Я проснулся от чувствительного и болезненного толчка нехотя открыл глаза. В келье, где по воле судьбы мне пришлось ненадолго вздремнуть, все было пронизано сыростью и гниением: и осклизлые, местами покрытые мхом, изъеденные временем стены, и полусгнившая скамья — единственная здесь мебель, и охапка влажного сена, на которой я спал столь сладко и беспечно. Воистину, не стоило и просыпаться, если перед глазами предстала столь безрадостная обстановка, которая даже у меня, закаленного в бесчисленных дальних странствиях бродяги, не могла не вызвать тоски и уныния. Впрочем, как бы все ни сложилось — к худшему или к лучшему, — вряд ли этой келье суждено стать моим пристанищем на сколько-нибудь продолжительный срок

Неподалеку от своего лица я увидел башмак весьма значительных размеров и понял, что именно он явился причиной моего болезненного пробуждения. Я поднял голову, и взору моему предстал хозяин башмака — толстобрюхий, со сросшимися на переносице бровями и нахмуренным челом молодчик. Я уже знал, что его зовут брат Вампа, что он совершенно не понимает шуток и к тому же дурно воспитан. Рядом с ним стоял тощий, костлявый, с одним плечом выше другого, с длинными, жилистыми и, вероятно, очень сильными руками человек лет сорока — брат Арден. Оба сжимали увесистые алебарды. Это мои охранники, конвоиры, и возможно, вскоре им предстоит стать и моими палачами.

— Вставай, Магистр, пришел день суда над тобой!

Голос брата Вампы был глух и торжествен. Молодчик просто из кожи вон лез, чтобы подчеркнуть собственную важность и значительность.

Кряхтя, я поднялся. Сырость плохо отражается на моих суставах, ибо годы уже не те, и впереди ясно видна старость. Вчера мне исполнился сорок один год, и я встретил день рождения вовсе не за дружеским столом, а в этом неуютном и, что греха таить, просто жутковатом месте.

— Зачем, брат Вампа, ты так больно ударил меня, предававшегося сонным грезам и пребывавшего в объятиях Морфея? — спросил я с укоризной.

— Ты пес, Хаункас! И, как всякая презренная собака, заслуживаешь лишь палки. Палки и виселицы!

— Ты очень зол, брат Вампа. — Я потянулся, разминая мышцы.

— Вскоре я увижу твои последние судороги. Чувствуешь ли ты приближение смерти, Хаункас?

— О чем ты, брат? — удивился я. — Уж не намекаешь ли ты на то смешное, балаганное представление, которое ожидает меня? О, не принимай это столь близко к сердцу и не беспокойся. Мне даже приятно будет немножко побеседовать с Мудрыми.

— Еще приятнее тебе будет, когда тебя поджарят на костре, бешеный пес!

Он подтолкнул меня древком алебарды к выходу, и я очутился в узком коридоре, который, казалось, жал в плечах. Он был ярко освещен нещадно коптящими факелами, которые держали в руках еще трое монахов. Они тоже ждали меня. Брат Вампа вышел вслед за мной. Улучив момент, я обернулся и прошептал ему:

— Ты ошибаешься, мой нелюбезный брат. Не родился еще тот, чья рука подожжет мой костер. Я тоже умею быть злым. И память моя хранит все. Не забывай об этом.

— Пойдем, Магистр, нас ждут, — тронул меня за плечо брат Арден.

В нем я не чувствовал ненависти и злости, а лишь вполне понятное опасение и еще более понятное любопытство. Определенно он был намного умнее своего товарища, уже записавшего меня в покойники. Брат Арден понимал, что даже со стоящим на краю могилы Магистром Хаункасом не стоит вести себя дерзко и вызывающе, поскольку он опасен и изворотлив, как змея, и злопамятен, как иудейский ростовщик, которого обманули на три медяка.

Я мечтал, чтобы меня провели через тесный, зажатый мрачными серыми строениями монастырский дворик. Ведь уверенности в том, что я переживу сегодняшний день, у меня не было. И помирать в этом сыром подземелье, не увидев напоследок солнца и синего неба, не глотнув полной грудью свежего воздуха, когда последнее, что представало перед твоими глазами, — это узкие коридоры, туши монахов да чадящие факелы, — нет, это было бы слишком грустно. Но вместо того чтобы направиться к ведущей наверх лестнице, охранники, шаркающие башмаками и гремящие алебардами, потащили меня вниз по таким же тесным, узким коридорам. Местами под ногами хлюпала вода.

Я считал, что моя келья находится на самом дне подземелья. Я ошибался. Спускаясь по крутой лестнице вниз, ощущая на спине острие алебарды, я насчитал еще восемьдесят девять ступенек. Мы очутились перед резными дубовыми дверьми с бронзовой окантовкой. И я понял, что от развязки отделяет один шаг. И шаг этот — через эти самые тяжелые двери.

Брат Вампа, закряхтев от напряжения, медленно отворил обе створки двери и отступил назад.

— Магистр Хаункас Он пришел за судом и справедливостью! — произнес его напарник, выступив вперед.

После этого я получил очередной удар в ноющую от постоянных тычков спину и очутился в большом, освещенном десятками факелов сводчатом зале. Вдоль стен шли каменные барельефы, потолки были исчерчены незнакомыми знаками, имеющими какой-то скрытый смыл. Здесь все должно иметь смысл — и число колонн, и изображения, и убранство.

В центре зала на неудобных чугунных стульях с высокими спинками — смесь безвкусного трона и трактирной скамейки — сидели они, мои судьи, которым в скором времени суждено вынести единственно возможное заключение: виновен, смерть.

Они тоже знали это и вряд ли собирались прислушиваться к моим жалким оправданиям. Знали они и то, что смерть моя будет долгой, мучительной и, главное, поучительной, то есть именно такой, какой и должна быть кончина вероломного отступника.

Я внимательно, в тягучем молчании, рассмотрел всю троицу.

В середине, сжав подлокотник длинными тонкими пальцами, восседал Карвен Несгибаемый, прямой, статный, с седой бородой, на которой неуместной кляксой чернело пятно, в богатом церковном одеянии. Он аббат этого монастыря, самый старый, самый сильный, самый уважаемый из Мудрых. Он сильно преуспел, изживая в себе все человеческое, и мало кто мог похвастаться, что видел когда-нибудь хоть тень чувств на его благородном, с правильными, несколько удлиненными чертами, лице, выражение которого было всегда холодно и надменно. Никто не знал, доставляют ли ему радость его деяния, сотрясающие державы и народы. Этот человек умен, проницателен, обладает обширными Познаниями, и многие тайны бытия, тревожащие умы мудрецов, для него вовсе не являются тайнами.

У его ног на корточках съежился верной собачонкой Робгур. Кто он, шут, слуга, телохранитель Карвена? Немой, ущербный горбун, фанатично преданный хозяину и не отходящий от него ни на шаг.

Справа от Карвена расплылся на стуле, подобно студню, Лагут Безжалостный. От его гладко выбритой головы отражался свет факелов. Он походил на откормленную хорошим хозяином к празднику свинью, притом измазанную в грязи, поскольку кожа его была смуглой, притом какой-то нечисто-смуглой, будто в пятнах. Он тяжело, с присвистом дышал и, в отличие от аббата монастыря, никогда не имел привычки скрывать свои чувства. А главным из этих чувств была ненависть, жгучая, испепеляющая все на своем пути В ней была и его сила, и его слабость, ибо ненависть способна сметать преграды, но может и сама стать непреодолимой стеной на твоем пути к цели. Ненависть многолика — холодная, расчетливая, безудержная. Он тоже, понятно, был совсем не глуп, иначе не достиг бы звания Мудрого. Лагут, по происхождению турок, принадлежал к знатному и сказочно богатому роду. Как его звали на родине, не столь важно. Приходящий в Орден получал новое имя, которое было предначертано ему судьбой, и для братьев только это новое имя имело значение.

Слева от Карвена возвышалась статная, атлетическая фигура Долкмена Веселого. Его возраст не отличался от моего. В миру его знали как преуспевающего купца, с безупречным вкусом к прекрасному, покровителя изящных искусств. Жители родного города Генуи, конечно, и не подозревавшие скрытой сущности Мудрого, любили его за веселый и, как они считали, незлобивый нрав. Думаю, что это отношение сильно изменилось бы, если бы стала известна хотя бы часть, пусть даже самая безобидная, его дел во славу Ордена.

Вдоль стен, застыв, как статуи и боясь потревожить тишину даже дыханием, выстроилось пятнадцать посвященных воинов Ордена, Среди них были монахи с тяжелыми, больше похожими на сельскохозяйственные орудия, чем на благородное оружие алебардами и окованными железом жезлами. Рядом с ними вытянулись итальянцы в панцирях и со шпагами. Тут же были свирепые турки, вооруженные кривыми саблями — ятаганами. И как только добрался сюда, в центр христианского мира, этот отряд? Все это телохранители Мудрых. Здесь никто никому не доверял до конца, никто никогда не расставался с кинжалом, никто не спешил отведать вина из поднесенного чужими руками кубка.

Но главным здесь были даже не люди. Сколько их восседало на этих тронах за столетия. И сколько еще людей пройдет через этот зал. Главным здесь была вещь, история которой уходит в темную пучину лет. Цинкург! Одно это слово может заставить знающего человека содрогнуться или почувствовать сладостную истому. Вещь-легенда, о которой немногие посвященные говорили шепотом и в существование которой не слишком и верили. Но Цинкург здесь! Передо мной!

Это был идеально круглый, около полуметра в диаметре, шар. Он сразу приковывал взгляд. Невозможно было определить, какого он цвета, что там внутри, какие рисунки переплетаются в его глубине. Он лежал на массивной подставке из золота и платины, изображавшей свернутую в кольцо змею.

Цинкург был самой большой драгоценностью ордена, и каждый сын Тьмы, в случае необходимости ни на секунду не задумываясь, должен был отдать жизнь, чтобы сохранить не только его, но и тайну его существования.

— Знаешь ли ты, презренный Хаункас, пред кем судьба даровала тебе счастье предстать в сей миг? — глухой негромкий голос Карвена был так же бесстрастен, как и его лицо.

— Еще бы мне не знать этого, брат! Я перевидал на своем веку немало Мудрых, — развел я руками и увидел, как нахмурился турок и как ухмыльнулся в густую бороду Долкмен.

— Суд Мудрых будет разумен и справедлив, — просипел или прокашлял Лагут, — а смерть твоя заслужена.

— Что это за суд и насколько он справедлив, если еще до того, как он начался, меня называют мертвецом?

— Замкни свои уста, Магистр, — медленно приподнял руку Карвен. — Мы начинаем. Ты виновен в смерти Мудрого. Ты виновен в неповиновении. Ты виновен в крушении планов Ордена при дворе шведского короля Карла и султана Селима Великолепного... Ты виновен... виновен... виновен...

Он довольно долго излагал прегрешения Магистра Хаункаса, и, могу уверить, они были велики, а глубина его падения неизмерима.

— Что ты можешь сказать? Какие найдешь слова оправдания, способные хоть немного умалить вред, который ты причинил нашему делу? — пропыхтел Лагут, и темные пятна на его смуглой коже стали отчетливее.

— Я пришел сам, надеясь на ваш разум и справедливость, или я ошибаюсь? Разве это вы поймали меня? Вам бы никогда не найти Магистра Хаункаса! Это удавалось немногим, а те, кто сумел совершить подобное, теперь вряд ли могут поведать о своем успехе. Хочу уверить вас — имеющие уши да услышат, — все, что я делал, всегда было направлено на служение Делу! На служение трижды проклятому и трижды вознесенному Люциферу. На служение Ордену. Если бы Князь Тьмы взвесил дела мои на весах своих, бесстрастно и честно, то весы склонились бы в мою пользу.

Я перевел дыхание. А потом с новым напором продолжил:

— Где ваша мудрость, о, Мудрые? Вы готовы отправить в пекло Магистра Хаункаса, который так много сделал во имя Тьмы и готов сделать еще больше! Вы готовы бросить в бездну того, кого надлежало бы вознести к вершинам! Вы же знаете, как нужен Магистр Хаункас Ордену и как не хватало его все эти годы. Я призываю к вашему холодному разуму, ибо, идя по дороге чувств, вы удаляетесь от нашего Дела.

— Твой язык так же длинен, как список твоих негодных деяний, Хаункас. — Турок потер свои шершавые руки, звук был такой, будто трется пергамент, мотнул головой, словно бык. — И это лишний раз свидетельствует о том, что ты заслуживаешь самого сурового приговора. Я за смерть... За серую смерть. — Он ударил жезлом, который держал в руке, о рукоятку кресла.

Мурашки побежали по моему телу. Серая смерть. Что это такое, я не знал достоверно, но слышал, что это нечто настолько страшное, что колесование и варка в кипящем котле по сравнению с ней просто оздоровительные процедуры. Серая смерть не только приносит страдания истерзанному телу, но и не оставляет душу казненного в вечных путешествиях по миру загробному.

— Серая смерть, — кивнул Карвен, и его жезл тоже ударился о подлокотник.

— Хаункас, ты мне симпатичен, — улыбнулся во весь рот Долкмен, при этом весь его вид выражал доброжелательность и радушие. — Было бы просто неуважением к тебе избавить тебя от такого забавного приключения... Серая смерть!

Третий удар возвестил о том, что решение принято, и теперь мне даже не позволят покончить жизнь самоубийством — ведь это было бы равносильно бегству от настоящего наказания.

— Завтра, в ночь полнолуния, ты Магистр Хаункас, будешь подвергнут обряду серой смерти и уйдешь по серому кругу во искупление вины своей и в назидание каждому, в чьей душе прорастают зерна своеволия и предательства, — возвестил Карвен, речь его текла медленно, монотонно, и от этого сказанное им приобретало еще большую весомость. — Ты хочешь еще что-нибудь сказать? Говори. Но не уверен, что ты будешь услышан.

— Вы очень дурно поступаете со мной, — покачал я головой. — Я не заслужил серой смерти. Я хочу предложить нечто другое.

— У тебя есть предложение? О мой слух! — удивленно развел руками турок. — Не изменяет ли он мне? Верно ли я понимаю этот варварский европейский язык? У приговоренного к серой смерти есть предложение...

Он пыхтел как самовар, которых я немало насмотрелся в заснеженной России.

— Да. Подумав, я все-таки решил не оставлять службу Ордену, если только меня проведут через первые врата и нарекут Мудрым. Это было бы честно, поскольку, по принятым правилам, после кончины Судзбака Ленивого, который, признаю, отошел в мир иной не без моей помощи, я должен был занять его место. Сожалею, что мне тогда не довелось выразить свое согласие на это, так как срочные дела потребовали моего присутствия в других местах. Но сейчас я выражаю свое согласие здесь, перед магическим камнем.

— Он лишился ума, — участливо вздохнул итальянец и улыбнулся открытой улыбкой. — Хаункас оказался слаб и не вынес мысли о серой смерти.

— Уведите его! — резко махнул рукой турок, будто хотел ладонью срубить мою голову.

— Стойте! — громко и властно крикнул я, и это был голос Магистра Хаункаса, привыкшего повелевать людьми и обстоятельствами. Я выхватил из-за пазухи тщательно скрываемый до сего момента предмет. Это был Жезл Мудрых, сделанный из серебра, кости и бронзы. Жезл, столетия назад утраченный Орденом и возвращающийся лишь сейчас моими стараниями. — Посмотрите, какая красивая вещь. Вам очень недоставало ее, не правда ли? Так кто же из вас, братья, готов обречь на серую смерть держателя Жезла Зари?

Камень на конце Жезла величиной с большую медную монету сиял ровным сиреневым светом, и невозможно было рассмотреть, что у него внутри, зато легко понять, что он и магический камень Цинкург — одной природы. Монахи, бросившиеся ко мне по приказу турка, отшатнулись словно увидели привидение, Лицо итальянца удивленно вытянулось. Лагут, казалось, стал расплываться на своем стуле.

Карвен же, который не повел и бровью, кивнул слугам:

— Оставьте его.

— Ну вот, брат Карвен, ты начинаешь вести себя разумнее, — вежливо поклонился я аббату, приложив ладонь к груди. — Вы не любите меня, Мудрые, а за что? Я раньше не был знаком ни с кем из вас. Я не причинил вам никакого вреда, лишь очистил место от тех, кто гордо возвышался на этих креслах до вас. Я устал, мне хочется отдохнуть, поспать в чистой постели, насладиться хорошим ужином с добрым вином. А после мы вернемся к нашему непринужденному светскому разговору.

— Покормите его и дайте ему все, что он просит, — приказал Карвен монахам.

Я направился к выходу. Теперь я уже не был пленником, обреченным на мучительную смерть. Правда, не был еще и хозяином, но начало положено.

Я делал все, чтобы сдержать дрожь в руках, и потому сжал пальцы в кулаки. У меня все получилось! До последнего момента я не верил, что получится! Но получилось!

Грудь мою переполняли радость и гордость. Мне удалось сделать то, о чем я мечтал. И пусть это лишь первый шаг по опасной дороге, на которой поджидают ловушки, но я сделал его. И шаг этот приблизил меня к цели.

— А ты беспокоился за меня, брат, — остановившись у выхода из зала, я ласково потрепал по щеке моего охранника Вампу. — Ты был суров со мной. От твоих тычков у меня болят кости...

— Я... — Он задрожал, будто осенний лист под безжалостным ветром, растерянный, беспомощный, потом начал опускаться на колени.

— Нет, Вампа, ты опоздал. Теперь немало времени придется тебе провести в безрадостных мыслях о том, помню ли я о твоем поведении, суровый мой брат.

Я уже собирался шагнуть за порог, когда сзади донеслось яростное и возбужденное сипение — речь Лагута:

— Для того чтобы овладеть Жезлом Зари, нужны знания, которыми ты не владеешь, Магистр!

— О! разумеется, — я обернулся и насмешливо посмотрел на него. — Поэтому я отдам Жезл тебе и обреку себя на серую смерть...

Сипение турка перешло в шипение очковой змеи:

— Думаешь, что теперь ты в безопасности? Но ведь есть еще и Черный Образ, не забывай.

— Не забуду. Равно как не смогу забыть и то, что Черного Образа нет ни у тебя, ни у остальных Мудрых.

Эти слова произносил я с наигранным воодушевлением. Как мне хотелось, чтобы в моих словах была правда, а не бравада и тщетная надежда...

* * *

Предоставленные мне покои по роскоши вполне могли бы удовлетворить самые изысканные светские вкусы. Кровать с невесомой пуховой периной, удобная, созданная лучшими мастерами мебель из ценных пород дерева; тяжелые бархатные портьеры. То же самое относилось к яствам — дичь, паштеты, соусы. Повар знал свое дело, отсюда напрашивался вывод, что подобные излишества были скорее правилом, и те, кто жил в обители, и те, кто бывал здесь в гостях, не отличались воздержанием. Вряд ли подобный образ жизни слуг святой католической церкви был бы одобрен высокими духовными особами. Хотя, поговаривают, сам папа Климент Двенадцатый не чужд не только излишествам в еде и питье, но, несмотря на преклонный возраст, не чурается и слабого пола. Да, к сожалению, Ватикан нередко становится ареной бесчестных игр, преступлений и порока, не зря же именно там были порождены такие чудовища, как Борджиа. Но у любого из них, у самого последнего святоши, погрязшего в распутстве и воровстве, волосы встали бы дыбом, если бы он узнал, кто свил гнездо в этом адском вертепе, таком тихом и пристойном с виду.

Я отодвинул от себя поднос с яствами, сбросил рубашку и подошел к огромному, в полтора человеческих роста зеркалу. Из глубин его на меня пристально взирал высокий мужчина с длинными черными волосами, подвязанными на лбу шнурком, острым крупным носом, проницательными глазами и телом изборожденным шрамами. Не буду говорить, привлекательный или нет, — не мое дело оценивать свою внешность, но не могу не сказать с гордостью, что воля и уверенность в лице и фигуре определенно угадывались. Из зеркала на меня смотрел Магистр Хаункас — гордость и гроза Ордена, принесший ему немало побед и несчастий. Впрочем, нет. Из зеркала на меня смотрел Фриц Эрлих, странствующий лекарь и лихой рубака, авантюрист и путешественник, любитель хорошего пива и теплого очага, но еще больший любитель дальних дорог...

Как вы помните, мой спаситель доктор Винер — Адепт Ахрона, Светлого Ордена, который тысячелетия ведет беспощадную войну с Орденом Тьмы, чуть больше года назад предложил мне нечто немыслимое — стать на время Магистром Хаункасом. Он сказал, что на мне — печать избранного. Какими бы путями ни шел такой человек, в назначенный миг станет ясно, кому он принадлежит — Тьме или Свету. Все, что происходит в мире, не случайно. Не случайно и Хаункас остановил свой выбор именно на мне. И еще он сказал, что я должен проникнуть в самое сердце Черного Ордена и изнутри нанести сокрушительный удар по силам сатаны. Я согласился, хотя понимал, как трудно будет мне осуществить то, чего от меня ждут. Впрочем, мне не впервой было смотреть в лицо смерти.

О Черном Ордене Адепт знал много, хотя, конечно, далеко не все. Немало знал он и о Магистре Хаункасе. Преследуя его долгие годы, Винер изучил привычки, повадки этого исчадия ада. Адепт считал Хаункаса одним из самых страшных порождений Ордена и, будучи способным читать по светилам и приподнимать завесу будущего, знал, что рано или поздно Хаункас мог возвратиться в Орден, и этот час был бы страшным для всего рода людского.

Почти год в отдаленном замке на юге Франции я познавал сокровенные тайны Черного Ордена, знакомился с историей его злодеяний. Я учился тому же, чему был обучен Хаункас, я пытался вникнуть в ход его мыслей и поступков. Я должен был стать им. Любые колебания, малейшая неуверенность могут стоить мне жизни.

Адепт задавал мне вопросы, и я отвечал на них так, как ответил на них бы он, Хаункас. Адепт нарочито ставил меня в тупик, и я обязан был искать выход так же, как сделал бы это Хаункас. Я должен был обращаться с людьми так же, как обращался с ними Хаункас. Мне следовало приобрести хоть долю хитрости и изворотливости, которыми владел Хаункас. И необходимо было забыть обо всем, кроме того, что у меня есть цель — нанести удар по Черному Ордену в самый переломный для него момент.

Я оказался способным учеником. Мне удалось довольно быстро влезть в шкуру Магистра. Настолько быстро, что меня это даже начало немного пугать, ибо то, что мне приходилось делать и говорить, должно быть глубоко противно натуре порядочного христианина. Я проникался образом его мыслей и поведения, и порой с ужасом ловил себя на ощущении, что все это не вызывает у меня омерзения и становится чуть ли не второй натурой. Тогда на меня находили раскаяние и страх, и я мог часами бить челом у образа Божьего и просить прощения за грешные мысли, которые посещали меня.

Год пролетел быстро. Я сильно изменился. Приобретенные знания тяготили и вместе с тем окрыляли. Мне открылось, как сложен этот мир. Покидая замок, я, с одной стороны, был угнетен ощущением своего возможного скорого бесславного конца, поскольку даже Адепт, несмотря на внешний оптимизм, по-моему, вовсе не склонен был переоценивать мои шансы на успешное завершение безумного предприятия. С другой стороны, меня жгло любопытство, ведь я скоро узнаю глубинные тайны бытия, ибо Черный Орден не только кладезь порока и зла, но и хранитель древней Мудрости.

Оставив коня и нехитрый скарб на постоялом дворе в небольшой деревеньке, не без основания полагая, что в ближайшее время они мне не понадобятся, я отправился к древнему католическому монастырю в предгорье на севере Франции со странным названием Лоджское аббатство, который пользовался в округе недоброй славой. «Ладно, — говорили местные жители, — блудили бы или подворовывали монахи — эка невидаль! Так ведь нет же этого. И в деревню особо братья не шастают, и долю монастырскую — десятину — не слишком дерут. Странно все, хоть и жаловаться грех. Да и сами монахи какие-то высокомерные, угрюмые, рослые, больше на воинов похожи. И гости у них странные бывают. Вон недавно отряд османов прибыл... А еще в округе люди пропадать стали — все сплошь дети малые. Если бы звери задрали — так хоть бы следы остались, а тут ничего. Нет, конечно, на монахов грех думать, но чем черт не шутит. Да и на гиблом месте этот монастырь стоит. Испокон веков там что-то не так было. Раньше храм языческий там был. А лет триста-четыреста назад на этом месте часовня стояла, так поговаривают, сам дьявол туда наведывался, до сих пор старики об это рассказывают».

В общем, немало пришлось мне наслушаться этих историй, иные из которых-крестьянские сказки, а другие — истинная правда.

Опираясь на посох, как и положено страннику, по пыльной дороге направился я к монастырю. Идти мне было несколько миль, и решимость моя таяла с каждым шагом. В какой-то миг я даже хотел повернуть обратно, и лишь страх бесчестия и обвинения в трусости удержал меня.

Внешне монастырь больше напоминал крепость, в которой можно долго продержаться, поливая неприятеля горячей смолой и забрасывая булыжниками. На высоких и толстых, из грубого камня, зубчатых, с башенками стенах, которые не под силу самым мощным стенобитным орудиям, остались раны от ядер. Широкий ров был заполнен водой. Тесно прижатые строения внутри образовывали извилистые улочки, в которых один воин мог сдерживать сотню, при этом окна напоминали бойницы, и каждый метр пространства простреливался из них. Высокая центральная башня, которые называются донжонами, возвышалась высоко над окрестностями, и с нее можно было видеть холмистый пейзаж и синие горы вдали — Черный Орден укрепился здесь лет сто пятьдесят назад. Тогдашними Мудрыми было решено, что для хранения священного Цинкурга это место вполне подходит. Не знакомый с Орденом и его силой мог бы возразить: а стоит ли хранить столь ценный предмет в монастыре, находящемся в центре раздираемой войнами и кровавыми бунтами Европы, не лучше ли найти где-нибудь место более спокойное. Но личность сведущая возразила бы, что камень сей похитить, а тем более взять силой невозможно, и, покуда он здесь, стоять монастырю и быть стенам его неприступными. И в самые жаркие битвы, в самые тяжелые времена оберегает Цинкург от всяких напастей слуг дьяволовых, и вершатся с его помощью темные дела.

В монастырь я попал без труда. Тяжелый подъемный мост был опущен, и один из угрюмых монахов, карауливших его, недружелюбно осведомился:

— Что тебе надо, путник?

— Передай, брат, что Хаункас вернулся и желает предстать перед Мудрыми.

На этого монаха слова мои не произвели никакого впечатления, и мне даже стало обидно, что моя... тьфу, Хаункаса, слава увяла так быстро. Но стоило взглянуть на второго монаха, чтобы понять, сколь преждевременны были подобные выводы. Его лицо вытянулось, и он, сбросив секундное оцепенение, сломя голову куда-то унесся. Вскоре он вернулся, сопровождаемый высоким собратом, в котором я узнал одного из нападавших на меня в Москве. Это был Арден.

— Магистр Хаункас! — подтвердил он.

Вслед за этим монахи схватили меня, отобрали у меня нож, висевший на поясе, и затолкали в сырой подвал, в котором мне пришлось провести несколько пренеприятнейших часов. И перед тем как провалиться в сон, немало я был терзаем мыслью: не ошибся ли Адепт, действительно ли сохранившийся у меня за пазухой Жезл Зари обладает такой силой, которая ему приписывается.

Если верить легендам, то выходило, что давным-давно, в такой древности, которую и представить себе трудно, великими магами (тогда еще не было различия между черной и белой силой на земле) были созданы три камня, воплотившие в себе власть над душою мира. Эти камни вобрали в себя силу Золотой Звезды, на три дня вспыхнувшей наземном небосклоне, озарившей полнеба и ушедшей в небытие. Искусство магов придало камням различные свойства, суть которых в распределении невидимых глазу духовных и астральных сил. Один из этих камней лежал на подставке в виде змеи в подвале аббатства. Другой украшал Жезл, врученный мне Винером. Тот, кто владеет Жезлом Зари, находится под его защитой. Убить этого человека можно, но удар, во сто крат усиленный, возвращается к тому, кто убил или приказал убить. Поэтому вряд ли найдется безумец, стремящийся к погибели владельца магического Жезла.

Мне до конца не верилось, что эта изящная вещица может спасти меня, но позднее я убедился, что все обстояло именно так...

Я отвлекся от воспоминаний, пригладил усы, поправил новый камзол, богатый и дорогой, — его мне принесли монахи после того, как я выиграл поединок с Мудрыми. Брошь со змеей и солнцем красиво выделялась на синем бархате. Ни один Магистр не расстался бы с ней ни на секунду, ибо в броши тоже таилась Сила. Никто, кроме Хаункаса, не решился бы на подобное. И вот теперь брошью владею я, а Магистр Хаункас в могиле.

В дверь осторожно, будто боясь потревожить меня, постучали. На пороге возник долговязый брат Арден.

— Нижайше прошу тебя, Магистр, пожаловать к Мудрым, которые желают говорить с тобой.

— Ну что же, пожалуй, я выслушаю Мудрых, У выхода из комнаты я словно наткнулся на невидимую стену и почувствовал, как по спине моей ползет холодок. Кто-то смотрел на меня. Бесстрастно, изучающе — так, наверное, смотрит на свои жертвы огромная африканская змея, одним взглядом парализующая свою жертву, а затем удушающая ее. Я резко обернулся. Комната была пуста...

* * *

На этот раз момент не был столь торжественным, не ожидалось веселых развлечений с приговором и казнью, так что принимали меня Мудрые не в Зале Камня, а в более скромной обстановке. Небольшая, заставленная тяжелой мебелью комната, на стене которой висела огромная картина, по моему мнению, весьма высоких художественных достоинств, изображающая бичевание Христа. Карвен, в сутане аббата, с распятием на груди, перевернутым вверх ногами, сидел во главе длинного стола, покрытого черным сукном. На столе стоял подсвечник, в нем горели четыре массивные коричневые свечи, они слабо потрескивали и издавали приятный, не похожий ни на что запах.

Разумеется, здесь был и Лагут, нервно теребивший золотую цепь на необъятном животе, и итальянец, скучающе изучавший картину, Я встал в середине комнаты, широко расставив ноги и скрестив руки на груди, будто желая обрести лучшую устойчивость и приготовиться лицом встретить порывы ураганного ветра, готовые вот-вот обрушиться на меня.

Аббат заговорил так, будто не было никакого посрамления Мудрых, будто не было вынесено, а затем не исполнено их решение моей казни, будто вообще ничего не происходило до этого, а он просто надиктовывает своему повару выбор блюд на сегодняшний ужин.

— Мудрые решили вернуть Магистра Хаункаса в лоно Ордена Трижды Проклятого и Трижды Вознесенного Люцифера. Ты снова наш, брат Хаункас. И помни, что не только прощение, но и долг ложатся теперь на твои плечи.

— Я ничего не забываю, брат Карвен. В том числе и мое недавнее согласие пройти через первые врата. Ты, вероятно, забыл об этом, что недостойно тебя, о мудрейший из Мудрых.

— Послушайте его! — яростно взвизгнул турок. — Он решил до конца исчерпать наше долготерпение. Нечестивый шакал, укравший железную палку и размахивающий ею, смеет указывать нам «Указывать тем, кто держит в руках власть, о которой мечтали бы любые императоры! Безумству и наглости этого шелудивого пса нет предела!

— Ты требуешь невозможного, Хаункас, — улыбнулся Долкмен, которого от души забавлял этот разговор. — По устоявшейся бездну тысячелетий назад традиции Мудрых может быть всего лишь трое.

— Нет, Мудрые, это вы требуете невозможного. Чтобы я, Магистр Хаункас, после стольких лет возвратился тем же, кем и ушел! Я слишком уважаю себя.. Нет и не существовало установления, чтобы Мудрых было только трое. И нет преграды в этом мире, способной помешать мне стать четвертым Мудрым.

— Нечестивец, ты сам знаешь, что в Ордене никогда не было четырех Мудрых! — тонко взвизгнул Лагут, ударив кулаком по столу.

— К чему ты призываешь меня, брат Лагут?.. Одумайся! Ты требуешь, чтобы я освободил себе место? — хитро спросил я.

Турок в ярости зашевелил пальцами, лицо его налилось кровью. Мне вдруг подумалось, что он не выдержит и кинется на меня. Или кликнет своих головорезов и прикажет порубить им меня на куски Итальянец, иронично улыбаясь, смотрел на Лагута, и я понял-он мечтает, чтобы турок сорвался, и убил бы меня, а потом сам погиб бы, испытав на себе жестокую месть Жезла. Такой расклад всех устраивал, кроме, естественно, меня и Лагута. Но янычар совладал с собой, и выражение его лица стало каменным.

— Но благодать Мудрого не передается по наследству. Это звание не заслуживается, подобно чиновничьему рангу, не наживается, подобно богатству купца. Оно дается звездами и означает не ум и обширные познания, а прежде всего умение обращаться со священным Цинкургом. — Карвен будто старался убедить меня. И, хотя по его лицу ничего нельзя было прочитать, мне показалось, что на нем промелькнула какая-то неуверенность.

— Но я владею частью Цинкурга — Жезлом Зари. Он тоже дается только в руки избранных. И до сего момента ни у кого не возникало сомнений в том, что Магистр Хаункас призван войти в Первые Врата. Да и вы сами знаете, что тот, кому сие не предначертано, никогда не войдет в них Так что же получается? Вы боитесь не того, что я стану Мудрым без предначертания, а того, что я стану им потому, что предназначен для этого... — Подобный ход мыслей несколько озадачил Мудрых. Моя логика была предельна проста и легко разрушала их сложные построения. — Кроме того, что вы знаете такого, чего не знал бы я? Что близится час Люцифера, Трижды Проклятого и Трижды Вознесенного?

В комнате повисла тишина, которую нарушил озадаченный возглас Долкмена:

— Ты знаешь о долгожданном часе?!

— А вам не приходит в голову, что я один из тех, кому суждено приблизить Его наступление.

Турок надулся и засипел, но не мог найти подходящих слов. Итальянец задумчиво тер переносицу. Аббат же, не мигая смотрел на меня взором змеи, изучающей добычу.

Наконец Карвен так же безжизненно произнес:

— В мире нет ничего неизменного. Все когда-то происходит в первый раз. Если Мудрых раньше было трое, это не значит, что их число не может увеличиться. И все же не возносись во злобе и гордыне, Хаункас. Помни, что мы лишь Его дыхание, лишь длани Его и должны делать только то, что угодно Ему. В этом наша судьба и предначертание... А ты уверен, Хаункас, что камень примет тебя, когда ты войдешь в Первые Врата?

— Примет.

— Магистр Хаункас, ты пройдешь посвящение в ночь Черной Луны. Да станет сказанное делом!

С невозмутимым лицом я поклонился и четко, размеренно, будто читая строки греческой трагедии, изрек:

— Не ради тщеславия, зависти, сребролюбия беру я на себя эту ношу, а единственно ради преумножения великих дел Тьмы, ради пришествия часа Его, чему посвятил я и жизнь свою, и бессмертную душу.

Аббат поднялся, сделал плавный жест рукой и произнес незнакомые слова на давно забытом языке тех, кто в еще в невероятно давние времена, когда Земля была другой, уже приближал пришествие Тьмы.

— Скандз збизвхат, Хаункас.

Скривившись, словно от боли, эти слова повторил Лагут, а за ним, усмехнувшись, Долкмен.

Аббат вышел из комнаты, турок же, тяжело неся телеса к выходу, остановился около меня и шепотом произнес:

— До ночи Черной Луны многое может произойти.

— Пусть случится то, что должно случиться, брат Лагут, — учтиво поклонившись, произнес я. — Все мы в руках Его, и смешно надеяться обмануть промысел Князя Тьмы.

Что-то фыркнув под нос, турок исчез за дверьми, с трудом пропустившими его тушу.

Я мог поздравить себя еще с одной победой. Возможно, меня должно было насторожить, что все прошло слишком легко. Но я пока не ощущал подвоха.

— Они не очень-то любят тебя, брат Хаункас, — вздохнул итальянец, который остался сидеть за столом.

— Для меня это не новость.

— Могу побиться об заклад, что ум Лагута занят сейчас обдумыванием сладкой мысли: какой пытки ты заслуживаешь, а тут, поверь, его обширным познаниям и не мене обширному опыту можно лишь позавидовать. Больше всего обидно ему, что миновала тебя серая смерть. Ее не удостаивался никто уже более сотни лет. Последним счастливцем был Гуго Крыса, который, будучи доверенным лицом Ордена, обезумел и выложил все наши планы одному из Людовиков, которому надлежало умереть, дабы смертью своей исполнить то, что не мог достигнуть он своей жалкой жизнью. Король все равно умер, всего лишь на три дня позже, а вот где находится сейчас несчастная душа Гуго — мне и представить страшно. Да, за то, чтобы полюбоваться процессом серой смерти, брат Лагут с радостью выложил бы половину своих несметных богатств. Меня удручает несовершенство его натуры. Желание мучений брату своему по адресу — грех даже в нашем братстве.

— Значит, тебя удручает это? Ну, если честно, что отдал бы ты, брат мой, за то, чтобы увидеть, как меня примет серая смерть?

— Немногое, Магистр. Я знаю счет деньгам. Хотя не скрою, и мне было бы любопытно это зрелище. Тоже грешен.

— Ты разрываешь мне сердце. — Я театрально хлопнул себя по груди. — Ты тоже хочешь моей смерти! А я так верил в твое благородство, брат!..

— Ты забавный человек, Хаункас, и, могу поклясться, хороший собутыльник. Марчело! — заревел Долкмен, словно раненый зверь, и в комнату тут же влетел маленький итальянец. — Вина!

Марчело поклонился. Я думал, что он побежит куда-нибудь за вином, но хитрец уже принес бутыль с собой. Он вытащил ее из-под полы и поставил на стол. Там же устроились и два маленьких золотых стаканчика. Долкмен, видимо, не терпел, когда в нужный момент нельзя было бы промочить горло.

— Такими, правда, пьют только микстуру, но, если прикладываться почаще, можно достичь неплохих успехов, — хихикнул Долкмен.

Я поднял стаканчик... Вкус у этого напитка был странный. Чем-то он напоминал сладкое вино, и вместе с тем в нем была горечь и кислота. Всего этого было слишком много, но странным образом напиток был вкусным. И он был очень крепок, так что, действительно, лучше его было пить такими стаканчиками.

Зелье, подобное тому, которое мы пили, обладает свойством окрашивать мир в радужные тона, увеличивать или уменьшать, в зависимости от количества выпитого и от характера того, кто пьет, количество врагов в мире. А еще оно развязывает языки, после чего приходится мучительно вспоминать, не наболтал ли чего лишнего. Впрочем, до такой степени я не дошел, но все вокруг стало светлее и дружелюбнее. Разговор шел неторопливый. И по обоюдному согласию касался всего, кроме положения дел в Ордене. Итальянец поведал мне несколько довольно фривольных историй в стиле «Декамерона», пара анекдотов из жизни французского двора.

Стаканчики все наполнялись и наполнялись. А жидкость в бутылке, которую держал скрывшийся в полутьме слуга, становилось все меньше. А голова моя была все пустее, и настроение все радужнее.

В конце Концов я расчувствовался и, хлопая по плечу Долкмена, который оказался хорошим собутыльником, хоть и являлся сатанинским отродьем, сказал:

— Ты знатный купец и добрый выпивоха, брат Долкмен! Но ведь ты тоже хочешь увидеть меня растерзанным на кусочки, не правда ли? Но не можешь, ха-ха! Потому что в-вот он, Жезл! Ты даже не можешь стащить его, хоть и прославлен в этом искусстве, поскольку сила его все равно останется со мной. Так что ты н-ничего не сделаешь со мной, и потому нам останется лишь быть добрыми собутыльниками.

— А ты не подумал, брат мой, что кто-нибудь из нас, может быть даже я, владеет Камнем Черного Образа, способным уравновесить силу твоего Жезла? — Долкмен тоже дружески хлопнул меня увесистой ладонью по спине. — Представляешь, как было бы смешно, если бы ты сейчас глотал вино с ядом, уверенный в своей безопасности и удачливости? Да, это было бы смешно! А может, я вскоре всажу тебе нож в грудь и увижу, как в последний раз бьется в моей руке вырванное у тебя из груди сердце? — Он сжал кулак до белизны.

— И у тебя есть Черный Образ, брат мой? — весело хихикнув, спросил я.

— Это тебе загадка, чтобы было, чем занять мысли, Хаункас.

— Шутка отменная, брат, но у тебя пет Черного Образа, иначе ты бы давно всадил мне нож в спину.

С каждым стаканчиком мой собеседник нравился мне все больше и больше, и теперь я испытывал к нему поистине теплые чувства.

— А может, я забавляюсь с тобой, Хаункас? Ведь ты хороший собутыльник! Или, скажем, ты просто нужен мне. Пока что нужен.

— Ну и глупо, брат... Давай-ка лучше выпьем.

— Давай. — Он потянулся за своим стаканчиком, но я подсунул ему свой, а сам взял его.

— Отравимся вместе!

— Нет, ты все же мне по душе. — Он проглотил, не поморщившись, терпкий напиток.

— Ты мне тоже по душе, брат! Не знаю, как мне выразить, Долкмен, мое к тебе уважение. — Я похлопал себя по карманам не потерялся ли. — Ну хотя бы вот так...

Массивный серебряный перстень лежал на моей ладони. Я протянул его Долкмену со словами:

— Хорошая вещь. А рисунок из бриллиантов напоминает твой личный знак Мудрого, не правда ли?

Раскрасневшееся лицо Долкмена вдруг стало белым, цвета муки.

— Откуда у тебя это? — сдавленно произнес он.

— В одной лавке на улочке Стамбула мне продал его жирный проходимец без левой руки. Я подумал, что негоже разбрасываться такими вещами, ибо еще тогда вспомнил о тебе. Это перстень твоей Силы, А мне он ни к чему. Ведь это твой символ, брат. Я возвращаю его тебе.

— Ты хитер, Хаункас. — Долкмен пристально посмотрел мне в глаза, и теперь никто не заметил бы, что он только что одолел почти пол-литра крепкого вина. — Хотел бы я знать, в какую игру ты сейчас играешь?

— Ха-ха, брат Долкмен! Я не играю ни в какую игру. Просто оказываю тебе услугу в расчете на то, что однажды ответишь мне тем же. Мне нужно, чтобы хоть кто-нибудь здесь не ждал момента, когда хозяин Жезла Зари оступится.

— Ладно, Хаункас, ты прав... Только наши враги и глупцы считают, что великим слугам Тьмы чужда благодарность. За мной долг, Магистр.

— Я надеюсь на это, брат.

— Ты прав... А ты хитер, Магистр Хаункас, — осуждающе покачал он головой. — Ты заговорил мне зубы и не выпил очередной стаканчик. Это неблагородно...

* * *

Ночную тишину прорезал жуткий, исполненный муки и боли крик. Он прошел как горячий нож сквозь масло через толстый камень и дерево дверей. Он покатился по пустым коридорам, заметался под высокими сводами испещренного кабалистическими знаками трапезного зала, и, наконец, выдохся, затих.

Я проснулся сразу, как только до меня донесся этот крик. Кричали где-то в этом крыле, иначе звук не донесся. Никакой человеческий голос и даже бесовский отчаянный визг не пробьют замок насквозь...

Я поежился... Это был крик ужаса. Крик боли... Крик смерти!

Встревоженный, я поднялся, начал разжигать свечу в массивном бронзовом фонаре.

— Бог мой, — прошептал я...

От напора этого крика мне стало не по себе. И на лбу выступил холодный пот...

Пока я разжег свечу и вышел из своей спальни, чуткие и ко всему готовые телохранители Мудрых уже высыпали в коридор. Я спустился на один этаж по узкой винтовой лестнице.

Меня теперь знали все, передо мной расступались в узких коридорах, вжимались в ниши, будто боясь моего прикосновения. Я заметил, что вызываю у местной братии чувство между паническим ужасом и омерзением. Но мне было плевать на них.

Массивная дверь комнаты была распахнута настежь. От факелов к потолку поднимался чад. Я закашлялся...

Двое громадных, заплывших жиром и чем-то очень похожих на своего хозяина, обнаженных по пояс янычар заслонили мне своей массой проход. Один из них сжимал двумя руками обнаженный ятаган. Другой держал руку на поясе с двумя пистолями. Они были похожи на людей, готовых драться не на жизнь, а на смерть.

— Пропустите, — крикнул я.

Они не двинулись. Тот, что с ятаганом, отвел глаза, и я видел, как на его лбу выступил пот, Второй, выкатив глаза, угрожающе уставился на меня. У него был вид человека, который готов растерзать меня... От лютой злобы в его взоре я невольно отступил назад, и увидел, что на его лице проскользнуло торжество.

— Прочь, — махнул я рукой спокойно, и двинулся вперед, будто не замечая, что на моем пути преграда из сильных, недвижимых тел.

Я шел вперед, с омерзением ожидая, как я соприкоснусь с потными телами янычар... И не ощутил ничего. Они расступились передо мной настолько проворно, что не я коснулся никого из них... Они боялись меня. И встать на моем пути их не могло заставить ничего на свете.

Помещение было крохотным, с минимум мебели. В комнате находился монах с факелом в руке. При виде меня янычар отскочил в сторону и прижался к стене.

Человек лежал на дощатом полу, лицом вверх, глаза его уже остекленели. Под ним расплывалась темная лужа крови. Жизнь вытекла из этого человека вместе с этой кровью...

В спине его торчало древко копья. Этим копьем убитый был пригвожден с чудовищной силой к полу. Руки его судорожно сжались на древке, — видимо, из последних сил он пытался выдернуть из своей груди грозное оружие, не понимая еще, что все кончено.

— Кто его убил? — спросил я монаха, стоявшего с факелом в углу.

— Не знаю, Магистр, — едва слышно произнес он.

— Как его звали?

— Мустафа — колдун и звездочет. Ближайший советник брата Лагута.

Сзади послышалось порядком опротивевшее мне сипение и пыхтение.

Я медленно повернулся. У входа стояли аббат и толстый турок.

— Вонзивший нож в сердце Мустафы, подлый шакал, да разверзнется под ним земля, да падет на него вся ярость Тьмы, целил в это сердце! — Лагут ударил кулаком по толстому слою жира на своей груди.

Тут турок заметил меня

— Ты здесь, пес, — проревел он. — Это сделал ты! — выбросил вперед руку. — Только ты способен на такую низость!

— Я способен и не на такую низость, — спокойно произнес я. — Но твоего слугу я не убивал...

— Лжешь!

— Нет, Мудрый. Я не лгу... Я не убивал его... Я подошел сюда после твоих людей — они с легкостью подтвердят мои слова, — я с усмешкой посмотрел на двоих янычар, которые пропустили меня в комнату. — Возможно, если бы я хотя бы познакомился с ним, то такое желание у меня появилось. Но я не знал его, Лагут... Это не я!

Он прищурился и поглядел на меня. Его лицо было зловещим в мерцающем красном свете факелов. Он был олицетворением злобы, его лицо перекосила гримаса. Его глаза буравили меня, будто стремясь прожечь во мне дыру.

И мне показалось, что он поверил моим словам. Звериным чутьем он уловил, что я не лгу. И прошипел куда-то в пустоту, в Преисподнею где его слова отдадутся порывами ураганного, сметающего дома и города ветра:

— Тот, кто сделал это, будет молить о смерти и получит ее как избавление! Это слово Мудрого!..

Я еще раз посмотрел на убитого. И направился вперед. Мудрые расступились передо мной...

Остаток ночи я так и не сомкнул глаз.

Убит ближайший советник Лагута. Правая рука Мудрого. Знаток тайных сил и влияний планет. Личность, чрезвычайно важная для деятельности Ордена. Видно, что произошло нечто очень важное. Но, как ни гадал я, в чем смысл этого убийства, так и не смог понять.

Похоже, в этой тихой темной заводи по поверхности пошли волны, А кого они смоют — покажет самое ближайшее будущее. И я увижу это...

* * *

Пять свечей оплывали бесформенной черной массой на бронзовый подсвечник хитрой конструкции. Свечи были какие-то странные. Они почти не давали тепла, и свет отбрасывали не радостный, желтый с красным, а голубой, который делает теплое холодным, живое неживым. И эти свечи очень подходили к этому мрачному и величественному месту, которое являлось воплощением самых смелых моих душевных устремлений.

Я и представить себе не мог, что под монастырем таятся такие подземелья. Почва под замком была испещрена дырками, как голландский сыр. Некоторые ходы имели естественное происхождение и были пробиты водными потоками, но куда больше было рукотворных подземелий, залов, галерей. Кажется, внизу простора было даже больше, чем наверху. И здесь было пусто. Очень немногие имели сюда доступ.

Это было царство разума. Я с придыханием шел по галереям, заполненным свитками, рукописями, печатными книгами. Я побывал в просторных помещениях с низкими потолками, заставленных колбами, сосудами, странными приборами, назначение которых являлось для меня загадкой. Здесь все содержалось в идеальном порядке и сохранности,

Состояние у меня было возбужденное — смесь неприятия, отвращения перед темной стороной Знания и безумного восторга расширения горизонтов знания, какой-то противоестественной тяги к запретному плоду, которая, как известно, однажды уже погубила человечество.

Здесь явственно чувствовался запах времени. Именно запах, его тлен и вместе с тем какая-то незыблемость, как у уродливой скалы, которая уже стоит тысячи лет и простоит до конца времен, увидит крах царств и империй, а может быть, и конец злобного, тщеславного существа, именуемого человеком Мы сидели в центральном, круглом помещении с потолком-куполом, от него шестиконечной звездой расходились галереи. Аббат Карвен устроился в широком, удобном и мягком кресле, покрытом красным бархатом, и ноги его были укрыты горностаевым покрывалом. Рядом стоял треножник с венчающим его серебряным кубом. Горбун Робгур поглаживал пальцами череп с золотым обручем, лежащий на огромном круглом столе красного дерева на позолоченных львах-ножках, и зачарованно смотрел на голубой огонек свечи. Я сидел молча, понимая в ожидании серьезного разговора, ибо неспроста привел меня сюда Карвен, преодолев множество тайных ходов и хитроумных смертельных ловушек, подстерегающих глупца, решающего устремиться за тайным Знанием или скрытыми сокровищами прошлых миров.

— Я стар, Хаункас. Вся жизнь моя прошла в служении и преумножении славных дел Люциферовых. Моими богами были Сила и Тьма... Тьма и Свет, черное и белое — как все просто. Мы тешим себя кажущейся простотой, и нам кажется, что очень легко принять одну из сторон. Но ведь мир состоит из полутеней. И может быть, в каком-то крайнем звене событий и поступков, мыслей и чувств Тьма превращается в Свет, а Свет во Тьму, белое и черное меняются местами, все понятное и простое становится сложным, а все сложное — простым,

— Тогда-то и возникает или умирает мир, — поддакнул я, чтобы поддержать разговор. Когда еще мне удастся увидеть невиданное и услышать неслыханное — откровенничающего и философствующего Мудрого,

— Иногда мне приходит в голову, что все мы слепцы и бредем неизвестно куда. Даже мы, Мудрые, проникшие в суть вещей несравнимо глубже обычных представителей навеки проклятого и бесполезного рода человеческого, вряд ли можем похвастать тем, что знаем достаточно. И все эти книги, вся эта мудрость, — он махнул рукой, — знания сотен веков, разве могут дать они ответ на простой по сути вопрос: что заставляет нас играть давно надоевшие роли и продолжать бесконечный спектакль?

— У тебя есть какие-то сомнения по этому поводу? Ведь так можно и усомниться в существовании Его...

— Да что ты! Кто же может усомниться в существовании Его?! Вот только ЧТО есть Он, Трижды Проклятый и Трижды Вознесенный? Не игрушка ли Он сам, не потешная ли забава для Того, кто выше всякого разумения и применительно к кому ни одно из наших слов ничего не значит? Впрочем, довольно. Знаешь ли ты, брат Хаункас, куда я привел тебя?

— Это сокровищница знаний Ордена. Сокровенные книги, забытые всеми, утраченные в войнах, сожженные в пожарищах. Великие истины, растраченные человечеством так глупо и бездарно, оказавшиеся по невежеству людскому не нужными никому, кроме нас, хранителей тайного Слова. — Я говорил с неожиданным воодушевлением, и слова мои были вполне искренни.

— Так и есть, Хаункас... Ты ловок, коварен и жесток — эти качества угодны Ордену, ими должен обладать Мудрый. Но я рад видеть в тебе тягу и уважение к священному Знанию, ибо, если бы Мудрые славились всего лишь умением обращаться с Камнем, Орден давно бы выродился в дикую орду. Это сокровищница знаний. По большей части здесь искусные копии, ибо подлинники-манускрипты хранятся в таких местах, где они уцелеют в годину любых катастроф. Чего тут только нет! Чего только не было выдумано за десятки тысяч лет человеческой истории! Какая откровенная ерунда и какие потрясающие откровения1 Все, что претерпевала бумага, папирусы, глиняные и деревянные таблички!..

Аббат легко поднялся со своего кресла и кинул горностаевое покрывало Робгуру, который поймал его на лету.

Карвен подошел к полке, которая начиналась в правой галерее, и была одна из бесчисленных полок, заполненных облаченной в слова мудростью. Взял толстый фолиант, открыл его, вернулся и положил передо мной на стол. Моим глазам предстала гравюра, на которой были изображены бурные морские волны, гигантские камни, вздымающиеся из воды, корабль причудливой формы с косым треугольным парусом

— Как ты думаешь, о чем повествует эта книга? Длинная авантюрная история. Люди всегда любили обман и рассказы о том, чего не было и, по-видимому, быть не могло Она ничем не выделяется в ряду подобных историй, пожалуй, за исключением одного — написали ее двенадцать тысяч лет назад. А на гравюре ты видишь Великие Морские Ворота к Белому острову. Этот остров — центр цивилизации атлантов...

— Атлантида, — прошептал я.

— Атлантида. Слышал ли ты о ней?

— Об Атлантиде писал Платон.

— Да. И именно оттуда берет начало наш Орден. Именно на Белом острове впервые появились великие маги — слуги Трижды Проклятого и Трижды Вознесенного великого демона зла Люцифера. Именно там накапливались знания, выращивались кристаллы, которые давали людям мощь и ставили им на службу таинственные стихии и субстанции, о многих из которых мы давно позабыли и вряд ли когда-нибудь узнаем снова... Пройдемся, Магистр!

Карвен медленно шел мимо полок, кладя ладонь на золотые подставки под свитки, на кожаные переплеты старинных книг, на золотые пластины с незнакомыми мне значками, напоминающими египетские иероглифы и не похожие в то же время на них.

— Египетские мистерии, — перечислял аббат. — Вавилонские откровения... Таинство вызывания духов и управления силами природы. Все это здесь. Забытые религии, кровавые обряды, тысячи способов задобрить жестокие и злобные божества испуганных и диких людишек. Ох, Магистр, ну кому, какие нам, лучше всего известно, насколько глупы и вместе с тем насколько разумны эти культы!.. Молох, Сатана, Асмодей — их никогда не существовало, равно как не существовало и Яхве, Озириса, Гермеса. Их не было до тех пор, пока их не породили чаяния, надежды, молитвы и страхи людские, пока сила мыслей и слов не создала их в высшем, духовном мире и пока, как древо соками, питаясь почитанием или ужасом, они не стали мощны настолько, что начали оказывать влияние на ход вещей, им стали подвластны судьбы, им, творениям невежества и глупости человеческой! Так создается Эгрегор. Эгрегор Яхве. Эгрегор Сатаны? Эгрегор Изиды. Все это лишь вызванные человеком фигуры в великой и нескончаемой игре двух сил. Хоть слова тесны, но мы именуем эти силы Свет и Тьма. Может, это тщеславие, но мне хочется сбросить шелуху слов, понять, что есть они, эти две силы. Тебе, конечно, чужды подобные мысли, брат, ибо приходят они лишь к старости,

— Я действительно не понимаю, к чему все это. — Я шел за ним следом и получалось, что говорил ему в спину. — Разве слов недостаточно, если они дают толчок для правильного дела? А все остальное — от гордыни. Сомнения сковывают. Они — первая трещина, первый признак слабости.

— Все верно, Магистр. — Карвен шел дальше вдоль полок. — Рукопись чернокнижника Ханса Лебедя «Как с помощью пламени и зеркала вспомнить прошлую жизнь»... Тайная книга ассирийского мудреца, не оставившего нам своего имени, но великого и непревзойденного, — «Как по звездам и иным признакам предсказать судьбу и сделать нужный шаг»... Жалкие крупицы этих знаний подобрали нынешние шарлатаны, именующие себя астрологами и промышляющие при дворах королей и вельмож, таких же глупых, как и они сами... А вот любопытный трактат. Он о развитии способностей видеть невидимое, общаться со скрытым от нас миром.

— Ты владеешь этим даром? — спросил я.

— Мудрый не нуждается в подобном умении, — он резко повернулся и уставился немигающе мне в глаза, так что у меня по шее поползли мурашки — я никак не мог привыкнуть к этому взору хладнокровного ящера. — Это занятие требует огромной отдачи сил, а польза от него сомнительна, поскольку даже посвященному не откроется сколько-нибудь значительная часть скрытых миров... А вот странная книга. Странная настолько, что никто не знает, верить ей или нет. Здесь повествуется о бесконечной цепи двойников нашей Земли, чем-то похожих на нее и в чем-то иных. Они пребывают там же, где и мы, но мы почти не соприкасаемся с ними. Что это — выдумка или истина, данная нам непонятно кем и непонятно с какой целью?

Он пошел дальше.

Я брал с полок книги, свитки, дощечки, пытался вникнуть в смысл давно забытых языков, вглядывался в рисунки. И голова у меня пьяно шла кругом. Может быть, блуждая по свету и не имея пристанища, гонясь за какой-то ускользающей, не дающейся в руки мечтой, я искал именно это — Тайну и Знание. Я понимал умом, но не душой, что все эти знания опасны и собраны здесь Орденом для того, чтобы так или иначе служить Тьме. Ведь, погружаясь в эту черную пучину, ты можешь однажды обнаружить, что не в силах вынырнуть, и над твоей головой навеки вечные сомкнется Тьма. Когда эта мысль пришла в мою голову, мне захотелось перекреститься, прочесть очистительную молитву, покаяться в непотребных стремлениях, но, пока я здесь, это невозможно.

Господи, я думаю, ты простишь мне ужасные мысли. И то, что я все-таки буду листать эти книги, покуда будет такая возможность!

Я вздрогнул, вновь почувствовав на себе пристальный, изучающий взгляд аббата. Хоть лицо его было, как обычно, непроницаемо, а в глазах его мутно-зеленого цвет а тоже ничего нельзя было прочитать, мне на миг показалось, что я пробился сквозь его броню. Я могу улавливать чувства людей, и это умение не раз выручало меня. И я понял, что Карвен не доверяет мне! Ничего удивительного в этом не было, наоборот, нельзя было бы ожидать, чтобы он проникся ко мне полным доверием. Но это недоверие было особое, скорее не как к хитрому противнику, а как к неведомой силе, от которой неизвестно чего ждать. Он боится меня! Боится что-то обнаружить во мне. И вместе с тем чего-то ждет от меня...

— Присаживайся, брат, разговор еще не окончен. Я привел тебя сюда, в святая святых, куда доступ имеют немногие, поскольку решено, что ты станешь одним из Мудрых. Но не думай, что ты добился этого лишь благодаря Жезлу Зари и твоим угрозам. Есть и иные причины, которые тебе пока знать рано

— Почему рано?

— И на этот вопрос ты не получишь ответа, пока не придет назначенный час.. Помоги нам, Тьма, чтобы все сбылось, как начертано! И проявится то, чему надлежит проявиться в этом мире

— Ты говоришь загадками

— Неважно Эти загадки не так сложны Впрочем, как и любая загадка, если только знаешь ответ на нее Кстати, Хаункас, завтра Серебряная Цепь — удивительное расположение светил на небосклоне. Тебе эго говорит о чем-нибудь?

— Говорит... — Я пытался вспомнить наставления Адепта по этому поводу, ведь Магистр должен знать подобные вещи. — Это расположение свеч ил, благоприятное для того, чтобы открыть дверь и впустить того, кому в иные времена здесь быть нельзя

— Все верно. Миг, благоприятный для связи с той областью не проявленного мира, где ютятся самые жуткие наваждения и самые низкие мысли, которые рождались когда-либо на этой земле, где пребывают души самых отъявленных негодяев, где порождения самых кровавых религиозных культов правят бал. И завтра мы в очередной раз откроем эту дверь

Я что-то пытался вспомнить. Что-то тягостное, опасное. Что-то, от чего лучше держаться подальше. И это что-то было связано с Серебряной Цепью.

— Мне будет очень интересно, — произнес я.

— Интересно, хм, — прищурился Карвен. — Скажи, Хаункас, ты готов к таинству?

— А что мне может помешать участвовать в нем?

— Ну и хорошо... Значит, завтра мои сомнения рассеются.

— Какие сомнения, брат, одолевают тебя?

Ощущение опасности нарастало. Что же еще говорил Адепт о Серебряной Цепи?

— Завтра я окончательно удостоверюсь, что ты — это ты, Магистр Хаункас,

— Ты сомневаешься в том, что я Магистр Хаункас? — Что мне стоило сказать это обычным тоном, приправив его чуть-чуть иронией и снисходительностью! При этом следовало ничем не выдать себя, не показать, что я за секунду насквозь пропитался холодным мерзким страхом.

— О, я не так глуп. Конечно же, ты — Хаункас, Магистр Ордена, доставивший столько хлопот ему в прошлом. Но я не знаю, кому ты служишь сейчас, кому ты предан... Впрочем, я сомневаюсь, что ты можешь быть предан кому бы то ни было. Не знаю, к чему устремлены твои помыслы.

— К чему? — усмехнулся я.

— О, что не к врагам нашим — в этом сомнений нет! Ты же Хаункас, и любой из Светлого Ордена посчитал бы участьем разделаться с тобой. Но отдана ли твоя душа безраздельно Тьме? А может... Иногда мне в голову закрадывается необычная мысль. Свет и Тьма — мы настолько привыкли к этим словам, что считаем, что они описывают все сущее. Но в древних книгах речь идет о трех силах, Магистр. О трех! Причем о третьей нам ничего неизвестно! Но я всю жизнь чувствовал, что существует еще какое-то начало, оно вмешивается в ход событий и в борьбу. А может, ты, Магистр, сам того не зная, предназначен этой третьей силе?

— Глупости, брат!

— Я тоже так думаю, И завтра все окончательно выяснится. Завтра из глубины Камня Золотой Звезды придет Торк — порождение кровавого культа, тысячи лет назад существовавшего у одного азиатского народа, память о котором давно стерлась даже из памяти их потомков. Напоенный кровью тысяч и тысяч жертв, страшный в безумстве своем, он коснется тебя. Лишь тот, чья душа отдана Тьме, вынесет это прикосновение.

— Пусть он придет. Я не боюсь...

Ох, если бы я был искренен и в самом деле не боялся того, что мне уготовил Карвен!

Остаток дня я провел в тяжких думах, и как я ни размышлял, получалось, что жить мне остается не так уж долго. Завтрашней ночи мне не пережить. Против этого кошмарного исчадия Тьмы не поможет никакой Жезл, не спасет никакая воля. Что остается? Бежать? Но меня не выпустят отсюда...

Терзаемый этими мрачными раздумьями, тщетно надеясь, что смерть моя будет легка, я долго ворочался ночью, не в силах заснуть. И вдруг сердце мое будто сжала чья-то властная рука. Вновь, как и пару дней назад, у меня возникло чувство, что в комнате кто-то присутствует.

Я осторожно повернулся на бок. Привстал, вглядываясь в темные очертания каких-то предметов в комнате...

В окно светила луна, темные силуэты в комнате были лишь тенями обычной мебели...

* * *

Горбун протянул мне черный тонкий плащ, сотканный из незнакомого мне очень легкого и прочного материала, с золотой змеей и солнцем на спине. По обычаю на таинстве «Открытие двери» основные действующие лица, а сегодня к ним принадлежал и я, должны быть закутаны в тонкие плащи.

Мои руки не дрожали, на моем лице ничего нельзя было прочитать, но чего мне это стоило! Годы скитаний и уроки Адепта закалили мою волю, придали мне нечеловеческое самообладание, я умел владеть своими чувствами, конечно, похуже, чем Карвен, но получше, чем остальные. Я привык терпеть боль и обиды, научился делать то, к чему не имел желания, идти туда, куда человек в здравом рассудке вряд ли пойдет. Не знаю, смел ли я по природе своей, но мне кажется, что смелость — это не отсутствие страха, а способность преодолеть его, обернувшись лицом к собственной судьбе, как бы горька и ужасна она ни была.

Я натянул плащ, заколол его на груди злосчастной брошью Магистра, из-за которой мне в свое время столько пришлось пережить, покрутился перед зеркалом, оценивая, как я буду выглядеть на заклании.

— С-шах-ч, — эти нечленораздельные звуки, которые изображали удовлетворение, издавал немой горбун. Он суетился вокруг меня, стряхивая с плаща одному ему видные пылинки и расправлял складки. Жалкое существо, у которого единственное счастье в жизни — услужить и добиться похвалы, сытой еды и теплой постели.

— Ну что же; пошли, — хлопнул я Робгура по руке и улыбнулся себе в зеркале. Может быть, в этом зеркале я вижу себя в последний раз. Вскоре душа покинет мое тело, которое вмиг станет холодным и безжизненным.

У меня возникла утешительная мысль: а что, если аббат просто решил позабавиться и посмотреть, как я буду себя вести во время испытания? По моему лицу и поведению ничего ему не узнать, а проникнуть своим взглядом в мою душу он не способен... Впрочем, глупости. Не надо утешать себя! Это вовсе не театральное действо, Магистр Хаункас! (Вот я уже и про себя начал величать себя так.) И вскоре тебе предстоит встретиться с Торком...

Сопровождавшие меня братья были одеты в мягкие сапоги без подошв и двигались бесшумно. Мои же шаги звучали щелчками пуль о броню. Я специально надел башмаки с тяжелыми стальными набойками. В той вязкости и неопределенности, в которые погружался мой ум с приближением назначенного часа, в длинных, замысловато изогнутых, с нишами и провалами узких коридорах, освещенных неверным светом чадящих факелов, постукивание стали о камень, эхом отдающееся от стен, укрепляло во мне ощущение реальности.

Меня качало. Казалось, пол коридоров вот-вот встанет на дыбы. С утра я был как пьяный. Сперва мне подумалось, что в еду подмешано какое-то зелье, но потом понял, что это Серебряная Цепь и ожидание пришествия Торка повергают всех жителей монастыря в какое-то отупение. На лицах я видел потерянность и тягостное ожидание.

Шанс выстоять в приближающейся схватке мне давали лишь мои здравомыслие и воля.

Эх, Эрлих, Эрлих, сколько раз ты мог погибнуть, умереть самой разной смертью — благородной или позорной, тихой или мучительной! И тогда, когда в Карибском море дрался с корсарами у обломанной ядром мачты, а рядом со мной один за другим падали бравые матросы. И в жаркой Индии, когда попал в плен к язычникам и те решили испытать на мне свои мерзкие ритуалы в поклонении отвратительным, уродливым богам; и в Марселе, когда в портовой таверне давал отпор полудюжине пьяных головорезов с английского торгового судна; и в Москве, когда, замороченный Хаункасом, стоял с кинжалом и пистолем перед отъявленными разбойниками... Мог я погибнуть и в десятках других мест, но всегда выручали меня собственная ловкость, твердая рука да еще ожесточение. Теперь я чувствовал, что любая из тех смертей была бы истинной благодатью по сравнению с тем ужасом, который будет вызван темным искусством колдунов и Мудрых Ордена из глубин астрального мира...

В Зале Камня все уже были в сборе. У стен стояли монахи в синих плащах с красной подкладкой. Они держали в руках факелы, от которых исходил тошнотворный запах. Огонь факелов был какой-то неяркий, нервный, неустойчивый, поэтому казалось, что все здесь дрожит, находится в движении. Даже Цинкург, казалось, меняет форму.

— Сюда, — прошептал монах, и я встал в центр пентаграммы, очерченной рядом с Цинкургом.

Монах тут же бесшумно отступил к стене, и мне показалось, я остался наедине со всей безбрежной, бескрайней Вселенной. Чувство одиночества было щемящим, болезненным.

Я с трудом держался на поверхности реальности. Зыбкость и неуверенность затягивали меня, обволакивали мозг. Может, в горючее вещество факелов было что-то подмешано?

В десятке метров справа от меня в стрельчатой неглубокой нише стояли огромные, почти в два роста человека, бронзовые часы. О, если бы их ход мог добавить мне уверенности в незыблемости и прочности этого мира, но они не тикали размеренно, как положено часам, а издавали какой-то скрежет и шипение. И стрелки у них то ползли вперед, то прерывисто начинали двигаться назад. И я понял, что не могу здесь уцепиться даже за то, что кажется не подверженным никаким влияниями-за время. Великий Хронос тоже отступал перед неопределенностью этого странного мира, и куда собиралось прийти древнее Зло.

Трое Мудрых, величественных и неприступных, словно изваяния, завернутые в точно такие же, как у меня, черные плащи, полукругом стояли по другую сторону камня. Они не двигались, казалось, даже не дышали. Они не были ни расслаблены, ни напряжены — просто безжизненны, будто вся жизненная сила, загадочная, делающее неживое живым, ушла из них в магический камень. И Цинкург, подпитываемый их жизнью, их силой, оживал. Что-то неясное и неописуемое начинало проявляться в нем — отражения каких-то дальних миров, несусветных реальностей, что-то скользкое и отвратительное, чего я не мог воспринять. Если действительно смерть моя придет оттуда, то жалок мой жребий, и будет он еще хуже, чем я ожидал.

«Господи, — прошептал я про себя. -Я любил тебя, внимал слову Твоему, мечтал о царстве добра и справедливости. И в эту обитель греха, порока и ничтожества человеческого пришел я только ради служения светлой истине, которую Ты нес людям. Так не дай мне погибнуть так страшно!»

Я всегда не любил желтый цвет — цвет измены, разложения, неопределенности и размытости. Именно желтый омерзительный туман наполнял сейчас глубину сатанинского камня. Туман, дышащий, живущий какой-то своей зыбкой (как я ненавидел теперь даже само это слово!) жизнью. Он все плотнее окутывал мой мозг. Я изо всей силы впился ногтями в кожу. О, боль, иногда ты бываешь спасительна! Я прикусил губу, и путы зыбкости и тумана немного ослабли.

— Пробил миг, — донесся до меня низкий, безличный, совершенно незнакомый голос. Скосив глаза, я понял, что принадлежит он аббату Карвену... Или тому, кто владел сейчас его телом. — Он идет!

Будто прошелестел ветер и тронул беспокойные языки факелов, зашатались, запрыгали тени. Я ждал. Мои мышцы каменели, лицо превращалось в безжизненную маску.

— Он здесь!

Этот голос не принадлежал ни Карвену, ни кому-либо из Мудрых. Он был нервным и хриплым. Голос возбужденного сверх меры, готового биться головой о пол человека. Я видел таких больных. Но те были подавлены и жалки, а обладатель этого голоса был могуч, он обладал Силой Такой Силой владеют шаманы и колдуны, но их мощь лишь ручеек по сравнению с этой, помноженной на помощь камня и Мудрых. Я хотел увидеть его. Может, к этому времени, очарованный Цинкургом, я был немного не в себе, но меня жгла одна мысль: увидеть хозяина голоса, будто в этом заключалось что-то важное. И он вошел в опоясывающий камень трехметровый круг, в котором могут пребывать без опасения лишь Мудрые и избранные и в котором сейчас пребывал и я.

В круг вошел палач!

Это первое, что мне пришло в голову, — палач! Красный балахон, красная маска с прорезями для глаз. Во всем мире так облачаются только палачи. Он поднес дрожащую руку к лицу и сорвал с него маску, разорвав при этом плотную материю так легко, словно это бумага. Открылось длинное, изъеденное морщинами, хотя и не очень старое лицо с правильными чертами. Когда-то оно было красиво.

Человек в красном обвел огромными, горящими безумием глазами Мудрых, потом остановился на мне. Его взор будто высасывал из меня все тепло, подталкивал в бездну. Я ошибся, это был не палач. Это был Орзак Нечестивый.

Людей с истинными магическими способностями не так много. Появляются они по непонятному промыслу Тьмы. Ордену всегда нужны были колдуны, ибо даже Мудрые владеют лишь зачатками этого великого искусства и по сравнению с истинными его мастерами — беспомощны. Правда, у Мудрых есть иное — сила Камня, способная управлять людьми и событиями. Зато у колдунов — темная энергия души и черные знания, собранные ими по крупицам. Поговаривают, что объединяет колдунов какие-то свои связи и интересы, не всегда отвечающие интересам Ордена, но это, возможно, лишь легенды.

Орзак Нечестивый был колдуном. Пожалуй, одним из самых сильных колдунов на Земле.

— Он уже рядом! — голос его дрожал, тональность резко переходила от баса к фальцету; человеческое горло не может издавать такие звуки.

Лицо Орзака свело судорогой, по нему будто прошла волна, заходил каждый мускул, завибрировал каждый кусочек кожи. Это было нечто невообразимое. В доли секунды лицо колдуна становилось старческим и убогим и тут же — розовым, мальчишеским, потом — О великий Боже! — приобретало зеленый трупный оттенок Колдун шипел, разбрызгивая слюну, кусал до крови губы, издавал нечеловеческий вой. При этом он оставался неподвижен, лишь лицо его жило своей отдельной жизнью.

Сколько это продолжалось — минуту или час, — сказать не могу. В непостоянном и зыбком мире, в котором мы теперь находились, невозможно было точно определить время.

Вдруг лицо Орзака стало лицом нормального человека, и он обычным голосом сказал:

— Приведите ту, которая откроет врата Богу Крови.

Я ожидал, что приведут какую-нибудь колдунью, похожую на Орзака, а может, и похуже. Но скользящие, как тени в неверном свете факелов, монахи втолкнули в круг девочку лет десяти, босую, в просторной крестьянской рубахе. Она была красива и трогательна — вздернутый носик, румянец на щеках, белые волосы, рассыпанные по хрупким детским плечикам, родинка на щеке, которая вовсе не портила ее, поскольку ничто не могло испортить очарования и свежести этой куколки. Руки ее были варварски связаны сзади веревками, притом довольно туго, так, что на коже проступили красные полосы. Губки ее были надуты, она была обижена. Девчушка принадлежала к детям, с которыми даже самые черствые люди не смогут обращаться грубо. Таких детей обожают родители, соседи дарят им всякие безделушки, а прохожие улыбаются, глядя на них.

— Господин аббат, — она шмыгнула носом, — чего они хотят от меня?

Видно, из присутствующих она знала только Карвена и надеялась, что он послужит ей защитой от этих страшных и злых людей. Она шагнула к нему, но тут монах, стоявший сзади, грубо схватил ее и встряхнул, как мешок. Аббат же оставался недвижим, и невозможно было понять, слышит он вообще обращенные к нему слова.

Видимо, девчушка и была той, которая откроет Врата. Но я не мог представить, каким образом это сделает деревенская простушка, скорее всего похищенная, из родного дома.

Монах взял ее за плечи и, еще раз встряхнув, толкнул к колдуну, стоящему к ней спиной.

— Что вам от меня нужно? Я хочу домой! Я ничего не сделала! Ну, если только... — Она на секунду замялась, решая, покаяться ли в мелких прегрешениях, которые, возможно, и были в ее понимании причиной того, почему она здесь. — Ну разве только собирала ягоды в монастырском лесу... Но я не знала, поверьте мне, что это монастырский лес. Я просто заблудилась... Я бы никогда не стала собирать ваши ягоды! Вы знаете меня и мою семью, святой отец! Но скажите им, что я...

Тут колдун резко обернулся. Его лицо теперь было почти синим, с искусанными до крови губами

— Ты. — Он протянул к ней дрожащую от возбуждения скрюченную руку.

Девочка пронзительно вскрикнула, подавшись назад, наткнулась на монаха и, отчаянно крича, забилась в его руках.

— Нет!.. Нет!

— Ты. — Колдун шагнул к ней и заговорил громко, с подъемом, уверенный в себе и своей силе:

— Ты, презренное и никчемное существо, которому от рождения уготована судьба пребывать в невежестве и ничтожности и которому дар жизни дан впустую. Ты, жалкая маленькая тварь, волею случая удостоилась невиданного и незаслуженного тобой счастья — открыть врата Торку.

— Нет, не надо!

В ужасе я вспомнил рассказы местных жителей о пропавших без вести детях.

Колдун схватил девочку за волосы, мягкие и пушистые, и приблизил свои глаза к ее лицу. Она замерла, не в силах отвести взгляда. И тогда колдун вытащил из складок своего балахона небольшой, с тонким лезвием нож и одним умелым ударом рассек ребенку горло...

Что я должен был сделать? Сбросить оковы с души и тела? О Господи, это было еще возможно.

Кинуться вперед, вырвать у колдуна нож и прирезать его самого, а затем заколоть Мудрых, прежде чем в спину мне вонзится алебарда? Ну что ж, порой смерть лучше, чем ощущение беспомощности и бесчестия. Я бы честно погиб, перечеркнув этим все, что пришлось мне пережить, чтобы попасть сюда. Но я не выполнил бы главного, ради чего пришел в этот зал. Изменить главное было уже не в моих силах, и самое лучшее, что я мог сделать, это не делать ничего. Даже в той зыбкости и скованности, охватившей мою душу, где-то в ее глубине плескались бессильная ярость и отчаяние, ибо, клянусь, за все годы странствий и испытаний я не видел ничего более подлого, чем это. Еще тлело во мне отвращение к себе за то, что мне довелось стать свидетелем такого зрелища. Есть нечто, чего человеку видеть не должно, если он хочет остаться человеком.

Потом у меня мелькнула мысль и надежда — Боже, как я сам противен себе за это — что этот ритуал всего лишь экзамен. Останусь ли я равнодушен при виде смерти ребенка, действительно ли я на стороне Тьмы? А никакого Торка на самом деле нет.

Но мысль эта была глупа, и она продержалась в моей голове недолго. Колдун поднял с пола покрытую кабалистическими знаками чашу — она была тяжела, и он с трудом держал ее. Когда Орзак разогнулся, чаша была полна крови ребенка. Колдун лизнул кровь, по его телу пробежала сладострастная дрожь, и он забормотал какие-то слова. Я их не понял, но они будто несли в себе нестерпимый жар. Сделав три неверных шага, Орзак упал на колени и медленно вылил кровь на Цинкург. Я видел, что кровь не стекала по гладкой поверхности, а впитывалась в камень, словно вода в песок, и по мере этого Цинкург все сильнее пылал отвратительным, режущим глаза светом.

Колдун молчал. В зале висела мертвая тишина. Я не слышал даже биения собственного сердца, мне казалось, что оно остановилось, а внутренности мои наполнились желтым призрачным маревом, засасывающим меня.

И в этой вязкой тишине прозвучал сдавленный то ли хрип, то ли рычание Орзака:

— Он пришел!

* * *

Он пришел! Какие простые слова! Но что скрывалось за ними!

Колдун мог и не говорить этого Даже самому непробиваемому и толстокожему чурбану стало бы понятно: в этот мир пришло Чудовище. Нет, у него не было горящих глаз и разинутой, усеянной острыми клыками пасти, не было видно когтей-кинжалов, готовых растерзать жертву. Его вообще не было видно. Но его присутствие ощущалось так же явственно, как если бы оно переливалось сейчас всеми красками или источало смрад Я не люблю лягушек и не переношу змей. И не только из-за опасного яда. Просто в них есть что-то противное природе человеческой, что-то скользкое, неприятное, холодное. Бывает, в лесу рукой случайно коснешься змеи. Если это чувство мысленно увеличить в тысячу раз, можно будет получить слабое представление о том, какие ощущения владели мной. Но нет таких слов, которые могли бы выразить их глубину.

Ужас овладел всеми. Несмотря на то что здесь собрались лишь самые преданные слуги сатаны, я был уверен, что и им гость вряд ли пришелся по нутру. Прошло некоторое время, и постороннему наблюдателю могло бы показаться, что ничего не происходит Между тем давление, обрушившееся на меня, едва я перешагнул порог зала, росло с каждым мигом, равно как становились все выше волны всепроникающего отвращения, которые грозили свести мой разум в пучину безумия и хаоса, откуда не будет возврата. Предметы вокруг теряли контуры, мир становился все более неопределенным и размытым, и мое сознание с трудом находило, за что зацепиться, чтобы удержаться на грани разума.

Я напряг то, что осталось от моей некогда несгибаемой воли, голова просветлела, и я воззвал к Богу, читая про себя «Отче наш», взывая о помощи. Но место сие надежно скрыто под покровом Тьмы, которая простерла свои крыла над этой обителью зла. Нет сюда доступа Богу, а значит, нет мне спасения.

На грани безумия я держался из последних сил. Каждая минута дорого стоила мне, но я терпел. И зажглась во мне надежда: а может, все же выдержу. Торк — порождение дикого кошмара, ты создан людским невежеством и глупостью, ты должен отступить перед человеческим разумом.

И надежда крепла, переходила в уверенность — выдержу!..

Но тщетные надежды недолго согревали меня, Вскоре стало ясно: все происходящее лишь прелюдия перед приходом Торка. Самое главное впереди.

И тут я увидел его собственными глазами.

Бесформенный косматый желтый мрак рядом с Цинкургом — это и есть Торк. Он только что перешагнул порог вещественного мира, был еще сонлив, медлителен, но быстро набирался сил. Его злоба и энергия, столько лет дремавшие, как и положено богам умерших религий, теперь вливались в нашу Вселенную, точнее, в этот монастырский зал.

Торк пришел сегодня неспроста... Он пришел за добычей. Он пришел за мной.

Медленно, с усилием Торк разомкнул очи и начал обшаривать ими зал. От этого взора не скрыться, не спрятаться.

В сердце мое вошла ледяная игла — взор Чудовища остановился на мне. Я попал в ловушку, и капкан захлопнулся. Самое худшее то, что после смерти мой разум, моя душа попадут в надежные цепи, станут игрушкой, вещью, забавой кровавого бога, пришедшего из глубин мрачного прошлого. И кто знает, через сколько тысяч лет мне удастся порвать эти цепи и освободиться.

Я не знаю, видел ли кто-нибудь еще, как от косматого сгустка желтого тумана отделился клубок и пополз в мою сторону... Сначала медленно, неуверенно, но с каждой секундой все быстрее.

Если бы в этот миг я решил бросить все, бежать, скрыться, все равно было бы уже поздно, время для этого безвозвратно упущено. Еще минуту назад, хоть с трудом, но я смог бы овладеть собой, заставить себя двигаться, но теперь это оказалось совершенно невозможным. Тело стало чугунным, мой разум окаменел. Я не мог моргнуть, двинуть пальцем. Я мог лишь немигающим взором смотреть, как приближается ко мне Торк. Я был гол, беззащитен, обречен.

Будто для того, чтобы усилить мои муки, Чудовище надвигалось неторопливо, уверенно. Торк очнулся окончательно и успел пообвыкнуться в новом месте. Ему надоело возвращаться обратно без добычи. Теперь он знал, что нашел то, что искал. На этот раз он пробудился не зря и вернется с жертвой. Как когда-то, тысячи лет назад, когда он был божеством большого жестокого народа, не жалевшего для него крови.

Желтый туман коснулся моих ног, и все тело пронзила боль. Противоречивое ощущение — будто меня одновременно кинули в снег и положили на сковороду. Легко преодолев сопротивление, Чудовище вошло в меня

Что это было, какими словами выразить то, что я узнал о нем? Зло? Ненависть? Нет. Безмерное равнодушие, презрение и пустота — бесконечная черная пустота, гораздо более страшная, чем ярость и безумие диких страстей. Эта пустота и была причиной бесконечной безысходности и отвращения, вспыхнувших во мне. Нет, описать сие невозможно, это можно лишь ощутить самому. Но только не родилось пока на свете таких врагов, которым я мог бы пожелать этого.

Еще миг — и косматая желтая Тьма поглотила меня, овладела всем моим существом, без остатка. Невесомая, неощутимая материя, бездонная пустота, куда уходили мое тепло, моя жизнь.

Я мог четко и ясно видеть, что происходит в зале. Братья поворачивались ко мне, пялились на меня. Они видели, что Чудовище схватило меня. Аббат взирал на меня с равнодушием, чем-то схожим с равнодушием и бесстрастием Торка. Итальянец — с искренним, почти детским любопытством, как глядят на взрезывание лягушки. Лагут — со злорадством и торжеством, он сладострастно желал увидеть мои муки и мою смерть. Все трое Мудрых были бы довольны таким исходом. Должен был умереть тот, кто бросил им вызов, кто возымел наглость прийти к ним, иерархам Ордена, и требовать что-то. Теперь все кончено. Теперь понятно, что душа Магистра Хаункаса не принадлежит безраздельно Тьме и что Торк уйдет ублаженный.

Жизнь покидала меня. Так из пробитой фляги в пустыне истекает последняя капля, и путник понимает, что это означает конец. Душа моя начала отделяться от тела, окружающее я видел теперь четче и острее, словно через хитроумные оптические приборы.

Меня всасывало в эту бесконечную в пространстве и нескончаемую во времени бездну. Еще немного — и возврата не будет.

Я напрягся, собрал все, что во мне еще оставалось, — надежды, желания, страсти, то доброе и хорошее, что обрел я за годы жизненных странствий, все, что дал мне на трудной дороге Господь, понимая, что это последний шанс что-то изменить И.. удивленный Торк отступил. Но всего лишь на шаг и лишь для того, чтобы кинуться на меня с удвоенной жадностью.

Я устал сопротивляться, мне уже не хотелось противиться воле, которая неизмеримо выше моей. Мне осталось лишь подчиниться.

— Человек, ты мой! — подобно грому зазвучал во мне раскатистый голос Все, я погиб...

В последний миг, когда я уже почти сдался Чудовищу, из глубины моей души начало подниматься Нечто. Оно не принадлежало мне, я никогда не испытывал ничего подобного. Во мне будто бы разгорался пожар, неумолимо и быстро, как в сухом лесу, захватывая новые и новые территории. Я был теперь всего лишь маленькой частью чего-то большего...

Торк, ошеломленный и озадаченный, немного ослабил хватку, потом еще чуть-чуть. Он упускал меня. Упускал на самом пороге своего дома, после того как уже произнес роковые слова.

Все, я мог двигаться, я жил! Я был свободен и от Чудовища, и от наваждений. Мир вновь стал ясным и понятным, как и мои мысли. И первое, что я сделал, это заслонился от яркого желтого света, бушевавшего вокруг.

Этот свет яростным вихрем пронесся по залу — он был вещественен, он гасил факелы и кружился вокруг теряющих разум людей. Послышался первый крик боли, затем второй, и вот уже воздух наполнился режущими слух воплями и стонами. Монахи корчились на полу, рвали на себе одежды, впивались в свои руки зубами, пытаясь уйти от больших мучений, но не думаю, что это кому-нибудь удалось. Карвен стоял на коленях и колотил ладонью об пол. Долкмен, схватившись за горло, ругался хрипло и горячо, турок тер глаза и скулил. Это был ад!

Все переменилось в один миг. И теперь победителем был я! Теперь я взирал на их муки и боль, теперь они стояли на краю бездны.

Торк, обделенный добычей, бушевал!

И среди стона и воплей, среди боли и страдания послышался мой смех. В жизни я не смеялся так зловеще, распираемый сознанием собственного превосходства. Мне действительно было легко и смешно. Сегодня я оказался сильнее всех. Сегодня, в который уже раз, победителем вышел Магистр Хаункас... Нет, кончено же, не Хаункас, а лекарь Фриц Эрлих!..

А потом все кончилось. Кончилось неожиданно быстро и просто... Вихрь собрался вокруг Камня, сгустился, стал блекнуть и вошел в него.

Чудовище ушло. Ярость его из-за упущенной добычи была велика. Хотя и металось оно по Залу Камня не более минуты, можно только гадать, что пришлось испытать его жертвам. А жертвы эти, не веря, что все прошло, поднимались с земли, осматривали себя, терли царапины и ушибы, причиненные ими самим себе.

Карвен встал, отряхнул плащ и крикнул слугам:

— Все вон отсюда. И прихватите этот кусок мяса!

Монахи, с трудом передвигая ноги, удалились, волоча за собой труп девочки.

Остались вскоре в зале Камня лишь Мудрые, которые окончательно пришли в себя и напялили привычные маски, сорванные на миг огненным желтым вихрем.

— Нам есть о чем поговорить, брат Хаункас, — произнес Карвен.

— Вы чем-то обеспокоены, братья? — насмешливо приподнял я бровь. — По-моему, все получилось очень занимательно. Не правда ли, брат Лагут?

Лагут вытер сочащуюся из носа кровь. Лицо он разбил, когда бился головой об пол. Он устало, но с вызовом произнес:

— Магистр, ты несешь разрушение Ордену. Я чувствую, что ты не наш и Тьма не принимает тебя.

— Будь сдержан, брат, — приподнял ладонь аббат.

И мне стало ясно, что их сомнения и неприязнь имеют один источник. Скорее всего брат Карвен и брат Лагут делились своими подозрениями друг с другом.

— Такого не было никогда, — произнес, криво улыбаясь, итальянец. — Никогда Торк за всю историю не был так разъярен и не творил ничего подобного.

— Неужели непонятно вам, что ваши ошибки, в которых вы все более утверждаетесь, дадут право идущим вслед за вами назвать вас глупцами? — гнул свое турок. — Неужели непонятно вам, что разум ваш затуманен этим носителем коварства и хитрости? — он ткнул в меня дрожащим жирным пальцем, на котором запеклась кровь. — Неужели не видите вы, в чьих руках оставляете судьбы мира? Хаункас — иной! Он должен умереть!

— Умереть? Ну что же, брат Лагут, попробуй убить меня, — я засмеялся. — Меня, Магистра Хаункаса, владельца и носителя Жезла Зари, сила коего служит, по-моему, хорошей защитой.

— Эх, Магистр, я, конечно, неплохо отношусь к тебе, — через силу улыбнулся итальянец, стремящийся надеть свою привычную обаятельную маску. — Итальянцы вообще неплохо относятся к людям, которые не залезли в их карман и не изнасиловали их сестру. И, конечно же, негоже мне желать тебе смерти. Но, когда мы укрепимся в мысли, что ты несешь вред Ордену, будет брошен жребий, и тот, кто вытянет его, заплатит своей жизнью за твою.

— Ты тоже нравишься мне, брат Долкмен. Тем, что откровенен, что предупредил меня, и теперь я знаю, чего мне ждать от вас, мудрейших из Мудрых. Но мне непонятен этот запутанный разговор. Вы испытали меня. Я выдержал испытание. Именно вы, а не я катались по полу в виде, не приличествующем людям воспитанным и соблюдающим свое достоинство. Я же был спокоен и полон сил.

— Именно это и странно, брат мой, — произнес Долкмен. — Торк будто испугался тебя и в ярости своей набросился на нас.

— А может, именно во мне он увидел истинную преданность, ощутил подлинного носителя Тьмы? — засмеялся я. — Вы же, Мудрые, как бы ни превозносили себя на словах и в мыслях своих, полны колебаний и обычных человеческих слабостей.

— Торк действительно испугался тебя. — Карвен говорил сам с собой и смотрел куда-то в пол. — Белая сила? Вряд ли. Ей путь сюда заказан, здесь самые сильные ее чары, великое белое колдовство бессильны Жезл? Нет, он могуч против нас, смертных, а на Торка он не подействовал бы. Третья, указанная в. древних книгах, сила? Сила, о которой мы ничего не знаем, и даже не представляем, в чем она выражается?..

— Ты уже говорил об этом вчера, Карвен, — махнул я рукой. — Наверное, это не лучшая из мыслей, которые посещали тебя.

— Третья сила?.. Кто знает... Ну а если нет. Тогда остается одно. — Карвен помолчал, будто боясь произнести следующее слово. Но он произнес его, и звучало оно каркающе, грубо и как-то тяжело, будто сразу падая на душу тяжелым грузом:

— Кармагор.

— Кармагор? Нет, — хмыкнул итальянец, пожав плечами. — Хаункас вряд ли способен на нечто подобное.

— Глупости, Карвен! — закричал турок. — Кто угодно, но не этот безумец! Не этот шакал! Да я лучше поверю, что на такое способен кто-то из Белого Ордена.

— Кровавый Торк не тронул его... — не согласился аббат.

— Я не понимаю, о чем сей жаркий спор. Кто такой Кармагор и при чем здесь я? — повысил я голос.

— Тебе вообще не должно знать этого, брат Хаункас. Ты ведь не прошел через Первые Врата, и ты пока что не один из нас. Так что умерь свое любопытство и гордыню, — отмахнулся от моего вопроса Карвен.

— Тогда, братья, я вообще не пойму, к чему столь тягучий и бесцельный разговор, — снова возмутился я.

— Как, ты не понял? Это с твоим-то умом, брат. — Турок прищурился и улыбнулся, а улыбка на его жирном, мясистом лице производила удручающее впечатление и напоминала оскал гиены, да и зубы у него были острые, как у хищного зверя. — Мы здесь решаем твою судьбу.

— Похоже, это стало вашим любимым лекарством от скуки, — ухмыльнулся я.

— Мы решаем твою судьбу, Магистр. И я выбираю смерть. Несмотря на то что жребий может выпасть мне, — ощерился турок.

— Ты слишком суров, брат Лагут, — вмешался Долкмен. — Твоими устами говорит лишь злость-чувство, несомненно, достойное, но бесполезное, если оно не подкреплено разумом.

— Вы распоряжаетесь тем, чем распоряжаться не вправе, Мудрые! — воскликнул я. — Моя жизнь принадлежит Властелину, только он волен лишить меня ее. Вы же ничего не сможете поделать!

На меня накатывала ярость, И сейчас мне захотелось биться в открытую и в честном поединке одолеть их всех. Мне хотелось покончить с ними, ощутить свою силу, как ощутил я ее только что в поединке с Торком. Меня обожгла морозом вспыхнувшая ненависть, которой мог бы позавидовать и сам Магистр Хаункас. Я шел по лезвию ножа, но только самоуверенность и бесстрашие могли мне помочь. Мудрые должны были увидеть во мне Зло. И я надеялся, что они увидели его, поскольку тогда в этот миг оно на самом деле жило во мне.

— Я согласен с Карвеном, — кивнул Долкмен, махнув рукой. — За смерть Хаункаса должна быть заплачена слишком большая цена. Как купец, я пока что не вижу должной выгоды, которая последует за таким вложением. Ведь все-таки Торк не взял его в свою бездну. Торк принял его если не равным, то достойным. А может, мысль о Кармагоре не столь глупа. Как бы тебе это понравилось, мой восточный брат?

— Это глупо!

— Торк подтвердил: Хаункас достоин того, чтобы пройти испытание. Первые Врата ждут его. В ночь Черной Луны все наконец-то встанет на свои места.

— О, я счастлив! Мудрые подарили мне жизнь! Только не ждите, что я стану ползать на коленях и лобызать прах у ваших ног, — гнул я свою линию. — Хаункас никогда ничего не требовал для себя. Он всегда был посвящен Тьме. И не следует мешать ему служить делу Люцифера.

— И опять последнее слово осталось за ним. Ты умеешь держаться, брат! — кивнул Карвен.

— Как я понял, второй суд закончен. — Я отстегнул брошь и сбросил на пол уже ненужный плащ.

— О третьем ты просто ничего не узнаешь, бурчал себе под нос Лагут.

* * *

До ночи Черной Луны оставалось еще немало времени. На ход событий теперь я мог влиять в очень незначительной степени, но надеялся, что брошенное мной семя даст хорошие всходы.

На меня перестали обращать внимание. Мудрые не стремились увидеть меня, должно быть, у них были дела поважнее. Я оказался перед необходимостью занять себя чем-то полезным и интересным. Тут никаких проблем у меня не возникло. Достаточно легко я получил доступ в подземное хранилище знаний. Кажется, Карвену просто хотелось меня чем-то занять, чтобы я не мешался.

Нездоровое, болезненное любопытство, желание узнать как можно больше, проникнуть разумом туда, куда, видимо, порядочному христианину проникать не стоит, разгорались во мне с каждым новым днем. И каждое утро, после обильной трапезы, в сопровождении главного хранителя сокровищницы я брел по подземным лабиринтам, запутанным и мрачным, в которых я сам бы никогда не нашел дорогу. И потом долго донимал хранителя вопросами, листая книги, пытаясь найти схожесть между живыми и мертвыми языками.

Несколько портил настроение тот, кто был хранителем. А был им не кто иной, как колдун Орзак. Именно он принес во время обряда в жертву невинного ребенка. Стоит ли говорить, как отвратителен он мне был, с каким удовольствием я заставил бы его заплатить за злодеяние, а оно, уверен, было лишь каплей из моря зла, которое он выплеснул в мир за свою долгую жизнь. Маска презрения, жестокости и неуемной гордыни, которую я нацепил на себя и которая была лицом истинного Хаункаса, вполне подходила для общения с этим человеко-зверем. И я не упускал удобного случая уколоть его, поставить в неловкое положение, унизить, чтобы хоть как-то отыграться за то чувство стыда и собственного бессилия, когда на моих глазах убивали девочку. Разумеется, важно было не перегнуть палку, ибо не думаю, что колдун испытывал ко мне добрые чувства, а любого человека можно довести до того, что он станет способным на самое худшее.

Моя неприязнь к Орзаку все же не могла заслонить от моих глаз того, что он был истинным колдуном и мудрецом, чья память хранила неисчислимые знания. Слушать его было не только поучительно, но и захватывающе. Начиная сухо объяснять смысл давно забытой мудрости, он был насторожен, ждал подвоха, но потом увлекался, забывая обо всем, и тогда речь его текла плавно и красиво, а я словно растворялся в его словах.

Сам Орзак был потомственным колдуном, из тех, чья сила передается по наследству. Все его родные кончили плохо. Прапрадеда сожгли на костре святой инквизиции за связь с дьяволом. Прабабку спалили в родном доме односельчане за то, что от ее колдовства якобы не неслись куры и она вроде бы летала на метле. А деда, известного алхимика при дворе чешского короля, отравили за нерадивость и неспособность раскрыть тайну философского камня. Мать Орзака повесилась на церковной колокольне прямо в центре начерченной мелом пентаграммы, и на лице ее было счастливое выражение: скорее всего перед смертью ей удалось-таки увидеть лучезарный лик самого Люцифера и войти с ним в греховную связь...

Орзак часами говорил о вещах, которые с трудом укладывались в голове. Об атлантах, гордом и могучем народе, однажды преступившим через грань. Об истории земель и держав после потопа. О том, что наша Земля уже миллиарды лет вращается вокруг Солнца. О циклах гибели и возрождения вселенского духа. О тайнах полетов птиц и о звездных отметинах. О миллиардах миров, разбросанных по Вселенной.

А однажды он вынул дощечку, обернутую в тонкую, но прочную бумагу.

— Хочешь увидеть сделанный с натуры портрет того, кого можно причислить к самым великим нашим врагам?

— Хочу. И кто же он?

— Вот. — Орзак развернул дощечку На ней был портрет, весьма искусно сделанный в незапамятные времена, — краски потрескались, дерево местами рассохлось. Но все равно лицо человека на нем было как живое. Обычное лицо — ни красивое, ни уродливое. Длинные волосы, борода, черные брови. Но вот глаза — ясные и грустные, наполненные светом и добротой, глаза того, кого не оставляет безучастным ничья боль на земле. — Вот он, плотник из Назарета, плод греха простодушной Марии и римского легионера-красавца и бабника. Кто, как не Назаретянин, предотвратил приход Тьмы тогда, когда, казалось, никто и ничто не в силах помешать этому. — В голосе черного колдуна нарастала злость. — Кто виноват, что борьба затянулась еще на два тысячелетия и что мир таков, каков он есть, а не такой, каким должен был быть по замыслу Властителя Тьмы. Я ненавижу тебя, сын Марии!

— Полно, брат Орзак, — я произнес это успокоительным тоном. — К чему столь горячие изъявления чувств? Уверяю тебя, его мало трогает твоя ненависть... Иисус. Мессия. Не думал, что мне доведется увидеть его, врага Люциферова, истинный лик...

Я остался спокоен и безупречен внешне, лишь придал своему лицу выражение праздного любопытства. Но на самом деле мне хотелось зарыдать и умыться счастливыми слезами. Я увидел истинный лик Спасителя. Именно таков был он, когда пришел в этот мир, чтобы удержать его на краю пропасти. Я всматривался ь черты незнакомого и вместе с тем такого родного лица, и мне хотелось, чтобы этот облик не тускнел в моей памяти до смертного одра. Что бы ни случилось со мной впоследствии, но, ради одного этого мига, ради того, чтобы бросить взор на этот портрет, стоило проникнуть в цитадель Тьмы. И даже ненависть Орзака к Спасителю радовала. Самая темная душа боится имени Христа, ибо знает, что не только во зле и жестокости власть, но в добре и прощении...

А между тем в монастыре с каждым днем становилось все беспокойнее. Близился заветный час, появлялись какие-то новые люди. Почти физически ощущалось, как растет напряжение и нервозность ожидания.

Я уже начал привыкать к тому, что Мудрые не удостаивают меня своим обществом, но во мне нарастала тревога: а что, если первая часть плана не сработала? Тогда трудности мои возрастут неизмеримо, а возможности были невелики — Я знал, что каждый мой неверный шаг, невпопад брошенное слово тут же вызовут подозрение.

По ночам я просыпался. Мне было очень тяжело. Мутная темная аура этого отданного злу места болотным воздухом изнуряла меня, добавляло в существование какую-то гниль.

Когда мне становилось совсем невмоготу, я вспоминал тот сделанный больше чем полторы тысячи лет назад портрет, лучистые глаза того, кто Спас всех, пожертвовав собой. И мне становилось теплее на душе...

* * *

Солнце только что закатилось за лес. Вернувшись из библиотеки, я стоял у окна и обозревал прекрасный пейзаж, радовавший в этот вечерний час обилием и необычностью красок, вызывавший в душе отголоски романтических чувств и настроений. Тут дверь в мою комнату отварилась. Я резко обернулся, хватаясь за кинжал, с которым предпочитал не расставаться ни на секунду.

Весь проход заслонила массивная фигура Долкмена Веселого. Он стоял набычась, держась пальцами за рукоять пистоля, торчавшего у него из-за пояса. Может быть, мелькнуло у меня в голове, Черный Образ действительно у него, и он решился наконец разделаться со мной?

— О Магистр, ты, по-моему, не любишь припозднившихся гостей, — в своей обычной Манере добродушно расхохотался Мудрый, и исходящая от него угроза рассеялась. Я понял, что это представление рассчитано на то, чтобы немного досадить мне и выставить зайцем, боящимся собственной тени.

— Ты неосторожен, брат мой. Я не люблю шорохи и неожиданные появления за спиной. Ведь их можно неверно истолковать, а от броска моего ножа мало кому удалось уйти живым... О, конечно же, Мудрый, потом я буду очень раскаиваться. Но это будет потом.

— Ты чересчур недоверчив, Магистр, ха-ха-ха! Во всем видишь какие-то козни. Ждешь чего-то плохого даже от друзей и старших иерархов.

— Каждый из которых мечтает о моей погибели, не так ли, Долкмен?

— Конечно же, не так, доблестный Магистр Хаункас. Посмотри, у меня ровные красивые зубы, хотя мне уже немало лет. И все же я не лишился ни одного из них. Видимо, потому, что не имею дурной привычки попусту скрежетать зубами. Да и Карвен вряд ли подвержен горячим порывам, он делает лишь то, что велят ему его разум и великое предначертание, ради которого он и пришел в подлунный мир. Эх, брат мой, для Мудрого важно лишь служение, а тебя гложет неуемное честолюбие. Камень может не принять тебя! Смешно, но он обвинял меня примерно в том же, в чем я недавно обвинял Мудрых, — в приверженности к человеческим слабостям. Но он ошибался. Меня занимала лишь одна мысль — и была она о сокрушительном ударе, который мне предстоит нанести в самое сердце Тьмы.

— Камень не может не принять меня. И вам придется смириться с тем, что в час Черной Луны явится свету новый Мудрый. И далее ваша всеобщая нелюбовь, я не склонен к более грубым выражениям, хотя они и уместны, ничего не сможет изменить.

— Эх, Магистр, я не устаю снова и снова повторять, что ты мне нравишься. Я тебя ценю и в знак этого предлагаю сыграть партию в варварскую, пришедшую из далекой Индии игру, именуемую шахматами. Надеюсь, ты владеешь искусством игры в нее?

— Несомненно. Хоть «кости» мне и ближе.

— Тогда приглашаю тебя ко мне, Магистр.

— Я принимаю приглашение...

В сопровождении трех ближайших телохранителей итальянца мы спустились по винтовой лестнице вниз, прошли через тесный дворик, запертый серыми неуютными влажными стенами без окон, с узкими, острыми, хищными зубцами поверху. В центре стоял сделанный из камня круглый колодец. Здесь же стояли клетки с собаками. Это были огромные псы. Они встретили наше появление заливистым лаем...

Я остановился около одной клетки. Здоровенная, короткошерстная, с тупой мордой, походившей на лекарский саквояж и такой же по размеру, с налитыми кровью глазами и длинным языком чудовище являлось воплощением злобы. Псина бросалась на прутья клетки, и мне казалось, они не выдержат, и тогда зубы сомкнуться на моей шее. Представив это, я невольно отступил, а потом ощутил, как внутри меня поднимается ответная злая волна. Нас разделяло не более метра... Наши глаза встретились.

— Тихо, — негромко велел я.

Пес замер, уставившись на меня. В налитых кровью глазах застыла растерянность...

Пес вдруг съежился и прыжком очутился в углу клетки, будто ища, куда забиться. И жалобно заскулил.

— Я покорен, — усмехнулся Долкмен, внимательно наблюдавший за этой сценой.

— И ты считаешь, что меня не примет Камень, — обернулся я к нему.

Долкмен жил в небольшой комнате, почти пустой, не считая кровати, двух стульев и низкого столика с шахматами, сделанными из слоновой кости, скорее всего восточными умельцами.

— Присаживайся, брат. Я вижу, тебя смущает скромность моих покоев. Я не люблю просторных, с лишней мебелью, комнат. В них слишком много углов, где может приютиться ночной кошмар.

Я когда-то слыл неплохим игроком, немало сил и времени отдавал этому увлечению. Перебрасываясь с противником легковесными, ничего незначащими фразами, я довольно быстро развил атаку, пожертвовав одним слоном и очень удачно использовав второго вместе с ладьей. Эту партию я завершил блестящим прорывом и матом. Я был вполне удовлетворен, поскольку играл неплохо, а вряд ли найдется человек, которому сознание собственного превосходства, даже и в такой малости, как шахматная игра, не доставило бы вполне законной радости. Хотя меня всегда больше интересовала сама игра, а не ее результат.

Мудрый начал расставлять фигуры для новой партии и сказал;

— Похоже, партия не будет очень увлекательной. Ты слишком искусен в игре, брат, и вряд ли я смогу быть тебе достойным противником...

Я двинул вперед пешку от коня, разыгрывая сложную, мало кому известную комбинацию. Зная о своем превосходстве, я намерен был насладиться неторопливым выигрышем.

— А зачем тебе быть Мудрым, Хаункас? — зевнув, осведомился итальянец.

— Чтобы быть им.

— Ощущение власти, рвущейся наружу неуемной энергии и силы? Да?.. Согласен, именно это то, что делает наш темный путь таким привлекательным. Такая сила, такая буйная, как ураган, энергия, бросающая к твоим ногам весь мир, есть только у нашего божества. Именно сила, а не зло, как это представляет невежественные и презренные люди. Эта сила и есть истинное наслаждение, истинный смысл существования.

— Это верно, — кивнул я, вспоминая безумное, ни с чем не сравнимое, сладостное торжество, которое нахлынуло на меня только что, когда злобный пес, готовый разорвать меня в клочья, вдруг поджал хвост и превратился просто в испуганное, желающее стать маленьким и незаметным ничтожество.

— А еще — насколько упоительно держать в своих руках нити, властвовать над сутью того, что движет историю! Это прекрасно, Хаункас, но... вряд ли тебе удастся насладиться всем этим. Ведь ты свалился сюда как снег на голову. И не как проситель. Ты пришел требовать.

— А чья это заповедь, как не хозяина душ наших, — требовать, но не просить? Брать, но не отдавать! И козыри пока что в моих руках.

— Так-то оно так. — Долкмен двинул вперед ферзя и сделал мне шах, а когда я заслонил короля пешкой, двинул вперед слона, в результате чего моя тщательно спланированная атака захлебнулась. — Надолго ли? Взваливший на плечи большой груз должен понимать, что не сможет нести его далеко. И чем больше груз, тем короче путь.

— Пока я не чувствую тяжести

— Так ли это? — Моему королю вновь был объявлен шах. — Ты вызвал слишком большой гнев. Ты уронил Мудрых в их собственных глазах, а это вряд ли простительно. Они хотят видеть тебя мертвым. И не принимай близко к сердцу слова о жребии. Силу охраняющего твое тело Жезла Зари можно обойти хитростью. Ты запутаешься и погибнешь, а виноватых в твоей смерти не будет, и удар Жезла уйдет в пустоту, не причинив никому существенного вреда. Четвертый Мудрый все-таки лишний.

— Ничья? — спросил я.

— Пожалуй — Он расставил фигуры еще для одной партии и сделал первый ход от ферзя, навязывая с самого начала жесткую игру.

— Так вот, брат мой, для управления Цинкургом — Камнем Золотой Звезды, вполне достаточно троих.

— Достаточно и одного, — зло усмехнулся я.

— Достаточно, но одному придется нелегко. Камень ведь тоже нелегкая ноша... — Он двинул вперед ладью.

— Кто знает, что легче — нести ее одному или с братьями, от которых можно ждать удара в спину... Может, это вы, Мудрые, здесь лишние?.. Ха, Долкмен, я вижу, ты озадачен. Я шучу. Это обычная шутка.

— А я-то не шучу с тобой. Брат мой, мне хотелось бы быть твоим искренним другом. Для двоих эта ноша вполне по силам. — Он теперь двигал фигуры, почти не задумываясь, и начал теснить меня — Не я твой враг, Магистр.

— Уж не Лагут ли? — Я двинул вперед пешку, но это не помогло. Белые фигуры начали врубаться в мои боевые порядки, грозя опустошением.

— Лагут — дешевый интриган. Его мозги давно заплыли жиром. Его волю и ум забрали портовые шлюхи, которыми он забил свой гарем... Он хоть и несет высокое звание, на деле непроходимо туп! — Неприкрытое раздражение ощущалось в этих словах, видимо, счеты у них были давние и серьезные. — Нет, брат, твой враг Карвен — старый и хитрый лис. Я уж и не помню, удавалось ли когда-нибудь обвести его вокруг пальца. Ты ошибаешься, если считаешь, что он хоть на толику проникся к тебе доверием.

— К чему ты клонишь? Что ты мне предлагаешь?

— Магистр Хаункас умеет овладевать обстоятельствами и способен разрубать гордиевы узлы, а эго могут немногие. Ты много знаешь. У тебя ловкие руки и обширный опыт в применении ядов и других видов устранения врагов. Что предлагаю тебе я? В будущем — дружбу. А сегодня — мои закрытые глаза. Мои заткнутые уши.

Я молча склонился над доской. Белые уже изничтожили значительную часть моих фигур, и я раздумывал, как бы свести партию хотя бы на ничью.

— И где же может пленник взять яд в этом монастыре?

— Вот. — Долкмен вынул небольшой, из плотной материи и кожи мешочек, в которых обычно перевозится перец и дорогие пряности. Внутри был белый порошок. — Не зевай, брат Хаункас, тебе шах.

Молниеносная атака белых. Мои фигуры слетали одна за другой, а я делал ошибку за ошибкой. И не потому, что мысли мои были заняты другим. К удивлению своему, я понял, что Долкмен играет просто блестяще, гораздо лучше меня. Проигранная им первая и ничейная вторая партии всего лишь развлечение, подобное тому, как забавляется кот с мышкой.

Еще три хода — и я отдал короля.

— Ты хорошо играешь, брат Долкмен.

— Вот именно. И хорошим игрокам лучше играть вместе.

— Я подумаю

Из соседней комнаты, в которой располагалась охрана, донесся шум, спор. Потом дверь отворилась и появился взволнованный монах в сопровождении похожего на медведя здоровенного итальянца — старшего из телохранителей Долкмена.

— Прибыл гонец! В Зале Камня ждут тебя, Мудрый. И тебя, Магистр.

— Прибыл гонец... — Долкмен задумчиво, будто лаская, провел пальцами по фигуре белого ферзя. — Вес сдвинулось с места. Тьма наступает. Пошли, Хаункас, пора и тебе заняться делом.

* * *

В Зале Камня Золотой Звезды на гранитном возвышении, вырастающем из стены, стояли четыре похожих на троны, инкрустированные слоновой костью и золотом кресла с низкими спинками. Когда вызывали Торка, их здесь не было. Зато тогда здесь был Цинкург, а сейчас в круге на его месте было пусто.

Не думаю, что Камень унесли. Скорее всего вон тот черный круг, внутри которого змеи обвивали таинственный Камень Звезды, с помощью каких-то механизмов проваливается вниз, скрывая главное сокровище Ордена от непосвященных.

На двух креслах восседали аббат и турок. Рядом с аббатом приткнулся на корточках верный, не отходящий от своего хозяина ни на секунду горбун. Я с удовлетворением подумал, что четвертый стул для меня.

Значит, Хаункас снова в почете.

Я кивнул в знак приветствия, и тут же поднялся по пяти ступеням к своему креслу, заработав яростный взор турка.

Какое-то странное ощущение охватило меня, когда я уселся на сиденье, покрытое мягкой подушкой, покрытой синим новым бархатом. Я будто приподнялся над всем миром, и стоящие неподвижно воины, монахи будто стали ниже ростом, превратились в кукол-марионеток...

Послышались звонкие удары.

Я скосил глаза, Слева от меня в нише шли громадные серебряные часы. Те самые, чей ход при явлении из преисподней старого кровавого бога шли взад и | вперед, сея неопределенность и высасывая из меня силы. Сейчас они шли нормально, и это были обычные часы. Они пробили десять вечера.

К подножию возвышения приблизился монах и упал на колени, смотря в землю. Он произнес:

— Ничтожный слушает Ваши повеления.

— Зовите гонца! — приказал аббат.

Гонец оказался высоким, бородатым, смуглым красавцем с ровными жемчужными зубами. Портили его только толстые губы. Уголки рта этого человека были насмешливо приподняты. За такими мужчинами водится слава искусителей и сердцеедов, И редкая дама может устоять пред их обаянием. Одет он был как дворянин — в богатый походный костюм, несколько поистрепавшийся в пути. Он упал на одно колено и в почтении склонил голову перед Мудрыми.

— Говори, слуга Тьмы.

— Там, откуда я прибыл, дети Тьмы готовы к долгожданному часу. Мы могучи, как никогда, и ждем лишь знака Мудрых, чтобы направить Острие Иглы в сердце Дуги.

— Наше слово будет дано тебе в назначенный миг. Ты получишь его и силу, способную сокрушить все на своем пути, и пламя, пред которым не будет преград. — Карвен неторопливо поднялся с кресла, спустился по ступеням. Я даже залюбовался им — настолько величественен и красив был аббат в этот миг, такая властность была сейчас в его облике, такая целеустремленность проглядывала в каждом его движении. Он положил руку гонцу на плечо, шепча что-то себе под нос.

Появились монахи с факелами, и в зале, освещенном до этого всего лишь свечами, стало почти светло.

— Встань, слуга Тьмы, и да пребудет с тобой благость Его, данная тебе мной, — произнес Карвен, прикоснувшись ко лбу гонца ладонью.

От прикосновения гонец вздрогнул. Потом он встал, гордо выпрямился, и отважился обвести нас прищуренными глазами.

И тут он побледнел, его рот приоткрылся. Он хотел что-то сказать, но лишь закусил губу.

Доводилось ли мне встречаться с этим человеком ранее? Я не мог этого вспомнить. Сколько людей пришлось мне увидеть, а сколько видело меня — ни одна память не удержит этого. Но я готов был поклясться, что бледность и странный вид гонца объяснялись одним: он узнал меня...

* * *

Немой горбун зябко ежился в углу, бросая быстрые взгляды по сторонам, и, когда он смотрел на Карвена, в глазах его были преданность и любовь.

Потрескивали поленья в очаге. Хоть на улице и не холодно, но аббату нравились жарко натопленные помещения. Может, он хотел согреть свою холодную, я бы не удивился, если не красную, а какую-нибудь синюю кровь. Перед ним на столе стоял кубок теплого вина. Вряд ли Карвен большой любитель выпивки. Ведь любовь, даже к крепкому напитку, подразумевает какие-то чувства и, конечно, не ледяную, а горячую кровь и веселый нрав Что же касается меня, я всегда был за то, чтобы побаловаться крепким зельем.

— Близится ночь Черной Луны. Готов ли ты к ней, брат Хаункас? — произнес едва слышно аббат.

— А почему нет, Карвен?

— Как и тогда, пред лицом Торка, мне хочется знать лишь одно.

— Что же?

— Кто ты есть на самом деле? — он уперся своими холодными, немигающими глазами мне в глаза.

У меня все оборвалось внутри. Худшее, что я ожидал, кажется, пришло. Гонец? Неужели он? Конечно, он все-таки вспомнил меня. Россия, Франция, Египет? Или Индия — где же нам довелось встретиться с ним? Не помню. А раз так, значит, не знаю, откуда мне ждать удара, как предотвратить его. Если Мудрые узнают, что я не тот, за кого себя выдаю, то... Может, в вине яд? Жезл? Но они же дали понять, что готовы заплатить смертью за смерть. Они не выпустят меня живым. Яд... У вина какой-то странный привкус, и как я сразу не заметил этого. И как я не насторожился — с чего это Карвену поить меня вином? Не из радушия же. Вот и голова начинает кружиться. Нет, пока не начинает, но все равно как-то не по себе...

«Стой! — оборвал я себя. — Ты все придумываешь сам, пытаешься убедить себя в реальности своего страха. Если и был яд, то что же — это всего лишь легкая смерть. Это просто подарок, милосердного аббата Карвена, ибо легкая смерть — редкость в этих стенах...»

— Твои тревоги вряд ли уместны, — усмехнулся я, не отводя взор. — В конце концов, это может наскучить. Постоянное недоверие так же утомительно и неинтересно, а, скорее, просто глупо, как и излишняя доверчивость.

— Доверчивость? Ох, Магистр, смысл этого слова незнаком мне. Лишь когда ты войдешь в Первые Врата, когда Камень примет или не приме! тебя, когда станет известно твое истинное имя, — мои сомнения окончательно рассеются. И это будет мигом моей великой радости или глубокого разочарования.

Уф, кажется, грозовая туча миновала! Может, гонец вовсе и не узнал меня. Мало ли какое выражение бывает на лице человека, стоящего перед Мудрыми. У меня видно расшатаны нервы. А, кроме того, много ли можно прочесть по лицу аббата и будут ли эти выводы верны? Карвен позвал меня просто для того, чтобы своими подозрениями держать в неослабном напряжении и ждать, пока я сорвусь или сделаю не правильный шаг.

— Час Люцифера, — произнес аббат. — Что ты знаешь о нем?

— Далеко не все. Но достаточно, чтобы оценить его величие.

— Это час, когда астральные силы и течения, невидимые связи, неощутимые пересечения судьбоносных нитей наиболее благоприятны для того, чтобы пришел долгожданный миг, и воцарилась Тьма. В наших силах приблизить его наступление. Возможность, как бы велика она ни была, всего лишь возможность, и то, что происходит в высшем мире, надлежит воплотить в ткань дел и явлений здесь, в мире материальном. При этом события, которые приведут к торжеству Люцифера, в глазах непосвященного могут показаться не слишком значительными — умер человек не слишком высокого звания и ранга, не вернулся из странствий корабль, началась небольшая, неважная и ненужная война. Но эти события, подобно камню в горах, запускают такую лавину причин и следствий, которая скажется не только на человеческом обществе, но и на самой природе. И если судьба улыбнется нам, Ось мира будет перевернута. И вся Земля, вся эта жалкая, несущаяся в бесконечной бездне планета будет у наших ног. Ибо он, Великий и Мудрый Властелин Тьмы, снизойдет до того, чтобы прийти в этот недостойный его мир и переустроить его по верным законам своим. Он придет в сиянии вечного пламени, озаренный мудростью, увенчанный сотканной из мертвого света короной несокрушимости. И не будет пред ним преград. Не останется ничего, что сможет помешать ему.

О, что же мне приходится выслушивать! Я знал это и раньше. Знал, что такое час Темного божества, который уже близок. И, главное, знал, что пока еще можно предотвратить его наступление, если удастся исполнить все, что задумано Адептом.

Речь Карвена, а точнее то, каким тоном она была произнесена, неприятно покоробила меня. Я задумался над тем, как же произойдет воцарение Тьмы, какой порядок установится. От видения всеобщего разрушения и изменения основ мне стало зябко... И вместе с тем в этой картине крушения мира было что-то величественное и красивое, что-то притягательное.

— Но сможет ли Орден в Проявленном мире справиться с той задачей, которая стоит перед ним? — спросил я,

— Ты имеешь дерзость усомниться в возможностях Ордена, Хаункас? Ты же видел гонца. Все готово для нанесения удара. В назначенный срок Острие Иглы войдет в сердце Дуги, и тогда...

— Все так, брат Карвен. Но, как один из Мудрых, ты должен понимать, что в такой миг особенно важны единство и взаимная помощь в самом Ордене Тьмы, а не вражда и недоверие. О себе говорить как-то не принято, но какое отношение виду к Магистру Хаункасу, чья польза для дела очевидна? Недоверие. Мне не веришь даже ты, благочестие и преданность которого делам Тьмы известны всем. Ну а Лагут? Его ненависть ко мне вообще за гранью рассудка и уж, конечно, никак не способствует процветанию общего дела... Но хватит о Хаункасе, не весь свет сошелся на нем. Но семя вражды прорастает и между самими Мудрыми. Что-то происходит, брат Карвен. Я чую запах крови. Кто убил чернокнижника из свиты Лагута? Не первое ли это предупреждение? В этих стенах все пронизано страхом. Тем мерзким страхом, который возникает от коварства и недоверия...

— Отрадно, что твои мысли проникнуты тревогой о благе Ордена, Хаункас, но боюсь, ты излишне мнителен и подозрителен. Может быть, и не все у нас гладко, но не преувеличивай.

— Я преувеличиваю? Ну...

Я решил уже было забросить удочку. Взять да и передать весь разговор с итальянцем, показать, на что способны ради власти Мудрые. И у меня имелось доказательство — яд. Взять-то его я нигде не мог, поскольку по прибытии в монастырь меня тщательно осмотрели. Оставили только Жезл, поскольку он по своей природе не мог внушить никаких опасений, обладая магическим свойством отводить чужие глаза от себя и своего хозяина. Если бы аббат поверил мне, он разделался бы с итальянцем, а это было бы совсем не плохо. Ну а если даже не разделается, то в нем все равно будет тлеть озлобление против Долкмена, которое в нужный момент можно будет направить в выгодную для меня сторону. Когда я уже открыл рот, чтобы выложить все, меня что-то остановило. Будто в голове моей прозвучал чей-то голос: «Молчи!»

— Что ты еще хотел сказать, Хаункас?

— Все, что я хотел, сказано. Все, что нужно будет сделать, будет сделано. Поддержи меня, брат, и не пожалеешь ни ты, — я усмехнулся с долей наглого превосходства, — ни Люцифер, который, чувствую, избрал меня своим орудием.

Я отхлебнул из кубка Глупости, не было в вине никакого постороннего привкуса. Прекрасен был этот напиток, крепок и приятно туманил голову. Тепло побежало по моим жилам, на душе стало легко. Сегодня я опять избежал смерти. Гонец вроде не опасен. Да, мне везет. До ночи Черной Луны еще восемь дней. Хватит ли моего везения на это время? Да и везение ли то, что происходит со мной? Иногда мне казалось, что кто-то охраняет меня. Кто? Уж не загадочная ли третья сила, о которой все уши прожужжал аббат.

— Карвен, — начал я, но аббат приподнял руку, жестом повелевая мне молчать. Он будто весь превратился в слух...

Мне тоже показалось, что откуда-то из-за стены доносится едва слышный шум. Карвен сделал знак пальцами — горбун бесшумно скользнул к стене, в которой была большая ниша, и исчез там. Затем донесся стук, и вслед за этим возвратился немой... Он был напуган, мычал и тыкал пальцем в стену.

— Пошли, Магистр — Аббат взял подсвечник.

За нишей были какие-то закутки, скрытая система ходов. Пламя свечи металось на сквозняке Слабый свет выхватил из темноты какой-то бесформенный мешок на полу. Я присмотрелся. Великий Боже. Это было тело с неестественно вывернутой головой

Горбун дрожал и нервно жестикулировал. Карвен перевернул тело на спину. Лицо убитого искривила гримаса ужаса. Я узнал его. Это был гонец.

— Твоя работа, Робгур?

Горбун испуганно замотал головой. И чего спрашивать? Ясно, что не он. Чтобы свернуть шею такому атлету, Нужно быть могучим воином, а не жалким, тщедушным уродцем

— Кто же убийца?

Горбун пожал плечами, и лицо его стало еще более напуганным.

— Куда он мог деться?

Горбун забарабанил ладонями по стене

— Этот монастырь изъеден туннелями и потайными ходами, — невозмутимо пояснил аббат. — Убийца скрылся в одном из них. Непонятно только, зачем было убивать гонца?

— И что гонец делал здесь? — прищурился я недобро.

— Похоже, подслушивал наш разговор

— Снова кровь, Карвен. Предчувствия не обманули меня. Коварство и недоверие плетут свои сети, в которых мы пытаемся все сильнее

— Интересно, что же все-таки хотел услышать гонец, шпионя за нами? Что хотел он выведать?

Что хотел он выведать? На этот вопрос при желании я мог бы ответить: он следил за мной! Он хотел убедиться, действительно ли я Магистр Хаункас. Лишь бы он не успел поделиться ни с кем своими подозрениями. Кто убил его? Может, в монастыре скрывается мой ангел-хранитель, каждый раз избавляющий меня от нависающей угрозы. Или просто непостижимый некто ведет свою непостижимую игру. Тогда хотел бы я знать, что эта игра сулит мне...

* * *

— Откровения Иоанна: «Явится тогда Изменник, которого именуют Антихрист. Вид лица его мрачен, волосы главы его остры, как стрелы, и обликом похож он на лешего. Правое око его как звезда, а другое подобно львиному. Уста его с локоть, зубы в пядь длинною, пальцы как серпы. Три года продлятся те времена. И сотворю три года, как три месяца, три месяца, как три недели, три недели, как три дня...»

Колдун читал эти строки на память, ни разу не запнувшись. Его хриплый голос преображал слова, придавал им новое звучание, и от этого становилось еще более жутко. Самое неприятное, что не так много времени, наверное, осталось до того дня, когда написанное начнет становиться явью.

— А вот что пишет об этом великий пустынник, забытый и презренный церковью, — сказал Орзак. — В отличие от иных слуг Христовых, видевших в конце этого мира воцарение царства Света, ему явились видения триумфа грядущей Тьмы. По нему Тьма воцарится до конца времен и не будет, кроме нее, власти на Земле.

Он прокашлялся и начал декламировать, тоже, конечно, на память,

И обрушатся небеса. А Истина уйдет навсегда. И то, что было мерзостным и недостойным, станет вдруг в кривом зеркале Тьмы праведным, а праведное станет мерзким и недостойным. И врагом станет человек человеку. И рождаться будут люди лишь затем, чтобы быть преданными адскому пламени. И не останется более света, и править будет Враг человеческий. И не скроется ни одна душа от очей Его, ибо все будет на виду и не будет ни у кого ни от кого тайны. И поэты, и мудрецы будут восславлять его, пьющего кровь. И божественный облик человеческий изменится, и явится миру чудовища, кои множиться и пожирать будут друг друга в ненависти своей и своих детей пожирать тоже будут. И не будет этому конца. И скажут последние праведные, с тоскою от боли за мир Божий: «Пришла Тьма, и не будет во веки веков от нее спасения».

— Ты прекрасный чтец, — искренне оценил я искусство Орзака.

— Равно как и ты, прекрасный слушатель. Не очень-то привлекательная и довольно грустная картина, не правда ли, Хаункас? — колдун криво улыбнулся, обнажив большие острые зубы. — И стоит ли торопить приближение такого порядка — вот вопрос, который всегда волновал Орден. Особенно тех, кто приходил в него. Ведь как ни почетно быть слугой Тьмы, но никому не хочется быть поджаренным в адском пламени. Правда, Хаункас?

— Правда.

— Но на самом деле и откровения Иоанна, и слова забытого пустынника, и множество других предсказаний на эту тему — не более чем сказки. Они скорее плод фантазии, чем знания и истинного прозрения. Что будет представлять из себя наша планета, как будет выглядеть человечество, что здесь будет твориться после. сошествия. Его — неизвестно никому. Может, небо и земля поменяются местами Может, вновь будут уходить в океан континенты. Может, изменится течение времени или все станет с ног на голову. А может быть, не будет никаких наглядных внешних перемен. Ох, если бы знать это!

— Но тайна сокрыта столь глубоко, что проникнуть за ее покров не удавалось никому, — сказал я.

— Да, — взор колдуна стал каким-то туманным. — Ложь, что у этого мира не будет истины, красоты, очарования и даже морали. Они будут, но иные. Истина будет истиной силы, а не никчемного сострадания. Там каждый займет свое место: могучему будет воздано по могуществу его, а слабому-по слабости его. И это правильно. Это будет Земля, где хозяевами станем мы, и никому не придет в голову оспаривать наше первенство. Мощь, которая высвободится с Его пришествием, войдет в каждого из нас.

— Орзак, но мир ведь и так держится на силе. И слабому у нас отведено место по слабости, а сильному по силе его.

— Ты ошибаешься. Заповеди врага нашего сильны и порой стучатся даже в отданные Тьме души. Досадно мне было взирать на то, как в глазах твоих мелькнуло сострадание к той, что по ничтожеству своему призвана служить лишь материалом, мусором, глиной, на которых возвышается наш дворец. Бойся, Хаункас! Впуская сострадание в сердце, ты открываешь его для врага Тьмы.

Вот отвратный паук! Как же он ухитрился уловить мои истинные чувства во время образа вызова Торка, когда нож прошелся по шее невинного ребенка. А я был уверен, что никто не сможет прочесть их. Я недооценил колдуна. Да, с ним нужно держать ухо востро. Интересно, что еще не смогло укрыться от его цепкого взора?

— Замолчи, пес! — Я с такой силой ударил кулаком по столу, что блюдо со свечой подскочило, а у черепа чуть не вывалился изо лба драгоценный камень. — Как смеешь ты, потомок осла и сын овцы, произносить такие слова! Тебе недостаточно, что Торк указал на мою избранность? Или тебе не хватает того, что вскоре мне суждено пройти через Первые Врата?

— Мне недостаточно этого, Хаункас, — склонив голову произнес колдун.

— Ты, жалкий деревенский знахарь, ярмарочный фокусник, смеешь указывать мне! — я вскочил с кресла, и нагнулся над колдуном. — Мне, Магистру Хаункасу! Ты твердишь, поганое отродье шакала, что помыслы и чувства мои не отданы Тьме!

Он сидел, потупив взор. Я вытащил кинжал и острием поднял подбородок собеседника. Колдун встретил мой взор прямым, уверенным взором Я надавил лезвие, и колдун отвел глаза

— Я ошибся, брат! — произнес он.

— Ты ошибся, — отведя кинжал, я вытер куском скатерти капельку крови на лезвии и вернулся в кресло. — Не ошибайся впредь, потому что Хаункас не знает, что такое сострадание. Его душа закрыта для милосердия. Даже по отношению к братьям, Орзак. Помни это

— Я ошибся.

— Больше не ошибайся! И подумай, со мной ли ты будешь впредь, готов ли ты, не щадя сил, служить мне. Я чту мудрость, но не люблю настырности и недоброжелательства к себе.

— Я подумаю над твоими словами.

— Надеюсь, твой выбор будет правильным... Единственно правильным. Проводи меня.

Я направился к выходу из хранилища знаний. Голова моя была занята нарисованной Орзаком картиной воцарения Тьмы. Зверства и жестокость, бесчестье и невежество, кровь и страдания — порождение дьявола, от соприкосновения с коими становилось муторно и не хотелось жить. Все это станет обыденностью, и иного не будет. Навсегда уйдут в небытие свет и добро, радость и красота, способные развеять, скрасить уродство Тьмы. Воцарится невиданное рабство. Рабство, насаждаемое плетьми, — не самое плохое. Что хуже этого? Это способен понять лишь тот, кто ощутил на себе дыхание Торка, возможно, не худшего порождения Люциферова.

Все это наполняло меня тягучим, холодным, будто неторопливо поедающим меня ужасом. И вместе с тем звучали во мне слова Орзака: сила войдет в каждого из слуг Тьмы. Если посмотреть со стороны на братьев Ордена, для них, присягнувших на верность дьяволу, обладать этой силой и властью весьма привлекательно. И Магистр Хаункас должен быть счастлив, что близится назначенный час. И, может быть, я тоже буду счастлив...

Господи! Что за мысли навестили меня? Неужели и меня коснулся отголосок той темной страсти, которая движет детьми Тьмы?

Я начинал понимать, как люди попадают в сети Люциферовы. Те, чей дух не закален, слаб, вполне способны угодить в капкан ложных чувств и понятий. Убереги, Господь, от лукавого...

К вечеру подул прохладный ветер, и в моей нетопленой комнате было довольно промозгло. Я стащил сапоги и повалился на большую роскошную кровать с бронзовыми фигурами химер у изголовья. Морды их были злы и глумливы... Я усмехнулся, представив, как вытянулись бы лица ревизоров из Ватикана, доберись они до этого аббатства, числящегося в разряде вполне благопристойных заведений. Что бы сказали они, попадись им на глаза хотя бы вот это ложе, которое по роскошеству меньше всего подходило для католической обители, где слуги Господни должны ежечасно смирять плоть свою и развивать дух, да еще испещрено кабалистическими знаками... Ха, я до сих пор не мог привыкнуть к мысли, что монастырские святые стены избраны для пребывания богомерзкого дьявольского Ордена.

Настроение у меня было неважное. Я устал, мне было зябко. И, что хуже всего, меня стал одолевать новый страх — самый неприятный из всех страхов. Я начинал бояться самого себя.

Я не знал, что будет со мной дальше, как отразится на моей бессмертной душе пребывание здесь, в сатанинской обители. В мыслях, словах и делах своих я, пожалуй, за эти дни набрал не меньше грехов, чем за всю прошлую жизнь. И постепенно менялся я сам. Сатанинский дух, как отрава, подтачивал меня. Он, словно заразная болезнь, пытался проникнуть внутрь меня, отравить сознание, овладеть им,

А кроме того, мне теснило грудь ощущение опасности, которая очень скоро, может быть в ближайшие часы, грозит мне. Откуда это возникло, что меня насторожило — я не мог понять, но подобное внутреннее напряжение, предчувствие опасности не подводило меня еще никогда и не раз выручало в самые тяжкие минуты.

Терзаемый противоречивыми чувствами и дурными мыслями, я провалился в неспокойный, неуютный сон, наполненный тревогами и черными кошмарами. Я несколько раз просыпался, но тут же вновь забывался в беспокойном сне, теряя ощущение разницы между сном и бодрствованием. Я не мог разобраться, где грезы, а где явь. Я весь вспотел. И, наконец, провалился в черную, без сновидений, пучину.

Из сна меня выбил внутренний толчок, будто сердце сильно ударило в груди. Еще до того, как открыл глаза, знал: то, что угрожает мне, находится здесь, в этой комнате.

Первое, что я увидел, разомкнув веки, — ровно сияющий в темноте прекрасный камень, чем-то похожий на Цинкург, но гораздо меньших размеров. Его пульсирующее сияние не предвещало мне ничего хорошего. Я понял, что передо мной Черный Образ.

Вслед за этим в свете луны блеснуло серебряное лезвие. При всей моей быстроте и ловкости уклониться от удара было выше человеческих сил, ибо рука, сжимавшая кинжал, уже начала смертельное движение.

Вот моя смерть! Я еще не свершил ничего из задуманного, и теперь никто уже не остановит час Трижды Проклятого и Трижды Вознесенного Люцифера. И нет спасения ни мне, ни тем миллионам людей, которым неведомо пока, что приход Тьмы и ее власть над ними предрешены...

* * *

В самый последний миг, когда немного оставалось до того, чтобы лезвие пропороло мое сердце и поставило крест на Фрице Эрлихе, по телу убийцы будто пробежала судорога, так что удар ушел в сторону, и кинжал лишь оцарапал кожу на моем предплечье. Незнакомец схватился за грудь, какое-то мгновение постоял неподвижно. И жутко то ли закричал, то ли взвыл, то ли просто завизжал, как недорезанная свинья!

В этом нечеловеческом визге была боль и ярость!

Визг его метался по комнате, и был слышен, наверное, и в подземелье. Так же кричал недавно убиенный астролог.

Потом убийца тяжело рухнул на пол, задев столик, на котором стояли высокий арабский кувшин с водой и большой бронзовый подсвечник. Грохот был изрядный.

Я вскочил с постели, нагнулся над оброненным ночным убийцей камнем, подобрал его, потом вытащил Жезл Зари, чтобы сравнить оба камня. Черный Образ? Черта с два! Какой-то другой, хоть и очень похожий камень. Но, видимо, убийца был уверен, что он поданный а потому можно, ничего не опасаясь, вонзить кинжал в грудь Магистру Хаункасу. Он ошибся. Но удар все-таки едва не достиг цели.

Нападавшего, должно быть, подвело слабое сердце, и ответный удар Жезла сказался немедленно Мне повезло. Всего лишь несколько сантиметров в сторону — и... Конечно, убийца потом скончался бы в невыразимых муках, во всяком случае, так утверждают колдуны, но вряд ли это стало бы для меня утешением

Бросив фальшивый Черный Образ на кровать, я нагнулся над поверженным. Он был безобразно толст, громаден... И не узнать его было трудно. Лагут!

Отлично! Только что я убил Мудрого! Я мог поздравить себя с успехом. Вот только чего он мне будет стоить!

Лагут... Глупец, он получил по заслугам. Интересно, если этот камень был у него с самого начала, и он так уверился в нем, почему он медлил нанести удар? Теперь он мертв, и вряд ли мне доведется узнать ответ на этот вопрос. Впрочем, маловероятно, чтобы я получил его и от живого турка,

В коридоре послышался топот ног, дверь распахнулась, заметались огни факелов, развеявшие темноту. Несколько монахов — кто с алебардой, кто с тяжелым канделябром — стояли на пороге.

— Что случилось, Магистр Хауикас? — выступил вперед брат Арден.

— Лагут. Он ворвался ко мне с ножом. И теперь он мертв. Иное и не ждет того, кто придет за жизнью Магистра — владельца Жезла Зари.

Я пнул ногой распростертое тело. Неожиданно турок зашевелился, засопел и необычайно проворно для своего слоноподобного тела откатился в сторону, чтобы избежать добивающего удара кинжалом. Плохо. Если бы я мог предположить, что он еще жив, то добил бы его, и никто бы не упрекнул меня, что, защищая свою жизнь, я убил Мудрого, решившего вершить суд самолично. Но теперь момент упущен...

Лагут, держась за сердце, приподнялся, опираясь рукой о пол, встал на колени, потом увидел на кровати фальшивый Черный Образ и взял его. Покачиваясь, он рассматривал камень. Затем яростно отшвырнул подделку от себя и попытался схватиться за рукоять ятагана, совершенно забыв, что любимого оружия при нем нет. Пальцы турка поймали лишь пустоту.

— Убью!

В его сопении и хрипе ощущалась такая ярость, он трясся в столь неописуемой злобе, что было удивительно, как его слабое сердце не разлетится на куски. Таким я его еще ни разу не видел. Сперва мне показалось, что сейчас он бросится на меня с голыми руками, но, видимо, одного урока ему хватило. Он утробно зарычал и кинулся вон из моей комнаты, при этом ударив в живот молодого монаха, тот зашипел от боли, переломился в поясе, но не подумал даже жестом или словом выразить неудовольствие.

— Убирайтесь вон! — указал я монахам на дверь, и те, неуверенно потоптавшись, ушли.

Я оделся, с тревогой пытаясь прикинуть, чего еще ждать в эту ночь. Мне казалось, что ночь будет беспокойной...

Мои опасения оправдались с лихвой. Тишину ночи опять прорезал душераздирающий вой — так кричат люди, неожиданно и болезненно прощающиеся с жизнью. Лагут кричал очень похоже... Потом началось что-то невообразимое — топот, визги, лязганье железа, — шла знатная рубка. И дрались где-то рядом с моей комнатой. Быть убитым в случайной и совершенно ненужной схватке мне не хотелось.

Кряхтя, я начал толкать тяжелый сундук, чтобы загородить им дверь, но не успел. Ее потряс страшный удар, причем засов вылетел сразу. В комнату ворвались двое турок, огромных, толстых, чем-то походивших на Лагута. Не думаю, чтобы их интересовало, куда и кому они ворвались. Одержимые жаждой разрушения и крови, свирепые и безжалостные, наконец-то нашедшие развлечения по душе, янычары, как лесной пожар, не щадили никого и ничего. Ярость хозяина передалась и им.

Одного я сшиб с ног крепким дубовым стулом, который на редкость удачно подвернулся под руку. Стремительно подобрал звякнувший о камень ятаган и теперь был вооружен. Драка холодным оружием — моя стихия, и тут я мог потягаться с любым янычаром.

Противостоял мне сильный и опытный противник, в одной руке сжимавший факел, а в другой — ятаган. Он отразил мой удар и тут же взмахнул факелом, огнем которого слегка обжег мне руку. Боль только заставила меня сосредоточиться. Когда противник изо всей силы рубанул сверху и казалось, что пред таким ударом не устоять ни человеку, ни камню, я успел уйти в сторону и тут же проткнул турка насквозь.

Оставаться в комнате было опасно, ибо лязганье и шум приближались. Я бы просто не успел загородить чем-нибудь вход. Послышалось несколько пистолетных выстрелов. Все, надо покидать ставшее ненадежным убежище.

Я затоптал факел, от которого уже начал дымиться опрокинутый стол, и, сжав свое оружие, выскочил из комнаты. У входа споткнулся о чей-то труп. Дотронувшись до лежащего рядом круглого предмета, я в ужасе отшатнулся. Это была отрубленная человеческая голова...

Мне предстояло проникнуть в правый коридор — иного пути не было. А дальше — спасительный лабиринт хранилища знаний, дорога туда мне хорошо знакома.

Бегом я устремился к проходу и тут же угодил в самую гущу драки.

Кто кого бил, рубил, резал, кусал в этой мясорубке, разобрать было трудно. Происходило все почти в полной темноте, лишь позади горело несколько факелов да полыхали деревянные статуи перед входом в трапезную. В неверном, слабом свете-разрубленные тела, мелькание рук и оружия, и лица, лица, лица, в которых было мало человеческого. Это были лица демонов, обезумевших от вкуса и запаха крови.

Пробивая себе путь к спасению, я не думал о том, кто подворачивается под мои разящие удары. Здесь у меня не было друзей, мне было все равно, кто погибнет от моей руки. Не жалко было никого из братьев Черного Ордена.

Постепенно глаза привыкли к полумраку, и я начинал различать, что происходит. Дралось, наверное, более сотни человек. Турки, вооруженные кривыми саблями, итальянцы со шпагами. Монахи же с алебардами и шестами старались не лезть в самую гущу, оставаясь в стороне, но это было нелегко, и они все больше втягивались в побоище.

Турки теснили своих противников и, как казалось, действовали более успешно. Я и оглянуться не успел, а бой уже шел на ступеньках широкой лестницы, ведущей прямо к Залу Камня.

Я парировал удары, бил сам, колол, рубил. От моего удара эфесом по голове один из турок распростерся на полу, и тут же какой-то итальянец проткнул его насквозь. Ниже и ниже спускались мы. Вот сзади послышался треск — это вылетела дверь в священный зал. И вот я уже продолжаю бой там.

Здесь было просторнее, появилась возможность развернуться. Зал, как всегда, был озарен многочисленными свечами, спокойным фиолетовым светом полыхал извлеченный из тайника Камень Золотой Звезды. Странно, но, когда люди падали, били, рубили, во всей неразберихе и ужасе не видели ничего, кроме врага, и не думали ни о чем, кроме того, как бы убить противника, ни один человек не перешагнул очерченного вокруг магического камня трехметрового круга, будто тот был огорожен непроницаемой прозрачной стеной.

Света было достаточно, чтобы в промежутках между нападениями и отражениями ударов я мог высмотреть, что же здесь происходит и кто участвует в схватке. Вон брат Вампа с саблей в руке. А вон брат Арден. Долговязый, тощий, он удивительно сноровисто работал железным посохом, так что ветер поднимался вокруг, и никто не решался подойти к нему. А вон и сам аббат Карвен, всего лишь в нескольких шагах от меня, безоружный, забившийся в угол, но, несмотря ни на что, не утративший величия — достоинства и спокойствия. Его окружали монахи, не подпускавшие никого к Мудрому.

Я пробился в угол, где схватка была не такой ожесточенной, и перевел дух. Не похоже, что битва скоро выдохнется. Теперь самое время потолковать с Лагутом. А если повезет, то и с уважаемым братом Долкменом...

Найти их обоих было нетрудно. Вокруг них образовалось свободное пространство. Бились они друг с другом, и это, скажу вам, была отменная схватка. Турок довольно легко действовал сразу двумя ятаганами и при этом осыпал отборными ругательствами, иногда умудряясь своим писклявым голосом перекрывать шум драки. Брат Долкмен махал огромным двуручным мечом молча. Маска иронии и радушия слетела с него, и за нею открылся истинный хищник. Казалось, все чувства оставили этого человека, ни боль, ни страх не были знакомы ему никогда, а знал он лишь слепую, отчаянную жажду убийства. Оба были смелы и рубились, нисколько не заботясь о себе, движимые лишь стремлением поразить противника.

Лагут постепенно стал одерживать верх. Все-таки два ятагана, которыми он владел с одинаковым искусством, давали преимущество. У Долкмена уже появилась кровь на руке. Вот итальянец взмахнул мечом, не удержался на ногах и упал Он успел вскочить, но тут же получил удар по голове плашмя и снова оказался на полу. Турок размахнулся, шагнул к врагу, которого намеревался добить, но поскользнулся на крови и тяжело, как мешок с мукой, полетел на пол, при этом один ятаган вылетел у него из руки. Долкмен был уже на ногах. Точным, мощным ударом ноги он выбил второй ятаган у противника.

— Прощайся с жизнью, грязный евнух! — захохотал Долкмен каким-то нездоровым, неприятным смехом и занес меч.

— Стой! Я...

Что хотел сказать Лагут, мне никогда не узнать, поскольку это были его последние слова. Меч вспорол огромный живот турка. Долкмен на миг расслабился, а потом, довершая работу, еще несколько раз ткнул в бездыханное и уже мертвое тело...

На мгновение повисла тишина. Я думал, что смерть повелителя образумит янычар, но она только добавила им злости. Дрались слуги сатаны так ожесточенно, так остервенело, как мало кто способен. Ведь они были порождением и частичкой Тьмы, а что есть убийство и ненависть, как не ее орудия?

Казалось, ничто не в силах остановить резню и она будет продолжаться, пока последний из сражающихся не упадет, пронзенный насквозь собственным мечом, поскольку жажду убийства не утолить, а она разгоралась с каждой секундой.

Внезапно я понял, что становится светлее. Оттолкнув чье-то привалившееся ко мне тело, я бросил взгляд на Цинкург и увидел, что камень все сильнее разгорается тревожным фиолетовым светом. Я ощутил, как на плечи мои легла неподъемная тяжесть, руки немеют, все тело одолевает истома и слабость. И вот уже мои пальцы разжались, и ятаган, испачканный кровью по меньшей мере пяти человек, упал на пол. Мысли текли медленнее, голова туманилась. Я остался безоружен и беспомощен в этой ожесточенной сваре.

В мыслях я уже распрощался с жизнью, но потом вдруг подумал: «А почему я так явственно услышал звон падающего оружия?» И тогда понял, что вместе со светом и холодом в Зал Камня пришла гробовая тишина.

Люди стояли как вкопанные, затем снова послышался звон — это падало на пол оружие. Сражение кончилось. Кто-то властной рукой остановил всеобщее смертоубийство.

* * *

Пламя костра взметнулось вверх, и в жадном потрескивании поленьев, в пляске пламени, пожиравшего тело Мудрого, ощущалась жизнь. И нечеловеческий разум одной из четырех стихий-стихии огня. Именно в этой стихии должен завершить Мудрый свой путь на земле. Сквозь пламя, сопровождаемый древними заклинаниями, он уйдет на новый круг, восстанет, как птица Феникс из пепла, и вновь придет на нашу грешную планету в новом обличье, чтобы и дальше множить дела Тьмы

Во дворе собрались все, кто остался в живых и мог держаться на ногах после ожесточенной резни янычары Лагута, телохранители Долкмена, монахи. Они стояли на коленях, склонив головы, вперив взгляд в землю, ибо по малости своей и незначительности им не надлежит смотреть на костер, но они должны присутствовать при обряде, чтобы придать часть своих сил уходящей душе Мудрого. Вокруг костра же, напряженно всматриваясь в пламя, стояли Карвен, Долкмен и я.

На небе догорал закат, красный и яркий, как никогда, будто он являлся частью костра, уносящего умершего вдаль. А может, так оно и было.

Мудрые нараспев произносили слова языка, пришедшего из глубины веков Никто не знал, что они означают, кто были говорившие на этом языке и принадлежали ли они этому миру? Передававшиеся из поколения в поколение, заученные Мудрыми и великими чернокнижниками звуки обладали неведомой и неподвластной разуму властью над вещами и энергиями.

— Збравго кзарвст умо ткнчар дзка, — декламировал аббат. Когда голос достигал высшей точки, огонь, подстегнутый тайным словом, вспыхивал ярче — духи огня понимают этот скрежещущий несмазанными шестернями бытия язык, подчиняются его неровному и не правильному, глубоко противному всему живому ритму.

Мудрый уходил в пламени, торжественно и красиво. Других же несчастных просто закопали в земле, не забыв, правда, положить каждому на грудь свиток с магическими знаками. Какая судьба их ждет в мире ином — не интересовало никого. В обычных, не отмеченных особой печатью детях Тьмы, готовых рвать глотки ближнему, растаптывать заповеди и предаваться злу с той же страстью как отдается юная девица красивому кавалеру, недостатка никогда не было. Может, этим братьям повезет, и они из адового пекла вернутся на землю, чтобы вписать еще несколько строк в бесконечную книгу преступлений и мерзостей человеческих.

В схватке погибло тридцать человек. Раненых было немного. Тех, кого можно без труда вылечить, отхаживали отварами и снадобьями, оказывающими порой удивительное действие. Тех же, кого сильно покалечили или безнадежно ранили, добили с привычной жестокостью и равнодушием.

Голос аббата становился все тише и тише, и по мере этого огонь спадал. В от уже он только тлел. Тело обратилось в прах.

Темнело, но не потому, что солнце заходило На небо наползала огромная черная туча Несколько минут назад дождь, который вскоре хлынет из нее, смог бы сорвать таинство, но теперь все было почти закончено Ничто не осталось после Лагута, не считая, конечно, горсти пепла, несметных сокровищ и длиннейшего списка кровавых дел

— Ты придешь снова, когда Тьма покроет землю, когда настанет час Трижды Проклятого и Трижды

Вознесенного, и тогда уже ничто не помешает тебе насладиться безумной и сладостной минутой нашего, преданных слуг Люциферовых, торжества. Карвен воздел руки к небу, и тут грянул гром сверкнула молния и хлынул проливной, необычайной силы дождь.

Мы стояли, не боясь грозы, не думая ни о чем. Мы отдавались стихии. С какой-то темной, дьявольской радостью... Ливень, подобного которому я давно не видывал, бил по погребальному костру, смывал прах, смешивая его с водой и землей. Пепелище исчезало на глазах. А потом вмиг все кончилось, и через несколько минут ничто не напоминало о туче. Небо вновь стало ясным и чистым, озаренным пламенем заката.

Вскоре я грелся у очага в большой комнате, где кроме меня присутствовали двое оставшихся в живых Мудрых.

— Погода как подгадала, — заметил я.

— Так всегда бывает. Когда уходит Мудрый, Тьма провожает его на новый круг, — пояснил Карвен.

Ужин проходил в полном молчании Тишину нарушал лишь стук о фарфор серебряных вилок и ножей... Аббат был, как обычно, невозмутим и холоден, а вот снисходительная улыбка и насмешливость Долкмена куда-то исчезли. Последние события сказались на нем далеко не лучшим образом. Он был даже как-то растерян.

Нарушил молчание Карвен. Стальным, безжизненным голосом, которым, по-моему, можно забивать гвозди в гроб, он произнес:

— Значит, Мудрых будет всего лишь трое. Правило соблюдено.

— О да, Карвен, — цинично улыбнулся я. — А ты так беспокоился.

— Мне не нравится все это, — покачал головой аббат. — Нас кто-то ведет за руку, как неразумных детей. Может быть, прямиком в пропасть. Что-то чуждое вторглось в эту тихую обитель.

— Вы не устали твердить одно и то же? — посмотрел я на него испытующе. — Я слышал это уже не раз, но пока не видел ни одного подтверждения этой безумной выдумке. Пока же я, Магистр Хаункас, вижу только желание прикончить друг друга, овладевшее высшими лицами в Ордене.

— Ты не видишь подтверждений? Цепь странных событий венчает чудесное прекращение бойни. Понятие, что все дело в Камне, но никто из нас, Мудрых, призванных вызывать силу Камня Золотой Звезды, не смог бы использовать его подобным образом.

— Напрасно, Карвен, говоря это, ты так подозрительно взираешь на меня, — я положил тяжелую серебряную вилку и потянулся к бокалу с красным, густым, как кровь, вином. — Тебе прекрасно известно, что я пока не обладаю властью над Камнем.

— Смерть, Магистр... Она пришла вместе с тобой, — прошептал брат Долкмен.

— Она была здесь всегда. Тут все пронизано ей. Это здание, люди — все соткано из смерти. А ты, Долкмен, Мудрый брат... Хм, тебе так хочется, чтобы все поскорее забыли, кто убил Лагута, — я потер руки. — Ведь поступок сей весьма тяжел. Или я ошибаюсь?

— И это говорит тот, по чьей милости пятнадцать лет назад отправились в долгий путь трое Мудрых! — взорвался наконец итальянец. — Ты прекрасно знаешь, что я лишь защищался. Моя душа тоже могла сейчас отправиться в долгий путь, но мне просто повезло!

Уверенности в Долкмене поубавилось. Он оправдывался! Сие вовсе не радовало меня, а, наоборот, даже где-то тревожило. Неизвестно, что ждать от потерявшего себя Долкмена Веселого.

— Так ли все просто, брат? — все-таки рискнул я завести его еще больше. — И насколько честны твои попытки выглядеть обычной жертвой?

— Ты хочешь сказать, что это я напал на Лагута, а не он на меня? — он сдержал ярость, и говорил вполне спокойно. — Это остроумно. Но остроумие более подходит для обольщения дам и совершенно не к месту в важной беседе между братьями.

— А может, это он защищался от козней брата своего? — продолжал я давить итальянца без жалости и передышки. — Ты же мастак на разные козни. В них ты почти так же искусен, как и в игре в шахматы.

— Ты не прав, Магистр. Сердцу моему больно от твоих несправедливых и даже чудовищных обвинений Ты переигрываешь, брат Не боишься ли ты? — слабая усмешка тронула его губы Это уже был не тот человек, что два дня назад, и угроза в его словах вряд ли могла сильно напугать. Что-то мне не нравилось во всем этом Вряд ли ночной бой мог служить причиной такой перемены в Долкмене. Нет, скорее всего это игра. Он не хочет, чтобы его продолжали принимать всерьез Он ждет, что я увижу в нем смятение и поспешу нанести удар. И ошибусь. Он сильно надеется на мою ошибку, но в чем?

— Почему я должен бояться? — Я решил подыграть ему и вложил в слова эти больше снисходительности. — Разве не ты...

— Хватит, — поднял руку аббат. — Рознь и интриги унесли жизнь одного из нас. Раздоры, недоверие и злость способны только погубить нас И если бы только нас. Ваша собачья грызня недостойна и противна не только мне, но и нашему делу Клянусь убить каждого, кого не вразумят мои слова. Кто из вас согласен со мной?

— Ты просто повторяешь мои слова, Карвен. Доверие и помощь! — воскликнул я.

— Твоими устами, Мудрый, говорит сама истина, — вторил мне Долкмен.

Но каков я! Как хорошо сказал: «доверие и по мощь...» А тем временем близится ночь Черной Луны, и к этому мигу тайных откровений и скрытых возможностей Долкмен должен умереть.

* * *

...И воцарится власть Люциферова. Проснется спящий. Встанет из гроба мертвый. И рухнет Храм врагов его. И постыдно побегут враги его. А пред этим придет тот, кому суждено стать дланью Тьмы, и будет у него в руках Камень Силы. И встретят его недоверием и насмешками. И в день, когда Венера войдет в пятый дом, а Луна покроется тьмой, будет названо имя его — Кармагор. Содрогнутся враги перед делами его, и задрожат небеса, и страхом от имени этого наполнится Земля. Падет от его руки тот, кто на словах служит промыслу Трижды Проклятого и Трижды Вознесенного, но в душе неверен, а верные будут владеть всем и управлять по разумению своему и во имя Люцифера. И покрывало Тьмы распростерто будет над всеми землями и морями. И скажут люди: «Вот пришел суровый господин наш»

— Что это такое? — Я захлопнул большой, в воловьем переплете, рукописный фолиант и показал его Орзаку, как всегда, корпевшему в углу над каким-то манускриптом в синем свете свечи.

Наткнулся я на этот фолиант случайно. У меня вошло в привычку брать наугад любую книгу, и не было случая, чтобы она не несла с собой какого-нибудь открытия.

— Пророчество Гурта Проклятого, сожженного за колдовство и ересь в Испании по наущению недоброжелателей и завистников, — ответил Орзак. — Он был умен, пребывал в фаворе у принцев и высшей знати, славился искусством врачевания Используя черную магию и запретные заклинания, поднимал с постели тех, кого поднять не мог никто. И слава о лекарских делах его гремела по всей Европе.

— Зачем он лечил? Разве это не противно делу Люциферову-возвращать здоровье?

— Когда используешь черные чары, то пять человек поднимешь, а один умрет, жизнью своей оплачивая прошлые исцеления. Гурт достиг многого, но не угоден стал иерархам Ордена правдой, которую говорил им в лицо, и высокомерием. Был изгнан и отдан на поругание. Эта книга — все, что от него осталось. Страницы будущего, увиденные им. — Орзак подошел к столу и взял в руки фолиант, с грустью глядя на него.

— Он был пророком? — спросил я заинтересованно. Я слышал раньше о Гурте Проклятом. Но не знал о нем многого. А Орзак, кажется, знал о нем все.

— Да. Хотя своими пророчествами не заработал он ничего, кроме насмешек. Никто не верил ему. Почти никто. Записи эти спас от святой инквизиции Магистр Родзав — злой враг Проклятого Гурта, ненавидевший его и... веривший всем его пророчествам Говорят, именно по его доносу и был казнен ученый. Похоже, Родзав был единственным, кто до конца понимал, сколь удивительными возможностями обладал чернокнижник, и кто не был удивлен, когда пророчества стали сбываться. Одно за другим.

— Как? — удивился я искренне. — Все, что здесь предначертано, сбывается?

— Все предсказанное не сбудется никогда, какая бы сила ни водила рукой, пишущей пророчество. Судьба сотворяется множеством поступков и энергий, волей множества людей. Каждый человек не только раб, но и творец. И порой предначертанное можно изменить. Если пророк осенен благостью, то восемь из десяти предсказаний сбудутся, ибо именно столько находится во власти Бога или дьявола. Но два из десяти даются на откуп выбору человеческому.

— Сам Гурт не мог предсказать свою судьбу и изменить ее, — отметил я. — И умер в муках.

— Что поделаешь. Возможно, он ошибся в расчетах. Возможно, просто устал и отдал себя во власть судьбы. Оно понятно: Мудрые еще раз убедились, как не хватает им порой этой самой Мудрости. Глупо нетерпимо относиться к тому, кто владеет Знанием и может то, чего не могут они. Таких выдающихся людей нужно окружать почитанием и заботой, а не жечь и топтать.

— Уж не себя ли ты имеешь в виду? — захохотал я, внимательно изучая лицо Орзака

— И себя тоже, хоть, возможно, я и ничтожен по сравнению с гигантами, которые были до меня. Но никто не может сказать, что я недостаточно глубоко проник в сокровенные науки или что я недостаточно умен. Или что я в делах и помыслах своих хоть на шаг отступил от Тьмы. Да, я не могу проникнуть в будущее, но я чувствую то, что не чувствует никто, и открываю двери, наглухо закрытые перед другими. Я верен Тьме, Хаункас, и готов быть верен тому, кому суждено многократно преумножить дела ее.

— Ты готов быть верен Магистру Хаункасу?

— Именно так

— Что я слышу? Ради какого-то Магистра — отступника, пришедшего ниоткуда и вообще непонятно что из себя представляющего, ты готов пренебречь истинно Мудрыми, которым дана власть над Камнем Золотой Звезды и всем Орденом. Я не ослышался?

— Ты все расслышал, Хаункас, — тихо произнес Орзак — Потому что будущее благосклонно к тебе. Потому что ты прошел нелегкие испытания и вырвался из объятий Торка. Потому что ты...

— Потому что я — Кармагор! — негромко и зловеще произнес я, и смех мой, громкий и совсем не радостный, заметался под сводами библиотеки

— Да, — кивнул Орзак, подошел ко мне и, склонив голову, упал на колени.

«Кармагор — избранный слуга Тьмы, — застучало у меня в голове. — Ну конечно же! Вот за кого приняли меня Мудрые после того, как Торк в испуге бежал от меня».

— Когда по пророчествам Гурта Проклятого должен прийти Кармагор? — резко спросил я, сверху вниз глядя на коленопреклоненного Орзака.

— В один из семи годов, когда нужен он будет, как никогда. Этот год — пятый. Все концы сплелись воедино.

Да, все концы. Кроме одного: я — не Кармагор.

Мне пришла в голову неожиданная мысль, от которой стало как-то не по себе. Восемь из десяти пророчеств сбываются. Значит, кто-то мог бы стать Кармагором. Бог мой, ну конечно же, Кармагором суждено было стать настоящему Магистру Хаункасу, чей прах сейчас покоится в земле Московской, похороненный по христианскому обычаю. И в тот самый миг, когда Хаункас пал от руки Адепта, волей человека был перечеркнут слепой рок.

— Аббат тоже считает, что в моем лице пришел на землю Кармагор? — спросил я.

— Что считает Карвен, ведомо только ему одному. Скажу лишь, что он благоволит к тебе. — Орзак так и стоял на коленях, не смея поднять голову. — Иначе...

— Иначе что?

— Я думаю, ты был бы давно мертв, Хаункас.

— Значит, — я провел рукой по щеке, — Камень Черного Образа у него?

— Это ведомо лишь самой Тьме.

— Говори, я приказываю!

— Я не знаю, Хаункас, но Долкмен уверен в этом. Его язык порой длинен и несдержан, что, в конце концов, сослужит ему плохую службу.

— Сослужит, — в этом я почти не сомневался.

Значит, Долкмен уверен, что аббат владеет Камнем Черного Образа. Карвен же, надеющийся на то, что я не кто иной, как предсказанный провозвестник Тьмы, не намерен пускать это оружие в ход. Получается, что жив я лишь благодаря фантазиям покойного, отвергнутого своими же соратниками и отданного инквизиции Гурта Проклятого. И еще выходит, что задача Долкмена заключается в том, чтобы убедить аббата, что я заслуживаю смерти, что я пришел как разрушитель, и никакой я не Кармагор, а наглый самозванец, задавшийся целью еще один раз извести всех иерархов Ордена для утоления своего безграничного властолюбия. Тогда становится понятна и его хитрость в предложении союза, и намеки на то, что неплохо бы отравить Карвена Итальянец не проигрывал ни при каком раскладе. Если я решусь на убийство аббата, Долкмен завладеет Черным Образом и убьет меня, оставшись единственным Мудрым и вполне довольным этим. Но наиболее вероятным казалось итальянцу, что я просто расскажу аббату о его кознях. И тогда... Конечно, как я сразу не догадался. Мне с самого начала казался знакомым запах порошка, который дал мне Долкмен. Это запах редкой травы, названия которой мне и не вспомнить.

Теперь можно попытаться нанести очередной удар. Я не могу поручиться, что он будет точен и достигнет цели. Вся надежда основывалась на самоуверенности итальянца. Он вряд ли способен допустить, что его игру попытаются повернуть против него самого

— Колдун. — Я вытащил Жезл Зари и, приподняв им подбородок Орзака, внимательно вгляделся в его глаза, понимая, однако, что вряд ли мне что-нибудь удастся в них прочесть. — Ты действительно будешь предан мне?

— Увы, Магистр, но я не мыслю себе ничего другого. Я верен Тьме, и не будет более преданного слуги Кармагору, великому детищу ее.

— Ну хорошо, я готов поверить тебе. И готов испытать тебя! Испытание будет несложное.

— Приказывай...

* * *

Немой горбун сидел на подушке, согнувшись, подобрав под себя ноги, и время от времени подбрасывал сухие поленья в пылающий очаг. Он радостно и криво улыбался, когда пламя вздымалось вверх и сыпались искры, отражающиеся в его темных немигающих глазах. Кто знает, какие мысли бродили в его голове в этот миг. Может, его одолели воспоминания об огромном, хищном и величественном костре, недавно в считанные минуты пожравшем Мудрого, открывая тому путь по большому кругу. А может, горбун ждал, что пламя этого очага вырвется из тесных оков, сметая все на своем пути, знаменуя пришествие новых времен — сладостного разрушительного хаоса. Впрочем, эти мысли, если и были подходящи для Магистра Хаункаса или на крайний случай для Фрица Эрлиха, вряд ли могли прийти в голову жалкому горбуну Скорее всего его просто переполняла присущая каждому человеческому существу тяга к огню, преклонение и ужас перед его мощью, и именно поэтому алое пламя озаряло такую довольную и страшную гримасу на лице Робгура. И именно поэтому дрожали его пальцы, словно дирижируя пламенем.

Впрочем, довольно о горбуне, и так немало строк в моем повествовании уделено столь жалкому созданию, но это лишь потому, что он, как верный пес, не отходил ни на шаг от Карвена и присутствовал при всех наших беседах, постоянно маяча на моих глазах Пришел я сегодня в эти покои, уж конечно, не для того, чтобы рассматривать Робгура.

— Что нужно тебе, — спросил аббат, — в столь поздний час?

— Помнится, брат Карвен, ты говорил о том, что истинному слуге Тьмы необходимо принести жертву, отринуть все амбиции, жажду власти, тщеславие и страх, смирить желания и думать больше о назначении своем, чем о собственном благе.

— Да, желания и чувства неустойчивы и подвержены изменениям, словно замки, построенные из песка. Гранит же долга и убежденности у верного промыслу Тьмы незыблем и не подвержен минутным влияниям.

— Я рад слышать это, ибо ты убедил меня, что визит мой будет не бесполезен как для меня, так и для тебя.

— Я стараюсь понять, к чему ты клонишь. Его голос был равнодушен, я же пытался показать, что взволнован и даже удручен.

— Огонь страстей. Не скрою, он тлеет и во мне, но я готов сделать все, чтобы загасить его во имя великого долга. Но не кажется ли тебе, что остальных Мудрых адским пламенем жжет властолюбие?

Я сделал паузу, но Карвен ничем не выразил своей заинтересованности. Он ждал.

— О, конечно же, мои слова не о тебе, — спохватился я — Другими движут низкие и неустойчивые, подобные жалкой пыли желания.

— Лагут мертв. Долкмен жив, и я не думаю, что ты прав по отношению к его персоне. Ты слышал мое слово — из-за мелких счетов, ничтожных страстей и глупого тщеславия я не позволю погубить все. Если ты пришел, подобно ядовитому пауку, плести сеть лживых обвинений, то просчитался. Ты стоишь на краю пропасти, Магистр, и помни: до нее тебе всего лишь один шаг. Не поскользнись, ибо пропасть эта бездонна и населена черным кошмаром.

— Ты говоришь — сети, — засмеялся я и наклонился к Карвену:

— Тут все пропитано изменой и братоубийством. О, аббат, если бы хоть треть сил, которые в совете Мудрых да и во всем Ордене расходуются на интриги, пошла на великое дело, думаю, сегодня триумф наш был бы ближе и уже восходила бы на горизонте Черная Звезда.

— К чему ты клонишь?

— Ты не задумывался, почему Лагут напал на меня?, И почему в последовавшем поединке один Мудрый был зарублен другим? Почему это произошло, Карвен? Ничто не происходит просто так. Ты хочешь знать причину?

— Я хочу ее знать.

— Они оба жаждали моей смерти. Но их, стервятников, святой Жезл, отданный Тьмой в мои руки, остановил и вразумил. Они даже в самом глубоком сне мечтали о том, чтобы растерзать меня. Ими правил не разум, а одна ненависть. Они ненавидели меня, но еще больше друг друга. А знаешь почему, брат? Подумай, говорят ли тебе что-нибудь слова: утерянная книга

Гурта Проклятого. Неизвестное пророчества великого чернокнижника.

— К чему ты клонишь?

— У нас еще есть время. Поэтому я рискну занять у тебя небольшую его толику на поучительный рассказ.

— Он имеет отношение к нашему делу?

— Думаю, что имеет.

— Тогда я выслушаю тебя...

И я повторил слово в слово то, что некогда поведал мне Адепт.

* * *

Старый Али был замечательным караванщиком. Самые знатные и богатые люди почитали за счастье, если им удавалось вручить свой груз или подданных ему Йод опеку, ибо не было случая, чтобы путь его закончился неудачей. Разбойники обходили его стороной. Не иначе как отметина Аллаха была на Али, караванщике. Так считали все и, стараясь задобрить, приглашали Али к себе на праздники, чтобы и хозяев дома коснулась крылом благоволящая к нему удача.

О том, что удача здесь ни при чем, было известно только самому Али. Хитрость, подкуп, задабривание самых безжалостных разбойников, а то и прямая помощь им — вот причина его успехов. Даже сам Абдула — земля содрогалась от зверств его банды — не трогал Али. Никому не было ведомо, что караванщик и разбойник — дальние родственники и что во многом благодаря этому звезда Али сияет столь ярко и ровно.

Как-то, закутавшись в теплое одеяло, Али сидел у костра. Ночи в пустыне холодные, небо прозрачное, а звезды, будто далекие костры, светят так маняще. Али был уже не молод, руки и лицо его покрывали шрамы — следы многочисленных схваток, в которых Аллах даровал ему жизнь и победу. У него был хороший дом в Хорезме, молодые жены, заботливые и ласковые (за них заплачено немало, но, надо сказать, они вполне оправдывали эти деньги). Уже не было нужды пускаться в дальние путешествия, хватало помощников, которые могли сделать это за него. И все же Али продолжал сам водить караваны, так как дороги ему были вечера, подобные этому, в пустыне, приносящие чувство освобождения от оков материи. В такие минуты существовал лишь он да сам Аллах, создатель этого дивного и неисчерпаемого мира, сущий во всем и везде, бесконечно могущественный и бесконечно прекрасный в делах своих.

Али подбросил в костер сухих веток, и искры взметнулись вверх, озарив лица сидящих у огня. Вот краснобородый купец из Багдада, богатый и заносчивый, но вместе с тем разговорчивый. Вот его слуга. А это путник и лекарь, снискавший всеобщее уважение своей ученостью и разумностью слов.

Али не особенно интересовало, кого он сопровождает. Но, как предусмотрительный и опытный караванщик, он привык оценивать достоинства своих попутчиков. В основном это были обычные, движимые жаждой денег и приключений люди. А вот в тех двоих, сидевших напротив, он никак не мог разобраться. Огромный, однорукий, с безобразным шрамом, идущим через все лицо, явно не мусульманин Его товарищ, худой, высокий, невероятно сильный, спокойно поднимавший тяжести, которые и двоим не под силу, похож на египтянина.

С самого начала караванщику страшно не хоте лось брать их. Он не любил связываться с неверны ми. Аллаху это неугодно, да и вообще можно ли счи тать неверного за человека? Аллах, до того дня рас положенный к нему, запросто может отвернуться за такие дела — и что тогда? Нет, неверных Али не любил, к тому же от этого однорукого веяло угрозой и недоброжелательностью, а худой был замкнут и непроницаем. Что можно ждать хорошего от таких людей? Не стоило брать их с собой, но... Но они заплатили такие большие деньги, будто золото ничего не значило для них. Ведь Али еще в Хорезме, желая избавиться от неприятных попутчиков, заломил та кую несуразную сумму, что знал они откажутся. К его удивлению, эти двое согласились на все условия не торгуясь.

Странно, но они не везли с собой почти никакой поклажи. Весь груз состоял из пары мешков да всевозможного оружия. Очень они походили на разбойников, но это как раз не беда. Али вел караван по пути, где ему некого бояться.

Купцы лениво переговаривались, вспоминая всякие невероятные истории. Али знал, что они или хвастаются, или просто врут, но у костра не принято уличать во лжи. Наоборот, если история лжива, но красива рассказчик заслуживает лишь благодарности. А как же иначе коротать бесконечные вечера?

— И тогда шах вывел свою дочь и говорит мне: «Уважаемый! Я думаю, что...» — похотливо ворковал краснобородый купец, сам захваченный своим рассказом и еще не придумавший, чем он кончится.

Тут послышался окрик — караульные подали сигнал об опасности. Все повскакали с мест, никого не нужно было понукать.

Путешествия всегда сопряжены с опасностями, и каждый в караване обязан уметь держать в руках оружие.

Али оставался совершенно спокоен. Он даже не потянулся к своей сабле. Никто не тронет караван счастливого Али. Путники перепуганы, но зря. Ведь это земли, где хозяйничает банда Абдулы.

Вот возникла из тьмы цепочка верблюдов, на которых сидели всадники. Чужаки остановились на расстоянии выстрела. Разбойники обычно так не действуют. С воем и криками они налетают на караван, уничтожая всех и каждого, кроме женщин и тех, за кого можно получить выкуп.

— Кто эти люди? — спросил рыжебородый купец.

— Не знаю, — соврал караванщик.

— Ты обещал нам безопасность! — заволновался купец. — Мы платим тебе вдвое за то, чтобы ты уберег нас.

— Если я обещал, то так и будет, уважаемый. Твой товар в сохранности достигнет города Багдада, не будь я Али.

От отряда отделился один всадник и приблизился на несколько шагов.

— Салам аллейкум, — закричал он. — Я пришел с миром и хочу говорить с Али.

— Кто ты?

— Я твой друг.

— Подойди. — Али махнул рукой. Незнакомец, завернутый в бурнус так, что лица его не было видно, подъехал к костру, спешился.

— Пусть они уйдут, — кивнул он на сидящих вокруг огня. — Али, мне нужно поговорить с тобой.

— Оставьте нас одних.

Когда все отошли, двое уселись у огня, поближе друг к другу, чтобы их разговор не был слышен посторонним.

— Салам аллейкум, караванщик Али.

— Вы аллейку салам, досточтимый Абдула. Вскоре слуга принес чаю, и главарь банды отхлебнул из пиалы.

— Что ты хочешь сказать мне, А0дула?

— Як тебе с просьбой. Ты должен взять у меня немного золота и передать его в Багдаде моему другу, знатному и уважаемому Гасану, который знает, как разумно распорядиться им.

— Хорошо, я возьму золото и передам его уважаемому Гасану.

Абдула вытащил из-под халата мешочек и положил перед Али.

— Больше у меня нет дел к тебе. Разреши только моим людям обогреться у костра. Мы устали и хотим горячего напитку. Откажешь ли ты нам, Али?

— Как я могу отказать тебе, моему дорогому родственнику?

Али встал и крикнул:

— Уберите оружие! Это друзья.

Оружие было спрятано, путники разошлись по своим местам и успокоились. Абдула махнул рукой и громко крикнул что-то нечленораздельное, видимо подавая особый сигнал.

Вскоре всадники сидели у костров и пили чай, ели лепешки и мирно разговаривали с путешественниками. Суровые рыцари пустыни позволили себе немного расслабиться.

Наверняка кому-то из купцов с самого начала было ясно, что это за люди, но очаг и еда в пустыне уравнивают всех, и кому какое дело, с кем ты сидишь и в какой ситуации встретишь его через неделю. В пустыне вражда или дружба, схватка или взаимовыручка порой кратковременны, и через несколько часов все может измениться.

Родственники не виделись давно и охотно беседовали.

— Я видел мужа моей сестры, досточтимого Рустама. Он здравствует и спрашивал о тебе, Абдула.

— Я тоже здравствую и желаю ему всего хорошего. Передай, Али, ему это.

— Несомненно, передам.

За беседой незаметно пролетел час.

— Спасибо, нам пора, — поднялся Абдула.

— Куда ты уносишься ночью? Во тьме властвует опасность и злые джинны. Побудь у теплого костра до утра.

— До утра... Все так мимолетно, и никому не дано знать, что будет утром.

— Я знаю, что будет утром. Мы проснемся, и караван возобновит свой путь.

— Ты не знаешь, что будет утром, Али. Это дано знать лишь Аллаху. Или шайтану.

Абдула крикнул что-то зычное и такое же непонятное. Его слуги встали, прощаясь.

— Аллах велик! — зычно крикнул Абдула.

Никто из путников ничего не успел предпринять. Никто не ожидал нападения, так что это была не битва, а кровавая резня. Разбойники без устали орудовали кинжалами и ятаганами, не щадя никого.

Ужас опустился на землю. Метались в свете костров обезумевшие от страха беззащитные люди, ползали на коленях, умоляя о пощаде, иные пытались сопротивляться, понимая, что пришел их смертный час. Достойная или недостойная смерть косила всех. Те, кто еще недавно разламывал с жертвами лепешки, сейчас рубили без пощады. Суета, крики, ругань, мелькание огней. И в центре всего этого стоял разбойник Абдула — безжалостный и суровый. Недобрая усмешка тронула его губы.

Али сразу же получил удар сзади и откатился к мешкам. Он мог все видеть, и зрелище наполнило его сердце отчаянием. Ставшая в миг жестокой судьба нанесла ему смертельный удар. И чьими руками! Его родственника, человека, которого он знал с самого детства. Али не мог поверить в это. Этого просто не могло быть.

Из всех несчастных действенное сопротивление смог оказать лишь долговязый египтянин. Он увернулся от удара ятаганом, могучим взмахом кулака сбил с ног одного разбойника, схватил оружие и вонзил клинок другому нападавшему в живот. Потом снес голову третьему грабителю. Равных ему в бою не было. И неизвестно, чем бы закончилась схватка, если бы однорукий товарищ египтянина, который должен был защищать его спину, не выхватил нож и по самую рукоять не вонзил ему в шею.

Вскоре все закончилось. На удивление, разбойники не жалели никого — ни женщин, с которыми хорошо можно было позабавиться, ни богатых купцов, за которых можно было получить щедрый выкуп. Летели головы, пронзались сердца, и вот уже нет среди путников живых.

Тут застывший в неподвижности Абдула очнулся и огляделся. Взгляд его упал на лежавшего без движения Али.

— Ты жив, Али?

Караванщик приподнялся и застонал.

— Зачем, Абдула, ты сделал это? Разве я обидел тебя чем-то? Или когда-нибудь предал тебя?

— Нет, Али. Я люблю тебя и много лет хранил тебя от напастей. Но есть вещи поважнее!..

С этими словами он вонзил нож в грудь караванщику. Али исполнилось сорок восемь лет, когда Аллах отвернулся от него.

Абдула вытер нож, упал на колени рядом с поверженным и прочитал молитву.

— Мне очень жаль, Али, но я не мог поступить иначе.

К разбойнику подошел однорукий, единственный оставшийся в живых из каравана, и снисходительно произнес

— Ты вел себя достойно и заслуживаешь доброго слова.

— Я знаю.

Однорукий подошел к мешку, который обронил его товарищ, покопался в нем и извлек древнюю книгу в обложке из дубленой кожи. Бережно полистав, проверяя сохранность страниц, он завернул ее в тряпку и сунул в свою сумку.

— Дело сделано.

Потом он шагнул, снял с руки египтянина перстень с хитрой монограммой и приладил его на свой палец...

* * *

— Откуда ты это знаешь? — негромко спросил Карвен.

— Откуда? Меня, Магистра Хаункаса, который и раньше знал немало интересных и поучительных историй, не было здесь более десяти лет. Разве за это время я не мог узнать что-то новое?

— Значит, утерянной книгой Гурта Проклятого все эти годы владел Лагут?

— Не знаю, получил ли он ее, но вряд ли она так уж помогла ему. Видимо, пророчества в ней касались или грядущих, или прошедших времен.

— Пожалуй... Наверное, он очень надеялся на нее.

— Еще больше на нее надеялся Долкмен. Используя знания о будущем, он хотел, и вполне мог бы, подчинить вас и весь Орден своей воле. Или в крайнем случае уничтожить тебя, Карвен, ибо властолюбия в нем не меньше, чем в Лагуте.

Я ничего не преувеличивал. Действительно, Мудрым казалось, что утерянная книга Гурта Проклятого с самыми неоднозначными и странными из его предсказаний — ключ к всеобъемлющей власти. Немало лет потратил Долкмен на ее поиски, огромные деньги были затрачены на это, и все-таки он напал на ее след. Он послал за ней двух своих самых верных слуг — египтянина и однорукого. Но ни их, ни книги Долкмен не увидел. Позже у него возникли подозрения, что однорукий попросту предал его, а плодами предательства воспользовался Лагут, но подтверждения этому Долкмен не нашел.

Когда же я подсунул итальянцу перстень и рассказал о его одноруком продавце, это вполне соответствовало тому, что знал Долкмен, поэтому он поверил мне. Мысль о том, что Лагут перебежал ему дорогу и теперь владеет запретной книгой, наполняла Долкмена яростью и страхом, ибо знание пророчества Гурта давало турку существенные преимущества. Тогда Долкмен решил разделаться со своим врагом. И одна из расставленных им ловушек сработала.

— Карвен, ты можешь отослать меня прочь из аббатства. Можешь заткнуть уши и прикрыть глаза, чтобы не видеть и не слышать очевидного Но представь себе, что я говорю правду, а это истинная правда. Чего тогда будет стоить вся твоя жизнь? И пробьет ли тогда час Трижды Проклятого и Трижды Вознесенного?

— Говори дальше.

— Помнишь ли ты убийство чернокнижника из свиты Лагута?

— Да. Тогда смерть пришла в эти стены.

— Его убил Долкмен.

— Зачем ему было мараться о столь незначительную личность?

— Да потому, что среди близких Лагута чернокнижник был единственным, кто знал, как выглядит подлинный Камень Черного Образа. Убив его, Долкмен мог лгать, и некому было указать на его ложь. Теперь уже не узнать, как он сумел всучить турку фальшивый камень, якобы дающий право безнаказанно убить владельца Жезла Зари, и убедить в его подлинности. Но в ту роковую ночь Лагут перешагнул порог моих покоев, будучи совершенно уверенным, что несет мне смерть.

— И одним ударом Долкмен избавился бы от обоих — от тебя, и от твоего убийцы, на которого обрушилась бы вся мощь Жезла Зари, — задумчиво произнес Карвен. — Но почему, если это так, Долкмен думал, что Лагут сам пойдет на убийство, а не пошлет кого-то из своих людей?

— Во-первых, ничто не могло заставить турка расстаться с камнем. Во-вторых, он люто ненавидел меня и не упустил бы возможности самому вырезать мое сердце.

— Тут ты совершенно прав.

— Жезл защитил меня, а разъяренный Лагут в последний миг понял, что он поддался на обман, кинулся в смертельную схватку, жаждая смерти Долкмена, и погиб. И я пред лицом Тьмы клянусь, что сожалею об этом, ибо он хоть и не любил меня, но не было исполнено еще Лагутом все то, ради чего он пришел в этот мир...

Карвен поглаживал пальцами бархатную подушечку, глядя куда-то в одну точку. Я терпеливо ждал, пока он оценит мои слова и придет к какому-то выводу.

— Признаюсь, ты выдумал любопытный рассказ. И твои умозаключения по поводу происшедших событий увлекательны. Но и только. Почему я должен верить тебе? Твой хитрый нрав известен всем. И правдивость никогда не относилась к числу твоих добродетелей.

— Ну а это что такое? — Я вынул из кармана Камень Черного Образа и бросил на стол.

Аббат взял камень и присмотрелся к нему.

— Похож на Черный Образ. Откуда он у тебя?

— Лагут держал его в руке. Другая его рука сжимала занесенный надо мной кинжал.

— Это не доказательство правдивости остальных твоих слов.

Я бросил на стол кожаный мешочек.

— А это что? — спросил Карвен.

— Это твоя смерть, брат. Что подумал бы ты, если бы я сказал, что этот яд Долкмен дал мне, чтобы убить тебя.

Карвен высыпал немного порошка на поднос, потом поднял на меня глаза, в которых был лед.

— Не слышу ответа... Не хочешь ли ты сказать мне, что я лгу. Ведь это зелье — старый рецепт Лагута, который был уверен, что о нем неведомо никому. Но о нем знаю я и знаешь ты. Сильный, беспощадный яд, случайно изобретенный предками Лагута. Ты бы решил, что я договорился с Лагутом, чтобы утопить Долкмена в море лжи и оговоров. И тогда коли ты действительно владеешь истинным Черным Образом, то просто убьешь меня, ибо коварство и интриги сейчас, как никогда, противопоказаны Ордену.

— Это опять твои домыслы.

— Я прав или нет? Ты мог бы подумать так?

— Ты прав, и я подумал бы именно так

— Долкмен все рассчитал точно. Если я предам его — погибну. Если я употреблю яд по назначению и отравлю тебя, он тоже ничего не теряет. Ты надоел ему. Ему не нравятся оковы, которыми ты, Мудрый, по праву Хранителя Сокровищ ограничиваешь его устремления. Ему не нравится думать лишь о благе Тьмы. И ему ох как хочется быть всем. После твоей смерти он нашел бы способ расправиться и со мной, хоть это трудно из-за Жезла Зари.

— Опять пустой разговор!

— Так тебе нужны еще доказательства? Ты напрасно не веришь моим словам. Они убедительны, и ты знаешь это. Доказательства будут. Хитрый итальянец придет к тебе сам и принесет их. Если ты, конечно, согласишься на невинную хитрость.

Аббат выслушал мое предложение и с внезапной яростью, которую от него трудно было ожидать, опустил свой кулак на стол. Кувшин, стоявший на подносе, подпрыгнул и опрокинулся, из него потекло красное, как кровь, вино, заполняя поднос словно ритуальную чашу в миг жертвоприношения.

— Я сделаю то, что ты просишь, Магистр. Ибо живет во мне надежда. Но если я ошибусь в тебе, тогда берегись, Хаункас. Берегись...

* * *

Следующий вечер мне опять пришлось провести с Карвеном. В нашей неторопливой беседе ничто не напоминало о вчерашних страстях и спорах. Разговор был приятный и неторопливый.

— Сейчас это кажется непостижимым, но, до того, как проникнуться истинной верой, я вполне искренне поклонялся триединому христианскому богу, — Карвен тяжело поднялся.

Он подошел к большому сундуку в углу комнаты и начал копаться в нем. Этого времени мне хватило на то, чтобы всыпать порошок в его кубок. Белое вещество растворилось в славном бургундском без следа и пузырьков.

Мудрый Карвен нашел то, что искал, и положил этот предмет передо мной. Это был большой серебряный с эмалью крест

— Я получил его из рук епископа Лотарингского. Давно это было. Как глуп и несмышлен я был в ту пору, как смешно выглядел тогда Я всерьез намеревался служить беспомощному и жалкому, распятому грязными и злобными рабами богу. Но я родился под другой звездой. Все было уже написано в книге Судеб. И кем бы я ни удосужился стать — купцом или нищим, философом или мореходом, — должен был настать тот день, когда Истина предстала бы передо мной во всей своей грандиозности.

— И она предстала? — спросил я.

— Она явилась ко мне в образе странника. Однажды в ненастную ночь ко мне постучал оборванный, но преисполненный гордости и величия путник. Я не мог отказать ему в крове и еде. Он прожил у меня день, неделю. Ненавязчиво, шаг за шагом, повел он меня по темному коридору, открывая одну за другой потайные двери. Он начинал с малого, вел меня по пути знания медленно и уверенно. То, что раньше виделось мне непоколебимым, представало зыбким. А то, что, казалось, рассыплется от дуновения ветра, оказалось на самом деле твердым как сталь. Новые горизонты, новая правда. У меня было чувство, что я знал все это и раньше. Мне казалось, что я не учу новое, а после долгого сна вспоминаю забытое. И однажды я узнал, кто есть мой гость. К тому времени взор мой был открыт и я был уже достаточно разумен, чтобы не испугаться и не возмутиться, а отдаться на волю той силы, частью которой предстояло стать и мне надо сказать, что наставник мне достался лучший из смертных.

Рассказ Карвена был довольно занимателен Да, волею высокого промысла мы отданы Богу или дьяволу, и обязательно придет такой час, когда станет ясно, кому ты обязан жизнью и что предстоит тебе совершить в подлунном мире. Однако касается это лишь избранных. Большинство же людей слабы духом, на них нет печати судьбы. Они с готовностью одновременно служат и Свету и Тьме, одной рукой множа зло, а другой пытаясь сеять добро.

— Кто он был?

— Ты спрашиваешь, кто мой наставник? Великий маг и звездочет Судгар Непокорный Чему же ты усмехаешься, Хаункас? Неужели тебе знакомо это имя? Я знаю, что знакомо. Он, выстоявший во многих боях, погиб в огне, которым был объят Орден не без твоего участия.

Я попытался припомнить, что мне рассказывал Адепт о событиях, когда стараниями Хаункаса Орден погрузился в междоусобицу.

— Меня еще долго будут попрекать этим недоразумением, которое произошло больше десяти лет назад. Полно, брат мой, я никого не убил тогда сам, — небрежно махнул я рукой. — Кроме Эразма Любвеобильного, который хоть и был Мудрым, но вместо служения долгу был больше занят интригами и своим гаремом. Остальные же сами вцепились друг другу в горло. И Судгар погиб, пытаясь помешать тому, чему помешать был не в силах, поскольку, несмотря на выдающийся ум и знание природы и людей, не мог понять одного...

— Что не мог понять великий маг?

— Скрадывая безделье и борясь с зевотой, я несколько дней провел в хранилище знаний. Там не только смог вспомнить то, что знал когда-то, но и узнал много нового. Ведь такие катастрофы, когда Мудрые, Магистры и челядь Ордена, будто ядовитые тарантулы, жалят друг друга, а в самые ответственные моменты Орден оказывается на грани самоуничтожения, происходят в среднем раз в столетие. Находишь ли ты этому объяснение?

— Да. Мы не раз подвергались козням наших врагов, чьи методы порой настолько походят на наши, что у меня возникают сомнения, а не порождение ли мы одной силы? Нередко нас мешали внутренние склоки и неспособность найти взаимопонимание между братьями.

— Именно так. Разрушение заложено в природе Силы. Честолюбие, коварство, интриги — это лишь инструменты, с помощью которых Сила воцаряется в мире. И глупо рассчитывать на то, что инструмент сей не будет обоюдоостр и в мире, и внутри Ордена.

— Ну и что?

— Орден вполне закономерно раздирается самолюбием, тщеславием и жаждой власти, злостью и ненавистью, которые точат всех, даже Мудрых Таков закон. Такова природа Тьмы, и разве следует ей противиться?

— Может быть, в мыслях твоих есть зерно, но истина вряд ли уложится в эти тесные рамки. Братья скованы единой цепью, спаяны единым стремлением, выделены Силой из болота, в котором копошится остальное неразумное человечество.

— О, Карвен, ты тоже любитель играть словами. Но ты знаешь, что все не так. А не удивляло тебя, что Орден, опутавший всю Землю, влияние которого простирается на огромное количество людей и гигантские расстояния, несмотря на самые тяжелые потрясения, не развалился на куски, не распался, не ослаб?

— Не удивляет, ибо с нами Сила Его.

— Ты же знаешь, Мудрый, Сила должна быть проявлена здесь, в материальном мире, Сила должна иметь своих носителей. Без людей даже Камень Золотой Звезды не более чем обыкновенный булыжник. Именно такова цель Ордена — проявить не проявленное. И именно поэтому за десять тысяч лет он должен был бы рассыпаться в прах.

— Ты поражен тлей неверия. Твоя дотошность не делает тебе чести, Магистр... Хорошо, что следует из твоих слов?

— Следует то, что мы проводим время за кубком бургундского и задаем друг другу вопросы, на которые не знаем ответа, — рассмеялся я. — Давай лучше выпьем, Карвен. Поднимаю, по светским правилам, кубок за то, чтобы сбылось все, о чем мы мечтаем и чему суждено сбыться.

Глотая терпкое вино, я искоса поглядывал на аббата. Он поднес свой кубок к губам, пригубил вино, распробовал, поморщился, будто почуяв что-то неладное, потом проглотил содержимое одним махом.

Мы посидели еще несколько минут, перебрасываясь малозначительными фразами.

— Старость, — неожиданно вздохнул Карвен, поведя плечами так, что хрустнули суставы. — Когда-то я мог выпить сколько угодно, но годы вынуждают меня довольствоваться малым. Что-то я нехорошо чувствую себя.

— Вино не крепкое, но ударяет в голову.

— Пожалуй, что так. Доброй ночи. — Карвен задышал чаще, его лицо стало приобретать синюшный оттенок. И тут в его глазах появилось подозрение.

— Доброй ночи, Мудрый. Мне жаль, что так вышло. Прощай.

— Ты... — В эту секунду он понял все и дико уставился на меня, язык уже почти не слушался его. — Ты отравил меня?

Он попытался встать, уперевшись дрожащими руками о стол. Это усилие истощило его силы, и он упал, уронив голову в ладони, а потом повалился на пол.

— Мы встретимся в новом круге, Карвен. И ты не будешь держать на меня зла.

В соседнем помещении, как всегда, грелся у очага горбун и играли в «кости» монахи, которые должны были охранять Мудрого днем и ночью.

— Мудрый просил не беспокоить Он вздремнул и не хочет, чтобы его покой был нарушен кем-то

Старший телохранитель кивнул и вернулся к игре. Перед ним уже была груда монет — ему везло.

Теперь нельзя терять ни минуты. Я чуть не бегом спустился в подвал, ведущий в библиотеку. Вот и нужное место Я нажал на камень — открылся черный проход, из которого потянуло сыростью.

Я готовился основательно и не один раз обшарил эти мрачные, со склизкими стенами потайные ходы Сеть их была сильно разветвлена, и, в случае если враги возьмут монастырь с боем, чего пока никому не удавалось, братья могли бы продержаться здесь сколько угодно. Никто, кроме аббата, колдуна, а теперь и меня, не был знаком с расположением всех ходов-переходов.

Я задел лицом паутину и, выругавшись, стряхнул ее. Где-то внизу капала вода Я протиснулся в проход, справа была келья с узким окошком, около которого лежала истлевшая, человеческая рука. Видимо, этот человек в последний свой миг пытался выбраться, кулаками разбить камни, но не смог Кто он был-отшельник, пленник ли, — теперь уже не узнаешь.

Поднявшись по каменной спиральной лестнице, я добрался до нужного места Отодвинув заслонку, приник глазом к отверстию и смог с трехметровой высоты обозревать все, что происходит в комнате аббата. Тот, кто делал глазок, знал толк в своем деле Из комнаты заметить наблюдение было почти невозможно. Глазок скрывался в медном барельефе, изображавшем библейский сюжет.

Я чуть было не опоздал. Долкмен уже находился в комнате, где очутился благодаря тем же потайным ходам. Еще несколько минут назад он стоял на этой же площадке у этого же глазка и украдкой, с ощущением, что все-таки одержал верх, обманул всех, вышел победителем, наблюдал за мной и Карвеном, терпеливо подслушивая наш разговор и взирая на то, как белый порошок растворяется в вине.

Итальянец прошелся по комнате, прислушался к какому-то звуку, взял кубок, посмотрел в него, поставил на место и рассмеялся. Он нагнулся над распростертым телом Карвена, провел ладонью над его лицом, определяя, действительно ли тот мертв, нет ли дыхания.

— Загнулся все-таки, земляной червяк. — Он пнул тело ногой и рассмеялся.

Некоторое время он колдовал над обшитым медью, изумительно инкрустированным разными видами дерева и камня сундуком. Наконец сумел нашарить нужную пружину, и сбоку отъехала панель, за которой был небольшой тайник, где Карвен хранил самое ценное. Долкмен вынул лежащие там вещи: крупные и дорогие бриллианты, браслет со змеей и солнцем. Он кинул их на стол и снова запустил руку в нишу. Теперь ему удалось найти то, что искал. Он сжал в руке камень, и выражение его лица при этом было таким же, когда он рубился с турком. Неистовство и ожесточение были в каждой черточке его лица, в каждом изгибе его губ.

— Все-таки Черный Образ был у него!

Пора было начинать действовать. Момент пришел.

Я спустился по ступенькам, протиснулся в тесный проход. Впереди мерцал слабый свет. Дверь в комнату аббата Долкмен не закрыл, чтобы при возможности быстрее исчезнуть.

Как я уже говорил, годы странствий и скитаний развили во мне немало способностей, среди которых было умение почти бесшумно передвигаться. Я подобрался к открытой двери. С этой позиции я вновь мог видеть Мудрого. Он был теперь от меня всего лишь в нескольких шагах. Обернись назад, Долкмен вполне мог бы увидеть меня.

Итальянец подошел к столу, на котором догорала свеча, и поднес свою добычу к свету, чтобы повнимательнее рассмотреть ее.

— Проклятие, — выдавил он и сжал камень в кулаке. Вслед за этим последовали выражения, которые я вряд ли решусь повторить в приличном и достойном обществе.

Я выступил из тьмы и насмешливо воскликнул:

— Ты прав, брат. Это не Черный Образ. Ты попался на тот же крючок, на который сам хотел поймать Лагута.

— Я?! Да... — Глаза его готовы были выкатиться из орбит. — Я убью тебя! Плевал я на твоей Жезл1 Мы будем вместе гореть в аду!

Рука его охватила рукоять длинного кинжала толедской стали, который он постоянно носил с собой. Ярость его была так велика, что в этот миг он готов был отдать свою жизнь за наслаждение увидеть мой труп

Брат Долкмен, быстрый и опасный, как дикая кошка, бросился на меня Как ни проворен я был, мне стало ясно, что я не успею отразить его удар. Я даже не успевал выхватить свой нож. Единственное, что я мог еще сделать, — отступить назад и хлестнуть его по лицу полой длинного плаща, который так хорошо скрывал в темноте мою фигуру.

Долкмен отпрянул, и лезвие его кинжала рассекло воздух. Потерял он всего лишь секунду, но ее хватило на то, чтобы нож Магистра Хаункаса, с ручкой, отделанной драгоценными камнями, где изумрудная змея обвивала рубиновое красное солнце, вошел ему в живот.

Нечеловеческий рев огласил комнату. Долкмен, всесильный Мудрый, сеятель зла, как карты тасовавший графов и королей, один из истинных властителей мира, протянул руки, пытаясь схватить меня, сделал два шага и рухнул всей массой на каменный пол.

Едва его горло исторгло последний стон, ветер, упругий, вещественный, будто сотканный не из воздуха, а из морской воды, прошел по помещению, прошелестел по углам, поиграл с огоньком свечи. Раздался треск и грохот. Бронзовый герб ордена, висящий под потолком, раскололся надвое и упал. Душа Мудрого металась по помещению, стараясь, прежде чем устремиться на большой круг, найти и покарать обидчика, но Долкмену это не удалось — ведь мертвым не дано власти над живыми.

Я обернулся и увидел, что Карвен, оставшийся до этого неподвижным, пытается приподняться.

— Магистр... — выдавил он.

Я склонился над ним, помог ему присесть, влил ему в рот из фляги, которую всегда таскал с собой, живительного эликсира.

Карвен и не думал умирать. Вместо яда я всыпал ему в кубок порошок, который, не нанося вреда здоровью, обездвиживает тело, и всякий смотрящий на него посчитает, что сей человек умер. За день до этого Орзак весьма умело предложил Долкмену заключить союз и заявил, что чувствует — Хаункас собирается что-то предпринять против аббата. Пересказывать придуманную нами сказку долго и ни к чему, но Долкмен был одурачен и убежден, что я решился-таки разделаться с аббатом. Еще Орзак сказал ему, что Черный Образ находится у Карвена, и хранит он его в своем сундуке. Так хитрость итальянца обратилась против него. И так я победил Долкмена«

Да, я победил двух Мудрых! Я смог сделать это! Ликование и восторг охватили меня. Я опять оказался умнее и сильнее их. О, как восхитительно было ощущение рушащихся под твоими ударами стен, ощущение силы!

Карвен пришел в себя и тер виски, согнувшись на коротком неудобном ложе И сейчас я видел, что он действительно стар. Аббат откинулся на спинку стула, вперив в меня холодный взгляд:

— Ты убил его, Магистр... Зачем? — он говорил с трудом, язык еле ворочался.

— После всего происшедшего тебе все еще не хватает свидетельств его вины?

— Хватает. Но Мудрый должен быть осужден пред Камнем Золотой Звезды.

— Конечно, — кивнул я. — Но я оборонялся.

— Ты все подстроил так, чтобы прикончить его.

— Ты можешь думать, как тебе угодно.

— Теперь остался я один. Я и камень. Это тяжело.

— Нет, нас осталось двое.

— Нас будет двое. Если тебе удастся пройти через Первые Врата.

— Нас будет двое... Когда я пройду через Первые Врата.

— Ты самоуверен. Может быть, тебе это удастся и ты получишь свое имя. Но ты не имел права убивать Мудрого.

— Ты так считаешь? — я улыбнулся снисходительно. — Нет, я имел право. Ты же знаешь, Мудрый, что Кармагор — это я!

Карвен нахмурился, и взгляд его уперся в пол Неуместное чувство гордости переполняло меня. Мне казалось, что во мне играет мощь, готовая перелиться через край. И эта роль противна мне. Ну а если... Нет, это просто невозможно!.. Но новая мысль все глубже проникала в меня, подобно отравленной стреле, и яд будто струился по моим жилам. Может, действительно есть резон в служении Тьме? Может, это и есть истинное чувство освобождения? Может, действительно мне суждено стать Кармагором?! А вся прошлая жизнь, — жизнь добропорядочного христианина, добродетельного лекаря была лишь маской. И в час Черной Луны Фриц Эрлих станет Кармагором, властелином мира и вершителем судеб человеческих.

Я ощутил на себе взгляд Карвена. На миг на лице аббата появились испуг и почтение.

Я все-таки пробил броню его равнодушия. Было в этот миг во мне что-то такое, что рассеяло его сомнения. Он видел в моем лице сбывшиеся надежды, грядущую власть Трижды Проклятого и Трижды Вознесенного, пред глазами его стояли неисчислимые полчища сатаны, которые я приведу на эту землю, и по мановению руки моей они рванутся в страшную и беспощадную битву за этот мир.

— У тебя еще есть сомнения, Карвен? — спросил я.

— Нет.

— Я пройду через Первые Врата! — В этот момент я уже отогнал от себя все дикие мысли и думал лишь об одном, чтобы голос мой звучал искренне и могуче, чтобы аббат не почувствовал в нем фальши.

А потом по телу прошел холод... Больше всего на свете я сейчас боялся себя самого. А точнее, боялся того неизведанного, непонятного, который просыпается во мне и недоступен моему пониманию...

* * *

— Завтра ночь Черной Луны, — произнес Орзак, почтительно склонив голову. — Астральные течения сойдутся в точке, именуемой Первыми Вратами. И проявится то, что предначертано, Все скрытое обретет жизнь.

— Так и будет.

— Начнется твоя новая жизнь, и ты презреешь и отринешь все, что было раньше.

Перед колдуном лежал кристалл, дошедший до нас из легендарной Атлантиды, а также большая книга, куда он записывал историю Ордена. Он предвкушал, как завтра начнет самую важную страницу. В ней будет описание того, как рушатся земные устои.

— А ведь ты, Орзак, до последнего момента не верил мне. Червь сомнения точил тебя. Почему?

— Ты хочешь откровенности, Хаункас? Но властители мира не любят ее.

— Я достаточно разумен, чтобы понимать: сильных мира всегда губили иллюзии. Когда могучие императоры и цари оказывались в их власти и переставали видеть вещи такими, какие они есть, — это было началом их конца. Поэтому карать я буду лишь за предательство, но не за откровенность.

— Когда ты возник из неизвестности, напористый, уверенный в своих силах, еще не так давно осужденный на смерть, едва не погубивший Орден, я был поражен твоим безумством И с самого начала не верил ни единому твоему слову. В тебе была фальшь, присутствовало что-то неуловимо враждебное. Ты был чужой. Все мастерство колдуна, все мои способности твердили об этом. Я готов был сказать свое слово, но слова истинных мудрецов так мало значат для Мудрых.

— Ты расхваливаешь себя, Орзак, заботясь о теплом местечке на будущее? Со мной это ни к чему. Говори суть.

— Меня даже посещали сомнения: а на самом ли деле ты Магистр Хаункас? Не секрет, что не осталось в живых никого, кто лично видел Магистра.

Я улыбнулся. Он почти что распознал меня, и слава Богу, что Мудрые не привыкли прислушиваться к словам колдунов.

— Вскоре сомнения мои поколебались. Когда ты одолел Торка, я ощутил в тебе присутствие пока что дремлющей мощи. С того дня с каждым часом крепла во мне мысль: ты и есть Кармагор... Но ты вел странную игру, направленную против иерархов Ордена. Я чувствовал, что Лагут погиб не без твоей помощи.

— Ты ошибаешься!

Кто мог ожидать такой проницательности от этого человека! Он уже с самого начала раскусил меня

— Хорошо, я ошибаюсь. Но ты просил откровенности. Мне представляется, что мой рассказ утомил тебя и ты хочешь отдохнуть.

— Продолжай.

— Я изучал тебя каждое мгновение, которое ты проводил в библиотеке, Я видел, какой интерес в тебе пробуждают эти книги, как всей душой ты тянешься к Знанию. И я ощущал — мощь твоя вскоре вырвется наружу. Наступало время твоего пробуждения... Теперь у меня нет никаких сомнений. Я рад, что ты сам начинаешь приходить к этой мысли Она уже почти овладела тобой Не надо сопротивляться своему предназначению.

— Я не сопротивляюсь. Я давно знал это.

— Нет, Хаункас.

Его прищуренные глаза уперлись в меня. Возникло неприятное ощущение, что он заглядывает в самые глубины моей личности. Эти глаза излучали дьявольский огонь, они пронизывали меня. Таким Орзака я никогда не видел Теперь я начинал понимать, почему он слыл лучшим чернокнижником нынешнего времени. Конечно же, не за многочисленные фокусы, а за способность видеть то, что укрыто от взора других.

— Ты, Хаункас, не знал этого. Ты узнал это лишь недавно. Ты наконец-то понял, где лежит твоя дорога. Ты почти вышел на нее. Я счастлив, что дожил до этого мига. Предсказаниям Гурта Проклятого суждено исполниться. И кто бы ты ни был — Хаункас или кто-то неизвестный, проникший сюда, неся в себе ненависть к Ордену и Тьме, — все это в прошлом. Твой час пробил. Ты выходишь на дорогу, и обратного пути тебе не будет.

Он пригнулся ко мне, в его бездонных глазах было что-то воистину дьявольское. Ну конечно же, он знал все! Может быть, с самого начала.

Игра закончилась. Фриц Эрлих, странствующий лекарь и добрый католик, желавший победить зло, проиграл в этой игре. Зато выиграл Кармагор — властелин нового, не знающего пощады и милосердия мира.

Мысли и чувства, посетившие меня в момент, когда я стоял над трупом Долкмена, были мной потом с негодованием отвергнуты. Они казались мне невозможными и дикими, и, думалось мне, одолеть меня они могли только в миг слабости и неопределенности, когда я лишь чуть-чуть приоткрыл дверь в душе злу и неверию. Но теперь я четко понимал, что противиться им нет никакого смысла. Ибо нет ничего в мире, что могло бы сравниться со сладостным ощущением владения истиной, бескрайней Мощью. Все равно этому миру предначертан конец, даже святые христианские книги говорят об этом Так пусть лучше новым хозяином измененной Земли буду я, у кого остались представления о чести и справедливости. Да, я буду править справедливо. И, как говорил Орзак, в этом мире тоже будет смысл и красота. Возможно, он даже будет не хуже нынешнего... Впрочем, все это размышления о чем-то, не имеющем значения. Главное, в этом мире я буду обладать властью над Силой!

— Так кто же ты, Магистр? — голос колдуна звучал мощно, он продирал меня насквозь.

— Я — Кармагор.

— Повтори.

— Я — Кармагор!

Мой крик прокатился по коридорам. Я обхватил плечи руками. Меня била дрожь. В подземелье не проникал холод. Просто озноб проник в каждую частицу моего тела и заморозил его. Но не только лед царил во мне. Радость освобождения и предчувствие скорого обретения Имени.

— Скажи, Орзак, это ты все время следил за мной? — спросил я, приходя в себя и возвращаясь с небес (точнее, из чистилища) на землю.

— Я не следил за тобой. Я не слежу ни за кем, — со спокойной уверенностью произнес чернокнижник. — Мне это не нужно. Мало ли кто мог следить за тобой, Магистр. Тут каждый шпионит за каждым. Таков наш Орден, и иного не дано.

— Может, и так.

Я нашел ответы на многие вопросы. Но кто следил за мной, кто приходил в мою комнату, чей смех я слышал, чье присутствие ощущал как реальную тяжесть, — так и оставалось неясным. Это вряд ли был кто-то из Мудрых, а тем более из слуг. Но это уже неважно. Никто и ничто не могло теперь помешать мне.

* * *

Поздно вечером молчаливые монахи принесли мне все, что понадобится для завтрашнего посвящения. Черная накидка из мягкого, не мнущегося, очень прочного материала, в которой было проведено через Первые Врата столько Мудрых, была почти невесома. В рукоятке острого, с длинным лезвием кинжала сиял большой алмаз. Этим кинжалом завтра я рассеку себе ладонь, и кровь моя, капая на кристалл и породнив меня с ним, ознаменует приход в мир великого сына Люциферова, а с ним и приход нового порядка вещей...

— Пора, — сказал молчаливый монах, глядя на меня, облаченного в одежды.

В сопровождении тринадцати монахов я проследовал в Зал Камня. Я был совершенно спокоен. Я был невозмутим. Я был целеустремлен. И ничего не могло сдвинуть меня с избранного мной окончательно направления движения... Я шел навстречу Судьбе, которой отказался противиться...

Черная накидка ниспадала с моих плеч, мои пальцы сжимали рукоятку кинжала. Я стоял в самом центре Зала Камня Золотой Звезды, перед Цинкургом. На меня были обращены взоры всех, кто в эту минуту находился здесь. Не так часто проходили церемонии вхождения в Первые Врата, и лишь счастливые имели возможность наблюдать их, чтобы потом никогда в жизни и на миг не забывать о том, свидетелями какого зрелища явились.

Зал Камня был ярко освещен огнями факелов и больших черных свечей, которые держали монахи в надвинутых на голову капюшонах. Я оглянулся. Вот хитро озирающийся брат Арден, который не так давно приводил меня на суд, а потом просил прощения. Его я знаю еще с Москвы. А вон его хмурый товарищ брат Вампа, который яростно ненавидел меня, когда я был отверженным, и будет верно служить мне, когда я стану Мудрым. А вон согнулся, спрятав руки под мышки, Робгур — немой горбун. В его пустых глазах сегодня тлела искра интереса к происходящему.

Голову туманил дым от жаровен, в которые Орзак кинул какой-то порошок, приготовляемый целых пять дней при помощи сложных алхимических приспособлений. Пол передо мной был расчерчен пентаграммами, незнакомыми символами и изображениями. Стрела указывала на Цинкург. Вот это и есть Первые Врата — три шага до камня, которые сможет пройти лишь тот, кому судьба предначертала это.

Рядом со мной Карвен. Ему предстояло, взяв меня за руку, провести эти три шага. Всего лишь небольшой отрезок, который в обычной обстановке человек пройдет за секунду. Но он отделял меня от новой жизни, где мне предназначалось достигнуть вершин и изменить все сущее. В том будущем мире ожидало меня высшее наслаждение, сокровенный смысл, к которому я, наверное, стремился всегда.

Орзак чернокнижник, находившийся по другую сторону камня, упал на колени и бросил щепотку порошка на жаровню, едкий дым пополз по помещению, сгущаясь и клубясь вокруг Цинкурга. Казалось, Камень дышит им.

Орзак начал монотонно и гнусаво напевать слова ушедшего и забытого языка. И слова эти будто взывали к стихиям, открывали щелку в иной мир. Недаром говорят чернокнижники, что звук — это ключ к сути вещей, пронизывающий пласты различных миров, а вовсе не банальное звуковое наименование какого-либо предмета.

Надтреснутый голос Орзака нарастал, колдуну вторил хор монахов. Меня начинала бить дрожь, мелкая и сильная, но не такая, как от страха или холода. Наоборот, Это энергия слов мертвого языка передавалась мне, вибрировала в каждой частице моего тела.

Цинкург притягивал мой взор. В камне опять открывался вход в иную сущность, куда разумом мог проникнуть только счастливый избранный. Сейчас в Цинкурге царила не зияющая пустота, где нашел свое пристанище Торк. В нем теплилась жизнь. Непонятная, непостижимая. В мире, входом в который служил Камень, все устроено на какой-то иной, неподвластной нашему разуму основе. Там было Нечто, затягивающее в свой круг звезды и планеты, переустраивающее все на свой лад, не выносящее рядом с собой ничего иного, отличающегося от него. Там было Нечто, великое и потрясающее разум. Я понял, моя задача, цель Кармагора — распахнуть эту дверь. Швырнуть Землю к его ногам. И цель эта была прекрасна! — Пошли, брат.

Пальцы аббата сжали мою руку. Мне стало понятно, что, несмотря на свое будущее величие, я жалок и бессилен пред лицом Его, перед ужасающим Нечто.

Не имело теперь значения, хочу ли я служить Ему, по душе ли мне это служение, захочу ли я открыть Ему врата. Выбора у меня нет. Меня будто влекла вперед полноводная река, и смешно мне, жалкой щепке, противиться могучему потоку. Потоку, который растворял в себе целые Вселенные

Я сделал свой первый шаг, а хор все нарастал, и уже не существовало вокруг меня ничего, кроме этих голосов да непостижимой глубины Цинкурга — Камня Золотой Звезды, который растворял меня в себе Отныне мои помыслы, стремления, поступки безраздельно принадлежали хозяину Камня. Я не думаю, чтобы кто-нибудь из предшествовавших мне Мудрых испытал что-либо похожее. Я ведь был первым Кармагором, и потому чувства при прохождении через Первые Врата у меня должны были быть исключительные

Еще шаг Напевы становились оглушительными. На самом деле или мне это казалось, из глубин шара Он смотрел на меня — безмерно мудрый и невыразимо ужасный. Этот ужас был готов перешагнуть порог моего мира, и перед ним все, что было создано на пути постижения Зла человечеством до этой поры — пытки инквизиции и кровь крестовых походов, терзания первых христиан и ритуальные убийства племени инков — все это было мелко и несерьезно. Этот ужас был квинтэссенцией, чистой идеей кошмара, которым нет в человеческом языке достойного обозначения.

Но пустота, отвращение и отчаяние держались во мне недолго. Невыразимое счастье от прикосновения к этой невиданной Силе переполнило меня, и я окончательно понял, как привлекательно Зло и почему столько душ попадает в силки дьявола.

Упоенный незнакомым мне доселе ощущениями, слегка оглушенный, глубоко вдохнув густого, словно кисель, воздуха, я сделал третий шаг. И вот я почти вошел в Первые Врата, и они готовы были пропустить меня. Через мгновение прозвучит в зале имя нового самого великого сына Тьмы.

КАРМАГОР!!!

Оставалось немногое. Я прошел тернистый путь от неверия и обмана, от стремления разрушить Орден к сознанию истинного своего предназначения, истинного порядка вещей. И всего-то-навсего, что мне нужно было сделать сейчас, — пролить кровь. Свою кровь.

— Торопись, время подходит, — прошептал Карвен.

— Да, — выдавил я с трудом.

Я сильнее и сильнее сжимал рукоятку кинжала, мне казалось, что желтый алмаз вот-вот рассыплется в моих стальных пальцах.

— Кровь, Хаункас! Ты должен скрепить этот союз кровью.

— Кровь... — прошептал я чуть слышно.

При этом слове, будто из иной жизни, прожитой не мной, а каким-то другим человеком, возникла картинка — девочка, нож, кровь. Ее кровь на Камне Золотой Звезды. Это было, наверное, несколько тысяч лет назад. Может, еще до потопа, до того, как Атлантида ушла в бушующие морские воды. Нет, не правильно. Мой затуманенный мозг все-таки смог нащупать нить — это было всего несколько дней назад. Ее кровь открыла путь Торку. Моя же кровь — кровь не жертвы, а союзника, избранного Им из миллионов и миллионов людей.

Я поднял нож.

Тут все сдвинулось, и секунды стали равны минутам, а минуты — часам. Время замедлило свой ход, и мысли стали вялыми и ленивыми. Разве так важно, что ты думаешь? Важно, что ты делаешь. И порой, будто подталкиваемые импульсами из самых черных или светлых глубин души, мы способны еделать то, о чем и помыслить не можем, о чем позабыли давным-давно — несколько тысяч лет. Или всего лишь несколько дней?..

Моя рука медленно двинулась вперед. Краем глаза я видел застывших в безвременье монахов. Время отныне двигалось вперед только моими усилиями, я толкал его движением моей руки с зажатым кинжалом. Это было трудно. Наверное, с таким же трудом Сизиф толкал свой камень. Сколько прошло — секунда, минута? Наконец лезвие достигло цели. По самую рукоятку оно вошло в грудь Карвена. Я повернул голову и услышал громовой запоздалый крик:

— Остановись!!!!

ЭТО КРИЧАЛ НЕМОЙ ГОРБУН...

* * *

Как говорил колдун, вероятность того, что пророчество сбудется, не больше восьми шансов из десяти. Даже если оно дано в Откровении великого чернокнижника Гурта. Два шанса — это человеческая воля — в последний момент пойти наперекор равнодушной и неумолимой судьбе, вспомнить, что есть в тебе частица Творца.

Что толкнуло мою руку, когда все были уверены и сам я тоже, в осуществлении предначертанного? Не знаю. Может быть, воспоминание о детских, полных слез глазах. А может, отвращение к Нему все-таки перевесило сладостное упоение Его мощью. Или проснулся во мне старина Эрлих, бесшабашный рубака и путешественник, бессребреник и чудак, лекарь, коему столько людей были обязаны жизнью и кто никогда не щадил себя в борениях за правое дело. Или все-таки снизошла на меня тогда искра Божьей благодати и озарила все вокруг, высветив безобразное. Разве поймешь. Но, как бы там ни было, кинжал не рассек мою кожу, а вонзился в грудь последнего Мудрого, и его кровь, а не моя хлынула на Камень Золотой Звезды, Произошло самое страшное из того, о чем только могли помыслить высшие иерархи Черного Ордена...

Все было задумано Адептом с самого начала. Не столь важно было уничтожить Мудрых — на их место пришли бы другие. Предотвратить наступление часа Люцифера могло лишь уничтожение Камня Золотой Звезды. А для этого следовало убить всех, кто связан с камнем невидимыми нитями, то есть Мудрых, причем кровь последнего из них должна была оросить Цинкург. А после этого надлежало разбить сам Камень Жезлом Зари.

С последним Мудрым я все-таки разделался. Если кто-то и понял, что я хочу сделать, помешать мне был уже не в силах. Поздно!

Я толкнул Карвена, зажавшего рану рукой, на камень, и он упал грудью на Цинкург. Капли его крови оросили колдовской шар.

Аббат приподнялся, с ужасом посмотрел на меня и рухнул бездыханным.

Красные капли закипели, просачиваясь внутрь Цинкурга, вызывая бурю в том мире. Я ощутил смятение Того, чьи глаза еще недавно искали меня, видя во мне своего раба, свое орудие. Потом в Камне все пошло кувырком, пол заходил у меня под ногами, я едва не упал и лишь из последних сил оставался стоять на месте.

Бросив нож, я выхватил из-за пазухи Жезл Зари и сжал его обеими руками. Теперь мне казалось, что двигаюсь я слишком медленно, что не успею довершить начатое.

Но я успел! Я изо всех сил опустил Жезл на Камень. Сперва мне показалось, что ничего не произошло. Шар отозвался хрустальным звоном, от удара Жезл Зари выпал из моих рук.

Я застонал, как от боли. Получается, что все зря. Цинкург уничтожить невозможно!..

Но, вот по поверхности шара пробежала рябь, и Цинкург стал... нет, не рассыпаться, не раскалываться — он стал расползаться, расплываться, будто это и не камень вовсе, а какая-то мерзкая слизь. Что-то еще недавно бывшее живым. И слизь эта стала испаряться.

С Жезлом Зари происходило то же самое, что и с Цинкургом. Когда я ударил Жезлом о шар, то Камень на его верхушке вспыхнул, и мне показалось, что по залу прокатился вопль боли и ужаса. Чей он был — сатаны, кого-нибудь из его подручных, того, чью сущность нам вообще не дано постигнуть разумом?

Тут послышался настоящий, а не кажущийся, вопль ужаса. Это вопил Орзак, вцепившись себе в волосы и безумными глазами глядя на меня...

Время начало течь привычно. Все вокруг будто вскипело, забурлило, пришло в движение. Теперь я должен был умереть. Одни монахи потянулись к развешанному на стенах оружию, другие присматривали что-нибудь тяжелое, третьи готовы были разорвать меня голыми руками.

Я нагнулся и поднял испачканный кровью последнего из Мудрых кинжал. Это оружие было не очень внушительным. Я мог рассчитывать лишь на то, чтобы унести с собой в могилу побольше врагов. Я был хорошим бойцом, и последний мой бой должен быть достойным.

Я перехватил летящую мне в грудь алебарду и воткнул нож в живот первого нападавшего. Теперь я владел его оружием. Двух-трех, а может и более, я надеялся убить, прежде чем свет навсегда померкнет в моих глазах...

— Подходи! — с отчаянным весельем крикнул я, будто зазывая зрителей на представление.

И тут началось нечто невообразимое. Все вокруг заходило ходуном, послышался нарастающий утробный гул, пробирающий насквозь. Нечто подобное мне довелось пережить в дальнем азиатском походе — тогда почва вздыбилась и пошла трещинами, и за несколько мгновений богатый красивый город превратился в развалины. Насколько я знаю, наша старая матушка Европа давно не подвергалась подобным буйствам стихии.

В воздухе будто лопнула басовая струна. Раздался оглушительный звон — это со стен начали сыпаться металлические щиты с гербами Ордена. По стенам, будто змеи, поползли трещины. По полу побежали волны, как рябь по воде. Удивительно, но плиты пола не крошились. Будто камни перестали быть камнями, а стали какой-то вязкой субстанцией. Дохнуло сыростью. Гасли свечи и факелы, зал погружался во тьму. В криках боли и отчаяния метались слуги Темного Ордена, и угроза быть погребенным под обломками вовсе не казалась умозрительной. — Шар. Злосчастный Цинкург. Ну, конечно, это непотребное буйство вызвано разрушением Камня Золотой Звезды. У меня появился шанс.

В поднявшейся суматохе, безжалостно орудуя древком и острием алебарды, отталкивая обезумевших от ужаса и рвущихся наверх детей Тьмы, я сумел пробиться к выходу. Стиснутый стонущей, пыхтящей, ругающейся толпой, я вскарабкался по ступенькам. Я был свободен от опасности оказаться замурованным, и я был жив, а не растерзан на клочки слугами Ордена. Я бежал по наполненным шумом и страхом коридорам до тех пор, пока не выскочил в тесный дворик. В тот самый, с клетками для сторожевых псов.

Собаки обезумели... Они исходились даже не лаем, а каким-то стоном, в которых перемешались ужас и злоба. Самый большой пес тщетно пытался перегрызть железный прут, ломая зубы, на землю падала его слюна с кровью.

Надежда окрыляла меня, прибавляла сил. Я сделал все, что мог, и теперь появилась возможность того, о чем я и не мечтал, — спастись. Помогите мне, светлые силы! Я ведь заслужил это!

Набрав побольше воздуха, я прикрыл накидкой лицо и со страхом шагнул на булыжник двора. В сумраке и суматохе я вполне мог остаться не узнанным и попытаться покинуть монастырь, если повезет. Но нет...

— Хаункас! Держите, убейте его! Убейте!

Орзак! Я столкнулся с ним чуть ли не лицом к лицу. Он был из числа немногих, кто не потерял самообладания. Несколько братьев откликнулись на его призыв, хватая палки и камни, они кинулись мне наперерез. Из коридора выбежало еще человек пять, отрезая мне выход из тесного дворика. Все, пути к спасению не было. Мне все-таки не уйти от смерти, которая уже готова насытиться мной.

Первое время меня выручало то, что враги растеряли свое оружие и мешали друг другу. Я уклонился от удара палкой, и по инерции она сшибла стоявшего рядом монаха. Я разрубил руку одному из черных братьев, сшиб с ног другого. Но долго так продолжаться не могло, и меня все же прижали к каменной холодной стене.

— Не толпитесь, болваны! — орал Орзак. — Постройтесь в ряд, а не прите вперед, будто свиньи на помои!

Слова его возымели действие, среди нападавших возникло какое-то подобие боевого порядка, тут еще подоспели двое с саблями. На секунду враги замерли, и я понял, что сейчас они бросятся на меня. Я убью одного, может, двух, а потом буду растерзан. Смерть моя не будет очень тяжелой. Они не смогут сдержать ярость и быстро расправятся со мной. А рвать на части станут уже мертвое тело. Но тогда мне станет уже все равно — душа моя начнет большой круг.

И они кинулись! К этому времени подземные толчки стихли. Землетрясение, рожденное энергией гибнущего Цинкурга, почти закончилось.

— На! — я срубил первого нападавшего.

И тут послышалось хищное утробное урчание и крики ужаса...

С изумлением я видел, как обезумевшая от страха пес все-таки снес один из прутьев, выскользнул наружу и бросился в самую гущу людей, работая челюстями. Ему было все равно, кого грызть. Ему хотелось крови!

Нападавшие на мгновение смешались. Именно это мгновение мне нужно было прожить. Потому что потом всем стало не до меня.

Напоследок, будто на прощание, из последних сил Камень Золотой Звезды нанес чудовищный удар. Земля ушла из-под моих ног, и я упал. Шум и грохот, вопли и треск оглушили меня. Рядом сыпались камни, столбом стояли клубы пыли, забивая нос и глаза...

Когда я пришел в себя, то увидел рядом груду камней. От последнего толчка часть стены, у которой я стоял, обвалилась и погребла под собой немало моих врагов и взбесившегося пса. Уцелевшие меньше всего думали обо мне.

Спотыкаясь о камни, из-под которых виднелась чья-то рука, я бросился вперед. Обрушившаяся стена открыла проход в соседний двор, а дальше лежал путь к воротам. Около них тоже никого не оказалось. Страх разметал всех. Монахи старались держаться подальше от стен. Часть из них уже рухнула, и люди старались быть на открытых местах...

Хитроумный механизм моста работал прекрасно, и с ним мог справиться один человек. Я крутанул мягко пошедшее колесо, и тяжелый мост сначала неторопливо, а потом все быстрее и быстрее начал опускаться... Ну вот и все — я спасен!

Тьма уже почти скрыла поля, дальше черной массой выделялся принадлежащий монастырю лес. Я быстро окинул окрестности взором и шагнул на мост. Вот и все, цитадель дьявола осталась позади. Погоня в ночи обречена на неудачу. И теперь я могу надеяться на помощь Адепта.

Дорогу я нашел без труда. Правда, добраться до заброшенной охотничьей хижины оказалось не так-то просто. Лесные обитатели, потревоженные вырвавшейся рядом силой, не могли успокоиться. Выл в голос вдалеке одинокий волк. Уродливым голосом кричала ночная птица. Кто-то ломился через заросли. Но ночные лесные страхи были просто смешны по сравнению с тем ужасом, который я оставил позади.

Как хорошо выбраться на волю! Как хорошо просто жить и не думать ни о чем! Больше никогда я не ввяжусь ни в какую подобную историю. Хватит! На пятом десятке я заслужил наконец спокойную жизнь. Впрочем, в душе моей вряд ли воцарятся мир и спокойствие после того, что я пережил.

Убранство вросшей по окна в землю старой, покрытой тесом хижины не отличалось богатством — лавки, грубый стол, изрезанный ножом, печь, охапка хвороста в углу. Мебель была почерневшая от времени, но хворост-сухой, заботливо припасенный именно на тот случай, если лекарю Фрицу Эрлиху удастся вырваться из ловушки и составить врага с носом. Здесь были и съестные припасы, спрятанные под полом, но я сейчас не хотел есть...

Я растопил очаг и немного согрелся.

Сидя на скамье, я прикрыл слипающиеся глаза. Но заснуть никак не удавалось. Сон наваливался на меня, но будто опасался принять меня в свои сладкие объятия, которых я ждал сейчас куда больше, чем объятий самой распрекрасной в мире красавицы. Мне нужен был сон, чтобы события, произошедшие со мной, хотя бы немножко стерлись, перешли из разряда настоящего в прошлое... Но сон никак не шел. Картины того, что недавно произошло со мной, будто наяву стояли перед глазами.

— Ты думаешь, так просто уйти безнаказанным после всего того, что ты наделал, Хаункас? — услышал я незнакомый голос, прозвучавший неожиданно, как гром среди ясного неба...

* * *

Как вошел этот демон? Через дверь? Через окно? Прошмыгнул в дымоход? Кто же разберет, как он это сделал, чертово отродье! Во всяком случае, дверь была заперта, окна заколочены.

Он не стал привлекательней, но уже не был жалок. Его движения больше не страдали неуклюжестью, наоборот, в них ощущались необычная сила и ловкость. Мне, повидавшему на своем веку немало бойцов, показалось, что этот не из тех противников, с кем мне хотелось бы скрестить сабли. И главное — он говорил! Я думал, что мне почудился его вопль в тот миг, когда мой кинжал вошел в грудь Мудрого. Но нет, не почудилось. Горбун изъяснялся так же свободно, как может это делать человек, никогда не страдавший немотой.

Робгур держал в руке длинную шпагу. Он пришел за моей жизнью.

— Ты удивлен, Хаункас? — насмешливо спросил он.

— Я удивлен, Робгур.

— Я тоже. Меня всегда удивляет рабство человеческого духа... Ты предпочел жалкую участь быть убитым и опозоренным, а не власть, о которой никто из приходивших на эту землю не смел мечтать. Почему? Я хочу понять.

— Ты, дьяволов помет, вообще вряд ли что сможешь понять! Тебе, выросшему в темноте, полной пыли и тараканов, не понять, что такое свет солнца и настоящей, а не вашей убогой и мерзкой истины!

— С каких пор Магистр Хаункас заговорил о Свете? Может быть, Магистр Хаункас посвящен в слуги Света? — Голос его был спокоен, но за ним ощущалось зло в самом отвратительном виде. — Не поверю. Мне легче поверить, что ты — не Хаункас.

— Какое это имеет значение после того, как я исполнил все то, что должен был? Ты пришел за моей жизнью? Так бери ее. Если только сможешь — Я потянулся к алебарде, ощущая, как сковывают меня оцепенение и холод. Эти ощущения были хорошо знакомы мне Ощущение присутствия чего-то потустороннего, склизкого и мерзкого.

— Всему свой час, — оскалился Робгур. — Неужели ты не хочешь узнать, какие еще тайны скрывает Орден? Неужели нет в тебе любопытства? Не слишком отрадно уходить в мир иной, когда на столько вопросов не получены ответы

— Я выслушаю тебя. — Конечно, я был не против того, чтобы потянуть время, хотя и ощущал в его речах какой-то подвох. Меня действительно жгло любопытство.

— Больше всего ты удивлен, что немой заговорил. Это была всего лишь маска, скрывающая истинное лицо. Я — Хранитель, верный слуга Тьмы.

— Кто?

— Ты был совершенно прав, когда утверждал, что Орден переполнен противоречиями, что его из века в век лихорадят распри. Сколько раз он был на краю пропасти, и, казалось, вся мощь Тьмы, направленная на ваш мир, не сможет его спасти. Скрепить распадающуюся ткань, наполнить ее новой жизнью — этому призваны служить Хранители, принадлежащие сразу двум мирам. Колдовство, скрытые силы и энергии — чем только не владеем мы. О нас мало что известно. Гордись, что узнал тайну. Далеко не каждый Мудрый знает, что такое Хранитель.

— Почему же тебе просто не занять место Мудрого?

— Глупец. Хорошо то государство, где каждый занят лишь отведенным ему делом. Мы стоим в стороне, видя суть происходящего и способные влиять на него.

— Не всегда успешно.

— Да, я проглядел тебя, и за это мне нет прощения. И тут я вспомнил, откуда мне знакомо ощущение давления и холода

— Так это ты шпионил за мной, приходил в мои покои?

— Я пытался понять, кто ты есть... Как бы тебя не звали, какое бы ты не носил имя, был ли ты другом или врагом Ордена, с какой бы целью не проник в него — это не так важно. Важно, что ты был непроявленным Кармагором. Был, но перестал им быть!

— И это ты убил гонца. Зачем?

— Мы встречались с ним раньше. Однажды я привел в западню слуг Ордена, среди них был и гонец. Он чудом остался жив и считал меня предателем.

— Так это тебя, а не меня узнал он тогда в зале?! — Конечно! Он опал с лица, увидя именно меня...

— Ты привел в западню слуг Ордена?

— Так было надо... Он был глупец! Никому не дано проникнуть в подоплеку событий так, как Хранителям. И все, что делается нами, — во благо Тьмы. Он не был до конца убежден, что я — это я. Хотел найти доказательства. Эта суета в столь важный момент была совершенно ни к чему, и ему надлежало умереть.

— И ты свалил его смерть на загадочного некто, ушедшего сквозь стену... А побоище турок и итальянцев? Это ты прекратил его?

— Я. Силы Цинкурга не подвластны Хранителю в той степени, как Мудрым. Но вместе с тем Хранитель иногда может совершать с помощью Камня то, что Мудрым делать не дано.

— О Господи!

— Мне нет прощения, — угрюмо произнес горбун, и мне показалось, что глаза его вспыхнули, как глаза кошки. — Я ошибся. В тебе я видел победу Его. Не будь этой уверенности, ты давно был бы мертв, и никакой Жезл Зари не помог бы тебе. В любой момент я мог прервать твою жизнь.

— И ты не испугался бы ответного удара Жезла? Он не действует на Хранителей?

Робгур вынул из кармана темный круглый камень и бросил его на пол.

— Черный Образ был у меня...

— Моя жизнь была в твоих руках.

— Да... Никто не мог представить, что возможно подобное — уничтожить Камень Золотой Звезды! Такое под силу лишь тому, на ком печать Тьмы. То есть непроявленному Кармагору.

— Я отверг это назначение.

— Да. Немногим удается перечеркнуть назначение. Немногие властны над такими событиями, как пришествие иных времен... Но ты ошибаешься, если думаешь, что окончательно предопределил исход великой битвы. Ты лишь на сотню или две сотни лет отодвинул триумф Князя Тьмы и Его восхождение на престол этого жалкого мира. Что ж, тем слаще будет миг нашего торжества, тем радостнее победа. Мы умеем ждать. А Цинкург? Неужели ты думаешь, что простому смертному под силу закрыть Ему врата в этот мир, разрываемый злобой и ненавистью? Нет камня, но есть другие двери. Хотя бы души, наполненные ненавистью. Хотя бы умы, переполненные трусостью и предательством. Хотя бы невежество и мерзостность толпы... И появится вскоре новый Камень. И не тебе, смертному, изменить ход вещей.

Он говорил и говорил, а голос его, вкрадчивый и тихий, будто железными путами оковывал меня.

— А ты, Хаункас, умрешь. И напрасно ты рассчитываешь на легкую смерть в поединке. Тебя ждет иная судьба. И погибель твоя будет воистину поучительна. Незавиден страшный круг, по которому устремится твоя душа, расставшись с телом, растерзанным немилосердным пыточным инструментом и огнем. У тебя будут тысячелетия терзаний на пути по серому кругу. И ты будешь иметь время, чтобы пожалеть о многом. О том, что в тот единственный миг не туда направил свой нож Магистр, я позабочусь о тебе. Я не буду жалеть ни времени, ни сил, для тебя я сумею постараться.

Наконец я понял, как хитро провел он меня. Я не мог сделать ни одного движения. Он парализовал меня, лишил способности сопротивляться, заговорив своим вкрадчивым голосом. Я был лишен возможности сопротивляться и находился теперь полностью в его власти...

* * *

Путы, которые стягивают мое тело — они не дают мне дышать полной грудью. Они давят мне на каждую частичку моего тела, наливающегося тупой болью и тяжестью.

Как это унизительно — быть беспомощным. И как противно всему моему существу находиться в чьей-то безраздельной власти...

Он мог делать со мной что захочет, а сомневаться в искренности его слов и в том, что он исполнит обещанное, у меня не было оснований. И я действительно еще прокляну тот час, когда появился на свет.

Недвижимый, как деревянный чурбан, я сидел, прикованный своей беспомощностью к скамье. Моя голова клонилась к подбородку, мышцы шеи задеревенели... Единственно, что еще подчинялось мне, — глаза

Зато чувства и мысли мои были ясны, и от этого было еще хуже, поскольку я в полной мере мог проникнуться отчаянием при мысли о том, в какую западню попал. Судя по всему, ни пытать, ни убить меня здесь Робгур не намерен. Для исполнения его планов меня нужно сначала доставить в монастырь. Как он намерен это сделать?

Хранитель не спешил Он обошел хижину, сдвинул ногой топчан, уселся напротив и стал бесцеремонно и настырно разглядывать меня. Это был не равнодушный взор Карвена, не иронический — Долкмена, не ожесточенный — Лагута. Я не мог понять, что кроется в нем. Я не ощущал ничего. С таким же успехом меня могла рассматривать римская статуя. Но все же за этим взглядом что-то было. Что-то непотребное и отвратительное.

Прошло несколько минут. Мы сидели неподвижно, будто заколдованные. Горбун тоже окаменел. В его фигуре, глазах было что-то неземное. Можно поверить в его слова, что он принадлежит двум мирам — духа и материи. А он все смотрел и смотрел, и теперь большую тревогу во мне вызывали не красочно нарисованные горбуном картины предстоящих пыток, а вот этот взгляд.

Мне на миг показалось, что Торк своей мертвой рукой опять коснулся меня...

И тут дверь с треском вылетела, на пороге, в длинном алом плаще, в пропыленной богатой одежде, в шляпе со страусиным пером возник Адепт. Горбун, опрокинув чурбан, стремительно вскочил на ноги.

— Сбрагво кузгаст, — на незнакомом языке прокаркал Хранитель.

Они встали друг против друга, оценивая противника.

— Оставь его мне, — прошипел как змея Робгур, сжимая эфес шпаги.

— Уйди, порождение Тьмы, заклинаю тебя именем Арбазга и Нугразга Пламенного!

— Оставь его мне!

— Уходи, исчадие Трижды Проклятого и Трижды Вознесенного, или ты погибнешь в бесславии и муке! — Адепт шагнул навстречу горбуну, вытаскивая длинный кинжал, на лезвии которого плясали красные руны.

Робгур нахмурился, взор его был прикован к лезвию, которое сильно смущало его. Но горбун был упрям.

— Он не нужен тебе, — вкрадчиво произнес он, глядя в глаза Адепту. — Оставь его мне. Мой...

— Уходи! — воскликнул Адепт. Клинок светился все ярче, и теперь я понимал, что имеют в виду, когда говорят об огненном мече, бьющем в сердце зла. — Или разящее без промаха оружие отца Света пронзит тебя!

Робгур отступил на несколько шагов. Он не был напуган, а был как-то озадачен. Он прижался к стене, не отводя взгляда от кинжала.

— Хорошо, я уйду, — кивнул он. — Но я вернусь. Я приду за ним, — он обратил на меня свой взор бездонных глаз. — Помни, Хаункас, где бы ты ни был, кем бы ты ни был, куда бы ты ни попытался исчезнуть — на дно моря или вершине самой высокой горы, — я всегда буду твоей тенью.

Робгур взмахнул рукой.

Он не ушел. Он попросту исчез, будто сквозь землю провалился. Без вспышек, гари и запаха серы. Просто бил — и нет. Да, из тайн Ордена мне стала известна лишь небольшая их часть.

Обессилено вытирая пот со лба, Адепт пытался отдышаться. Казалось, что он пробежал не одну милю или выдержал бой на рапирах с сотней противников.

— Встань! — Он шагнул ко мне, провел кончиком пальцев по моему лбу, оцепенение оставило меня.

Вскоре я разогрел затекшие мышцы, унял дрожь в руках и коленях. И с некоторой обидой, совершенно неуместной, произнес:

— Ты чуть не опоздал.

— Я успел вовремя.

— Что он хотел сделать со мной, когда смотрел мне в глаза?

— Не знаю. Это же Хранитель. — Адепт сморщился от боли и кончиками пальцев провел по своей голове, глубоко вздохнул, переводя дыхание, непроизвольно вздрогнул, подумав о чем-то. — Признаться, я не очень верил в их существование. Одна из легенд Ордена, одна из загадок великой битвы. Появляются они в переломные моменты, когда сгущается Тьма, и стараются ничем не проявить себя... Кстати, смею заметить, здесь оставаться опасно.

— Я уже в порядке. И могу идти...

Мы покинули хижину и вышли к протоптанной в лесу узкой тропинке. Около нее к дереву были привязаны две лошади.

Я вскочил в седло и с удовольствием наддал коня шпорами. Тот рванул вперед. Подальше, подальше отсюда!..

От этих проклятых мест мы скакали покуда хватило сил. Мы почти загнали лошадей, и когда стало понятно, что скакать дальше уже нельзя, на наше счастье леса расступились, холмы будто сдулись, пошли обработанные поля, и впереди замаячил небольшой городок.

В этом небольшом городишке, славящемся соляными промыслами, мы нашли отдых на чистом и аккуратном постоялом дворе. Там ко мне вернулся аппетит, и, за добрым ужином и бокалом пива, я рассказал обо всем, что произошло в монастыре. Повесть моя не слишком удивила Адепта.

— Что-то подобное я и ожидал.

— Ты знал, что мне суждено стать Кармагором, и, вместо того, чтобы убить меня, направил прямо в логово, где мне предстояло стать великим порождением врага человеческого? — изумился я.

— Нет, о Кармагоре я слышал лишь вскользь. Но я чувствовал, что Тьмой тебе предопределено назначение. Но и Светом тоже! Ты был на перепутье. Я ощущал, что только ты сам сможешь или уничтожить Цинкург, или стать его хозяином. Теперь ты — слуга Света.

— Ничей я не слуга. С меня довольно! — взорвался я, ставя со стуком на стол кубок и расплескивая по доскам белое вино. — Мне нужен лишь покой.

— Ничего не получится, — спокойно произнес Адепт. — Вспомни слова Хранителя. Он ненавидит тебя и рано или поздно сойдется с тобой в схватке.

— Как? Я схоронюсь на другом конце земли, я зароюсь так, что человеку не под силу будет найти меня.

— Человеку — не под силу. А Хранителю...

— Тогда лучше убей меня! Я не хочу описанных им мучений! Или защити меня!

— Вряд ли это возможно.

— Это что же выходит? — уставился я на моего друга. — Ты, использовав меня для своих целей, теперь безжалостно бросаешь меня на произвол судьбы? — мне было страшно обидно. — Видимо, я был не прав, отказываясь от Имени. Ваши законы столь же безжалостны!

— Не суди поспешно. Зарыться в толщу гор, найти пристанище в одном из хранилищ нашего Ордена — бесполезно. Отравленная стрела, посланная Хранителем, и там настигнет тебя. Единственно, что я могу, — вступить рядом с тобой бок о бок в схватке. И...

— И победить!

— И умереть. Вместе с Хранителем. Обмен жизнь на жизнь в этом случае выгоден...

— Но есть ли другой выход?

— Не знаю, — произнес Адепт задумчиво. — Возможно, есть... Хотя только наш враг может назвать это выходом...

— Говори! — подался я вперед. Но Адепт ничего не ответил...

* * *

Марсельский порт шумел. Разношерстная толпа бурлила около складских помещений, лавок, на пирсах. У причала мерно покачивались на волнах рыбацкие лодки. Парусники уходили в море к дальним землям, чтобы вести туда торговцев и солдат.

Мы отплываем к другим землям. Мы отплываем навстречу судьбе. Мне все еще не верилось, что Хранитель сможет отыскать меня на другом конце света

Я стоял, держась за ванты, и смотрел на уходящий вдаль берег. Сколько раз уже это было со мной, сколько раз стоял я так, глядя на тающую вдали землю. Но никогда я еще не бежал, не скрывался. Дичью, за которой гонится хищник, я ощущал себя впервые.

— Тебе взгрустнулось, брат? — спросил подошедший Адепт.

— Нет, день слишком хорош, и в нем нет места грусти.

День действительно был великолепным. Яркое солнце, голубое небо, чайки и альбатросы, реющие в воздухе, — прекрасен этот мир1 И возможно, очередное путешествие не будет столь неприятным

Адепт готовился к схватке, а я надеялся затаиться, уйти Нет, не найти меня Хранителю в дальних землях, даже если он и самый могущественный приспешник дьявола!

И тут наш бриг качнуло. Ощущение было мне хорошо знакомо — холод и давление. Словно кто-то нащупывал неуверенной рукой в темноте, стараясь найти искомое.

Я вцепился в поручни, и, видимо, лицо мое исказилось.

— Что с тобой, брат мой? — спросил Адепт.

— Кажется, он нашел нас...

И не было больше брига, не было бездонного голубого неба над головой. Был только надвигающийся шторм в невидимых простому смертному мирах — и я один на один со своим врагом, с врагом всего человечества. А может быть, это была только тень Его? Кто знает...