Но на пеласгов, войны тирийской первоначала длящих, Юпитер взирал нисколько не благосклонно и помавал головой [1] : высокие звезды терзались гневом его, и Атлас кричал, что на плечи давит. Быстрому вот что тогда он молвил Тегеи питомцу [2] : "Мчись и самый Борей пронзи стремительным летом, сзади бистонцев дома и звезды белоснежной оставив ось [3] , — туда, где огонь паррасиянки кормится, чуждый вод Океана, от туч непогодных и нашего ливня. 10 Там отложивший копье либо Марс передышку вкушает, хоть он покою и чужд; либо, думаю, жаждет, несытый, браней и зовов трубы и тешится кровью народа милого. Ты же ему изложи повеленья, а также отчего гнева не скрой: когда еще был он обязан полк инахийцев разжечь и всё, что Истм серединный делит и в гневе глухом Малеи прибой оглашает [4] . Там, едва отойдя от родимого града, святыню юноши чтут и — словно с войны возвратились — усердно рукоплеща, прилежат раздраженной гробницы обрядам. 20 В том ли, Градив, вся ярость твоя, что, вращаясь, со звоном диск пролетел и в схватке сошлись эбалийские цесты? — Нет, коли пыла он полн и безумная жажда оружья душит его, — пусть бесчинно сотрет безвинные стены, меч и огонь принеся, и воспомнивших о Громовержце смертных прострет по земле, окоем обезлюдив злосчастный. Ныне он кроток в войне и о нашем не думает гневе. Если ж сражения он не начнет и — быстрей, чем приказа слово — данайскую рать к тирийским стенам не пригонит, — казнью ужасной грозить не стану: пусть мягким и добрым 30 будет он богом и нрав разнузданный поуспокоит, мне же и меч, и коней возвратит и не ведает боле крови, а я — за землей пригляжу, водворяя в народах мир, — для огиговых битв одной мне Тритонии станет". Так он изрек, — и к фракийским полям устремился Киллений. Вот он уже проскользнул над порогом двери арктийской: здесь охватила его извечная полюса стужа, и облака, небеса затянувшие, и Аквилона первые вздохи; а слух поражает ударами града палла, и худо его аркадский убор защищает. 40 Тут по бесплодью лесов узнает он капища Марса [5] , и устрашается взор при взгляде на неукротимый дом у Гема в тылу, окружаемый сонмом неистовств; стены — железо крепит, порог — железом обужен стершийся, и на столбах железных покоится кровля. Феба сиянье от стен убегает, и, местом испуган, прячется свет, а пугающий блеск затмевает созвездья. Стража чертогу подстать [6] : из первых дверей вылетают ярый Порыв, и Ужас слепой, и багровые Гневы, и обескровленный Страх; мечи сокрывая. Засады 50 рядом стоят, и Раздор двуострое держит железо. В доме Угрозы гремят без числа, посредине тоскует Доблесть, весельем кипит Исступленье, и с ликом кровавым Смерть при оружье сидит. Алтари орошает Сражений кровь, и огонь похищен для них в городах подожженных. Разных доспехи земель [7] — по бокам, а спереди храма — изображенья племен полоненных; отлиты в железе сбитых обломки ворот, судов воинственных днища, и кузова колесниц, а под колесницами — лица смятые — мнится, кричат: толикая мощь и такая 60 мука во всем. И во всем (но ни разу — с лицом безмятежным) виделся сам: так вывел его с искусством предивным Мулькибер, — прелюбодей тогда еще явленной свету мерзостной связи своей не смывал на опутанном ложе [8] . Только менальский летун [9] искать хором властелина начал, как вдруг — задрожала земля, и Гебр роговевший, воды сломав, взревел [10] ; и стадо, пригодное в битве, пеной меж дрогнувших трав в попираемом поле покрылось, чуя того, кто грядет: и замкнутые адамантом вечным, разъялись врата, — сам, кровью красуясь гирканской, 70 на колеснице вкатил, окропляя пространные пашни страшной росой, а за ним — добыча и слезные толпы. Чащи и толща снегов уступают. Запряжкой Беллона мрачная правит, рукой окровавленною подстрекая с длинным копьем. Застыл от зрелища отпрыск килленский [11] , долу ланиты склонил, — и отца удержала б опаска, будь он вблизи, от недавних угроз и подобных приказов. "Что от Юпитера, что от великого неба приносишь? — Оружемощный вступил; — ибо к этой оси в эту стужу, брат, ты не сам ведь пришел, — для тебя соседство росистой 80 Менала кручи милей и знойного ветер Ликея". Тот доложил порученье отца. И, долго не медля, Марс задыхающихся и новым покрывшихся потом гонит летучих коней, и сам негодуя, что греки не поспешают с войной. А горний родитель смягчаясь в гневе, за сыном главу обращал с достоинством важным. Именно так, когда, налетев, побежденные воды Эвр оставляет, — сама вздымается гладь, и волнует мертвая зыбь улегшийся понт; но еще над судами — снасти не все, и вздохнуть моряки всей грудью не смеют. 90 Чин погребальный меж тем завершил безоружные битвы, но на местах оставалась толпа. При всеобщем молчанье, вина на землю лия [12] , герой Адраст замиряет прах Археморов: "Дозволь, о дитя, не раз на трехлетнем празднестве день твой почтить; да приходит не чаще к аркадским жертвам увечный Пелоп, в элидские храмы рукою кости слоновой стучась, и змей к алтарям касталийским, и на сосновый Лехей да является тень не скорее [13] . Не отдадим мы тебя Аверну унылому, мальчик, но поминальным причтем обрядом к созвездиям вечным. 100 Ныне — торопится рать; но мечом беотийские кровли дай сокрушить — и тогда, алтарей достойный великих, будут тебя, божество, не в одних городах инахийских чтить, но на верность тебе присягнут и плененные Фивы". В этом Адраст — за всех, а всяк за себя поручился. А уж коней распластав, Градив попирает эфирский берег, где в горний простор воздымается Акрокоринфа верх, на море ложась с двух сторон переменною тенью. Тут он велит, чтоб один из сонма приспешников — Ужас — [14] четвероногих коней обогнал: никто не способен 110 большего страха вселить и душу вконец обессилить; ибо у чудища есть без числа и глоток, и дланей, может любое принять обличье, легко заставляет верить всему и, боязни нагнав, города помрачает [15] : стоит внушить, что два солнца горят, иль сыплются звезды, или трясется земля, иль шествуют древние рощи, — бедные! — кажется им, что видят. А тут он пустился в новую хитрость: застлал равнину немейскую пылью мнимой, и вот уж с холма в тревоге вожди замечают темную тучу; затем он множит смятенье обманным 120 криком и поступи войск подражает, и конскому скоку, и устрашающий вопль с блуждающим ветром разносит. Дрогнули души, и люд растерялся, в сомнениях ропща: "Где этот грохот, коль мы не ослышались? — Да, но откуда в сумраке пыльном встают светила? Ужель там исменский воин? — Конечно, — идут. Так вот сколь дерзостны Фивы! Им ли бояться? А нам — не продолжить ли тризну по мертвом?" Ужас войска потрясал, меж рядов принимая обличья разные: то как один из пизейских или пилосских воинов, или представ лаконцем, ручался, что видит 130 близких врагов и отряды терзал беспочвенным страхом. Верят в смятенье всему; когда же напал на безумных сам и помчался кругом священного поверху вала, трижды приподнял копье и, летя стремительным вихрем, трижды коней подстрекнул, щит грудью трижды ударил, — слепо хватается всяк за оружье свое и чужое, в ярости, шлемы сорвав, безумцы, четверокопытных к дальним гонят горам: у каждого в сердце бушует страсть [16] умереть и убить, и нет преткновенья для пылких. Мчатся, дабы искупить промедленье: так, если подует 140 ветер, то берег шумит покидаемой пристани, всюду плеск парусов и броски отпускаемых всюду канатов; вот уже весла плывут, и плывет подымаемый якорь, милая суша, а с ней провожающих толпы уходят вдаль от взора пловцов, выходящих в открытое море. Как инахийская рать в торопливом походе теснилась, — Вакх увидал, — застонав, повернулся к тирийскому граду, к стенам, вскормившим его, воспомнил перуны отцовы и, опечалясь душой, в лице изменился румяном. Кудри его и венки растрепались, расстался с десницей 150 тирс, и упали с рогов [17] виноградин нетронутых гроздья. Вот он как был — неприбран, в слезах, в сползающем платье — перед Юпитером (вмиг оказавшись на небе тайно) встал, в обличье таком никогда не являвшийся прежде, и обратился к отцу, причин не скрывая, с мольбою: "Ты ли Фивы свои истребишь [18] , богов созидатель? Или взъярилась жена, и не жаль тебе милого края, лара, которого ты обманул, и родимого пепла? [19] Пусть, я поверить готов, что тогда ты из туч против воли пламя метнул, — но черный пожар ты вновь насылаешь 160 ныне без стиксовых клятв и наложницы просьбой не скован. Где же предел? Или в нас ты как в гневе, так и в приязни молнии мечешь? Но ты не таким к порогу Данаи [20] , и к паррасиянке в дебрь, и к Леде в Амиклы приходишь! Значит ли это, что я из всех, порожденных тобою, — самый презренный? Ужель? — Но носившему разве я не был бременем сладким [21] , не мне ль соизволил ты жизни начало, прерванный путь подарить и месяцев срок материнских? Также добавь, что мой люд — невоинственный, ведавший редко ратную жизнь — лишь к моим походам и битвам привычен: 170 в кудри вплетают листву и под бук вдохновенный кружатся, тирсы невест и бои матерей в них ужас вселяют. Где же им трубы снести и Марса, который, бушуя, вон что готовит! А что, коль твоих он Куретов в сраженье выведет и повелит непорочным щитами сражаться? И почему ты избрал ненавистные Арги? Ужели мало врагов? — Самих тяжелей испытаний приказ твои мачехиных Микен [22] добычею пасть, о родитель. Что ж, уступлю [23] , — но куда повелишь священным обрядам сгибшего рода и мне, кого, для могил бременея, 180 мать сохранила, — уйти? — Во фракийские чащи к Ликургу? Может быть, мне убежать в полон к поверженным индам? — Дай изгою приют! — Я зависти чужд, но сумел же брат скалу закрепить латонину, Делос, и вверить глуби морской; Тритонида смогла от милой твердыни вражьи потоки прогнать [24] ; и видел я сам, как могучий дал законы Эпаф племенам восточным; укромной войны отнюдь не грозят Киллене иль Иде Минойской. Что же к моим алтарям — увы мне! — такая немилость? — Здесь ты — пусть я нелюбим — Геркулесом чреватые ночи [25] 190 знал и желанную страсть блуждающей дщери Никтея [26] ; здесь — тирийцев народ, и бык, счастливейший нашей молнии [27] , — так сохрани хотя б агеноровых внуков!" Ревность забавна отцу [28] , и уже простершего длани он подымает с колен преклоненных, лобзая безгневно, и возражает ему любезною речью: "Не думай, будто внушеньем жены это вызвано: я не настолько злобным податлив мольбам; судеб мы гонимы недвижным круговоротом: к боям — тьма поводов, старых и новых. Должно ли нам удерживать гнев, скупясь на людскую 200 кровь? Ведь знает и ось, и дом этот — вечный, доколе не завертится мой век — как часто и молний удары сдерживал я, и как редко мой огнь царил над землею. Кроме того, ради велих обид, к отмщенью зовущих, древний сразить Калидон — Диане, а Марсу — лапифов я против воли, но дал; — и невыгодно мне. и досадно столько и душ заменять, и тел восстанавливать новых. А лабдакийцев казнить и потомков пелопова корня — медлю; но знаешь и сам (если даже забыть о злодействах дорян [29] ), насколько легко фиванцы богов обижают, 210 даже тебя… — но молчу, раз утихла старинная ярость. Впрочем, припомни: Пенфей — не забрызганный кровью отцовской [30] , не обесчестивший мать супружеством и не рождавший братьев, преступник, — твои растерзанным трупом украсил празднества, — где же тогда был твой плач и в мольбах искушенность? Нет, не в угоду своей обиде эдипову отрасль я повергаю, — о том земля умоляет и небо, правды нрава, оскорбленная честь, природа, а также самый устав Эвменид. Но о граде своем сокрушаться не торопись: я решил, что в пору иную наступит 220 для аонийцев закат, придет опаснее время, мститель — иной [31] ; а ныне скорбеть — владычной Юноне". Тот, изрекшему вняв, просветлел и лицом, и душою. Так, сожжены и злою жарой, и Нотом унылым [32] , розы сникают; но день лучезарный и вздохи Зефира небо смягчат, — вся их стать возвращается, блещут побеги новые, свежей красой веселя безобразные прутья. Вот уже вестник спешит к Этеоклу с верным доносом и, устрашая, речет, что грядут с огромным отрядом греков вожди и подходят уже к полям аонийским; 230 все, к кому ни придут, дрожат и жалеют фиванцев; также о роде вождей доложил, именах и оружье. Пряча испуг, Этеокл рассказчика слушает жадно и ненавидит его. А затем — союзников вызвать требует и оценить мощь силы своей [33] . — Подымает Марс и Аонию всю, и Эвбею, и ближней Фокиды ширь, — так Юпитер велел. Бежит чередой бесконечной быстрый приказ: отряды спешат и являют готовность к бою, на поле сходясь, которое — с городом рядом — обречено межусобью лежит и ждет разъяренных. 240 Враг еще не напал, а матери вспугнутым строем всходят на стены и блеск сыновних доспехов оттуда зрят и отцов под шеломами их, внушающих ужас. Одаль на башне пустой Антигона, еще не решаясь перед людьми показаться, свой лик охраняет одеждой [34] черною; с ней провожатый, — он был у Лаия прежде оруженосцем, а днесь царевна доверена старцу. Первой вступила она: "Надеяться ль, что от пеласгов эти знамена — заслон? Пелоповы сходятся, слышно, все племена, — назови, умоляю, царей чужеземных. 250 Нашего я и сама различаю значки Менекея, силы, с которыми наш выступает Креонт, и высокий с медною Сфингой [35] идет из ворот Гомолоидских Гемон". Так в простоте Антигона, а ей — Форбант престарелый: "Тысяча лучников там с ледяной тапагрской вершины, вождь их — Дриант, — у него на щите белоснежном трезубец изображен и перун золотой; Ориона потомок, доблестен он, но его да минует отчая доля и да утихнет, молю, гнев давний безбрачной Дианы [36] . И подчиняясь царю добровольно, Окалея рядом, 260 следом за ней Медеон, и славная рощами Ниса [37] , и оглашаемая Дионы летуньями Фисба [38] . Рядом — Эвримедонт в пастушеском вооруженье Фавна отца, осенивший шелом сосной, словно конской гривой; он страшен в лесах, — и, думаю в битве кровавой будет таков же. А с ним — Эритры, где стад изобилье [39] , Скол и те, что живут на хребтах Этеона опасных [40] , и на гилейских брегах нешироких, и в аталантийском Схеноне, гордые, чтут следы знаменитого поля [41] . По-македонски они сариссы [42] из ясеня держат 270 и от убийственных ран загражденье надежное — пелты [43] . Вот из Онхеста сюда нептуновы люди [44] стремятся с криками, — их Микалес в полях [45] , поросших сосною, кормит, и Мелас поит палладин, и влагой Гекаты — ключ Гаргафийский; у них — Галиарту на зависть — сжинают злаки, которые тот изобилием трав превосходит [46] ; дроты — обломки стволов, шеломы — львиные пасти, выдолбы древ — их щиты. Лишенных царя, посмотри-ка, наш Амфион предвождает, — его — легко опознаешь: лира на шлеме его и пращуров бык различимы. [47] 280 Юноша чистой души, готов он в гущу сражений прянуть и стены своей заслонить обнаженною грудью. Даже и ты, геликонский отряд [48] , на помощь явился нашему граду, и вы, о Пермесский ручей со счастливой Ольмией, певчей струёй питомцев вооружили, не признающих войны. Прислушайся: с отчим напевом бодрая стая летит; — когда непогода седая выпадет — лебеди так забелевший Стримон покидают. Мчитесь же смело: вовек не изгладятся подвиги ваши, память о войнах спасут нескончаемой песнею Музы". 290 Так он сказал, а дева вплела невеликое слово: "Братья вон те истоком каким связуются оба? Сколь же доспехи у них одинаковы, сколь же шеломы вровень вздымаются вверх! — Будь бы в наших такое согласье!" Старец с улыбкою ей: "Не первая ты, Антигона, зреньем в обман введена, — их братьями часто считают, лет их не зная, но нет: то сын и отец, хоть и трудно каждого век различить. Деркето, бесстыдная нимфа, Лапифаона, еще не познавшего ложа и браку чуждого, страстно стремясь к супружеству, невпору мужем 300 сделала, и Алатрей прекрасный вскоре родился. Днесь за родителем он, расцветающим юностью первой, следует, близок ему и чертами лица, и летами; и незаконным своим прозванием оба гордятся, больше — отец: его веселит и грядущая старость. Триста на битву отец выводит воителей конных, столько же сын, — они, говорят, из Глисанта сухого [49] и из Коронии [50] в путь устремились: Корония жатвой хлеба обильна, Глисант почитает Вакховы лозы. Лучше, однако, взгляни на Гипсея, чья тень над четверкой 310 мощной широка лежит: семислойною шкурой обтянут, в шуйце — щит, грудь скрыта тройным нашитым железом, — грудь, ибо он никогда не боится за тыл. Украшенье древнего леса — копье, чей лет неизбежно нацелен в плоть иль доспех, и рука никогда не перечит приказу. Молвят, что он от Асопа рожден, — тогда бы хотел я видеть отца, когда, распалясь и мосты сокрушая, в небо взвился он и, дочь, негодующий, деву отмщая, гневные воды свои на Громовника-зятя обрушил [51] . Ибо, от отчих брегов похитив Эгину, Юпитер 320 прятал в объятьях ее, а поток обезумел и звездам в гневе готовил войну: такого тогда не прощали даже богам. Он восстал и, в ярости дерзкой разлившись, в бой рукопашный вступил, но кого вызывал — не добился; и, наконец, поражен трехжальною вспышкой и громом, — пал. До сих пор в берегах задохнувшихся бурные воды рады золу в небеса выдыхать грозовую, а также казни великой следы — этнейские дымные тучи. В поле кадмейском Гипсей — он таков же — еще поразит нас, коль Громовержца смирить Эгина счастливая сможет. 330 Он итонейцев ведет и алалькомепейской Минервы рати, какие дала Мидея и Арна хмельная [52] , тех, что Платеи луга засевают, Авлиду и Грею, и бороздой Петеон усмиряют, и нашей владеют частью Эврипа, чей ток переменчив, и самым далеким краем — тобой, Анфедон [53] , где Главк с травянистого брега прыгнул в зовущую гладь и, уже голубея власами и бородою, своих испугался конечностей рыбьих. Камнем Зефиры пронзать из крученой пращи им привычно, гезы тяжелые их даже стрел кидонских быстрее [54] . 340 Ежели б также и ты красоты знаменитой Нарцисса выслал, Кефис! — Но в феспийских полях сей отрок угрюмый блекнет [55] , и сирой волной родитель цветок омывает. Кто же, однако, привел и фебову рать, и Фокиду [56] древнюю, — тех, кто Панопу рыхлит, Кипарисс и Давлиду, долы твои, Лебадия, тебя, висящий на острых скалах Гиамполь, тебя, Парнас с двойною вершиной, тех, кто Кирру и кто на волах Апеморию пашет, край корикийских лесов, и Лилейю, откуда Кефиса бьет леденящий исток, к которому жажду обычно 350 нес, задыхаясь, Пифон, отводивший воды от моря; также на тех посмотри, кто лаврами шлем оплетает, — Титий у них на щитах или Делос; и тех, у которых тулы наполнил сей бог бесчисленным смертоубийством [57] . Вождь их — суровый Ифит, чей отнят родитель недавно — славный Навбол Гиппасид, твой некогда, Лаий кротчайший, гостеприимец… — О, сколь колесницей я правил беспечно, как под копыта копей ты упал от ударов жестоких, горло (о, если б моей истекавшее кровью!) пронзивших". Щеки при этих словах увлажнились, лицо побледнело, 360 слов беспрепятственный ток прервался пробежавшей внезапно судорогой, но силы влила питомица в сердце старца любезное, — тот, успокоившись, тихо продолжил: "Гордость моя, и тревога моя, и последняя радость, о Антигона! Лишь ты здесь держишь мой призрак отживший. Видно, старинный мне зреть и удар, и злодейство все то же, мужу доколе тебя я не выдам, невинную деву, — после ж из жизни меня отпустите усталого, Парки. Но понапрасну крушась, упустили мы, я замечаю, стольких вождей: ибо мной ни Клонис [58] , ни с гривой по спинам 370 Абантиады, ни ты, скалистый Карист, ни долина Эг, ни крутой Каферей доселе не названы были, — ныне же сбившийся строй не дает, и скопленье мешает, и призывает уже ополчение брат [59] твой к молчанью". Вот что с твердыни старик, и следом с вала правитель [60] : "Гордые духом цари, которым готов подчиниться я, воевода, дабы родные отстаивать Фивы! Нет, не хочу подхлестывать вас, поскольку свободен воинский пыл: вы сами клялись по заслугам яриться. А восхвалить и воздать благодарность достойную — трудно: 380 пусть небожители вам воздадут, пусть — ваши отряды, свергнув врага. Вы сошлись от союзных племен на защиту града, который попрать не насильник с далекого брега и не воитель, землей порожденный чужою, намерен, но своеземец: и здесь у вождя полков супротивных есть и отец, здесь и мать, здесь единоутробные сестры, здесь же был некогда брат. Смотри: ты, всеокаянный, дедам погибель чинишь, — но тут же без зова вступилась мощь аонийских племен; о злодей, я тебе — не добыча! Волю защитников сих тебе подобало бы ведать: 390 царство вернуть не велят". — Изрек и как должно расставил всех: кто бои поведет, кто будет защитником стенам, кто устремится вперед, а кто в середине поддержит. Так на рассвете пастух по росе сквозь решетчатый выход [61] высвобождает загон прутяной, велит, чтобы сначала шли вожаки, а стада ядро составили овцы; сам принимает приплод и сосцы, бороздящие землю, высвобождает, неся кормилицам слабеньких ярок. А между тем и ночью и днем при оружье данайцы, новую ночь и день, что за ней, — так гнев подгоняет — 400 мчатся, привалы презрев: ни сон, ни еда их похода не замедляет почти, — они на врага поспешают, словно бегут от врага. Их дива не держат, какие случай наслал, предвещающий зло и рок неминучий. Страшные знаменья им рассевают и птицы, и звери, звезды, а также ручьи, из своих убежавшие русел, грозно грохочет отец, и зловещие вспышки сверкают, ужас наводят могил голоса, открываются сами двери святилищ; с небес — то каменья, то ливень кровавый; духи внезапно встают и сонмы рыдающих предков. 410 Не раздавались тогда аполлоновой Кирры вещанья, и неурочной порой Элевсин оглашался всенощный воплями, и — отворив святилища — вещая Спарта зрела, как сшиблись (беда!) меж собой амиклейские братья. Весть от аркадцев пришла, что безумная тень Ликаона выла в ночной тишине, и что по свирепому полю шел Эномай, — из Пизы неслось; а что обломился рог и второй Ахелоя, — пришлец акарнанский поведал. И омрачившийся лик Персея, и смутной Юноны молят точеный кумир Микенцы; об Инаха стонах 420 пахари передают, а моря двойного [62] насельник вопли фиванца донес Палемона над понтом спокойным. Внемлет вестям пелопидов отряд, но жажда сраженья воле богов противостоит и страха лишает. Вот и твои, Асоп, берега и ток беотийский виден, — но с ходу пройти через вражьи струи не решилась конница: ибо тогда как раз он разлился, огромный, по встрепетавшим полям, возбудясь от дуги дожденосной или от туч над горной грядой, иль то было просто волей реки, и родитель сдержал войска половодьем. 430 Яростный Гиппомедонт согнал с возвышенной кручи вздыбившегося коня и уже из самой пучины крикнул вождям остальным, поводья подняв и оружье: "Мужи, идите за мной! Клянусь, что так же на стены вас поведу и так же ворвусь в укрепленные Фивы". Все поспешили в поток, и стыд охватил отстававших. Так, когда подведет к реке неизведанной стадо пастырь [63] , то скот — понуро стоит: противоположный брег далеко, а страх посреди — широк; но едва лишь ступит вожак и укажет им брод, — теченье спокойней 440 мнится, и легче прыжок, и берег им кажется ближе. Невдалеке и хребет, и для стана удобное видят поле [64] , откуда и град различить, и сидонские стены можно. Понравилась им защищенного места надежность: холм высокий, внизу распростерлось открытое поле, и ни единой горы, с которой за ними противник мог бы следить; укреплений чреду добавил недолгий труд, ибо место самой опекаемо было природой: скалы высокие вал заменяли, ущелья служили рвами, и случай возвел четыре холма, словно башни. 450 Прочее сами вершат, покамест не скрылось за горы солнце и сон не послал утомившимся освобожденье. Может ли чья-либо речь описать возбужденные Фивы? Эта последняя ночь пред войной, несущей погибель, город бессонный страшит и грозит наступлением утра. Все на стены взошли, но нет от толикого страха верной ограды, — слаба перед ним Амфиона твердыня. Шепот все новых врагов указует повсюду, а ужас множит их мощь и число: инахийцев палатки напротив видят они и на скалах своих — костры иноземцев. 460 Эти взывают к богам, умоляя и плача; другие — к марсовым дротам, к коням боевым; а третьи — рыдают, близких обняв, и, несчастные, их о кострах и могилах просят. А ежели сон и сомкнет, ненадежный, им веки, — битвы ведут. То отсрочка мила, то жизнь ненавистна жалким, и, утра боясь, умоляют, чтоб утро настало. И Тисифона, змеей потрясая двойною, ликует в лагере том и другом, и брата преследует братом, братьев обоих — отцом [65] ; а тот в отдаленных покоях, яростный, Фурий зовет и неистово требует зренья. 470 Фебы холодной лучи и звёзды померкшие ранний день угашал, и уже Океан воздымался грядущим светом [66] , и водная гладь, разомкнувшаяся пред Титаном, новым коней огненосных лучам уже уступала. Тут — с безумьем в очах, с сединою, посыпанной пеплом, с ликом бескровным, рукой, от ударов о грудь почерневшей, ветку оливы неся, оплетенную темною шерстью, видом ужасным своим Эвмениде старейшей [67] подобна, в скорбном величии бед из ворот Иокаста выходит. Дщери с обеих сторон — днесь лучшая поросль — старуху, 480 свой торопящую шаг с непосильной поспешностью, держат под руки. Та, ко врагу подойдя, обнаженною грудью бьет в супротивный засов и впустить с дрожащими молит воплями: "Дайте войти, вас просит преступная матерь этой войны: у чрева сего на стан ваш есть право страшное". — Вида ее трепеща, но более — речи, в ужасе войско молчит. Но вот от Адраста вернулся вестник: по слову вождя ее пропустили, меж лезвий путь приоткрыв. А она, воевод увидев ахейских, ярая в горе своем, ужасающий крик испустила: 490 "О арголидская рать! Но кто же меж вами — противник, мною рожденный? Найду под каким я шеломом, скажите, сына?" — Кадмейский герой навстречу смятеной выходит и обретенную мать слезами и радостью полнит, хочет утешить, обняв, и шепчет "о мать" меж рыданий, "мать" повторяет и к ней приникает, и следом — к любезным сестрам, но старая тут умножает рыдания гневом: "Слез умиленных зачем и ласкающей речи притворство? Царь аргивский, зачем, обвивая объятьями шею, ты ненавистную мать к железной груди прижимаешь? 500 Ты ли — скиталец, изгой, чужак, вызывающий жалость? Нет, ты всех поразишь: ведь твоих ожидает приказов мощная рать, и сотни мечей у пояса блещут. Горек удел матерей! О тебе ли денно и нощно плакала я? Но если слова и родных уговоры чтишь, то покамест войска молчат и пока благочестье медлит в испуге, — я, мать, и велю, и тебя умоляю: шествуй со мной и отчих богов, и кровли, пожаров ждущие, снова узри, и брата — что взор ты отводишь? — брата о царстве проси, и ныне — я рассужу вас. 510 Иль он отдаст, иль меч ты возьмешь по лучшей причине. Или боишься, что мать — соучастница козни — обманет сына? [68] — Но всё ж не настоль бежала от наших пенатов всякая честь: и Эдипу вождю ты довериться мог бы. Мерзостны брак и потомство мое [69] , но всё же люблю вас — горе! — и ваши прощать до сих пор я готова безумства. Если ж стоишь на своем, — тогда мы тебе доставляем сами триумф: полоненных сестер свяжи и в оковы ввергни меня, и недужный отец приведен непременно будет к тебе. А теперь обращаюсь я к совести вашей, 520 о инахиды: и вы оставили малых и старых дома, и так же о вас рыдают, — доверьте ж родившей чадо ее! Коли вам стал он дорог за краткое время (так пусть и будет!), то сколь он мне, о пеласги, и этим дорог сосцам! — Своего я добилась бы и от гирканских иль одрисийских царей и любых, кто яростней наших. Только кивните, — не то я умру, обнявшая сына, здесь — в преддверии битв". — Отряды надменные были сломлены речью: уже кивают шеломы, слезою чистой доспех окроплен. — Вот так на ловчих и колья 530 груди могучим броском разъяренные львы налетают [70] ; после ж — и ярость слабой, и рады плененной утробы глад утолить без забот. — Смиренные души пеласгов заколебались, и пыл, вожделеющий битв, укротился. Сам он уже, то лицо обратя к материнским лобзаньям, или к Исмене младой, а то — к Антигоне, молящей слезно, — за бурей страстей, волнующих разноречиво, царство забыл; он стремится идти, и не запрещает кроткий Адраст, но вступает Тидей, гнев праведный помня: "Лучше, о други меня, испытавшего честь Этеокла, — 540 а ведь ему я не брат — меня к царю отошлите, чье миролюбье досель и добрую волю лелею в этой груди. А тогда, посредница мира и чести [71] , мать, где была ты в ту ночь, меня задержавшую славным гостеприимством? Влечешь не к такой ли и сына ты встрече? В поле его поведи, которое вашею тучно кровью досель, и тучно моей. Ты — следуй за нею, кроткий чрезмерно, увы, и чрезмерно не помнящий близких. Мнишь, что когда над тобой отовсюду враждебные длани вскинут мечи, то она усмирит рыданьем оружье? 550 Он ли тебя, о глупец, заключенного в городе, гневом полного, пустит назад в аргивские станы вернуться? — Раньше вот это копье железное выгонит листья [72] , Инах и наш Ахелой потекут к истокам скорее! Кроткие речи и мир достигаются грозным оружьем. Стан ведь и этот открыт, и не за что нас опасаться. Мне он не верит? — Но я отступлю и прощу свои раны [73] . Пусть с ним войдет та же самая мать и посредницы сестры, И предположим, что он, как условлено, царство оставит, — сам-то — вернешь ли назад?" — И вновь передумав, отряды 560 к мненью склонились его (так воздуха вихрем внезапном встречный Нот увлекает простор, подчиненный Борею): любы им вновь и оружье, и гнев. А Эриния злая, миг улучив, семена подбросила первого боя [74] . Две близ диркейских тогда потоков тигрицы бродили [75] : смирно они под ярмом колесничным служили, и Либер — в битве восточной досель истребитель, но днесь победитель [76] — их отослал к аонийским полям от брегов эритрейских. Рать божества [77] со старейшим жрецом тигриц, позабывших кровь и дышавших травой индийской земли, по уставу 570 спелой лозой и плетеньем цветов украшали различных и между темных полос наносили связующий пурпур. Их и холмы полюбили уже, и — кто бы поверил? — скот на полях, и близ них мычать не страшились телицы. Голод тигриц никогда не терзал, — из рук их кормили; пищу вкушали они и страшные пасти склоняли к струям вина, забредая в село; и если входили поступью кроткою в град, — все жертвами храмы и каждый дом пламенел, ибо сам их Лиэй посетил, полагали. Каждую трижды бичом из змей перевитых коснувшись, 580 их Эвменида опять повергла в свирепость и буйство прежнее, — и понеслись по полям удивленным тигрицы. Словно с различных сторон две молнии одновременно вспыхнув, срываются, след в облаках оставляя [78] пространный, именно так промчались они в стремительном беге и, пересекши поля, огромным прыжком на возницу (Амфиарай, твоего — то знаменье было: господских первым случайно коней он к ближайшему вел водопою) бросились, — тут же был смят Ид — рядом стоял он — тенарский, и Акамант этолиец; в поля звонкоступы лавиной 590 ринулись, но Аконтей, распаленный зрелищем бойни (диких зверей поражать ему, аркадцу, привычной доблесть была), отогнал к стенам обратившихся верным тучею жал и, метнув не одно копейное древко [79] , трижды, четырежды им хребет пробивает и брюхо метким ударом. Они след тянущийся оставляя льющейся крови, влекут к воротам торчащие дроты и, издыхая уже, с похожим на жалобу стоном раненные бока прислоняют к возлюбленным стенам. Мнится, что храмы и град захвачены, и запылали 600 Лары сидонцев огнем несказанным, — такой из открытых стен подымается вопль: потерять колыбель Геркулеса мощного легче для них, иль покои Семелы [80] , иль храмы древней Гармонии. Тут жрец Вакха Фегей Аконтея, копья рассеявшего и гордого кровью двойною, в грудь поражает мечом. Подоспела тегейская младость поздно на помощь к нему: уже на тигрицах закланных юноши тело лежит — за вакхову кровь искупленье. Переговоры тогда из-за шума внезапного в стане оборвались: Иокаста бежит меж врагов разъяренных, 610 длить не решаясь мольбы. Ее и дщерей толкают прежде жалевшие их, крутой же Тидей улучает время: "Подите теперь понадейтесь на мир и на верность! Вновь Этеокл от нечестья не смог удержаться, дождавшись, чтоб возвратилася мать!" — Так молвя, мечом обнаженным он созывает своих. Стал крик — свиреп, и пылает ярость — повсюду, и бой идет без всякого чина: люд и вожди — смешались, никто не внимает приказам, вместе и всадников строй, и пешие сходятся рати, и быстрота колесниц; неуемные толпы сминают 620 павших и ни показать себя не дают, ни увидеть воинов вражеских. Так с аргивской фиванская сила, сгрудясь внезапно, сплелась. Знамена и трубы остались сзади, и зовы рогов завязавшийся бой догоняли. Сколь разъяряется Марс от малости пролитой крови! — Сходственно ветер, меж туч собирающий первые силы [81] , легкий, сначала листву и вершины высокие треплет, после же — сносит леса и хребты обнажает густые. О Пиериды, теперь (ведь мы вопрошаем вас, сестры, не о чужом) о ваших боях, об Аонии вашей 630 молвите нам: вы видели все, и от близкого Марса в громах тирренской трубы геликонские плектры дрожали. Вот звонкоступ, ненадежный в бою, Птерела Сидонца, рвущего повод, тащил через вражьи отряды, свободный, — столь ослабела рука. Тидея копье сквозь лопатку входит и, слева пронзив у юноши пах, пригвождает падающего к коню, — и, связан с хозяином мертвым, конь — бежит и уносит того, кто оружье и повод больше не в силах держать. — Из душ одну сохранивший, раненый насмерть кентавр так телом на круп поникает. 640 Спорит оружия мощь: разъярившись в бою, Сибариса Гиппомедонт поразил, Менекей — Перифанта пилосца, Итиса — Партенопей; Сибарис от меча погибает, злой Перифант — от копья, от стрелы злокозненной — Итис. Марсов Гемон поражает клинком инахийца Кайнея в выю, и — разлучены с огрубленным телом — взыскуют очи отверстые — плеч, дыханье — главы. За доспехом павшего прянул Абант, но, стрелою настигнут ахейской, он, умирая, щиты и вражий, и свой выпускает. Кто, о Эвней, надоумил тебя оставить служенье 650 Вакху и рощи его (уходить из которых не должен жрец) и другой заменить привычную Бромию ярость? [82] В ком ты вызовешь страх? — Щита сквозное плетенье блёклый плющ и венки с нисейских вершин покрывают, приплетена виноградной лозой белоснежная повязь [83] , на плечи пряди легли, на ланитах пушок пробивался, панцырь, негодный в бою, тирийскою пряжею рдеет, руки в плену рукавов, подошвы цветные — в плесницах, складками тонкий виссон [84] , булавка злата резного 660 с яшмою светлой насквозь прокусила тенарскую паллу, гул висящий звенит, золотистой обтянутый рысью. Шествует, полн божеством, меж тысячами и глаголет громко: "Прочь длани свои, — при знаменьях благоприятных место сих стен указал Аполлон телицей киррейской! Сжальтесь, ведь в стены сии сошлись добровольно утесы, мы — священный народ: зять этого града — Юпитер [85] , тесть — Градив, и доподлинно Вакх — питомец фиванский, и многомощный Алкид". — Ему, взывавшему тщетно, бурный навстречу грядет Капаней при древке летучем. 670 И словно лев, поутру воздымающий с мрачного ложа [86] ярости первый порыв и ждущий в пещере свирепой лань ли, или бычка, чей лоб еще невоинствен, рыком красуясь, идет и, теснимый оружьем и стаей ловчих, добычу следит и не замечает ударов, — так тогда Капаней ликовал перед схваткой неравной, и примерял кипарис, угрожающий весом великим [87] . Прежде однако: "Зачем, — говорит, — причитанием женским, смертный, мужей ты страшишь? Вот если бы тот [88] появился, кем ты безумен! А ты — пой женщинам тирским!" — и древко 680 бросил; оно же, летя так, словно был путь беспрепятствен, только о щит прогремев, уже из спины вылетает. Наземь — оружье, звенит протяжными воплями воздух, хлынув, кровь заливает наряд, и гибнешь ты, дерзкий, гибнешь, Аонии сын, другая забота Лиэя. Тирсы сломив, оплакал тебя хмелеющий Исмар, Ниса цветущая, Тмол и Наксос тесеев [89] , а также Ганг, который признал фиванские таинства в страхе. Неторопливого зреть не пришлось Этеокла аргосцам: скромен — своим не в пример — он страшился мечей Полиника. 690 Амфиарай на конях, уже опасавшихся пашни, мчится других впереди, в негодующем поле вздымая преизобильную пыль: Аполлон красою ненужной вознаграждает слугу и кончину его озаряет. Он зажигает ему и щит, и шелом драгоценным блеском, и вовремя ты, Градив, Аполлону дозволил, чтобы рука не коснулась жреца и не был он ранен смертной стрелою в бою, — да к Диту достойно и свято он отойдет. И таков он в гущу врагов устремился, зная о смерти и сам [90] , — придавала верная гибель 700 силы ему: возросли и мышцы у мужа [91] , и ярче виделся день, и досель не читал он в небе яснее, но не гадал, ибо Честь отвлекла, сопредельная смерти. Он ненасытной пылал любовью к свирепому Марсу, мощной десницей играл и пылкой душой надмевался. Он ли, бывало, смирял несчастья людей, отнимая силу у судеб? — Насколь был сей непохож на былого [92] , кто соблюдал и треножник, и лавр [93] , а также во всякой туче умел распознать летуний — свидетельниц Феба. Люд без числа закалал он мечом [94] — словно год смертоносный, 710 или губительный блеск злосчастной звезды — для своих же манов; а гордый Филей копьем был сражен, и копьем же — Флегий, а Хреметаон и Клопис — серпом колесницы [95] : этого ссек стоящего в рост, того — под колена. Выпустив дрот, поразил Ифиноя [96] , Хромия, Сага, Гиаса с гривой волос, Ликорея, служителя Феба — не злонамеренно [97] : он метнул уже ясень могучий, и обнажилась тогда из под сбитого шлема повязка. Камнем сражен Алкафой, у кого близ вод каристийских были и дом, и жена, и дети, любившие берег; 720 долгую прожил он жизнь небогатым пытателем моря, а погубила — земля; умирая, и бури, и Ноты он вспоминал, и счастливейший гнев привычного понта. Оное долго уже одиноких бойцов избиенье зрит асопов Гипсей и отвесть сраженье стремится. Правда, изрядно и сам колесницей тиринфскую силу он разметал, но вся эта кровь уступала авгуру, к коему дух и доспех он стремит; но — с мощным отрядом связано — клина крыло препятствует; все ж, приподнявшись, дрот, на родных берегах [98] отобранный, он направляет, 730 прежде воззвав: "Аонидовых вод даритель прещедрый, славный Асоп, и досель знаменитый гигантовым пеплом [99] , — помощь деснице даруй! Умоляю и я, и твоею влагой воспитанный дуб: я Феба могу не бояться, если родитель богов к тебе благосклонен; — оружье в воды твои погружу и с авгура снятую повязь". Внял родитель мольбам, но явить пожелавшему милость Феб помешал и удар отклонил в возничего Герса. Рухнул возничий, и бог сам взял безвольные вожжи [100] , облик притворный приняв Галиагмона, родом лернейца. 740 И отступали тогда перед ярым любые знамена: от одного погибали они перепуга, — без раны робких жалкая смерть настигала, и было неясно, держит ли груз норовистых коней иль гонит быстрее. Словно гор ы заоблачный склон [101] , не выдержав бури вновь налетевшей зимы или сломленный возрастом, с кручи рушится, страшно грозя долинам, и тащит с собою с разных высот по пути поля, и селян, и деревьев древних стволы а потом, истощившись, лавиной бессильной то углубленье пробьет, то реку прервет посредине, — 750 так — обременено и мужем могучим, и богом — дышло кровью то с той, то с другой стороны закипает; Сам равно и бразды опекает [102] , и стрелы Делосец, сам направленье дает броскам, и враждебные жала сам отвращает, лишив летящие древка удачи. Пеший простерт Меланей [103] , и простерт Антифон, высотою не защищенный коня, и — нимфы дитя геликонской — Аэтион, и Полит, обесславленный братоубийством, и попытавшийся смять Манто-пророчицы ложе Ламп, на которого Феб потратил священные стрелы [104] . 760 И звонкоступы уже, дрожа и храпя, бороздили гибнущей плоти поля, и всякий их след доставался трупам, и в крошеве тел колея глубокая рдела. Тех, отошедших уже, ось лютая давит, другие — ранены, но не мертвы — не в силах с пути отклониться, видят, как ось наезжает на них; узда напиталась кровью, и скользкий возок неустойчивым стал, и колеса сукровицей тяжелы, и медлит копыто во взрытых внутренностях; и тогда, взъяренный убийствами, жала брошенные и в костях пробитых торчащие копья 770 бог вырывает, и вслед колеснице стон душ [105] раздается. Бог Аполлон, наконец слуге открываясь, промолвил: "Жизнью своей насладись, облекись грядущею славой, — днесь я с тобой, и меня невозвратная смерть стережется; но покоримся: ничьей не раскрутят суровые Парки нити; — ступай: ты обещан давно элисийским народам к радости их, — не придется тебе приказаний Креонта гнет испытать и лежать в наготе пред запретной гробницей". Он же ему возразил, на миг прерывая сраженье: "Отче Киррейский, тебя, на запряжке, к погибели мчащей, 780 прежде еще (откуда почет толикий несчастным?) я опознал. Теснящих доколь удерживать манов? Слышу и Стикса уже стремительный бег, и потоки мрачные Дита, и пасть ужасного стража тройную. Что ж, — и главы украшенье прими, и лавр возвращаю, — было б нечестьем в Эреб их унесть. И просьбой последней — коль отходящему мне причитается малая милость — Феб, я тебе и обманутый лавр, и казнь нечестивой препоручаю жены, и сына прекрасную ярость". Горестный спрянул тогда Аполлон, рыданья скрывая, - 790 ось застонала тогда и осиротевшие кони. Именно так в порыве слепом полночного Кавра судно предчувствует смерть, когда ферапнейские братья прочь от ветрил, обреченных огню сестры, убегают. И начинала уже земля, расседаясь, вздыматься, почвы поверхность — дрожать и вскипать набухшею пылью, поле — гудеть из глубин преисподней уже начинало. Трепетным толпам — войной, этот грохот войною казался, тверже ступали, но тут — трус новый оружье, и воев, и пораженных коней покачнул; вершины деревьев, 800 стены уже колебались, Исмен от брегов обнаженных прочь побежал; и гнева — как нет; и в землю вонзая зыбкие копья, бойцы за неверные держатся древка, и отступают, взглянув на бледные лица друг друга. Так, если, море презрев, для схватки в соленом просторе сводит Беллона суда, то стоит приспеть благосклонной буре, — и всякий, себя упасая от гибели новой, прячет свой меч, и сдружающий страх врагов примиряет. Точно таков был вид всколебавшейся на поле битвы. То ли, страдая, земля, вобравшая воздуха вздохи, 810 буйство ветров изгоняла и их сокрытую ярость; то ли изъела вода подземная рыхлую почву и поглотила, размыв; то ли мчащееся небозданье вдруг налегло, или глубь морскую нептунов трезубец вздыбил и мощным сотряс прибоем пределы земные; или был издан сей гром для пророка; иль пашня грозила братьям… — Но тут глубокий провал отверзшейся бездны вскрылся, и тени — светил, и светила — теней ужаснулись. Зев необъятный вместил пророка с упряжкой, готовой перескочить, и тот — ни оружье, ни повод не бросил. 820 На колеснице — как был — он мчал непосредственно в Тартар: падая, в небо взглянул, и при виде того, как смыкалась пашня, — стенал, пока не свела разошедшейся почвы менее сильная дрожь, отнявшая свет у Аверна.