Феба к закатным вратам [1] росистая Ночь проводила, спешно исполнив приказ Юпитера: стана пеласгов он не щадил и тирийских бойцов, но жалел, что погибло столько отрядов чужих и безвинных народов в сраженье. Обезобразила кровь изобильная поля просторы. Там — доспехи лежат, и кони, которыми прежде чванились, и без костра — тела, без призора — обрубки. Тут — бесславная рать, чьи стяги побиты, отводит строй поредевший назад, и врата, для рвавшихся в битву 10 тесные, после боев — широки возвратившимся в город. Скорбь обоюду равна, однако же Фивам утешно, что без вождей отошли четыре отряда данайцев [2] , — словно в пучине морской челны, лишенные кормчих, чьи предводители днесь — божество [3] , случайность и буря. Вот почему тирийцы горят не за городом только, но и за бегством врагов наблюдать, чтоб случайно в Микены те не ушли, довольны уж тем, что вернулись. Назначен жребием стражи черед [4] : предводители ночи дремучей — Мегес — по жребию, Лик — добровольно. Как должно, оружье, 20 снедь и огонь доставляют, а царь укрепляет идущих: "Вои, данайских полков победители (утро ведь близко, не навсегда эта ночь, наступившая, чтобы трусливым дать передышку), — в груди пусть пыл возгорится, достойный благоволящих богов! Вся слава лернейцев погибла, лучшие воины их: Тидей в карающий свергся Тартар, испугана Смерть нежданною тенью авгура [5] , горд Исмен, захватив доспехи Гиппомедонта; можно и не причислять аркадца к бранным победам. [6] В наших добыча руках: крутых предводителей битвы, 30 грозных шеломов в семи уже не осталось отрядах. Что же нас — старец Адраст, или брат [7] , юнец несмышленый, иль Капаней устрашит своим безрассудством в сраженьях? Так что — вперед: осажденных огнем обложите дозорным и не страшитесь врага, — вы храните добро и добычу вашу уже!" — Так он лабдакидов неистовых полнит бодростью, — и повторить им сладко исчерпанный подвиг. В той же пыли и поту, и в пятнах доселе не смытой крови — бойцы обратили, шаги, встречавшим не молвив слова, и их не обняв, и длани родных отстраняя. 40 После, на передовой и тыльный отряд разделившись, и укрепившись с боков, замыкают стан [8] окруженный грозных огней чередой. — Так сходятся смешанным строем хищные волки [9] в ночи, которых в полях близлежащих голод, готовый на всё, истощил вожделением долгим. К самым жилищам идут, и глотки им сводит надежда тщетная, блеянья дрожь и густое дыханье овчарен. Когти — бессмысленный труд! — ломают о крепкие двери и о пороги и грудь разбивают, и зубы сухие. А между тем молящийся сонм [10] во храме аргосском — 50 и у домашних своих алтарей пелопидянки всюду — просят Юнону помочь скиптродержицу, просят возврата близким своим и, к двери расписной и хладному камню ликом припав, даже малых детей наставляют склоняться. Вот уже день в молитвах прошел, не ослабло и ночью рвенье, и на алтарях раздутое пламя бессонно. Пеплос в кошнице несут (над чьей удивительной тканью не ворожила рука ни бездетной, ни брошенной мужем) — чистой богине наряд, отнюдь не достойный презренья. Многообразно на нем пурпуровые расцветали 60 изображенья, чей ряд вплетенным вспыхивал златом. Там с Громовержцем сама обрученная великомощным, но не супруга еще, робея — сестра перед братом, взор опустив, простодушно к устам Юпитера юным никла, досель не вкусив от супружних измен огорченья. Оным покровом тогда аргосские жены святыню кости слоновой одев, молили в слезах и печали: "На ненавистные глянь кадмейской разлучницы [11] стены, светилоносных небес царица, разрушь непокорный холм, и Фивы сожги — ты можешь! — молнией новой!" 70 Как поступить ей, знавшей, что рок противится грекам и что Юпитер — не с ней? Но не хочет, чтоб даром пропали их и мольбы, и дары. И ей открывается случай велию помощь принесть. Ей видно с высот занебесных: стены — в плену, и за рвом расставлена бдящая стража. Гнев, накатив, ее разъярил, — диадема богини на волосах затряслась: Юнона пылала не меньше, чем о зачатье узнав Геркулеса, чем в звездном просторе с негодованьем узрев обоих сынов Громовержца [12] . И порешила, сморив забытья неуместною негой, 80 смерти предать аонийский отряд. Послушной Ириде повелевает тотчас заключиться в привычные дуги и порученье дает, и богиня пресветлая долу мчится с небес — исполнить приказ — по излучине длинной [13] . Мрачных Ночи жилищ посреди, далеко за спиною у эфиопов иных, ни единой звезде не доступна, мертвая роща стоит, и там под огромной скалою в недра горы пещера ведет, — в ней — лар беззаботный праздного Сна непоспешливая поместила Природа. Вход стерегут дремучая Тишь с Беспамятством вялым 90 и коченеющая в постоянном бездействии Леность. Отдохновенье в сенях и сложившее крылья Немотство молча сидят и порывы ветров прогоняют от кровель, и запрещают листве шелестеть, и птичий смиряют щебет. Не слышится здесь ни прибой (хотя б грохотали все берега), ни раскаты небес. И даже бегущий возле пещеры поток, спускаясь в глубокие долы, на перекатах молчит. С быками темными рядом всякий покоится скот на лугах, зеленая поросль дремлет, и травы земля дыханием сонным колеблет. 100 Тысячи образов Сна в покоях изваяны жарким Мулькибером: тут Страсть прильнула, венками увита, там повергающее в забытье Утомленье то с Вакхом общее ложе, а то с Амором Марсорожденным делит; а дальше еще — в удаленнейших дома покоях — вместе со смертью лежит, — и ни для кого этот образ скорбный незрим. Таковы те подобия. Сам же под влажным сводом на тканях лежит, усыпанных маком снотворным: пар струят одежды его, под телом ленивым — пламенно ложе, над ним — тяжелым дыханием пышет 110 черная хмарь; одною рукой он упавшую слева прядь подбирает, висит, позабыв о роге [14] , другая. Тысячелико вокруг Сновиденья летучие бродят, с верными лживые в ряд [и с дурными хорошие вместе]. Ночи мрачная рать на столбах и на матице виснет или лежит на земле. В покое мерцает неверный неосвещающий свет, и, первые сны навевая, бледные звезды струят нисходящее долу сиянье. К оной обители Сна с лазурных небес соскользнула Радуга-дева, — и лес засверкал, и темпейские чащи 120 радуются божеству. Дуговидным исполнясь сияньем, дом пробудился, но сам — ни светочем ясным богини, ни побужденьем ее, ни призывом не тронут — все так же спит беспробудно. Тогда всю бросила Тавмантиада силу лучей и сама под сонные веки проникла. После же так начала златовласая радуг богиня: "Повелевает тебе Юнона сморить, о кротчайший бог, и сидонских вождей, и людей беспощадного Кадма, кои теперь, возгордясь исходом сраженья, ахейский, бодрствуя, стан стерегут и твои презирают законы. 130 Просьб не отвергни таких, — не часто дается возможность милым Юпитеру быть, осеняясь Юнониной дланью". Молвит и, дланью бия его по изнеженной груди, да не погибнут слова, еще и еще призывает. Он же с тем, что гласил богини приказ, согласился, не изменившись в лице; разморясь, из мрачной пещеры вышла Ирида и блеск неугасший дождем оживила. Следом за нею и Сон устремил летучую поступь, ветром овеял виски и, холодом неба ночного полня надувшийся плащ, в эфире неслышимым шагом 140 несся и, тяжкий, с высот угрожал аонийским просторам. Всюду дыханье его по земле простирало пернатых, скот и зверей, и везде — над какой ни летел он страною — волны, смиряясь, от скал отступали, ленивей бежали тучи, и даже леса преклоняли вершины деревьев, а с разомлевших небес поосыпались многие звезды. Первым в нахлынувшей мгле ощутило присутствие бога поле, — и воинов шум и гул голосов неисчетных угомонился тотчас; когда же налег он крылами влажными и в темноте, которой смола не чернее, 150 в стан вступил, — закатились глаза, обессилели выи, с полслова оборвались недоговоренные речи. Следом начищенные щиты и свирепые дроты пали из рук [15] , и на грудь изнемогшие лица поникли. Смолкло всё, наконец: уже и самих звонкоступов ноги не держат, и сам огнь пеплом внезапным покрылся. Та же дрема не зовет [16] к забытью трепещущих греков: к ближнему стану свои облака не пустила ночного бога чаровная мощь, — повсюду стоят при оружье, на непроглядную ночь и кичливый дозор негодуя. 160 Вдруг — лишь в душу вошло божество — неожиданный трепет Фиодаманта объял и, страхом исполнив смятенным, судьбы поведать велел, — Сатурния ль это внушила, или благой Аполлон взговорил в служителе новом. Ринулся Фиодамант — ужасен и видом, и речью, и сокрушен божеством, которого разумом хрупким он не вмещал. Его затрясло, лицо исказилось голым безумьем, дрожа, надувались и вновь опадали щеки и пятнами шли, и бессмысленно взоры блуждали, и плетеница, свиясь с волосами, на вые металась. 170 Так окровавленного фригийца Идейская Матерь гонит из страшных пещер, принуждая не видеть, что руки — нож истерзал; тот бьет сосною священною в перси и, разметав волоса кровавые, мчится и раны тем бередит; дрожат и поле, и древо радений в рдяной росе, а львы колесницу в испуге вздымают. Люд потянулся в покой размышлений и к чтимому крову стягов, где долго уже обильем потерь удрученный, крайности бед вороша, Адраст размышлял понапрасну. Стала вокруг внезапная знать — из тех, кто погибшим 180 ближе всего, — и туда, где цари могучие прежде были, глядят, о своем скорбя, а не радуясь взлете. Так, посредине пути потеряв корабельщика, судно режет простор: подойдет к сиротливому дышлу кормила то надзиратель гребцов, то блюститель глядящего в море носа, — но самый корабль замирает, и движутся туго весла, и новой руке опекающий бог — не помощник. Но возбужденный авгур ободряет смятенных ахеян: "Божий всемощный указ, о вожди, и священную волю вам доношу: сии не из нашего сердца глаголы, 190 Оный звучит, чью службу служить, увенчавшись повязкой, ваше доверье — и бог не препятствовал — мне поручило. Ночь великих трудов, для прекрасной удобную кары, знаменья божьи несут, споснешница Доблесть торопит, воинов Счастье зовет. — Окутана мороком сонным, спит аонийская рать, — се время царей убиенных, день злополучный отмстить. Хватайте оружье, крушите сопротивленье ворот, — вот наше соратникам пламя, вот погребальный обряд! Я это и днем, среди битвы кровопролитной, когда противники одолевали, — 200 новопреставленный жрец [17] и треножники слову порука! — видел, и над головой шумели благие вещуньи. Но подтвердилось — сейчас. Ко мне в молчании ночи сам — да, сам — из земли, повторно разъявшейся, выйдя, точно такой же, как был, лишь выкрасил сумрак запряжку, Амфиарай приходил. Не бесплодной дремы привиденья и не внушения сна изрекаю: "Ужели, — промолвил, — Инаха косным сынам — оправдай же венок сей парнасский, наших богов оправдай! — ночь эту проспать ты позволить, жалкий? Не я ли тебе и тайны небес, и блужданье 210 птиц изъяснял? Так иди же смелей и ныне железом мне отплати!" — Сказал и меня сюда устремиться, мнилось, воздетым копьем подталкивал и колесницей. Так поспешим, — не упустим богов: враги ведь не рвутся грудью на нас, война полегла, — свирепствуйте вволю! Есть ли здесь те, кто не прочь — покамест судьба позволяет — в громкой молве вознестись? — Вот снова в ночи благосклонной вестницы-птицы! Им вслед — хотя бы отстали отряды — двинусь один! — Ибо он — впереди и коней погоняет". Так вопия, жрец ночь возмущал. И двинулись следом, 220 Столько ж возбуждены, — бог, мнилось, единый в сердце у всех и порыв не отстать и отважиться вместе. Он трижды десять бойцов — опору отрядов — покорно сам отобрал, — а вокруг остальные шумят, негодуя, что оставаться должны и в стане без дела томиться. Часть — благородство, часть — доблесть своих, часть свою вспоминает, прочие — "жребий" кричат, отовсюду доносится "жребий". Радуясь спорам таким, Адраст распрямлялся душою. Так с Фолои-горы воспитатель коней окрыленных скотообильной весной, обновляющей порослью стадо, 230 с радостью зрит, как на кручу хребта молодняк устремился, или поплыл по реке, иль родителей перегоняет. Чуткой душою одних он уже намечает для плуга, добрую стать находит в других, а в третьих — пригодность к битве, в четвертых же — дар подняться к награде элидской [18] . С ним был схож и седой предводитель ахейских отрядов. Замыслу был он не чужд: "Откуда сии среди ночи знаменья? Кто из богов обратился к поверженным Аргам? Значит, доблесть жива и в беде, и не весь обескровлен люд, и в несчастьях еще сохраняется храбрости семя? 240 Гордые юноши, вас я хвалю и прекрасною вашей распрей горжусь, — но теперь мы коварство чиним и неявный бой: так сокроем поход, — не годятся для вылазки тайной толпы. Храните свой пыл, — отмщения день супостатам будет ужо, и тогда мы выступим все и открыто". Тут, наконец, улеглась усмиренная юношей доблесть. Так родитель Эол [19] огромной скалой полновластно буйной пещеры своей врата подпирает и всякий путь преграждает вот-вот простора чаявшим ветрам. Также с собою пророк Геркулесова взял Агиллея 250 с Актором: этот горазд на советы, другой похвалялся силою, равной отцу [20] ; за троими, разбит на десятки, строй — аонийцам на страх даже к бою готовым — стремился. Сам же, на марсов обман непривычной войны отправляясь, Фебовы знаки с себя — досточтимую зелень слагает, дланям старца-вождя вверяет чела украшенье [21] и облекает себя в броню и шелом — Полиника великодушного дар. Бременит Капаней неуемный Актора мощным мечом, не будучи сам удостоен хитростью биться, богам подчинясь [22] . Агиллею суровый 260 Номий оружие дал, — ибо чем обманчивой ночью в битве могли бы помочь тетива Геркулеса и стрелы? После за насыпь поверх высоких зубцов укрепленья (тяжкого чтоб избежать ворот скрежетания медных) перелетают прыжком и видят: пред ними добыча сонною грудой лежит — так, словно уже их лишили жизни в бою. "Идите, друзья, куда б вас веселье неистощимой резни ни вело, и будьте достойны милости неба!" — так жрец громогласно вскричал и продолжил: "Вот, посмотрите, врагов простерла позорная слабость! 270 Стыд! И эти — к вратам подступиться дерзнули аргосским? Эти — мужей окружить?" — Изрек и молниеносный меч [23] обнажил и пошел, поспешно разя, меж отрядов гибнущих. Сможет ли кто исчислить убийства и павших по именам перебрать [24] ? — По спинам и лицам лежащих, не разбирая, он шел, за собою шеломами скрытый стон оставлял и смешивал кровь и смятенные тени. Он одного поразил на случайной подстилке, другого — давшего с ходу на щит и едва державшего дротик; эти простерты, заснув на пиру средь вин и доспехов, 280 те — опершись на щиты, иные же — там, где, осилив, злая на землю дрема и облак предсмертный повергли. И не отсутствовало божество: Юнона [25] в доспехах — светоч, сиявший луной, потрясая в руке устремленной — путь открывает, и дух — крепит, и тела указует. Чувствует помощь ее, но безмолвную радость скрывает Фиодамант. И уж медлит рука, и слабеет железо, и угасающий гнев от чрезмерных успехов проходит. Как на каспийском брегу тигрица, задравшая тучных телок и буйство свое угасив непомерною кровью, 290 пасть утомив и растерзанных туш сочащейся плотью вымазав шкуру, глядит на деянья свои и жалеет, что утолилась алчба, — так жрец блуждает, уставший от аонийских убийств: ему б оказаться сторуким [26] , по сто бы дланей иметь в бою; и его удручает тщетность угроз, и уже он хотел бы, чтоб ожил противник. Сонных сидонцев разит Геркулеса могучего отпрыск рядом, и Актор в ему для резни отведенном пределе вместе с отрядом своим. Почерневшие травы, набухли кровью, а кущи дрожат в потоках, убийством текущих. 300 Поле дымится, над ним дух Сна и Смерти слияние носится, и ни один из лежащих не вскрикнул и даже взора не поднял, — таким на бедственных бог легкокрылый мраком налег и одним отверзал умирающим очи. Эту последнюю ночь, на кифаре играя, Иалмен, глаз не сомкнув, проводил, но и он не увидел рассвета: пел он сидонский пеан, но склоненная богом поникла влево его голова, и безвольная выя лежала, лиры средину прикрыв. Агиллей поражает железом грудь певца, пронзив прилаженную к черепахе 310 звонкой [27] десницу его и персты, трепетавшие в струнах. Страшные струи меж яств разливаются, всюду стекает, с кровью смешавшись, вино [28] , и Вакх кратеры и чаши переполняет опять. Настигает приникшего к брату Актор Фамиру, а Таг — Эхекла в венке неувядшем сзади разит, а Данай отрубает голову Гебра: тот и не знал, что похищен судьбой, и счастливая к теням жизнь унеслась, избежав страданий мучительной смерти. Спавший на хладной земле меж колесами [29] верной запряжки стонами Кальпет пугал коней аонийских, привычно 320 в поле щипавших траву: хмельные уста бормотали, и, возбужденный вином, он метался во сне. Прободает шею ему инахийский пророк, — из раны низверглись пьяные струи, и кровь захлестнула прервавшийся ропот. То-то душили его предрекавшие гибель виденья [30] : черные Фивы во сне и Фиодаманта он видел. Сон наводящая ночь завершала четвертую стражу: стали туманы редеть, сиянье светил угасало, и Волопас исчезал, колесницею большей теснимый [31] . Труд был исчерпан уже, когда проницательный Актор 330 Фиодаманту сказал: "Довольно с пеласгов нежданной радости сей, — ни один, полагаю, из рати толикой гибели злой не ушел, разве трусы, которых в кровавом токе постыдная жизнь заставляет скрываться. В удачах меру блюди: ведь есть божества и в проклятых Фивах [32] , могут и те отступить, что нас до сих пор опекали". Выслушал жрец и, воздев к небесам обагренные длани: "Феб, доспехи тебе и добычу предсказанной ночи — влагой еще не омыт (ведь тебе свершена эта жертва) — воин суровый несет и треножников верный блюститель. 340 Если приказы твои и волю я с честью исполнил, — часто являйся, сей ум удостоивай частым вторженьем. Днесь чтим грубо тебя оружьем и кровью побитых; если же отчие нам дома возвратишь и родные храмы, Ликийский Пеан [33] , то требуй, обет мой напомнив, столько ж даров дорогих и быков для святого порога [34] ". Вымолвил и отозвал отряд из удачливой битвы. Шли меж бойцов ведомый судьбой Гоплей Калидонский и Меналийский Димант [35] : отличаемы оба царями, оба в дружинах царей, со смертью их оба, горюя, 350 жизнь презирали свою. И Гоплей побуждает аркадца: "Ты ли о манах царя убиенного можешь не думать, славный Димант? Ведь его, должно быть, и птицы терзают днесь, и фиванские псы. Так что же вы дома, аркадцы, скажете, ежели вас — вернувшихся — скорбная матерь спросит: где тело его? Нет, нас-то Тидей беспрестанно непогребенный казнит, хотя он и крепче в суставах, и не такую его век прерванный жалость внушает. Все-таки нужно идти и повсюду, где только придется, злую равнину пытать и хоть в самые Фивы ворваться". 360 Внял призыву Димант: "Клянусь сим звездным вращеньем, тенью вождя, предо мной как дух беспокойный бродящей, — тот же в несчастном порыв. Давно сопутника ищет скорбью угашенный ум, — так следуй за мной", — И пустился в путь, и скорбным лицом к небесам обращаясь, промолвил так: "Повелительница сокровенной, о Кинфия, ночи! ежели верно, что ты — божество, чей трижды изменчив образ [36] , и ты же к лесам в ином обличий сходишь, — сей — недавний еще — сопутник, сей редкий питомец рощ, сей юноша — твой, о Диана, откликнись же ныне! — 370 нами не найден". — Склонив колесницу, богиня низводит светоч благой [37] и тела указует направленным рогом. Явственны стали поля, Киферон высокий и Фивы. Так, если громом ночной небосвод разрывает Юпитер гневный, то из облаков разошедшихся, ясно блистая, звезды глядят и очам окоем открывается тотчас. Видит сиянье Димант, и Гоплей, направляемый тем же светом, Тидея узрел. Ликуя, сквозь сумрак друг другу знаки они подают, и каждый любезное бремя, — так, словно ожили те и свирепой отпущены смертью, — 380 плечи подставив, несет. Причитать не решаясь и долго плакать, — поскольку восход, приближаясь, грозил наступленьем дня, — безмолвно идут в тишине невеселой широким шагом и только скорбят, что мрак предрассветный бледнеет. Редко завистливый рок [38] — благочестным, а случай — великим спутник делам. Уж они завидели стан, и надежда их приближала, и груз убывал, — вдруг — облако пыли, и за спиною шаги. — Побуждаем правителем, грозный конников вел Амфион проверить ночную засаду и стерегущий отряд. И первым в поле безлюдном 390 издалека — а тогда еще не рассеялись тени — он замечает: невесть что на взгляд неясно и зыбко движется, — люди идут. И, внезапно обман заподозрив, "Стойте, кто б ни были вы!" — кричит, но уже понимает: это враги. И те всё идут, несчастные, в страхе не за себя. Пригрозив убить трепетавших, он бросил дрот, направленный ввысь издалёка бесплодным усильем [39] : длань не стремилась попасть; — и перед очами Диманта, первым шагавшего, дрот острием вонзается в землю. Но велемощный Эпит позаботился, чтоб не напрасны 400 были броски, и в Гоплея попал, пронзив ему спину и оцарапав плечо свисавшего сзади Тидея. Рухнув, Гоплей о вожде почитаемом только и помнит и умирает, обняв (счастливец, как отняли тело, он не увидел уже), и к ярящимся теням отходит. Оборотившись, Димант тотчас понимает, что рядом вражий отряд, — он не знал, к нагонявшим с мольбой иль с оружьем броситься: гнев — оружье вручал, судьба заставляла не заноситься — молить; но ничто не сулило спасенья. В гневе отвергнув мольбы, у ног злополучное тело 410 он положил, совлеченной с плеча тигриною шкурой шуйцу себе обмотал и стал, изготовясь к сраженью: меч наголо обнажил, лицом ко всем нападавшим поворотился, равно и к сече, и к смерти готовый. Так, если львицу и львят [40] ловцы-нумидийцы на ложе лютом застигнут, — она, над детенышами подымаясь и разрываясь душой, исступленно и жалобно воет. Толпы она бы могла разметать и могла бы резцами колья сломать, но к потомству любовь побеждает слепую ярость, и в самом пылу на приплод озирается львица. 420 Вот уже левую длань (хотя Амфион не дозволил зверствовать) муж потерял, и лицом по земле потащили юношу за волосы. Тогда лишь поздний молитель меч опустил и начал просить: "Осторожней влеките — вас колыбелью молю сожженного молнией Вакха [41] , бегством Ино и младой Палемона вашего жизнью! Ежели в чьем-то дому есть радость детей, а меж вами есть и отцы, — то юноше горсть земли уделите и погребальный огонь! Сам просит вас, просит безмолвный лик; пусть лучше уж я [42] буду пищею мерзких пернатых, 430 лучше меня отдайте зверью, — я битвы зачинщик". "Что ж, — говорит Амфион [43] , — коли так погребенья царева жаждешь, то нам обнаружь, в чем трусливых пеласгов надежда, что обескровленные пораженьем готовят; — поведай, и уходи, награжден и вождя погребеньем, и жизнью". Но ужаснулся сему и меч в предсердье аркадец по рукоять погрузил. "Одного не достало, — промолвил, — горя — в толикой беде опозорить предательством Арги. Слишком цена дорога, — так и сам он не примет сожженья". Так он промолвил и грудь, пронзенную велией раной, 440 к юноше крепко прижал, ему прошептав перед смертью: "Пусть хоть такого пока не будешь лишен погребенья…". [44] Вот каковы [45] — у царей в вожделенных объятиях оба — духа величьем равны, этолиец и славный аркадец мощные души свои выдыхают и в смерти ликуют. Память святая о вас (хотя и слабейшая лира песни возносит мои) течение лет одолеет. Может быть, рядом с собой дозволит призракам вашим стать Эвриал, и славою Нис осенит бас Фригийский. Злобный, ликуя, тогда Амфион к царю отправляет 450 воинов — всё довести, уловку раскрыть и доставить пленные трупы [46] . А сам над неволей пеласгов глумиться начал, на лица друзей отрубленные указуя. Греки же видят меж тем с вершины стены, что вернулся Фиодамант, и уже вырывающейся не скрывают радости, а разглядев, что мечи наголо и резнёю свежею рдеет доспех, подымают до неба новый крик, — и с края оград свисают отряды, и каждый жаждет своих различить. Так выводок неоперенный [47] только завидит, что мать возвращается в воздухе дальнем, — 460 рвется навстречу лететь, у края гнезда, раскрывая клювы, встает и вот-вот упадет, но кормилица грудью сдерживает, подлетев, и любовно трепещет крылами. После же тайный свой труд и добычу безмолвного Марса перебирая, они своих заключают в объятья, ищут, где же Гоплей, и бранят за неспешность Диманта. Тут уже близко совсем подошел торопливый диркейской конницы вождь Амфион. Он с радостью зрит, что резнёю, свежей еще, дымится земля, и в поле — без счета трупов, и целый народ пораженьем погублен единым. 470 Дрожь, которая бьет настигнутых вспышкой небесной, юношу вдруг проняла, и в едином смятении сразу голос, и взгляд замирает, и кровь; и готового крикнуть конь увлекает назад самовольно. Мчат, пыль подымая, всадники. Им еще путь был немал до фиванских запоров, а уж аргосский отряд, ночной укрепленный победой, вырвался в поле и там — по доспехам и трупам лежащим, по оскверненной земле и текущей крови недобитых — кони и люди летят: удары копыт разбивают плоть, и кровавый поток заливает и топит колеса. 480 Сладко сей путь мужам совершать, горделивым, как будто кровли сидонцев в крови и Фивы они попирают. Тут Капаней закричал: "Довольно скрывать нам, пеласги, доблесть во мраке! Теперь, теперь победить мне любезно с ведома дня, — так за мной, крича в нападенье открытом, следуйте юноши! Есть у меня провидческой длани знак, и безумство мое ужасает мечом обнаженным [48] ". Молвил; пылавших бойцов разжигал и Адраст окрыленный, зять арголидский спешил, и авгур догонял помрачневший [49] . Стен достигают уже и — пока о погибели новой 490 вел свой рассказ Амфион — ворвались бы во град злополучный, но подоспел Мегарей и выкрикнул с башни высокой: "Страж, запирай! Враги! Запирай отовсюду ворота!" Силы порою дает и страха избыток [50] : ворота сходятся вмиг, лишь одни — Огиговы — у Эхиона не затворились, и к ним удалая спартанская младость рвется, и вот уже пал, сраженный на самом пороге, житель тайгетских вершин Панопей, и Эбал, бороздивший хладный Эврота поток, и ты, во всех состязаньях славный и давеча лишь на песке победивший немейском, 500 Алкидамант, кого научил кулачному бою сам Тиндарид, — ты, в небо взглянув, где сиял твой наставник, гибнешь, и вместе с тобой бог, светоч затмив, закатился, Лес эбалийский тебя и Девы Лаконской коварный берег и водная гладь, знаменитая лебедем мнимым, будет оплакивать, ты амиклейским нимфам Дианы скорбь причинишь, и тебя наставлявшая грозным уставам битвы — посетует мать [51] , что ты обучился чрезмерно. Вот как свирепствовал Марс на эхионийском пороге. Но, наконец, надавивший плечом Акрон и налегший 510 грудью Иалмена сын замкнули медные двери крепко. — С усильем таким, мыча и шеи напружив, склон Пангейский быки разрыхляют непаханный долго. Прибыль потерям равна, поскольку, сдержав супостата, путь заградили своим [52] . Ормен за стеной погибает — грек; и Аминтора (он униженно вытянул руки и умолял) с головой отсеченною катятся вместе наземь слова и уста; и цепь, украшавшая шею, через кровавый разрез на вражий песок покатилась. А между тем разрушается вал, — удержаться не может 520 первый заслон, и уже подступили пешие толпы к стенам. Но перескочить широкие рвы звонкоступам страшно [53] , — они, трепеща, упираются, кручи пугаясь, диву даются, что их подстрекают, и то устремятся к самому краю, а то самовольно назад подадутся. Тащат одни из земли укрепления, тщатся другие сопротивленье ворот одолеть, и железных запоров крепость сломить, и камни с их мест стволами и медью [54] звонкою выбить; а те, метавшие пламя на кровли, рады, что огнь занялся, другие ж бойцы донимают 530 снизу, пытая слепой черепахою [55] круглые башни. Средств не имея других, увенчали тирийцы навершье стен и на вражий отряд почерневшие колья и дроты в блеске железном, свинец, раскаленный полетом сквозь небо [56] , даже из кладки самой извлеченные камни метали. Кровель двускатных венцы извергают губительный ливень, из защищенных бойниц вылетают свистящие копья. Как угнездившиеся на Малее иль круче Керавнов в тучах сидят и меж черных холмов скрываются бури, после же на паруса прыжком налетают внезапным [57] , — 540 так на аргосскую рать оружье Агенора [58] сверху хлынуло. Грозный сей дождь [59] не заставил мужей отступиться, не повернул их назад, — вперяясь взорами в стены, смерть презирают они и свое лишь оружие видят. На осерпленном возке озиравшего стены Анфея сверху сразил тяжелый удар огигова древка, — выпали вожжи из рук, и он, запрокинувшись, рухнул [60] , но на поножах повис, бездыханное тело державших. Больно смотреть на злодейство войны: влекутся доспехи, землю режут, дымясь, колеса, а третью проводит 550 борозду древко; пыля, догоняет безвольная выя и, разметавшись, власы широкую полосу чертят. Скорбь возвещая, труба бередит призывами город, голосом громким своим проникая в закрытые двери. Входы распределены, знаменосец на каждом пороге, грозный, несет впереди свое наказанье и радость [61] . Город ужасен внутри, — сам Маворс, если б увидел, был бы не рад: народ, пронизанный страхом безумным, спорящие меж собой раздирают Стенания, Ярость, Робости трепет и тьмой непроглядной объятое Бегство. 560 Мнится, что битва — в стенах: кипит набежавшими крепость, воплей дороги полны, отовсюду огонь и железо чудятся, и на руках беспощадные чудятся цепи. Прожил грядущее страх: переполнены кровы и храмы, и невнимающие алтари облеплены плачем. Ужас единый равно охватил различные лета: старцы кончину зовут, а младость горит и бледнеет. Дрожь потрясает дома, оглашенные воплями женщин. Дети рыдают, понять не умея причины рыданий, но, возбудясь, одного материнского стона трепещут. 570 Жен побуждает любовь, и не знает стыда безнадежность: дротами сами мужей, сами гневом крутым оснащают, молят и с ними хотят умереть, о дедовых стенах плачут и малых детей пред очами защитников держат. Так, если, вытащить пчел из пористых скал вознамерясь, пасечник их раздражит [62] , — гудит рассерженный облак: поочередно жужжа, ободряют друг друга и скопом на супостата летят, но следом, поникшими стиснув крыльями дом золотой, стенают о меде плененном и прижимают к груди свою восковую работу. 580 Битву друг с другом ведут переменчивой черни сужденья [63] , сея раздоры: одни предлагают вернуть Полиника (и не шепчась, а открыто кричат и явно крамолят), царство — ему возвратить, — к царю почтенье погибло в бедах: "Пусть он придет и условленный год отсчитает, ларам кадмейским — изгой несчастный — и мраку отцову низкий отвесит поклон. — Почто мне кровью коварство и беззаконный обман искупать преступленья царева?" Им же в ответ: "Запоздалая честь, — уж он побеждает!" Прочие, слезы лия, Тиресия хором молящим 590 просят, чтоб он — одно угнетенным бедой утешенье — сведал о будущем. Тот — запирается, не разглашая божьего рока: "Моим вождь разве поверил советам и увещаньям, когда запрещал я недолжные битвы? Но не смогу, — говорит, — о несчастная Фива [64] (и даже — гиблая, коль промолчу), о твоём разрушенье услышать и пустотою глазниц ощутить аргосское пламя. Ты победила, Любовь! — Вздувай же, о дева [65] , алтарный жар: обратимся к богам". — Та выполнила и вещает, зоркая, что у огней — вершины кровавы, а пламя — 600 надвое разделено, но жертвенники посредине светятся ясно; теперь окружностью зыбкой прозрачный всполох (по виду — дракон) взвился и пропал, — объясняла дева невидящему, темноту просвещая отцову. Он же давно понимал языки огней венценосных [66] , рокоглаголивый жар горящим лицом ощущая. В ужасе скорбном власы поднялись и теснящую повязь буйная грива взнесла; и чудилось, будто отверзлись очи его, а щекам возвратился угасший румянец. И, наконец, он облек клокотанье безумия речью: 610 "Внемли, преступный народ, последнему священнодейству! О лабдакиды, грядет спасенье, но в лютые двери. Требует марсов дракон поминального дара и страшной жертвы: должно в змеином роду юнейшее чадо пасть [67] , и только тогда дарована будет победа. Счастлив оставивший свет за толикое вознагражденье!" Был вблизи алтарей вещавшего судьбы пророка скорбный, но в горе досель лишь о родине и о всеобщем роке, Креонт, — и, удар неожиданной молнии тяжкий, в грудь поразивший его подобно свистящему дроту, 620 вынеся, он помертвел: пророк разумел Менекея. Страх постичь научил, — терзаясь, отец цепенеет, ужас сердце ему леденит, как Тринакрии берег сушит соленую гладь, отступившую в зное ливийском. Полного Фебом жреца, запрещавшего медлить, он тут же — то униженно колен, то уст громогласных касаясь, — молит молчать [68] , но вотще: священному внявшая гласу, уж разлетелась молва, и кричат о пророчестве Фивы. Ныне о том, кто внушил прекрасной погибели радость юноше: сам человек не пришел бы без помощи божьей 630 к мысли подобной, — начни, Клио, блюдущая память, — ибо тебе подвластны века и древность открыта. Рядом с Юпитером трон занимающая и оттуда редко сходящая в мир и с землею несвычная, Доблесть — то ли отец всемогущий внушил, то ль внедриться решила в души достойных мужей сама, — как тогда устремилась в радости с горней она высоты! Пред летящей теснятся звезды и ею самой вознесенные в небо светила. Вот уж земля под стопой, но лик — недалёко от неба [69] . Вид свой однако она изменила: Манто прозорливой 640 стала, чтоб ей доверяли вполне, и лик заменила прежний чужим. Из очей исчезает внушавшая ужас мощь, частично убор и мирный наряд остаются теми же, но, отложив оружье, она надевает жрицы доспех: одежды ее ниспадают, повязка в жесткие кудри вплелась, где лавр уже был; но богиню крутость и шага размах выдают. У лидийской царицы Амфитриониад [70] так вызвал улыбку, сменивши грозный убор на сидонский наряд: не ладили с платьем плечи, он прялки смешал и десницею рушил тимпаны. 650 Но обретает тебя не позорящим жертвенной чести, нет, но достойным ее, Менекей [71] : пред башней Диркейской ты у огромных ворот распахнутого порога встав, данайцев сражал, а с тобою — маворсов Гемон [72] . Но — несмотря на общую кровь и братское сходство — ты — впереди, вкруг тебя взгромождаются груды сраженных. Каждый впивается дрот, за каждым ударом — убийство, зорки десница и дух (а ведь Доблесть еще не вмешалась!), даже непразден убор, и сама свирепствует, мнится, Сфинга, хранящая шлем [73] : от зрелища крови взъяряясь, 660 изображенье дрожит и медь обагренная блещет. Воину сжала тогда рукоять и десницу богиня: "Юноша смелой души, которого самым достойным Маворс признал из всего оружного племени Кадма, — битвы земные оставь, ты доблести высшей потребен: звезды зовут, — направь к небесам отважную душу. Этим вблизи хмельных алтарей томится родитель, этого ждет Аполлон: и огонь, и вещие жертвы требуют сына земли взамен всей крови фиванской. Знаменья эти Молва разнесла, — ободрились кадмейцы: 670 верят в тебя. Вмести же богов и удел благородный! Шествуй, молю, и спеши, — а не то упредит тебя Гемон". Так говорит и могучую грудь замершего гладит молча десницею, в нем себя самоё оставляя [74] . И не быстрей кипарис, пораженный молнии вспышкой, впитывает и стволом и вершиною лютое пламя, нежели юноши дух, подчинившийся знаменьям многим, грудь распрямляет ему и любовью к погибели полнит. Но уходящей узрев и поступь, и облик и видя, как от земли в облака Манто вырастает внезапно, — 680 замер: "Кто б ты ни была, и я за тобою, богиня, — без промедленья иду", — говорит и, уже отступая, на стену рвущегося поражает пилосца Агрея. Оруженосцы ведут утомленного, "мир приносящим" люд величает его, и "спасителем града", и "богом", и — ликованья полны — похвалами его разжигают. Он уже к стенам, спеша в задохнувшемся беге, подходит, радуясь, что на пути родителей жалких не встретил; вдруг — отец, — и оба стоят, безмолвствуют оба, долу ланиты склонив. Наконец, изрекает родитель: 690 "Что приключилось? Куда ты уходишь в разгаре сраженья? Битвы важнейшие есть? Почто столь взгляды суровы, — сын, умоляю, ответь. Почто эта лютая бледность, взоры твои почему в отцовы глаза не посмотрят? Ах, ты узнал о пророчестве… — Сын, но прошу тебя — ради лет и твоих, и моих, и во имя сосцов материнских: нет, не верь, мой мальчик, жрецу! Да может ли небо старца сего побуждать нечестивого — с ликом незрячим, взором угасшим? — Ведь он, чудовище, так же наказан, как и Эдип. А что если сей силок хитроумный 700 выдумал царь? Ему ль не страшна в опасности наша знатность, а также твоя над вождями стоящая доблесть? Речи — его, может быть, а мы-то их божьими числим. Он научил! — Натяни поводья горячего духа, остановись, помедли хоть миг: порыв не бывает добрым слугою [75] . Молю, послушайся и не упорствуй. Зрелость пускай и твои виски сединою пометит, станешь родителем сам и тогда, мой храбрец, испытаешь этот же страх… — Так не дай моему сиротствовать дому! Что же? Тревожат тебя и другие отцы, и чужие 710 родичи? — Но постыдись: над своими сжалься сначала! Здесь благочестие, здесь почтительность, там же — лишь слава, и легковесная честь, и хвалы — пустые для мертвых. И не как робкий отец не пускаю: вмешайся в сраженье, к ратям данайским ступай и в гущу мечей устремленных, — я не держу, — я готов омывать ужасные раны или кровавый поток осушать, несчастный, слезами, снова и снова тебя отправлять в жестокую сечу. Это полезней для Фив". — И к нему, раскрывая объятья, тянется, но — ни слезами его, ни речью не тронут 720 сын, обреченный богам; наученный хитрости ими, он, подошедши к отцу, рассевает его опасенья; [76] "Нет, ты ошибся, отец, ты не ведаешь подлинных страхов, — ни уговоры ничьи, ни вещанья безумных пророков не побуждают меня и не трогают (пусть хитроумный это себе Тиресий поет и дочери), — даже если бы сам Аполлон безумствовал мне из святилищ [77] . В город случайно меня возвратила тяжелая с милым братом беда: инахийским копьем ужаленный Гемон стонет, насилу его из самой средины сраженья 730 меж разъяренных рядов, когда уж, казалось, аргосцы… — впрочем, я медлю. Иди и его поддержи, и прикажешь людям: пускай осторожней несут; а я за искусным раны сшивать и поток останавливать крови последней Аэтионом спешу". — И с тем убежал, не докончив речи своей. Родителя дух, окутанный мраком, ясности чувства лишил: в сомненьях любовь заметалась, страхи — друг с другом в борьбе, но Парки толкают поверить. А между тем к разбитым вратам спешащие рати буйный ведет Капаней просторами бранного поля: 740 конников крылья ведет, ведет он и пешие копья, и колесничный ведет отряд, попирающий трупы; башни высокие сам колеблет каменным градом, всадников сам во главе, сам кровопролитьем дымится; взвихрив летучий свинец, рассеивает всё новые раны, или, напрягши плечо, копье запускает высоко: и ни одно, устремясь на кровли домов, не вернулось, воина не поразив и не обагрившись убийством. И не Ойнида уже, ни Гиппомедонта не числит в мертвых пелопова рать, — ни пророк не погиб, ни аркадец: 750 словно их души слились в одну и в едином восстали теле, — так всё он полнит собой. Его не колеблет возраст, убор, красота: сколь бьющихся, столь и молящих он, разъярившись, разит. Ни противостать, ни ответить он не дает никому, — доспех разъяренного битвой, грозный шишак и шелома чело [78] страшат издалёка. А между тем на вершине стены [79] Менекей благочестный — и боговиден уже, и ликом возвышенно светел, словно на землю сейчас сошел он с небесного свода — стал, узнаваем легко, поскольку он был без шелома, 760 и, обозрев человеков ряды, вскричал громогласно, бранное поле призвал и потребовал битве затишья. "Боги, владыки боев, и Феб, дозволивший славной гибелью мне умереть, — благоденствие Фивам даруйте: я заслужил, я его — не торгуясь — выкупил кровью. Вспять обратите войну и в пленную Лерну вгоните войска остатки, и пусть от презренных питомцев, несущих раны в трусливой спине, сам Инах-отец отвернется. Смерть восполняя мою, возвратите тирийцам их храмы, пашни, дома, супругов, детей. И — коль жертва угодна, 770 коли пророка, словам я внял бестрепетным слухом и подчинился, когда никто еще в Фивах не верил, — всё это ради меня амфионовым стенам воздайте и, умоляю, отца обман мой простить убедите". Рек и блестящим мечом необыкновенную душу, рано презревшую плоть и давно тосковавшую в теле, вырвал, ее сокрушив, вожделенную, раной единой. Башни кровью своей окропил и стены очистил [80] , сам же удал бойцов посреди и всё еще дланью меч сжимал, а стремился упасть на свирепых ахейцев. 780 Но подхватили его Благочестье и Доблесть и плавно труп донесли до земли, — а уж юноши дух той порою перед Юпитером встал и венца среди звезд домогался. Вот уже, в город забрав беспрепятственно тело героя, радостный люд проносит его (отступил из почтенья сам танталидов отряд): многочисленным юношей строем поднятый, шествует он, и в веселии благоговейном все величают его Амфиона и Кадма превыше града зиждителем. Те — венками, другие — красою вешнею [81] члены его покрывают и в доме отцовом 790 чтимое тело кладут. Хвалы расточив, вспоминают битвы, и — гнев победив [82] — стенает со всеми родитель горестный, и, наконец, черед материнским рыданьям: "В жертву ли Фивам тебя, о славное чадо, жестоким и на закланье ужель я — как нищая мать — воспитала? [83] В чем же нечестье мое, и за что я богам ненавистна? В браке чудовищном я воротившееся порожденье не допускала к себе, не рожала внуков от сына. Что же с того? Сыновей Иокаста имеет и видит их — и вождей, и царей; а мне — за распрю расплата 800 лютая, чтобы — тебе это по сердцу, молний создатель! — дети Эдипа могли диадемой друг с другом меняться! Небо винить иль людей? Но ведь ты, Менекей беспощадный, первым ты поспешил угасить злосчастную матерь! К смерти откуда любовь и священное это безумье? Как я смогла понести и настолько несхожий со много плод на беду породить? — Нет, марсов дракон, без сомненья, дедова пашня, бойцов породившая новых, виновны: духа прискорбный порыв, и неистовый Маворс отсюда, и безразличье ко мне. Собой самочинно загублен, 810 ты против воли Судеб вторгаешься к теням печальным! Я-то данайцев боюсь и страшусь капанеевых копий, — этой, вот этой руки опасаться бы мне и оружья, данного мной же. Смотри, как в горле железо исчезло: глубже сего ни один и данайский клинок не вошел бы!" Горькие речи ее продолжались бы, полня округу пенями, — но увели дышавшую злобой служанки: в спальне держа, утешали ее, она ж, исцарапав щеки ногтями, сидит и ни времени дня, ни молящих не замечает и глаз неподвижных с земли не подъемлет, 820 речи лишась и ума. Удрученная горем тигрица [84] так — коль похитят ее детенышей — в скифской пещере ляжет одна и лижет следы неостывшего камня; гнева как нет, жестоких зубов и ярость, и алчность выдохлась; мимо идут бестревожно коровы и овцы: видит она, но лежит, — для кого сосцы насыщать ей, иль торопиться к кому, добычу обильную выждав? Битвы, трубы, мечи и увечья — доселе; теперь же — следует превознести до звездной оси Капанея, [85] на непривычный мне лад — пророческий — выведя песню. 830 От аонических рощ мне вящее буйство потребно: все отважьтесь со мной, богини, петь пыл, пробужденный ночью глубокой, иль то, как вослед капанеевым знакам против Юпитера брань воздвигли стигийские сестры [86] , или бесчинный порыв отваги, иль славу крутую, или великой удел погибели, или счастливый бедствий исток, или ласковый гнев [87] бессмертных на смертных. Мужу мало уже земли, уже он пресыщен кровью глубокой: своих истощил он и греческих копий множество и, утомив десницу, взглядывал в небо. 840 Яростным взором уже он вымеривал кровли крутые, после, двумя сочетав стволами ступени без счета, в воздухе путь себе проложил и, страшный, высоко дуб расщепленный воздев, потрясал огнем запаленным. [88] Рдели доспехи его, и огонь на щите разгорался. [89] "Этим, вот этим путем на Фивы велит мне крутая доблесть идти — на башню, где кровь Менекея струится: в прок ли жертва была или лгал Аполлон, — испытаю". Проговорил и, стопы чередуя, на пленную стену с криком полез. Эфир в облаках поднебесья таких же 850 зрел Алоадов [90] , когда земля умножалась бесчинно и презирала богов, — тогда еще не был воздвигнут вверх Пелион, но Осса уже Громовержца касалась. Тут — на изломе судеб, пораженные ужасом, словно город постиг губительней мор, или с окровавленным ликом Беллона вошла уравнивать башни с землею, — все, на кровли взойдя, вперебой огромные камни, бревна, а также пращи балеарской тугими ремнями (дротам ли тут доверять и стрелам ли, в небе парящим?) яростно взвихривают снаряды и скалы сдвигают. 860 Он же — ни бьющими в грудь, ни ударами с тыла нимало не поколеблен — висит в бесплотном воздушном просторе и — как по ровной земле — уверенным шагом стремится вверх и — словно обвал — угрожающей близится глыбой. Будто поток [91] , налегая на мощь вековечного понта, бьется с набегами волн неустанными, скалы колебля и вырывая стволы, — так он (но свирепей, поскольку чувствовал) большей волной разламывает и свергает шаткую кручу и вот — препоны быстрым теченьем смыв — на вольном бегу, победитель, вздыхает свободно. 870 После ж, когда, наконец, зубцы вожделенные, гордый, преодолел и, поднявшись, узрел трепещущий город сверху и Фивы своей устрашил необъятною тенью, — так пораженных язвил: "И это — стена Амфиона? Вот уж позор! И эти сошлись под мирную песню, эти — как издавна лжет фиванцев предание — стены? Что же великого в том, чтоб разрушить построенный нежной лирой заслон?" — И, стремя одновременно шаг и десницу, противоставшей стены зубцы и настилы, свирепый, рушит, — опоры летят, и каменные укрепленья 880 кровли тяжелой дрожат; а он развалины вала в дело пускает и глыб осколки в жилища и храмы мечет и город теперь сокрушает его же стеною. А вкруг Юпитера — спор ревновавших о разном тирийских и арголидских богов. На тех и других равнодушно смотрит отец, но видит: ему разъяренных великий гнев противостоит. Под взорами мачехи [92] стонет Либер и молит, отца косым измеряющий взглядом: "Где же свирепая длань, где моя колыбель огневая, молния, о, где же молния днесь?"; Аполлон-основатель [93] 890 стонет о граде своем; размышляет о Лерне и Фивах скорбный Тиринфий [94] и, лук натянув, пребывает в сомненьях; материн Аргос крушит окрыленную отрасль Данаи; плачет Венера, любя Гармонии город, однако, мужа страшась, на Градива глядит во гневе безмолвном; на аонийских богов нападает Тритония дерзко [95] ; злое немотство в груди разъяренной Юноны клокочет. Но безмятежен покой Юпитера. — Вдруг приумолкли ссоры, когда Капаней был в звездных просторах услышан: "Что же никто из богов за дрожащие Фивы не встанет? — 900 так он кричал. — Не спешат преступного града питомцы — Вакх и Алкид! А к меньшим взывать, пожалуй, и стыдно. Нет, лучше ты приходи — не тебе ли пристало сразиться с нами, кем ныне пленен костер погребальный Семелы? Ну-ка, скорее, скорей обрушь на меня, не жалея, пламя, Юпитер! Пугать дев робких громами ужели доблестней, Кадма дома — а он ведь твой тесть! — разрушая?" Гнев услыхавших богов застонал; посмеялся безумцу сам и, священных волос разметав тяжелую гриву, "Людям на что уповать после битвы у Флегры кичливой [96] ? 910 Что ж, и тебя поразить?" — говорит. Неспешного нудит сонм разъяренных богов и требует мстящих перунов, и — устрашившись — уже не дерзает супруга перечить. Не было знака дано, но небесный дворец самочинно вдруг возгремел, и сами сошлись в безветрии тучи, и подоспели дожди. — Иапет [97] стигийские цепи, мнится, порвал, или в горний простор Инарима-остров взмыл [98] , или Этна взнеслась. Угроз человека бояться стыдно богам, но когда они увидали, что в самом круговращенье небес воздымается муж и сраженья 920 требует, — молча дивясь, усумнилися в мощи перуна. А между тем в высоте над зубцами огиговой башни глухо небесная ось загудела, и свет истребился мраком. Однако же тот за незримую крепость держался и, в столкновениях туч полыхавшие молнии видя, "Фивам в таком, — говорил, — огне полыхать и пристало, — сызнова я от него разожгу мой дуб поугасший!" В это мгновенье перун, Юпитером всем устремленный [99] , дал на него, — тотчас занялось оперенье шелома, рухнул щит, почернев, и вот уже весь осветился 930 муж. — Отступают бойцы, и трепещут противники в страхе: где упадет, чью рать поразит полыхающей плотью? [Чувствует он, что уже и власы и лицо под шеломом тлеют, десницей сорвать доспех раскалившийся тщится и осязает, что жар подбирается к самому сердцу.] Всё ж он стоит и, в звезды вперясь, пока еще дышит и к ненавистной стене прислоняется грудью горящей, чтоб не упасть. Но с него совлекается бренное тело, и обнажается дух; — когда б уступили суставы медленней, он ожидать повторения молнии мог бы.