Инициатива бывает хорошая и плохая, нужная и не нужная. Отец не любил бездумного исполнения приказов. Я этого тоже не люблю. Бездумный исполнитель никогда ничего толком не сделает. Только все испортит. Особенно о дисциплине тоже забывать не следует. Я старался окружать себя людьми, которые четко понимают, где заканчивается инициатива и начинается дисциплина. На первый взгляд все просто. Обозначь границы «от» и «до» и требуй их соблюдения. Однако не все так просто. Как в воздушном бою. Без дисциплины бой непременно будет проигран. Без инициативы тоже. Я старался всячески поощрять инициативу летного состава. С двумя оговорками. Понимай, зачем, с какой целью ты это делаешь. И помни, что ты не один, что у тебя с товарищами общая задача. Не проявляя инициативы, не станешь настоящим летчиком. Вообще никаким специалистом не станешь. Я таким летчикам, которые не проявляли инициативы, советовал переквалифицироваться в вагоновожатые. Трамвай по рельсам ездит, остановки размечены. Думать не надо. Знай себе тормози да трогай. Тех, кто очень уж зарывался, осаживал. Тут тоже тонкость. Различать надо, когда летчик горяч и увлекается (сам такой) и когда он гонится за личным счетом. Горячность в бою на пользу, ее только правильно отмерять надо, как доктор лекарство. А вот из индивидуалистов, мы их еще называли «кустарями-одиночками», толкового летчика не воспитать, как не старайся. И гибли они чаще других. Одиночка в небе – легкая добыча. Жизнь штука сложная. И головой думать надо, и правила соблюдать. Как говорил Коля Гулаев, устав, помноженный на здравый смысл, равняется победе. Раз уж вспомнил про Колю, то расскажу одну историю. Коля – летчик, как раньше говорили, божьей милостью. Мы между собой звали его «вторым Чкаловым». Кроме того, Коля хороший товарищ, свойский, добродушный парень. Летом 44-го Колю, только что оправившегося от ранения в руку, и еще нескольких летчиков вызвали в Москву награждать. Коля тогда получил свою вторую Золотую Звезду. После вручения наград, как и положено, устроили банкет. Ребята на радостях хорошо выпили. Вернувшись к себе в горкомовскую гостиницу, они по ошибке поднялись вместо второго этажа на третий. Зашли в «свой» номер, а там сидят посторонние люди. Мало того что сидят, они еще и уходить никуда не собираются. Ребята, несмотря на сопротивление, выставили нахалов в коридор. Кому-то глаз подбили, кому-то нос расквасили, не без этого. Шум был большой, на всю округу. Администрация вызвала милицию. Разобравшись, ребята извинились за вторжение, предложили пострадавшим выпить мировую. На их несчастье, пострадавшие оказались турецкими коммунистами и очень обидчивыми людьми. Пить они отказались, извинений не приняли, нажаловались в ЦК. Мол, мало того что нас на родине преследуют, так еще и в Москве бьют. Турецкое посольство, закрыв глаза на то, что пострадавшие были коммунистами, которых в Турции жестоко преследовали, ухватилось за происшествие и попыталось раздуть дипломатический скандал. Разве капиталисты могут упустить случай лишний раз обвинить в чем-то Советский Союз? Турки ради того, чтобы скандал был погромче, были готовы объявить своих пострадавших земляков дипломатами. Закрыв глаза на то, что те на самом деле коммунисты. Посол обратился в наркомат иностранных дел к Молотову. Отцу о происшествии одновременно доложили из двух наркоматов и из ЦК. Факт налицо, крыть нечем. Вломились наши летчики пьяные в номер к турецким товарищам и устроили там погром. Что спьяну – это не оправдание. Отец в таких случаях говорил одно: «Не умеешь – не пей». Сам он никогда не напивался. Веселел только немного. Отец поручил главкому ВВС Новикову наказать виновных. В таких вот случаях и проявляется истинное лицо человека. Наказать, конечно, следовало, но наказание наказанию рознь. Новиков был штабист, а не летчик. В авиацию он пришел командовать после академии. Оттого, наверное, и не понимал, что такое быть боевым летчиком. И ценности таких асов для фронта тоже не понимал. Выполняя приказ отца, Новиков перегнул палку. Пообещал перевести всех в штрафные части в пехоту. Такое наказание полагалось трусам, уклонявшимся от боя с противником. Оно означало верную смерть, потому что пехотинец из летчика никакой. Нас, конечно, в авиашколе учили окапываться и в атаку ходить, но учили чисто для проформы. Раз военный, то должен иметь представление. Наказание было слишком жестким, если не сказать жестоким. Ребята, в том числе и Коля, такого не ожидали. Думали, что в худшем случае снимут с них по звездочке. Новости в авиации разносятся быстро, тем более такие. Пришлось мне обратиться к отцу и рассказать о том, что творит Новиков. «Я смотрю, что у вас в авиации круговая порука, один хулиган другого защищает», – сказал отец, намекая на мою прошлогоднюю рыбалку. Но особой сердитости я в его голосе не услышал и понял, что ребята в штрафбат не попадут. Началось дело неожиданно плохо, а закончилось неожиданно хорошо. Ничего ребятам не сделали, даже выговоров не объявили. Только Коле, который почему-то считался зачинщиком, Новиков пригрозил. Сказал, что, пока он жив, Коле больше ни одной награды не видать, как своих ушей. Косвенно Новиков свое обещание выполнил или то было совпадение. Через полтора месяца Колю отправили учиться в академию, и на том война для него закончилась. Что же касается баланса дисциплины и инициативы, то именно их правильное сочетание помогло Коле одержать свою знаменитую победу на Пруте. Колина шестерка на подлете к нашим позициям разгромила группу вражеских бомбардировщиков, шедших под прикрытием. Превосходство в численности немцам не помогло. За считаные минуты было сбито 11 немецких машин, остальные успели удрать назад. 5 из этих 11 сбил Коля.

В мирное время баланс между дисциплиной и инициативой должен быть точно таким же, как и в военное. Некоторые из моих подчиненных проявляли ненужную инициативу. Старались сделать лучше, но на деле получалось хуже. Например, из-за неувязок и оттого, что каждый из исполнителей тянул в свою сторону, как крыловские лебеди, строительство спортивного центра Дома офицеров ВВС шло очень медленно, а потом и вовсе остановилось. У нового командования ВВС Московского округа так не нашлось средств на продолжение строительства. Так и стоит едва начатое дело. Я побывал в парке после того, как освободился. Полюбовался на останки начатого мной строительства. Жалкое зрелище. Руины былых надежд, как сказали бы Пушкин или Горький. Спортивный центр мне припомнили в самом начале следствия. Представили так, будто я по своей прихоти впустую истратил 6 миллионов государственных денег. Можно сказать, выбросил на ветер. Незаконное расходование государственных средств мои следователи усматривали во всем. Попутно я испортил хороший парк, лишив жителей Ленинградского района любимого места отдыха. Разрушил старый кинотеатр, вырубил деревья с кустами, теперь на их месте яма с мусором. Правдой было лишь то, что идея строительства действительно принадлежала мне. Но я действовал не самоуправно, а по закону. Заручился согласием министра обороны Василевского и получил у Попова место под строительство. То, что на время строительства парк был закрыт для посещения, было продиктовано необходимостью. Кто станет отдыхать рядом со стройплощадкой? Шумно, пыльно, опасно, детишки могут под самосвал угодить. Денег ушло много, но и строительство задумывалось большим, не копеечным. Допустил я там один промах, не уследил за инициативой подчиненных, которые за моей спиной от моего имени договорились с генерал-полковником Белокосковым насчет того, чтобы использовать под каркас здания центра демонтированный в Германии ангар. Разумное на первый взгляд решение. Используя уже имевшиеся в распоряжении министерства металлические конструкции, можно было сэкономить значительные средства. К сожалению, исполнители забыли пословицу: «За морем телушка – полушка, да рубль перевоз». Белокосков тоже об этом не подумал. Он очень уважал отца и был со мной в хороших отношениях. Не в притворно-хороших, до поры до времени, как Булганин, а по-настоящему в хороших. Потому и разрешил, не задавая лишних вопросов. Раз надо, так надо. Доставка ангара из Германии в Москву существенно задержала строительство и встала в копеечку. Разгрузка, доставка на стройплощадку и установка оказались весьма непростыми задачами, потому что ни у нас, ни в министерстве не было подъемных кранов достаточной мощности. Пришлось обращаться за помощью в Минтяжстрой к Юдину. Следователь представил так, будто я своим обращением сорвал какую-то важную стройку, которой позарез требовались эти краны. То, что в смете фигурировала «сборка металлоконструкций ангара», тоже вызвало придирки у следствия. Вот что ненужная инициатива делает. Впрочем, подчиненных своих я не виню и имен их не называю. Они хотели как лучше, а следствие и без этого нашло множество поводов для придирок. Свинья грязи найдет, было бы желание выслужиться. А задумка была хорошей – большой спортивный центр. Такой, каких еще не было. «Чем ВВС лучше других видов войск?» – то и дело, спрашивали меня следователи. Я отвечал, что дело не в том, какой вид войск лучше или хуже. Подобная постановка вопроса звучит даже не провокационно, а попросту глупо. Дело в том, что моей жизнью была авиация. Дело в том, что я командовал ВВС Московского округа. Поэтому я занимался развитием спорта в ВВС, а не на флоте и строил дома для летчиков, а не для моряков. Как можно ставить в вину человеку, что он развивал то, чем руководил? Так можно спросить министра обороны, чем армия лучше милиции или медицины. Глупость, но при желании из любой глупости можно сделать дело. И плевать на то, что при мне строительство спортивного центра Дома офицеров ВВС худо-бедно продолжалось, несмотря на все сложности. «Заморозили» его уже после меня и нарочно ничего не строят на этом месте. Не иначе как хотят сохранить для потомков наглядный пример самодурства Василия Сталина, сына товарища Сталина. Сволочи! Другого слова я не подберу. Я и во время следствия их так назвал. И тех, кто дал указание сделать меня виновным и осудить, и тех, кто это указание претворял в жизнь. Мои следователи старались на славу – сначала писали в протоколы то, чего я не говорил, а потом доводили до состояния, когда я ничего не соображал, и заставляли эту ложь подписывать. Старались, потому что знали, что если будут плохо стараться, то угодят под расстрел. Пример тому был.

Скажу о примерах. Я не для себя старался и даже не для ВВС, а для всего советского народа. Хотел, чтобы с меня, с ВВС брали пример. Пусть бы флотский спортивный центр построили, пусть бы Артемьев для пехоты и артиллеристов финские домики строил. Разве плохо? Отец говорил, что коммунист должен служить примером для остальных. Я и служил. Не для себя старался, для народа. Мне самому немного было надо. Старался обходиться самым необходимым. В этом отношении, конечно, Катя сильно «удружила» мне тем, что без моего ведома приказывала от моего имени моим адъютантам отбирать для нее что-то из трофейных вещей. Я про это и знать не знал, тем более что далеко не все из этого отобранного (если верить спискам, предъявленным мне во время следствия) оказывалось у нас дома. Я был загружен делами и на появление дома нового дивана или нового ковра особого внимания не обращал. Ну, купила Катя, и хорошо. Пусть радуется. Денег, которые я получал, хватало для того, чтобы делать крупные покупки, а отчета в расходах я с Кати никогда не спрашивал. Мне это казалось унизительным для нас обоих. Особенно с учетом того, что хозяйкой Катя оказалась рачительной, понапрасну денег не транжирила. Адъютанты мне тоже не докладывали о том, что они «добывали» для Кати, думали, что я и так знаю. Не утверждаю, но и не могу исключить того, что многое из указанного в списках уходило на сторону без Катиного ведома. Примерно так, как это случилось с генералом Серовым. Адъютант генерала производил разные «дипломатические махинации» за спиной своего начальника, прикрываясь его именем. Счет имущества, присвоенного этим ловким хапугой, шел, насколько мне известно, не на вагоны, а на целые составы. Серов проходил по трофейному делу, но следствию удалось вменить ему в вину лишь мраморный камин, перевезенный из особняка гросс-адмирала Редера в московскую квартиру Серова. Отец решил, что камин можно считать трофеем и приказал Абакумову оставить Серова в покое. Жукова он тоже приказал не трогать. Только снял с главкомов и отправил в Одессу. Помнят ли они сейчас отцовскую доброту? Наверное, помнят. Должны помнить. Сам Абакумов, кстати говоря, тоже был хорош гусь. Впоследствии выяснилось, что он присвоил трофейных ценностей больше чем на полмиллиона рублей. Но больше всего отца возмутило то, что Абакумов переселил из дома в Колпачном переулке 16 семей, для того чтобы устроить там личный особняк. «Ишь, генерал-губернатор выискался!» – сказал отец. На ремонт и обстановку особняка из министерских средств было истрачено более миллиона рублей. В марте 50-го Абакумов приказал сжечь бухгалтерские документы, имевшие отношение к его особняку. Прятал концы в воду, да не все спрятал.

Абакумова и его шайку мне было не жаль – заслужили. Абакумов мне никогда не нравился. Он был невероятно заносчивым, глупым и к тому же удивительно необразованным для министра. Кичился тем, что окончил всего четыре класса училища, а до остального дошел своим умом. Не знаю, до чего он там дошел, но он ничем, кроме свой карьеры, не интересовался, не читал книг, не бывал в театрах. Когда я однажды спросил у Абакумова, видел ли он «Чужую тень», которую недавно поставили в МХАТе, он рассмеялся и сказал, что у него эти чужие тени «целыми табунами» за решеткой сидят. Кажется, он так и не понял, о чем шла речь. Жаль только, под шумиху, поднятую вокруг дела Абакумова, врагам удалось очернить в глазах отца такого преданного ему человека, как Власик. В чем его только не обвиняли. И в систематическом пьянстве с агентом иностранных разведок. И в расшифровке перед этим агентом сотрудников госбезопасности, ведущих его разработку. И в краже секретных документов. И в недонесении о заговоре. И в хозяйственных злоупотреблениях. Изворачивались, как могли, и сумели все же обмануть отца. Ума не приложу, как им это удалось, но ведь удалось же. Отец не был легковерным. Он всегда проверял информацию, прежде чем принять решение. Особенно если то была информация, порочившая человека из его ближайшего окружения. Думаю, что залог успеха врагов заключался в их многочисленности и слаженности их действий. Представили отцу ложную информацию и полностью ее «подтвердили». Кое о чем мне известно со слов очевидцев, людей, не доверять которым у меня нет причин. Обвинение Николая Сидоровича в краже секретных документов было организовано следующим образом. После одного из заседаний Бюро на кунцевской даче Власик, в обязанность которого входил осмотр помещений до и после заседания, нашел на полу лист стенограммы. Власик решил, что лист был утерян случайно. Сунул его в карман, чтобы отдать в секретариат, но на выходе был остановлен людьми Игнатьева, нового министра МГБ. Найденная в кармане стенограмма была представлена как украденная. Объяснений Власика никто не слушал. Лежала в кармане, значит – украл. «А что я должен был делать? – удивлялся он. – Стрелять в потолок и звать на помощь?» Обвинение в краже полной стенограммы еще как-то звучало. Но украсть всего один лист, от которого ни никакой пользы, мог только полный идиот. А Власик таковым не был. Но к этому обвинению добавили кое-какие слова, которые якобы были сказаны им при обыске, и в таком виде доложили отцу. Отец поверил, отстранил Власика и отправил его заместителем начальника лагеря куда-то на Урал. Но враги на этом не успокоились. Не мытьем, так катаньем. В декабре 52-го они «прицепили» Власика к делу врачей. Не тех отравителей опасался отец! Не тех! Дело врачей раздули намеренно, чтобы убрать от отца преданных ему людей, усыпить его бдительность и замаскировать свои подлые происки. То, что это дело было сфальсифицировано врагами отца для прикрытия, неопровержимо доказывает тот факт, что сразу же после отцовской смерти оно было прекращено, всех обвиняемых выпустили и восстановили в прежних должностях. Зачем городить огород дальше, если необходимость в нем уже отпала. Если бы врачи, проходившие по этому делу, были виновны, то их бы осудили и после смерти отца. Ворошиловская амнистия таких не касалась.

Грызет меня мысль – неужели убийцы моего отца так и не будут наказаны? Неужели правда больше никогда не восторжествует? Не хочу, не могу в это верить! Надеюсь, что если не советский суд, то хотя бы суд истории воздаст убийцам по их подлым «заслугам»! Одно обстоятельство несказанно радует меня и придает мне уверенности. То, что ренегатам и очернителям не удалось убедить в своей правоте весь социалистический мир. Руководители Китая, Кореи, Албании и Югославии не пошли на поводу у предателей. Эти честные коммунисты сурово осудили посмертную расправу над Великим Вождем трудящихся всего мира. Подкуп и угрозы не смогли поколебать их, потому что честные люди ценят правду превыше всего. Настанет день, когда мне не придется так, как сейчас, писать, уединившись, и прятать написанное от чужих глаз. Я смогу выступить с трибуны и заклеймить предателей о всеуслышание. Громко, на весь мир. Я знаю, что такой день настанет. Несмотря на пережитое, на память я не жалуюсь. Я помню все. Я ничего не забыл и не забуду. И я приложу все силы для того, чтобы справедливость восторжествовала, не будь я Василий Сталин, сын Вождя! Люди мне поверят. Я знаю, что поверят. Потому что я говорю правду и потому что я не отрекся от моего отца. Я никогда никого не предавал и не менял своих убеждений, в зависимости от того, куда подует ветер. Я всегда шел и летел не по ветру, а туда, куда считал нужным. Я уверен, что смогу сказать правду об отце громко, на весь мир. А если вдруг не удастся, такую возможность я, несмотря на свою уверенность, полностью исключить не могу, то пусть потомкам останутся эти мои записки. Уверен, что имя Сталина еще воссияет! Очень обидно, что китайцы с албанцами чтут память отца, а у нас его позабыли. Один человек из аппарата ЦК, чье имя я здесь называть не стану, шепнул мне по секрету, что уже который год рассматривается вопрос о выносе тела отца из Мавзолея и его захоронении на Новодевичьем кладбище. Они надеются, что таким образом смогут заставить народ забыть товарища Сталина. Наивные ничтожества! Память о Сталине в Днепрогэсе и в Магнитке. Память о Сталине в победе над фашистами. Память о Сталине в его великих делах, а не в умах жалкой кучки предателей, подлостью и обманом захвативших власть.

К Китаю у отца всегда было особое отношение. В китайцах он видел самых близких сподвижников. Антимонархическая революция в Китае произошла раньше, чем в России, в 1911 году. Сунь Ятсен был передовым человеком, желавшим добра своему народу, но он не был коммунистом и потому не смог повести за собой народные массы. Ведущую роль коммунизма Сунь Ятсен понял слишком поздно, в конце жизни. Коммунистическая партия Китая была создана без его участия, и поначалу она была не столько коммунистической, сколько националистической. Вдобавок руководство партии недооценивало важность союза с крестьянством, главной силой в Китае, где промышленность была развита очень слабо. Зиновьев, руководивший Коминтерном, провалил работу в Китае. Троцкий, делая вид, что помогает ему, на самом деле вредил. Вместо того чтобы объединить все передовые силы Китая под знаменем Коммунистической партии, он пытался столкнуть их друг с другом. Отец, как мог, препятствовал этому, но в первой половине 20-х годов влияние Троцкого было значительным. Отец обращал внимание китайских товарищей на необходимость тесного союза с крестьянством и предостерегал китайцев против гражданской войны. Гражданскую войну отец считал злом и очень жалел о том, что после Октябрьской революции в России возникло противостояние. «Оголтелых было мало, – говорил он, имея в виду сторонников монархии и буржуазии. – Больше было обманутых и тех, кто пошел на поводу». Троцкий настаивал на обострении обстановки в Китае, отец с ним не соглашался, считая такой подход преждевременным. По словам отца, Троцкий был неплохим тактиком, но никудышным стратегом, которому не хватало ни терпения, ни дальновидности. Ради сиюминутных выгод он был готов пожертвовать перспективой, отдать молодую компартию Китая на растерзание антикоммунистам. Отец понимал важную роль Китая на Дальнем Востоке и всегда противопоставлял его империалистической Японии, извечному врагу Российской империи и СССР. Помню, с какой радостью приветствовал отец в 49-м образование Китайской Народной Республики. «Теперь половина мира стала социалистической», – сказал он. В декабре 49-го товарищ Мао приехал в Москву на юбилей отца. Ему был оказан самый теплый прием. Товарищ Мао очень походил на отца. Был, как и отец, простым в общении, но за этой простотой чувствовалась большая внутренняя сила, сила настоящего коммуниста. Сын товарища Мао воспитывался в Советском Союзе, воевал с фашистами. Узнав, что я тоже воевал, товарищ Мао долго расспрашивал меня о войне. В конце нашей беседы он пригласил меня посетить Китай и сказал, что китайцы очень признательны советским летчикам за их помощь в борьбе с японским империализмом. Товарищ Мао вспомнил добрым словом генералов Полынина и Мачина, сказал, что китайский народ их никогда не забудет. Я сказал, что знаю обоих. В Берлинской операции участвовали 5-й истребительный авиакорпус генерал-майора Мачина и польские летчики, которыми командовал генерал-лейтенант Полынин. Отец по этому поводу пошутил, что это напомнило ему родную Грузию. Стоит только разговориться двум грузинам, как у них непременно найдутся общие знакомые. Мао сказал, что на его родине тоже все друг с дружкой знакомы и чем скорее коммунисты всего мира перезнакомятся и сплотятся, тем скорее они победят. Расстались мы друзьями.

В семьдесят лет отец был бодр и выглядел молодо. На вид ему нельзя было дать больше пятидесяти. Он был бодр, крепок, деятелен. Казалось, верилось, что впереди у него еще много лет жизни. Я не мог предположить, что всего через четыре с половиной года отца не станет. Да и сам он не предполагал такого, строил планы на десять-пятнадцать лет вперед. Как жаль, что этим планам не суждено было сбыться…

Я побывал в Мавзолее на следующий день после своего возвращения в Москву. Мое появление на Красной площади вызвало небольшой переполох среди сотрудников Шестого управления. Я думал, что меня не пустят к отцу, но меня пустили. Правда, за мной перекрыли доступ, так что я смог провести в Мавзолее четверть часа в одиночестве. В условном одиночестве, потому что одного меня там не оставили. Был караул и несколько товарищей в штатском. Товарищи вели себя очень деликатно. Рассредоточились по углам и стали незаметными, слились со стенами. Глядя на отца, я вспомнил 6 марта 53-го года, Колонный зал Дома Союзов. Вспомнил, как нескончаемым потоком шли люди, как Булганин постоянно косил глазами в сторону, будто не мог смотреть на отца, а у Хрущева то и дело дергалась щека. А Молотов и Маленков все время переглядывались и переминались с ноги на ногу. Видно было, что они ждут не дождутся окончания траурной церемонии. Когда-то Молотов был соратником Зиновьева. Отец никогда ему этого не вспоминал, считал верным товарищем, преданным делу революции. А при желании мог бы и вспомнить. Маленкова по рекомендации Кагановича вывел в люди отец. «Старательный товарищ», – говорил отец о Маленкове. В годы войны Маленков шефствовал над авиационной промышленностью. Только расположение отца спасло его от суда по «авиационному делу». Отец счел, что Маленков слишком много на себя взвалил, потому и не обеспечил должного контроля за выпуском самолетов. Маленков всего лишь был выведен из состава Секретариата ЦК, а мог бы пойти под суд. Очень скоро он вернул себе расположение отца. Для меня всегда было загадкой, чем этот ничем не выдающийся человек, лишенный всяческих талантов, мог понравиться отцу. Старательностью? Или просто остальные были еще хуже? На безрыбье и рак рыба? Загадка, на которую уже никогда не получить ответа. Как не удалось получить ответа на вопрос о том, кто в 42-м подготовил покушение на отца. Враги действовали умно. Выбрали психически больного человека, который по какому-то недосмотру оказался в армии. Общались с ним через подставных лиц, чтобы не оставить следов. Сколько ни бились следователи, никакой полезной информации им узнать не удалось. Покушавшийся твердил одно – приходил к нему полковник Иванов, пехотинец, среднего роста, шатен, с усами и шрамом на левой щеке. Разговаривал по душам, ругал Сталина, предложил убить. За это обещал золотые горы и все прочее, что в сказках дуракам обещают. Дураку повезло – по недосмотру охраны он сумел встать у Лобного места, якобы на пост. Всем отвечал, что прислан на усиление. Дело было накануне праздника, поэтому ему поверили. Боец как боец, документы в порядке. Да и кто мог подумать, что средь бела дня можно устроить такое. Он ошибся и обстрелял из винтовки машину Микояна. Чувствовалось, что его инструктировали хорошо. Одиночную машину Калинина он пропустил, знал, что Сталин на одной машине не ездит. Дождался, пока поедут сразу несколько, тогда и начал стрелять. Калинин после очень волновался, как бы на него чего не подумали, раз он проехал беспрепятственно. Но на него не думали. Когда стало ясно, что толковых показаний от покушавшегося не добиться, понадеялись на то, что он сможет опознать «полковника Иванова». Ясно было, что никакой тот не полковник и не Иванов и что усы со шрамом у него фальшивые. Но оставался голос, рост, жесты, по которым можно было опознать человека. Не было уверенности в том, что это за заговор – сугубо внутренний или поддерживаемый немцами, но ясно было, что «полковник Иванов» кто-то из своих. Целых восемь лет надеялись, что покушавшийся кого-то опознает, что-то вспомнит, профессора им занимались, а когда поняли, что это бесполезно, расстреляли.

В 55-м году, до суда, ко мне приезжал помощник Маленкова Суханов. К тому времени все уже поняли, что я не собираюсь отрекаться от отца. Заставить меня подписать состряпанную фальшивку они не могли. Никто бы не поверил, что я подписал ее по своей воле. Им нужно было другое. Нужно было, чтобы я выступил публично. Чтобы я принародно обвинил отца во всех «преступлениях», которые эти негодяи ему приписали. Когда поняли, что силой им меня не сломить, решили сломить посулами. Ко мне много кто приезжал, сам Маленков тоже наведывался, но никто не искушал меня так умело, как Суханов. Отвели меня в баню, выдали чистый гражданский костюм, привели в незнакомый кабинет, где за столом, накрытым по всем правилам, меня ждал Суханов. Водочки мне налил даже. Я бы с ним пить не стал, понимал, что неспроста, но он провозгласил первый тост за товарища Сталина. Как тут не выпить. Выпили, закусили и начал Суханов меня обольщать. До этого все посетители, включая и Маленкова, только пугали. Признавайся, такой-растакой, а то расстреляем. А я знал, что они меня не расстреляют. Я им был нужен живой. Как Тельман Гитлеру. Тот все надеялся, что Тельман сдастся и выступит в его поддержку, потому и держал в тюрьме больше десяти лет. Расстреляли бы меня – народ сказал бы: «Вот, отца отравили, сына расстреляли». Уверенности в себе врагам мой расстрел не добавил бы. Им нужно было, чтобы я переметнулся бы на их сторону. Суханов же поступил иначе. Сначала посокрушался, что я такой молодой, а жизнь свою загубил. На это я ответил, что жизнь мою я не губил. Это кто-то другой хочет меня погубить. А он мне заявляет, что все еще можно исправить. Вплоть до того, что дело прекратят, меня выпустят, восстановят в звании, работу дадут. От меня требуется только одно – осудить «преступления» отца, поддержать Хрущева с Маленковым. «Будет съезд по этому вопросу, и на нем вы должны выступить», – сказал Суханов. И добавил, что тем, кто признает свои ошибки и исправляет их, Советская власть оказывает снисхождение. Мол, все понимают, что сын за отца не ответчик и так далее. А мне за сговорчивость будет награда. Я для интереса спросил, какую работу они мне собираются дать. Понимал, что в ВВС меня ни за что не вернут, потому что к самолетам меня и близко подпускать нельзя, вдруг улечу за границу. Но наобещать могут все, что угодно. Язык он без костей. «Вас возьмут в отдел пропаганды и агитации ЦК, заместителем заведующего, – ответил Суханов. – Там как раз сейчас кадровые перестановки». Такому предложению я вполне мог поверить. Во всяком случае, выглядело оно логичным. Буду я в ЦК, под неусыпным присмотром, но вроде бы на «хорошей» должности. Когда я отказался, Суханов не закончил разговор. Просто сменил тему. Стал рассказывать о том, как изменился Советский Союз за то время, пока я сидел в тюрьме. Послушать его, так просто райская жизнь началась. Я ему не верил, и правильно делал. После освобождения я первым делом прошелся по магазинам. Впечатление было совсем не то, что в 53-м. Товаров поубавилось, очередей много. Десять лет назад было лучше. Как с продуктами, так и с промтоварами. Отец при его огромной занятости находил время для того, чтобы присматривать за торговлей. Не только в Москве, но и по всей стране. Отец стремился к тому, чтобы трудящиеся ни в чем не испытывали бы недостатка. При отце советские рабочие не бунтовали, и солдатам не приходилось в них стрелять. Люди, которые чувствуют заботу о себе, бунтовать не станут. Трудности были и при отце. Но они были оправданными, объективными. Трудности были обусловлены текущим моментом, а не чьим-то разгильдяйством и пренебрежением к людям. Люди все понимают. «Человека обмануть можно, народ нельзя», – говорил отец.

Возражать Суханову я не стал. Понимал, что он еще не все сказал, и ждал, когда он снова заговорит о деле. Соглашаться на посулы я не собирался, просто было любопытно, что он еще скажет. Суханов долго заливался соловьем. Когда закончил, насупился и сказал, что из-за моего упрямства могу пострадать не только я, но и мои дети. Я опешил от такой подлости – при чем тут дети? Но сказал, что решения своего не изменю, потому что тогда своим детям в глаза смотреть не смогу. Суханов поморщился и сказал, что при таком упорстве я из тюрьмы никогда не выйду. На том разговор и закончился. Больше меня никто не уговаривал. Осудили, дали восемь лет и сделали вид, что забыли обо мне. Но я знал, что никто обо мне не забыл. Так оно и вышло. А про Суханова я на днях узнал, что его осудили за присвоение облигаций, изъятых при обыске у Берии. Не грози другому тюрьмой, сам туда попадешь. Думаю, что ему, такому холеному да вальяжному, на нарах пришлось несладко.

Возвращаюсь к вопросу об инициативе. В тюрьме я никакой инициативы не проявлял. В каком-то смысле можно сказать, что сидел сложа руки, хотя на самом деле работал. Поняв, что участь моя решена в Кремле и не зависит ни от моих показаний, ни от моего поведения, я решил набраться терпения и ждать. Любая инициатива, проявленная в то время, обернулась бы против меня. Да и что я мог сделать? Объявить голодовку? Кормили бы насильно через шланг. Да и глупость это, а никакой не протест. Истерика. Отец рассказывал, что говорил Камо: «В тюрьме надо хорошо кушать, чтобы силы были убежать, а не голодать». О голодовке, как и о том, чтобы покончить жизнь самоубийством, у меня и мыслей не было. Это не по-коммунистически, не по-Сталински, не по-мужски. «Жди, Василий, – сказал я себе. – Наберись терпения и жди. Твое время придет».

Я верил, что мое время придет. Выстоять мне помогали воспоминания. Воспоминания об отце, воспоминания о моих любимых женщинах и детях, о моих товарищах, обо всем, что осталось по ту сторону забора. Вдохновившись рассказами отца, я подумывал о побеге. Но шанса на побег у меня не было. Стерегли меня все эти годы очень бдительно. Побоялись отправить в лагерь, держали во Владимирском централе. Никакой инициативы не хватило бы для того, чтобы убежать оттуда при таком надзоре, какой был за мной. Да и опыта нахождения на нелегальном положении у меня не было. Если бы даже удалось убежать, то очень скоро меня взяли бы. Угадать, куда бы я в итоге явился, было несложно. Выбора у меня не было. Границу с моей ногой не перейти, да и охраняются границы хорошо. Угнать самолет мне бы тоже не удалось. Так что вычислить мой маршрут после побега не составляло труда. Нельзя было считать, что у меня есть даже маленький шанс. Поэтому я ждал. Работа тоже помогала. За работой время идет быстрее. Работа и воспоминания. После суда стало полегче. Меня оставили в покое. Не таскали на допросы и очные ставки. Началась размеренная жизнь. Если существование в тюрьме можно назвать «жизнью». Говоря «в тюрьме», я имею в виду неволю вообще. Недолгое время, проведенное в госпитале, тоже было тюрьмой, потому что лежал я в одиночке и ко мне, кроме медиков, никого не пускали. В палате постоянно присутствовал дежурный. Что бы я ни делал и что бы со мной ни делали, дежурный не отворачивался – наблюдал. Но тем не менее некоторые медики к своим обычным словам ухитрялись добавить шепотом что-то ободряющее или полезное. Одна из сестричек сказала, что ее отец служил у меня в дивизии и передает мне привет. Другая шепнула мне, что меня решено «выписать» раньше, чем это сказал врач. Она, как я догадался, намекала на то, чтобы я пожаловался на ухудшение самочувствия и тем самым продлил бы свое пребывание в госпитале. Но я так делать не стал. Такое притворство не в моих привычках. К тому же мне хотелось как можно скорее покинуть госпиталь. Невыносимо было слышать шум вольной жизни. Палату мою полностью изолировали от отделения, но звуки сюда все равно доносились. Эти звуки будоражили душу и искушали убежать, хотя я понимал, что убежать не удастся. Охрана моя была организована хорошо. Один человек в палате, как минимум двое за дверью, под окном, несмотря на то что на нем была решетка, тоже кто-то ходил. Думаю, что выходы из отделения и из корпуса тоже были перекрыты. Медсестра однажды сказала дежурному не помню уже по какому поводу: «У нас сейчас здоровых больше, чем больных». «У нас» – это в отделении. Надо было понимать так, что охраны моей было больше, чем больных. Примерно так оно и было, с учетом того, что и смена находилась рядом. Дежурного в палате сменяли каждые восемь часов. Если ему надо было выйти, он подзывал кого-то снаружи на замену. Лежать было скучно, газет мне не давали, радио слушать не разрешали. Приносили книги из госпитальной библиотеки, но все не то, что я просил. Попросил Горького, принесли Некрасова. Попросил «Разгром» Фадеева, принесли пьесы Островского. Непонятно – нарочно издевались или просто те книги, что я просил, были на руках и мне вместо них приносили что придется. От скуки я пытался завести разговор с охранниками, но на такой важный пост ставили хорошо подготовленные кадры. Охранники молчали как рыбы и жестов никаких не делали. Вообще никак не реагировали на мои слова. Очень неприятное состояние, когда ты пытаешься завязать разговор, а тебе не отвечают. Я быстро бросил это занятие. А то еще они могли подумать, что я перед ними заискиваю, пытаюсь зачем-то добиться их расположения. Должен сказать, что, за исключением некоторых следователей, все, с кем я имел дело в заключении, обращались со мной уважительно. У многих и сочувствие во взглядах проглядывало. Люди понимали, за какую «вину» я арестован. Они все понимали и все помнили. Можно оклеветать товарища Сталина с высокой трибуны, с трибуны съезда партии, но нельзя стереть народную память. Очень человечным показал себя начальник Владимирской тюрьмы полковник Дедин. Он распорядился, чтобы в моей камере покрыли пол досками, для тепла. Кроме тепла они долго радовали меня моим любимым запахом свежего дерева. В тюрьме начинаешь ценить то, на что на воле не обращал внимания, воспринимал как данность. Дедин поступил так по своему желанию, без какой-либо просьбы с моей стороны. Я и не думал, что такое возможно. Все проверяющие, которые ко мне приезжали, хмыкали при виде дощатого пола, но никаких мер по этому поводу не принимали. Этот пол был не моей «привилегией», а проявлением хорошего отношения ко мне со стороны тюремной администрации. Причем проявлением бескорыстным, потому, что у администрации не было никакой заинтересованности во мне. Они бы, конечно, предпочли, чтобы я отбывал свое «наказание» в каком-то другом месте, но, коль уж меня отправили к ним, обращались со мной хорошо. Заместитель Дедина по оперативной работе Давид Иванович Крот разрешил мне заказать с воли инструменты для слесарной работы. Он понимал, что мне надо чем-то себя занять. Опять же, польза от меня была. Скажу без ложной скромности, что я неплохой слесарь. А в таком большом хозяйстве, как Владимирская тюрьма, работа для слесаря всегда найдется. Слесарил я с огромным удовольствием. Если человек по своей натуре технарь, как я, то слесарное дело непременно придется ему по душе. Слесарному и токарному делу я научился еще в юности. Столярить тоже могу, но не особо люблю. Люблю только запах стружки, свежего дерева. А так рубанку предпочитаю напильник. Я же Сталин.

«Где бы ты ни оказался, ищи настоящих людей и опирайся на них», – учил меня отец. Я так и делал. Настоящих людей в тысячи раз больше, чем ненастоящих, подлых. В этом я убедился на своем опыте.