Война – смертное соревнование народов разных миров – уже стала привычной формой жизни всей страны, и особенно Москвы. Все, что ни делалось на фабриках и заводах, ни решалось в тысячах столичных учреждений, так или иначе было связано с войной… Сопротивляющаяся страна и ее златоглавая и краснозвездная столица, над которой нависла угроза вражеского вторжения, переживали тяжкое время. Именно поэтому в кабинетах всех отделов Центрального Комитета партии, в кабинетах Московского городского и областного комитетов царило небывалое напряжение.

В тиши кабинета главы коммунистов Москвы и Московской области по-особому ощущалась спрессованная сосредоточенность. Стоявшие в дальнем от рабочего стола углу высокие застекленные часы плавными взмахами маятника будто дирижировали ритмом работы в этом кабинете, придавая ей четкость и непрерывность. Многих, входивших сюда, охватывало предчувствие чего-то очень важного, значительного и даже таинственного.

В углу кабинета, за массивным дубовым столом, сидел одетый в военную форму без знаков различия полнолицый человек в очках. Крупная голова его была крепко посажена на плечи, не слишком густая шевелюра разделялась по правой стороне косым пробором. Чуть вздернутый широкий нос над полными губами, складка подбородка, в который врезался воротник гимнастерки, и спокойный взгляд из-за сверкавших стекол очков придавали этому человеку вид крайнего добродушия даже при всей его сосредоточенности.

Это – Щербаков Александр Сергеевич.

На боковом столике для телефона зазвонила «кремлевка».

«Сталин…» – почему-то мелькнула мысль у Щербакова, когда снимал телефонную трубку.

– Щербаков слушает.

– Здравствуйте, товарищ Щербаков, – раздался в трубке знакомый глуховатый голос.

– Здравствуйте, товарищ Сталин!

– Вот меня не перестает мучить вопрос. – Замедленность речи Сталина свидетельствовала о том, что он тщательно искал самые нужные слова для выражения какой-то волнующей его мысли. – Когда наши бомбардировщики по ошибке оказались над Москвой, слава богу, что зенитки не сбили ни одного… Но почему не попали?.. Вы, как секретарь ЦК, отвечающий за противовоздушную оборону, уверены, что она в хорошей боевой готовности?

– Уверен, товарищ Сталин. Но нас волнует изъятие из войск ПВО слишком большого количества орудийных расчетов с техникой. Восемнадцатого июля мы сформировали десять противотанковых полков… Отдали двести зенитных орудий…

– Так решили Ставка и Государственный Комитет Обороны… Меня сейчас интересует: почему зенитчики не попали?.. Умеют ли они стрелять?..

– Наши бомбардировщики на очень короткое время оказались в зоне обстрела, – пояснил Щербаков.

– Чтобы сбросить на Москву бомбы, не надо большого времени. Важно оказаться над ней.

– Товарищ Сталин, когда генерал Громадин объявил воздушную тревогу, все-таки были сомнения насчет принадлежности самолетов. Это и повлияло на точность стрельбы. Я расследовал…

– И все-таки мы с Жуковым решили провести с руководством первого корпуса ПВО и шестого истребительного авиационного корпуса игру на картах. Надо посмотреть, как они будут отражать дневной налет немцев на Москву… Налета надо ждать в любое время.

– Прикажете приготовить оперативные группы? – со знанием дела спросил Щербаков; он уже присутствовал на подобных играх, которые проводил командующий войсками Московского военного округа генерал Артемьев.

– Распоряжения отданы. Приезжайте к семнадцати часам на командный пункт ПВО. – И Сталин положил трубку.

Щербаков посмотрел на перекидной календарь, где на листе с датой «21 июля» были записи о многих делах, которыми надлежало ему заниматься в этот день…

За его спиной, как диковинный ковер, висела огромная карта Москвы с четко очерченными и легко раскрашенными в разные цвета районами города. Слева, над длинным столом для заседаний, во всю ширь стены – карта области, тоже раскрашенная, с городами, городишками и селами вокруг столицы. По всему пестрому пространству карты – обозначения заводов и фабрик, различных предприятий.

Трудно было поверить, что сидящий за столом в углу кабинета человек, такой простой с виду, доступный и приветливый, причастен абсолютно ко всему, что нанесено на эти карты. Да еще к противовоздушной обороне и к тому, что начертано на карте-схеме, распластавшейся на столе заседаний и свисавшей до самого пола; там были нанесены рубежи Можайской линии обороны…

Щербаков ведь еще и секретарь ЦК партии, член Военного совета Московского военного округа…

Неужели одному человеку под силу такая, столь тяжкая и ответственная, ноша? Верно, у него колоссальный опыт. К своим сорока годам он успел поработать на высоких постах в Средней Азии, в Горьковской области, Ленинграде. Был первым секретарем Иркутского и Донецкого обкомов партии. Возможно, везде его выручала рабочая закваска. Родившись в древнем Рыбинске, он с двенадцати лет работал в городской типографии, унаследовав от полиграфистов точность и внимательность в деле. Затем трудился на железной дороге, впаяв там в свой характер целеустремленность, четкость и последовательность в работе. А знания, полученные в годы учебы в Коммунистическом университете, а затем в Институте красной профессуры, слившись с обретенным опытом, создали тот крепкий фундамент, на котором и вознесся, набирая силу, дух партийного вожака. Проницательный ум Щербакова позволял в каждый данный момент находить самую главную задачу и держать в границах мысленного видения и памяти все то, что входило в круг его обязанностей.

Если бы только не было так восприимчиво сердце Александра Сергеевича… Каждому человеку, который приходил к нему в кабинет или встречался с ним на заводе, фабрике, на каком-либо собрании, казалось после этой встречи, что обрел он душевного друга или строгого и доброжелательного наставника.

Действительно, у Щербакова было удивительное свойство с первых же фраз проникаться пониманием того, с чем пожаловал к нему посетитель, и тут же находить самое нужное решение. Поэтому по Москве носились разные толки о том, к людям каких профессий питает наибольшее расположение первый секретарь МК и МГК партии. Каждый, кто хоть раз встречался с Щербаковым, высказывал доводы только в пользу своей профессии и даже своей персоны. Но все-таки верх брали велеречивые журналисты и писатели.

Они с полной убежденностью и гордостью возвещали о том, что именно к ним наиболее благоволит Александр Сергеевич.

Они не ошибались… и ошибались. Верно, писателей и журналистов он выслушивал очень внимательно, особенно тех, кто приезжал из действующей армии. И не только выслушивал, а и расспрашивал, стараясь ярче увидеть их глазами войну, ощутить ее смертное дыхание. Рассказы очевидцев и поток информации, шедшей с фронтов, помогали Щербакову, может быть, как никому в Москве, понять, сколь трагически для нас складывалось военное противоборство. Перед Александром Сергеевичем не только вырисовывались оперативно-стратегические ситуации на разных участках фронтов и в целом на всем советско-германском фронте, в его богатом воображении вставал обобщенный образ войны и образ всколыхнувшихся народных чувств. Он понимал: подобно тому, как мощное слово любви способно пересоздать человека, так и набатный зов – Родина в смертельной опасности! – будто пересоздал народ, стряхнув с него скорлупу будничных забот о своем личном. События на фронте и в тылу по-особому подсказывали, что забурлили все глубины вскипевшего русского духа, распрямился для борьбы целый мир советских народов и каждый человек в такое время, в том числе и он, Александр Щербаков, обязан, пусть изнемогая под ношей долга, не отчаиваться, не позволять меркнуть мудрости в сердце и взоре.

Щербаков умел «прослушивать» Москву всеми своими чувствами и тут же откликаться на услышанное решением. Когда из сообщений Телеграфного агентства узнал, что в первый день мобилизации в многомиллионной Москве не нашлось ни единого военнообязанного, который бы не явился или хотя бы опоздал на призывной пункт, и что также пришли туда тысячи и тысячи, не подлежащие призыву, уже тогда понял: война будет всенародной… И в Центральном Комитете партии появилась за подписью Щербакова записка с предложением городского комитета о создании, вслед за ленинградцами, добровольного народного ополчения. Уже 27 июня в Ленинском районе столицы был создан Коммунистический полк, а 2 июля ЦК принял решение о формировании в Москве дивизий народного ополчения.

А разве не по призыву Московского комитета партии уже на второй день войны рабочие десятков далеко не военных заводов столицы и области начали изготовлять минометы, автоматы, фугасные бомбы, снаряды?! Автозавод развернул производство вездеходов, санитарных машин, узлов и литья для пушек, взрывателей. Более ста заводов включились в производство пистолетов-пулеметов системы Шпагина, обретших потом у фронтовиков название ППШ.

А можно ли было не поддержать начинание заводов «Борец», «Динамо», «Станколит» и комбината твердых сплавов, где в первый же месяц войны тысячи женщин-домохозяек, девушек-учащихся заменили у станков мужчин?..

Когда Александру Сергеевичу доложили, что жена генерала-фронтовика Чумакова сдала в банк фамильные драгоценности на большую сумму денег и пожелала не называть ее фамилии, хотя вездесущие корреспонденты радио все-таки проболтались, он ощутил, как встрепенулось его сердце от радостного волнения за человека. А потом узнал, что примеру Чумаковой последовали тысячи. Многие несли в сберкассы золотые и серебряные изделия, деньги и облигации государственных займов. Иные сдавали мотоциклы, велосипеды, пишущие и даже швейные машинки…

И опять записка Щербакова в ЦК партии с предложением создать Народный фонд обороны страны, что и было сделано.

Спустя некоторое время Александр Сергеевич задумается над цифрами, когда узнает, что москвичи, количество которых война уполовинила, внесли в Фонд обороны более 142 миллионов рублей наличными, полторы тысячи граммов платины, около восьми тысяч граммов золота, полтонны серебра…

Александр Сергеевич оторвал взгляд от календарного листка и посмотрел в угол на часы. Близилось время, когда в его кабинете должны были появиться поэт Василий Лебедев-Кумач, заместитель председателя Моссовета Ясное и военный инженер-строитель Леошеня. Ясное возглавлял созданную Моссоветом оперативную группу для руководства строительством рубежей Можайской линии обороны, Леошеня осуществлял это строительство, ставя задачи начальникам участков и контролируя качество работ. А Лебедева-Кумача, как лучшего поэта-песенника, Щербаков пригласил сам, чтоб тот поприсутствовал при их разговоре об оборонительных сооружениях, а может, и поехал бы с ними в окрестности Можайска. Несколько дней назад Моссовет направил в районы строительства двадцать тысяч москвичей, а сейчас подготовил к отправке еще пятьдесят тысяч рабочих и служащих. Надо было увидеть, как они трудятся, как устроен полевой быт людей, и ощутить их нравственную силу; если надо – подбодрить. Может, Лебедев-Кумач вдохновится на новую песню… Но Государственный Комитет Обороны будет экзаменовать сегодня управление Московской зоны ПВО, а значит, и работу его, Щербакова, который, как секретарь ЦК, немало вложил сил для того, чтобы небо Москвы было надежно защищено.

Александр Сергеевич нажал кнопку электрического звонка. В кабинет вошел его помощник Крапивин – худощавый, стройный, с открытым, но всегда сосредоточенным лицом.

– Товарищ Крапивин, – обратился к нему Щербаков, – срочно известите Яснова, Леошеню и Лебедева-Кумача, что наша сегодняшняя встреча переносится на другое время. В Можайск если и поедем, то на ночь глядя.

– Хорошо, Александр Сергеевич. – Крапивин повернулся, чтобы уйти, но на пороге задержался и с улыбкой сказал: – А Лебедев-Кумач уже здесь – в коридоре читает стихи секретаршам.

– Ах, жаль, мало времени! – Щербаков досадливо взглянул на часы.

– Я извинюсь перед ним, – предложил Крапивин.

– Нет, пусть на минутку войдет. Поэт он ведь не какой-нибудь – весь народ поет его песни…

Крапивин вышел, а Щербаков, дожидаясь Лебедева-Кумача, размышлял: «Поэты – нерв времени. Даже средние из них тонко улавливают звучание эпохи и боль человечества… Да, надо считаться с писателями. Хотя иные среди них – как изжога…»

В кабинет вошел Лебедев-Кумач – лобастый, улыбчивый, излучающий молодость и энергию…

– Здравствуйте, дорогой Василий Иванович. – Щербаков поднялся из-за стола навстречу поэту, чья песня «Священная война», написанная совместно с композитором Александровым, с первых дней вторжения врага стала главной песней Великой Отечественной войны, ее гимном…