шаг: в глубинах души его поощряет жалкий Флегия срыв и удачный бросок Менесфея. Он воздымает борьбу, деснице привычную: глыбу вверх устремив, напрягшийся бок и мышцы литые выверив и широко размахнувшись, бросает, невольно 710 следом влекомый. А диск устрашающим летом несется, помнит — уже вдалеке — десницу и ход сохраняет прежний и вот, победив Менесфея, не вровень, не рядом падает, а далеко за ревнивым врезается знаком. Плечи зеленых холмов и тенистые кручи театра — как от обвала в горах могучего — затрепетали. Так Полифем, скалу отломив от дымящейся Этны, зренья лишенной рукой, по слуху, во след уплывавшей с шумом корме запустил, в ненавистного метя Улисса. [Так Алоады (когда Олимп уже попирала 720 Осса, на нем громоздясь) несли Пелиона вершину снежную, полны надежд до дрожащего неба добраться.] Отпрыск Талая [89] решил: победителю — тигр пустотелый пусть отойдет, у коего край блистал окаймленьем желтым и злато концы торчащих когтей укрощало [90] . А Менесфей заслужил летучие стрелы и кносский лук. "Ты же, Флегий, кого обделил несчастливый случай, сей — когда-то красой и помощью бывший Пеласгу нашему — меч получи, — не к зависти Гиппомедонта. Ныне — мужеству труд: направьте же друг против друга 730 грозные песты [91] , — сей бой всех ближе к доподлинной битве". Тут — на диво велик, велик чудовищно — отпрыск Аргоса встал, Капаней, и пока от свинца почерневший грубый бычачий ремень (сам крепок не менее) ладил к пясти. "Из тысяч, — сказал, — одного [92] — любого — подайте, юноши, мне, — и лучше бы мой соперник породы был аонийской: тогда я мог бы предать его смерти, — кровь своего жестокой мою ославила б доблесть". Замерли души, и страх всеобщее вызвал молчанье. Но наконец из толпы обнаженных лаконцев нежданный 740 выступил Алкидамант [93] . Царей дорийских отряды диву дались, но знали друзья, что, Поллуксом обучен, Алкидамант вырастал на палестрах, основанных богом. Бог ему сам и руки напряг, и запястья устроил — ради любви к задаткам его — и биться с собою ставил не раз и, дивясь стоящему в сходственном гневе, радостно превозносил и нагого притискивал к сердцу. Но презирает его Капаней: смешон ему вызов, — просит замену, смеясь; но все ж, принуждённый, выходит, — и от ударов тотчас неупругая шея распухла. 750 Тело на стройных ногах вознося, они устремляют вспышки ударов, лицо в отдаленье спасительном держат, скрыв за подобьем щитов [94] , и доступ для ран закрывают. С Титием схож Капаней [95] , когда бы тому от стигийских, пашен птицы восстать разрешили: так всюду открыта членов поверхность, и так подставляет он в ярости кости. Тот — из мальчишек едва, но крепостью — зрелого крепче, и предвещает напор молодой могучие годы. Кто ж пожелает, чтоб он — проиграл? Или кровью жестокой был окроплен? Кто, мольбы вознося, за него не страшится? 760 Но, присмотревшись, они оценили, что каждый стремится к первенству, и не спешат ни гнева явить, ни ударить. В меру друг друга страшась, они сочетают с безумством разум, их выпады чуть отклоняют противника руки и проверяют, удар направляя ослабленный, цесты. Меньший искуснее: он порыв отлагает и тратит силы без спешки, боясь за грядущее [96] ; больший — к ударам рвется, уверен в себе, всем телом стремится и в дело обе пускает руки, беспорядочно, тщетно молотит, всё распаляясь, и сам наседает. Но навык старинный 770 строго лаконец блюдет: одного избегает удара и отбивает другой; то пригнувшись, то быстро подавшись, он — невредим; а руками отбив кулак наведенный, сам начинает теснить, но лицо осторожно отводит. Кроме того, на врага, непомерно сильнейшего, часто (вот она, живость ума, такова искушенность десницы!) дерзкий душой нападал, налегал, а также бросался издали, — словно волна на грозные скалы крутая, вздыбившись, мчит и, сокрушена, отступает, так оный ярого обуревал; и вот он отходит и долго 780 целится в бок и в глаза, отвлекая угрозою крепких цестов своих, и затем удар нежданный проводит ловко и раной чело помечает по самой средине. Кровь показалась, виски ручьем окрасились теплым. Не замечает его Капаней и дивится внезапным крикам; но вот, пронеся над лицом утомленным случайно руку, он пятна узрел на перстах, обтянутых шерстью. Так не ярится ни лев, ни тигрица, пронзенные дротом, как, закипев, он врага отходящего по полю гонит [97] и заставляет назад отбегать и грозит опрокинуть, 790 страшно зубами скрыпя; и множит вдвое и втрое взмахи кружащихся рук; но ветр похищает удары, часть — отбивает кулак; и грозящих вискам беззащитным сотен спартанец избег смертей, уклоняясь мгновенно или доверясь ногам: но и в бегстве, помня науку, тыла не кажет, — бежит, но все ж отражает удары. Тот догоняет с трудом, и этот уже не проворен, — оба, силу колен растеряв, передышки взыскуют. Так, если водный простор обессиливает мореходов, то — по знаку с кормы — они опускают все вместе 800 руки [98] , но чуть отдохнут, — вновь к веслам крик призывает. Вот он опять обманул безрассудно шагнувшего: наземь вдруг устремился, нырнув плечами, и тот — повалился вниз головой, а когда он вставал, — юнец вероломный снова направил удар и — сам побледнел от успеха. Крик инахидов взлетел, поражая и берег, и рощу. Тут же Адраст, увидав, что тот, с земли подымаясь, длани занес и готов свершить нестерпимое, кличет: "Быстро, молю, друзья, он взбешен, его удержите, 810 медлить нельзя, он взбешен; несите и ветвь, и награды: вижу, теперь он уже не отстанет, пока не наполнит мозгом исторгнутым рта, — уведите от смерти лаконца!" Мигом Тидей рванулся, за ним — послушен приказу — Гиппомедонт, но оба — с трудом прижимают и держат обе руки и смиряют его многословной мольбою: "Ты победил, уходи! Даровать слабейшему сладко жизнь: он ведь наш, он союзник в войне…" — но тот не сломился и, отшвырнув рукою и ветвь [99] , и назначенный панцырь, так завопил: "Дозвольте! Ужель я пылью густою [100] , 820 кровью ужель этих щек, которым столько обязан сей полумуж, не покрою и труп не отправлю в могилу, обезобразив, дабы зарыдал эбалийский наставник [101] ?" Так говорит, но его, спесивца, который победы не признает, уводят друзья; а Лаконяне хвалят, громко угрозам смеясь, питомца Тайгетской вершины [102] . Многообразье похвал и сознание доблести душат мукой великой давно Тидея, могучего сердцем. Он ведь и диск отменно метал, и взапуски бегал, цестами бился других не слабей, но его особливо 830 радовал труд умащенной борьбы: в ней отдых от Марса он обретал и ею свой пыл разряжал браненосный, силою на берегах Ахелоя мерясь с мужами мощными, где божество [103] счастливые метит палестры. Тотчас, едва призвала, вдохновляя, борцовская слава юношей, с плеч этолиец [104] сорвал покров, наводящий ужас — отчий наряд — кабана. Супротив обнажает крепкое тело [105] хвастун Агилей клеонейского корня, столь же, сколь Геркулес, громаден: крутыми плечами ввысь возносясь, он превосходил человека, негодный, 840 крепок же менее был и мощью отцу не равнялся, — пышного тела его расплывались дряблые члены с вялою кровью. Ойнид потому и надеялся только, дерзкий, что равного он одолеет, — хоть сам он казался маленьким, но и костяк был тяжел, и руки в суставах неодолимы: такой не вмещала доблести в меньшем теле и сил таковых заключать не дерзала Природа. Кожу масла услад приобщив, на средину равнины каждый стремится, и там облачаются в пригоршни пыли [106] , после песком рамена одно за другим осушают. 850 Шею в плечах утопив, выставляют широким захватом руки, и тут же Тидей уловкой равняет с собою и наклоняет вперед Агилея высокого, хитрый, спину свою изогнув и колени к песку пригибая. Словно альпийских высот властелин, кипарис, наклоняет долу вершину, едва держась под напорами Австров силою корня, и льнет к земле, постоянно готовый вновь устремиться назад — в просторы эфирного свода, — именно так Агилей высочайший огромное тело сам изогнул и сложился вдвойне пред врагом невеликим. 860 Руки меняя [107] , он то ему темя заденет, то плечи, бок, или шею, иль грудь, иль увертливых голеней кожу. Или, надолго сцепясь и упершись в захвате взаимном, станут и вдруг разорвут, разъярившись, пальцев оковы. Иначе стада вожди, быки-соперники, грозный бой затевают: стоит прекрасная в поле телица и победителя ждет, а те — встречают удары грудью упорной, им страсть — и стрекало, и ран врачеватель. Так, сцепляя клыки, как молнии, сходятся вепри, так в мохнатых тисках медведи сжимают друг друга. 870 Мощь сохраняет Ойнид: ни солнце, ни пыль не сломили силу его, и тверда, и туга, бугрясь над литыми мышцами, кожа. А тот — уже поддается истоме: сбито дыханье и ртом, запыхавшись, хватает он воздух, и омывает песок налипающий пота потоком, и подпирает себя, украдкой цепляясь за землю. В схватке подвижней Тидей: обманом — на шею нацелясь — к голени ринулся, но — не смогли довершить начинанья и промахнулись его короткие руки; — тот круто бросился сверху и, всей навалившись громадою, спрятал 880 смятого. — Именно так иберийских холмов испытатель [108] в недрах пещеры и день, и жизнь навек оставляет, если поля задрожат, всколыхнувшись, и рухнет внезапно треснувшая земля; и лежит, сокрытый горою севшею, труп и — разбит и расплющен всецело — не может звездам родным возвратить души вознегодовавшей. Но расторопней Тидей и душою и мужеством выше. В тот же миг, ускользнув от тенет и чудовищной ноши, он простака обошел и успел со спины ухватиться: сразу оплел и бока, и живот узлом неразрывным, 890 тут же колени прижал к поджилкам и — как ни пытался тот от захвата уйти и сбоку десницу просунуть — дерзостно груз, ужасный на вид и невероятный, поднял. — Доносит Молва: объят Геркулеса руками, так ливиец терпел земнородный, когда, уличенный в хитрости, поднят он был: упасть не надеется больше и прикоснуться к земле даже краем стопы он не может. Шум поднялся, и радостный плеск учинили отряды. Тут он врага, раскачав на весу, отпускает нежданно, набок обрушивает и, бросившись вслед за упавшим, 900 шею десницей теснит и пах прижимает коленом. Натиску тот уступал, противясь единою честью. Но уж и грудь на земле, и весь он распластан на брюхе, — долгое время лежит, потом подымается, жалкий, и остаются следы позора, хранимые пашней. Пальму в деснице, доспех блестящий — награду за битву — в шуйце неся, Тидей: "Как будто бы и не терял я крови немалую часть — вы знаете — в поле диркейском! Где они — раны сии, недавние Фив договоры?" — Молвил и, всем показав, награды славные отдал 910 спутникам, а Агилей и не глянул на панцырь добытый. Есть и готовые в бой вступить с обнаженным железом. Вышли уже, доспехи надев, Агрей Эпидаврский и не гонимый еще судьбою диркейский изгнанник [109] . Но запретил Иасид: "Для смерти — будет раздолье, юноши, — так что храните свой пыл и лютую жажду лить супротивную кровь. А ты, которого ради мы от любезных ушли городов и дедовых весей, битвы допрежь, умоляю, не дай толикой поблажки случаям злым и мольбам — божества да избавят нас! — братним". — 920 Так говорит и шеломами их золочеными дарит. После велит оплести чело крутое у зятя — да не бесславен уйдет — и его объявить громогласно Фив победителем, но — вслед Парки зловеще пропели. Тут призывают вожди и Адраста своими трудами чин состязанья почтить и этим последнюю жертву круче могильной принесть. Дабы всем видам победы были причастны цари, — шумят, чтоб ликийские стрелы он разослал или тучи пронзил трепещущим древком. С радостью тот уступает, с холма зеленого в поле 930 сходит, толпой окружен знатнейших юношей. Следом оруженосец несет — как приказано — легкие тулы и тетивы: решено одолеть простор необъятный лётом стрелы и раной настичь предназначенный ясень. Как отрицать, что от тайных причин предвещанья исходят? Смертным рок их открыт: ужасно взирать, ибо гибнет то, что надежда сулит в грядущем; случайностью знаки склонны мы счесть, — так множит Судьба погибели силы. Поле измерив, на миг стрела роковая коснулась древа [110] и — ужас очей! — сквозь только что пройденный воздух 940 вспять устремилась и вот, с конца до начала обратный выполнив путь, возле уст знакомого тула упала [111] . Кривотолкуют вожди: одни облаков иль высоких Нотов набег усмотрели; другим показалось, что крепким древом отбита стрела. — Конец небывалый глубоко спрятан, и явлено зло; один лишь вернется из битвы [112] , — скорбный возврат роковая стрела господину сулила.

Но на пеласгов, войны тирийской первоначала длящих, Юпитер взирал нисколько не благосклонно и помавал головой [1] : высокие звезды терзались гневом его, и Атлас кричал, что на плечи давит. Быстрому вот что тогда он молвил Тегеи питомцу [2] : "Мчись и самый Борей пронзи стремительным летом, сзади бистонцев дома и звезды белоснежной оставив ось [3] , — туда, где огонь паррасиянки кормится, чуждый вод Океана, от туч непогодных и нашего ливня. 10 Там отложивший копье либо Марс передышку вкушает, хоть он покою и чужд; либо, думаю, жаждет, несытый, браней и зовов трубы и тешится кровью народа милого. Ты же ему изложи повеленья, а также отчего гнева не скрой: когда еще был он обязан полк инахийцев разжечь и всё, что Истм серединный делит и в гневе глухом Малеи прибой оглашает [4] . Там, едва отойдя от родимого града, святыню юноши чтут и — словно с войны возвратились — усердно рукоплеща, прилежат раздраженной гробницы обрядам. 20 В том ли, Градив, вся ярость твоя, что, вращаясь, со звоном диск пролетел и в схватке сошлись эбалийские цесты? — Нет, коли пыла он полн и безумная жажда оружья душит его, — пусть бесчинно сотрет безвинные стены, меч и огонь принеся, и воспомнивших о Громовержце смертных прострет по земле, окоем обезлюдив злосчастный. Ныне он кроток в войне и о нашем не думает гневе. Если ж сражения он не начнет и — быстрей, чем приказа слово — данайскую рать к тирийским стенам не пригонит, — казнью ужасной грозить не стану: пусть мягким и добрым 30 будет он богом и нрав разнузданный поуспокоит, мне же и меч, и коней возвратит и не ведает боле крови, а я — за землей пригляжу, водворяя в народах мир, — для огиговых битв одной мне Тритонии станет". Так он изрек, — и к фракийским полям устремился Киллений. Вот он уже проскользнул над порогом двери арктийской: здесь охватила его извечная полюса стужа, и облака, небеса затянувшие, и Аквилона первые вздохи; а слух поражает ударами града палла, и худо его аркадский убор защищает. 40 Тут по бесплодью лесов узнает он капища Марса [5] , и устрашается взор при взгляде на неукротимый дом у Гема в тылу, окружаемый сонмом неистовств; стены — железо крепит, порог — железом обужен стершийся, и на столбах железных покоится кровля. Феба сиянье от стен убегает, и, местом испуган, прячется свет, а пугающий блеск затмевает созвездья. Стража чертогу подстать [6] : из первых дверей вылетают ярый Порыв, и Ужас слепой, и багровые Гневы, и обескровленный Страх; мечи сокрывая. Засады 50 рядом стоят, и Раздор двуострое держит железо. В доме Угрозы гремят без числа, посредине тоскует Доблесть, весельем кипит Исступленье, и с ликом кровавым Смерть при оружье сидит. Алтари орошает Сражений кровь, и огонь похищен для них в городах подожженных. Разных доспехи земель [7] — по бокам, а спереди храма — изображенья племен полоненных; отлиты в железе сбитых обломки ворот, судов воинственных днища, и кузова колесниц, а под колесницами — лица смятые — мнится, кричат: толикая мощь и такая 60 мука во всем. И во всем (но ни разу — с лицом безмятежным) виделся сам: так вывел его с искусством предивным Мулькибер, — прелюбодей тогда еще явленной свету мерзостной связи своей не смывал на опутанном ложе [8] . Только менальский летун [9] искать хором властелина начал, как вдруг — задрожала земля, и Гебр роговевший, воды сломав, взревел [10] ; и стадо, пригодное в битве, пеной меж дрогнувших трав в попираемом поле покрылось, чуя того, кто грядет: и замкнутые адамантом вечным, разъялись врата, — сам, кровью красуясь гирканской, 70 на колеснице вкатил, окропляя пространные пашни страшной росой, а за ним — добыча и слезные толпы. Чащи и толща снегов уступают. Запряжкой Беллона мрачная правит, рукой окровавленною подстрекая с длинным копьем. Застыл от зрелища отпрыск килленский [11] , долу ланиты склонил, — и отца удержала б опаска, будь он вблизи, от недавних угроз и подобных приказов. "Что от Юпитера, что от великого неба приносишь? — Оружемощный вступил; — ибо к этой оси в эту стужу, брат, ты не сам ведь пришел, — для тебя соседство росистой 80 Менала кручи милей и знойного ветер Ликея". Тот доложил порученье отца. И, долго не медля, Марс задыхающихся и новым покрывшихся потом гонит летучих коней, и сам негодуя, что греки не поспешают с войной. А горний родитель смягчаясь в гневе, за сыном главу обращал с достоинством важным. Именно так, когда, налетев, побежденные воды Эвр оставляет, — сама вздымается гладь, и волнует мертвая зыбь улегшийся понт; но еще над судами — снасти не все, и вздохнуть моряки всей грудью не смеют. 90 Чин погребальный меж тем завершил безоружные битвы, но на местах оставалась толпа. При всеобщем молчанье, вина на землю лия [12] , герой Адраст замиряет прах Археморов: "Дозволь, о дитя, не раз на трехлетнем празднестве день твой почтить; да приходит не чаще к аркадским жертвам увечный Пелоп, в элидские храмы рукою кости слоновой стучась, и змей к алтарям касталийским, и на сосновый Лехей да является тень не скорее [13] . Не отдадим мы тебя Аверну унылому, мальчик, но поминальным причтем обрядом к созвездиям вечным. 100 Ныне — торопится рать; но мечом беотийские кровли дай сокрушить — и тогда, алтарей достойный великих, будут тебя, божество, не в одних городах инахийских чтить, но на верность тебе присягнут и плененные Фивы". В этом Адраст — за всех, а всяк за себя поручился. А уж коней распластав, Градив попирает эфирский берег, где в горний простор воздымается Акрокоринфа верх, на море ложась с двух сторон переменною тенью. Тут он велит, чтоб один из сонма приспешников — Ужас — [14] четвероногих коней обогнал: никто не способен 110 большего страха вселить и душу вконец обессилить; ибо у чудища есть без числа и глоток, и дланей, может любое принять обличье, легко заставляет верить всему и, боязни нагнав, города помрачает [15] : стоит внушить, что два солнца горят, иль сыплются звезды, или трясется земля, иль шествуют древние рощи, — бедные! — кажется им, что видят. А тут он пустился в новую хитрость: застлал равнину немейскую пылью мнимой, и вот уж с холма в тревоге вожди замечают темную тучу; затем он множит смятенье обманным 120 криком и поступи войск подражает, и конскому скоку, и устрашающий вопль с блуждающим ветром разносит. Дрогнули души, и люд растерялся, в сомнениях ропща: "Где этот грохот, коль мы не ослышались? — Да, но откуда в сумраке пыльном встают светила? Ужель там исменский воин? — Конечно, — идут. Так вот сколь дерзостны Фивы! Им ли бояться? А нам — не продолжить ли тризну по мертвом?" Ужас войска потрясал, меж рядов принимая обличья разные: то как один из пизейских или пилосских воинов, или представ лаконцем, ручался, что видит 130 близких врагов и отряды терзал беспочвенным страхом. Верят в смятенье всему; когда же напал на безумных сам и помчался кругом священного поверху вала, трижды приподнял копье и, летя стремительным вихрем, трижды коней подстрекнул, щит грудью трижды ударил, — слепо хватается всяк за оружье свое и чужое, в ярости, шлемы сорвав, безумцы, четверокопытных к дальним гонят горам: у каждого в сердце бушует страсть [16] умереть и убить, и нет преткновенья для пылких. Мчатся, дабы искупить промедленье: так, если подует 140 ветер, то берег шумит покидаемой пристани, всюду плеск парусов и броски отпускаемых всюду канатов; вот уже весла плывут, и плывет подымаемый якорь, милая суша, а с ней провожающих толпы уходят вдаль от взора пловцов, выходящих в открытое море. Как инахийская рать в торопливом походе теснилась, — Вакх увидал, — застонав, повернулся к тирийскому граду, к стенам, вскормившим его, воспомнил перуны отцовы и, опечалясь душой, в лице изменился румяном. Кудри его и венки растрепались, расстался с десницей 150 тирс, и упали с рогов [17] виноградин нетронутых гроздья. Вот он как был — неприбран, в слезах, в сползающем платье — перед Юпитером (вмиг оказавшись на небе тайно) встал, в обличье таком никогда не являвшийся прежде, и обратился к отцу, причин не скрывая, с мольбою: "Ты ли Фивы свои истребишь [18] , богов созидатель? Или взъярилась жена, и не жаль тебе милого края, лара, которого ты обманул, и родимого пепла? [19] Пусть, я поверить готов, что тогда ты из туч против воли пламя метнул, — но черный пожар ты вновь насылаешь 160 ныне без стиксовых клятв и наложницы просьбой не скован. Где же предел? Или в нас ты как в гневе, так и в приязни молнии мечешь? Но ты не таким к порогу Данаи [20] , и к паррасиянке в дебрь, и к Леде в Амиклы приходишь! Значит ли это, что я из всех, порожденных тобою, — самый презренный? Ужель? — Но носившему разве я не был бременем сладким [21] , не мне ль соизволил ты жизни начало, прерванный путь подарить и месяцев срок материнских? Также добавь, что мой люд — невоинственный, ведавший редко ратную жизнь — лишь к моим походам и битвам привычен: 170 в кудри вплетают листву и под бук вдохновенный кружатся, тирсы невест и бои матерей в них ужас вселяют. Где же им трубы снести и Марса, который, бушуя, вон что готовит! А что, коль твоих он Куретов в сраженье выведет и повелит непорочным щитами сражаться? И почему ты избрал ненавистные Арги? Ужели мало врагов? — Самих тяжелей испытаний приказ твои мачехиных Микен [22] добычею пасть, о родитель. Что ж, уступлю [23] , — но куда повелишь священным обрядам сгибшего рода и мне, кого, для могил бременея, 180 мать сохранила, — уйти? — Во фракийские чащи к Ликургу? Может быть, мне убежать в полон к поверженным индам? — Дай изгою приют! — Я зависти чужд, но сумел же брат скалу закрепить латонину, Делос, и вверить глуби морской; Тритонида смогла от милой твердыни вражьи потоки прогнать [24] ; и видел я сам, как могучий дал законы Эпаф племенам восточным; укромной войны отнюдь не грозят Киллене иль Иде Минойской. Что же к моим алтарям — увы мне! — такая немилость? — Здесь ты — пусть я нелюбим — Геркулесом чреватые ночи [25] 190 знал и желанную страсть блуждающей дщери Никтея [26] ; здесь — тирийцев народ, и бык, счастливейший нашей молнии [27] , — так сохрани хотя б агеноровых внуков!" Ревность забавна отцу [28] , и уже простершего длани он подымает с колен преклоненных, лобзая безгневно, и возражает ему любезною речью: "Не думай, будто внушеньем жены это вызвано: я не настолько злобным податлив мольбам; судеб мы гонимы недвижным круговоротом: к боям — тьма поводов, старых и новых. Должно ли нам удерживать гнев, скупясь на людскую 200 кровь? Ведь знает и ось, и дом этот — вечный, доколе не завертится мой век — как часто и молний удары сдерживал я, и как редко мой огнь царил над землею. Кроме того, ради велих обид, к отмщенью зовущих, древний сразить Калидон — Диане, а Марсу — лапифов я против воли, но дал; — и невыгодно мне. и досадно столько и душ заменять, и тел восстанавливать новых. А лабдакийцев казнить и потомков пелопова корня — медлю; но знаешь и сам (если даже забыть о злодействах дорян [29] ), насколько легко фиванцы богов обижают, 210 даже тебя… — но молчу, раз утихла старинная ярость. Впрочем, припомни: Пенфей — не забрызганный кровью отцовской [30] , не обесчестивший мать супружеством и не рождавший братьев, преступник, — твои растерзанным трупом украсил празднества, — где же тогда был твой плач и в мольбах искушенность? Нет, не в угоду своей обиде эдипову отрасль я повергаю, — о том земля умоляет и небо, правды нрава, оскорбленная честь, природа, а также самый устав Эвменид. Но о граде своем сокрушаться не торопись: я решил, что в пору иную наступит 220 для аонийцев закат, придет опаснее время, мститель — иной [31] ; а ныне скорбеть — владычной Юноне". Тот, изрекшему вняв, просветлел и лицом, и душою. Так, сожжены и злою жарой, и Нотом унылым [32] , розы сникают; но день лучезарный и вздохи Зефира небо смягчат, — вся их стать возвращается, блещут побеги новые, свежей красой веселя безобразные прутья. Вот уже вестник спешит к Этеоклу с верным доносом и, устрашая, речет, что грядут с огромным отрядом греков вожди и подходят уже к полям аонийским; 230 все, к кому ни придут, дрожат и жалеют фиванцев; также о роде вождей доложил, именах и оружье. Пряча испуг, Этеокл рассказчика слушает жадно и ненавидит его. А затем — союзников вызвать требует и оценить мощь силы своей [33] . — Подымает Марс и Аонию всю, и Эвбею, и ближней Фокиды ширь, — так Юпитер велел. Бежит чередой бесконечной быстрый приказ: отряды спешат и являют готовность к бою, на поле сходясь, которое — с городом рядом — обречено межусобью лежит и ждет разъяренных. 240 Враг еще не напал, а матери вспугнутым строем всходят на стены и блеск сыновних доспехов оттуда зрят и отцов под шеломами их, внушающих ужас. Одаль на башне пустой Антигона, еще не решаясь перед людьми показаться, свой лик охраняет одеждой [34] черною; с ней провожатый, — он был у Лаия прежде оруженосцем, а днесь царевна доверена старцу. Первой вступила она: "Надеяться ль, что от пеласгов эти знамена — заслон? Пелоповы сходятся, слышно, все племена, — назови, умоляю, царей чужеземных. 250 Нашего я и сама различаю значки Менекея, силы, с которыми наш выступает Креонт, и высокий с медною Сфингой [35] идет из ворот Гомолоидских Гемон". Так в простоте Антигона, а ей — Форбант престарелый: "Тысяча лучников там с ледяной тапагрской вершины, вождь их — Дриант, — у него на щите белоснежном трезубец изображен и перун золотой; Ориона потомок, доблестен он, но его да минует отчая доля и да утихнет, молю, гнев давний безбрачной Дианы [36] . И подчиняясь царю добровольно, Окалея рядом, 260 следом за ней Медеон, и славная рощами Ниса [37] , и оглашаемая Дионы летуньями Фисба [38] . Рядом — Эвримедонт в пастушеском вооруженье Фавна отца, осенивший шелом сосной, словно конской гривой; он страшен в лесах, — и, думаю в битве кровавой будет таков же. А с ним — Эритры, где стад изобилье [39] , Скол и те, что живут на хребтах Этеона опасных [40] , и на гилейских брегах нешироких, и в аталантийском Схеноне, гордые, чтут следы знаменитого поля [41] . По-македонски они сариссы [42] из ясеня держат 270 и от убийственных ран загражденье надежное — пелты [43] . Вот из Онхеста сюда нептуновы люди [44] стремятся с криками, — их Микалес в полях [45] , поросших сосною, кормит, и Мелас поит палладин, и влагой Гекаты — ключ Гаргафийский; у них — Галиарту на зависть — сжинают злаки, которые тот изобилием трав превосходит [46] ; дроты — обломки стволов, шеломы — львиные пасти, выдолбы древ — их щиты. Лишенных царя, посмотри-ка, наш Амфион предвождает, — его — легко опознаешь: лира на шлеме его и пращуров бык различимы. [47] 280 Юноша чистой души, готов он в гущу сражений прянуть и стены своей заслонить обнаженною грудью. Даже и ты, геликонский отряд [48] , на помощь явился нашему граду, и вы, о Пермесский ручей со счастливой Ольмией, певчей струёй питомцев вооружили, не признающих войны. Прислушайся: с отчим напевом бодрая стая летит; — когда непогода седая выпадет — лебеди так забелевший Стримон покидают. Мчитесь же смело: вовек не изгладятся подвиги ваши, память о войнах спасут нескончаемой песнею Музы". 290 Так он сказал, а дева вплела невеликое слово: "Братья вон те истоком каким связуются оба? Сколь же доспехи у них одинаковы, сколь же шеломы вровень вздымаются вверх! — Будь бы в наших такое согласье!" Старец с улыбкою ей: "Не первая ты, Антигона, зреньем в обман введена, — их братьями часто считают, лет их не зная, но нет: то сын и отец, хоть и трудно каждого век различить. Деркето, бесстыдная нимфа, Лапифаона, еще не познавшего ложа и браку чуждого, страстно стремясь к супружеству, невпору мужем 300 сделала, и Алатрей прекрасный вскоре родился. Днесь за родителем он, расцветающим юностью первой, следует, близок ему и чертами лица, и летами; и незаконным своим прозванием оба гордятся, больше — отец: его веселит и грядущая старость. Триста на битву отец выводит воителей конных, столько же сын, — они, говорят, из Глисанта сухого [49] и из Коронии [50] в путь устремились: Корония жатвой хлеба обильна, Глисант почитает Вакховы лозы. Лучше, однако, взгляни на Гипсея, чья тень над четверкой 310 мощной широка лежит: семислойною шкурой обтянут, в шуйце — щит, грудь скрыта тройным нашитым железом, — грудь, ибо он никогда не боится за тыл. Украшенье древнего леса — копье, чей лет неизбежно нацелен в плоть иль доспех, и рука никогда не перечит приказу. Молвят, что он от Асопа рожден, — тогда бы хотел я видеть отца, когда, распалясь и мосты сокрушая, в небо взвился он и, дочь, негодующий, деву отмщая, гневные воды свои на Громовника-зятя обрушил [51] . Ибо, от отчих брегов похитив Эгину, Юпитер 320 прятал в объятьях ее, а поток обезумел и звездам в гневе готовил войну: такого тогда не прощали даже богам. Он восстал и, в ярости дерзкой разлившись, в бой рукопашный вступил, но кого вызывал — не добился; и, наконец, поражен трехжальною вспышкой и громом, — пал. До сих пор в берегах задохнувшихся бурные воды рады золу в небеса выдыхать грозовую, а также казни великой следы — этнейские дымные тучи. В поле кадмейском Гипсей — он таков же — еще поразит нас, коль Громовержца смирить Эгина счастливая сможет. 330 Он итонейцев ведет и алалькомепейской Минервы рати, какие дала Мидея и Арна хмельная [52] , тех, что Платеи луга засевают, Авлиду и Грею, и бороздой Петеон усмиряют, и нашей владеют частью Эврипа, чей ток переменчив, и самым далеким краем — тобой, Анфедон [53] , где Главк с травянистого брега прыгнул в зовущую гладь и, уже голубея власами и бородою, своих испугался конечностей рыбьих. Камнем Зефиры пронзать из крученой пращи им привычно, гезы тяжелые их даже стрел кидонских быстрее [54] . 340 Ежели б также и ты красоты знаменитой Нарцисса выслал, Кефис! — Но в феспийских полях сей отрок угрюмый блекнет [55] , и сирой волной родитель цветок омывает. Кто же, однако, привел и фебову рать, и Фокиду [56] древнюю, — тех, кто Панопу рыхлит, Кипарисс и Давлиду, долы твои, Лебадия, тебя, висящий на острых скалах Гиамполь, тебя, Парнас с двойною вершиной, тех, кто Кирру и кто на волах Апеморию пашет, край корикийских лесов, и Лилейю, откуда Кефиса бьет леденящий исток, к которому жажду обычно 350 нес, задыхаясь, Пифон, отводивший воды от моря; также на тех посмотри, кто лаврами шлем оплетает, — Титий у них на щитах или Делос; и тех, у которых тулы наполнил сей бог бесчисленным смертоубийством [57] . Вождь их — суровый Ифит, чей отнят родитель недавно — славный Навбол Гиппасид, твой некогда, Лаий кротчайший, гостеприимец… — О, сколь колесницей я правил беспечно, как под копыта копей ты упал от ударов жестоких, горло (о, если б моей истекавшее кровью!) пронзивших". Щеки при этих словах увлажнились, лицо побледнело, 360 слов беспрепятственный ток прервался пробежавшей внезапно судорогой, но силы влила питомица в сердце старца любезное, — тот, успокоившись, тихо продолжил: "Гордость моя, и тревога моя, и последняя радость, о Антигона! Лишь ты здесь держишь мой призрак отживший. Видно, старинный мне зреть и удар, и злодейство все то же, мужу доколе тебя я не выдам, невинную деву, — после ж из жизни меня отпустите усталого, Парки. Но понапрасну крушась, упустили мы, я замечаю, стольких вождей: ибо мной ни Клонис [58] , ни с гривой по спинам 370 Абантиады, ни ты, скалистый Карист, ни долина Эг, ни крутой Каферей доселе не названы были, — ныне же сбившийся строй не дает, и скопленье мешает, и призывает уже ополчение брат [59] твой к молчанью". Вот что с твердыни старик, и следом с вала правитель [60] : "Гордые духом цари, которым готов подчиниться я, воевода, дабы родные отстаивать Фивы! Нет, не хочу подхлестывать вас, поскольку свободен воинский пыл: вы сами клялись по заслугам яриться. А восхвалить и воздать благодарность достойную — трудно: 380 пусть небожители вам воздадут, пусть — ваши отряды, свергнув врага. Вы сошлись от союзных племен на защиту града, который попрать не насильник с далекого брега и не воитель, землей порожденный чужою, намерен, но своеземец: и здесь у вождя полков супротивных есть и отец, здесь и мать, здесь единоутробные сестры, здесь же был некогда брат. Смотри: ты, всеокаянный, дедам погибель чинишь, — но тут же без зова вступилась мощь аонийских племен; о злодей, я тебе — не добыча! Волю защитников сих тебе подобало бы ведать: 390 царство вернуть не велят". — Изрек и как должно расставил всех: кто бои поведет, кто будет защитником стенам, кто устремится вперед, а кто в середине поддержит. Так на рассвете пастух по росе сквозь решетчатый выход [61] высвобождает загон прутяной, велит, чтобы сначала шли вожаки, а стада ядро составили овцы; сам принимает приплод и сосцы, бороздящие землю, высвобождает, неся кормилицам слабеньких ярок. А между тем и ночью и днем при оружье данайцы, новую ночь и день, что за ней, — так гнев подгоняет — 400 мчатся, привалы презрев: ни сон, ни еда их похода не замедляет почти, — они на врага поспешают, словно бегут от врага. Их дива не держат, какие случай наслал, предвещающий зло и рок неминучий. Страшные знаменья им рассевают и птицы, и звери, звезды, а также ручьи, из своих убежавшие русел, грозно грохочет отец, и зловещие вспышки сверкают, ужас наводят могил голоса, открываются сами двери святилищ; с небес — то каменья, то ливень кровавый; духи внезапно встают и сонмы рыдающих предков. 410 Не раздавались тогда аполлоновой Кирры вещанья, и неурочной порой Элевсин оглашался всенощный воплями, и — отворив святилища — вещая Спарта зрела, как сшиблись (беда!) меж собой амиклейские братья. Весть от аркадцев пришла, что безумная тень Ликаона выла в ночной тишине, и что по свирепому полю шел Эномай, — из Пизы неслось; а что обломился рог и второй Ахелоя, — пришлец акарнанский поведал. И омрачившийся лик Персея, и смутной Юноны молят точеный кумир Микенцы; об Инаха стонах 420 пахари передают, а моря двойного [62] насельник вопли фиванца донес Палемона над понтом спокойным. Внемлет вестям пелопидов отряд, но жажда сраженья воле богов противостоит и страха лишает. Вот и твои, Асоп, берега и ток беотийский виден, — но с ходу пройти через вражьи струи не решилась конница: ибо тогда как раз он разлился, огромный, по встрепетавшим полям, возбудясь от дуги дожденосной или от туч над горной грядой, иль то было просто волей реки, и родитель сдержал войска половодьем. 430 Яростный Гиппомедонт согнал с возвышенной кручи вздыбившегося коня и уже из самой пучины крикнул вождям остальным, поводья подняв и оружье: "Мужи, идите за мной! Клянусь, что так же на стены вас поведу и так же ворвусь в укрепленные Фивы". Все поспешили в поток, и стыд охватил отстававших. Так, когда подведет к реке неизведанной стадо пастырь [63] , то скот — понуро стоит: противоположный брег далеко, а страх посреди — широк; но едва лишь ступит вожак и укажет им брод, — теченье спокойней 440 мнится, и легче прыжок, и берег им кажется ближе. Невдалеке и хребет, и для стана удобное видят поле [64] , откуда и град различить, и сидонские стены можно. Понравилась им защищенного места надежность: холм высокий, внизу распростерлось открытое поле, и ни единой горы, с которой за ними противник мог бы следить; укреплений чреду добавил недолгий труд, ибо место самой опекаемо было природой: скалы высокие вал заменяли, ущелья служили рвами, и случай возвел четыре холма, словно башни. 450 Прочее сами вершат, покамест не скрылось за горы солнце и сон не послал утомившимся освобожденье. Может ли чья-либо речь описать возбужденные Фивы? Эта последняя ночь пред войной, несущей погибель, город бессонный страшит и грозит наступлением утра. Все на стены взошли, но нет от толикого страха верной ограды, — слаба перед ним Амфиона твердыня. Шепот все новых врагов указует повсюду, а ужас множит их мощь и число: инахийцев палатки напротив видят они и на скалах своих — костры иноземцев. 460 Эти взывают к богам, умоляя и плача; другие — к марсовым дротам, к коням боевым; а третьи — рыдают, близких обняв, и, несчастные, их о кострах и могилах просят. А ежели сон и сомкнет, ненадежный, им веки, — битвы ведут. То отсрочка мила, то жизнь ненавистна жалким, и, утра боясь, умоляют, чтоб утро настало. И Тисифона, змеей потрясая двойною, ликует в лагере том и другом, и брата преследует братом, братьев обоих — отцом [65] ; а тот в отдаленных покоях, яростный, Фурий зовет и неистово требует зренья. 470 Фебы холодной лучи и звёзды померкшие ранний день угашал, и уже Океан воздымался грядущим светом [66] , и водная гладь, разомкнувшаяся пред Титаном, новым коней огненосных лучам уже уступала. Тут — с безумьем в очах, с сединою, посыпанной пеплом, с ликом бескровным, рукой, от ударов о грудь почерневшей, ветку оливы неся, оплетенную темною шерстью, видом ужасным своим Эвмениде старейшей [67] подобна, в скорбном величии бед из ворот Иокаста выходит. Дщери с обеих сторон — днесь лучшая поросль — старуху, 480 свой торопящую шаг с непосильной поспешностью, держат под руки. Та, ко врагу подойдя, обнаженною грудью бьет в супротивный засов и впустить с дрожащими молит воплями: "Дайте войти, вас просит преступная матерь этой войны: у чрева сего на стан ваш есть право страшное". — Вида ее трепеща, но более — речи, в ужасе войско молчит. Но вот от Адраста вернулся вестник: по слову вождя ее пропустили, меж лезвий путь приоткрыв. А она, воевод увидев ахейских, ярая в горе своем, ужасающий крик испустила: 490 "О арголидская рать! Но кто же меж вами — противник, мною рожденный? Найду под каким я шеломом, скажите, сына?" — Кадмейский герой навстречу смятеной выходит и обретенную мать слезами и радостью полнит, хочет утешить, обняв, и шепчет "о мать" меж рыданий, "мать" повторяет и к ней приникает, и следом — к любезным сестрам, но старая тут умножает рыдания гневом: "Слез умиленных зачем и ласкающей речи притворство? Царь аргивский, зачем, обвивая объятьями шею, ты ненавистную мать к железной груди прижимаешь? 500 Ты ли — скиталец, изгой, чужак, вызывающий жалость? Нет, ты всех поразишь: ведь твоих ожидает приказов мощная рать, и сотни мечей у пояса блещут. Горек удел матерей! О тебе ли денно и нощно плакала я? Но если слова и родных уговоры чтишь, то покамест войска молчат и пока благочестье медлит в испуге, — я, мать, и велю, и тебя умоляю: шествуй со мной и отчих богов, и кровли, пожаров ждущие, снова узри, и брата — что взор ты отводишь? — брата о царстве проси, и ныне — я рассужу вас. 510 Иль он отдаст, иль меч ты возьмешь по лучшей причине. Или боишься, что мать — соучастница козни — обманет сына? [68] — Но всё ж не настоль бежала от наших пенатов всякая честь: и Эдипу вождю ты довериться мог бы. Мерзостны брак и потомство мое [69] , но всё же люблю вас — горе! — и ваши прощать до сих пор я готова безумства. Если ж стоишь на своем, — тогда мы тебе доставляем сами триумф: полоненных сестер свяжи и в оковы ввергни меня, и недужный отец приведен непременно будет к тебе. А теперь обращаюсь я к совести вашей, 520 о инахиды: и вы оставили малых и старых дома, и так же о вас рыдают, — доверьте ж родившей чадо ее! Коли вам стал он дорог за краткое время (так пусть и будет!), то сколь он мне, о пеласги, и этим дорог сосцам! — Своего я добилась бы и от гирканских иль одрисийских царей и любых, кто яростней наших. Только кивните, — не то я умру, обнявшая сына, здесь — в преддверии битв". — Отряды надменные были сломлены речью: уже кивают шеломы, слезою чистой доспех окроплен. — Вот так на ловчих и колья 530 груди могучим броском разъяренные львы налетают [70] ; после ж — и ярость слабой, и рады плененной утробы глад утолить без забот. — Смиренные души пеласгов заколебались, и пыл, вожделеющий битв, укротился. Сам он уже, то лицо обратя к материнским лобзаньям, или к Исмене младой, а то — к Антигоне, молящей слезно, — за бурей страстей, волнующих разноречиво, царство забыл; он стремится идти, и не запрещает кроткий Адраст, но вступает Тидей, гнев праведный помня: "Лучше, о други меня, испытавшего честь Этеокла, — 540 а ведь ему я не брат — меня к царю отошлите, чье миролюбье досель и добрую волю лелею в этой груди. А тогда, посредница мира и чести [71] , мать, где была ты в ту ночь, меня задержавшую славным гостеприимством? Влечешь не к такой ли и сына ты встрече? В поле его поведи, которое вашею тучно кровью досель, и тучно моей. Ты — следуй за нею, кроткий чрезмерно, увы, и чрезмерно не помнящий близких. Мнишь, что когда над тобой отовсюду враждебные длани вскинут мечи, то она усмирит рыданьем оружье? 550 Он ли тебя, о глупец, заключенного в городе, гневом полного, пустит назад в аргивские станы вернуться? — Раньше вот это копье железное выгонит листья [72] , Инах и наш Ахелой потекут к истокам скорее! Кроткие речи и мир достигаются грозным оружьем. Стан ведь и этот открыт, и не за что нас опасаться. Мне он не верит? — Но я отступлю и прощу свои раны [73] . Пусть с ним войдет та же самая мать и посредницы сестры, И предположим, что он, как условлено, царство оставит, — сам-то — вернешь ли назад?" — И вновь передумав, отряды 560 к мненью склонились его (так воздуха вихрем внезапном встречный Нот увлекает простор, подчиненный Борею): любы им вновь и оружье, и гнев. А Эриния злая, миг улучив, семена подбросила первого боя [74] . Две близ диркейских тогда потоков тигрицы бродили [75] : смирно они под ярмом колесничным служили, и Либер — в битве восточной досель истребитель, но днесь победитель [76] — их отослал к аонийским полям от брегов эритрейских. Рать божества [77] со старейшим жрецом тигриц, позабывших кровь и дышавших травой индийской земли, по уставу 570 спелой лозой и плетеньем цветов украшали различных и между темных полос наносили связующий пурпур. Их и холмы полюбили уже, и — кто бы поверил? — скот на полях, и близ них мычать не страшились телицы. Голод тигриц никогда не терзал, — из рук их кормили; пищу вкушали они и страшные пасти склоняли к струям вина, забредая в село; и если входили поступью кроткою в град, — все жертвами храмы и каждый дом пламенел, ибо сам их Лиэй посетил, полагали. Каждую трижды бичом из змей перевитых коснувшись, 580 их Эвменида опять повергла в свирепость и буйство прежнее, — и понеслись по полям удивленным тигрицы. Словно с различных сторон две молнии одновременно вспыхнув, срываются, след в облаках оставляя [78] пространный, именно так промчались они в стремительном беге и, пересекши поля, огромным прыжком на возницу (Амфиарай, твоего — то знаменье было: господских первым случайно коней он к ближайшему вел водопою) бросились, — тут же был смят Ид — рядом стоял он — тенарский, и Акамант этолиец; в поля звонкоступы лавиной 590 ринулись, но Аконтей, распаленный зрелищем бойни (диких зверей поражать ему, аркадцу, привычной доблесть была), отогнал к стенам обратившихся верным тучею жал и, метнув не одно копейное древко [79] , трижды, четырежды им хребет пробивает и брюхо метким ударом. Они след тянущийся оставляя льющейся крови, влекут к воротам торчащие дроты и, издыхая уже, с похожим на жалобу стоном раненные бока прислоняют к возлюбленным стенам. Мнится, что храмы и град захвачены, и запылали 600 Лары сидонцев огнем несказанным, — такой из открытых стен подымается вопль: потерять колыбель Геркулеса мощного легче для них, иль покои Семелы [80] , иль храмы древней Гармонии. Тут жрец Вакха Фегей Аконтея, копья рассеявшего и гордого кровью двойною, в грудь поражает мечом. Подоспела тегейская младость поздно на помощь к нему: уже на тигрицах закланных юноши тело лежит — за вакхову кровь искупленье. Переговоры тогда из-за шума внезапного в стане оборвались: Иокаста бежит меж врагов разъяренных, 610 длить не решаясь мольбы. Ее и дщерей толкают прежде жалевшие их, крутой же Тидей улучает время: "Подите теперь понадейтесь на мир и на верность! Вновь Этеокл от нечестья не смог удержаться, дождавшись, чтоб возвратилася мать!" — Так молвя, мечом обнаженным он созывает своих. Стал крик — свиреп, и пылает ярость — повсюду, и бой идет без всякого чина: люд и вожди — смешались, никто не внимает приказам, вместе и всадников строй, и пешие сходятся рати, и быстрота колесниц; неуемные толпы сминают 620 павших и ни показать себя не дают, ни увидеть воинов вражеских. Так с аргивской фиванская сила, сгрудясь внезапно, сплелась. Знамена и трубы остались сзади, и зовы рогов завязавшийся бой догоняли. Сколь разъяряется Марс от малости пролитой крови! — Сходственно ветер, меж туч собирающий первые силы [81] , легкий, сначала листву и вершины высокие треплет, после же — сносит леса и хребты обнажает густые. О Пиериды, теперь (ведь мы вопрошаем вас, сестры, не о чужом) о ваших боях, об Аонии вашей 630 молвите нам: вы видели все, и от близкого Марса в громах тирренской трубы геликонские плектры дрожали. Вот звонкоступ, ненадежный в бою, Птерела Сидонца, рвущего повод, тащил через вражьи отряды, свободный, — столь ослабела рука. Тидея копье сквозь лопатку входит и, слева пронзив у юноши пах, пригвождает падающего к коню, — и, связан с хозяином мертвым, конь — бежит и уносит того, кто оружье и повод больше не в силах держать. — Из душ одну сохранивший, раненый насмерть кентавр так телом на круп поникает. 640 Спорит оружия мощь: разъярившись в бою, Сибариса Гиппомедонт поразил, Менекей — Перифанта пилосца, Итиса — Партенопей; Сибарис от меча погибает, злой Перифант — от копья, от стрелы злокозненной — Итис. Марсов Гемон поражает клинком инахийца Кайнея в выю, и — разлучены с огрубленным телом — взыскуют очи отверстые — плеч, дыханье — главы. За доспехом павшего прянул Абант, но, стрелою настигнут ахейской, он, умирая, щиты и вражий, и свой выпускает. Кто, о Эвней, надоумил тебя оставить служенье 650 Вакху и рощи его (уходить из которых не должен жрец) и другой заменить привычную Бромию ярость? [82] В ком ты вызовешь страх? — Щита сквозное плетенье блёклый плющ и венки с нисейских вершин покрывают, приплетена виноградной лозой белоснежная повязь [83] , на плечи пряди легли, на ланитах пушок пробивался, панцырь, негодный в бою, тирийскою пряжею рдеет, руки в плену рукавов, подошвы цветные — в плесницах, складками тонкий виссон [84] , булавка злата резного 660 с яшмою светлой насквозь прокусила тенарскую паллу, гул висящий звенит, золотистой обтянутый рысью. Шествует, полн божеством, меж тысячами и глаголет громко: "Прочь длани свои, — при знаменьях благоприятных место сих стен указал Аполлон телицей киррейской! Сжальтесь, ведь в стены сии сошлись добровольно утесы, мы — священный народ: зять этого града — Юпитер [85] , тесть — Градив, и доподлинно Вакх — питомец фиванский, и многомощный Алкид". — Ему, взывавшему тщетно, бурный навстречу грядет Капаней при древке летучем. 670 И словно лев, поутру воздымающий с мрачного ложа [86] ярости первый порыв и ждущий в пещере свирепой лань ли, или бычка, чей лоб еще невоинствен, рыком красуясь, идет и, теснимый оружьем и стаей ловчих, добычу следит и не замечает ударов, — так тогда Капаней ликовал перед схваткой неравной, и примерял кипарис, угрожающий весом великим [87] . Прежде однако: "Зачем, — говорит, — причитанием женским, смертный, мужей ты страшишь? Вот если бы тот [88] появился, кем ты безумен! А ты — пой женщинам тирским!" — и древко 680 бросил; оно же, летя так, словно был путь беспрепятствен, только о щит прогремев, уже из спины вылетает. Наземь — оружье, звенит протяжными воплями воздух, хлынув, кровь заливает наряд, и гибнешь ты, дерзкий, гибнешь, Аонии сын, другая забота Лиэя. Тирсы сломив, оплакал тебя хмелеющий Исмар, Ниса цветущая, Тмол и Наксос тесеев [89] , а также Ганг, который признал фиванские таинства в страхе. Неторопливого зреть не пришлось Этеокла аргосцам: скромен — своим не в пример — он страшился мечей Полиника. 690 Амфиарай на конях, уже опасавшихся пашни, мчится других впереди, в негодующем поле вздымая преизобильную пыль: Аполлон красою ненужной вознаграждает слугу и кончину его озаряет. Он зажигает ему и щит, и шелом драгоценным блеском, и вовремя ты, Градив, Аполлону дозволил, чтобы рука не коснулась жреца и не был он ранен смертной стрелою в бою, — да к Диту достойно и свято он отойдет. И таков он в гущу врагов устремился, зная о смерти и сам [90] , — придавала верная гибель 700 силы ему: возросли и мышцы у мужа [91] , и ярче виделся день, и досель не читал он в небе яснее, но не гадал, ибо Честь отвлекла, сопредельная смерти. Он ненасытной пылал любовью к свирепому Марсу, мощной десницей играл и пылкой душой надмевался. Он ли, бывало, смирял несчастья людей, отнимая силу у судеб? — Насколь был сей непохож на былого [92] , кто соблюдал и треножник, и лавр [93] , а также во всякой туче умел распознать летуний — свидетельниц Феба. Люд без числа закалал он мечом [94] — словно год смертоносный, 710 или губительный блеск злосчастной звезды — для своих же манов; а гордый Филей копьем был сражен, и копьем же — Флегий, а Хреметаон и Клопис — серпом колесницы [95] : этого ссек стоящего в рост, того — под колена. Выпустив дрот, поразил Ифиноя [96] , Хромия, Сага, Гиаса с гривой волос, Ликорея, служителя Феба — не злонамеренно [97] : он метнул уже ясень могучий, и обнажилась тогда из под сбитого шлема повязка. Камнем сражен Алкафой, у кого близ вод каристийских были и дом, и жена, и дети, любившие берег; 720 долгую прожил он жизнь небогатым пытателем моря, а погубила — земля; умирая, и бури, и Ноты он вспоминал, и счастливейший гнев привычного понта. Оное долго уже одиноких бойцов избиенье зрит асопов Гипсей и отвесть сраженье стремится. Правда, изрядно и сам колесницей тиринфскую силу он разметал, но вся эта кровь уступала авгуру, к коему дух и доспех он стремит; но — с мощным отрядом связано — клина крыло препятствует; все ж, приподнявшись, дрот, на родных берегах [98] отобранный, он направляет, 730 прежде воззвав: "Аонидовых вод даритель прещедрый, славный Асоп, и досель знаменитый гигантовым пеплом [99] , — помощь деснице даруй! Умоляю и я, и твоею влагой воспитанный дуб: я Феба могу не бояться, если родитель богов к тебе благосклонен; — оружье в воды твои погружу и с авгура снятую повязь". Внял родитель мольбам, но явить пожелавшему милость Феб помешал и удар отклонил в возничего Герса. Рухнул возничий, и бог сам взял безвольные вожжи [100] , облик притворный приняв Галиагмона, родом лернейца. 740 И отступали тогда перед ярым любые знамена: от одного погибали они перепуга, — без раны робких жалкая смерть настигала, и было неясно, держит ли груз норовистых коней иль гонит быстрее. Словно гор ы заоблачный склон [101] , не выдержав бури вновь налетевшей зимы или сломленный возрастом, с кручи рушится, страшно грозя долинам, и тащит с собою с разных высот по пути поля, и селян, и деревьев древних стволы а потом, истощившись, лавиной бессильной то углубленье пробьет, то реку прервет посредине, — 750 так — обременено и мужем могучим, и богом — дышло кровью то с той, то с другой стороны закипает; Сам равно и бразды опекает [102] , и стрелы Делосец, сам направленье дает броскам, и враждебные жала сам отвращает, лишив летящие древка удачи. Пеший простерт Меланей [103] , и простерт Антифон, высотою не защищенный коня, и — нимфы дитя геликонской — Аэтион, и Полит, обесславленный братоубийством, и попытавшийся смять Манто-пророчицы ложе Ламп, на которого Феб потратил священные стрелы [104] . 760 И звонкоступы уже, дрожа и храпя, бороздили гибнущей плоти поля, и всякий их след доставался трупам, и в крошеве тел колея глубокая рдела. Тех, отошедших уже, ось лютая давит, другие — ранены, но не мертвы — не в силах с пути отклониться, видят, как ось наезжает на них; узда напиталась кровью, и скользкий возок неустойчивым стал, и колеса сукровицей тяжелы, и медлит копыто во взрытых внутренностях; и тогда, взъяренный убийствами, жала брошенные и в костях пробитых торчащие копья 770 бог вырывает, и вслед колеснице стон душ [105] раздается. Бог Аполлон, наконец слуге открываясь, промолвил: "Жизнью своей насладись, облекись грядущею славой, — днесь я с тобой, и меня невозвратная смерть стережется; но покоримся: ничьей не раскрутят суровые Парки нити; — ступай: ты обещан давно элисийским народам к радости их, — не придется тебе приказаний Креонта гнет испытать и лежать в наготе пред запретной гробницей". Он же ему возразил, на миг прерывая сраженье: "Отче Киррейский, тебя, на запряжке, к погибели мчащей, 780 прежде еще (откуда почет толикий несчастным?) я опознал. Теснящих доколь удерживать манов? Слышу и Стикса уже стремительный бег, и потоки мрачные Дита, и пасть ужасного стража тройную. Что ж, — и главы украшенье прими, и лавр возвращаю, — было б нечестьем в Эреб их унесть. И просьбой последней — коль отходящему мне причитается малая милость — Феб, я тебе и обманутый лавр, и казнь нечестивой препоручаю жены, и сына прекрасную ярость". Горестный спрянул тогда Аполлон, рыданья скрывая, - 790 ось застонала тогда и осиротевшие кони. Именно так в порыве слепом полночного Кавра судно предчувствует смерть, когда ферапнейские братья прочь от ветрил, обреченных огню сестры, убегают. И начинала уже земля, расседаясь, вздыматься, почвы поверхность — дрожать и вскипать набухшею пылью, поле — гудеть из глубин преисподней уже начинало. Трепетным толпам — войной, этот грохот войною казался, тверже ступали, но тут — трус новый оружье, и воев, и пораженных коней покачнул; вершины деревьев, 800 стены уже колебались, Исмен от брегов обнаженных прочь побежал; и гнева — как нет; и в землю вонзая зыбкие копья, бойцы за неверные держатся древка, и отступают, взглянув на бледные лица друг друга. Так, если, море презрев, для схватки в соленом просторе сводит Беллона суда, то стоит приспеть благосклонной буре, — и всякий, себя упасая от гибели новой, прячет свой меч, и сдружающий страх врагов примиряет. Точно таков был вид всколебавшейся на поле битвы. То ли, страдая, земля, вобравшая воздуха вздохи, 810 буйство ветров изгоняла и их сокрытую ярость; то ли изъела вода подземная рыхлую почву и поглотила, размыв; то ли мчащееся небозданье вдруг налегло, или глубь морскую нептунов трезубец вздыбил и мощным сотряс прибоем пределы земные; или был издан сей гром для пророка; иль пашня грозила братьям… — Но тут глубокий провал отверзшейся бездны вскрылся, и тени — светил, и светила — теней ужаснулись. Зев необъятный вместил пророка с упряжкой, готовой перескочить, и тот — ни оружье, ни повод не бросил. 820 На колеснице — как был — он мчал непосредственно в Тартар: падая, в небо взглянул, и при виде того, как смыкалась пашня, — стенал, пока не свела разошедшейся почвы менее сильная дрожь, отнявшая свет у Аверна.

Только нежданный пророк [1] к мерцающим теням низвергся и к смертоносным домам во владенья царя схороненных рухнул, своим всполошив погребеньем воинственным манов, — ужас всех охватил: в стигийском краю поражались стрелам, коням и плоти живой, — ведь тело не знало жара костра и пришло не из урны печальной, обуглясь, но накалилось в бою, и щит кровавой росою был окроплен и прахом покрыт разъятого поля. 10 И не взирала еще на него Эвменида с лучиной тисовой, и, записав на черном столбе, Прозерпина [2] к сонму умерших его не причла; и даже круженье прялки Судеб он застал, и только при виде авгура Парки, вострепетав, оборвали бегущую нитку. Также вторженье его элисийцы беспечные зрели, также и те, кто вдали — в глубине преисподней — томился ночью иной под сводом слепым темницы мрачнейшей. И застонали тогда застойные воды и гари, бледный тогда возроптал тененосной волны бороздитель [3] , что до глубин растворен земли непривычным разъятьем 20 Тартар и маны теперь непривычным путем прибывают [4] . Сидя тогда в срединном дворце несчастливого царства, за преступленья судил народы правитель Эреба [5] , доли людской не щадя, суров со всякою тенью. Фурии рядом стоят, и разных смертей вереницы, и беспощадная Казнь готовит гремящие цепи; Парки — души сучат и тем же перстом обрекают — труд непосильный! Вблизи благодетельный Минос с ужасным братом решенья блюдет наилучшие и умеряет ярость царя. Близ них, набухая огнем и слезами, 30 бдят Флегетон и Коцит, а Стикс — богов обличает клятвопреступных [6] . Плутон, доселе не ведавший страхов, видя отверзшийся свод, испугался светил заблиставших, после ж, вознегодовав от милого света, промолвил: "Что за крушенье небес Аверн эфиром пронзили чуждым? Кто мрак разомкнул, в безмолвных память о Жизни вызвав? Откуда гроза? Кто из братьев [7] готовит сраженье? Что ж, коли так, я готов: пусть различия мира погибнут! Мне это слаще других! [8] Побежденного, с горнего свода сверг меня третий удел блюсти подземное царство. 40 Но и оно — не мое, если звезды ужасные могут к нам заглянуть! Уж не робкий ли царь [9] проверяет с Олимпа силы мои? — У меня и Гиганты в разбитых оковах [10] , и под эфирную ось готовые выйти Титаны, и несчастливый отец [11] . Что ж он мне мешает, свирепый, скорбный досуг мой сносить и отдых безблагодатный, и отвергать покинутый день? — Всё царство открою сам я, пущу в небеса стигийские Гипериона [12] , и не верну Аркадца к богам [13] (зачем мне сей вестник между домами одним и другим?), Тиндаридов обоих 50 здесь удержу. Для чего в ненасытном кружить Иксиона вихре, волнам почему губ танталовых не дождаться? И неужели терпеть, что Хаос не раз оскверняли гости живые? [14] Меня опрометчивый пыл Пирифоя мучит, а также Тесей, присягнувший бесстрашному другу, и беспощадный Алкид, пред которым — смирителем стража — смолк железный порог [15] хранимого Кербером входа. И одрисийским, о стыд, открылся жалобам Тартар: [16] видел я сам сей позор, как под звуки чарующей песни слезы текли Эвменид и Сестры — урок повторили. [17] 60 Также и я… — но лучше блюсти закон беспощадный [18] . Я ведь всего только раз — и не к звездам высоким — решился выйти тайком и жену с лугов сицилийских похитил [19] . Но оказалось — нельзя, и Юпитера правая воля вместе с родившею год для меня сократили, урезав. [20] Впрочем, довольно! — Иди, Тисифона, и мсти за глубины Тартара: выбрав из всех небывалых лютейшее, мукой редких чреватое бед, доселе невиданных небом, зло учини — к моему восхищенью и сестрам на зависть. Пусть же братья (вражды меж нами первым явившись 70 знаменьем) — братья в борьбе падут на раны друг друга [21] к радости Марса, и пусть разъяренному зверю подобный вражью главу пожирает один, другой — воспрещает мертвым последний огонь [22] и эфир оскверняет нагими манами: пусть же на них поглядит Громовержец свирепый. А чтоб неистовство их не мои лишь терзало владенья, противоборца богов отыщи, и пусть отразит он молнии огнь [23] запылавшим щитом и Юпитера злобу. Сделаю так, что никто не сочтет, будто менее страшно Тартар теснить, чем сомкнуть Пелион с лесистою Оссой [24] ". 80 Так он промолвил; в ответ на призывы его отозвался дрожью угрюмой чертог [25] и сотряс давящую сверху землю. — Юпитер-отец поражает не более небо, хмуря лицо, и зведную ось наклоняет не круче. "Как же тебя мне казнить, — продолжал, — о слетевший внезапно по пустоте сквозь неведомый вход?" — Тот встал перед грозным взгляду прозрачен уже, уже при оружье бесплотном, пеший уже, но еще на угасшем лице оставался прежний авгура убор, и темнеть на челе продолжала повязь, и ветку в руке держал он оливы умершей. 90"Если дозволено здесь и возможно чистым отверзнуть манам уста, о ты, для всех других завершитель, а для меня — я ведь знал причины и первоначала — сеятель, — сжалься, молю, смягчи и угрозы, и ярость и не гневись на меня, — твоих трепещу обвинений. Не Геркулесу вослед (не столь я отважен), а также не для запретных услад (поверь сим стонам!) дерзнул я в Лету вступить, — и пусть не бежит угрюмый в пещеру Кербер, и пусть не дрожит колесницы моей Прозерпина. Я, недавний авгур, алтарям Аполлона угодный, 100 Хаосом полым клянусь (здесь ничто аполлоновы клятвы): рок необычный меня постиг без вины, и похищен у благодатного дня незаслуженно я, — это знает критского урна судьи, и Миносу правда известна. Был я коварством жены и златом губительным предан, и в Арголидский поход (откуда все новые тени — а среди них и моей пораженные дланью — приходят) я не невеждой вступил [26] , но твердь расходилась внезапно (дух мой дрожит до сих пор!), — и был извлечен я из тысяч ночью твоей. Что пережил я, пока сквозь пустые 110 недра земли пролетал и во тьме сокровенной кружился! Горе мне! Я без следа для друзей и для родины сгинул, — лучше б к фиванцам в полон! — Уже не увижу лернейских кровель и даже как прах с отцом удрученным не встречусь. Жалкий, — ни холм, ни костер, ни близких меня не проводят слезы; пришел я к тебе целокупностью непогребенной. Я ни на что не дерзну на сей колеснице, и тенью стать не страшусь, и своих треножников впредь не воспомню. Ибо нужна ли тебе авгура вещего служба, ежели Парки плетут приказы твои? Так смягчись же, 120 лучше, чем боги, молю, окажись! Для злобной супруги, если прибудет сюда, сбереги беспощадные казни: добрый правитель, она твоего достойнее гнева". Оный склонился к мольбам, но негодовал, что смягчился. Сходственно лев: коль пред ним массильское блещет железо [27] , — кажет оружье и гнев; но если противник повержен, — шествует, перешагнув, и жалкому жизнь оставляет. А колесницы меж тем, блиставшей жреческим пышно лавром и в свете дневном вызывавшей мощным оружьем страх, и никем не разбитой, никем не отброшенной в бегство, 130 ищут: конников тьмы отошли, и во всех спасенье будит земля; обходит следы неверного поля воин, и скорбный простор обширного землекрушенья пуст: избегают его из почтенья к подземной гробнице. С вестью к Адрасту, войска созывавшему в поле далеком, мчит Палемон, сам веря едва тому, что он видел, и, трепеща (ибо он к провалившемуся оказался ближе других и, зиянье узрев, стал мертвенно бледен [28] ), молвит: "Беги, возвращайся, о царь, если только на том же месте осталась земля дорийцев и отчие стены! 140 Кровопролитье зачем и оружье? — Вотще обнажаем против Фиванцев мечи: поглотила земля колесницу, битву ведущих бойцов и доспехи! Казалось, уходит поле само, на котором стоим. И ночи подземной видел я путь, и то, как Эклид в разъятие почвы рухнул, увы, и к нему, любезней которого вещим звездам нет никого, длань тщетно простер я, взывая. Речь — о чудесном, но он — коней управитель — оставил след, и курится досель увлажненная пеною почва. Эта беда — не для всех: земля отличила питомцев, — 150 войско фиванцев — стоит". — Адраст поразился и верить медлил, но Мопс — о том же донес, и о том же — дрожащий Актор, поскольку Молва, гораздая ужасы множить, передала, что пропал не один. Отряды невольно, не дожидаясь, когда возвестят отступление трубы, вспять подались. Но путь — застывает, и гнутся колени ринувшихся, и, озлясь, — решишь, будто поняли, — сами кони противятся всем приказаниям и не желают шагу прибавить и взор оторвать от земли напугавшей. Тут набегают храбрей тирийцы, но сумрачный Вечер 160 лунных выводит коней, — перемирием кратким дозволен отдых тревожный мужам и ночь, кормилица страхов. Лица-то их каковы, когда изобилию стонов воля дана, а слез-то течет у снявших шеломы! Прежде привычное им, утомленным, не мило: бросают липкий, не вытерев, щит, и никто не острит наконечник, и не ласкает коня, и блестящего шлема высокий не поправляет хохол, и разве что крупные раны, — те сквозь которые жизнь сочится, — омыв, зашивают, — вот сколь скорбь велика. Их к яствам грозящая битва 170 и пропитанье, боям потребное, не призывает, — Амфиарай, поминают тебя и дух твой, обильный правдою, хвалят в слезах. Лишь одно раздается по стану: боги покинули нас, и рассеялась их благосклонность! "Горе нам! Где лавроносный возок, святые доспехи, волной увитый шелом? Таковы-то Кастальские воды, своды пещер, и треножников честь, и любовь Аполлона?! Кто мне теперь изъяснит падение звезд, и споспешной молнии смысл, и бьющихся жертв предостереженья, время ль в поход выступать, какой — свирепым сраженьям, 180 миру какой полезнее час? Кто все это явит мне, и кому о судьбах моих летуньи расскажут? Также и то, чем и нам, и тебе грозят эти битвы, — знал ты заранее, но — вот мощь безупречного сердца! — выступил все ж и союзником стал злосчастному войску. Будучи призван землей, в последние жизни мгновенья войско тирийское ты и значки супротивные мог бы не поражать, — но видели мы, что и в недрах у смерти, и уходя, ты врагов устрашал копьем неуемным. Как-то теперь обретаешься ты? А назад из стигийских 190 мест воротиться нельзя ль, пронизав земные глубины? Или сидишь ты вблизи божеств твоих, Парок, и, весел, учишь и учишься сам грядущему поочередно? Или в блаженных лесах [29] тебе правитель авернский милостиво поручил блюсти элисийских летуний? [30] Как бы там ни было, — ты — скорбь вечная Феба и вечно свежая боль и длительный плач умолкнувшим Дельфам. [31] Нынешний день замкнет Тенедос, и Хрису, и Делос — остров, где Феб родился, и храм пышновласого Бранха; на диндимейский порог, и к воротам кларосским, а также 200 В Ликию днесь никто не придет с мольбой о совете. Роща, где властен пророк рогоносный, и дуб, где Додонский дышит Юпитер в листве, и троянская Фимбра умолкнут. Также потоки и лавр пожелают сами усохнуть [32] , самый эфир ничего достоверного клекотом вещим не пропоет, ни одна не прорежет пернатая тучи. А в предназначенный день для тебя причастные судьбам храмы воздвигнем [33] , и в них твой жрец ответствовать будет". Так славословьем они пророка-царя почитают, будто огонь воздают и дары для костра и землею 210 легкой останки его и душу его покрывают. Тут надломился их пыл и возненавидел сраженья. Так и минийцам, когда их, храбрых, внезапно погибший Тифис оставил, тотчас показалось, что снасть — непослушна, веслам — не сладить с водой, и ветер — не полнит полотнищ. Стоны стихали уже; постепенно, исчерпана речью, скорбь отпустила сердца, наступившая ночь затопила боль, и легкие сны незаметно сквозь слез проскользнули. Эта же ночь иною была во граде сидонском: ибо враги, веселясь, часы провождают ночные 220 возле домов и в домах, и стражники даже сомлели около стен, — гром меди двойной и кожи идейской слышен, и букс зазвучал [34] , усмиренный искусным дыханьем. То для любезных богов и героев, воспитанных в граде, чинно повсюду поют святые пеаны, повсюду — чаши в венках [35] и цветов плетеницы; а то веселятся смертью провидца-глупца и ему вперекор, соревнуясь, хвалят Тиресия ум; потом вспоминают деянья предков и Фивы свои воспевают от их основанья: кто-то сидонскую гладь и рога Громовержца, и длани, 230 сжавшие их, и быком взборожденного мощным Нерея вспомнил, а Кадма — другой, и телицы усталость, и ярым полные Марсом поля; а третий — как скалы и камни к тирской кифаре ползли, вдохновляемые Амфионом. Эти Семелу поют непорожнюю иль кифереин брак и Гармонии путь, озаряемый братьев огнями [36] многими, — и ни одна не лишилась трапеза песен. Мнилось: склонив лишь теперь Гидасп, жемчугами обильный, тирсу и домы Зари, — в темнокожем триумфе ведомых Либер народам являл дотоле неведомых индов. [37] 240 На многолюдье тогда и в собрания дружеских трапез скрытый от взоров досель постоянно в обители страшной, вышел впервые Эдип, говорят, и с лицом просветленным черные освобождал седины от грязи налипшей, мерзостный лик — от волос перепутанных; и, допуская слово привета, внимал утешениям, прежде гонимым. Мало того: он яства вкушал, со щек отирая невысыхавшую кровь, всех слушал и всем отзывался, — он, донимавший одних только Дита и фурий, да разве поводыря-Антигону еще укорами злыми. 250 Не догадался никто, что не тирскую в битве удачу, — битву саму он любил; что хвалил и подбадривал сына, — но не победы желал; что едва лишь мечи обнажились, — он молчаливой мольбой разрыхлял преступления всходы Сладки пиры оттого, и в лице — непривычная радость. Он на Финея похож, казнимого голодом долгим: тот, узнав, что разогнанных птиц не услышит он в доме, даже не веря еще, счастливый, к столам и на ложе бросился, к чашам стремясь, не разбросанным злыми крылами. Утомлены трудами войны и тревогами, спали 260 греков войска, и только Адраст с укрепления стана чуткой душою ловил ликующее возбужденье. Возраст его тяготит, но злосчастная власть побуждает бодрствовать в бедах. Его донимают медные крики и голоса торжествующих Фив, и терпкая флейта мучит, и вдруг — похвальбы захмелевших чрезмерно спесивцев, зыбкий светильников свет и огней затухающих стража. Так, если в бурю ладья замолкает, охвачена общей дремой, и глуби морской доверяет беспечная младость жизни свои, — то один на палубе бодр неизменно 270 кормчий и бог, плывущий в челне, по нему нареченном. [38] Близилось время, когда сестра огнеликая [39] видит фебовых запряг коней и гудящий в преддверии света дом Океана, и свой блуждающий бег прерывает, и заставляет зайти бичом помаваемым звезды. Царь созвал печальный совет: решают, стеная, кто соблюдет треножники, лавр прозорливый, а также повязей вдовую честь унаследует. [40] Все, не колеблясь, чтимого общей молвой, непорочного отрасль Мелампа, Фиодаманта кричат, которого к таинствам божьим 280 сам приобщил и кого одного для птицегаданий Амфиарай привык призывать и в толиком искусстве близким себе без зависти звал и вторым за собою. Громкий почет тревожит того, он трепещет нежданной славы и, перед листвой подносимой склоняясь смиренно, бремя ему, говорит, не под силу, и просит — заставить. Так, если отчий престол и страну ахеменский [41] внезапно отрок получит, кому при живущем отце безопасней было б, — он радость свою ненадежную страхом смиряет: знать — верна ли, и чернь — не встанет ли на браздодержца; 290 он, кому и Евфрат подчинен, и каспийские земли, взяться робеет за лук, на коня отцова страшится сесть и считает, что он не удержит рукой неумелой скиптра, что до сих пор он еще не дорос до тиары [42] . Вот он, отметив уже чело несканою волной, благоугоден богам проходит по стану и слышит радостный шум; и, себя жрецом проявляя впервые, Землю решает почтить [43] . Показалось унылым данайцам мненье его не пустым. — Он тотчас велит, чтоб сложили два алтаря [44] из деревьев живых и травы луговинной; и без числа для богини дары, порожденные ею, — 300 груды плодов, и цветы, и всякой поры приношенья — сносит и, жертвенники окропив неразбавленным млеком, так начинает: "Людей и богов предвечная матерь! [45] Ты и ручьи, и леса, и зародыши всяких животных миру даришь, и оную рать Прометея, и камни Пирры; и первое ты дала пропитанье голодным преображенным мужам. [46] Ты поит окружаешь и держишь, кроткое племя скотов и хищников ярость блюдешь ты, и отдыхающих птиц; крепишь ты недвижно и прочно 310 незаходящую ось, над тобой с небозданием вместе оба несутся возка; витая в свободном пространстве воздуха, ты — середина всего великим на зависть братьям! И стольких племен кормилица, стольких народов и городов горделивых, — одна — и здесь, и под нами — терпишь ты всех; и того, кто несет небесные домы с тяжким трудом, — ты легко звездоносного держишь Атланта [47] . Мы лишь одни для тебя несносное племя, богиня! Грех — не зная того — какой искупаем? Не тот ли, что, чужеземцы, сюда мы пришли от брегов инахийских? — 320 Люди везде — на родимой земле, и тебе не пристало злобный и жалкий рубеж проводить, разделяя народы, кои повсюду — твои. Оставайся же общей, и брани в месте любом допускай, и дозволь, умоляю, в сраженьях яростный дух выдыхать, чтоб он к небесам возвращался, Не похищай живые тела погребеньем внезапным, не торопись: мы сами придем, но к тому же порогу, той же дорогой, что все. Мольбам уступив, для пеласгов зыбкое поле упрочь и Прях [48] упредить не пытайся. Ты же, любезный богам [49] , — кого не мечи, не отряды 330 вражьи, но — недра разъяв — Природа великая (словно чтя по заслугам тебя) погребла, как в Киррейской пещере [50] , стиснув в объятьях, — молю, дозволь благодатные просьбы ведать твои, приобщи к небесам и внушающим правду жертвам и то, что ты сам народам изречь собирался, мне сообщи: храм вещий тебе возведу и, толкуя волю твою, к тебе обращусь за отсутствием Феба. Делоса, Кирры самой тебя поглотившее поле для прорицаний моих и достойней, и лучше". — Изрекши, черных овец и темных быков погружает под землю [51] 340 и воздвигает песка увлажненного холм над живыми, так воздавая ему его же кончины подобьем. Так — у греков. Но тут раздаются Марсовы трубы, тут к разъяренным мечам громыхание меди взывает. И, разметав волоса, Тисифона с Тевмесской вершины яростный вопль издала и трубы усилила, к меди свист примешав: хмельной Киферон и скалы, когда-то шедшие песне вослед [52] , — от чуждого шума застыли. Уж, сотрясая врата, стучится Беллона у входов вооруженных, уже отворяются Фивы семижды [53] . 350 Конники пеших теснят, колесницы мешают бегущим, — мнится, что с тылу на них напирают данайцы: так тесно в каждых воротах, — все семь готовыми выступить полны. Стал у Огиговых врат Креонт, Этеокла к Нейстийским жребий направил, спешит к Гомолоидам Гемон высоким, а из Претийских — Гинеей, и Дриант из Электровых вывел войско, в Гипсисты стучат отряды Эвримедонта, мощной души Менекей ворота Диркейские занял. Нил удаленный, когда впивает он устьем великим [54] яства небес супротивных и снег, от Зари приходящий, — 360 русло свое разделив, так семь по простершимся пашням паводков в море несет, — и тогда Нереиды в глубины скрыться спешат, опасаясь попасть в опресненные воды. Скорбно навстречу шаги влачит инахийская младость: в первых элейцы рядах, лаконян, пилосцев отряды, — Фиодаманту вослед они устремляются наспех: отнят пророк, а новый еще непривычен водитель. Полк не твой лишь тебя, о владыка треножников, ищет: войску всему ущерб причинен, — шести полководцам шлем уступает седьмой. — Так, если в прозрачном эфире 370 скроет из звезд паррасийских одну завистливый облак, — меркнет Возка красота, без светила смещается полюс, и, растерявшись, пловцы путеводные звезды считают. Ныне — сраженья зовут: обновясь, собери, Каллиопа, силы иные, дай мне, Аполлон, мощнейшую лиру. Час, роковой для племен, добровольно его призывавших, гибельным выведен днем, и Смерть, из стигийского выйдя сумрака, зрит небеса и, лётом своим осеняя бранное поле, к мужам чернеющей пастью взывает; не простолюдье любя, но кончину достойнейших жизни [55] , 380 тех, чьи лета и пыл совершеннее, ногтем кровавым метит, и пряжа Сестер обрывается для обреченных разом, и Парок уток добычей становится Фурий. Посередине полей с копьем, покуда не влажным, Браневладычный [56] стоит, к тем — щит, а к тем обращая громкий доспех, и губит дома, семейства, младенцев. К родине гаснет и — та, что последней из сердца уходит, — к жизни любовь; устремил к рукоятям и древкам копейным длань напряженную гнев, дыханию пылкому тесны панцыри, и на власах подъятых шеломы трепещут. 390 Диво ль, что мужи в огне, коль против врагов пламенеют кони и ливнем седым [57] орошают взрытую землю; мнится, они с седоками срослись и окутались гневом всадников: мощно грызут удила и сражения просят ржанием, встав на дыбы и под конниками выгибаясь. Мчатся уже, и уже под ногами мужей заклубилась первая пыль [58] , и с обеих сторон в поспешности равной близятся рати, и вот меж них сокращается поле. Щит щитами уже отбит, навершьем — навершье, меч угрожает мечу, шаг — шагу, и дротику — дротик; 400 столь одинаков напор бойцов, выдыхающих жарко, что на шеломе врага налетевшие перья сверкают. Битвы лик — прекрасен еще: вздымаются гребни, всадник на каждом коне, с колесничими все колесницы, целы доспехи, щиты — блестят, разукрашены тулы и пояса, и злато еще не залито кровью. Вскоре же яростный пыл и себя не щадящая доблесть сыпали душами так, как не хлещет при льющих Козлятах кручи родопских хребтов Медведица смерзшимся ливнем. Так не гудит Авсонии брег, когда громыхает 410 в небе Юпитер, и град истязает Сирты не столько, ежели черный Борей шлет в Ливию дождь италийский [59] . Свет затмился от стрел, в небесах железные встали тучи [60] , и дротам уже нет места в воздухе тесном. Гибнут от пущенных те, другие — от копий отбитых, Кол налетает на кол, и каждый силу другого губит, дробится копье о копье, свистящие камни льют из пращей, летучий свинец и смертью двойною грозные стрел острия [61] с блистающей молнией схожи. Наземь снарядам упасть невозможно: телам достается 420 каждый железа удар, — наудачу и губят, и гибнут. Доблести труд случайность вершит: толпа то отступит, то налетит, то поле отдаст, то вновь возвращает. Так, когда облаков и ветров отпускает поводья грозный Юпитер и мир от вихрей дрожит переменных, — в небе стоит разногласная рать: то Австра мощнее, то Аквилона порыв, покуда в битвенной смуте краснопогодьем один иль ненастьем другой не осилит. Битвы зачин — Асопов Гипсей, эбалийцев отряды прочь отогнавший: они, родовым надмеваясь величьем, 430 натиском крепких щитов сокрушали эвбейское войско; он же исторг из рядов предводителя клина Меналку. Сей, лаконец душой, реки питомец суровой, предков не посрамил: копье, входящее в грудь, он — тыл от позора храня [62] — вытаскивает, сокрушая кости и плоть, и кровавое шлет на врага ослабевшей дланью. Пред взором его умирающим кручи Тайгета милого всплыли, бои и в честь матери славные плети. [63] Федим сражен Иасид из лука диркейским Амиитой: Парки поспешны, увы! — уже впиваются в пашню 440 Федима пальцы, а лук еще не умолк у Аминты. А Калидонский Агрей отсек у Фегея десницу вплоть до лопатки: она на земле сжимает и движет, неукротимая, меч. Испугался лежащей средь копий мимоидущий Акет и смирил обрубок ударом. Ярый Ифиса поверг Акамант, Арг — диким Гипсеем ранен, Феретом — Абант; лежат, над увечьями плача разными, конник Ифис, Арг пеший, Абант колесничий. С Инаха два близнеца близнецов из кадмова рода, шлемами скрывших лицо, — о слепое неведенье битвы! — 450 насмерть железом разят; но, снимая доспехи с убитых, видят, что зло свершено, и каждый из братьев, с печалью взгляды другого ловя, о равной ошибке жалеет. Пизы насельник Ион Дафнея, насельника Кирры, сверг, коней испугав, — с небес восхваляет Юпитер первого, тще о втором Аполлон припоздавший крушится. Счастье метит мужей могучих из ратей обеих кровью сраженных врагов: данайцев — Гемон Кадмеец губит и гонит, Тидей — тирийцев преследует, ярый; рядом с одним — Паллада, другой — Тиринфием полон. 460 Зимние два таковы потока, с вершин высочайших рвущиеся и двойным водопадом летящие долу; кажется, спорят они, кто рощи и пастбища глубже взроет и скроет мосты; когда же их воды вмещает, переметав, единый разлог, то — гордые — тщатся розно бежать, разойдясь до совместного в море впаденья. Ид Онхестийский спешил, потрясая огнем дымоносным [64] , между срединных бойцов и, греков ряды разрушая, пламенем путь расчищал; его копьем поражает ярый Тидей, раскроив шелом могучим ударом. 470 Ид на спине, громадный, лежит; изо лба, выступая, древко торчит, а к вискам крадется упавшее пламя. Молвил над мертвым Тидей: "Не скажешь, что Арги жестоки [65] : вот и костер, — гори же в своем огне, о фиванец". После же, возликовав, — так, крови отведав, тигрица [66] стадо всё начинает губить, — он камнем — Аона, Хромия с Фолом — мечом, двоих Геликаонов — дротом жизни лишил, — родила их Мэра, Венеры Эгейской жрица, нарушив запрет богини [67] ; кровавым Тидеем вы сражены, а мать — всё богиню жестокую молит. 480 Мечен не менее шаг геркулесова Гемона [68] буйством смерти: железо его, несытое сотнями, тратит то спесивую мощь Калидона, то рати Пилены хищные, то сыновей печального Плеврона [69] гонит. И с утомленным уже острием на оленского Бута он нападает, а тот как раз обернулся с призывом не отступать: ни ланит, ни волос не касавшийся мальчик, — мальчик двупёрою был поражен фиванской стрелою, точно умеченной в шлем; острием оказались пробиты оба виска, и на плечи легли отсеченные пряди, 490 и без испуга с черты непредвиденной жизнь улетела. Русый Гипаний затем и русый Полит погибают (этот для Феба браду, тот гриву растил для Иакха, — но не помог ни один); Гиперенора к ним причитает, следом — Дамаса (Дамас убегал, но пробившее панцырь вышло из персей копье и щит, прижимаемый дланью, выбило и унесло, улетая, на кончике жала). Гемон исменский еще погубил бы врагов инахийских много (оружье ему подавал и поддерживал силы Амфитриониад), — но Тидея навстречу Паллада 500 ярого шлет, и уже осенявшие милостью разных встретились. Первым сказал Тиринфий миролюбиво: "Случай какой, дорогая сестра, во мраке сраженья нас к столкновенью привел? Неужели Юнона-царица оной причина беды? Но она обнаружит скорее — вымолвить страшно! — что я на перун устремился, сражаясь с мощным отцом. А Гемона род… — но оставим, поскольку мил супротивник тебе, — и пусть Тидеево древко метит хоть Гиллу в лицо или Амфитриону, когда бы мог он от Стикса уйти; — я помню и век не забуду, 510 сколько и дивная длань, и эгида твоя [70] потрудилась ради меня, кто слугой в тяжелейших скитаниях земли все обходил [71] . Ты со мной сопутницей и в недоступный Тартар — когда б Ахеронт богам не закрыт был — сошла бы. Ты для меня — небеса и отечество [72] : можно ль такое в слове обнять? — Целиком разрушь, коль замыслила, Фивы, я уступлю и прошу о прощении". — Молвив, уходит. Тронул Палладу почет: смягчилось лицо, перестали щеки пылать, на груди успокоились вставшие змеи [73] . Видя, что бог отошел, беспомощней Гемон кадмейский 520 мечет копье и не может узнать бросающей длани; и у него что ни миг исчезают и силы, и бодрость, и отступления стыд; нападает герой ахелойский на отходящего: дрот, ему лишь подъемный, колеблет и направляет удар туда, где не скрытая шлемом, выше, чем кромка щита, уязвимая светится шея. И не ошиблась рука, и жизнь — настигнута древком, но помешал Геркулес, копью дозволивший только слева коснуться плеча, — и Тритония брату простила. Гемон не смеет уже ни на месте стоять, ни навстречу 530 прянуть, ниже выносить лица кроволюбца Тидея: сломлена сила его, и уверенность духа исчезла. Словно кабан, чей щетинистый лоб оцарапан луканским жалом [74] , — хотя острие и не тронуло мозга глубины, ибо десницы удар был несчастлив, — для гнева уловку ищет и против копья испытанного не стремится. Следом главу верховых (негодуя на то, что счастливой мышцею точные тот рассеивал стрелы), Протоя бурный Ойнид поразил: два тела — конь и наездник — дротом пробиты одним; на Протоя упавшего сверху 540 падает конь, вминая шелом искавшему дланью выпавший повод — в лицо, щитом же ему раздробляя грудь; наконец, удила с последнею кровью извергнув, конь затихает, свою близ хозяйской вытянув выю. Вяз оплетенный лозой — садовода двойная утрата — падает так с Гауранской горы, — и больше крушится гибелью общею вяз, на лету не о собственных ветках плача, но только о том, что невольно он гроздья сминает. Вооружает себя на данайцев Коримб Геликонский, Музам служивший досель; не чуждая пряже стигийской [75] , 550 смерть предсказала ему Урания, звезд положенье знающая; но боев и воителей тот домогался, — видно, чтоб их воспевать; сам пал он для песни и долгой славы, и гибель его, чередуясь, оплакали Музы. Атис, что был обручен с агеноровою Исменой [76] , юноша, Тирской войне совсем не чужой, выступает. Был он из Кирры, но все ж и в бедах не переменился к тестю и теще [77] : глазам влюбленным безвинная кротость горя и скорбный наряд к украшенью невесты служили. Сам он — отменно хорош, и дева — с ним красотою 560 схожа, и дай им судьба — они подошли бы друг другу; брак запретила война. Тем пуще врагов ненавидя, в первых рядах он бросился в бой и отряды Лернейцев — то в рукопашном бою, то, правя поводьями, сверху — как на показ — отгонял. В троекратный пурпур [78] одела плечи, еще не раздавшиеся, и гладкие перси матерь ему; из злата — щитки, позолочены стрелы и рукавицы его, и перевязь — чтобы супруге не уступать; и был перевит шлем поверху златом. Вот на какой положась доспех, звал греков он биться! 570 К коннице легкой сперва устремившись с копьем, он добычу спутникам передает и к верным отрядам отходит, выиграв бой. Так лев каспийский во мраке гирканском [79] (юный и страшной красы не обретший — желтеющей гривы, и не пролившей еще, невинный, крови обильной) логова невдалеке похищает, коль страж отлучится, медленный скот и нежной овцой свой глад утоляет. После ж, доспеха его не признав и меря по виду, не устрашился дерзнуть на Тидея, и немощным дротом мужа пытал, на других скрежетавшего и за другими 580 гнавшегося. Наконец, этолиец взоры случайно к слабым ударам его обратил и, смеющийся страшно: "Вижу, негодник, давно ты почета великого смерти жаждешь", — сказал. И с тем, смельчака меча или дрота не удостоив, легко метнул, перстов не сжимая, нож, непригодный в бою, — и тот, просвистев, попадает в пах, да так глубоко, как если бы с силой был пущен. Не усомнясь, что убил, Ойнид горделивый доспехов трогать не стал: "Не тебе же, о Марс, и не ратной Палладе их посвятить, — говорит, — а носить самому запрещает 590 стыд; вот если б меня, оставив чертог, Деипила сопровождала в боях, — я взял бы их — ей на потеху". Молвил и гордой душой к ценнейшим наградам сраженья был уведен. Так лев, средь убийств бесконечных случайно нежных телиц и телят поразив невоинственных, мчится мимо — в свирепой алчбе упиться могучею кровью и успокоиться лишь у быка-вожака на загривке. Но Менекея достиг предсмертный Атисом павшим изданный крик. Коней повернув, с колесницы летящей спрянул и видит: на труп налетела тегейская сила, 600 тирских же воинов — нет. "Устыдись, кадмейская младость, и не позорь земнородных отцов [80] ! Да где ж вы, отродье низкое?!" — крикнул. — "Ужель по душе, что простерт чужестранец Атис, досель чужестранец, своей еще не супруги [81] мститель несчастливый сей? И мы — ужель потеряем оный залог?" — Отряды, стыдом укрепленные правым, ринулись в битву, и долг возвратился каждому в сердце. А между тем во дворце, в потаенный покой удалившись, братьям своим не в пример, неповинные дщери Эдипа — сестры беседу ведут, разнородные жалобы множа 610 не о сегодняшнем зле, но самом источнике бедствий. Эта оплакала брак материнский, та — очи отцовы, брата на троне — одна, другая — изгнанника брата, обе — войну. И медлят они молить о злосчастных: страх за обоих томит, не знают, кому пораженья или победы желать; но втайне — с изгнанником обе. Так, едва обретут пандионовы птицы [82] приюты верные и очаги, от коих зима прогнала их, — тут же, над гнездами встав, о древних источниках бедствий кровлям поведать спешат — не словами, но резким и скорбным 620 щебетом (впрочем, сей звук словам не совсем не созвучен). После же, слезы прервав и молчание долгое, первой молвит Исмена: "Почто сей обман и яви подобье смертных смущает? Почто в забытьи нас мучат заботы, и перед спящей душой возникают живые виденья? Я вот, которой и мысль не пришла бы о брачном чертоге даже и в мирные дни, — как стыдно! — увидела ночью свадьбу свою. Откуда принес жениха с незнакомым ликом бессмысленный сон? Я у нас его только однажды — в пору, как с ним обо мне, меня не спросив, сговорились — 630 видела — и против воли, поверь. А после внезапно перемешалося все: вдруг гаснет огонь, и за мною гонится, злобно крича, чтобы Атиса ей возвратили, мать жениха. Какую беду сей сон предвещает? Я — не боюсь, — лишь бы дом не погиб, и воин дорийский спасся, и нам удалось унять распалившихся братьев". Так они речи плели. Но от шума внезапного скорбный дом ужаснулся: несут отбитого с вящей натугой Атиса, — юноша жил, но крови почти не осталось, рану сжимала рука, голова бессильно свисала 640 с края щита [83] , волоса перепутались, лоб закрывая. Первою видит его Иокаста, — трепеща, Исмену милую кличет: молил лишь об этом кончавшийся голое зятя, из уст ледяных одно лишь еще вылетало имя невесты. Вопят служанки, к ланитам взметнула дева персты, — безжалостный стыд не пускает [84] , но гонит мать: предсмертной мольбе не смогла отказать Иокаста, — дочь привела и лицо ей открыла. Пред самою смертью, званый четырежды, взор и угасшие очи отважно поднял, — и только ее, позабыв и о свете небесном, 650 видит, но взора лицом любимым не может насытить. Так как и матерь была далеко, и скончался прекрасной смертью отец, — невесте обряд печальный доверен: вежды прикрыть. И она, уже ото всех удалившись, горестный стон издала и очи в слезах утопила. Так было в Фивах. Меж тем, и змеями свежими пыша, и обновленным огнем, Энио продолжала сраженье. В битву стремятся бойцы, как будто теперь лишь удары первые нанесены и блеск не утерян мечами. Всех превосходит Ойнид; хотя без промаха стрелы 660 Партенопей рассылал, и давил умирающим лица Гиппомедонт разъяренным конем, и сосны [85] Капанея дальний полет без труда узнавали полки аонийцев, — все же — Тидеев сей день: бегут от него, устрашаясь крика: "Почто вы кажете тыл? Отмщать подобает за убиенных друзей и за скорбную ночь — расплатиться. Это ведь я погубил — один — ненасытным убийством жизни пятидесяти: и столько же, столько же дланей выставьте ныне! Ужель ни отец, ни единоутробный брат ничей не погиб? Иль горе уже позабылось? 670 Вы к инахийским меня отпустили Микенам позорно, — в Фивах вы все таковы? Где ж царская сила и где же сам выдающийся вождь?" — И в это мгновение видит: тот на левом крыле побуждает отряды, сверкая гордым убором главы. Тидей, запылав, устремился так, как птица грозит огненосная лебеди белой [86] и осеняет ее, смятенную, тенью огромной. Первым — Тидей: "Справедливейший царь аонийского рода! В битве давно мы сошлись, а теперь и мечи показали? Или же ночи опять подождем и привычного мрака?" 680 Тот — ни слова в ответ, но к противнику древко со свистом мчится, неся порученье вождя; его на излете перехватил и отбил герой осторожный и также истово дрот огромный метнул с невиданной прежде силой, и жало его неслось, супротивнику верной смертью грозя. Богов сидонских и греческих взоры к ним обратились, помочь готовых. Эриния, твердо противостав, сберегла Этеокла для страшного брата, — в оруженосца копье угодило — Флегия. Лютый бой завязался тогда: этолиец с мечом обнаженным 690 ринулся яростно, — вождь отступил, а его прикрывали силы фиванские. Так пастухи густою толпою волка во мраке ночном от бычка отбитого гонят, — волк же бесчинно вперед устремляется, не замечая бдящих: его лишь, его, с кем однажды схватился, взыскует. Так и Тидей сквозь защитников строй, как будто число их невелико, проходит с мечом и в ланиты Фоанта, в грудь Деилоха разит, в бок — Клония, а Гиппотада грозного — в чрево; и вдаль отсеченные части кидает и то и дело до туч непорожние мечет шеломы. 700 Вот он телами уже окружен и доспехами павших, — на одного устремимся все, одному посвящая стрелы и копья свои: те в самые кости впилися, те пронеслись, не попав, Тритония часть отвратила, множество в щит вонзены, — он, древками густо усеян, рощи железной уже не может вместить [87] ; и растерзан вепрь родовой на плечах и спине [88] ; и гордая слава грозного шлема (Градив на вершине его воздымался) рухнула — горестный знак для хозяина. И, накаляясь, голая медь защищала виски, и, звонким отбиты 710 верхом, свергались на щит и броню налетавшие камни. Вот уже шлем заалел, побежал по израненной груди черный поток, сочетающий пот с горячею кровью. Он обернулся: свои — ободряли, вдали прикрывала, загородившись щитом, Паллада верная взоры, прочь уходя, — слезами склонить отцовское сердце. Ясень в тот миг зефиры рассек [89] , несущий с собою мощные гнев и судьбу. Метнувшим копье неприметный был Астакид Меланипп, — он сам вперед не стремился, он предпочел бы сокрыть свою длань, но отряда восторги: 720 всем указуют его: увы, Тидей, наклонившись, бок приоткрыл, окружность щита отстранив на мгновенье. Крик аонийских бойцов смешался со стоном пеласгов: выслав подмогу, они негодующего прикрывают, он же, вдали разглядев врагов посреди Астакида жалкого, всеми души остатками сосредоточась ради броска, — устремляет копье, которое подал ближний Гоплей, — и кровь от усилия хлынула пуще. Скорбные спутники тут вожделевшего битвы — о ревность! — прочь увлекают, а он всё ищет копье и, кончаясь, 730 смерти не хочет признать. Его на окраине самой поля, с обеих сторон оперев на щиты, полагают и обещают ему, что к боям разъяренного Марса он возвратится еще. Но тот и сам уже видит, что удаляется свет и неистовый пыл исчезает в холоде смертном. И он, приподнявшись, кричит: "Инахиды, сжальтесь: прошу не о том, чтоб останки доставили в Аргос иль в этолийский предел, — погребенье меня не заботит; я ненавижу и плоть, и это непрочное тело, дух мой предавшее, — нет, но голову, голову если б 740 мне принесли — твою, Меланипп! Ведь ты, я уверен, корчишься в поле: меня мой последний удар не обманет. Мчись же, молю, если ты и впрямь от Атреевой крови, Гиппомедонт; о Аркадец, ступай, прославленный первой битвой; и ты, Капаней, — днесь в войске аргосском сильнейший". Ринулись все, но первым вперед Капаней устремился и, Астакида найдя и подняв из клубящейся пыли, тащит живого еще и на левом плече доставляет, влагой из раны его растревоженной спину окрасив, — словно Тиринфий, когда, от аркадской пещеры вернувшись, 750 в Арги, воздвигшие крик, он внес полоненного вепря. [90] Тут приподнялся Тидей, приблизил лицо и в безумье радостной ярости впал, уста хрипящие видя и угасающий взгляд; и, в оном себя узнавая, он Астакида велит обезглавить [91] , на взятую шуйцей голову вражью глядит, безжалостный, и свирепеет, страшные взоры очей не остановившихся видя. Жалкий, он был ублажен; но мстительнице Тисифоне этого мало. — Уже возвратилась Тритония с неба, просьбой отца умолив о бессмертной для жалкого чести, — 760 что ж она видит? — Тидей, разбитого черепа мозгом обезображен, уста оскверняет кровью живою — и помешать не могут друзья; взъярившись Горгона встала, власы распустив, и торчат, осеняя богиню, змеи. — Паллада бежит, от лежащего отворотившись; но в небеса отошла не прежде, чем ей сокровенный огнь и безвинный Элис очистили влагою очи [92] .

И аонийцев ярит Тидея кровавого зверство: сами над телом его инахиды не столько стенают, сколько героя хулят и пеняют, что гнева границы он преступил [1] . Говорят, даже ты, из богов жесточайший, сам учинивший тогда, о Градив, исступленную бойню, доблестью павшего был раздосадован: ты отвратился сам от него и дрожащих коней повернул, удаляясь. Вот почему кадмейская мощь отмстить оскверненный раной чудовищной труп Меланиппа с таким же стремится 10 рвеньем, как если б отцов потревожены были в могилах кости и отданы их домовины чудовищам диким. Царь сверх того разжигал: "Кто ныне возможет людскую жалость к пеласгам питать, которые, хищно вгрызаясь, — вот она ярость, вот сколь пресыщено наше оружье! — плоть раздирают? Ужель вы сочли, что с гирканскими бьетесь тиграми [2] или в поход против львов устремились ливийских? Ныне покоится сей — о прекрасная кротость кончины! — вражью главу сжимая в зубах и сладкой — о гнусный! — кровью упившись. У нас — костры и меч беспощадный; 20 гнев обнаженный — у них, — их зверству не нужно оружья! Пусть же безумствуют, пусть наслаждаются светлою славой, — только бы, горний отец, ты видел их! Но ведь расселось поле, стеня, и земля умоляет изгнать их, — снесет ли их даже собственный край?" — Изрек и увлек с величайшим пылом и шумом мужей. Все в ярости равной стремятся тело Тидея отбить ненавистного и о доспехах спорят. Подобно сему скрывают небо нечистых полчища птиц, которым ветра издалёка доносят гибели мерзостный дух [3] от павших и непогребенных: 30 жадные, с криком летят, и звенят воздушные кручи плесками крыльев, и ввысь отступают меньшие птицы. Быстрая, жарко журча, Молва по полям аонийским между бойцами бежит и проворней обычного мчится, вести дурные неся; наконец, к тому, чей известьем трепетный слух всех боле сражен, — к Полинику прокралась. Юноша окаменел, набежавшие слезы застыли, — он не поверит никак: знаменитая доблесть Ойнида смерти его ожидать и требует, и запрещает. После ж того, как погибель его несомненно открылась, — 40 тьмою и очи, и ум помрачилися, замерло сердце, рухнула вдруг десница с мечом, увлажнился от плача самый шелом, и щит, соскользнув, угодил в наголенник. Скорбен, бессильно влачит он стопы, вслед тащится древко, — мнится, что тысячью он поражен ударов, и раны тело изъели. Друзья, окружив, на стенящего смотрят. И, наконец, отбросив и меч, и щит непосильный, он, беззащитный, упал на уже бездыханное тело друга и слезы над ним с такими глаголами пролил: "Вот как тебе, о моя величайшая битвы надежда, 50 я благодарность, Ойнид, и награды воздал [4] по заслугам: ты — безоружный лежишь на кадмейской земле ненавистной, я — невредим. Отныне навек я изгой бесприютный, ибо у жалкого брат — другой: совершеннейший — отнят. Прежнего жребия днесь, диадемы преступной и царства проклятого не ищу, — мне ль в радость такою ценою купленный скиптр [5] , коль его не твоя вручит мне десница? Мужи, уйдите, меня свирепому брату оставьте: не к чему больше пытать мечи и погибели множить, — прочь уходите, ничем вы мне не поможете больше: 60 мною погублен Тидей, — и смертью сего не искупишь! Арги, и тесть, и в первую ночь та счастливая распря [6] : встречные выпады рук и долгой любови залогом — краткая ярость! — Тогда бы меня, о Тидей величайший, собственным ты и пронзил мечом у порога Адраста! Ради меня ты и в Фивы пошел добровольно [7] , в преступный брата дворец, откуда другой не смог бы вернуться, — так, словно скиптр для себя и почесть свою возвращал ты! О Теламоне тогда, о Тесее молва замолчала. [8] Ты же — таков! — и убит… — Чьим ранам вперед удивиться? 70 Где здесь твоя, где противников кровь? Чьей ратью, какими тьмами бессчетными ты побежден? — Но так ли? Не сам ли битвы родитель, сам Марс, взревновав, направил оружье?" Так он сказал и другу уста от запекшейся крови, скорбный, слезами омыл, и отер, и десницей сомкнул их. "Ты супостатов моих ненавидел смертельно, — ужели я еще жив? [9] " — и стремительно меч извлекает из ножен и направляет удар, — но держат друзья, увещает тесть и, превратности битв и судьбы перебирая, буйство смиряет и прочь от любезного тела — истока 80 скорби, будящей в душе желание смерти, — уводит и меж глаголами меч водворяет безмолвно на место. Он же бредет, словно бык [10] , который содольника тягот посередине полей потеряв, борозду оставляет начатую и, шею согнув, перекошенный запряг частью волочит, а часть подбирает плачущий пахарь. А между тем, на призыв и доспех Этеокла равняясь, юных отборный отряд, кого ни Тритония в битве, ни даже Марс в копейном бою отнюдь не презрел бы, — ринулся; насупротив утвердился, щитом прикрывая 90 грудь и вперед выставляя копье, и сдерживал строй их доблестный Гиппомедонт, — как утес [11] под натиском бури: небо его не страшит, отступают разбитые волны, он же — недвижен стоит пред угрозами, понт устрашая, и издалёка его корабли обреченные чуют. Первым тогда Аонид, летучее древко нацелив, крикнул: "Не стыд ли смотреть на маны сии и на этот труп — сраженья позор — пред богами и небом всезрящим? Оного зверя ужель погребать достославной пристало доблести в стольких трудах? Боюсь, что плачей достойный 100 Аргос и тот не пойдет за проклятым прахом и сбросит мерзкую кровь с одра погребального. Тщанье оставьте. Хищные птицы, и те, и нечистые твари, и даже чистый огонь его не пожрет [12] ". — И только; но древко мощное мечет: щита суровой задержано медью [13] , жало пронзает ее и в прослойке второй застревает. Следом — Ферет, и стремительный Лик, — но древко Ферета воздух разит, а Лик задевает шелом, устрашавший гривой высокой, и та, копья наконечником сбита, прочь отлетает, и шлем обнажается, славы лишенный. 110 Сам — ни назад ни на шаг, ни вперед, хоть и гневен, не рвется на супротивную рать, но, не двигаясь с места, удары и отбивает, и шлет, не позволив деснице ни разу, слишком увлекшись, уйти далеко, и во всяком движенье тело Тидея блюдет и хранит, и вокруг и над телом кружит. — Свой первый приплод, теленка бессильного, матерь — ежели волк нападет — заслонив, опекает не столько [14] , грозно рогами водя в двуостром круговращенье: страх ей неведом, она забывает свой пол слабосильный, — пеной покрыта, быков воинственных напоминает. 120 Но, наконец, перерыв копейного ливня позволил копья направить в ответ: уже и Алкон Сикионец прибыл на помощь, уже и пизейские быстрого Ида конники прибыли, клин пополняя. Им радуясь, мощный ствол лернейский и сам во врагов он метнул: как из лука пущенный, дрот полетел и, ничем не задержан, Полита тело пронзил и пробил щит Мопса, стоявшего рядом. Следом Фокидец Кидон был сражен и Фалант из Танагры, следом Эрику (когда, погибели не ожидая, тот за копьем обернулся) пронзил затылок под гривой. 130 Тот, не входивший в уста наконечник почувствовав в глотке, смерть с изумленьем приял, и брызнули одновременно ропотом полная кровь и железом разбитые зубы. Тайно просунуть дерзнул Леонтей десницу, скрываясь сзади мужей и оружия их, — чтобы тело, схвативши за волосы, утащить, но Гиппомедонт, хоть угрозы всюду его стерегли, — увидел и дерзкую руку лютым железом отсек и крикнул: "Считай, что Тидеем длань отнята, — Тидеем самим: мужей и по смерти бойся и, жалкий, беги, не касаясь их манов могучих [15] ". 140 Трижды кадмейский отряд оттаскивал грозное тело, трижды данайцы его отбивали. Средь волн сицилийских бури страшась, так блуждает ладья, — хоть с бурею кормчий спорит, но вспять возвращает ладью отвернутый парус. И не смогли бы тогда отряды сидонские с места Гиппомедонта согнать, и его бы, упорного, сдвинуть каменный град не сумел, и вскоре вернулись бы в страхе, крепость щита ощутив, нападавшие к башням высоким, — но элисийского речь царя не забыв и исчислив вины Тидея [16] , в поля облеченная хитростью злая 150 мчит Тисифона: бойцы узрели ее и внезапный пот проступил у копей и мужей, хотя изменила облик богиня, представ инахийцем Галисом, злое пламя и плети убрав и власы к молчанью принудив. В латах она подошла к свирепому Гиппомедонту сбоку: приветливы взгляд и глаголы, но тот — устрашился, лик говорившей узрев, и сам поразился испугу. Та же, рыдая, ему "О прославленный, — молвила, — ныне попусту мертвых друзей и греков, землей не покрытых, (страх ли настолько велик иль уже погребенье заботит?) 160 ты защищаешь, когда сам Адраст отрядом тирийским схвачен и он всех прежде тебя, тебя призывает гласом и дланью! Я зрел, как сам он в крови поскользнулся и диадема, слетев, седины его обнажила. Неподалеку отсель, обернись, вон пыльная, видишь, туча клубится?" — Герой, напрягшись, едва удержался, соизмеряя беду. А суровая дева: "Не медли! Мчись! Иль держат себя эти маны, и тот не дороже, кто еще жив?" — Свой горестный труд и сраженье оставив верным соратникам, он отступает, по кровного друга 170 бросив, всё смотрит назад — по зову вернуться готовый. После ж, читая следы ненадежные лютой богини, тщетно туда и сюда, сбиваясь, стремится, покуда злая не скрылась из глаз Эвменида, лазоревый щит свой бросив и тысячи змей распустив на месте шелома [17] . Туча рассеялась, — он, злосчастный, узрел инахидов: все — безопасны, вдали от угроз — колесница Адраста. Телом Тидея меж тем овладели тирийцы: их радость громкие крики уже возвещают, — до греков донесшись, вопль-победитель разит предсердия тайною скорбью. 180 И по враждебной земле — о рока могучая сила! — тащат Тидея — того, пред кем фиванские рати — шагом ли шел, в колеснице ль летел — расступались широко слева и справа всегда; безоружен, и руки покойны, ярости нет и следа: уста, сведенные смертью [18] , и устрашающий лик терзать безнаказанно можно. Как это по сердцу всем! — И робкий, и храбрый влечется славой десницу облечь, и крови испившие копья каждый хранит жене показать и малым ребятам. Так, если льва, в мавританских полях чинящего гибель, 190 из-за кого близ запертых стад сторожа не дремали, скопом отряд пастухов обессиленный одолевает, — пашни — ликуют, идут работники с криком великим, гриву рвануть норовят, огромную пасть отверзают, припоминают ущерб, и вот уж, прибитый, под кровлей он помещен иль висит во славу дубровы старинной. [19] Яростный Гиппомедонт, хотя он и видел, что тщетна помощь его и бороться за труп похищенный поздно, — всё ж безоглядно идет, мечом незрячим вращая, и меж своим и врагом — лишь бы не были шагу помехой — 200 не различает; ему ни доспехи, ни скользкая почва, ни утомленье бойцов, ни уже распряженные кони бой возродить не дают, ни рана в лядвее левой: царь эхионский [20] в пылу и вида не подал, что ранен, иль не заметил. Но тут он скорбного видит Гоплея: верным сопутником тот был Тидею великому, ныне ж оруженосец ничей понурого вел крылонога [21] , — доли хозяина конь не ведал и ржал одиноко [22] , что без него тот в пешем бою отважнее бьется. Новых наездников конь презирал хребтом горделивым, 210 ибо единую длань за годы неволи изведал. Молвит Гиппомедонт: "Почто, звонкоступ [23] несчастливый, новой не примешь судьбы? — Впредь гордого витязя сладкой ноши тебе не носить, не пастись в полях этолийских, не погружать в ахелойский затон распущенной гривы. Всё, что осталось, — отмстить за любезные маны иль сгинуть. Мчись же и не оскорби — ты также — похищенной тени, после Тидея служа у надменного мужа в неволе". Мнится, что конь услыхал и зажегся, и молниеносно Гиппомедонта понес, примирившись со схожего дланью. 220 (Так двуприродный Кентавр с заоблачной Оссы несется долу: его самого высокие рощи страшатся, поле — коня.) Храпящий наскок поверг Лабдакидов в ужас, а сверху теснит седок и, нежданным железом выи кося, за собой оставляет увечные трупы. Вышли к реке: в тот день по руслу полней, чем обычно (знаменье бедствий!), Исмен катил водяную громаду. [24] Здесь — передышка на миг: рать робкая в беге усталом с поля к потоку влеклась, — пред мужами чуждая битвам гладь замерла и ярким зажглась отраженьем оружья. 230 Валится в воду толпа [25] , осыпается с шумом великим круча, и скрылись в пыли берега стороны супротивной. Следом и Гиппомедонт огромным прыжком во враждебный прянул поток на смятенных, совсем ослабив поводья, в полном доспехе, и лишь в зелёную вбитые непашь дроты на время стволу тополиному препоручает. Духом упав, отдают одни добровольно оружье жадной волне, другие шелом погружают и — сколько сдерживать чаемый вдох под водой удается [26] — позорно прячутся; многие вплавь поток одолеть устремились, 240 только и поножи плыть не дают, и противится сбоку перевязь, и в глубину увлекает панцырь промокший. Так под пенной волной голубыми рыбешками ужас [27] овладевает, едва дельфина, в запретные глуби рвущегося, узревают они: вся в ямины стая скрыться спешит и в зеленой траве сбивается в страхе, а покидает приют, когда, изогнувшись, над гладью вновь он мелькнет, предпочтя с кораблем показавшимся спорить. Так и герой разгонял метавшихся в водах потока, шуйцей держа удила, десницей — оружье, а греблей 250 ног — помогая коню, у кого привыкшие к полю легкие плыли, ища земли уходящей, копыта. Хромий — Иона, его — Антифон, Гипсей — Антифона, тот же Гипсей — Астиага сразил, и Липа сразил бы близко от берега, но — рок не дал, заранее пряжей смерть на земле назначив ему [28] . Рать Фив утесняет Гиппомедонт, асопов Гипсей [29] отгоняет данайцев. Оба потоку страшны, глубь оба красят густою кровью, и ни одному из реки не судьба возвратиться. Вот уж влекутся ко дну, крутясь, безобразные трупы, 260 и возвращаются к ним отсеченные длани и лица; поверху тащит река щиты, и стрелы, и луки, и оперенный шишак не дает погрузиться шеломам. Всюду поверхность воды плывущим оружьем покрылась, дно — мужами, — и там тела с погибелью спорят: выдохнуть жизнь поток не дает, устремившийся в горло. Юный Аргип, теченьем несом, за прибрежный схватился вяз, — но по локоть ему Менекей отсекает жестокий руки, и, падая, тот еще сохранявшие силу зрит на взлетевших ветвях свои отсеченные длани. 270 Тага Гипсей сокрушил копья могучим ударом: тот погрузился на дно, а кровь поднялась на поверхность. С берега прянул в поток на спасение брата Агенор: горе! — его он настиг, но, спасителя стиснув в объятьях, раненый бременем стал; и Агенор, вырвавшись, мог бы выплыть один, но стыд не позволил вернуться без брата. Поднял десницу Канет, удар нанести собираясь: бешеный водоворот погрузил его в струи витые, — вот уж чело под водой, и власы, и длань исчезает, в самый последний черед меч скрылся в струе необорной. 280 Смерть — одна — стообразно губя, настигала несчастных. [30] В спину войдя, облеклось микалесское жало Агиртом, — тот обернулся: нигде не виден бросавший, но древко в вихре воды понеслось и кровь на бегу отыскало [31] . Вот поражен звонкоступ этолийский в могучие плечи: он высоко подскочил, подхлестнутый смертью, и воздух бил на лету. Но не был седок потоком испуган: нет, он оплакал коня и дрот из раны глубокой вынул, стеная, и сам по воле оставил поводья. Биться уже без коня продолжал: и шагом, и дланью 290 более тверд, храбреца Миманта и Номия труса Лиха Фисбейца, за ним — Ликета Анфедоцийца силой железа унял, потом одного из феспийской двойни, — когда же Панем запросил погибели сходной, "Жив оставайся [32] , — сказал, — и к чудовищным стенам фиванским шествуй один: теперь вас не будут родители путать. Слава богам, что в быстрый поток рукою кровавой свергла Беллона войну: увлекает родимой пучиной трусов вода, — и роптать одинокою тенью не будет непогребенный Тидей близ ваших костров погребальных; 300 станете все вы морским чудовищам страшною пищей, он же, несомый землей, такою же станет землею". Так он врагов утеснял и раны растравливал речью. То устремлялся с мечом, то, хватая плывущие копья, их посылал: Ферон, сопутник безбрачной Дианы, Гиас, насельник полей, и Эргин-мореход сражены им, Гере, не срезавший волос, и Крефей, презиравший глубины, тот, который не раз и мимо горы Каферея [33] , и по Эвбейским волнам в челне проплывал невеликом, — что учинила судьба! — с пронзенною грудью в потоке 310 кружится он, в ничтожной волне потерпевший крушенье. Также, Фарсал, и тебя — пока, в колеснице высокой переплывая поток, ты к своим устремлялся — дорийский дрот, поразивший коней, опрокинул: потока свирепость их, на беду сопряженных ярмом, погрузила в пучину. Что ж, а теперь и о том, чей труд в надувшихся водах Гиппомедонта сломил, почему Исмен, разъярившись, в битву вступил, — дозвольте узнать, премудрые сестры: вы возвращаетесь вспять и доносите древних преданья. Одушевления полн, сын Фавна и нимфы исменской 320 нежный Креней сражения вел в волнах материнских [34] . Оный Креней, для кого день первый — в пучине родимой, место рожденья — поток, колыбель — зеленеющий берег, предполагая, что здесь элисийские Сестры [35] не властны, радостный, ласкового то с того, то с этого края деда переходил: идущему вниз по теченью шаг облегчала вода, и даже идущего против не замедляли струи, но с ним возвращались к истокам. Не дружелюбней скрывал чешую анфедонского гостя понт, и над знойной Тритон воздымается гладью не больше, 330 иль Палемон, когда, мчась к матери милой в объятья, он — на возвратном пути неспешного — гонит дельфина [36] . Красит доспех рамена, и щит замечательный блещет златом, а выбит на нем исток аонийского рода. Здесь на влюбленном быке восседает сидонская дева [37] : моря уже не страшась, рога не сжимает перстами нежными и по воде ударяет стопами, играя. Мнится, что бык — плывет по щиту и гладь рассекает, — сходство в воде возросло, в волнах, на морские похожих. Тут устремляется он с копьем и дерзкою речью 340 к Гиппомедонту: "Сей ток — не преизобильная ядом Лерна, и этой воды геркулесовы не пили змеи [38] . Ты попираешь поток священный (и в том убедишься!), — бога и воды, меня воскормившие". — Молча навстречу двинулся тот. Поток — супротивной волной накатился, руку его удержал, но она, хотя и слабейший, все же удар нанесла и в глубины души угодила. Вздыбился в ужасе ток, леса с двух сторон зарыдали, и отдались берега пространные ропотом грозным. Из умирающих уст последний послышался шопот: 350 "Матерь…" [39] — и струи реки захлестнули несчастного голос. Тотчас родительница в окруженье сестер синеоких, ранена оной бедой, со стеклянного ринулась дола и, распустив волоса, в исступлении щеки, и перси, и зеленевший наряд раздирала жестоко перстами. И поднялась над водой, и кликала снова и снова гласом дрожащим: "Креней!" — Нигде его нет, но приметой, слишком знакомой, увы, обездоленной матери, сверху плавает щит, а сам он — простерт в отдаленье близ устья, там, где Исмена струи сливаются с водами моря. 360 Так о плавучем своем жилище и влажных пенатах плачет, оставшись одна, Алкиона [40] , когда похищает Австр — птенцов, а Фетида, озлясь, — озябшие гнезда. Сирая вновь погружается вглубь и, скрывшись в пучине, мчится прозрачной стезей, куда бы, светясь перед нею, та ни вела, но нигде останков несчастного сына не обретая, скорбит всё пуще, а страшные воды взор ей, противостоя, застилают встречною кровью. Всё же она, на мечи натыкаясь и дроты, перстами щупает шлемы, а тех, кто уткнулся в песок, подымает. 370 К морю приблизясь, она еще не успела в Дориду горькую выплыть, — и тут глубокой пучины добычу, сжалившись, сонм Нереид к груди подтолкнул материнской. Мать же тело влекла, заключив, как живого, в объятья; на берегу положив, власами мягчайшими влагу с мокрых стирала ланит и так причитала над телом: "Жизнь для того ли тебе полубоги-родители дали? Вот как, бессмертный отец, ты нашею правишь пучиной? Мягче к несчастному твердь земли, враждебной и чуждой, мягче морская волна, которая тело вернула 380 в устье реки и, казалось, ждала несчастную матерь. Это ль ланиты мои, и родителя дикого очи [41] , дедовы волны волос? Ты был еще давеча гордой славою струй и лесов [42] , при жизни твоей величалась старшей меж нимфами я и над равными гордо царила. Где вожделенных толпа искательниц пред материнским взором и сонмы напей, тебе угождать вожделевших? Ныне почто (мне лучше бы в злой глубине оставаться!) в горе, Креней, тебя, обхватив, несу я к могиле, а не к себе? — И тебе не стыдно ль, увы, и не больно, 390 дед бессердечный? Какой недоступной подземной рекою в недрах сокрыт ты настоль, что туда ни жестокая гибель внука, ни вопли мои до сих пор не способны пробиться? Здесь, в пучине твоей, надмеваясь, бесчинствует мощный Гиппомедонт, и трепещут пред ним и воды, и берег, и от набега его кровь нашу влага впивает. Ты же — ленив и готов пеласгам потворствовать лютым. Но выходи, наконец, и последнюю почесть, жестокий, близким воздай: костер не для внука лишь должно готовить!" Плача, терзает себя, раздирает безвинные перси 400 в кровь, и воплям ее отвечают лазурные сестры. Так Левкотея, еще нереидой не став, у истмийской пристани вопль издала, увидав, как хладеющий отрок [43] из бездыханной груди изверг жестокое море. Тут уж родитель Исмен, восседавший в священной пещере (пьют из нее облака и бури, дуга огневая кормится, и урожай на тирские пашни приходит), дочери вопли и стоп услыхал, неслыханный прежде, издалека сквозь собственный шум, — мох с шеи суровой сбросил и лед — с тяжелых волос, а из дланей разжатых 410 ствол полыхавшей сосны упал и сосуд покатился [44] . Тотчас Исмен берегам покрывшийся илом издревле лик каменистый явил, — и леса, и меньшие реки диву дались: таков он из вод поднялся надутых, пенной главой вознесясь и выставив с шумом спадавшим грудь, по которой текла брада голубая ручьями. Дочери стоны одна из нимф, прибежав, объяснила, внука кончину отцу описав, и виновника крови, взяв за десную, ему указала. Исмен из пучины вышел и водоросли с ланит и рогов [45] оплетенных 420 дланью отряс и затем, клокоча, рокочущим гласом начал: "Так вот как тобой почтен я, богов повелитель, — я, многократный твоих и помощник затей, и советчик, зревший — без страха скажу — рога над челом измененным лживые, знавший, что ты запретил распрягать колесницу Фебе и вынужден был сжигающей молнией вспыхнуть; и воспитавший твоих мощнейших детей [46] ! Или милость к ним — дешева? — Но к струям моим обращался Тиринфий, этою самой водой был Бромий мною угашен. Видишь, какие мой ток переносит убийства и трупы [47] , 430 копьями сплошь и другим оружием загроможденный? Вся река — сражений черед, и все извергают струи — злодейство, поверх и в глубинах воды убиенных мечутся души, сводя туманами с берегом берег. Ныне тот самый поток священные вопли подъемлет, в чистом источнике чьем омывались кроткие тирсы прежде и Вакха рога, — и, сдавленный трупами, в море узкие ищет пути; ни жестокие токи Стримона крови не знали такой, ни Гебр клокочущий бранным глубже Градивом не рдел. И ужели кормилица-влага 440 ратей твоих и тебя не зовет, о родных позабывший Либер, и мир для тебя на восточном Гидаспе дороже? [48] Ты же, добычей гордясь и невинного отрока кровью чванясь, из этой реки к могучему не возвратишься Инаху и не придешь победителем к лютым Микенам, — если я смертным не стал, а ты — эфиророжденным". Так говорит, скрежеща, и вольно ярящимся водам знак подает [49] ; ледяной Киферон с вершин посылает помощь ему и древним снегам и пастбищам стужи мчаться велит; и Асоп для идущего брата сбирает 450 тайные силы и шлет в расщелинах скрытые струи. Сам же Исмен перешарил земли пространные недра, глуби озер, застоявшихся вод и болот неподвижных все возмутил и, подняв уста ненасытные к звездам, вычерпал влагу из туч дожденосных и высушил воздух. Вот он поверх берегов, над обоими высясь горою, мчится, и Гиппомедонт, который по самым глубинам только что шел, и вода ни плеча не касалась, ни локтя, зрит с удивленьем: река — поднялась и его превышает. Тут и там вскипает поток, налетевшая буря 460 буйствует, словно в морях, где она, поглощая Плеяды, на оробевших пловцов Ориона зловещего гонит. Именно так Тевмесский поток морскими волнами Гиппомедонта разит, но тот выставляет навершье слева, и пенистый вал через щит в пыланье зловещем перелетает, ярясь, и, разбившись, отходит обратно. Силы собрав, устремляется вновь и, громадою водной не ограничась, несет берега размытые вместе с чащей кустов, и стволы вековые, и крутит каменья, вырвав со дна. Борьба неравна меж потоком и мужем, 470 но — к стыду божества — муж тыла не кажет, угрозы не сокрушают его, и он во встречные волны входит и выставленным щитом отражает перуны. Над исчезающим дном шаг стих, под ногой распрямленной: скользкие камни плывут; упереться пытаясь, он вязнет и размываемый след оставляет в обманчивом иле, но насмехается так: "Исмен, сей внезапный откуда гнев у тебя? Из потока чьего ты мощь эту занял? Твой господин — невоинственный бог, и ведаешь кровь ты раз в трехлетье, когда безумные матери [50] в реве 480 вакховых флейт хороводы ведут и жертвы приносят". Молвил, а бог, возмутясь, навстречу ему устремился, и по ланитам его песчаные брызги катились. Яростен не на словах, он дубовым стволом ударяет трижды, четырежды в грудь отражавшего натиск, насколько гнев и бог дозволял. Наконец, герой повернулся, выбитый щит волоча, и, отворотившись, неспешно стал отходить. Наступает вода, за скользящим, ликуя, мчится поток, и к тому ж — камнями и градом железным гонят тирийцы его и тщатся двойным опрокинуть 490 натиском. Как ему быть — осажденному битвой и бурей? — Ни убежать от беды невозможно, ни славно погибнуть. На травянистой косе выступавшего берега ясень между рекой и землей — но более дружный с рекою — высился, воды своей подавляя огромною тенью. Тот к защите ветвей (ведь не мог же он выйти на берег)" цепкой десницей прибег, — но повисшего ясень не вынес: бременем, большим, чем он выдерживать мог, побежденный, стал он валиться, потом, обнажая в поток уходивший корень и те, которыми грыз безводную землю, 500 на задрожавшего сверг и себя, и брег и, внезапно рухнув, героя накрыл, не могшего с тяжестью сладить. В ямине воды сошлись, и непроходимая бездна, жидкою грязью крутясь, разрасталася шире и шире. Вот уже грудь, вот шею вождя заливают потоки мощные, — и, наконец побежденный, последнее слово выкрикнул он: "О Марс, о позор, ужель ты утопишь душу такую? И я в болоте и водах застойных сгину, словно пастух, сметенный коварным потоком вдруг накатившей реки? Ужели я столь недостоин 510 пасть от меча?" — Наконец, склонившись к мольбам, Громовержцу молвит Юнона: "Доколь, о родитель богов, инахидов бедственных будешь теснить? Уже и Паллада к Тидею злобой полна, и молчат, потеряв прорицателя, Дельфы. Что же? И Гиппомедонт, чей род из Микен происходит, Лары — в аргосской земле, кто чтит всех прежде Юнону (где ж благодарность моя?), безжалостным станет добычей хищникам моря? — Досель и могилы, и огнь погребальный ты побежденным дарил, — но где же кекропово пламя, где же Тесея костры? [51] " — Справедливых молений супруги 520 тот не презрел и в сторону Фив обратил мимолетный взгляд: приказанию вняв, успокоились воды речные. Плечи, лишенные сил, и пробитая грудь над опавшей влагой видны: так в море, когда возлетевшая к тучам буря уляжется, — вновь возникают и скалы, и суша — цель мореходов, а гладь обнажает коварные камни. Но для чего он на берег идет? — Теснит отовсюду сонмищем стрел финикийская рать, и — лишившись покрова — тело обнажено для погибели: раны сочатся, прежде в потоке речном застывшая, кровь на открытом 530 воздухе льется, разъяв просветы узких сосудов, и, от студеной воды коченея, шаги непослушны. Падает Гиппомедонт, как падает с гетского Гема дуб, в небеса возносивший листву, — под напором Борея или прогнив изнутри, — и великий просвет образует; рощу паденье его и самую гору тревожит [52] : где упадет, и какие под ним сокрушатся деревья? И не дерзает никто ни меча, ни убора коснуться: собственным верят едва глазам, дрожат пред огромным телом и ближе к нему с обнаженным оружьем подходят. 540 Первым решился Гипсей: рукоять из мертвой десницы высвободил и над грозным челом не оставил шелома, — меж аонийцев идет, высоко вознося над блестящим лезвием шлем — чтоб увидели все — и кричит, надмеваясь: "Вот он — Гиппомедонт разъяренный, вот он, отомстивший страшно Тидееву смерть и с окровавленной пучиной бившийся". — Издалека увидал и сдерживал горе пылкий душой Капаней и, мышцею дрот велемощный взвешивая, умолял: "Лишь ты мне, десница, в сраженьях подлинно помощь несешь [53] , и ты лишь — мой бог необорный,. 550 я лишь тебя и молю и — презритель богов — призываю". Так говорит и мольбу исполняет своею же мощью. Мчит, содрогаясь, сосна сквозь щит и брони загражденье медное и, наконец, настигает под грудью могучей душу, — и рухнул Гипсей, грохоча, как высокая башня, если, удары приняв без числа и расшатана ими, падает та и в разрушенный град победивших впускает. Стоя над ним, Капаней: "Тебе посмертную почесть, — молвит, — окажем: сюда посмотри, — ты мною повержен [54] ; счастлив умри, возносясь над другими тенями премного". 560 После берет и меч, и шелом, и срывает с Гипсея щит, и, им осенив бездыханного Гиппомедонта, молвит: "И вражьи прими, и своё, вождь мощный, оружье; вскоре останки твои почет ожидает, а маны — должный обряд; но покамест огонь погребальный не вспыхнул, — это надгробье тебе Капаней отомстивший воздвигнет". Так переменчивый Марс равно меж сидонцев и греков делит потерь череду [55] в сражениях кровопролитных. Там о Гипсее, а здесь о яростном Гиппомедонте плачут, но то, что беда — обоюдна, — обоим утешно. 570 А между тем смущенная сном, предвещающим горе, грозная мать рассылателя стрел — младого Тегейца [56] , пряди волос распустив и — как полагалось — босая, шла предрассветной порой к ледяному потоку Ладона, чтобы живою водой очистить зловещую грезу. Ибо в ночном забытьи, томимая гнетом заботы, видела мать — и не раз — что в храме ею прибитый падал доспех, и она меж гробниц незнакомых блуждала, изгнанная из лесов народом дриад разъяренных. [57] Видела мать, как с войны отряд возвратился с триумфом, — 580 вооруженье, коня знакомого, спутников сына, но — не его самого; и видела тул опустевший, изображенье свое в огне и призрак знакомый. Но исключительный страх последняя ночь предвещала матери жалкой, ее до сердечных глубин растревожив. Был в аркадских лесах плодородной прославленный мощью дуб, который она посвятила Тривии [58] , в рощах выбрав средь многих дерев, и, преданно чтя его, богом сделала: здесь оставляла свой лук, и усталые стрелы, вепрей кривые клыки прибивала и полые шкуры [59] 590 львов и оленьи рога, на лесную похожие чащу. Ветви — почти не видны, настолько их загромождали пашен дары, а зеленую тень блеск застил железный. Мнилось ей, будто она с охоты в горах возвращалась и эриманфской несла медведицы, ею добытой, пасть, — вдруг видит: сей дуб, рассеченный [60] огромною раной, листья свои обронил, и лежат на земле, издыхая, ветви в кровавой росе; а нимфа ей молвит, что в роще сонм кровожадных менад и враждебный Лиэй бушевали. Стонет она и в бесплотную грудь ударяет, — но очи 600 морок прервали ночной; вскочив с тревожного ложа, хочет она одного, чтоб рыдания явью не стали. Вот почему, в ток трижды власы погрузив и очистясь, и утешающие в материнских тревожных заботах речи присовокупив, к Дианы Воинственной храму утренней мчится росой и знакомые с радостью видит чащи лесные и дуб. Тогда, пред очи богини став, обращается к ней — вотще! — с такими словами: "Дева, Владычица рощ, чью грозную службу и знаки небезопасные чту, свой немощный пол презирая, — 610 и не на греческий лад: ни племя живущих сурово колхов не чтило тебя безупречнее, ни амазонки [61] . Если меня никогда не манили ни пляски, ни игры буйных ночей и, даже на брак решась ненавистный, ни оплетенных лозой не носила я тирсов, ни мягкой пряжи, а с мужем сойдясь, не покинула сумрачной чащи, и до сих пор — охотница я, и душою — безбрачна; — я не стремилась свой грех сокрыть в потаенных пещерах, но, показав младенца тебе, у твоих положила ног, повинясь, дрожащий приплод, а он — благородной 620 крови — он к луку пополз моему нимало не медля, дрот потребовал дать, как только словам научился; — сына… — ведь мне по ночам тревожные сны угрожают — сына, молю, — он ушел на войну, положившись чрезмерно, горе, на дерзкий обет тебе — победителем в битве дай мне узреть, — или просто узреть, коль это чрезмерно! Дома оружьем твоим пусть бьется. Избавь от зловещих снов, о богиня! Почто, дубравная Делия, в наших рощах вражьи царят менады и боги фиванцев? [62] Горе мне! Но почему — пусть лживой пророчицей буду! — 630 но почему я считаю сей дуб великой приметой? Если же бедственной мне сон верные шлет прорицанья, — ради страданий моих материнских, Диктинна благая, вещего брата [63] почтив, пронзи злосчастное чрево верной стрелой и дозволь, чтоб о гибели матери жалкой первым сын услыхал!" — Промолвила и, разрыдавшись, видит, что влажен и сам белокаменный образ Дианы. [64] И оставляя ее — да лежит на священном пороге и волосами метет алтари ледяные — богиня, грозная ликом, меж звезд зеленеющий Менал сейчас же 640 одолевает прыжком и к кадмейским стенам устремляет шаг свой по светлой стезе под небом вершинным, известной только богам, и глядит с крутизны на земли вселенной. Путь приближался уже к горловине зеленой Парнаса, — тут замечает она, что брат в ослепительной туче, переменившись в лице, возвращается, полон печалью, от эхионовых войск, о пророке [65] скорбя, поглощенном недрами. Неба простор зарделся смешавшимся светом: встречу богов осиял одинаковый блеск от обоих, — к луку приблизился лук, и тул соответствовал тулу. 650 Первым — брат: "Я знаю, сестра к лабдакидовым ратям ты и к аркадцу спешишь, чрезмерно отважному в битвах. Молит верная мать, — о если бы просьбы исполнить рок допустил! Но сам я, о стыд, взирал не вступаясь, как и доспехи жреца, и священная зелень, и взоры глаз, обращенных ко мне, — в бездонный низринулись Тартар. Не удержал я коней и разверстой земли не содвинул, — я ль не жесток, я ль достоин, чтоб мне поклонялись? Пещеры скорбные [66] зришь ты, сестра, и храмы немые? — Лишь этим верного спутника чту; не проси же и ты бесполезной 660 помощи и не верши в печали трудов обреченных. Юноши гибель близка, — се рок и сего не изменишь. Чуждые обиняков прорицания брата неложны". — "Да, но несчастному честь погребальную, — молвит смутившись, Дева в ответ, — и утеху найти погибели горькой должно, — так пусть возмездье падет на злодея, который богопротивную длань осквернит неповинною кровью отрока, пусть и мои возмогут свирепствовать стрелы!" Вымолвив, сделала шаг и, брату для поцелуя сухо приблизив уста, устремилась к воинственным Фивам. 670 Гибель царей с обеих сторон разжигает жестокость битвы: желанье отмстить раздувает взаимную ярость. Здесь — Гипсея войска и строй, главу потерявший, там, всё мощнее грозя, убитого Гипномедонта сирая рать на мечи в исступленье бросается грудью. В лютых — единый порыв: чужестранною кровью упиться, кровь же свою — пролить, — и никто не сдвигается с места. Клином стоит застывшая рать, врагам кровожадным жизнь отдают, но не кажут спины; и тут соскользнула, в воздухе путь проторив, Латония с кручи диркейской. 680 Стала, — ее узнали холмы, и леса пред богиней дрогнули, вспомнив тот день, когда разъяренные стрелы, лук утомив, расточили добро плодовитой Ниобы. Отрока в гуще боев, уже возбужденного кровью, мчал охотничий конь, не ведавший браней доселе: взнуздан впервые он был, его облегала тигрица пестрая и по плечам золочеными била когтями. Шея — сплетение мышц, острижена вольная грива, знаком сражений лесных колыхалось под самою грудью из белоснежных клыков ожерелье дугой серповидной. 690 Юноши паллу двойной эбалийский пропитывал пурпур, туника златом блестит (это был единственный ткацкий матери труд) [67] , тончайшая вязь опоясала чресла. Горд непомерным мечом, он шуйцей на конское рамо щит опирал; удила золотые — по нраву укусам конских зубов, на крутые бока нависает попона. Ножен бряцанье на слух отлично от дробного стука туда и звона цепей, с шишака до лопаток свисавших; а наверху воздымался пучок роскошнейших перьев, шлем в самоцветах сверкал [68] ; — но когда средь сраженья сей душный 700 стал раскаляться убор, отбросив его, обнажил он голову, — сладостный блеск полился от кудрей, от сверкавших сладостно взорами глаз и ланит, досадно неспешных и до сих пор сохранявших пушок на коже румяной. Пусть похвалы красоте не любя, угрожающе хмурясь, ожесточал он лицо, но хранило чело благородство в праведном гневе. Пред ним отступала фиванская младость — помня о детях — сама и дротов порыв отклоняла, он же теснил и в жалеющих слал жестокие копья [69] . А по тевмесским хребтам сидонские юношу нимфы 710 славят: он по сердцу им и в бою, и в поту, и покрытый пылью; и нимфы по нем в безмолвной мольбе воздыхают. Жалость и скорбь наблюдавшей за ним Диане пронзили сердце и, плача, она "Почто мне, — молвит, — богине верной, почто мне искать для тебя избавленья от близкой гибели? Разве не сам ты рвешься в сраженья, свирепый и злополучный юнец? Увы, но незрелая доблесть правит тобой, и зовет к отважной погибели слава. Значит уже твоему беспокойному возрасту, мальчик, Менала роща тесна и тропы меж логовищ зверя, — 720 те, что опасны тебе без матери, чей до сих пор ты, дерзкий, не мог превзойти ни лук, ни охотничьи стрелы. Ныне она у моих алтарей о великой крушится ненависти [70] и терзает порог и двери глухие. Сладостным зовам трубы и воинственным кличам, счастливец, радуясь, ты для одной обездоленной матери гибнешь". Но — да окажет ему последнюю почесть пред смертью — в самую гущу боев идет, огражденная светлым облаком [71] ; прежде всего похищает легкие стрелы из-за спины храбреца и в колчан — небесные сыплет 730 жала, коих полет безошибочно жертву находит. После его самого кропит амвросической влагой, следом кропит и коня, чтобы тот из-за раны до срока ноши не сверг, и священный напев с наговором мешает [72] , коему учит она колхидянок в тайных пещерах ночью и дикие их наставляет разыскивать травы. Юноша пылкий тогда с обнаженной летит тетивою и вне себя, позабыв об отечестве, и о родимой, и о себе, — сверх сил небесным оружием бьется. Так подрастающий лев, кому гетулийская матерь 740 пищу приносит сама, — едва ощущает, что выя крепнет под гривой, и зрит, что выросли хищные когти, — прочь от кормящей бежит и уже, вкусив от свободы, вольные любит поля и не хочет вернуться в пещеру. Молви, бесчинный, кого ты луком поверг паррасийским. Первый летучий тростник сокрушил танагрца Кореба: посланный узкой тропой, прошел он чуть ниже шелома точно над краем щита, — кровавая остановилась в горле волна, а лицо от священного яда [73] зарделось. Эвритион погибает страшней: тройной наконечник 750 силу безжалостных жал скрывает в левой глазнице;, тот, изымая стрелу, напоенную вытекшим глазом, на супостата идет, — но мощные чем остановишь стрелы богов? — Другою стрелой, умеченной в око, был он во мрак погружен, но, дерзкий, врага нагоняет, помня, где был он, пока не упал на простертого Ида, и между жертв свирепой войны, злосчастный, на ощупь полз, о кончине своей и друзей, и врагов умоляя Абантиадов убил, волосами приметного Арга и нечестивой сестре дорогого недолжно Кидона. 760 (Он одному обнажил стрелою пронзенное чрево, оба виска другому пробил, нацелившись сбоку: слева железо торчит, перо быстролетное — справа, кровь течет с обеих сторон. Всем лютые стрелы смерть беспощадную шлют: Лигд инфулой, Лам красотою, возрастом юным Эол погибели не отвратили, — Ламу пронзил он уста, Лигд плачет, в пах уязвленный, ты же рыдаешь, Эол, в чело белоснежное ранен; ты родился на Эвбее крутой, ты — Фисбою послан белой, а он не вернется назад к Амиклам зеленым. [74] 770 Верен каждый удар, ибо все божество опекает стрелы, и нет для руки передышки: свист с первым сливает посланный следом тростник. Кто может поверить, что это лук — один, и одна свирепствует длань? То ударит прямо, то в сторону ту, то в другую направит погибель, то от напавших бежит, обернувшись единственно луком. И негодуя, но все ж — восхищаясь, уже собирались дети Лабдака [75] , средь них — потомок Юпитера — первым шел Амфион, не знавший еще, чье тело повергнет в этом бою: "Доколе свой рок ты обманывать будешь, 780 мальчик, достойные чьи родители осиротеют? Дерзость твоя и надменность души возрастают, покуда в схватку с тобой никто не вступил, неравного боя не удостоил тебя и себя не унизил до гнева. К рощам аркадским вернись и со сверстниками оставайся там; и покамест у нас отбушует Маворс свирепый, — дома в сраженья играй. Но если тебя подвигает славная гибель, — то что ж — ты как мужу пристало погибнешь!" Против него раздраженьем давно воспылал тяжелейшим грозный Аталантиад — он еще не унялся — и начал: 790 "Я против Фив, чьи воины здесь, слишком поздно оружье поднял: кто мальчик настоль, чтоб с такими, как вы, не сражаться? Грозный посев и побег аркадской породы [76] ты видишь, а не фиванской: меня не фийя безмолвною ночью, эхионийцу служа Лиэю, на свет породила, на голове никогда не носил я уродливой митры, не потрясал зажатым в руке позорящим древком! [77] Был я обучен зато пробираться по рекам застывшим, в логовища проникать ужасные хищников мощных и… — да о чем говорить? — если носит всегда моя матерь 800 нож и лук, а ваши отцы бьют в гулкие бубны?" — Не перенес Амфион и, в уста говорящего целя, дрот неподъемный пустил, — но грозною вспышкой железа вспугнут, шарахнулся вбок звонкоступ с наездником вместе, и стороной пронеслось копье, вожделевшее крови. Тем исступленней с мечом обнаженным на Партенопея мчит Амфион, но тогда Латония, на поле прянув, к юноше стала лицом и его от врага заградила. Юношу сопровождал любивший его безупречно с Менала родом Доркей, которому мать поручила 810 битвы, и страхи свои, и дерзкие отрочьи лета. Оного облик приняв, богиня проговорила: "Будет! Довольно крушить огиговы рати, довольно! Партенопей, пощади хотя бы злосчастную матерь, или богов [78] , благосклонных к тебе!" — А он, не испуган: "Дай лишь его поразить, а о большем, Доркей мой вернейший, я не прошу, — ибо дроты его моим не уступят, схожи доспехи у нас и звенящие конские сбруи. Сбрую себе я возьму, доспех над высоким порогом Тривии вывешу, мать одарю захваченным тулом". 820 И улыбнулась в ответ Латония, слезы скрывая. Из потаенных глубин небосвода за ней наблюдала, нежно Градива обняв, Венера и, с болью о Фивах напоминая ему, и о Кадме, и внуках несчастной дщери Гармонии, скорбь, затаенную в сердце безмолвном, кстати стремилась разжечь: "О Градив, ты разве не видишь, как замешалась она, девичеством гордая, в гущу воинов? Не для того ль, чтобы рати и марсовы знаки дерзко смирять? И больше того — отбирать для убийства стольких из наших мужей! Быть может, и доблесть, и ярость 830 вверены ей? — А тебе остается с козами биться?" Взялся за меч, но смолчал справедливым упреком задетый Браневладычный, кому — летящему в воздухе зыбком, служит сопутником Гнев и прочие Ярости битвы. Незамедлительно он приступил к Летоиде печальной с криком: "Но где же твой стыд? Родитель богов не такие битвы тебе поручил! — Если с бранного поля сейчас же не удалишься, — поймешь: эта длань — не то, что Паллада". Что предпринять супротив? Здесь гонит марсово жало, здесь, о мальчик, твоя завершенная нить, там — Юпитер 840 грозный, — почтеньем к нему побежденная, та отступилась. Маворс-родитель тогда озирает огиговы рати и побуждает вперед Дрианта, чей родоначальник — бурный душой Орион, — отчего почитавших Диану он ненавидел [79] ; и тот с мечом на смятенных аркадцев мчится, и разоружает вождя: вереницею длинной гибнет Киллены народ, и насельник тенистой Тегеи, и эпитийцев вожди, и тельфусиаков отряды. Тот же, надеясь врага и усталой десницей повергнуть, сил не берег и, уже утомясь, метался повсюду, 850 тут помогая и там. Но тысячи знамений смерти явлены, и облака погибели черной нависли. Видит злосчастный, что с ним — горсть воинов, что настоящий рядом Доркей, и чувствует: сил остается немного, и полегчавшим плечом понимает, что тул истощился. Каждый удар — всё слабей, и уже он себе показался мальчиком. Тут перед ним полыхнул щитом заблиставшим страшный Дриант: и уста, и недра аркадца внезапно дрожь пробрала. — Когда над собой носителя молний белая лебедь узрит [80] , то жаждет, чтоб берег разверзся 860 Стримона, и на груди задрожавшие крылья слагает. Так и в юноше вид неистовой мощи Дрианта вызвал не ярость уже, но ужас — предвестника смерти. Всё же оружье — к богам и Тривии тщетно взывая — силится, бледный, поднять и целится луком безмолвным. Он уж наставил стрелу [81] и, между локтей изогнувшись, свел наконечник и лук и коснулся груди тетивою. Но аонийским вождем дрот скорый, запущенный мощно, на супротивника мчит и гнутую скрепу певучей рвет тетивы, — погибает удар, опускаются руки, 870 тщетная наземь стрела с распрямленного падает лука. Бросил злосчастный тогда и оружье, и повод в смятенье, не замечая того, что на правом плече под доспехом нежная кожа копьем пронзена; подоспело другое жало и бегство коня смирило, подрезав поджилки. Вслед сам рухнул Дриант — о чудо! — без раны единой [82] , — и поразивший его и причины не сразу открылись. Мальчик же, сонмом друзей окруженный, к обочине поля был отнесен и рыдал (простодушная юность!) о павшем — сам умирая — коне [83] . Глава без шелома поникла, 880 и угасающий взгляд был страдальческой прелести полон. Трижды его за власы потрясали, четырежды, — тщетно [84] : никнет глава, и — самих фиванцев рыдать заставляя — льет темно красная кровь из груди его белоснежной. И, наконец, изронил он, хрипя, последнее слово: "Вот и кончаюсь; — Доркей, утешь же несчастную матерь. Правда, она — коль тревога дарит предчувствие людям — видела или во сне или в знаменьях сына кончину. Всё же ты страхи ее искусно смири и не сразу правду скажи. И смотри, неожиданно или с оружьем 890 к ней не входи; и только когда рассказать приневолит, молви: О мать, заслужил. Казни же меня против воли! Мальчик, я взялся за меч, твоих уговоров не слушал, и среди боя уже о боли твоей не попомнил. Так что живи и, прошу, гневись на мое безрассудство, но уж теперь — не страшись. Терзаясь, с вершины Ликея ты понапрасну глядишь [85] , не дойдет ли к тебе сквозь туманы звук ли какой или пыль, взметенная нашим отрядом, Хладный, на голой земле я лежу, и нет тебя рядом, чтобы мою поддержать главу до последнего вздоха. 900 Эту вот прядь, лишившись меня, — и тут он десницей прядь отделил [86] , — эту прядь прими вместо мертвого тела: ты ее часто — а я не давал — пригладить пыталась, Вот ты ее и сожги, но смотри, обряд совершая, чтобы никто моих стрел не тупил неловкой рукою и не гонял любимых собак по логовам зверя. А несчастливый доспех, предавший в первой же битве, или сожги, иль укором повесь равнодушной Диане".

Феба к закатным вратам [1] росистая Ночь проводила, спешно исполнив приказ Юпитера: стана пеласгов он не щадил и тирийских бойцов, но жалел, что погибло столько отрядов чужих и безвинных народов в сраженье. Обезобразила кровь изобильная поля просторы. Там — доспехи лежат, и кони, которыми прежде чванились, и без костра — тела, без призора — обрубки. Тут — бесславная рать, чьи стяги побиты, отводит строй поредевший назад, и врата, для рвавшихся в битву 10 тесные, после боев — широки возвратившимся в город. Скорбь обоюду равна, однако же Фивам утешно, что без вождей отошли четыре отряда данайцев [2] , — словно в пучине морской челны, лишенные кормчих, чьи предводители днесь — божество [3] , случайность и буря. Вот почему тирийцы горят не за городом только, но и за бегством врагов наблюдать, чтоб случайно в Микены те не ушли, довольны уж тем, что вернулись. Назначен жребием стражи черед [4] : предводители ночи дремучей — Мегес — по жребию, Лик — добровольно. Как должно, оружье, 20 снедь и огонь доставляют, а царь укрепляет идущих: "Вои, данайских полков победители (утро ведь близко, не навсегда эта ночь, наступившая, чтобы трусливым дать передышку), — в груди пусть пыл возгорится, достойный благоволящих богов! Вся слава лернейцев погибла, лучшие воины их: Тидей в карающий свергся Тартар, испугана Смерть нежданною тенью авгура [5] , горд Исмен, захватив доспехи Гиппомедонта; можно и не причислять аркадца к бранным победам. [6] В наших добыча руках: крутых предводителей битвы, 30 грозных шеломов в семи уже не осталось отрядах. Что же нас — старец Адраст, или брат [7] , юнец несмышленый, иль Капаней устрашит своим безрассудством в сраженьях? Так что — вперед: осажденных огнем обложите дозорным и не страшитесь врага, — вы храните добро и добычу вашу уже!" — Так он лабдакидов неистовых полнит бодростью, — и повторить им сладко исчерпанный подвиг. В той же пыли и поту, и в пятнах доселе не смытой крови — бойцы обратили, шаги, встречавшим не молвив слова, и их не обняв, и длани родных отстраняя. 40 После, на передовой и тыльный отряд разделившись, и укрепившись с боков, замыкают стан [8] окруженный грозных огней чередой. — Так сходятся смешанным строем хищные волки [9] в ночи, которых в полях близлежащих голод, готовый на всё, истощил вожделением долгим. К самым жилищам идут, и глотки им сводит надежда тщетная, блеянья дрожь и густое дыханье овчарен. Когти — бессмысленный труд! — ломают о крепкие двери и о пороги и грудь разбивают, и зубы сухие. А между тем молящийся сонм [10] во храме аргосском — 50 и у домашних своих алтарей пелопидянки всюду — просят Юнону помочь скиптродержицу, просят возврата близким своим и, к двери расписной и хладному камню ликом припав, даже малых детей наставляют склоняться. Вот уже день в молитвах прошел, не ослабло и ночью рвенье, и на алтарях раздутое пламя бессонно. Пеплос в кошнице несут (над чьей удивительной тканью не ворожила рука ни бездетной, ни брошенной мужем) — чистой богине наряд, отнюдь не достойный презренья. Многообразно на нем пурпуровые расцветали 60 изображенья, чей ряд вплетенным вспыхивал златом. Там с Громовержцем сама обрученная великомощным, но не супруга еще, робея — сестра перед братом, взор опустив, простодушно к устам Юпитера юным никла, досель не вкусив от супружних измен огорченья. Оным покровом тогда аргосские жены святыню кости слоновой одев, молили в слезах и печали: "На ненавистные глянь кадмейской разлучницы [11] стены, светилоносных небес царица, разрушь непокорный холм, и Фивы сожги — ты можешь! — молнией новой!" 70 Как поступить ей, знавшей, что рок противится грекам и что Юпитер — не с ней? Но не хочет, чтоб даром пропали их и мольбы, и дары. И ей открывается случай велию помощь принесть. Ей видно с высот занебесных: стены — в плену, и за рвом расставлена бдящая стража. Гнев, накатив, ее разъярил, — диадема богини на волосах затряслась: Юнона пылала не меньше, чем о зачатье узнав Геркулеса, чем в звездном просторе с негодованьем узрев обоих сынов Громовержца [12] . И порешила, сморив забытья неуместною негой, 80 смерти предать аонийский отряд. Послушной Ириде повелевает тотчас заключиться в привычные дуги и порученье дает, и богиня пресветлая долу мчится с небес — исполнить приказ — по излучине длинной [13] . Мрачных Ночи жилищ посреди, далеко за спиною у эфиопов иных, ни единой звезде не доступна, мертвая роща стоит, и там под огромной скалою в недра горы пещера ведет, — в ней — лар беззаботный праздного Сна непоспешливая поместила Природа. Вход стерегут дремучая Тишь с Беспамятством вялым 90 и коченеющая в постоянном бездействии Леность. Отдохновенье в сенях и сложившее крылья Немотство молча сидят и порывы ветров прогоняют от кровель, и запрещают листве шелестеть, и птичий смиряют щебет. Не слышится здесь ни прибой (хотя б грохотали все берега), ни раскаты небес. И даже бегущий возле пещеры поток, спускаясь в глубокие долы, на перекатах молчит. С быками темными рядом всякий покоится скот на лугах, зеленая поросль дремлет, и травы земля дыханием сонным колеблет. 100 Тысячи образов Сна в покоях изваяны жарким Мулькибером: тут Страсть прильнула, венками увита, там повергающее в забытье Утомленье то с Вакхом общее ложе, а то с Амором Марсорожденным делит; а дальше еще — в удаленнейших дома покоях — вместе со смертью лежит, — и ни для кого этот образ скорбный незрим. Таковы те подобия. Сам же под влажным сводом на тканях лежит, усыпанных маком снотворным: пар струят одежды его, под телом ленивым — пламенно ложе, над ним — тяжелым дыханием пышет 110 черная хмарь; одною рукой он упавшую слева прядь подбирает, висит, позабыв о роге [14] , другая. Тысячелико вокруг Сновиденья летучие бродят, с верными лживые в ряд [и с дурными хорошие вместе]. Ночи мрачная рать на столбах и на матице виснет или лежит на земле. В покое мерцает неверный неосвещающий свет, и, первые сны навевая, бледные звезды струят нисходящее долу сиянье. К оной обители Сна с лазурных небес соскользнула Радуга-дева, — и лес засверкал, и темпейские чащи 120 радуются божеству. Дуговидным исполнясь сияньем, дом пробудился, но сам — ни светочем ясным богини, ни побужденьем ее, ни призывом не тронут — все так же спит беспробудно. Тогда всю бросила Тавмантиада силу лучей и сама под сонные веки проникла. После же так начала златовласая радуг богиня: "Повелевает тебе Юнона сморить, о кротчайший бог, и сидонских вождей, и людей беспощадного Кадма, кои теперь, возгордясь исходом сраженья, ахейский, бодрствуя, стан стерегут и твои презирают законы. 130 Просьб не отвергни таких, — не часто дается возможность милым Юпитеру быть, осеняясь Юнониной дланью". Молвит и, дланью бия его по изнеженной груди, да не погибнут слова, еще и еще призывает. Он же с тем, что гласил богини приказ, согласился, не изменившись в лице; разморясь, из мрачной пещеры вышла Ирида и блеск неугасший дождем оживила. Следом за нею и Сон устремил летучую поступь, ветром овеял виски и, холодом неба ночного полня надувшийся плащ, в эфире неслышимым шагом 140 несся и, тяжкий, с высот угрожал аонийским просторам. Всюду дыханье его по земле простирало пернатых, скот и зверей, и везде — над какой ни летел он страною — волны, смиряясь, от скал отступали, ленивей бежали тучи, и даже леса преклоняли вершины деревьев, а с разомлевших небес поосыпались многие звезды. Первым в нахлынувшей мгле ощутило присутствие бога поле, — и воинов шум и гул голосов неисчетных угомонился тотчас; когда же налег он крылами влажными и в темноте, которой смола не чернее, 150 в стан вступил, — закатились глаза, обессилели выи, с полслова оборвались недоговоренные речи. Следом начищенные щиты и свирепые дроты пали из рук [15] , и на грудь изнемогшие лица поникли. Смолкло всё, наконец: уже и самих звонкоступов ноги не держат, и сам огнь пеплом внезапным покрылся. Та же дрема не зовет [16] к забытью трепещущих греков: к ближнему стану свои облака не пустила ночного бога чаровная мощь, — повсюду стоят при оружье, на непроглядную ночь и кичливый дозор негодуя. 160 Вдруг — лишь в душу вошло божество — неожиданный трепет Фиодаманта объял и, страхом исполнив смятенным, судьбы поведать велел, — Сатурния ль это внушила, или благой Аполлон взговорил в служителе новом. Ринулся Фиодамант — ужасен и видом, и речью, и сокрушен божеством, которого разумом хрупким он не вмещал. Его затрясло, лицо исказилось голым безумьем, дрожа, надувались и вновь опадали щеки и пятнами шли, и бессмысленно взоры блуждали, и плетеница, свиясь с волосами, на вые металась. 170 Так окровавленного фригийца Идейская Матерь гонит из страшных пещер, принуждая не видеть, что руки — нож истерзал; тот бьет сосною священною в перси и, разметав волоса кровавые, мчится и раны тем бередит; дрожат и поле, и древо радений в рдяной росе, а львы колесницу в испуге вздымают. Люд потянулся в покой размышлений и к чтимому крову стягов, где долго уже обильем потерь удрученный, крайности бед вороша, Адраст размышлял понапрасну. Стала вокруг внезапная знать — из тех, кто погибшим 180 ближе всего, — и туда, где цари могучие прежде были, глядят, о своем скорбя, а не радуясь взлете. Так, посредине пути потеряв корабельщика, судно режет простор: подойдет к сиротливому дышлу кормила то надзиратель гребцов, то блюститель глядящего в море носа, — но самый корабль замирает, и движутся туго весла, и новой руке опекающий бог — не помощник. Но возбужденный авгур ободряет смятенных ахеян: "Божий всемощный указ, о вожди, и священную волю вам доношу: сии не из нашего сердца глаголы, 190 Оный звучит, чью службу служить, увенчавшись повязкой, ваше доверье — и бог не препятствовал — мне поручило. Ночь великих трудов, для прекрасной удобную кары, знаменья божьи несут, споснешница Доблесть торопит, воинов Счастье зовет. — Окутана мороком сонным, спит аонийская рать, — се время царей убиенных, день злополучный отмстить. Хватайте оружье, крушите сопротивленье ворот, — вот наше соратникам пламя, вот погребальный обряд! Я это и днем, среди битвы кровопролитной, когда противники одолевали, — 200 новопреставленный жрец [17] и треножники слову порука! — видел, и над головой шумели благие вещуньи. Но подтвердилось — сейчас. Ко мне в молчании ночи сам — да, сам — из земли, повторно разъявшейся, выйдя, точно такой же, как был, лишь выкрасил сумрак запряжку, Амфиарай приходил. Не бесплодной дремы привиденья и не внушения сна изрекаю: "Ужели, — промолвил, — Инаха косным сынам — оправдай же венок сей парнасский, наших богов оправдай! — ночь эту проспать ты позволить, жалкий? Не я ли тебе и тайны небес, и блужданье 210 птиц изъяснял? Так иди же смелей и ныне железом мне отплати!" — Сказал и меня сюда устремиться, мнилось, воздетым копьем подталкивал и колесницей. Так поспешим, — не упустим богов: враги ведь не рвутся грудью на нас, война полегла, — свирепствуйте вволю! Есть ли здесь те, кто не прочь — покамест судьба позволяет — в громкой молве вознестись? — Вот снова в ночи благосклонной вестницы-птицы! Им вслед — хотя бы отстали отряды — двинусь один! — Ибо он — впереди и коней погоняет". Так вопия, жрец ночь возмущал. И двинулись следом, 220 Столько ж возбуждены, — бог, мнилось, единый в сердце у всех и порыв не отстать и отважиться вместе. Он трижды десять бойцов — опору отрядов — покорно сам отобрал, — а вокруг остальные шумят, негодуя, что оставаться должны и в стане без дела томиться. Часть — благородство, часть — доблесть своих, часть свою вспоминает, прочие — "жребий" кричат, отовсюду доносится "жребий". Радуясь спорам таким, Адраст распрямлялся душою. Так с Фолои-горы воспитатель коней окрыленных скотообильной весной, обновляющей порослью стадо, 230 с радостью зрит, как на кручу хребта молодняк устремился, или поплыл по реке, иль родителей перегоняет. Чуткой душою одних он уже намечает для плуга, добрую стать находит в других, а в третьих — пригодность к битве, в четвертых же — дар подняться к награде элидской [18] . С ним был схож и седой предводитель ахейских отрядов. Замыслу был он не чужд: "Откуда сии среди ночи знаменья? Кто из богов обратился к поверженным Аргам? Значит, доблесть жива и в беде, и не весь обескровлен люд, и в несчастьях еще сохраняется храбрости семя? 240 Гордые юноши, вас я хвалю и прекрасною вашей распрей горжусь, — но теперь мы коварство чиним и неявный бой: так сокроем поход, — не годятся для вылазки тайной толпы. Храните свой пыл, — отмщения день супостатам будет ужо, и тогда мы выступим все и открыто". Тут, наконец, улеглась усмиренная юношей доблесть. Так родитель Эол [19] огромной скалой полновластно буйной пещеры своей врата подпирает и всякий путь преграждает вот-вот простора чаявшим ветрам. Также с собою пророк Геркулесова взял Агиллея 250 с Актором: этот горазд на советы, другой похвалялся силою, равной отцу [20] ; за троими, разбит на десятки, строй — аонийцам на страх даже к бою готовым — стремился. Сам же, на марсов обман непривычной войны отправляясь, Фебовы знаки с себя — досточтимую зелень слагает, дланям старца-вождя вверяет чела украшенье [21] и облекает себя в броню и шелом — Полиника великодушного дар. Бременит Капаней неуемный Актора мощным мечом, не будучи сам удостоен хитростью биться, богам подчинясь [22] . Агиллею суровый 260 Номий оружие дал, — ибо чем обманчивой ночью в битве могли бы помочь тетива Геркулеса и стрелы? После за насыпь поверх высоких зубцов укрепленья (тяжкого чтоб избежать ворот скрежетания медных) перелетают прыжком и видят: пред ними добыча сонною грудой лежит — так, словно уже их лишили жизни в бою. "Идите, друзья, куда б вас веселье неистощимой резни ни вело, и будьте достойны милости неба!" — так жрец громогласно вскричал и продолжил: "Вот, посмотрите, врагов простерла позорная слабость! 270 Стыд! И эти — к вратам подступиться дерзнули аргосским? Эти — мужей окружить?" — Изрек и молниеносный меч [23] обнажил и пошел, поспешно разя, меж отрядов гибнущих. Сможет ли кто исчислить убийства и павших по именам перебрать [24] ? — По спинам и лицам лежащих, не разбирая, он шел, за собою шеломами скрытый стон оставлял и смешивал кровь и смятенные тени. Он одного поразил на случайной подстилке, другого — давшего с ходу на щит и едва державшего дротик; эти простерты, заснув на пиру средь вин и доспехов, 280 те — опершись на щиты, иные же — там, где, осилив, злая на землю дрема и облак предсмертный повергли. И не отсутствовало божество: Юнона [25] в доспехах — светоч, сиявший луной, потрясая в руке устремленной — путь открывает, и дух — крепит, и тела указует. Чувствует помощь ее, но безмолвную радость скрывает Фиодамант. И уж медлит рука, и слабеет железо, и угасающий гнев от чрезмерных успехов проходит. Как на каспийском брегу тигрица, задравшая тучных телок и буйство свое угасив непомерною кровью, 290 пасть утомив и растерзанных туш сочащейся плотью вымазав шкуру, глядит на деянья свои и жалеет, что утолилась алчба, — так жрец блуждает, уставший от аонийских убийств: ему б оказаться сторуким [26] , по сто бы дланей иметь в бою; и его удручает тщетность угроз, и уже он хотел бы, чтоб ожил противник. Сонных сидонцев разит Геркулеса могучего отпрыск рядом, и Актор в ему для резни отведенном пределе вместе с отрядом своим. Почерневшие травы, набухли кровью, а кущи дрожат в потоках, убийством текущих. 300 Поле дымится, над ним дух Сна и Смерти слияние носится, и ни один из лежащих не вскрикнул и даже взора не поднял, — таким на бедственных бог легкокрылый мраком налег и одним отверзал умирающим очи. Эту последнюю ночь, на кифаре играя, Иалмен, глаз не сомкнув, проводил, но и он не увидел рассвета: пел он сидонский пеан, но склоненная богом поникла влево его голова, и безвольная выя лежала, лиры средину прикрыв. Агиллей поражает железом грудь певца, пронзив прилаженную к черепахе 310 звонкой [27] десницу его и персты, трепетавшие в струнах. Страшные струи меж яств разливаются, всюду стекает, с кровью смешавшись, вино [28] , и Вакх кратеры и чаши переполняет опять. Настигает приникшего к брату Актор Фамиру, а Таг — Эхекла в венке неувядшем сзади разит, а Данай отрубает голову Гебра: тот и не знал, что похищен судьбой, и счастливая к теням жизнь унеслась, избежав страданий мучительной смерти. Спавший на хладной земле меж колесами [29] верной запряжки стонами Кальпет пугал коней аонийских, привычно 320 в поле щипавших траву: хмельные уста бормотали, и, возбужденный вином, он метался во сне. Прободает шею ему инахийский пророк, — из раны низверглись пьяные струи, и кровь захлестнула прервавшийся ропот. То-то душили его предрекавшие гибель виденья [30] : черные Фивы во сне и Фиодаманта он видел. Сон наводящая ночь завершала четвертую стражу: стали туманы редеть, сиянье светил угасало, и Волопас исчезал, колесницею большей теснимый [31] . Труд был исчерпан уже, когда проницательный Актор 330 Фиодаманту сказал: "Довольно с пеласгов нежданной радости сей, — ни один, полагаю, из рати толикой гибели злой не ушел, разве трусы, которых в кровавом токе постыдная жизнь заставляет скрываться. В удачах меру блюди: ведь есть божества и в проклятых Фивах [32] , могут и те отступить, что нас до сих пор опекали". Выслушал жрец и, воздев к небесам обагренные длани: "Феб, доспехи тебе и добычу предсказанной ночи — влагой еще не омыт (ведь тебе свершена эта жертва) — воин суровый несет и треножников верный блюститель. 340 Если приказы твои и волю я с честью исполнил, — часто являйся, сей ум удостоивай частым вторженьем. Днесь чтим грубо тебя оружьем и кровью побитых; если же отчие нам дома возвратишь и родные храмы, Ликийский Пеан [33] , то требуй, обет мой напомнив, столько ж даров дорогих и быков для святого порога [34] ". Вымолвил и отозвал отряд из удачливой битвы. Шли меж бойцов ведомый судьбой Гоплей Калидонский и Меналийский Димант [35] : отличаемы оба царями, оба в дружинах царей, со смертью их оба, горюя, 350 жизнь презирали свою. И Гоплей побуждает аркадца: "Ты ли о манах царя убиенного можешь не думать, славный Димант? Ведь его, должно быть, и птицы терзают днесь, и фиванские псы. Так что же вы дома, аркадцы, скажете, ежели вас — вернувшихся — скорбная матерь спросит: где тело его? Нет, нас-то Тидей беспрестанно непогребенный казнит, хотя он и крепче в суставах, и не такую его век прерванный жалость внушает. Все-таки нужно идти и повсюду, где только придется, злую равнину пытать и хоть в самые Фивы ворваться". 360 Внял призыву Димант: "Клянусь сим звездным вращеньем, тенью вождя, предо мной как дух беспокойный бродящей, — тот же в несчастном порыв. Давно сопутника ищет скорбью угашенный ум, — так следуй за мной", — И пустился в путь, и скорбным лицом к небесам обращаясь, промолвил так: "Повелительница сокровенной, о Кинфия, ночи! ежели верно, что ты — божество, чей трижды изменчив образ [36] , и ты же к лесам в ином обличий сходишь, — сей — недавний еще — сопутник, сей редкий питомец рощ, сей юноша — твой, о Диана, откликнись же ныне! — 370 нами не найден". — Склонив колесницу, богиня низводит светоч благой [37] и тела указует направленным рогом. Явственны стали поля, Киферон высокий и Фивы. Так, если громом ночной небосвод разрывает Юпитер гневный, то из облаков разошедшихся, ясно блистая, звезды глядят и очам окоем открывается тотчас. Видит сиянье Димант, и Гоплей, направляемый тем же светом, Тидея узрел. Ликуя, сквозь сумрак друг другу знаки они подают, и каждый любезное бремя, — так, словно ожили те и свирепой отпущены смертью, — 380 плечи подставив, несет. Причитать не решаясь и долго плакать, — поскольку восход, приближаясь, грозил наступленьем дня, — безмолвно идут в тишине невеселой широким шагом и только скорбят, что мрак предрассветный бледнеет. Редко завистливый рок [38] — благочестным, а случай — великим спутник делам. Уж они завидели стан, и надежда их приближала, и груз убывал, — вдруг — облако пыли, и за спиною шаги. — Побуждаем правителем, грозный конников вел Амфион проверить ночную засаду и стерегущий отряд. И первым в поле безлюдном 390 издалека — а тогда еще не рассеялись тени — он замечает: невесть что на взгляд неясно и зыбко движется, — люди идут. И, внезапно обман заподозрив, "Стойте, кто б ни были вы!" — кричит, но уже понимает: это враги. И те всё идут, несчастные, в страхе не за себя. Пригрозив убить трепетавших, он бросил дрот, направленный ввысь издалёка бесплодным усильем [39] : длань не стремилась попасть; — и перед очами Диманта, первым шагавшего, дрот острием вонзается в землю. Но велемощный Эпит позаботился, чтоб не напрасны 400 были броски, и в Гоплея попал, пронзив ему спину и оцарапав плечо свисавшего сзади Тидея. Рухнув, Гоплей о вожде почитаемом только и помнит и умирает, обняв (счастливец, как отняли тело, он не увидел уже), и к ярящимся теням отходит. Оборотившись, Димант тотчас понимает, что рядом вражий отряд, — он не знал, к нагонявшим с мольбой иль с оружьем броситься: гнев — оружье вручал, судьба заставляла не заноситься — молить; но ничто не сулило спасенья. В гневе отвергнув мольбы, у ног злополучное тело 410 он положил, совлеченной с плеча тигриною шкурой шуйцу себе обмотал и стал, изготовясь к сраженью: меч наголо обнажил, лицом ко всем нападавшим поворотился, равно и к сече, и к смерти готовый. Так, если львицу и львят [40] ловцы-нумидийцы на ложе лютом застигнут, — она, над детенышами подымаясь и разрываясь душой, исступленно и жалобно воет. Толпы она бы могла разметать и могла бы резцами колья сломать, но к потомству любовь побеждает слепую ярость, и в самом пылу на приплод озирается львица. 420 Вот уже левую длань (хотя Амфион не дозволил зверствовать) муж потерял, и лицом по земле потащили юношу за волосы. Тогда лишь поздний молитель меч опустил и начал просить: "Осторожней влеките — вас колыбелью молю сожженного молнией Вакха [41] , бегством Ино и младой Палемона вашего жизнью! Ежели в чьем-то дому есть радость детей, а меж вами есть и отцы, — то юноше горсть земли уделите и погребальный огонь! Сам просит вас, просит безмолвный лик; пусть лучше уж я [42] буду пищею мерзких пернатых, 430 лучше меня отдайте зверью, — я битвы зачинщик". "Что ж, — говорит Амфион [43] , — коли так погребенья царева жаждешь, то нам обнаружь, в чем трусливых пеласгов надежда, что обескровленные пораженьем готовят; — поведай, и уходи, награжден и вождя погребеньем, и жизнью". Но ужаснулся сему и меч в предсердье аркадец по рукоять погрузил. "Одного не достало, — промолвил, — горя — в толикой беде опозорить предательством Арги. Слишком цена дорога, — так и сам он не примет сожженья". Так он промолвил и грудь, пронзенную велией раной, 440 к юноше крепко прижал, ему прошептав перед смертью: "Пусть хоть такого пока не будешь лишен погребенья…". [44] Вот каковы [45] — у царей в вожделенных объятиях оба — духа величьем равны, этолиец и славный аркадец мощные души свои выдыхают и в смерти ликуют. Память святая о вас (хотя и слабейшая лира песни возносит мои) течение лет одолеет. Может быть, рядом с собой дозволит призракам вашим стать Эвриал, и славою Нис осенит бас Фригийский. Злобный, ликуя, тогда Амфион к царю отправляет 450 воинов — всё довести, уловку раскрыть и доставить пленные трупы [46] . А сам над неволей пеласгов глумиться начал, на лица друзей отрубленные указуя. Греки же видят меж тем с вершины стены, что вернулся Фиодамант, и уже вырывающейся не скрывают радости, а разглядев, что мечи наголо и резнёю свежею рдеет доспех, подымают до неба новый крик, — и с края оград свисают отряды, и каждый жаждет своих различить. Так выводок неоперенный [47] только завидит, что мать возвращается в воздухе дальнем, — 460 рвется навстречу лететь, у края гнезда, раскрывая клювы, встает и вот-вот упадет, но кормилица грудью сдерживает, подлетев, и любовно трепещет крылами. После же тайный свой труд и добычу безмолвного Марса перебирая, они своих заключают в объятья, ищут, где же Гоплей, и бранят за неспешность Диманта. Тут уже близко совсем подошел торопливый диркейской конницы вождь Амфион. Он с радостью зрит, что резнёю, свежей еще, дымится земля, и в поле — без счета трупов, и целый народ пораженьем погублен единым. 470 Дрожь, которая бьет настигнутых вспышкой небесной, юношу вдруг проняла, и в едином смятении сразу голос, и взгляд замирает, и кровь; и готового крикнуть конь увлекает назад самовольно. Мчат, пыль подымая, всадники. Им еще путь был немал до фиванских запоров, а уж аргосский отряд, ночной укрепленный победой, вырвался в поле и там — по доспехам и трупам лежащим, по оскверненной земле и текущей крови недобитых — кони и люди летят: удары копыт разбивают плоть, и кровавый поток заливает и топит колеса. 480 Сладко сей путь мужам совершать, горделивым, как будто кровли сидонцев в крови и Фивы они попирают. Тут Капаней закричал: "Довольно скрывать нам, пеласги, доблесть во мраке! Теперь, теперь победить мне любезно с ведома дня, — так за мной, крича в нападенье открытом, следуйте юноши! Есть у меня провидческой длани знак, и безумство мое ужасает мечом обнаженным [48] ". Молвил; пылавших бойцов разжигал и Адраст окрыленный, зять арголидский спешил, и авгур догонял помрачневший [49] . Стен достигают уже и — пока о погибели новой 490 вел свой рассказ Амфион — ворвались бы во град злополучный, но подоспел Мегарей и выкрикнул с башни высокой: "Страж, запирай! Враги! Запирай отовсюду ворота!" Силы порою дает и страха избыток [50] : ворота сходятся вмиг, лишь одни — Огиговы — у Эхиона не затворились, и к ним удалая спартанская младость рвется, и вот уже пал, сраженный на самом пороге, житель тайгетских вершин Панопей, и Эбал, бороздивший хладный Эврота поток, и ты, во всех состязаньях славный и давеча лишь на песке победивший немейском, 500 Алкидамант, кого научил кулачному бою сам Тиндарид, — ты, в небо взглянув, где сиял твой наставник, гибнешь, и вместе с тобой бог, светоч затмив, закатился, Лес эбалийский тебя и Девы Лаконской коварный берег и водная гладь, знаменитая лебедем мнимым, будет оплакивать, ты амиклейским нимфам Дианы скорбь причинишь, и тебя наставлявшая грозным уставам битвы — посетует мать [51] , что ты обучился чрезмерно. Вот как свирепствовал Марс на эхионийском пороге. Но, наконец, надавивший плечом Акрон и налегший 510 грудью Иалмена сын замкнули медные двери крепко. — С усильем таким, мыча и шеи напружив, склон Пангейский быки разрыхляют непаханный долго. Прибыль потерям равна, поскольку, сдержав супостата, путь заградили своим [52] . Ормен за стеной погибает — грек; и Аминтора (он униженно вытянул руки и умолял) с головой отсеченною катятся вместе наземь слова и уста; и цепь, украшавшая шею, через кровавый разрез на вражий песок покатилась. А между тем разрушается вал, — удержаться не может 520 первый заслон, и уже подступили пешие толпы к стенам. Но перескочить широкие рвы звонкоступам страшно [53] , — они, трепеща, упираются, кручи пугаясь, диву даются, что их подстрекают, и то устремятся к самому краю, а то самовольно назад подадутся. Тащат одни из земли укрепления, тщатся другие сопротивленье ворот одолеть, и железных запоров крепость сломить, и камни с их мест стволами и медью [54] звонкою выбить; а те, метавшие пламя на кровли, рады, что огнь занялся, другие ж бойцы донимают 530 снизу, пытая слепой черепахою [55] круглые башни. Средств не имея других, увенчали тирийцы навершье стен и на вражий отряд почерневшие колья и дроты в блеске железном, свинец, раскаленный полетом сквозь небо [56] , даже из кладки самой извлеченные камни метали. Кровель двускатных венцы извергают губительный ливень, из защищенных бойниц вылетают свистящие копья. Как угнездившиеся на Малее иль круче Керавнов в тучах сидят и меж черных холмов скрываются бури, после же на паруса прыжком налетают внезапным [57] , — 540 так на аргосскую рать оружье Агенора [58] сверху хлынуло. Грозный сей дождь [59] не заставил мужей отступиться, не повернул их назад, — вперяясь взорами в стены, смерть презирают они и свое лишь оружие видят. На осерпленном возке озиравшего стены Анфея сверху сразил тяжелый удар огигова древка, — выпали вожжи из рук, и он, запрокинувшись, рухнул [60] , но на поножах повис, бездыханное тело державших. Больно смотреть на злодейство войны: влекутся доспехи, землю режут, дымясь, колеса, а третью проводит 550 борозду древко; пыля, догоняет безвольная выя и, разметавшись, власы широкую полосу чертят. Скорбь возвещая, труба бередит призывами город, голосом громким своим проникая в закрытые двери. Входы распределены, знаменосец на каждом пороге, грозный, несет впереди свое наказанье и радость [61] . Город ужасен внутри, — сам Маворс, если б увидел, был бы не рад: народ, пронизанный страхом безумным, спорящие меж собой раздирают Стенания, Ярость, Робости трепет и тьмой непроглядной объятое Бегство. 560 Мнится, что битва — в стенах: кипит набежавшими крепость, воплей дороги полны, отовсюду огонь и железо чудятся, и на руках беспощадные чудятся цепи. Прожил грядущее страх: переполнены кровы и храмы, и невнимающие алтари облеплены плачем. Ужас единый равно охватил различные лета: старцы кончину зовут, а младость горит и бледнеет. Дрожь потрясает дома, оглашенные воплями женщин. Дети рыдают, понять не умея причины рыданий, но, возбудясь, одного материнского стона трепещут. 570 Жен побуждает любовь, и не знает стыда безнадежность: дротами сами мужей, сами гневом крутым оснащают, молят и с ними хотят умереть, о дедовых стенах плачут и малых детей пред очами защитников держат. Так, если, вытащить пчел из пористых скал вознамерясь, пасечник их раздражит [62] , — гудит рассерженный облак: поочередно жужжа, ободряют друг друга и скопом на супостата летят, но следом, поникшими стиснув крыльями дом золотой, стенают о меде плененном и прижимают к груди свою восковую работу. 580 Битву друг с другом ведут переменчивой черни сужденья [63] , сея раздоры: одни предлагают вернуть Полиника (и не шепчась, а открыто кричат и явно крамолят), царство — ему возвратить, — к царю почтенье погибло в бедах: "Пусть он придет и условленный год отсчитает, ларам кадмейским — изгой несчастный — и мраку отцову низкий отвесит поклон. — Почто мне кровью коварство и беззаконный обман искупать преступленья царева?" Им же в ответ: "Запоздалая честь, — уж он побеждает!" Прочие, слезы лия, Тиресия хором молящим 590 просят, чтоб он — одно угнетенным бедой утешенье — сведал о будущем. Тот — запирается, не разглашая божьего рока: "Моим вождь разве поверил советам и увещаньям, когда запрещал я недолжные битвы? Но не смогу, — говорит, — о несчастная Фива [64] (и даже — гиблая, коль промолчу), о твоём разрушенье услышать и пустотою глазниц ощутить аргосское пламя. Ты победила, Любовь! — Вздувай же, о дева [65] , алтарный жар: обратимся к богам". — Та выполнила и вещает, зоркая, что у огней — вершины кровавы, а пламя — 600 надвое разделено, но жертвенники посредине светятся ясно; теперь окружностью зыбкой прозрачный всполох (по виду — дракон) взвился и пропал, — объясняла дева невидящему, темноту просвещая отцову. Он же давно понимал языки огней венценосных [66] , рокоглаголивый жар горящим лицом ощущая. В ужасе скорбном власы поднялись и теснящую повязь буйная грива взнесла; и чудилось, будто отверзлись очи его, а щекам возвратился угасший румянец. И, наконец, он облек клокотанье безумия речью: 610 "Внемли, преступный народ, последнему священнодейству! О лабдакиды, грядет спасенье, но в лютые двери. Требует марсов дракон поминального дара и страшной жертвы: должно в змеином роду юнейшее чадо пасть [67] , и только тогда дарована будет победа. Счастлив оставивший свет за толикое вознагражденье!" Был вблизи алтарей вещавшего судьбы пророка скорбный, но в горе досель лишь о родине и о всеобщем роке, Креонт, — и, удар неожиданной молнии тяжкий, в грудь поразивший его подобно свистящему дроту, 620 вынеся, он помертвел: пророк разумел Менекея. Страх постичь научил, — терзаясь, отец цепенеет, ужас сердце ему леденит, как Тринакрии берег сушит соленую гладь, отступившую в зное ливийском. Полного Фебом жреца, запрещавшего медлить, он тут же — то униженно колен, то уст громогласных касаясь, — молит молчать [68] , но вотще: священному внявшая гласу, уж разлетелась молва, и кричат о пророчестве Фивы. Ныне о том, кто внушил прекрасной погибели радость юноше: сам человек не пришел бы без помощи божьей 630 к мысли подобной, — начни, Клио, блюдущая память, — ибо тебе подвластны века и древность открыта. Рядом с Юпитером трон занимающая и оттуда редко сходящая в мир и с землею несвычная, Доблесть — то ли отец всемогущий внушил, то ль внедриться решила в души достойных мужей сама, — как тогда устремилась в радости с горней она высоты! Пред летящей теснятся звезды и ею самой вознесенные в небо светила. Вот уж земля под стопой, но лик — недалёко от неба [69] . Вид свой однако она изменила: Манто прозорливой 640 стала, чтоб ей доверяли вполне, и лик заменила прежний чужим. Из очей исчезает внушавшая ужас мощь, частично убор и мирный наряд остаются теми же, но, отложив оружье, она надевает жрицы доспех: одежды ее ниспадают, повязка в жесткие кудри вплелась, где лавр уже был; но богиню крутость и шага размах выдают. У лидийской царицы Амфитриониад [70] так вызвал улыбку, сменивши грозный убор на сидонский наряд: не ладили с платьем плечи, он прялки смешал и десницею рушил тимпаны. 650 Но обретает тебя не позорящим жертвенной чести, нет, но достойным ее, Менекей [71] : пред башней Диркейской ты у огромных ворот распахнутого порога встав, данайцев сражал, а с тобою — маворсов Гемон [72] . Но — несмотря на общую кровь и братское сходство — ты — впереди, вкруг тебя взгромождаются груды сраженных. Каждый впивается дрот, за каждым ударом — убийство, зорки десница и дух (а ведь Доблесть еще не вмешалась!), даже непразден убор, и сама свирепствует, мнится, Сфинга, хранящая шлем [73] : от зрелища крови взъяряясь, 660 изображенье дрожит и медь обагренная блещет. Воину сжала тогда рукоять и десницу богиня: "Юноша смелой души, которого самым достойным Маворс признал из всего оружного племени Кадма, — битвы земные оставь, ты доблести высшей потребен: звезды зовут, — направь к небесам отважную душу. Этим вблизи хмельных алтарей томится родитель, этого ждет Аполлон: и огонь, и вещие жертвы требуют сына земли взамен всей крови фиванской. Знаменья эти Молва разнесла, — ободрились кадмейцы: 670 верят в тебя. Вмести же богов и удел благородный! Шествуй, молю, и спеши, — а не то упредит тебя Гемон". Так говорит и могучую грудь замершего гладит молча десницею, в нем себя самоё оставляя [74] . И не быстрей кипарис, пораженный молнии вспышкой, впитывает и стволом и вершиною лютое пламя, нежели юноши дух, подчинившийся знаменьям многим, грудь распрямляет ему и любовью к погибели полнит. Но уходящей узрев и поступь, и облик и видя, как от земли в облака Манто вырастает внезапно, — 680 замер: "Кто б ты ни была, и я за тобою, богиня, — без промедленья иду", — говорит и, уже отступая, на стену рвущегося поражает пилосца Агрея. Оруженосцы ведут утомленного, "мир приносящим" люд величает его, и "спасителем града", и "богом", и — ликованья полны — похвалами его разжигают. Он уже к стенам, спеша в задохнувшемся беге, подходит, радуясь, что на пути родителей жалких не встретил; вдруг — отец, — и оба стоят, безмолвствуют оба, долу ланиты склонив. Наконец, изрекает родитель: 690 "Что приключилось? Куда ты уходишь в разгаре сраженья? Битвы важнейшие есть? Почто столь взгляды суровы, — сын, умоляю, ответь. Почто эта лютая бледность, взоры твои почему в отцовы глаза не посмотрят? Ах, ты узнал о пророчестве… — Сын, но прошу тебя — ради лет и твоих, и моих, и во имя сосцов материнских: нет, не верь, мой мальчик, жрецу! Да может ли небо старца сего побуждать нечестивого — с ликом незрячим, взором угасшим? — Ведь он, чудовище, так же наказан, как и Эдип. А что если сей силок хитроумный 700 выдумал царь? Ему ль не страшна в опасности наша знатность, а также твоя над вождями стоящая доблесть? Речи — его, может быть, а мы-то их божьими числим. Он научил! — Натяни поводья горячего духа, остановись, помедли хоть миг: порыв не бывает добрым слугою [75] . Молю, послушайся и не упорствуй. Зрелость пускай и твои виски сединою пометит, станешь родителем сам и тогда, мой храбрец, испытаешь этот же страх… — Так не дай моему сиротствовать дому! Что же? Тревожат тебя и другие отцы, и чужие 710 родичи? — Но постыдись: над своими сжалься сначала! Здесь благочестие, здесь почтительность, там же — лишь слава, и легковесная честь, и хвалы — пустые для мертвых. И не как робкий отец не пускаю: вмешайся в сраженье, к ратям данайским ступай и в гущу мечей устремленных, — я не держу, — я готов омывать ужасные раны или кровавый поток осушать, несчастный, слезами, снова и снова тебя отправлять в жестокую сечу. Это полезней для Фив". — И к нему, раскрывая объятья, тянется, но — ни слезами его, ни речью не тронут 720 сын, обреченный богам; наученный хитрости ими, он, подошедши к отцу, рассевает его опасенья; [76] "Нет, ты ошибся, отец, ты не ведаешь подлинных страхов, — ни уговоры ничьи, ни вещанья безумных пророков не побуждают меня и не трогают (пусть хитроумный это себе Тиресий поет и дочери), — даже если бы сам Аполлон безумствовал мне из святилищ [77] . В город случайно меня возвратила тяжелая с милым братом беда: инахийским копьем ужаленный Гемон стонет, насилу его из самой средины сраженья 730 меж разъяренных рядов, когда уж, казалось, аргосцы… — впрочем, я медлю. Иди и его поддержи, и прикажешь людям: пускай осторожней несут; а я за искусным раны сшивать и поток останавливать крови последней Аэтионом спешу". — И с тем убежал, не докончив речи своей. Родителя дух, окутанный мраком, ясности чувства лишил: в сомненьях любовь заметалась, страхи — друг с другом в борьбе, но Парки толкают поверить. А между тем к разбитым вратам спешащие рати буйный ведет Капаней просторами бранного поля: 740 конников крылья ведет, ведет он и пешие копья, и колесничный ведет отряд, попирающий трупы; башни высокие сам колеблет каменным градом, всадников сам во главе, сам кровопролитьем дымится; взвихрив летучий свинец, рассеивает всё новые раны, или, напрягши плечо, копье запускает высоко: и ни одно, устремясь на кровли домов, не вернулось, воина не поразив и не обагрившись убийством. И не Ойнида уже, ни Гиппомедонта не числит в мертвых пелопова рать, — ни пророк не погиб, ни аркадец: 750 словно их души слились в одну и в едином восстали теле, — так всё он полнит собой. Его не колеблет возраст, убор, красота: сколь бьющихся, столь и молящих он, разъярившись, разит. Ни противостать, ни ответить он не дает никому, — доспех разъяренного битвой, грозный шишак и шелома чело [78] страшат издалёка. А между тем на вершине стены [79] Менекей благочестный — и боговиден уже, и ликом возвышенно светел, словно на землю сейчас сошел он с небесного свода — стал, узнаваем легко, поскольку он был без шелома, 760 и, обозрев человеков ряды, вскричал громогласно, бранное поле призвал и потребовал битве затишья. "Боги, владыки боев, и Феб, дозволивший славной гибелью мне умереть, — благоденствие Фивам даруйте: я заслужил, я его — не торгуясь — выкупил кровью. Вспять обратите войну и в пленную Лерну вгоните войска остатки, и пусть от презренных питомцев, несущих раны в трусливой спине, сам Инах-отец отвернется. Смерть восполняя мою, возвратите тирийцам их храмы, пашни, дома, супругов, детей. И — коль жертва угодна, 770 коли пророка, словам я внял бестрепетным слухом и подчинился, когда никто еще в Фивах не верил, — всё это ради меня амфионовым стенам воздайте и, умоляю, отца обман мой простить убедите". Рек и блестящим мечом необыкновенную душу, рано презревшую плоть и давно тосковавшую в теле, вырвал, ее сокрушив, вожделенную, раной единой. Башни кровью своей окропил и стены очистил [80] , сам же удал бойцов посреди и всё еще дланью меч сжимал, а стремился упасть на свирепых ахейцев. 780 Но подхватили его Благочестье и Доблесть и плавно труп донесли до земли, — а уж юноши дух той порою перед Юпитером встал и венца среди звезд домогался. Вот уже, в город забрав беспрепятственно тело героя, радостный люд проносит его (отступил из почтенья сам танталидов отряд): многочисленным юношей строем поднятый, шествует он, и в веселии благоговейном все величают его Амфиона и Кадма превыше града зиждителем. Те — венками, другие — красою вешнею [81] члены его покрывают и в доме отцовом 790 чтимое тело кладут. Хвалы расточив, вспоминают битвы, и — гнев победив [82] — стенает со всеми родитель горестный, и, наконец, черед материнским рыданьям: "В жертву ли Фивам тебя, о славное чадо, жестоким и на закланье ужель я — как нищая мать — воспитала? [83] В чем же нечестье мое, и за что я богам ненавистна? В браке чудовищном я воротившееся порожденье не допускала к себе, не рожала внуков от сына. Что же с того? Сыновей Иокаста имеет и видит их — и вождей, и царей; а мне — за распрю расплата 800 лютая, чтобы — тебе это по сердцу, молний создатель! — дети Эдипа могли диадемой друг с другом меняться! Небо винить иль людей? Но ведь ты, Менекей беспощадный, первым ты поспешил угасить злосчастную матерь! К смерти откуда любовь и священное это безумье? Как я смогла понести и настолько несхожий со много плод на беду породить? — Нет, марсов дракон, без сомненья, дедова пашня, бойцов породившая новых, виновны: духа прискорбный порыв, и неистовый Маворс отсюда, и безразличье ко мне. Собой самочинно загублен, 810 ты против воли Судеб вторгаешься к теням печальным! Я-то данайцев боюсь и страшусь капанеевых копий, — этой, вот этой руки опасаться бы мне и оружья, данного мной же. Смотри, как в горле железо исчезло: глубже сего ни один и данайский клинок не вошел бы!" Горькие речи ее продолжались бы, полня округу пенями, — но увели дышавшую злобой служанки: в спальне держа, утешали ее, она ж, исцарапав щеки ногтями, сидит и ни времени дня, ни молящих не замечает и глаз неподвижных с земли не подъемлет, 820 речи лишась и ума. Удрученная горем тигрица [84] так — коль похитят ее детенышей — в скифской пещере ляжет одна и лижет следы неостывшего камня; гнева как нет, жестоких зубов и ярость, и алчность выдохлась; мимо идут бестревожно коровы и овцы: видит она, но лежит, — для кого сосцы насыщать ей, иль торопиться к кому, добычу обильную выждав? Битвы, трубы, мечи и увечья — доселе; теперь же — следует превознести до звездной оси Капанея, [85] на непривычный мне лад — пророческий — выведя песню. 830 От аонических рощ мне вящее буйство потребно: все отважьтесь со мной, богини, петь пыл, пробужденный ночью глубокой, иль то, как вослед капанеевым знакам против Юпитера брань воздвигли стигийские сестры [86] , или бесчинный порыв отваги, иль славу крутую, или великой удел погибели, или счастливый бедствий исток, или ласковый гнев [87] бессмертных на смертных. Мужу мало уже земли, уже он пресыщен кровью глубокой: своих истощил он и греческих копий множество и, утомив десницу, взглядывал в небо. 840 Яростным взором уже он вымеривал кровли крутые, после, двумя сочетав стволами ступени без счета, в воздухе путь себе проложил и, страшный, высоко дуб расщепленный воздев, потрясал огнем запаленным. [88] Рдели доспехи его, и огонь на щите разгорался. [89] "Этим, вот этим путем на Фивы велит мне крутая доблесть идти — на башню, где кровь Менекея струится: в прок ли жертва была или лгал Аполлон, — испытаю". Проговорил и, стопы чередуя, на пленную стену с криком полез. Эфир в облаках поднебесья таких же 850 зрел Алоадов [90] , когда земля умножалась бесчинно и презирала богов, — тогда еще не был воздвигнут вверх Пелион, но Осса уже Громовержца касалась. Тут — на изломе судеб, пораженные ужасом, словно город постиг губительней мор, или с окровавленным ликом Беллона вошла уравнивать башни с землею, — все, на кровли взойдя, вперебой огромные камни, бревна, а также пращи балеарской тугими ремнями (дротам ли тут доверять и стрелам ли, в небе парящим?) яростно взвихривают снаряды и скалы сдвигают. 860 Он же — ни бьющими в грудь, ни ударами с тыла нимало не поколеблен — висит в бесплотном воздушном просторе и — как по ровной земле — уверенным шагом стремится вверх и — словно обвал — угрожающей близится глыбой. Будто поток [91] , налегая на мощь вековечного понта, бьется с набегами волн неустанными, скалы колебля и вырывая стволы, — так он (но свирепей, поскольку чувствовал) большей волной разламывает и свергает шаткую кручу и вот — препоны быстрым теченьем смыв — на вольном бегу, победитель, вздыхает свободно. 870 После ж, когда, наконец, зубцы вожделенные, гордый, преодолел и, поднявшись, узрел трепещущий город сверху и Фивы своей устрашил необъятною тенью, — так пораженных язвил: "И это — стена Амфиона? Вот уж позор! И эти сошлись под мирную песню, эти — как издавна лжет фиванцев предание — стены? Что же великого в том, чтоб разрушить построенный нежной лирой заслон?" — И, стремя одновременно шаг и десницу, противоставшей стены зубцы и настилы, свирепый, рушит, — опоры летят, и каменные укрепленья 880 кровли тяжелой дрожат; а он развалины вала в дело пускает и глыб осколки в жилища и храмы мечет и город теперь сокрушает его же стеною. А вкруг Юпитера — спор ревновавших о разном тирийских и арголидских богов. На тех и других равнодушно смотрит отец, но видит: ему разъяренных великий гнев противостоит. Под взорами мачехи [92] стонет Либер и молит, отца косым измеряющий взглядом: "Где же свирепая длань, где моя колыбель огневая, молния, о, где же молния днесь?"; Аполлон-основатель [93] 890 стонет о граде своем; размышляет о Лерне и Фивах скорбный Тиринфий [94] и, лук натянув, пребывает в сомненьях; материн Аргос крушит окрыленную отрасль Данаи; плачет Венера, любя Гармонии город, однако, мужа страшась, на Градива глядит во гневе безмолвном; на аонийских богов нападает Тритония дерзко [95] ; злое немотство в груди разъяренной Юноны клокочет. Но безмятежен покой Юпитера. — Вдруг приумолкли ссоры, когда Капаней был в звездных просторах услышан: "Что же никто из богов за дрожащие Фивы не встанет? — 900 так он кричал. — Не спешат преступного града питомцы — Вакх и Алкид! А к меньшим взывать, пожалуй, и стыдно. Нет, лучше ты приходи — не тебе ли пристало сразиться с нами, кем ныне пленен костер погребальный Семелы? Ну-ка, скорее, скорей обрушь на меня, не жалея, пламя, Юпитер! Пугать дев робких громами ужели доблестней, Кадма дома — а он ведь твой тесть! — разрушая?" Гнев услыхавших богов застонал; посмеялся безумцу сам и, священных волос разметав тяжелую гриву, "Людям на что уповать после битвы у Флегры кичливой [96] ? 910 Что ж, и тебя поразить?" — говорит. Неспешного нудит сонм разъяренных богов и требует мстящих перунов, и — устрашившись — уже не дерзает супруга перечить. Не было знака дано, но небесный дворец самочинно вдруг возгремел, и сами сошлись в безветрии тучи, и подоспели дожди. — Иапет [97] стигийские цепи, мнится, порвал, или в горний простор Инарима-остров взмыл [98] , или Этна взнеслась. Угроз человека бояться стыдно богам, но когда они увидали, что в самом круговращенье небес воздымается муж и сраженья 920 требует, — молча дивясь, усумнилися в мощи перуна. А между тем в высоте над зубцами огиговой башни глухо небесная ось загудела, и свет истребился мраком. Однако же тот за незримую крепость держался и, в столкновениях туч полыхавшие молнии видя, "Фивам в таком, — говорил, — огне полыхать и пристало, — сызнова я от него разожгу мой дуб поугасший!" В это мгновенье перун, Юпитером всем устремленный [99] , дал на него, — тотчас занялось оперенье шелома, рухнул щит, почернев, и вот уже весь осветился 930 муж. — Отступают бойцы, и трепещут противники в страхе: где упадет, чью рать поразит полыхающей плотью? [Чувствует он, что уже и власы и лицо под шеломом тлеют, десницей сорвать доспех раскалившийся тщится и осязает, что жар подбирается к самому сердцу.] Всё ж он стоит и, в звезды вперясь, пока еще дышит и к ненавистной стене прислоняется грудью горящей, чтоб не упасть. Но с него совлекается бренное тело, и обнажается дух; — когда б уступили суставы медленней, он ожидать повторения молнии мог бы.