Жесты — это все, что у меня есть. Порой они выглядят величественными, и если я переигрываю, то делаю это намеренно, исключительно для того, чтобы меня понимали правильно. Чтобы моя точка зрения не вызывала вопросов. Слов, которым я мог бы довериться, у меня нет, поскольку, к сожалению, язык мой сконструирован длинным, плоским, болтающимся из стороны в сторону. Поэтому, кстати, им ужасно неудобно пережевывать пищу и перекатывать ее во рту, но еще меньше он подходит для произнесения звуков, связующихся между собой в умные многосложные слова, образующие предложения. Таким образом, говорить я не умею. Вот почему я в ожидании Дэнни — он скоро должен вернуться — лежу здесь, на прохладном, выложенном кафельной плиткой полу кухни, в луже собственной мочи.

Я старый, и откровенно говоря, не таким я представлял собственный уход: шприц с обезболивающим и стероидами для уменьшения распухания суставов, глаза, затуманенные катарактой, пухлые, скользкие пакеты с собачьими памперсами. Уверен, Дэнни обязательно позаботится обо мне и купит сумку-коляску для транспортировки собак, неспособных самостоятельно волочь свою задницу, — такие я не раз видел на улице — когда дело совсем подойдет к концу. Вещь унизительная и оскорбительная. Не знаю, что хуже — кошмарная сумка-коляска или традиционный отвратительный собачий наряд на Хэллоуин. Купит, купит, не сомневайтесь. И сделает это от любви, конечно. Дэнни будет до последнего поддерживать в своей собаке жизнь, тело же мое продолжит распадаться и разлагаться до тех пор, пока от него почти ничего не останется, кроме мозга. А то, что от меня останется, опутают всякими разными проводами и катетерами и через них станут подавать искусственное питание.

Но я не хочу, чтобы во мне поддерживали жизнь. Потому как знаю, что будет. Видел по телевизору. Прежде всего, в документальном фильме о Монголии. Это лучшая телепередача из тех, что мне довелось смотреть, не считая, конечно, европейского Гран-при 1993 года, величайших автогонок всех времен, где Айртон Сенна показал себя гением в езде на мокром треке. А уж после Гран-при 1993 года, безусловно, лучшим идет тот самый документальный фильм, который мне все и объяснил, поведал истину — собака, завершившая свое существование в образе собаки, в следующей жизни становится человеком.

А я всегда чувствовал себя почти человеком. Я постоянно ощущал: есть во мне нечто, чем я отличаюсь от остальных собак. Меня втиснули в собачье тело, это так, но оно — всего лишь оболочка. Важно же то, что внутри. Душа. А душа у меня человеческая.

Я уже сейчас готов стать человеком, хотя и сознаю, что придется потерять себя. Свою память, весь свой опыт. Я бы хотел взять их в свою будущую жизнь, ведь я прошел через столько испытаний вместе с семейством Свифтов, но не знаю, возможно ли такое. Что я могу сделать, кроме как заставить себя запомнить? Постараться запечатлеть эти знания в своей душе, не имеющей ни поверхности, ни сторон, ни страниц, ни формы. Запрятать в глубину своей сущности, чтобы потом, открыв глаза и взглянув на свои обновленные руки с настоящими большими пальцами, способными плотно прилегать к остальным, сразу же понять — я всегда это знал. Все это я вижу уже сейчас.

Дверь открывается, я слышу, как он входит со знакомым возгласом: «Привет, Цо!» Обычно я, отгоняя мучительную боль и с трудом держась на лапах, бреду к нему повилять хвостом, поболтать языком и ткнуться мордой в его ногу. Сегодня же, проявляя поистине человеческое упорство, сдерживаюсь. Мне трудно, но я продолжаю лежать, не поднимаюсь. Я играю.

— Энцо?

Я слышу его шаги, улавливаю тревогу в голосе. Дэнни находит меня, окидывает долгим взглядом. Я приподнимаю морду, слабо помахиваю хвостом. Я славно играю свою роль.

Он качает головой, проводит рукой по волосам, ставит на пол пластмассовый пакет, в котором лежит его обед, купленный в бакалейной лавке. Я чувствую запах жареного цыпленка. Сегодня вечером он будет есть жареного цыпленка и салат, холодный, наложенный горкой, похожей на айсберг.

— Ох, Энц, — говорит он.

Дэнни присаживается на корточки рядом со мной, дотрагивается до моей головы, гладит ямочку за ухом — так он всегда делает, — а я поднимаю морду и облизываю его ладонь.

— Что стряслось, малыш? — спрашивает он.

Но разве движениями объяснишь?

— Не можешь подняться?

Я пытаюсь, царапаю лапами о кафель. Сердце у меня обрывается, кажется, оно готово вырваться наружу. И я вдруг понимаю, что не могу встать. Я впадаю в панику. Оказывается, я вовсе и не притворялся, а действительно не могу держаться на лапах. Черт подери. Вот тебе и игра.

— Не волнуйся, малыш. Спокойней, — утешает он меня и, чуть приподняв, прижимает к себе. — Все в порядке, я с тобой. Давай помогу.

Он легко подхватывает меня с пола, берет на руки, и я чувствую запах его дня. От него пахнет всем, чем он занимался. Его работой, автомагазином, где он целый день стоит за прилавком, улыбаясь и вежливо разговаривая с покупателями, которые орут на него, потому что их «БМВ» заводятся и ездят плохо, а стоят бешеных денег, и что на их ремонт не напасешься, а главным образом потому, что людям иногда просто требуется на кого-нибудь наорать. Я чую запах его ленча. Он ходит перекусить в индийскую закусочную. Там классно и дешево. Там он покупает коробочку с едой, а иногда ему удается стянуть лишнюю порцию цыпленка тандори и желтого риса на ужин. Я ощущаю запах пива. Значит, он по дороге куда-то забежал. Может быть, в мексиканский ресторанчик, что на холме? Его дыхание пахнет чипсами тортилья. А, теперь все ясно. Мне нравится угадывать, где он задерживается, но только не сегодня, потому что сегодня я чувствую себя отвратительно.

Он бережно кладет меня в раковину, включает воду.

— Сейчас, Энц, потерпи немного, — приговаривает Дэнни.

— Прости, что задержался, — прибавляет он. — Мне надо было сразу идти домой, но ребята с работы уговорили. Я говорил Крейгу, что завязал, но разве ж от него отделаешься…

Дэнни продолжает болтать, и я начинаю понимать, что он думает, будто приступ у меня случился только потому, что он припозднился. Нет. Вовсе не поэтому. Мне не хочется, чтобы хозяин переживал из-за моего приступа. Нужно заставить его взглянуть правде в глаза, дать понять, что нет причин расстраиваться из-за моего ухода из жизни. Он и так со мной порядком намучился, но ничего, скоро финал. Зачем только он таскает меня по дому, душу себе истязает? Оставил бы где-нибудь в углу да шел себе развлекаться, предаваться радостям жизни. Нет, со мной на руках он предаваться радостям не станет. Как бы мне его освободить от себя?

Дэнни — замечательный. Он сияет. У него прекрасные руки, которые умеют брать самые разные вещи, и язык у него может говорить всякие слова. Он прекрасно держится на двух ногах, стоит себе и пережевывает пищу в однообразную кашицу, и только после этого заглатывает. Я буду скучать по нему, по маленькой Зое. И я знаю, что они тоже будут скучать по мне. Но мне не следует позволять сентиментальности затмить мой грандиозный план. После того как все произойдет, Дэнни станет свободным и заживет собственной жизнью, а я вернусь на землю уже в новом обличье, в образе человека, и отыщу его, пожму ему руку и расскажу, как он талантлив. Потом подмигну и тихо прибавлю: «Энцо передает тебе привет». Затем повернусь и быстро зашагаю прочь, а он прокричит мне вслед: «Откуда ты меня знаешь? Мы с тобой раньше не встречались?»

Помыв меня, он протирает пол на кухне, а я наблюдаю за ним. Затем он кладет в миску мой корм, который я опять очень быстро съедаю, усаживает напротив телевизора, а сам начинает готовить ужин.

— Может быть, посмотрим пленку? — спрашивает он.

— Давай посмотрим, — отвечаю я, но он, конечно же, меня не слышит.

Он ставит запись одной из своих гонок, и мы вместе смотрим ее. Это одна из моих любимых гонок. Машины готовы к заезду, и трек абсолютно сухой, но как только качнулся зеленый флаг, извещая о начале гонок, грянул ливень. Вода полила стеной, залила трек, и все машины вокруг той, в которой находился Дэнни, враз потеряли управление. Многие съехали в поле, а он едет себе, лавируя между ними, словно на него и дождь-то не попадает, будто знает магическое заклинание, раздвигающее воду. Ну точно как на европейском Гран-при 1993 года, когда Сенна четыре машины обошел в открытом заезде, четырех величайших чемпионов уделал — Шумахера, Вендлингера, Хилла, Проста, всем им нос утер. Как будто тоже знал магическое заклинание.

Дэнни ездит не хуже Сенны. Только его мало кто видит, потому что ему не до этого. У него есть маленькая дочка Зоя и была жена Ева, которая перед смертью долго болела, а еще у него есть я. Живет он в Сиэтле, хотя гонщик должен жить где-нибудь в другом месте. У него есть работа. Но иногда он уезжает и возвращается с призом. Показывает его мне и рассказывает о гонках: как он блистал на треке и показал гонщикам в Сономе, или Техасе, или Среднем Огайо, как нужно ездить в сырую погоду.

Когда запись заканчивается, он говорит: «Пойдем?» И я снова пытаюсь подняться.

Он приподнимает мне задницу, уравновешивает меня на лапах, так я еще как-то держусь. Я тычу мордой в его ногу, показывая — со мной все в порядке.

— Вот и хорошо, Энцо.

Мы выходим из квартиры. Ночь стоит прохладная, ветреная, колючая и звездная. Мы проходим только один квартал и сразу идем обратно, потому что лапы у меня сильно болят. Дэнни это замечает. Когда мы возвращаемся, он дает мне печенье на ночь, я съедаю его и сворачиваюсь на коврике возле кровати хозяина. Он берет трубку и набирает номер.

«Майк, — говорит он. (Майк — это друг Дэнни, они работают продавцами в одном магазине. Между ними сложились, как говорят, корпоративные отношения. Майк — невысокий парень с дружелюбными руками, розовыми, всегда чисто вымытыми и приятно пахнущими). — Майк, прикроешь меня завтра? Мне нужно снова сводить Энцо к ветеринару».

В последние годы мы частенько ходим к ветеринару за разными медикаментами, которые предположительно должны облегчить мне боль. На самом же деле ничего они не облегчают. А раз так, да еще принимая во внимание вчерашнее событие, я начинаю реализовывать свой генеральный план «Хозяин».

Дэнни на минуту прерывает разговор, а когда возобновляет, голос у него делается чужим — грубым, словно он подхватил простуду или его душит приступ аллергии. «Не знаю, — говорит он, — возможно, это будет не рутинный визит».

Я, может бьггь, и не могу выговаривать слова, но понять их смысл вполне способен. И я удивлен тем, что он говорит, хотя и готов к этому. На мгновение я удивился: ведь мой план сработал. Все идет как нельзя лучше, правда. Все станут свободными. Дэнни поступает абсолютно правильно. Он очень много для меня сделал, всю жизнь обо мне заботился. Теперь я обязан позаботиться о нем. Это мой долг. Без меня он сразу поднимется. Мы славно покатались и теперь подошли к финишу. Все когда-то кончается, ничего плохого здесь нет.

Я закрываю глаза и в полудреме слышу, как он делает то, что делает обычно перед сном. Чистит зубы, сплевывает воду, умывается. Как много у людей дел и разных ритуалов. Иногда они слишком привязываются к ним.