Первичная нагрузка этого тома состояла в том, чтобы завершить, наконец, публикацию произведений согласно исходному плану Собрания сочинений И. В. Сталина, намеченному еще в 1946 году. Таков был замысел, который вполне естественно оброс дополнительными соображениями. Связано это как с объемом выявленных к настоящему моменту материалов, которых будет достаточно еще на несколько томов, так и с необходимостью некоторых уточнений и заделки прорех, по большей части сознательно оставлявшихся с середины 50-х годов прошлого века в целях разнообразных манипуляций.

Том 18 открывается выступлениями Сталина на VI съезде РСДРП(б) (июль-август 1917 года), уже печатавшимися в томе 3 настоящего издания. Объясняется это тем, что между текстами тома 3 и «Протоколами шестого съезда РСДРП(б)» (М., 1934) обнаружились некоторые расхождения. Не будем гадать о причинах. Съезд, как известно, не стенографировался. Запись речей вели питерские активисты, главным образом Л. Р. Менжинская и И. М. Москвин; тексты протоколов для издания сличались с отчетами в газетах, учитывались записки делегатов. Кроме того, у самого Сталина могли сохраниться наброски речей, были личные воспоминания да и просто возможность редактировать себя.

В «зеркале» тома деятельность автора в канун Октября как бы смыкается с ее финалом 1953 года, что позволяет произвести еще одно ее сквозное обозрение. Очевидно, это огромная, в данном случае неохватная тема, и для нас, сегодняшних, непосредственно важнее другое: обстановка в стране, в условиях Первой мировой войны и новорожденной буржуазной демократии, сдирающей с общества змеиную чешую царизма, удивительным образом напоминает нынешнюю Россию с ее постсоветской буржуазной демократией и тлеющей, вялотекущей гражданской войной. Различие периодов и состояний нашей Родины почти век назад и ныне, конечно, громадно. Первое состояние было результатом Февральской буржуазно-демократической революции в период ее общего подъема и перерастания в революцию социалистическую, — второе, нынешнее состояние есть результат буржуазно-бюрократической контрреволюции 1991–1993 годов с тенденцией утраты целостности и самодостаточности страны, пристегивания ее в качестве покорного сырьевого придатка к мировой системе империализма. Векторы — восходящий и нисходящий — тут совершенно разные, но кризисное состояние в обоих случаях налицо. И выход удивительным образом выглядит в общем ключе — рабочий контроль над производством и распределением; земля — тем, кто ее производительно обрабатывает; власть — Советам трудящихся.

Л. Д. Троцкий, которого как раз VI съезд в составе группы межрайонцев принял в большевистскую партию, на редкость субъективистски оценивал положение в ней. Съезд проходил в полулегальной обстановке, после известных июльских событий, приведших к утрате влияния Советов на решения буржуазного Временного правительства и ликвидации двоевластия. То был шаг назад, угрожавший срывом поступательного хода революции. Ленин в эти дни был вынужден скрываться в подполье, Троцкий арестовывался. «На верхах партии положение было неблагополучно, — писал он впоследствии. — Ленина не было. Крыло Каменева подняло голову. Многие, и в том числе Сталин, просто отсиживались от событий, чтобы предъявить свою мудрость на другой день». Так, фактам вопреки, Троцкий противопоставлял «свою мудрость» «широко организованной фальсификации прошлого, которая составляет одну из главных забот эпигонов», клялся в верности «исторической правде» (Моя жизнь. Т. 2. М., 1990. С. 34–35) и тут же отчаянно облыгал прошлое, в котором сам не участвовал. Сталин, по Троцкому, «просто отсиживался» летом и осенью 1917 года, делая основные доклады на съезде, определившем курс партии на вооруженное восстание, готовя заводы и полки к выступлению, в то время как Троцкий действительно отсиживался от событий в «Крестах».

Из содержания 18-го тома не крикливо, но настойчиво вырастает интригующий общий вывод об уникальности многомерного видения перспективы социализма и мирового революционного процесса, внутри— и геополитических реалий, которым владел Сталин. Об известном «одиночестве» этой личности, в своей единичности сконцентрировавшей в себе максимально разностороннее и глубокое осознание всеобщего. Говорю об этом и на основе данной книги, и на основе знакомства с бывшими соратниками Сталина, ни один из которых — и это жестко продемонстрировала практика 50-70-х годов — не понял его более или менее адекватно.

В дневнике М. А. Сванидзе (певица, жена А. С. Сванидзе — брата Екатерины, первой, рано умершей жены Сталина) упоминается речь Иосифа Виссарионовича перед выпуском академий Красной Армии 4 мая 1935 года. «Говоря об этой своей речи, — отмечает Мария Анисимовна, — И. (Иосиф. — Ред.) сказал, что забыл прибавить, «что наши вожди пришли к власти бобылями и таковыми остаются до конца, что ими двигает исключительно идея, но не стяжание», как это мы можем наблюдать в капиталистических странах. Там стоять у власти — значит обрастать (богатеть)… Обаяние чистой идейности и делает наших вождей любимыми и чтимыми для широких масс, да и отсутствие классовой отчужденности, как это было раньше, делает их своими «кровь от крови, плоть от плоти» для народа…» (Иосиф Сталин в объятиях семьи. Из личного архива. М., 1993. С. 178). Кто, оказавшись у власти, остался «бобылем», то есть нестяжателем, в послесталинские десятилетия? Кто имел и сохранил «обаяние чистой идейности»? Оставляю эти вопросы на решение читателю.

В троцкистской литературе, которую стали охотно перепевать «перестройщики» и «реформаторы» последнего двадцатилетия, была сотворена схема: серый, полуобразованный, национально и аппаратно ограниченный Сталин и блестящий, вдохновенный, устремленный на мировую «перманентную» революцию Троцкий. Забавно, что на этой «обществоведческой» карикатуре сошлись и правые и левые оппортунисты, как «квасные», почвенные «патриоты», так и «кока-кольные», «поп-культурные» западники-космополиты. Жертвами этого поспешного, не требующего особых усилий мысли схемотворчества стали многие тысячи сограждан, особенно «образованцев».

Любители «простых инженерных решений» не могут взять себе в толк, что различие между Троцким и Сталиным состояло не в отношении к мировой революции вообще, то есть к переходу от капитализма к социализму во всемирном масштабе, а в понимании реальных предпосылок, сроков и темпов осуществления этого процесса, если угодно, в типе и масштабности их геополитического мышления.

Возьмем примеры.

На VI съезде партии, то есть в преддверии прихода большевиков к власти, Сталин дает отпор троцкисту Е. А. Преображенскому, считавшему социалистическую перспективу близящейся новой революции в России возможной лишь «при наличии пролетарской революции на Западе» и предлагавшему этим утверждением завершить резолюцию «О политическом положении». Заявление Сталина по сему поводу, заслуживающее записи во все учебники отечественной истории, отличается отточенностью аргументации и формы, четкостью и законченностью мысли. «Я против такого окончания резолюции, — говорит он. — Не исключена возможность, что именно Россия явится страной, пролагающей путь к социализму». Сталин поясняет свое мнение несколькими штрихами из обстановки, сложившейся после Февраля в нашей стране, и заключает: «Надо откинуть отжившее представление о том, что только Европа может указать нам путь. Существует марксизм догматический и марксизм творческий. Я стою на почве последнего» (С. 29 наст. тома). Этой неукоснительной целевой направленности, имеющей под собой научно-теоретические, социально-политические и нравственно-волевые основания, Сталин был верен, как никто. В зените такой уверенности он ушел из жизни, оставив соотечественников, все мировое коммунистическое движение в сознании своей незыблемой исторической правоты и неизбежной конечной победы. Он, казалось, покончил с типичной для обывательской интеллигенции суетностью и провинциальностью мышления и сделал нормой «русский революционный размах» наряду с «американской деловитостью». Но, как видим, не сумел прочно закрепить этот результат на будущее в кадровом отношении.

Сталин отнюдь не уступал Троцкому в интернационализме и в понимании логики развертывания мирового революционного процесса, но его решающее превосходство проявилось не в эффектных жестах и «революционерских» фейерверках, а в глубоко фундированной практике, что, конечно, требовало значительно больших усилий и времени. В отличие от своего броского оппонента, по крайней мере внешне, он не спешил, но зато бил наверняка. Если уже на первых шагах строительства вооруженных сил революции Троцкий больше тяготел к военспецам, то есть части старого офицерства, не без сомнений пошедшей на службу Советской власти, то Сталин делал ставку на красноармейскую, крестьянско-пролетарскую по социальному происхождению массу, составлявшую народное тело Красной Армии.

После падения Венгерской Советской республики в 1919 году Троцкий, разочаровавшись в революционных возможностях Европы, выдвинул перед ЦК явно сумасбродную, на манер Павла Первого, идею поднимать Индию, послав туда… конный корпус. ЦК, разумеется, эту авантюру не поддержал. Однако когда в 1920 году Советская Россия подверглась нападению Польши, резко обозначились два контрастных подхода: Сталин выступал за изгнание белополяков с советской территории, ограничиваясь освобождением Львова, — Троцкий жаждал взятия Варшавы и прорыва через польские земли к неспокойной Германии, против чего, не разделяя «перманентные» иллюзии Льва Давыдовича, короткое время не возражал Ленин. Троцкий охотно бросал Россию на растопку мирового пекла, — Сталин рассчитывал на ее превращение в дальнейшем в мощную базу, питающую поворот стран и континентов к новой формации.

История этот спор разрешила по-своему. Прав по итогам Гражданской войны, нэпа, первых пятилеток и по исходу Второй мировой войны оказался Сталин. Он провидел мировую революцию существенно иначе, чем Троцкий, и реализовал свое провидение в иных масштабах: Северный полюс — Юго-Восточная Азия, центр Европы — Тихий океан, в образе мировой социалистической системы, с охватом трети населения планеты. Не чужда ему была и традиционная имперская заявка России на проливы и выход в Средиземное море на юго-западе, на возврат ей Аляски — на северо-востоке, — заявка, которой гегемония пролетариата придавала совершенно новый социальный смысл. Распоряжение достигнутым зависело уже с 50-х годов XX века не от него. Сколь бездарно это распоряжение осуществлялось его преемниками, наши современники хорошо знают по опыту.

За полгода до начала Великой Отечественной войны Сталин в узком кругу руководства признается, что, несмотря на победу над японцами на Халхин-Голе (1939) и уроки финской кампании (1939–1940), «мы не готовы для такой войны, которая идет между Германией и Англией» (С. 207).

5 мая 1941 года, когда до гитлеровского вторжения остается всего полтора месяца, Сталин информирует слушателей академий Красной Армии о переменах в организации и техническом вооружении войск, об отставании в этом отношении военно-учебных заведений, о необходимости «перестроить свое обучение военных кадров на новой технике и использовать опыт современной войны» (С. 215). Остановившись на причинах недавнего поражения Франции в войне с Германией, он в то же время прозрачно намекает на близость советско-германского столкновения, опровергает миф о том, что гитлеровская «армия самая идеальная, самая хорошая, самая непобедимая» (С. 218), предупреждает об опасности подобного самодовольства. Тут же Сталин поправляет генерала-танкиста, поднявшего было тост за «творца» политики мира, и уже открытым текстом говорит: «Германия хочет уничтожить наше социалистическое государство, завоеванное под руководством Коммунистической партии Ленина. Германия хочет уничтожить нашу великую Родину, родину Ленина, завоевания Октября, истребить миллионы советских людей, а оставшихся в живых — превратить в рабов. Спасти нашу Родину может только война с фашистской Германией и победа в этой войне. Я предлагаю выпить за войну, за наступление в войне, за нашу победу в этой войне» (С. 220).

Этим и множеством других фактов начисто опровергаются россказни о том, что будто бы Сталин «слепо доверял» Гитлеру и сознательно игнорировал данные нашей разведки. Доверял он командованию западных округов и родов войск, которые в памятные июньские дни оказались далеко не на высоте. А что касается Гитлера, то несколько переоценил, как видно из обстоятельств появления Сообщения ТАСС от 13 июня 1941 года, его осмотрительность и интеллект (С. 221–223).

Сталину начала Отечественной, как, впрочем, и других периодов советской истории, навязывается «хвостистская» логика, а она была, можно сказать, «авангардистской». Сталину, по его замыслам и расчетам, не хватило для подготовки скорого эффективного отпора врагу год-полтора. Это вытекает и из его собственных высказываний, и из анализа последовавших событий: кардинальный перелом в ходе боевых действий, возможность которого обозначилась уже в битве под Москвой (декабрь 1941), как известно, произошел в результате Сталинградской операции конца 1942 — начала 1943 года. Названная подготовка продолжалась и приобрела зрелые формы в процессе боевых действий, причем окончательный поворот совершился летом 1943-го, в результате Орловско-Курского противостояния, после которого шло фактически уже безоткатное советское контрнаступление, завершившееся победой.

Сталин предвидел неудачи первого периода войны, однако неожиданными были для него их масштабы и проявленные при этом беспечность, неорганизованность и безответственность командных кадров. В то же время его главной заботой в тот момент было не столько положение на фронте, хотя это и прозвучит необычно, сколько ситуация в области дипломатии. Главной опасностью была не фашистская Германия сама по себе, пусть и располагавшая современной, обстрелянной армией и обросшая кучкой сателлитов, а возможность объединения с ней против СССР крупных империалистических держав, прежде всего Англии и Японии. Если в отношении последней, недавно отведавшей советского оружия, можно было еще рассчитывать на только что, в апреле 1941 года заключенный советско-японский договор о ненападении, то в отношении первой была зияющая неопределенность. Сенсационный перелет в Англию в мае Гесса, второго лица в НСДАП (миссия которого до сих пор, и спустя 65 лет остается засекреченной), и антисоветские «заслуги» премьера Черчилля вынуждали быть крайне осторожным. Задача «снять с себя возможные поводы для обвинения в развязывании войны», как выразился в своем дневнике Геббельс, была первоочередной. Будучи решенной, она возлагала ответственность всецело на фашистскую Германию, завоевывала симпатии миролюбивой демократической общественности, создавала моральную базу для приобретения союзников. Так родилась, казалось бы, «невозможная» возможность заставить одних империалистов, в коалиции, рука об руку с пролетарским государством, в его классовой войне (С. 333, 335–336), бить других империалистов. Образно говоря, до Сталина в политике руководствовались указаниями только геометрии Евклида. Он же применил геометрию Лобачевского. Никто из политиков, наследовавших ему, не сумел этой «двойной геометрией» овладеть.

На редкость откровенные, горькие по глубинному смыслу признания Сталина 7 ноября 1940 года нынче приобрели почти шекспировское звучание. Сталин констатирует то, что многие вопросы государственного значения, включая технические, в том числе связанные с делом обороны, оставляются в небрежении. «С этим я сейчас каждый день занимаюсь, принимаю конструкторов и других специалистов.

Но я один занимаюсь со всеми этими вопросами, — обращается он к ближайшему окружению. — Никто из вас об этом и не думает. Я стою один» (С. 208).

Что значило стоять одному «у самой бездны на краю» в тот драматический период, пусть читатель опять-таки додумает сам. «Ведь я могу учиться, читать, следить каждый день; почему вы это не можете делать? — спрашивает Сталин. И констатирует: — Не любите учиться, самодовольно живете себе. Растрачиваете наследство Ленина» (Там же). Столь взыскательное обращение к соратникам — это и упрек им лично, жесткое напоминание о необходимости расти до уровня эпохи, соответствовать взятой на себя ответственности, это и указание на то, что выпавшая на долю большевиков удача, завоеванные ими позиции, наконец, выигранное ими историческое время есть конечные величины и богатство, тратить которое следует лишь во всеоружии знания.

Обращаясь к завершающему этапу деятельности Сталина, мы делаем опять-таки неутешительные выводы о состоянии сознания советского общества, понимании своего долга его руководством. Восторженный прием Сталина XIX съездом КПСС (октябрь 1952) и горечь утраты, которая охватила массы населения после его скорой кончины, говорят о настроениях народа. От них резко отличаются настроения «верхов». Прежде всего это касается восприятия ими прижизненного идейного «завещания» Сталина — «Экономических проблем социализма в СССР», аттестация которого, весьма неглубокая, была по сути механически пристегнута к Отчетному докладу ЦК (с ним на съезде выступал Г. М. Маленков) и которое с содержательной точки зрения (я, разумеется, говорю здесь не о похвалах и эпитетах — их было предостаточно) не служило предметом дискуссии на съезде.

Высказывания и поведение ближайших сотрудников Сталина в последующий период показали, что он был прав, под горячую руку обзывая их «слепыми котятами». Прав в отношении всех своих соратников, даже проницательного В. М. Молотова, который четко сознавал судьбоносное значение для социализма такой задачи, как преодоление классовых различий, связывая его зрелость со становлением бесклассовой социальной структуры, но, как и коллеги, туманно представлял ведущие к этому экономические процессы. Естественно, речь здесь не о тех молодых кадрах, которые были подобраны самим Сталиным и которым не дали «дозреть» в верхнем эшелоне руководства, убрав их после его кончины (Ю. А. Жданов, Д. И. Чесноков, Д. Т. Шепилов…), но картина его «одиночества» от этого не становится менее трагичной. Он ушел из жизни, не понятый и не поддержанный однопартийцами-современниками, в зените беспримерной победной славы и всего за три года до беспримерного оклеветания и поношения. Прав оказался Ш. де Голль, высоко отозвавшись о личных качествах Сталина, но выразив мнение, что «сталинское государство без достойных Сталина преемников обречено» (Россия и мир. Информационный экспресс-бюллетень для депутатов Государственной думы. 2000. Вып. 2. С. 42). Еще несколько раньше академик В. И. Вернадский резко выделил одного Сталина из числа власть имущих. А если мы вспомним, что этот геолог создал концепцию ноосферы — сферы научной мысли, венчающей совокупное развитие земных литосферы, гидросферы, атмосферы, биосферы и социосферы, и считал ее полностью созвучной с основной идеей, проникающей научный социализм, что он видел в утверждении Советской власти «начало перехода к государственному строю сознательного воплощения ноосферы» (Философские мысли натуралиста. М., 1988. С. 94, 501–502), то это выделение приобретает значимость высочайшей оценки. «Наше дело правое, — писал Вернадский Сталину в 1943 году, — и сейчас стихийно совпадает с наступлением ноосферы — основы исторического процесса, когда ум человека становится огромной геологической, планетарной силой» (Цит. по: Бояринцев В. И. Русские и нерусские ученые: мифы и реальность. М., 2005. С. 250). Сталин, как и Ленин, во всей его многогранности дорастал до ноосферного уровня; однако после него этот рост был приостановлен. Человечество в лице ведомой ими партии, советского рабочего класса, народа совершило прорыв-переход в ноосферу, но закрепить его и расширить мог своим натиском только мощный кадровый «второй эшелон», подготовить который Сталин и не сумел и не успел. При колоссальном размахе во второй половине XX века научно-технической революции, качественно сказавшейся особенно заметно в развитии и совершенствовании массовых информационных технологий, то есть инструментария мыслящего мозга, — будто в насмешку над ним, — произошел пугающий интеллектуальный социально-нравственный спад. Задачу полноценного выхода в ноосферу не ведающая жалости ирония истории сдвинула на два-три поколения вперед.

Дарование Сталина-геополитика ярко проявилось в определении, укреплении и возвышении той социальной и национальной массовой силы, которая действовала таким образом, «что центр революционного движения переместился из Западной Европы в Россию. Революционеры всех стран с надеждой смотрят на СССР как на очаг освободительной борьбы трудящихся всего мира, признавая в нем единственное свое отечество, — писал Сталин Д. Бедному в декабре 1930 года. — Революционные рабочие всех стран единодушно рукоплещут советскому рабочему классу и, прежде всего, русскому рабочему классу, авангарду советских рабочих как признанному своему вождю, проводящему самую революционную и самую активную политику, какую когда-либо мечтали проводить пролетарии других стран… Все это вселяет (не может не вселять!) в сердца русских рабочих чувство революционной национальной гордости, способное двигать горами, способное творить чудеса» (С. 33). Сталин резко обрушился на приписывание русским, их рабочему классу в том числе, в качестве национальной черты «лени» и привычки «сидеть на печке», попытки выдавать подобные суждения за «большевистскую критику» и категорически заявил, что это «клевета на наш народ, развенчание СССР, развенчание пролетариата СССР, развенчание русского пролетариата» (С. 34).

Спустя девять лет в разговоре с А. М. Коллонтай, за полтора года до начала Отечественной предсказывая предстоящие величайшие испытания, Сталин выразил близкую позицию. «Все это ляжет на плечи русского народа, — сказал он. — Ибо русский народ — великий народ. Русский народ — это добрый народ. У русского народа — ясный ум. Он как бы рожден помогать другим народам. Русскому народу присуща великая смелость, особенно в трудные времена, в опасные времена. Он инициативен. У него — стойкий характер. Он мечтательный народ. У него есть цель. Поэтому ему и тяжелее, чем другим нациям. На него можно положиться в любую беду. Русский народ — неодолим, неисчерпаем» (Диалог. 1998. № 8. С. 94). Это же обобщение — на базе богатейшего военного опыта — Сталин подтвердит пятилетие спустя в знаменитом победном тосте 24 мая 1945 года (См.: Т. 15. С. 228). Не случайно буржуазно-бюрократическая контрреволюция 1985–1993 годов била по указанным здесь чертам. Своими мишенями оппортунисты всех мастей, теневики-капитализаторы и компрадоры избрали сплоченность рабочего класса; интернационализм как национальную черту русского народа, передаваемую другим народам-братьям; устремленность советских людей к высоким целям, к утверждению социального равенства, жизни, достойной человека; наши исторические, патриотические, революционные и культурные святыни. Получив благодаря горбачевскому предательству главенство в средствах массовой информации, они многого добились. Но от исчерпывающего осуществления своих планов эти «граждане мира» пока далеки. Самокритичность и самоирония, в высшей степени свойственные нашим соотечественникам, отнюдь не означают их готовности поступиться собственным достоинством. А проявляемая ими уважительность по отношению к западноевропейцам и американцам не требует рептильных поз и не лишает их возможности и права проявлять «кураж». Реакция стремилась во что бы то ни стало выбить из гражданина России чувство социалистического первородства, сознание принадлежности к особой евразийской цивилизации, но вполне преуспеть пока не смогла. Борьба на этом поприще развертывается на наших глазах.

Из материалов тома мы знаем об озабоченности Сталина проблемой необратимости победы в Отечественной войне. Ее гарантии он понимал и как восстановление экономики и культуры нашего Отечества, их развитие до высших мировых образцов, и как создание союза славянских государств «новыми славянофилами-ленинцами», не навязывая кому-либо советский строй и вместе с тем оказывая друг другу хозяйственную, военную и иную помощь (С. 359–360). Судя по всему, Сталин не форсировал социальные перемены в послевоенной Восточной Европе, но твердо рассчитывал на создание дружной семьи славянских народов, являющих миру многообразный пример эволюции социалистического уклада жизни. Внимание влиятельных империалистических кругов к этому региону известно и легко объяснимо. Еще во время войны британский империализм блокировал и задушил героическое народно-демократическое движение в Греции, способствовал националистической дезориентации титовской Югославии. На нашей памяти инспирированные НАТО мятежи в ГДР и Венгрии, Польше и Чехословакии. Отравление «экономизмом» докеров Гданьска в сочетании с давней, глубоко эшелонированной активностью римской католической церкви, особенно с избранием папой Войтылы, дало не один только польский, далеко не польский резонанс. В штабах империализма отлично поняли, какое будущее мировому капитализму сулит идея и практика объединенного социалистического славянства и приняли все меры, чтобы предотвратить ее воплощение на деле.

Очень внимательно и осторожно Сталин относился к специфике Китайской революции, отвергал методы диктата и протестовал против просьб деятелей КПК и КНР, обращенных к нашей партии, давать им «указания» по принципиальным и текущим вопросам (С. 531). Невозможно и помыслить, чтобы при таком подходе, даже в случае вероятного временного ухудшения отношений СССР с Китаем, Сталин довел бы дело до скандального разрыва с юной народной республикой, как Н. С. Хрущев, до военной кампании — как Л. И. Брежнев. Цена этих огрехов во внешней политике оказалась невыносимо тяжелой. Удары наносились социализмом по социализму. Нарушался сложившийся уже баланс двух мировых систем. Такова правда, которую нельзя не признать. В империалистическом лагере сие действо встречалось овацией. Это была прямая «работа» на него — истина, как и вообще диалектика, туго доходившая до многих наших «кофереев».

Известно, что Сталин не согласился с предложением Б. Берута о вхождении народной Польши в Советский Союз. Он хорошо усвоил уроки польско-советской войны 1920 года, в которой сам участвовал, учитывал сложность внутренней обстановки в ПНР, ряд застарелых национальных комплексов. Существенным фактором было и то, что Сталин искал модель перехода к социализму для стран Западной Европы и Польша представлялась ему для этого подходящим полигоном. Следы подобных раздумий встречаются и в настоящем томе. Их мы видим, в частности, в реагировании на заявление лейбориста Моррисона (С. 558) и особенно в Программе Компартии Великобритании (С. 650).

О причастности Сталина к этому документу как автора много говорили после его появления в «Большевике» в 1951 году. Составителям пока не удалось найти архивное подтверждение этому. Тем не менее, участие Сталина в составлении «Британского пути к социализму» хотя бы в качестве критика и редактора представляется бесспорным. «Британия придет к социализму своим собственным путем, — гласит Программа. — Подобно тому, как русский народ пришел к политической власти советским путем, который был продиктован сложившимися историческими условиями и существованием царского режима, подобно тому, как трудящиеся стран народной демократии и Китая завоевали политическую власть своим путем и в своих исторических условиях, так и британские коммунисты заявляют, что народ Британии может превратить капиталистическую демократию в подлинно народную демократию (курсив наш. — Ред.), преобразовав парламент, возникший в результате исторической борьбы за демократию, в орудие демократии, в орудие воли огромного большинства британского народа». Это была необычная, новаторская установка на мирный, ненасильственный переход к новому строю, важнейшим условием которого признавалось «создание широкой народной коалиции или союза всех слоев трудящихся: организованного рабочего класса, всех работников физического и умственного труда, лиц свободных профессий и технической интеллигенции, всех низших и средних слоев населения в городах и фермеров в сельских местностях» (С. 664–665). В дальнейшем, после XXI съезда КПСС (1959) эту мысль припишут исключительно Хрущеву, создавая фальшивый образ «светлого демократа» в противовес «мрачному тирану», но вырубить уже сказанное живое слово топором лжи не сумеют.

Пагубное забвение сталинского наследия (а тем самым и марксизма) хорошо просматривается на примере игнорирования динамики и диалектики социальных отношений в процессе строительства социализма. В то время как Сталин постоянно подчеркивал, что новая, социалистическая интеллигенция, приходящая на смену интеллигенции капиталистического общества, не может не быть интеллигенцией рабочего класса, то есть его классовым отрядом работников умственного труда, литература 60-80-х годов, самосознание и поведение самих реальных интеллигентов все больше «косили» к трактовке этого растущего слоя населения как некоей внеклассовой категории, а это в условиях непрекращающейся идейно-психологической борьбы труда и капитала, двух мировых систем естественно несло в себе — и не могло не нести — червоточину мелкобуржуазности и буржуазности.

Равным образом недооценивались тенденции интеллектуализации, «обынтеллигенчивания» (прошу простить меня за это неуклюжее, но довольно точное по смыслу слово) рабочего класса. На эту тему Сталин высказывался не один раз. В томе публикуется его выступление в октябре 1938 года в связи с изданием Краткого курса истории ВКП(б), в котором Сталин, между прочим, сказал: «Ни один класс не может удержать власть и руководство государством, если не сумеет создать своей собственной интеллигенции, то есть людей, которые отошли от физического труда и живут умственным трудом. Товарищ Хрущев думает, — пошутил оратор, — что он до сих пор остается рабочим, а между тем он интеллигент… Он перестал быть рабочим, потому что живет интеллектом, работает головой, отошел от физического труда… У нас часто бывает так: работал рабочий у станка, потом пошел учиться, стал образованным человеком и к нему сразу пропало всякое уважение. Я считаю, что это дикость. При таких взглядах мы можем действительно загубить государство, загубить социализм» (С. 164). Кто мог знать, что эти слова окажутся пророческими, что и спустя 40 лет рецидивы «диких» взглядов, высмеянных Сталиным, будет высказывать, к примеру, вице-президент Академии наук СССР П. Н. Федосеев, что они получат поддержку М. А. Суслова. Повышение уже в ближайшие годы образованности молодежи до уровня восьмилетки Сталин определил как «некоторый фундамент для того, чтобы сделать через некоторое время всех рабочих и крестьян интеллигентами. Но мы на этом не остановимся, — подчеркнул он, — мы пойдем дальше, будем толкать рабочих и крестьян, чтобы все они стали интеллигентами. Тогда мы будем непобедимы» (С. 166). Допущение «полумахаевских ошибок» в этом вопросе, сворачивание с магистрали социализма на проселок формирования в 60-70-х годах не пролетарской, а буржуазной интеллигенции пока что без буржуазии, забвение об опасности «прозевать» «людей рассудочных, которые слепо за нами не пойдут» (С. 168) — одна из предпосылок реставрации капитализма в 80-90-х.

Содержание тома ярко иллюстрирует последовательность и преемственность в развитии теории и практики социализма. Это относится, в частности, к материалам, которые разделяет солидный срок — без малого 18 лет, к речи об отмене карточной системы 1934 года и беседе по вопросам политической экономии 1952-го.

Перед нами два этапа решения одной задачи: «для того, чтобы производимое промышленностью и производимое сельским хозяйством не пропадало втуне, а доходило до потребителя», было «нужно развернуть во всю товарооборот во всей хозяйственной деятельности, во всей своей сфере через денежное хозяйство» (С. 75). Так стоял вопрос в начале 30-х годов.

Трезво отмечая, что «денежное хозяйство — это один из тех немногих буржуазных аппаратов экономики, который мы, социалисты, должны использовать до дна» с тем, «чтобы он лил воду на нашу мельницу, а не на мельницу капитализма», Сталин пояснял, чтó это означает с точки зрения наших программных целей. «…По части смычки, торговой смычки между городом и деревней, — говорил он, — механическому, слепому, канцелярскому распределению, пайковому распределению продуктов кладется конец. Вкусы, потребности, пожелания отдельных районов, отдельных потребителей должны учитываться нашими торгующими организациями как в смысле получения известного количества товаров, так и, особенно, в отношении качества этих товаров. Это значит, что торговые организации имеют дело не с абстрактным потребителем, а с конкретным, в зависимости от района, от области, от отрасли промышленности, от отрасли торговли. Только после того, как наши торговые организации научатся учитывать все и всяческие специфические особенности каждого района и каждой области и наладят богатейшую товаропроводящую сеть, — только после этого можно будет попытаться поставить вопрос о переходе от товарооборота к продуктообмену без денег. Пока мы этого не сделали, пока и третьей доли этого товарооборота не использовали, говорить об уничтожении денежного хозяйства, о замене товарооборота продуктообменом — значит говорить глупости, вещи абсолютно антиленинские, антимарксистские, ничего общего с марксизмом не имеющие» (С. 75–76).

Вопрос о замене товарооборота с его денежным хозяйством продуктообменом, с точки зрения Сталина, стал актуален и поэтапно фактически разрешим лишь в результате накопления опыта социалистического строительства и восстановления разрушений военной поры, в начале 50-х годов. К этому времени была вновь поставлена и фактически решена другая проблема, тоже выдвинутая в 1934 году. Надо было «поставить на реальную базу, на настоящую реальную базу политику снижения цен по всем товарам и по всем продуктам» (С. 76). Эту политику советские люди ощутили на себе с 1947 года и резонно связывали ее с отменой другой карточной системы — карточной системы военных лет и проведенной одновременно денежной реформой (см. С. 631). Снижение цен проводилось все последние годы жизни Сталина.

Судя по высказываниям тех, кто общался со Сталиным, и видных экономистов той поры, он не делился ни с кем конкретными соображениями о введении продуктообмена и постепенном вытеснении им товарооборота, не оставил хотя бы эскизных набросков механизма таких переходных мер, но отдельные моменты, свидетельства стратегического устремления в этом направлении можно фиксировать несомненно.

Сталин вслед за Лениным считал социалистический способ производства отрицанием, антиподом производства товарного, его инобытием и альтернативой, а не его разновидностью. Большинство послесталинских экономистов, наоборот, исходило из того, что социалистическое товарное производство только сменяет капиталистическое товарное производство в качестве товарного же, не давая побегов принципиально другого порядка, не рождая через ряд переходных форм, сочетающих в себе и новое и старое, других форм, представляющих не виданное ранее качество. Эти экономисты как будто не замечали, что при такой трактовке они лишают смысла сам переход к социализму, ибо в рамках товарного производства более совершенного строя, чем капитализм (разумеется, проходящий разные стадии своей эволюции, модернизируемый, «демократизируемый» и «гуманизируемый»), создать невозможно.

Топчась десятилетиями в двух соснах «план и рынок — рынок и план», они не выдумали пороха и в конце концов облегчили себе жизнь, отказавшись, по доброхотной рекомендации «из-за бугра», от плана и возвратившись на рыночную стезю. Сталин, как и Ленин, не был понят его незадачливыми продолжателями, которые не смекнули того, что социалистическое товарное производство мыслилось им не в покое, а в движении, в состоянии беременности чем-то отличным от себя, самоотрицания, «переставания» быть товарным во имя марксовой экономики реального гуманинизма, на первых порах — социализма как товарищеского способа производства.

Сталин не оставил теоретических разработок перехода к продуктообмену, но дал, как когда-то говорили, «тонкие намеки на толстые обстоятельства». Мы видим, что уже в 1934 году он ориентировал советскую торговлю на потребности людей. Это первое. Второе — он намечал политику снижения цен, то есть повышения благосостояния населения без роста денежной массы. Первое, понятно, было рассчитано на рост способности промышленного и аграрного производства поставлять торговле все более широкий набор потребительских благ, второе сулило минимизацию расходов трудящихся и переход в перспективе к бесплатному распределению хотя бы части основных потребляемых продуктов и услуг. Есть свидетельства о том, что Сталин связывал практическое начало коммунизма с тем моментом, «когда мы начнем раздавать населению хлеб задаром» (Чуев Ф. И. Молотов: Полудержавный властелин. М., 2002. С. 122). Это мыслилось им примерно с начала 60-х годов. В то же время он предупреждал против попыток «представить переход ко второй фазе коммунизма по-обывательски. Никакого особого «вступления» в коммунизм не будет. Постепенно, сами не замечая, мы будем въезжать в коммунизм» (С. 571). Хрущев с его «третьей» Программой КПСС и авантюрными обещаниями на 1980 год поступал «с точностью до наоборот». Видать, не случайно, не только по анекдоту, запланированный им, и, естественно, не состоявшийся, «въезд в коммунизм» в этом году Брежнев заменил Московской олимпиадой. Как говорил еще Ленин, «с обывательскими понятиями нельзя браться за теоретические вопросы» (Полн. собр. соч. Т. 30. С. 94).

Стынет кровь и озноб пробивает позвоночник, когда читаешь многочисленные писания авторов «белого лагеря», «диссидентов», бывших коллаборационистов, «зэков», «демократов» о «злодеяниях» и «жестокости» Сталина. Великий «мастер» этого жанра А. И. Солженицын, ссылаясь на эмигрантского профессора И. А. Курганова, «цену революции» — «число жертв советского террора» определяет в 66 миллионов человек, прибавляя к ним 44 миллиона военных потерь. Итак, 110, а по другим подсчетам — 134 миллиона «потерь от коммунизма». «Свой или чужой — кто не онемеет?» — ставит писатель риторический вопрос (см. Островский А. В. Солженицын. Прощание с мифом. М., 2004. С. 452). Но возникает и другой вопрос: Есть ли предел злобно-бессовестной антисоветской фантастике?

Доказано-передоказано, что в нашей стране, пережившей в XX веке драму трех революций, двух мировых и Гражданской войн, поиск одного-двух-десятка «виновных во всем» абсолютно бессмыслен, а объявление всех других «ни в чем неповинными» — абсолютно несправедливо. Производимый вне вязкой сети кричащих противоречий капитализма, вне ожесточенной сшибки классовых интересов сей «исследовательский» эксперимент вырождается в бесконечную обывательскую плаксиво-агрессивную демагогию, в тягучее самооправдание сил реакции, кровавые «художества» которой прикрываются публицистической ловкостью рук и языков.

Еще А. И. Герцен, имея в виду античеловеческие гнусности николаевского крепостнического режима, писал: «Все преступления, могущие случиться на этом клочке земли со стороны народа против палачей, оправданы вперед!» (Былое и думы. Л., 1945. С. 253). Чего мы хотим, если гнев народа, вызванный мордованием угнетенных «оптом и в розницу» на протяжении трех-четырех столетий, наконец, вырвался наружу? В лучшем случае мы можем ограничить и прекратить произвол самосуда, но не гарантированы от ошибок, субъективизма и злоупотреблений лиц, которым доверена власть. Известно и подтверждено документально, что число приговоренных к высшей мере наказания в 1921–1953 годах не превысило 800 тысяч (см. Т. 17. С. 654). Среди них было немало и пострадавших безвинно. Но большинство, при всем усердии, все же не смотрится как ангелы или агнцы. Приписывание же «большевикам» всех жертв, в том числе тех, кто пал в боях с иноземными захватчиками, замучен или казнен ими, кто умер от эпидемий и голода, — это род морального изуверства, который комментировать невозможно. Пишу об этом потому, что в томе содержатся по-настоящему суровые документы, которыми могут воспользоваться для подбрасывания «чернухи» в репутацию их автора. Таковы, к примеру, относящиеся к начальному, тяжелейшему периоду Отечественной войны угроза «жестокой карой как трусов и дезертиров», адресованная Хрущеву и в его лице командованию Юго-Западного фронта, в случае отвода ими войск за Днепр; постановления, приказы, директивы о наказании генерала Д. Г. Павлова и др., о создании заградительных отрядов, о применении оружия против делегатов из местного населения на стороне противника, об уничтожении жилья в зоне его действия (июль-ноябрь 1941. С. 226, 228, 255, 263, 283) и т. п.

Всю свою первую половину XX век являет полярную концентрацию добра и зла, оптимистически-трагическую эпоху, когда на одной стороне сосредоточиваются отряды социально-национального освобождения, на другой — сгущаются, организуются, модернизируются силы старого мира. Это сверкающе отразилось и в нашем томе.

Подлинным гимном героизму, самоотверженности, влюбленности в человека-творца, ощутившего себя полноправным хозяином страны, звучат простые слова приветствий по поводу трудовых достижений советских людей. Особо приподнятым настроением пронизаны речи на приемах в Кремле депутатов Верховного Совета СССР в январе и папанинцев — в марте 1938 года. Здесь в полную силу дает себя знать самочувствие свободных тружеников, не знающих эксплуатации и иной над собой власти, кроме власти собственного объединения (Ленин), в корне иное, чем при капитализме, отношение к человеку, иной вес его в обществе.

«Нет такого критерия в мире, чтобы оценить человека, — говорил Сталин о проблеме спасения экипажа полярной станции «Северный полюс-1» и решении ее в капиталистической и социалистической практике. — Есть одна цель: прибыль, выгода, профит. Но вот оценить смелость человека, героизм, сколько рублей это стоит, каких капиталов это стоит, человек малоизвестный, но герой, который врывается в спокойную атмосферу и все переворачивает, — никому это не известно. А мы решили: никаких денег не жалеть, никаких ледоколов не жалеть». И предложил тост «за то, чтобы европейско-американский критерий прибыли, выгоды, профита у нас был похоронен в гроб. За то, чтобы люди научились ценить смелых, талантливых, способных людей, малоизвестных, может быть, но цены которым нет… За то, чтобы мы, советские люди, не пресмыкались перед западниками, перед французами, перед англичанами и не заискивали перед ними! За то, чтобы мы, советские люди, усвоили, наконец, новую меру ценности людей, чтобы людей ценили не на рубли и не на доллары. Что такое доллар? Чепуха! За то, чтобы мы научились, как советские люди, ценить людей по их подвигам!.. Только мы, советские люди, поняли, что талант, мужество человека — это миллиарды миллиардов презренных долларов, презренных стерлингов, презренных франков…».

Возражая В. П. Чкалову, который заявил, что «готов умереть за Сталина», Иосиф Виссарионович призвал выпить «за тех, которые хотят жить… жить как можно дольше, за победу нашего дела!.. За тех, которые, конечно, старикам и старушкам известный почет оказывают, но которые не забывают, что надо идти вперед от стариков и старушек» (С. 152–154).

Если спросить россиянина начала XXI века, что являлось наиболее характерным и определяющим тогда, в конце 30-х годов, для морально-политической обстановки в стране, почти наверняка последует унылый ответ: массовые сталинские репрессии. Но этот ответ будет неверен как с точки зрения честных свидетелей того времени, так и в свете тогдашних текущих событий. Поскольку речь здесь идет о начале 1938 года, то на нем заметен отсвет таких феноменов, как принятие в декабре 1936-го новой Советской Конституции, 20-летний юбилей Октябрьской революции, первые выборы в Верховный Совет СССР, броские рекорды юной советской авиации, стахановское движение, успехи в освоении Северного морского пути, наконец, принявшее всенародный размах чествование гения Пушкина. Конечно, на этот радужный фон иногда наползали тучи, но они, как правило, ассоциировались с неизбежной будущей войной (потенциальными агрессорами считались на востоке Япония, на западе — Польша и Германия), а уже в этой связи — с тем, что потом было названо расправой над «пятой колонной». Присутствовала, как ни покажется странным нашим современникам, и тема ГУЛАГа: в кинотеатрах шел популярный тогда фильм «Заключенные», посвященный труду и быту строителей Беломорканала. К бдительности призывали «Партбилет» и «Великий гражданин». Но преобладал пафос великого созидания, героики Гражданской войны и советского патриотизма.

На встрече с депутатами Сталин поставил вопрос о повышении нашей обороноспособности, в частности об испытаниях авиации и артиллерии, с необычной стороны. Он откровенно говорил «о тех наших героях, которые подвизаются в других странах, делают репетицию к войне» (С. 148), о советских воинах-интернационалистах в Испании и Китае. Оратор призвал поднять бокалы «за наших бойцов в Испании, которые учат испанцев в их борьбе с фашизмом и научили их кое-чему… Они ведут там борьбу, по сути дела на чужой территории с германским и итальянским фашизмом и с его техникой… Для нас, коммунистов, я считаю, вести такую войну вольготнее и дешевле… За наших бойцов в Китае, которые постараются научить китайцев бить своих врагов, но которые еще их этому не научили.

Я по-мужицки понимаю, — заметил Сталин, — что лучше воевать в Китае с японскими фашистами, чем в СССР… За наших людей, которые ведут предварительную подготовку» (С. 149).

Сделав заявку на «еще два слова», оратор попросил слушателей представить себе, «что у нас в стране стояли бы у власти люди — агенты Англии, Германии, Японии». Он назвал пару имен тех, кто подозревался в этом, и пообещал доказать их вину на предстоящем судебном процессе. «Представьте себе, — продолжал Сталин, — что если бы эти агенты стояли бы у власти в СССР, то политика Советского правительства шла бы по желаниям и в интересах этих капиталистических и империалистических государств» (С. 150). Сколько хрущевско-горбачевской пропагандой говорено в этой связи о сталинской подозрительности, сколько писано о «шпиономании» 30-х годов, об ошибках, которых в рукопашной могло не быть и не могло не быть, о напрасной ломке отдельных судеб!.. И за всем этим факты, факты, факты, подтверждающие, что подобные суждения родились не на пустом месте. Но факты — это вещь не только упрямая, а и весьма разнородная. Ныне фактурой не только судебных процессов 30-х годов (аргумент относительно слабый, не случайно их протоколы, изданные в свое время массовым тиражом, с середины 50-х годов были без протестов изъяты из научного оборота), но и чудовищным разворотом событий на рубеже 80-90-х годов всесторонне доказано, что Сталин в своем дальновидении в целом был прав. Опережающее отражение действительности, основанное на четком классовом анализе применительно к большим социальным массивам, его не подвело. В конечном счете оно совпало с действительностью в результате буржуазно-бюрократического переворота 1991–1993 годов.

«Если формулировать практически мою программную установку, — признавал Н. И. Бухарин на суде 5 марта 1938 года, — то это будет в отношении экономики — государственный капитализм, хозяйственный мужик-индивидуал, сокращение колхозов, иностранные концессии, уступка монополии внешней торговли и результат — капитализация страны… Внутри страны наша фактическая программа… — это сползание к буржуазно-демократической свободе, к коалиции, потому что из блока с меньшевиками, эсерами и прочими вытекает свобода партий; коалиция вытекает совершенно логически из блокировки для борьбы, потому что если подбирать себе союзников для свержения правительства, то на второй день в случае мысленной победы они были бы соучастниками власти. Сползание не только на рельсы буржуазно-демократической свободы, но, в политическом смысле — на рельсы, где есть несомненно элементы цезаризма» (Судебный отчет. М., 1997. С. 331–332). Разве это не сходится буквально во всем с тем, что сотворили Горбачев с Ельциным полвека спустя? Лексикон, правда, другой, но суть та же. Методика другая — не прямой государственный переворот, а НТСовская тактика «кирпич за кирпичом». Кадры другие — не эсеро-меньшевистское и пр. подполье, а открытое ренегатство высшего звена, приведшее к параличу всей партии и всей системы управления. Вариации другие, а цель одна.

«Никому на слово, товарищи, верить нельзя, я извиняюсь перед вами, может быть, это неприятно, — говорил Сталин в январе 1938-го депутатам, — но это крайне необходимо…» (С. 151). «Вот до чего доходила недоверчивость вождя к кадрам!» — возмущались многие из нас по поводу таких слов под влиянием магии «оттепели». И магия зачаровала и сработала, сработала непредсказуемо и безотказно. В итоге мосты оказались снесенными, дороги — размытыми… Беспечность подарила нам распутицу, которой конца пока не видать…

Большинству людей не доводится совмещать в своей текущей деятельности решение значительных общественно-государственных вопросов с влиянием на личные судьбы людей. Никто еще не сумел доказать, что гармония в решении крупных задач, с одной стороны, и соблюдении частных интересов, которые часто идут вразрез с интересами групповыми, классовыми, национальными, общенародными, — с другой, абсолютно возможна. Когда на государственные дела вешают хомут личной карьеры, преуспеяния, благополучия, большая политика низводится до обывательской практики. Когда происходит нечто противоположное — во имя общего дела корежатся, часто незаслуженно, жизни отдельных личностей, — мы имеем дело с проявлением бюрократизма и авторитаризма. По большей части встречаются не чистые типы такого поведения, а переплетение обоих. Нормально избегать таких крайностей, находя меру. Эта проблема неотступно стояла и перед Сталиным. Видимо, он не всегда с ней справлялся, слишком часто допуская второй вариант. Лица, отдавшие предпочтение первому из вариантов, которых «там, наверху» оказалось больше, постарались и его и, главное, свои просчеты приписать одному ему.

Не ходя далеко за фактами, назову двух академиков-философов, которых знал лично и которые до конца дней своих имели претензии к Сталину за проявленное к ним (впрочем, вполне заслуженное) пренебрежение. Один из них, Федосеев, не забыл появления в «Правде» в конце 1952 года статьи Суслова, укорявшего его за несамокритичность и двуличие и ставившего вопрос: «искренне ли, с внутренним убеждением или формально излагаются им ныне правильные марксистские положения, не хитрит ли автор?» (Правда. 1952. 24 декабря). Нетрудно было угадать тут стиль Сталина…

Другой академик, Л. Ф. Ильичев, редактировал «Правду» и заслужил недоверие и недовольство Сталина рядом поступков. В томе печатается рецензия на роман В. Лациса «К новому берегу» (С. 435–436), которую Сталин поручал написать Ильичеву, напоминал. Когда, не выполнив поручение самостоятельно, Ильичев сделал это под диктовку Сталина, то струсил подписать материал вместе с ним. История эта имела оригинальное продолжение.

На заседании Бюро Президиума ЦК КПСС 27 октября 1952 года Сталин выступил с критикой постановки пропаганды и кадровой политики в партии. «У наших кадров, особенно у молодежи, нет глубоких знаний марксизма, — заявил он. — Наше старшее поколение было сильно тем, что мы хорошо знаем марксизм, политическую экономию. Особенно плохо поставлена пропаганда в газетах, в частности в «Правде». Редактор «Правды» Ильичев слаб. Он просто мал для такого дела. Надо бы назначить главного редактора «Правды» посильнее этого, а этот пусть поучится.

…Надо контролировать кадры, изучать их и вовремя выдвигать молодежь на руководящую работу, — продолжал Сталин. — У нас много способной молодежи, но мы плохо знаем молодые кадры. А ведь если выдвинули человека на какую-то работу и он просидит на этой работе 10 лет без дальнейшего продвижения, он перестает расти и пропадает как работник. Сколько загубили людей из-за того, что вовремя не выдвигали».

Сталин предложил «для руководства всей политической работой партии… создать при Президиуме ЦК постоянную комиссию по идеологическим вопросам» и завершил свою речь установкой: «Надо в «Правде» и партийных журналах расширять кругозор наших людей, шире брать горизонт, мы — мировая держава» (С. 588–589).

По свидетельству В. С. Беляева (работник секретариата редакции в 70-х годах), «старые правдисты… утверждали, что вождь не ложился спать, не просмотрев — хотя бы (!) — очередную «Правду». Однажды, получив новый номер, Сталин увидал на первой странице фотографию коровы-рекордистски, то есть такой буренки, которая давала молока и больше своих «товарок», и жирнее, чем у тех получалось.

Фотография была хорошей. Но вождь сказал: «Что за дурак напечатал на первой полосе «Правды» фотографию коровы? Заменить надо всех… Минуточку! Тот, кто занимается промышленностью и вообще машинами, до такой глупости никогда бы не додумался…» Вскоре в приемной главного редактора «Правды» зазвонила «вертушка». Дежуривший в тот день помощник главного редактора Михаил Александрович Шатунов поднял тяжелую трубку правительственной связи: «Редакция «Правды». Помощник главного редактора Шатунов», — отрапортовал он и услышал: «Здравствуйте, товарищ Шатунов. Это Сталин говорит. Где главный редактор?» — «Он в редакции, в одном из отделов. Скоро будет на месте». — «Передайте, пожалуйста, вашему главному редактору, что он дурак. Спасибо», — и вождь положил трубку.

Нетрудно представить себе состояние Михаила Александровича. Не передавать Ильичеву (а главным редактором в это момент — в 1952 году — был Ильичев) мнение Сталина об Ильичеве нельзя. Но и передать-то как?.. Точно так, как сказал ему Сталин? Теми же словами? Ой-ой-ой!.. Смягчить? Может быть еще хуже. И когда Леонид Федорович вернулся в свой кабинет, Шатунов слово в слово передал ему все то, что услышал от Сталина. Ильичев попросил помощника созвать всех членов редколлегии, а когда они пришли, заставил Михаила Александровича повторить рассказ. Никто ничего не понял. Яснее стало через несколько дней, когда в редакцию приехал М. А. Суслов вместе с каким-то красивым, еще молодым человеком. Речь Суслова была краткой, но выразительной. «Товарищи! — сказал он. — Мы считаем, что вы со своими обязанностями справились. Со мной приехал новый главный редактор Дмитрий Трофимович Шепилов. Он и поведет номер».

Словом, освободили всех. Кроме того, кто занимался «…промышленностью и вообще машинами» — редактора промышленного отдела Ивана Ивановича Пустовалова» (Беляев В. С. Различные сугубо личные размышления старого правдиста на прогулке по Тверскому бульвару. Рукопись. 2005. С. 93–94).

Мемуарист не пишет здесь о самочувствии самого Ильичева. Но подобные встряски партбюрократы с обывательским синдромом, как правило, не прощают. Роль их в последующей догматизации и дискредитации марксизма вряд ли может быть оспорена.

Настоящий том является наглядной иллюстрацией заботы Сталина о духовном состоянии советского общества, или, как сказали бы теперь, о подъеме его духовности, разумеется, прежде всего светской, а не религиозной. На его страницах встречаются имена поэтов Д. Бедного и В. Маяковского, писателей Шолохова, Горького, Р. Ролана, Эренбурга, Соболева, Панферова, Авдеенко, Леонидзе, Лациса, В. Василевской, драматургов Афиногенова и Корнейчука, корифеев русского театра Станиславского и Немировича-Данченко, актеров Черкасова, Хмелева, Плятта, Жарова, Чиркова, Раневской, Кадочникова, Орловой, Целиковской, Москвина, кинодеятелей Эйзенштейна, Довженко, Пудовкина, Шумяцкого, Большакова, Эрмлера, архитекторов Щусева, Иофана, Руднева, Эфроса, Жолтовского, Чернышова, Абросимова, Хрякова, ученых Комарова, Вернадского, Зелинского, Вавилова, Ферсмана, Мичурина, Павлова, Лысенко, Орбели, Цицына, Быкова и др. Эти имена звучат в разном контексте, критическом или же поощрительном, но всегда при неравнодушном, а порой и страстно заинтересованном реагировании на явления новой отечественной культуры.

Любые объединения людей представляют собой систему взаимных связей: случайных контактов, форм общения, регулярных общественных отношений и их сгустков — социальных институтов, организаций, носящих более или менее устойчивый характер. Все это своего рода кровеносная система, разносящая по физическому телу общества как совокупности биологических индивидов живой кислород социальности, поддерживающий ее собственно человеческое бытие. Вся эта система, несмотря на нескончаемые неумолкающие разговоры о ней на протяжении столетий, до сих пор мало изучена и нуждается в правильном анализе.

Условно в великом множестве этих связей можно выделить межличностные, личностно-групповые и личностно-общественные. Существуют и связи коллективно-общественные, а также сочетания всех упомянутых. Их без конца повторяют, воспроизводят, творят конкретные люди, не зная ни днем, ни ночью покоя.

Эта элементарная схематизация нужна нам потому, что при ее помощи сравнительно легко понять, что разные социальные индивиды бывают включены в неодинаковые комплексы взаимных связей. Многие из них, как правило, не выходят за рамки межличностых (муж — жена, родители — дети, родственники, друзья, ближайшие соседи) и личностно-групповых (семья, товарищи по учебе и работе, односельчане, жильцы одного дома и др.), лишь эпизодически попадая в сферу личностно-общественных связей (пример — выборы представительных органов власти), а иные, наоборот (их меньшинство), погружены в эту сферу почти целиком. Понятно, что каждая из сфер как среда общения диктует свои нормы и правила и что бывает дозволено Юпитеру, не дозволено быку; но верно и другое правило: что дозволено быку, подчас противопоказано Юпитеру.

Бытует мнение, что Сталин сам создавал собственный культ личности. Выгодное хрущевцам, горбачевцам, всякого рода оборотням и перерожденцам, это мнение снимало со многих чиновников ответственность за прегрешения еще сталинских времен, облегчало внедрение правого оппортунизма в партийной практике, вуалировало демонтаж социализма в государственной и хозяйственной жизни. Но нет ничего более далекого от действительности. Сталин резко пресекал случаи славословия в свой адрес, хотя делал это не всегда и сознавал, что в сложнейшем переплете интересов и настроений эпохи массам необходим надежный ориентир, неподкупный авторитет. «Зря распространяетесь о «вожде», — пишет он драматургу А. Н. Афиногенову в апреле 1933 года. — Это не хорошо и, пожалуй, не прилично. Не в «вожде» дело, а в коллективном руководителе — в ЦК партии» (С. 41). Как бы продолжая этот разговор, на сей раз с участниками первомайского парада 1934 года, Сталин заявляет: «…Вожди без масс — ничто… Массы решают успех всякого дела и судьбы истории. Все зависит от того, за кем массы пойдут» (С. 62). В основном этой точки зрения он придерживался до конца своих дней. Уже без Сталина, на июльском (1953) Пленуме ЦК КПСС А. И. Микоян по поводу культа личности заявил: «Мы понимали, что были перегибы в этом вопросе и при жизни товарища Сталина. Товарищ Сталин круто критиковал нас. То, что создают культ вокруг меня, говорил товарищ Сталин, это создают эсеры. Мы не могли тогда поправить это дело, и оно так шло. Нужно подойти к роли личности по-марксистски» (Известия ЦК КПСС. 1991. № 2. С. 151). Почему «оно так шло», Микоян не сказал, «подойти к роли личности по-марксистски» ЦК так и не сумел.

Мы не сказали бы всей правды, если бы не отметили того, что на некоторых поворотах истории Сталин как индивид был вынужден считаться со Сталиным как политическим феноменом. Особенно остро его формула «Я стою один» дала себя почувствовать в период Отечественной войны. Несмотря на потери от предвоенных репрессий и поражений первого года боевых действий, он сумел выковать блестящую когорту полководцев, уникальный офицерский корпус, но на формирование аналогичного легиона партийных руководителей его не хватило. В конце 1943 года Сталин сетовал А. Е. Голованову на то, что его «обожествляют»; он говорил, что «святых людей нет, такого человека, как Сталин, конечно, нет, но если люди создали такого, если верят в него, значит, это нужно в интересах пролетариата и нужно поддерживать» (Чуев Ф. И. Молотов: Полудержавный властелин. С. 521). В военной обстановке это явление укреплялось неизбежным для нее режимом единоначалия, естественным чувством опасности, нуждаемостью в коллективной взаимовыручке, ориентацией на полководческую мудрость и героический пример. Сталину независимо от того, хотел он этого или не хотел, приходилось играть свою, только ему принадлежащую роль. Отказаться от этой роли, сбросить ее с себя, отделаться от нее Сталин уже не мог. В ней был заинтересован многомиллионный коллектив советских людей, а коллективный интерес — и Сталин это знал — сродни объективной необходимости. Сколько-нибудь полноценной альтернативы не было. Начавшаяся с Хрущева аппаратно-бюрократическая инерция сделала ее потом просто невозможной.

Как писал совсем о другом человеке литератор В. Ф. Ходасевич, «была некоторая разница между его действительным образом и воображаемым, так сказать, идеальным. Однако весьма любопытно и существенно, что в этом случае он следовал не столько своему собственному, сколько некоему чужому, притом — коллективному воображению… Он считал своим долгом стоять перед человечеством, перед «массами» в том образе и в той позе, которых от него массы ждали и требовали в обмен на свою любовь. Часто, слишком часто приходилось ему самого себя ощущать некоей массовой иллюзией, частью того «золотого сна», который однажды навеян и который разрушить он… уже не вправе. Вероятно, огромная тень, им отбрасываемая, нравилась ему своим размером и своими резкими очертаниями. Но я не уверен, что он любил ее. Во всяком случае, могу ручаться, что он часто томился ею» (Воспоминания о Горьком. М., 1989. С. 24–25). Эти строки посвящались писателю. К Сталину они применимы вдвойне и втройне.

«…В своем упоении абсолютной властью», как фальшивя порою писали о Сталине «демократы», он бывал в интеллектуальном и моральном отношении зачастую одинок, но не оставался один. Доверительной опорой долго служил ему В. М. Молотов, надежным исполнителем — Л. М. Каганович, его доверием и вниманием пользовались относительно молодые и трагические фигуры А. С. Щербаков, Н. А. Вознесенский и А. А. Кузнецов, несомненной симпатией — А. А. Жданов, А. Н. Косыгин. В конце жизни он внимательно присматривался к растущей партийной смене, почему и предложил ЦК после XIX съезда избрать вместо Политбюро Президиум, который вместе с Секретариатом составлял руководящий коллектив в 36 человек. Моментальное сокращение его на первом же послесталинском Пленуме втрое (с 36 до 12 человек), мало того, что оно было грубым попранием норм внутрипартийной демократии, чем-то вроде переворота, послужило также отдаленной причиной сложившейся уже в 60-х годах системы брежневской «геронтократии» (однопоколенного «старовластия») с ее неизбежным консерватизмом, со всеми ее видимыми и невидимыми негативными последствиями. Конец этой системы («эффект домино») легко прогнозировался. Уход из жизни в течение трехлетия (1982–1985) трех генсеков («эпоха великих похорон») означал не только неполадки в кадровой работе, но и прекращение действия механизма нормальной преемственности на самом пике управленческой пирамиды. Положение на грани политической безответственности…

Настоящую духовную подпитку Сталин, несомненно, всегда черпал в учении Ленина, в живой памяти о нем, подтверждения чему мы находим и в этой книге. «…Ленин, это был такой мужик, левого мизинца которого мы не стоим, мужик, который весь был выкован из нержавеющей стали» (С. 147), — восхищенно говорил он депутатам Верховного Совета СССР (январь 1938). «Вы знаете, что мы, большевики, привыкли идти против течения, — заявил Сталин на приеме деятелей таджикского искусства (апрель 1941), — и я, как большевик, хочу сегодня сказать о человеке, который хотя и умер, но будет вечно жить в истории. Я хочу сказать о том человеке, который нас воспитал, учил, иногда журил, иногда хвалил, который сделал нас людьми, — о Ленине. Это он, Ленин, научил нас работать так, как нужно работать большевикам, не зная страха и не останавливаясь ни перед какими трудностями, работать так, как Ленин. Мы являемся его тенью, его птенцами и учениками. Было бы ложной скромностью с моей стороны сказать, что мы, нынешние руководители партии и правительства, ничего не сделали, не имеем достижений. У нас имеются и успехи, но всем этим мы обязаны Ленину». Охарактеризовав далее Ленина как творца идеологии и политики дружбы народов, плодами которой мы все пользуемся, оратор завершил этот пассаж так: «Я скажу по-восточному — мы его тень на Земле и светим его отраженным светом» (С. 212). Свечение «отраженным светом» Ленина Сталин считал своим жизненным призванием, и у нас нет оснований сомневаться в искренности его выбора. На последнем для Иосифа Виссарионовича Пленуме ЦК 16 октября 1952 года, когда Молотов, отвечая на его критику в свой адрес, назвал себя «учеником Сталина», тот реагировал на это категорически однозначно: «Чепуха! Нет у меня никаких учеников. Все мы ученики великого Ленина» (С. 586).

Пролистывая страница за страницей советскую историю, всякий раз убеждаешься, что при мощном подъеме в народной массе разнообразных талантов — научных и художественных, технических и конструкторских, педагогических и артистических, хозяйственных и военных, публицистических и дипломатических, нет им числа — мы почти не видим лиц, обладающих одновременно неугомонной любознательностью, хватающим за линию горизонта теоретическим кругозором и выдающимися организаторскими способностями. Не потому ли Советская власть не совершила окончательный прорыв в ноосферу, что не справилась с подготовкой в широком порядке таких именно кадров? «Мало у нас в руководстве беспокойных…» (С. 457), — намекнул на, возможно, главный предмет своей озабоченности, беседуя с Ю. А. Ждановым, Сталин. Он сам был образцом творческой неуспокоенности, отчего и подвергся как неумеренным восхвалениям, так и неуемным поношениям и больше пока не повторился. Постарались и несомненные противники, и недавние сторонники, которых прихватила плесень обывательщины и которые обороняли обретенный чиновный уют. Но со взятой на себя ролью могильщиков идеи они не справились и справиться не могли. Идея, несущая в себе зерно истины, могильщикам не дается.

* * *

Как уже отмечалось, этим томом завершается проект Собрания сочинений И. В. Сталина 1946 года. Тома 1-13 (1946–1951) выпускались Институтом Маркса — Энгельса — Ленина при ЦК ВКП(б), тома 14–16 (1997) — Рабочим университетом, том 17 (2004) — Научно-методическим советом ЦК КПСС, том 18 (2006) издает Идеологическая комиссия ЦК КПСС.

Но на этом деятельность по публикации сталинского наследия не кончается. Уже ведется компоновка тома 19. В отличие от 90-х годов над книгами работает творческая группа, располагающая возможностями поиска в библиотеках и архивах, надлежащей техникой.

Составители обнаружили в томах 14–17 кое-какие ошибки, пусть невольные и не грубые, но задевающие их профессиональное самолюбие и репутацию предпринимаемого издания. За эти ошибки мы приносим читателям свои извинения.

В отношении ряда материалов, помещенных в томах 14–16, высказывались замечания насчет их неполной документальной достоверности. Это касается отдельных перепечаток, не имевших архивного обоснования. Откровенно скажу, мы сознавали этот недостаток с точки зрения строгой академической науки, но, не имея других возможностей, допускали его десятилетие назад ради восстановления исторической правды. В томах 17–18 таких допущений нет.

Из-за малости сил и отсутствия надлежащей исследовательской базы пришлось отказаться от обычной в конце томов 1-13 Биографической хроники. Другим отличием этих книг стало то, что примечания помещаются не в конце тома, а непосредственно после соответствующего документа. Названия некоторых документов даны составителями. В конце томов 16–18 помещаются обстоятельные приложения. Формат их тот же, внешний вид соответствует традиции.

Составители благодарят своих добрых помощников Авдеева В. А., Антонова Д. А., Виноградова М. В., Зиновьеву Л. В., Золкина А. В., Игнатьева О. В., Краснову Т. Г., Леонтьева Н. П., Ложкину А. С., Ложкину Е. А., Ложкина С. А., Маныкина А. В., Марьину В. В., Медведева Д. В., Нинова В. В., Пермикину С. П., Потапова К. К., Терехова С. Н., Федюнина В. В., Хрящевского Р. Е., Чудинову С. В., Швареву Е. Б., Яброву Т. И., всех товарищей, которые делом и словом воодушевляли нашу работу.

Ричард Косолапов.

Декабрь 2005 года

Составители тома: М.Н. Грачев, А.Е. Кирюнин, Р.И. Косолапов, Ю.А. Никифоров, С.Ю. Рыченков