Бодрый восход с небосклона согнал не все еще звезды, день настающий Луна ещё истощившимся рогом видеть могла, — но уже облака Тифония гонит легкие и небеса к возвращению Феба готовит. От поредевших бредут пенатов диркейские толпы, мрак предрассветный кляня: им после сраженья впервые отдых дарован и сон, но выстраданный убегает мир от покоя, войну беспощадную помнит победа. Выйти за стены, ряды укреплений нарушить теперь лишь 10 и растворить ворота теперь лишь решается доблесть. Ужас недавний стоит пред глазами, и — ныне пустое — поле страшит. — Как тех, кто в море скитался, сначала суша качает [1] , так им, исстрадавшимся, странно, что схватка кончена: мнится, что вновь восстанет разбитое войско. Так, заметив едва, что к порогу решетчатой башни пестрый взбирается змей, идалийские птицы трепещут [2] : внутрь загоняют птенцов, непорожние гнезда когтями обороняют и бьют непригодными к бою крылами; после, хоть тот и отпрянул назад, но и воздух свободный 20 белую стаю страшит; и, даже в полет устремившись, птицы дрожат, все еще озираяся между созвездий. Шествуют в поле, где люд бездыханный и все, что от битвы павшей осталось: вожди кровавые всюду ведут их — Скорбь и Страданье. Один на тела и оружие смотрит, плечи безглавые зрит другой, а рядом — чужие головы; этот вопит, потеряв колесницу, и речи к сирым — лишь это ему остается — коням обращает; раны великие тот лобызает, на доблесть пеняя. Там разбирают тела: в руках отсеченных зажаты 30 копья или мечи; а рядом — торчащие стрелы, впившиеся в глаза; и в тщетных поисках трупа многие мчатся с немым готовым излиться рыданьем. И над обрубками тел подымается жалкая битва: спор, кому обмывать, кому погребать их пристало; или останки врага (порой насмехается Случай), не разобрав, оплачет иной: нет верного средства, чьей избежал различить, по чьей ступаешь ты крови. Те, у кого невредим их дом, обойденные горем, то, блуждая, глядят на пустые данайские кущи, 40 в стане пожары чиня; то ищут (а это приятно после боев), где Тидей растерзанный в прахе повержен; есть ли расщелина там, где низвергся пророк; где бессмертных враг и живет ли досель в останках эфирное пламя. Вот уже день в слезах проведен, вот поздний спустился вечер: но горю стенать [3] и бедой услаждаться любезно. Не разошлись по домам, но всенощно у тел пребывали толпы: по очереди следят за кострами, и вопли прочь отгоняют зверей, — никого ни на миг не сломили сладкие звезды, ничьи в рыданьях глаза не сомкнулись. 50 Третий в сраженье вступал с Авророю Люцифер. Горы славы дубров уже лишены: с вершины тевмесской мощные сходят стволы и чтимый в кострах погребальных лес Киферона. Горят побитых отрядов останки, в груды нагромождены. Почету последнему рады маны Огигии; рать обездоленных греков нагая над запрещенным огнем летает и жалобно стонет. Несправедливую тень Этеокла свирепого также хоть и не царский костер, но почтил; однако аргосцем велено брата считать [4] : его даже призрак в изгнанье. 60 Но Менекею гореть не дозволили в пламени общем ни скиптродержец-отец, ни Фивы, — костер не обычный соорудили ему, но холм из оружья воздвигся [5] : из колесниц, и щитов, и доспехов, отбитых у греков. Он победителем сам поверх неприятельской груды — с мирною лавра листвой в волосах и священной повязкой — точно таков возлежал, как Тиринфий, призванный небом, некогда, радости полн, на горящей покоился Эте. [6] Кроме того, живые тела — плененных пеласгов [7] — и усмиренных коней — храбрецу в сраженьях утеху — 70 в жертву приносит отец. Уже охватил их взлетевший пламень и вот, наконец, отцовы стенанья исторглись: "Если б тебя миновал неуемный порыв к благородной славе, мой сын досточтимый! — Со мной в эхионовом граде ты бы царил и после меня! Но пришедшую радость ты огорчаешь и сан немил мне царский отныне. Пусть к небесам в небожителей сонм ты взнесен приснославной доблестью, — верю тому; но я о тебе неизменно буду рыдать. Алтари и высокие храмы фиванцы пусть посвящают тебе [8] , — но родителю скорбь не запретна. 80 Горе мне! Вот и теперь — где взять мне достойные жертвы, чтобы тебя схоронить? — Их нет, будь властен я с прахом Аргос смешать роковой и Микены, разбитые мною, а в довершенье — себя, кто погибели сына обязан жизнью и саном! Ужель день тот же и то же сраженье в Тартар, мой сын, и тебя низвели, и проклятых братьев, и уравнялась моя с эдиповой горькая доля? Сколь, о Юпитер благой, о сходных рыдаем мы тенях! Сын мой, прими же еще твоему торжеству приношенья: это кормило прими у десницы, с главы вознесенной — 90 повязь [9] , которую ты отцу не на радость доставил! Пусть же царем, царем увидит тебя Этеокла скорбная тень!" — И, сказав, он длань и чело обездолил; после же, гнев распалив, продолжил неистовей вдвое: "Лютым и мстительным пусть называют, но Лерны останки [10] сжечь не позволю с тобой. О если б вернуть ощущенье трупам и с неба изгнать, из Эреба преступные души мог я, — я сам за зверем устремился бы и за кривыми клювами птиц — тела указать царей нечестивых. Нет: их земля и живительный день, увы мне, разрушит! 100 И потому опять и опять повторяю: последней силой огня пусть никто пеласгам помочь не посмеет, — будет ослушник казнен и восполнит число заповедных трупов: порукою мне — небеса с Менекеем великим". Рек, и его, подхватив, понесли провожатые к дому. А между тем из пустующих Арг рыдавшие толпы (гонит несчастных Молва) — сироты и вдовы стремятся, Инаха племя, — что рать полоненная. Раны у каждой разные, облик — один: неприбраны космы повисли, и перетянута грудь; от ногтей беспощадных ланиты 110 кровью сочатся, и плоть истерзанных рук распухает. Первой средь горестных жен царица скорбного сонма, то на печальных склонясь служанок, то вновь распрямляясь, жалкая Аргия путь выбирает: ее не заботят царство, отец, но одна надежда, одно Полиника имя у ней на устах, — близ Дирки в чудовищных Кадма стенах [11] хотела б она поселиться, забыв о Микенах. Следом, с лернейским смешав калидонянок толпы отрядом, не уступая сестре, Деипила к останкам Тидея шествует. Жалкая, ей преступленье — недолжная ярость 120 мужа — известно уже, но — покойного не осуждая — всё забывает любовь. С подобающим воплем Неалка рядом — ужасна лицом, но и сожаленья достойна — Гиппомедонта зовет. За нею — супруга пророка держит, преступная, путь к пустому костру; а за ними грозной Эвадны бредет отряд и менальской Дианы сирая спутница: скорбь и жалобы в ней пробуждает сына отвага, а та, вспоминая могучего мужа, плачет о буйстве его и на звездное небо ярится. [12] Их увидав меж ликейских лесов, Геката, стеная, 130 сопровождала в пути; к побережью двойному идущих воплем фиванская мать на истмийской гробнице встречала; [13] сей полунощный поход Элевсин оплакивал скорбный и выносил потаенный огонь навстречу бредущим. Их по дремучим сама направляет Сатурния тропам и укрывает их путь от встречи с толпою туземной, да не погибнет в ночи начинанья великого слава. А убиенных тела своею заботой Ирида не оставляет [14] : росой потайной и амвросии влагой тленью подвластную плоть кропит, чтоб дольше держалась 140 и дождалась бы костра и до пламени не разложилась. Темной заросший брадой и от раны зияющей бледен, Орнит, который отстал от союзного войска, последним скован ударом, в глуши бездорожья украдкою робкой держит беспомощный путь, на обломок копья опираясь. Он, неожиданный шум, тишину нарушавший ночную, вняв и узрев, что женщин толпа одна от лернейской силы осталась, — не стал о пути вопрошать и о цели (и без того понимал), но так обратился в печали: "Горе! Куда, куда вы? Ужель погребенья вы ждете 150 мертвых и праха мужей? — Там страж, охраняющий тени, глаз не смыкая, стоит и непогребенные трупы перечисляет царю. Нельзя их оплакать: и близко не подпускают людей, — зверям лишь и птицам единым доступ открыт. Так ужели почтит Креонт справедливый ваше страданье? — Скорей Бусирида жертвенник лютый, и одрисийских коней алкающих и сицилийских можно богов умолить [15] . Несомненно, он схватит молящих — если я знаю его — и не сверху супружних останков, но вдалеке прикажет заклать от возлюбленных теней. 160 Лучше бежать, покамест возврат безопасен, и в Лерне дать гробницам пустым имена бесплотные, души дальние к сирым кострам призвать [16] — что еще остается? Или кекропову вам — это близко, Тесей же, как молвят, фермодонтийской гордясь победой уже возвратился — помощь призвать? — Человеческий нрав войной и оружьем должно Креонту внушить". — Так вымолвил, а у несчастных слезы застыли, угас неумеренный пыл, устремивший в путь, и единой у всех тревогою лица белели. Именно так, когда долетит до телиц безмятежных 170 изголодавшийся рык гирканской тигрицы и самый луг, услыхав, задрожит, — во всех разрастается ужас: кем соблазнится, на чье заплечье набросится алчность? В разнообразии чувств разошлись несогласные мненья; эти фиванцев молить и Креонта надменного склонны; больше по нраву другим просить у актейского града милости, — бремя забот возвращенья позорного легче. Тут внезапный порыв отваги неженской являет Аргия и, позабыв о немощи пола, великий труд затевает: она — в уповании твердом на гордый 180 подвиг — решает к властям обратиться преступного царства, — путь, какого жене родопской и снежного дщери Фасиса [17] не совершить в окружении рати безбрачной. Хитрость искусно она измыслила, чтобы от верных спутниц отстать, а суровым богам и правителю злому — дерзостно жизнь презирая свою в печали великой — вызов послать, — так чистый огонь любови велит ей. Словно воочию ей Полиник представлялся, несчастной: вот он как гость, а вот как жених пред первою жертвой [18] , вот он как нежный супруг, а вот уже — в грозном шеломе 190 скорбно обнявший ее, и уже — уходящий, а взглядом всё возвращавшийся к ней; но чаще всего представлялось ей, как проходит она сквозь кровь аонийского поля и, беззащитна, костров добивается. Оным безумьем душу терзает себе и — вот оно, чистое пламя! — мертвого любит. Тогда, обратись к пеласгийским подругам, "Вы, — говорит, — актейскую рать и меч марафонский вызовите, — и пускай благочестию счастье поможет. Мне ж к огигийским — ведь я одна виновата в толиком горе — дозвольте идти жилищам и ярость царёву 200 первой познать: не в глухие врата жестокого града я постучусь, — ведь там у меня родители мужа, сестры его, — я в Фивы войду не вовсе чужая. Так, не держите меня: я мощным влекома порывом и озареньем души". — Сказав и с собой лишь Менета (стражем он некогда был [19] , опекающим девичью скромность) взяв, — несмотря на свою беззащитность и места незнанье — ринулась спешной тропой, на которой им встретился Орнит. И, увидав, что уже далеко соучастницы бедствии. "Ежели, — молвила, — ты изгниваешь ни вражеском поле - 210 горе! — то стану ли ждать, какое решенье неспешный примет Тесей, поддержит ли знать, одобрит ли битву жрец-прорицатель? — А труп исчезнет меж тем. Так не лучше ль птицам когтистым отдать и мое на терзание тело? Ты ведь — коль ты ощущать, став тенью, способен — пеняешь, верный мой, Стикса богам, что всё я, жестокая, медлю. Непогребен ты досель иль кем-то присыпан случайно, — я-то виновна равно. Так ужель мое горе бессильно смерть и Креонта найти беспощадного? — Ты побуждаешь, Орнит!" — И, так говоря, летучими по мегаридской 220 пашне шагами спешит: дорогу ей встречные кажут, обликом устрашены, но горе ее уважая. Видом ужасна идет, бестрепетна сердцем и слухом, и — утвердясь в непомерности бед — заставляет бояться. Так во фригийской ночи, когда оглашаются стоном Диндимы, мчится к струям Симоента по чащам сосновым сонма безумица-вождь, чей меч омыла богиня избранной кровью и чье чело отличила повязкой. [20] Уж в гесперийскую глубь родитель-Титан колесницу жаркую скрыл, чтобы вновь появиться из моря иного, — 230 но ощутить не дала тяжелого скорбь утомленья или заметить, что день — прошел: ни мрачные долы ей не страшны, — неустанно она по горам непрохожим, по буреломам идет, по чащобе лесной, беспросветной даже и днем, по полям, незаметными рвами изрытым, через потоки идет, не ища переправ, и минует сонных зверей и спешит мимо логовищ чудищ ужасных. Вот сколь скорби порыв всемогущ! Менету же было стыдно отстать от шагов воспитанницы слабосильной. Сколько жилищ поразила она и скотьих загонов 240 сдержанным стоном своим! Сколько раз за собой оставляла встречный порог, и ее покидала в дороге попутных радость огней [21] , и свет холодная тьма побеждала. И воздымался уже пред усталыми, даль застилая, кряжа пенфеева склон [22] , когда, задыхаясь и вот уж изнемогая совсем, Менет через силу промолвил: "Недалеко — если я не обманут напрасной надеждой — и огигийцев дома, и, Аргия, непогребенных трупы, должно быть лежат: тяжелый навстречу повеял дух, и оттуда с трудом взлетают пернатые в воздух. 250 Вот оно — поле резни, а за ним — стена городская. Видишь, как по полю тень укреплений огромных простерлась, как умирающий огнь на башне дозорной мерцает? Стены поблизости: ночь доселе была молчаливей, и беспросветную тьму лишь звезды одни нарушали". Аргия, затрепетав и десницу к стенам простирая: "Фивы, желанный досель, а ныне враждебный мне город, — но и теперь, если ты вернешь мне останки супруга, — будешь мне все-таки мил; посмотри, в каком я убранстве, спутников сколько со мной, когда я, невестка Эдипа, 260 ныне впервые на твой вступаю порог. Не чрезмерны просьбы мои: я молю пришлецов схоронить и оплакать. Ну а того, кто царства лишен, кто в битве повержен, я умоляю, того, кто отчей земли недостоин, мне возврати. А ты — появись, если могут являться маны и души, от тел отрешенные, странствовать могут. Сам укажи мне пути, и к стенам твоим — если только стою того — отведи". — Рекла и под кровлю пастушью хижины ближней войдя, разожгла угасавшей лучины пламя и вышла, дрожа, в простор ужасающий поля. 270 Так от этнейской скалы светильник зажегшая, с оным отблеском больших огней обходила когда-то Церера берег авсонский и край сицилийский и в прахе читала черного вора следы — от колес глубокие раны. Обезумелым ее стенаньям в ответ громыхает сам Энкелад, освещая пути огнем полыхавшим. О Персефоне ручьи, леса, понт, тучи кричали; о Персефоне молчал лишь дом стигийского мужа. [23] Верный смятенной, ее воспитатель велит о Креонте не забывать и, убавив огонь, пробираться украдкой. 280 Прежде — царица, кого города Арголиды страшились, гордая цель женихов, высочайшая рода надежда, ныне — в коварной ночи, без вождя и рядом с врагами меж беспорядочных груд оружья, по скользким от крови травам, ни тьмы не боясь, ни в поле кружащего сонма теней и душ, испускающих стон над своими телами, часто незрячей стопой мечи попирая и стрелы, боль презирая, стремясь к одному — не ступить на лежащих, в каждом готова узреть, своего, — пытающим взором рыщет среди мертвецов, отгибает уткнувшимся в землю 290 лица и жалуется на звезды, светящие слабо. А в навевающих сон потьмах, потаенно от неба, выкрав себя самое из объятий супруга, Юнона к стенам тесеевым шла, Палладу склонить вознамерясь благочестивой мольбой и Афинам внушить благосклонность. Но увидала она с небосвода, что, тщетно блуждая, изнемогает уже безвинная Аргия в поле, и пожалела ее, — навстречу лунной запряжке поворотилась и так промолвила голосом кротким: "Не откажи мне, прошу, в одолжении, Кинфия, если 300 чтишь ты Юнону; и пусть — Юпитера волею — втрое ты геркулесову ночь… [24] — но давние пени оставлю: можешь теперь услужить. Взгляни, как во мраке блуждает Аргия, более всех инахийцев любимая мною, и, угнетаема тьмой, не находит останков супруга. В тучах и твой помрачается блеск, — так пронзи их рогами и над землею, прошу, проследуй привычного ближе. Сон же, который твоей колесницы намокшие вожжи держит и носом клюет, — отпусти к аонийцам неспящим". Так изрекла, и тотчас богиня сквозь тучи явила 310 лик свой, — и мрак устрашился его, угасло мерцанье звезд, и — увидев сей блеск — Сатурния чуть не ослепла. Аргия прежде всего узрела в разлившемся свете паллу супруга — свою (о горькое горе!) работу, — хоть и сокрылся узор и померк пропитанный кровью пурпур. Взывая к богам и решив, что лишь это от мужа ей и осталось, — его самого увидела, в землю втоптанного. Лишена и пыла, и зренья, и слуха, в горе не может пролить ни слезы, и тут же, всем телом к мужу прижавшись, его лобызает, отшедшую душу 320 ищет и спекшуюся с одежд и волос собирает кровь, чтоб ее сохранить; и вот к ней голос вернулся: "Вижу тебя ли, супруг? Отправлялся за властью законной ты ли похода главой, Адраста могучего зятем? Вот оно как мне пришлось к торжеству твоему приобщиться! Повороти же ко мне лицо и угасшие очи: Аргия к Фивам твоим пришла, — веди ж меня в город и покажи мне отчих богов, воздай мне взаимным гостеприимством. — Увы, лежишь ты на голой равнине, нет у тебя владений иных. А распря-то ваша? 330 Брат — он ведь власти уже лишился! А близкие что же слез не прольют над тобой? Где ж мать? Где твоя Антигона славная? — Ты для меня, для меня лишь простерт, побежденный? Я ль не пытала: куда ты стремишься? Зачем заповедный скипетр тебе? — Вот Арги, — цари во владениях тестя; здесь почитают тебя, здесь власти ни с кем ты не делишь… — Что вспоминать? Я сама допустила войну и просила [25] , чтобы отец помогал, — и теперь — вот эти объятья! Боги и Случай, но я благодарна вам всё же: дороги долгой достигнута цель, нашла я нетронутым тело. 340 Ах, но какая же в нем зияет огромная рана! Брата удар? Но, молю, где, где он простерт, нечестивый хищник? Мне б только его отыскать, — я птиц одолею, не допущу и зверьё… Или он уже предан сожженью? Но и тебя лишенным огней твой край не увидит: пламя и слезы воздам, которые лить над царями запрещено: твоему погребенью приверженность вдовья вечною будет рабой, а свидетелем оного горя будет твой сын, — я вдовство Полиником-младенцем согрею [26] ". Стоны другие меж тем и другие несла Антигона 350 жалкая к трупу огни, едва отыскав вожделенный выход из стен, ибо там беспрестанно за ней наблюдали стражи, которым сам царь приказал ее опасаться, и непрерывная цепь и огни охраняли сплошные. И, в промедленье винясь пред богами и братом, — едва лишь сник под натиском Сна ощетиненный строй, — в исступленье вырвалась в поле, рыча, как рычит, устрашая округу, бешенство львицы младой, чье буйство впервой без присмотра, чей убежал от матери гнев. Она не блуждала: немилосердный простор и место, где брат был повержен, 360 ведомы ей. А Менет увидел ее приближенье, ибо, досужен, стерег стенанья питомицы милой. Но долетели едва до сестрина чуткого слуха речи, и дева жену с распущенными волосами, в черной одежде, с лицом, запятнанным кровью засохшей, скорбную — в свете луны и обоих огней увидала: "Маны, — промолвила, — чьи, иль что ты, безумная, ищешь ночью моей?" — Та — ни слова в ответ, но на тело супруга пала и молча лицо в его облачении скрыла, страхом охвачена вдруг и забыв на мгновенье о скорби. 370 На подозрительное молчанье двоих Антигона прежнего пуще вопит на нее и на старца, но оба — немы — застыли без сил. Наконец, уста отверзает Аргия и говорит, труп хладный сжимая в объятьях: "Ежели тщишься и ты кого-либо в этих останках битвы кровавой найти и жестоких приказов Креонта тоже трепещешь, — тогда я скажу, тебе доверяясь. Если ты в горе (а я и скорбь твою вижу, и слезы), — что же, союз заключим: я, царевна, Адрастова отрасль (боги, не слышит ли кто?), да сожгу моего Полиника, 380 царский презрела запрет…" — Кадмейская дева [27] застыла и задрожала в ответ, и признавшейся, так возразила: "Ты ли (о, случай слепой!) предо мною — союзницей в бедах — в страхе? — Над трупом моим, на моем погребенье ты плачешь! Но уступаю! О, стыд! О, сестры запоздалая верность! Первой — она!.." — И, приникнув, вдвоем заключают в объятья тело и, перемешать власы вожделея и слезы, поочередно его обнимают, к ланитам со стоном льнут и одна за другой лобзают любимую шею. Эта о брате меж тем вспоминает, а та — о супруге, 390 перемежают рассказ о Фивах рассказом об Аргах. Аргии длительнее о злосчастиях повествованье: "Общим обрядом клянусь тайком изливаемой скорби, тенью, дражайшею нам, и молчанием звезд-соучастниц: он, бездомный изгой, не жалел о потере престола или о крае родном, об объятиях матери милой; но о тебе тосковал, о тебе говорил, Антигона, ночи и дни напролет; а со мною легко он расстался. Но ведь, наверное, ты с высокой видела башни, как — до нечестья еще — он взметнул перед греческим строем 400 знамя, и он на тебя — сражаясь уже — обернулся, поднял, приветствуя, меч и качнул вершиной шелома. Я же — вдали… Но кто из богов в гнев гибельный вверг их? Ваши бессильны ужель увещания были? И он ли мог молящей тебе отказать?" — Но едва Антигона скорбный рассказ начала, страж верный промолвил обеим: "Лучше обряд вершите скорей: уж звезды бледнеют, близостью дня смущены; свой труд до конца доведите, — будет рыданьям черед, но прежде — пламя раздуйте". Шум указал им меж тем, что поблизости — берег Исмена: 410 тек он, мутен досель, и воды темнели от крови. Мертвое тело к нему понесли совместным усильем слабые, а помогал едва ли сильнейший сопутник. Так сожженного труп Фаэтона Гиперионида в теплых Пада струях омывали печальные сестры, а схоронив, над рекой поднялись рыдающим лесом [28] . Тело от крови рекой очистив и мертвому должным облик вернув, попытались они с поцелуем последним [29] , жалкие, пламя разжечь, — но дотлела везде и остыла в ямах сыпучих зола и уснули огни погребенья. 420 Случай — иль воля богов — один лишь костер сохранили, призванный испепелить этеоклово лютое тело: может быть, снова судьба готовила ужасу место, или огни, чтобы распрю продлить, берегла Эвменида [30] . Меж почерневших стволов чуть теплившийся, чуть заметный свет увидали они с вожделением равным и вместе — с радостью скорбной. Досель, чей костер, еще не открылось, но умоляют они, чей бы ни был, чтоб кротко и мирно он допустил содольника прах и смешение теней. Братья встретились вновь. Но едва лишь палящее пламя 430 тела коснулось [31] , — костер задрожал и того, кто явился позже, — изверг: взвились языки разделенной вершиной и осветили огнем полыхнувшим шеломы обоих. Мнится, будто огни Эвменид из бледного Орка вырвались: каждый язык — грозит, и пытается каждый выше взметнуться; стволы — и те под дрогнувшим грузом сами осели. И тут устрашенная дева вскричала: "Гибнем, своей же рукой мы гнев разжигаем угасший. Брат это был: какой еще зверь решился б извергнуть пришлую тень? Узнаю щит сломанный и обгоревший, 440 пояс его, — это брат! Посмотри: огонь угасает, но не сдается, — живет, живет нечестивая ярость! Битва плодов не дала: несчастные, вы воевали, а победил-то Креонт, он — царь, — к чему ж это буйство, гнев — на кого? Перестаньте грозить! Ты, всюду изгнанник, всем обделен, отступись, наконец, — жена умоляет, просит сестра, — или мы меж вами в костер устремимся". Только промолвила, — вдруг и поле, и город высокий дрожь потрясла и враждебным огням помогла разделиться. Стражей покой возмущен, которым видения бедствий 450 сам внушил встревоженный сон, — и тут же нагрянул вооруженный отряд, обходящий округу дозором. Но приближенья его устрашился лишь старец, а обе — перед костром открыто свое презренье являют к воле Креонта, свое признают преступление громким голосом, видя что все разложилось в пламени тело. Дело о лютой идет погибели, смерти надежда буйствует; наперебой: "Я похитила брата!", "Я — мужа!", после по очереди подтверждают: "Я — тело…", "Я — пламя…", "Верность меня повела", "Я ведома любовью". — Им мило 460 муки навлечь на себя и обвить цепями десницы. И не поверить, что в их речах не почтенье звучало, а отвращенье и гнев, — настолько не сходствуют с этим крики обеих. Но тут к царю повлекли уличенных. В дальний актейский оплот между тем с дозволенья Паллады горем убитых ввела матерей форонейских Юнона. Скорбна не менее их, к веренице стенящей богиня расположила народ и рыданья почтить побудила. Ветви оливы и шерсть молящую [32] передала им собственноручно, глаза — опустить под прикрытие паллы, 470 урны порожние — их пред собой нести научила. Возрасты все, из жилищ эрехтеевых высыпав, полнят кровли и стогны: сие скопленье откуда и сразу столько несчастных? Досель причины не ведая бедствий, стали стенать. Богиня то к тем, то к другим приближаясь, племя пришедших, о ком льют слезы, о чем умоляют, — всё растолковывает; а те в разнородных упреках и огигийскую власть, и неукротимость Креонта всюду и всяко клянут. — Не более гетские птицы из-под приветливых крыш пеняют обрубленной речью [33] , 480 брак проклинают двойной и терееву несправедливость. Жертвенник был посредине Афин — не богам возведенный мощным, но Милости, — там помещалась она, и священным сделали оной приют несчастные: прежнего новый вечно проситель сменял, и просительницы допускались. Слышала всех, умолявших ее; ночами и днями путь был открыт к божеству, принимавшему жалобы в жертву. Скромен служения чин: ни огней благовонных, ни крови не допускает алтарь, — его орошают слезами, сверху плетения кос, отрезанных скорбью, повисли 490 и одеяния тех, чей удел изменился ко благу. Тихая роща вокруг, в которой чтимы особо в о лной украшенный лавр [34] и древо молящей оливы. Изображения — нет: не доверен облик металлу, — было угодно в умах и в душах селиться богине [35] . С нею страдальцы всегда, всегда возле рощи толпятся тьмы обделенных: алтарь одним лишь счастливым неведом. Молвят: оборонены оружием после сраженья o тчего, оный алтарь Геркулеса потомки воздвигли [36] . Правда же выше молвы: ибо следует верить, что сами 500 жители неба, — кого почитают от века Афины, где обновлен человек, где законы и священнодейства [37] , и семена, по пустым отсель разнесенные землям, — месту сему повелели служить для людей угнетенных общим приютом; здесь гнев и угрозы владык не имеют силы, и от алтарей справедливых сторонится Счастье. Жертвенник этот давно племена неисчетные знали: те, кто войну проиграл, кто изгнан из отчих пределов, власти лишен, или те, кто невольно свершил преступленье, — все притекали сюда и мира просили; он позже 510 Фурий Эдипа сломил, защитил убийство Олинфа [38] и отогнал навсегда от Ореста злосчастного матерь. К оному месту идет, научен народом, лернейский скорбный отряд, и несчастных толпа ему уступает. Только пришли, — и сердца улеглись, и стихли заботы. Так журавли, в высоте [39] родным Аквилоном гонимы, Фарос завидят едва, — просторней эфир наполняют, радостным криком звенят: им любо в безоблачном небе снежную мгу презирать и в Ниле от хлада омыться. Весть о том, что домой после яростной с племенем скифским 520 битвы [40] вернулся Тесей в колеснице, лавром увитой, — плески народа несут и радостный к звездам взлетевший крик, и веселой трубы, сменившей военную, зовы. Вражье оружье везут — о Маворсе память суровом, девичьих строй колесниц и грудой — хохлатые шлемы; сникших ведут скакунов; секиры в зазубринах (ими рубят обычно леса и застывшую гладь Меотиды), легкие тулы несут, пояса в самоцветах горящих и небольшие щиты, залитые кровью владелиц. Сами — бесстрашны досель и женской стыдливости чужды — 530 вопли (подлой толпе не в пример) и мольбы презирают, лишь любопытствуют, где святыня безбрачной Минервы. Первая страсть — лицезреть победителя, чью колесницу белых четверка везет; но не меньше к себе Ипполита всех привлекает, уже прелестная ликом и брачный жребий познавшая. Ей, нарушившей строгий обычай родины [41] , жены Афин удивляются, искоса глядя и откровенно ворча, что волосы блещут, что палла грудь прикрывает и что иноземка в могучих Афинах — сына родить супругу-врагу — появиться решилась. 540 Встав со своих алтарей, пелопидянки скорбные также чуть подаются вперед, черед и награды триумфа зрят с удивленьем, своих побежденных мужей вспоминая. Только замедлила бег колесница, — и к ним победитель с гордой оси обратился и ждал, благосклонно внимая, просьб, — как других упредив, капанеева смеет супруга: "Бранелюбивый Эгид, для которого новый источник славы нежданной Судьба отыскала в несчастиях наших! Не чужестранные мы, не причастное страшным злодействам племя: был Аргос наш дом, мужья наши были царями 550 храбрыми — если б не столь! — Ну зачем же семи устремляться воинствам было, зачем вразумлять агеноров город? Мы не на гибель мужей пеняем, — то право сражений, жребий войны; но пали в бою не пещер сицилийских чудища, и полегли не Оссы двутелые дива! [42] Род их и славных отцов — оставлю, Тесей; но людская кровь в них текла, и людей, взиравших на те же созвездья, с той же душой, как и все, питавшихся тою же пищей, — сжечь запрещает Креонт и к порогу стигийского дома — так, словно он — отец Эвменид или кормщик летейский [43] , — 560 не подпускает и их посреди меж Эребом и небом держит! Увы, Природы права! Где боги? Где оный несправедливых огней метатель? Где вы, о Афины? Вот уж седьмая заря пугливых коней от останков поворотила, от них отводит лучи и трепещет светоч любой на звездной оси; уже не выносит снеди ужасной зверье, не выносят пернатые места, чей омерзителен дух небосводу и ветра порывам. Долго ль еще придется нам ждать, чтоб голые кости, чтобы гниющую плоть он дозволил собрать? — Поспешите, 570 о кекропиды! Воздать вам долг сей пристало, покуда иль эмафийский народ, иль фракийский не сжалился, или племя иное из тех, кто сжигает останки умерших. Будет ли злобе предел? — Да, мы воевали, — так что же? — Ненависть пала, и смерть сокрушила бесплодную ярость. Также и ты, чьи подвиги нам по слухам известны, хищным не отдал зверям ни Синиса, ни Керкиона лютого и допустил сожженье Скирона-злодея. Верю, что и Танаис амазонок кострами дымится, тот, где ты воевал, — что и он удостоен триумфа. 580 Разом сей труд соверши для земли, для небес и Эреба, если ты спас от беды Марафон и критские кровли и не напрасно лила радушная старица слезы [44] . Пусть же Паллада тебя ни в одном не оставит сраженье, равным деяниям пусть не завидует с неба Тиринфий, на колеснице всегда, пусть всегда торжествующим матерь видит тебя, а несчастий таких да не знают Афины!" Молвила. Тут же и все ей вслед с умоляющим воплем руки простерли. Герой нептунов [45] , слезами растроган, переменился в лице и, праведным гневом вскипая, 590 так вскричал: "Какая еще Эриния новый норов внушила царям? Ведь я оставлял не такими греков сердца, когда я в поход отправлялся на скифов к снежному морю [46] . Так в чем причина безумья? Ты думал, лютый Креонт, что Тесей побежден? Но я, как и прежде, мощен, и это копье вновь жаждет крови неправой. Медлить не стану, — тотчас звонкоступа, Фегей мой вернейший, повороти и скачи и, явившись в тирийскую крепость, или данайцам костры приготовь, иль Фивам — сраженье". Так говорит, позабыв о трудах и войны, и дороги, 600 и призывает своих, и вселяет в них новые силы. Так после битвы, заняв для совокупленья лощину, бык — если роща опять огласится соперником новым — в бой устремиться готов: хотя орошать продолжает ливень кровавый чело и шею, но, землю взрывая, силится он не стонать и пылью раны присыпать. Ужас ливийской земли [47] , хранящую перси Медузу, расшевелила сама Тритония, щит сотрясая. И, распрямившись тотчас, всем строем змеи на Фивы стали взирать, но еще не вступал аттический воин 610 в бой, и трубы боевой не страшилась злосчастная Дирка. Битву немедля начать не юноши лишь загорелись, те, что сопутниками триумфа кавказского [48] были, — вся побуждает страна питомцев неопытных к бою. И собираются, встав добровольно под знамя Тесея, мужи, Браврон ледяной [49] населявшие, и мунихийской пашни земли, и Пирей, мореходов тревожных опору, и Марафон, не славный еще восточным триумфом [50] . Выслал отряды в поход родовым божествам прилежащий край Икария [51] , край Келея, и долы Мелены, 620 и Эгалей, что лесами богат, и Парнет, изобильный лозами, и Ликабесс, знаменитый оливою тучной. Прибыл суровый Алей и душистого пахарь Гиметта, прибыли вы, плющом оплетавшие тирсы Ахарны. Эти восточным судам издалёка заметный бросают Суний, откуда Эгей, обманутый лживым ветрилом критского судна, упал [52] , дав имя бурливому морю. Те — Саламин, а те — Элевсин церерин народы выслал в сраженье, снабдив оралами, вздетыми грозно; тех Каллироя дала, омываемых девятикратно 630 водами, этих — Элис, похищенье Орифии зревший и на своих берегах приютивший гетские страсти [53] . Сам ради битв опустел тот холм, где великую тяжбу боги вели [54] , пока не взросло на спорной вершине новое древо, чья тень сокрушила отшедшее море. Двинуть арктийскую рать против кадмовых стен Ипполита также хотела бы, но — округленного чрева бесспорный знак удержал, и супруг попросил оставить заботы Марса и в брачный покой отслужившие тулы повесить. Эту споспешную рать, горевшую битвой желанной, 640 вождь увидал и тотчас, любезнейших отпрысков наспех облобызав и обняв, так рек с колесницы высокой: "Воинство, вместе со мной законы земель и вселенной скрепы блюдущее, — вам беспристрастно оценивать должно смысл предприятия: здесь — и богов, и людей благосклонность, воля Природы-вождя и безмолвные сонмы Аверна явно стоят; а там — рать Кар, обученных в Фивах, и перед ней знамена несут змеевласые сестры [55] . Мчитесь вперед и, прошу, доверьтесь величию дела". Рек и, древко метнув, немедленно в путь устремился, 650 словно Юпитер, когда он тучей приходит в пределы гипербореев и свод наступления стужи страшится: плен эолийский разбит [56] , и, на долгий досуг негодуя, вихри вздымает зима, и Медведица вьюжная свищет; горы и воды ревут, и рваные тучи вступают в битвы, и буйствует гром, и безумные молнии пляшут. Стонет земля, и зелень лугов под тяжелым копытом гибнет, и натиском толп неисчетных — и пеших, и конных — вытоптаны, издыхают поля, но пылью густою не побежден оружия блеск, — в высоком эфире 660 вспыхивая, посреди облаков острия полыхают. Ночь и мирную тьму — даже их подчинили походу, и состязанье мужи повели, дабы поспешало воинство: кто, с холма увидав, объявит о Фивах, чей всех ранее дрот в огигийскую стену вонзится. А впереди нептунов Тесей [57] на щите необъятном подвигов нес череду и собственной славы истоки. Критских сто городов, сто стен вмещало навершье; тут же и сам он, пройдя извивы ужасной пещеры, шею тельца косматую гнул, вступившего в схватку: 670 обе руки обхватили врага, могучие стиснув мышцы его, а лицо от рогов увернуться стремилось. Все трепетали, когда ограждаемый грозным подобьем в битву герой выходил: два Тесея, две рати кровавых мнились; и сам он любил вспоминать былые деянья. глядя на верный отряд, на порог, устрашавший когда-то, видя, как критянки лик побелел пред нитью недвижной [58] . А между тем свирепый Креонт закованных в цепи шлет Антигону на казнь и вдовую дочерь Адраста. Обе веселья полны и достоинства: в жажде погибнуть 680 выи к мечам добровольно стремят, царя-кровопийцу опережая. И вдруг — Фегей предстает, от Тесея слово несущий: в руке — знак мира — ветви оливы чистой, но сам — возвещает войну, войной угрожает, мощно гремит, сугубо блюдя пославшего волю, что уж подходит и он, что уже покрывают отряды ближний простор. Фиванец стоит, двояким сжигаем чувством: потоки угроз застывают, и ярость слабеет. Но ободряется он и с улыбкой притворной и грустной молвит: "Ужели того, что преподан простертым Микенам, 690 мало урока? Ну что ж, мы нашего города новых встретим врагов, — пусть придут, но после сраженья не ропщут: то же поверженных ждет". — Говорит, но видит, что пыльной тучею день помрачен и сокрылись вершины тирийских гор; однако людей призывает к оружью и, бледный, просит оружье ему принести, но вдруг, содрогаясь, зрит во дворце — Эвменид, и рыдающего Менекея, и в погребальных кострах ликования полных пеласгов. Чем для Фив был тот день, когда погиб обретенный кровью толикою мир? — Вечор лишь богам прикрепленный 700 отчим снимают доспех, щитов примеряют обломки, низкие шлемы [59] берут и доселе в запекшихся сгустках дроты. И нет никого, кто блистал бы мечом или тулом или гордился конем. Невозможно довериться валу, стены — куда ни взглянуть — зияют, врата — заграждений требуют, прежним врагом снесенных; зубцов не осталось (их сокрушил Капаней); и младость — без сил и без воли — не обнимает ни жен, ни детей в поцелуе последнем, и без напутствия их отпускают родители в битву. Аттики вождь между тем, как только заметил в разрывах 710 пыльного облака свет и солнце на ближнем оружье, ринулся в поле тотчас, хранившее непогребенных манов близ стен городских. Нездоровый от тяжкого смрада воздух, проникший под шлем запыленный, едва он учуял, как застонал и войны справедливою яростью вспыхнул. Вождь фиванский почтил, наконец, несчастных данайцев тем, что решил не вести по самим разбросанным трупам грозный отрядов черед боевых и повторного Марса: да не нарушит какой нечестивец чего-либо в страшном нагромождении тел, для пролития крови избрал он 720 чистое поле. И вот в сраженье неравном народы сводит Беллона: молчат и те, и другие; безмолвны трубы и тех, и других; одни — обессиленно встали, низко мечи опустив и ремни копьеметные дланью немощной еле держа; а те — со щитом за плечами — старые раны, досель сочащиеся, обнажают. И у кекроповых днесь вождей поубавилось пыла, прежних не слышно угроз, и доблесть не рвется в сраженье. Так порывы ветров слабеют, коль лес не задержит ярости их, и молчат в безбрежности бурные волны. 730 Но как пучинный Тесей [60] копье марафонского дуба поднял и грозная тень воздетого древка упала на супостатов, а блеск наконечника поле наполнил, — словно сам Маворс-отец на эдонских с высокого Гема прянул конях, с летучей оси погибель и бегство сея, — тогда обратил на попятный терзающий ужас агеноридов. Крушить убегающих стыдно Тесею, и проливать беструдную кровь презирает десница, — прочая доблесть в крови рядовой свирепствует вволю. Так чужая мила добыча и падаль гиенам 740 или трусливым волкам; львов мощных — ярость питает. Но между тем Оления он поверг и Ламира (этот стрелу доставал, тот взвихривал лютого камня тяжесть) и мощи тройной предводимых племен доверявших братьев Алкетидов: их одного за другим поразил он копьями, — грудью Филей вместил наконечник железный, стиснул зубами — Гелопс, пропустил сквозь лопатку — Иапиг. Гемона тут увидав в колеснице четверкой, он страшным целится дротом в него, но тот повернуть успевает затрепетавших коней, — и, преодолев расстоянье, 750 древко пронзило двоих; оно вожделело и третьей раны, но жало его было сдержано дышлом срединным. Но одного лишь мольбой, одного ужасающим криком он средь сражавшихся толп вызывает и жаждет — Креонта. И замечает его, увещавшего речью отряды и угрожавшего им — вотще — на краю супротивном бранного поля: тогда отстала охрана, Тесея волю блюдя, на богов и доспехи его уповая. Тот же своих созывал и удерживал, ненависть видя в них и к себе, и к врагам. Воспрянув в ярости крайней, 760 гибельным буйством дыша и дерзая пред смертью грядущей, "Не щитоносных юниц [61] , — говорит, — ты вызвал в сраженье, это не девичья рать, — здесь на смерть сражаются мужи: нами могучий Тидей и нами же буйством дышавший Гиппомедонт умерщвлен, и дух Капанея отправлен к теням. Какое тебя побудило крутое безумье к битве? [62] Но, дерзкий, смотри: лежат, за кого ты отмщаешь!" Эти изрекши слова, вотще запущенным дротом край пробивает щита. Посмеялся речам и деснице грозный Эгид и метнул железом обитое древко 770 в мощном броске, но прежде взгремел горделивою речью: "Маны аргосские, вам приносится оная жертва, — Тартара хаос скорей растворите! А вы, Эвмениды, мщенье готовьте: Креонт прибывает". Промолвил и воздух древком разящим рассек: туда, где плотным покровом усугубляло броню составную плетенье кольчуги, жало вонзилось, и кровь нечестивая в сотни просветов брызнула; он же, смежив пред смертью блуждавшие очи [63] , пал. А могучий Тесей, над ним воздевая оружье, рек: "Не угодно ль, чтоб днесь врагов умерщвленных сжигали 780 и хоронили бы днесь побежденных? — Ступай же для страшных казней, но пренебреги тревогою о погребенье". Стяги с обеих сторон с почтительным сходятся гулом, рукопожатья союз скрепляют в разгаре сраженья. Ныне Тесей — уже гость: умоляют, чтоб в город вступил он и осчастливил дома. Победитель же, не презирая вражеских кровель, вошел, — огигийские матери рады, рады невестки. Таков в войне покорившийся тирсу кроткие таинства Ганг восхвалял, уже захмелевший. [64] А между тем сквозь налегшую тень диркейской вершины 790 женщин крик досягает до звезд: пеласгийские мчатся матери: словно фиад обезумевших, званых на битву вакхову, сонм, они преступленье замыслили, мнится, или свершили уже. Рыданья ликуют, и радость новые слезы родит. Туда ли, сюда ль порываясь, жаждут Тесея найти благородного, после ж — Креонта, или своих, — и к телам уводит их вдовое горе. Если бы сто голосов из груди моей исторгалось волей богов, — и тогда о вождях и о воинах плачей стольких близ стольких костров воспеть я не смог бы достойно. 800 Мне не воспеть, как в милый огонь отважно Эвадна ринулась, вихря скорей, обретшая молнию в мощи духа; и мне не воспеть, как прильнув к свирепому телу, бедная, всё оправдать Тидея пыталась супруга; что рассказала сестре о безжалостных Аргия стражах; как эриманфская мать призывала, рыдая, аркадца [65] , пусть обескровленного, но хранившего прелесть аркадца, как два отряда равно оплакали с нею аркадца… — В этом ни новый восторг, ни сам Аполлон не поможет, да и ладью мою ждет после долгого плаванья — пристань. 810 Мы расстаемся… — навек. Но читать тебя станут, не правда ль, о Фиваида моя, труд двенадцати лет неустанный? Единодушно тебе молва современников славный путь — завершенной едва — сулит, вручая потомкам; великодушный с тобой изволил знакомиться Цезарь, учит с любовью тебя наизусть италийская младость, — что ж, прощай… — Не стремись с Энеидой божественной спорить, следуй за ней вдалеке и пример ее чти неизменно. Та же, что норовит очернить тебя, зависть — исчезнет [66] и после смерти моей обернется заслуженной славой.