Глава 21

Этим тёплым воскресным майским утром Пётр Андреевич Берзин проснулся в наилучшем расположении духа. И не случайно – всё вокруг давало основание и всячески поддерживало такое расположение. В раскрытые настежь окна его большого загородного дома ярко светило солнышко, дул свежий, прохладный ветерок, звучно и переливчато вели друг с другом замысловатые перепевки птицы… В общем, день начинался так, как хотелось, как мечтается, наверное, каждому человеку занятому трудной и ответственной работой, заполняющей от рассвета до заката монотонные будни. Сегодня Пётр Андреевич решил вовсе не заниматься делами. Никакими, даже семейными, домашними. Только тем, чего хочется, что нравится, к чему лежит душа и к чему тянет, тянет надрывно и ноюще длинными рабочими вечерами, когда ни на что уже нет больше сил. Поэтому ещё вчера он отправил жену на дачу одну, вызвал такси и отправил. Зато сам пребывал теперь в предвкушении любимого занятия, которым жил, по которому тосковал, которому старался уделять всё своё редко свободное время.

Пётр Андреевич вышел из спальни, закрыл на три оборота дверь в рабочий кабинет, ключ убрал подальше – в заветную шкатулочку в спальне жены – и спустился вниз, на первый этаж своего трёхэтажного дома. На кухне он запустил кофеварочную машину и достал из холодильника приготовленную женой ещё с вечера нехитрую диетическую снедь. Завтрак его уже традиционно состоял из пластиковой ванночки с творожной запеканкой, бутылочки заморского питьевого йогурта и жёлтого спелого банана. Берзин распределил блюда по порядку их употребления на первое, второе и десерт, разложил на обеденном столе в строгом соответствии, добавил ещё чашечку горячего, дымящегося кофе и сел за трапезу… Но кушать не стал, а поразмыслив чуток, вскочил нетерпеливо из-за стола и вышел из кухни.

Увлечение собирательством живописи за тринадцать лет, что прошли со дня их знакомства с Аскольдом в купе поезда, никуда не делось, не улетучилось, не растворилось в суете дел и забот его многотрудного юридического поприща. Даже не умалилось ничуть. Напротив, выросло, поднялось, как на дрожжах, и теперь имело вид солидного, профессионального коллекционирования. Его собрание пополнилось сотнями новых редких картин, а имя Петра Андреевича Берзина зазвучало среди галеристов не тише, чем в профессиональной среде адвокатов. Он даже стал задумываться о выходе на пенсию, об оставлении юридического бизнеса, который отнимал у него почти все силы и время, и целиком, наконец, окунуться лишь в галерейное дело. Ведь это занятие получалось у него тоже неплохо, ещё как неплохо, и приносило не только доход, но и ни с чем не сравнимое удовольствие, радость от жизни, свежий вкус к ней. Только вчера он приобрёл новую для своей коллекции редкостную картину одного известного художника, за которой гонялся уже лет пять. И купил относительно недорого. Ему повезло. Вдова предыдущего владельца спешно распродавала собрание бывшего мужа по «бросовым» ценам, если можно применить этот термин к произведениям живописи. И Пётр Андреевич успел, чему был несказанно рад.

Вот и сейчас он, трепетно дрожа от предвкушения, входил в помещение своей домашней галереи, где стояло возле стены ещё упакованное его новое сокровище и ожидало. Волнительно, со страхом и нетерпением одновременно, как восточная невеста появления в брачном чертоге нового хозяина, который медленно одну за другой снимет с неё многочисленные одежды и оставит пред свои очи совершенно голой. Так чувствовал этот момент Пётр Андреевич, и ощущения молодой невесты всецело передались ему, наполнили его душу. Берзин бережно снял упаковку и отбросил, не глядя, в сторону. Затем аккуратно установил холст на мольберт, ощупал его легохонько одними подушечками чувствительных пальцев и отошёл на почтительное расстояние, любуясь картиной, почти задыхаясь от восторга, от осознания её нагой красоты и свежести. Особенно от ни с чем не сравнимого ощущения овладения ею. Ах, как это прекрасно! Ах, как волшебно!

Ещё предстояло одеть красавицу по-королевски – подобрать для неё достойный багет, заказать раму, – потом найти ей подобающее место в гареме-галерее, продумать освещение… Ну и конечно же обзвонить коллег-галеристов, поделиться радостью, похвастаться и обязательно пригласить на смотрины. Много дел предстоит, и всем этим он намерен заняться непременно сегодня.

Минут десять Пётр Андреевич постоял ещё возле картины, поразмышлял, поплескался простодушно в лёгких волнах волшебной силы искусства и решил вернуться к завтраку. Утвердительно убеждая себя самого, что нетерпение нетерпением, восторги восторгами, а ежедневные насущные дела, знаете ли, по распорядку, менять который он не намерен ни при каких обстоятельствах. Ну, если только совсем немножко…

На кухне ждал остывший уже кофе. Его он выпил залпом, как водку, держа чашечку за тонкое ушко двумя пальчиками с оттопыренным мизинчиком. И приступил к запеканке. Это была не простая запеканка, а целое произведение кулинарного искусства, вдохновенно приготовленное руками жены Берзина. Для её производства использовалось особое молоко – магазинным продуктам женщина не доверяла, – из которого она сама сквашивала кефир, а из последнего делала творог. Запеканка получалась изумительной по вкусу, ни на что не похожей, лёгкой, воздушной, таящей во рту как мороженое. И полезной необычайно, что для шестидесятилетнего человека немаловажно. Но сейчас Пётр Андреевич не ощущал никакого вкуса совершенно, он элементарно инстинктивно исполнял раз и навсегда установленный рацион, ни на йоту не отходя от принятого когда-то правила. Всем своим сознанием, мыслями, душой он был там, в галерее, с картиной. Любовно одевал её в новенькую раму, багет для которой уже сочинил в своём воображении. Примерял к ней то одно место на стене, то другое. Тщательно подбирал для неё соседок-подружек, рядом с которыми ей не будет скучно, в окружении которых она ещё больше заиграет, оживёт, расцветёт весенним маковым цветом… А куски запеканки просто летели в рот, как лопаты угля в паровозную топку, горели там, отдавая локомотиву всю свою энергию, свою душу, свой полёт. Тот мчался вперёд, не замечая ни часов, ни километров, нёсся к новым станциям, к новым целям, открывать которые ещё не устал, несмотря ни на возраст конструкции, ни на износ отдельных деталей и узлов.

Тут неожиданно зазвонил телефон. Пётр Андреевич не сразу услышал его, не вдруг понял природу и источник его звучания. Лишь многоопытное деловое чутьё среагировало, распознало значение и важность звука, подтолкнуло Берзина, вывело его из горячего плена мечтательной неги на простор холодной деловой активности.

– Ну кому там ещё неймётся? – проворчал Пётр Андреевич, встал из-за стола и направился к лестнице, ведущей на второй этаж дома к спальне.

Мобильник надрывался там, оставленный на прикроватной тумбочке, забытый, брошенный за ненадобностью. Берзин нехотя, неспешно поднимался по лестнице в тайной надежде, что звонившему надоест слушать длинные гудки, что он бросит трубку, оставит его в покое… хотя бы до завтра. «Ах, оставили бы меня все!».

Но телефон продолжал упрямо звонить. Видимо, кому-то Пётр Андреевич Берзин был очень нужен сейчас, необходим просто. Только ему-то, Петру Андреевичу Берзину нынче никто, ну абсолютно никто не нужен! Теперь ему как никогда хотелось побыть одному, вдали от суетного мира, от его бесконечных дел и напрягов, отгородиться от всего глухой необоримой стеной. Отчего мир так несправедливо, так неравнозначно для всех устроен? Почему мы так часто, очень часто остро нуждаемся в тех, кто в нас совсем не нуждается, не терпит даже нашего молчаливого присутствия рядом?! И наоборот. Как разрешить этот кризис? Как излечить болезнь, поразившую мир тупой, безнадежной эпидемией? Как примирить, развести эти мирновраждующие стороны без аннексий и контрибуций? Есть только один способ, всесторонний, всеобъемлющий, глобальный, энциклопедический, общий для всех и на все времена: «Во всём, как хотите, чтобы с вами поступали люди, поступайте также и вы с ними». И другого пути нет.

На дисплее смартфона большими белыми буквами светилось имя вызывающего абонента: Богатов Аскольд Алексеевич. Пётр Андреевич вздохнул облегчённо – от Аскольда он не ждал никаких озадачивающих новостей. Скорее всего, это он сам озадачил Богатова ещё вчера, предупредив о возможной поездке на дачу. И вот Аскольд звонит, чтобы уточнить планы на сегодняшний день. Берзин не сыграл вчера «отбой тревоги», даже не подумал. Ну и что ж с того? Кто, в конце концов, тут хозяин? А кто его водитель? Пётр Андреевич принял вызов и поднёс аппарат к уху.

– Да. Приветствую тебя, Аскольд, – заговорил Берзин в трубку. – Ты знаешь, я забыл тебе вчера отзвониться, закрутился очень, извини ради Бога. Я не поехал сегодня на дачу. Так что отдыхай, у тебя сегодня выходной. Как твои дела? Всё нормально?

– Утро… доброе…, Пётр Андреич, – ответил Аскольд напряжённо-встревоженно, будто не услышав объяснения шефа. – У меня беда… Большая беда… Мне нужна ваша помощь…

 

Глава 22

Тем же утром статная, ухоженная, родовитая немецкая овчарка по кличке Лайма бегала, резвилась на газоне живописного берега Москвы-реки в Серебряном Бору. Её хозяин, чуть только рассвело, вывел свою любимую суку до ветру, пока ласковое, игривое солнышко не выгнало захиревших от долгой зимней спячки москвичей на удобные, гостеприимные пляжи многочисленных зон отдыха столицы. И хотя вода в реке в мае ещё не очень тёплая, но свежий зелёный газон и прибрежный песок прогрелись вполне, а воздух напитался таким упоительным ароматом обновлённой травки и листвы, что усидеть дома в такую чудную погоду стало совсем невозможно. Поэтому в воскресные и праздничные дни пляжи Москвы-реки заполнялись отдыхающим людом с самого утра и гудели, как муравейник, до позднего вечера. Съезжались целыми семьями с полным выводком. Или шумными, временно холостыми компаниями. Были и парочки, не обременённые пока потомством и улизнувшие от навязчивой благоприязни друзей-подружек, чтобы побыть вдвоём. Попадались и одинокие особи, использующие удобную возможность представить прелести молодого тела не только ласковому солнышку, но и кому-то ещё, пока неизвестному, но уже заинтересованному.

А пока ранним утром Москва только просыпалась да собирала насущные пожитки для цельнодневного отдыха на пляже возле реки, большой и живописный лесной массив вполне удовлетворял собой естественным потребностям породистых сук и кобелей собачьего сословия. Они хоть и не люди, но тоже москвичи, тоже живые и также хотят побегать-порезвиться на просторе, размять мышцы, подышать свежим воздухом, отдохнуть от тесных, малоприспособленных для животины городских квартир.

Лайма была ещё молодой и весьма резвой сукой. Она отчаянно любила раздолье и свободу, когда ничто не стесняло её крылатую собачью душу, когда её здоровое тело, до краёв налитое силой, могло показать всё, на что оно способно, не опасаясь ничего разбить или сломать нечаянно. Ведь это так важно для преданной псины продемонстрировать хозяину свои таланты и возможности. Это только кажется, что он командует. Ему кажется. Пускай он чувствует себя властелином и чуть ли не богом для неё. Пускай тешится. Все знают, что настоящим хозяином, покровителем и защитником этого слабого, неповоротливого, пузатого человеческого существа является она, Лайма. Ведь недаром же он нанял хорошего специалиста-кинолога да ещё отвалил ему немалые деньги за то, чтобы тот научил его условным движениям и кричалкам, благодаря которым он сможет угадывать все самые заветные собачьи желания и исполнять их в полной мере. Вот и сейчас Лайма искусно находила для него палочку – срубленный кем-то метровый сук дерева, – резво и проворно приносила, клала к ногам и умным собачьим взглядом говорила: «А ну-ка закинь её куда подальше, а я отыщу и принесу как лёгкий прутик. Ты и глазом моргнуть не успеешь, как я обернусь». И стремглав неслась вслед за брошенной дубиной, куда бы та не летела – хоть в воду, хоть на сушу, хоть к чёрту на рога. Вот раздолье! Вот чудо понимания и взаимного служения друг другу человека и собаки! Должно быть, в том и заключается волшебная тайна симпатии, когда каждый, позволяя владеть собой, тем не менее, вполне владеет ситуацией.

Лайма уже раз двадцать слетала за большим сучковатым дрыном и порядком утомила хозяина, когда тот, чтобы обхитрить псину, подобрал палочку полегче и забросил в густые заросли кустарника. Подальше. «Теперь ни за что не принесёт… Легче иголку в стоге сена отыскать…».

Собака привычно бросилась было за снарядом, но вскоре вернулась… ни с чем…

– Ага! Не нашла! – ликовал человек, будто Наполеон, одержавший победу при Ватерлоо. – Ну, что остановилась? Беги, ищи.

Но собака никуда не побежала, а только нервно прыгала на месте, лаяла, скулила отчаянно и всё рвалась в сторону кустов, но тут же возвращалась назад.

– Что, потеряла палочку? Ай-яй-яй, какой позор… и за что я тебя только кормлю… – добродушно ругал хозяин животину, – давай, беги, реабилитируйся, ищи палочку.

Но Лайма упрямо не трогалась с места.

– Ладно уж, помогу тебе на этот раз, – пошёл на компромисс человек. – Но смотри, если опять облажаешься, косточку не проси, не получишь.

Он подобрал с земли другую, такую же палочку и зашвырнул в те же кусты.

– Апорт, Лайма! – скомандовал хозяин вслед улетающему снаряду. – Апорт!

Но собака и на этот раз не побежала, а только ещё громче залаяла и нервно заметалась между ним и кустарником, искренне удивляясь бестолковости человека.

– Что ещё за фокусы? Ты хочешь мне что-то показать? Что ты там нашла?

Собака бросилась к кустам, остановилась через несколько метров, оглянулась на хозяина, проверяя его послушность и понятливость, и снова залаяла отчаянно. Человек отправился вслед за животным.

Когда, подойдя к кустам и раздвинув тугие ветки, он заглянул вглубь, то остолбенел, побледнев от ужаса как привидение. На небольшой полянке внутри зарослей он увидел бездыханное тело женщины. Измятая трава вокруг, переломанные ветки, грубо изорванная в лоскуты одежда потерпевшей, а также лежащее в неестественной позе почти обнажённое её тело – всё говорило об отчаянной борьбе несчастной за свою честь и жизнь.

Полиция приехала скоро, несмотря на ранний час. Оцепили место происшествия, начали осмотр, фотографирование, опрос свидетелей, составление протокола – все необходимые в подобных случаях оперативно-следственные действия.

– Я гулял с Лаймой,… это собака моя,… кличка у неё Лайма… – нервно рассказывал единственный свидетель, который и вызвал полицию по мобильному телефону. – Я тут утречком её выгуливаю, пока народ не съехался на пляж,… ну, чтобы не мешать людям отдыхать. Порядок-то мы знаем,… не мусорим,… то есть убираем за собой… – и он продемонстрировал полицейскому как вещдок целлофановый пакетик со следами жизнедеятельности своего питомца.

– Ближе к делу. Не надо ненужных подробностей, – перебил его оперативник. – В каком часу и каким образом обнаружили труп?

– Вот я и говорю, – продолжил свидетель, – гуляем мы, значит, с Лаймой,… я ей палку кидаю, а она приносит,… дрессирую я её так на команду «апорт». Лайма собака умная, хорошо воспитанная, с отличной родословной. У неё медали есть! Умная псина! Умнее человека…

– Ближе к делу, гражданин, – снова перебил опер. – Не отвлекайтесь. Рассказывайте по существу.

– Да… Извините… Так вот, идём мы так с Лаймой, гуляем, я палочку швыряю, а она приносит… Ну, я, как положено, сахарку ей, поощрить чтоб, так положено для привития рефлекса… Без сахарку нельзя, так всю дрессировку порушить можно…

Полицейский строго посмотрел в глаза словоохотливому свидетелю.

– Ага… Ну вот,… я взял и зашвырнул палочку вот в эти кусты, значит. Она, естественно, побежала и возвращается пустая, ни с чем. Вы знаете, на Лайму это совсем не похоже,… я ж говорю, собака умная,… родословная,… медали,… а тут пустая. Я сразу понял – что-то тут не так. Не иначе как подвох какой. Говорю ей: «Ищи! Беги, ищи!». А она не с места. Только лает, скулит так жалобно, будто сказать чего хочет. Собаки ведь не умеют говорить,… разве их поймёшь сразу-то… Ну вот,… я другую палочку зашвырнул… в те же кусты. А она опять не бежит,… прямо как подменили собаку,… ну не моя Лайма и всё тут! Мечется, лает, скулит, зовёт меня, значит, за собой,… показать что-то хочет. Ну, я-то свою собаку знаю, ежели так себя ведёт, за палочкой не бежит, стал быть, дело не чисто. Я и пошёл. А она вот в эти кусты прямиком шасть! Я, значит, за ней. Подхожу я, значит, кусты раздвигаю, смотрю… Ёж твою двадцать! Едрёный корень!… Я аж дара речи лишился… До сих пор трясёт всего… Во, руки как ходуном ходят,… как с похмелья. Ужас! Это ж надо так с женщиной поступить! Это ж извергство какое-то! … Ну, я сразу звонить «02», вам то есть…

– А ничего больше странного, необычного не заметили?

– Да нет… Всё как всегда… Мы тут с Лаймой каждое утро гуляем,… всё как всегда.

– И людей никаких не видели? Может, проходил кто-нибудь, или компания какая?

– Никого вроде не видел… Рано ведь ещё, воскресенье, спят все. Это мы с Лаймой пташки рассветные, привыкли вставать ни свет, ни заря и на улицу сразу,… вот сюда. В будние дни попадаются и другие собачники,… даже знакомые есть,… тут и познакомились… А в выходные редко,… в основном мы одни только с Лаймой… Сегодня никого не встретили… И ничего необычного…

– А вечером вы в котором часу собаку выгуливаете? Ведь вечером вы тоже тут гуляете?

– Да. Вечером тоже… Часов в десять, когда уже все отдыхающие разъедутся. Порядок-то знаем.

– И вчера вечером тоже ничего необычного не заметили?

– Ничего. Оставались ещё компании,… так, немного,… может парочка, может три,… Но это ж дело обычное, суббота, некоторые задерживаются, особенно если весёленькие,… ну, подвыпившие. Но ничего такого, всё тихо, культурно. Да и собачников вечером больше. Здесь многие выгуливают. Это утром, ежели пораньше, мы одни. А вечером много. Нет… Это,… – показал он на кусты, – ну, беда-то эта наверняка ночью случилась, вечером бы непременно обнаружили бы. Собачников много тут, собаки учуяли бы. Да и тихо всё было.

Оперативник задал ещё какие-то нужные вопросы, поблагодарил гражданина за бдительность, пообещал вызвать повесткой для уточнения деталей… И в суд, конечно же,… это если дело дойдёт до суда. Скорее всего, очередной висяк. Сколько у нас в Москве таких вот происшествий, всех действующих лиц которых не узнает никто и никогда? Оставив свидетеля, он попросил его дождаться приезда следователя на случай, если у того будут ещё вопросы, и направился к месту убийства, где работала и, должно быть, уже заканчивала необходимые действия оперативная бригада.

Тут подъехал микроавтобус следственного комитета при прокуратуре. Как известно, тяжкие и особо тяжкие дела находятся в ведении именно этой организации. Оперативники же проводят лишь предварительный осмотр места преступления, осуществляют сбор информации, находят очевидцев и охраняют объект до приезда прокурорской следственной бригады. Полицейский, опрашивающий собачника, направился к прибывшей машине, чтобы встретить следователя и доложить ему обо всём, что удалось выяснить по горячим следам.

– Доброе утро, Порфирий Петрович, – поприветствовал он старого знакомого – следователя прокуратуры по особо важным делам, – с которым не раз уже сталкивала служба в подобных ситуациях.

– Привет, капитан, – пожал тот протянутую ему руку. – Да уж… доброе,… ничего не скажешь… И надо же было именно сегодня?!

– А что такое? Проблемы? – сочувственно поинтересовался оперативник.

– Да какие проблемы? – махнул рукой следователь. – У жены вчера день рожденья был,… ну собрались, посидели, выпили,… припозднились малость… А утром ни свет ни заря звонок – срочный вызов. Голова гудит… и во рту… бяково… Капитан, у тебя, я знаю, всегда в термосе кофеёк имеется… Не в службу, а в дружбу…

– Не вопрос, Петрович. Сейчас организуем…

Порфирий Петрович слыл старым, опытным следаком. Никаким выдающимся сыскным талантом, правда, не обладал, в распутывании хитросплетений улик и мотивов был не особо силён, часто путался и даже тонул в них. Но хватку имел железную, жёсткую, если уж вцепится в горло подозреваемому, то не отпустит, доведёт до скамьи, как бы тот ни изворачивался, как бы ни пел про свою невиновность. Поэтому раскрываемость имел высокую, не без основания числился в важняках, рос по карьерной лестнице стремительно и упёрто. Впрочем, мундир генерального прокурора ему всё одно не светил – мелковат слишком для генеральских погон. Только сам-то Порфирий Петрович так не считал и в тайном воображении не раз уж примерял на себя заветные регалии. Его страсть к законности, справедливости и правопорядку упрямо диктовала ему следующий постулат, который он не стеснялся высказывать вслух: «Каждый, попавший в поле зрения прокуратуры, должен быть осУжден, независимо от его прошлого, настоящего и невзирая на его будущее». Особенно это касалось адвокатов. «Вот уж сословие червяков навозных, которые суют свой нос, где не надо, копаются, роются в несущественных мелочах и лишь мешают следствию и правосудию. Извести всех под корень!». Любой адвокат был его личным врагом. Даже осУжденные вызывали у него некоторую симпатию и определённое сострадание: ведь они судьбами своими помогали ему продвигаться вверх по карьере, а эти «защитнички» только мешали.

Порфирий Петрович был невысокого роста, щупленький человечек с мутным, бесцветным взглядом и орлиным носом на маленькой, почти лишённой растительности голове. Всегда несколько великоватый, «на вырост» мундир, а особенно огромная фуражка «авианосец» делали его похожим… на большого человека государственного размаха, которого… в детстве просто плохо кормили.

– Твой кофе, Петрович, – подошёл опер с пластмассовой чашечкой дымящегося напитка. – Осторожно, горячий. И это,… бодрящий,… ну голова чтоб не гудела.

– Вот спасибо, капитан, выручил, – принял слегка трясущимися руками напиток следователь и шумно отглотнул из чашечки. – Ох ты… Благодать-то какая… А запах… Уважил!

Пока Петрович разговаривал с полицейским да лечился кофеем, эксперты-криминалисты ещё раз, более тщательно, осмотрели место происшествия, всё замерили, сфотографировали, отыскали, сложили в специальные пакетики улики и готовы были уже предоставить следователю отчёт с выводами. А тот в свою очередь, оправившись от недомогания, не заставил себя долго ждать.

– Ну, что там у тебя, капитан? Пойдём, посмотрим, – Петрович поправил фуражку, предав «взлётке» почти вертикальное положение, одёрнул китель и, приподняв широкие штанины, чтобы те не намокли в холодной утренней росе, направился к месту преступления.

– Бездыханный труп женщины… – начал докладывать полицейский. – Мы там особо не копались, чтобы не нарушить обстановку происшествия. Но похоже, что её сначала изнасиловали, потом здорово избили – одежда изорвана, лицо всё в кровоподтёках и видны следы борьбы. Орудие убийства нигде не обнаружено.

– Кто нашёл труп?

– Да собачник один. Он тут с утра пораньше свою суку выгуливал… Вот собака и нашла. Он и сообщил нам,… а мы уж вам. Я опросил мужика, всё запротоколировал… вот его показания. Если понадобятся дополнительные уточнения, так он тут ещё, я попросил его задержаться и дождаться вас.

– Молодец, капитан. Спасибо. Непременно отмечу твою работу в рапорте и доложу, кому следует.

– Да ладно, Петрович… Что ж мы, службы не знаем? Сколько уж лет вместе трудимся… – засмущался опер. – Но всё равно спасибо. Рад стараться.

Тут к следователю подошёл помощник и стал докладывать результаты осмотра.

– Значит так, что мы имеем: труп женщины, возраст установить пока трудно, но что-то около сорока лет,… может старше, экспертиза покажет точнее,… но вполне миловидная, стройная, интересная. Лицо обезображено кровоподтёками, но по разрезу глаз очевидно, что женщина восточной национальности – может таджичка, может узбечка, может татарка. Причина смерти – удушение, на шее отчётливо видны характерные следы. Смерть наступила около восьми часов назад, приблизительно около полуночи. Судя по разорванной одежде, по грубо сорванному нижнему белью, а также по следам борьбы на теле её сначала изнасиловали, потом избили, а уж после удушили. На запястье левой руки остался след как от браслета или часиков – ничего похожего найдено не было, наверняка убийца сорвал с жертвы браслет и забрал себе – должно быть, дорогой браслетик-то был. Судя по одежде, женщина была не из бедных. Шикарное вечернее платье, дорогие модные туфли – всё говорит о том, что незадолго до происшествия она посещала какое-то светское торжество – банкет или свадьбу, – во всяком случае, в таком наряде просто так по улицам не гуляют… и тем более не ходят в лес.

– Так… Понятно… – перебил Петрович помощника. – Получается, что жертва пришла сюда не одна… Или её приволокли силой…

– Исключено. Ни вблизи места преступления, ни в ближайших окрестностях нет ни следов автомобиля, ни следов борьбы. К тому же машина сюда проехать просто не может – территория зоны отдыха огорожена, а транспорт свой отдыхающие оставляют на парковке за оградой.

– А если её принесли бесчувственную?

– Зачем? Чтобы привести здесь в чувство, изнасиловать, а после убить? Не вяжется что-то. Определённо убитая пришла сюда сама, добровольно… и не одна.

– С кем? С любовником? Повеселились на банкете, разгорячились, захотелось уединиться… А что, место очень даже романтическое, как раз для любовных утех…

– А зачем тогда любовнику жестоко избивать и убивать свою любовницу? В пылу страсти? Нет, не склеивается что-то. Есть ещё одна деталь против версии о любовнике. Жертва была одета в шикарное вечернее платье и дорогие модельные туфли, а вот бельишко у неё совсем простое, дешёвенькое.

– Ну и что? Не сочла нужным надевать дорогое бельё. Она ведь не предполагала, что её сегодня будут насиловать, вот и не подготовилась заранее, – попытался сострить следователь. – У этих баб вообще ничего не поймёшь… никакой логики… И что? … О чём это, по-твоему, говорит?

– Это явно указывает на то, что фасад, так сказать, вполне соответствует обстановке, а вот тыл, не предназначенный для постороннего внимания, самый обычный, непрезентабельный.

– И что? – никак не мог вникнуть следователь в суть слов помощника.

– А вот что, она вовсе не собиралась демонстрировать то, что хотела скрыть. Когда женщина предполагает близость со своим любовником, о нижнем белье она заботится в первую очередь.

– Но ведь уединяться с любовником у излучины реки, под звёздами, но при этом не предполагать интимную связь – это же просто наивный идиотизм. Она что, дура?

– Может и так,… а может и по-другому…

– Как?! – несговорчивость помощника начала уже раздражать Петровича. – Как может быть ещё?

– Может, Порфирий Петрович, если женщина пришла сюда вовсе не с любовником.

– А с кем тогда? Так… погоди, не кипятись,… надо собрать воедино всё, что нам известно и хорошенько подумать… – наморщил лоб Петрович. – Значит, что получается? Шикарная дама в дорогом праздничном наряде уходит со светского торжества и сама, добровольно идёт прогуляться ночью в лес, к реке. Зачем? Что её туда понесло? Навряд ли она пойдёт одна… Стало быть не одна… не могла пойти одна… точно не одна… Но и не с любовником… к интимным утехам она явно не расположена, не готова. Тогда с кем? И зачем? Если мы найдём ответ на этот вопрос, то узнаем, кто убийца.

– Возможно, с мужем… Супругов со стажем не смущает дешёвое нижнее бельё… А может быть, вовсе и не для любовных утех…

– Да… Возможно… – начал уже складывать версию следователь. – Хорошо бы ещё узнать, кто она такая…

– Порфирий Петрович, – к двум говорившим подошёл третий, тоже член следственной бригады. – Вот, нашли в кустах недалеко от места происшествия.

– Что это? – насторожился следователь, собачьим нюхом почуяв ниточку к запутанному клубку.

– Это клатч – лёгкая дамская сумочка, необходимый аксессуар для светских выходов, вещица скорее символическая, нежели полезная.

– И что в ней? Ну, говори же, чёрт тебя дери! – от нетерпения Петровича аж затрясло всего.

– Внутри сумочки обнаружена губная помада, тушь для ресниц, пакетик семечек и… паспорт на имя Богатовой Нурсины Эльдаровны.

 

Глава 23

Аскольд спал мертвецким сном в собственной постели. Вчера у него был трудный день, полный треволнений и нервных перегрузок. Но не одна только усталость ввергла его в столь глубокое забытье – Богатов был в стельку пьян.

Он вернулся домой поздно, около двух часов ночи, достал из бара литровую бутылку водки и, наполнив до краёв двухсотграммовый стакан, выпил залпом. Ему необходимо было унять нервную дрожь, убить тревогу, не дающую покоя, заглушить нелицеприятный голос совести, мучивший его все последние часы. Он пил один стакан за другим, не закусывая, и только нервно курил в промежутках. Он не помнил, как выбитый из сознания алкоголем свалился, не раздеваясь, на кровать и тут же забылся тупым, бесчувственным сном.

Проснулся Богатов от нестерпимого звона в ушах. Звенело всё – оконные стёкла, стены, мебель, наполовину опорожнённая литровая бутылка водки на столике возле кровати,… особенно невыносимо звенело внутри черепной коробки. Аскольд инстинктивно, привычным движением опустил руку на будильник, всегда стоящий рядом на столике, но звон не прекратился, даже не умалился ничуть. Тогда он с большим трудом приподнялся, сел на кровати, осмотрел беспрерывно колышущееся пространство мутным взором, взял со стола кувшин с водой и жадными глотками, проливая на рубашку и брюки, отпил от него больше половины. Остальное, не раздумывая, вылил на голову, и только тогда немного пришёл в себя. Такая водная процедура возымела своё благотворное действие. Звон тут же прекратился. Но ему на смену пришёл глухой монотонный стук во входную дверь квартиры.

Кто-то весьма настойчиво пытался проникнуть в его жилище, и если ему не открыть, то он наверняка выломает дверь. Аскольд встал с кровати. Пол и стены поплыли куда-то в сторону, завертелись, закрутились в немыслимом водовороте,… Богатов снова упал на ложе. Но всё более усиливающийся стук в дверь заставил его вновь подняться и повторить попытку. Шатаясь, как при штормовой качке, опираясь на стены и мебель, он вышел, наконец, в прихожую. Задумываться и спрашивать через дверь: «Кто там ломится? И зачем пожаловал?» не было никаких сил. Поэтому он просто открыл, и будь что будет. На пороге квартиры Аскольд увидел какого-то щуплого военного в огромной фуражке (судя по цвету мундира, должно быть, лётчика), с ним ещё одного помладше и двух полицейских с автоматами.

– Здравствуйте, – вежливо, с улыбкой произнёс военный. – Богатов Аскольд Алексеевич, если не ошибаюсь?

– Да… – машинально ответил Аскольд. – А… вы кто?

– Позвольте войти? – не удосужив ответом, произнёс лётчик и сделал решительный шаг внутрь квартиры.

– Да… Пожалуйста… – разрешил Богатов, хотя разрешения его вовсе не требовалось. Вслед за старшим вошли все остальные. Вид военных, тем более вооружённых, несколько отрезвил его. – А что произошло? Кто вы такие?

Аскольд туго соображал – откуда взялись эти лётчики, зачем они к нему пожаловали в столь ранний воскресный час и чего, собственно, хотят. Да мало ли лётчиков-налётчиков шныряют в последние годы по квартирам? Телевизионные хроники происшествий пестрят подобными визитами… и их трагическими последствиями. Но присутствие и вид вооружённых стражей порядка как-то успокаивал. Богатов, шатаясь, по стеночке пошёл в комнату. Вслед за ним, не дожидаясь приглашения, отправились и гости.

– Значит, тут вы и проживаете, Аскольд Алексеевич? – оглядывая жилище, всё также вежливо улыбаясь, спросил старший.

– Да… Тут… А что, нельзя? – ничего не соображая, машинально ответил Богатов.

– Ну почему же, можно,… очень даже можно, – разрешил военный.

Аскольд кивнул в знак удовлетворения и поковылял к постели.

– Простите, я не представился… Старший следователь прокуратуры по особо важным делам Завьялов Порфирий Петрович. Это мой помощник. Вы позволите присесть?

И оба, не дожидаясь позволения, уселись в мягкие кресла вблизи журнального столика. Полицейские остались стоять возле двери.

– Следователь? … Прокуратуры? … Боже мой…

Аскольд медленно сел на край кровати и обхватил голову руками. Порфирий Петрович снял фуражку, положил её на журнальный столик, предварительно удостоверившись в его чистоте, и всё также вежливо улыбаясь принялся разглядывать Богатова. Его помощник достал из внутреннего кармана кителя портативный диктофон и также определил на край столика. В воздухе повисла тишина, прерывать которую никто не спешил.

Наконец, Богатов поднял голову, взял со стола кувшин, заглянул внутрь и, не обнаружив там воды, попытался встать.

– Сидите, сидите, Аскольд Алексеевич, воду сейчас принесут, – поспешил усадить его на место Порфирий Петрович. – Вам лучше не вставать… и вообще поменьше двигаться.

По его знаку один из полицейских приблизился к Богатову, взял у него кувшин и вышел из комнаты. На кухне послышался шум льющейся из водопроводного крана воды. Вскоре он стих, а через несколько секунд страж порядка вернулся в комнату, держа в руке тот же сосуд, но уже наполненный влагой. Он налил из кувшина в стакан и подал Аскольду. Тот жадно выпил до дна. Затем, поставив стакан, взял со столика пачку сигарет, достал из неё одну штуку, определил её в рот и, чиркнув зажигалкой, прикурил. Постепенно, медленно, но всё же он приходил в себя, вновь обретал способность адекватно воспринимать мир вокруг.

– Извините… – проговорил Богатов. – Мне тяжело сейчас.

– Да уж понимаем, понимаем, – всё так же улыбаясь, посочувствовал Петрович. – Вы успокойтесь, Аскольд Алексеевич, и облегчите душу. Вам сразу же станет легче.

– Да… Спасибо… – вздохнул Богатов, не вполне понимая, что значит «облегчить душу», собрался духом и пристально посмотрел в глаза следователю. – Прошу вас, говорите всё без утайки. Мне нужно знать правду.

– Конечно, расскажем, – охотно согласился Петрович. – Всё расскажем в своё время. Нам тоже нужна правда. Всем нужна правда, одна только правда и ничего, кроме правды. Но сначала позвольте задать вам несколько вопросиков?

– Да, конечно, задавайте, – послушно, даже как бы обречённо согласился Аскольд.

Он потушил в пепельнице окурок, наполнил из кувшина стакан, отпил примерно четверть и закурил новую сигарету. Он старался собрать всю свою волю, сконцентрировать всё внимание на разговоре, который не без основания считал весьма серьёзным и важным для себя. И это у него, похоже, начало получаться.

А Порфирий Петрович встал с кресла, медленно, деловито прошёлся по комнате, всматриваясь в интерьер цепким взглядом, и остановился возле книжного шкафа, наполненного тяжёлыми томами. Вообще он любил читать, хоть времени на подобного рода занятия оставалось немного. Предпочитал, естественно, детективы. Но почитал также и классику. Его любимым литературным персонажем был Порфирий Петрович из «Преступления и наказания» Достоевского, и он определённо полагал, что носит это имя не случайно, что именно в честь знаменитого пристава следственных дел родители нарекли его Порфирием. Он даже старался походить на него, считая себя тонким психологом и знатоком человеческих душ, пребывал в твёрдой убеждённости, что не доказательства и улики определяют успешный исход расследования, но доведение подозреваемого до полного признания, а может и до искреннего раскаяния в содеянном. Впрочем, последнее вовсе не обязательно. Раскаяние может повлиять на степень тяжести наказания, но ни в коем случае не на сам факт осуждения.

Тут взгляд Порфирия Петровича наткнулся на корешок одной из книг, на котором крупным золотом было выведено знакомое имя. Следователь взял книгу в руки и уставился на обложку широко раскрытыми глазами.

– Так вы писатель, Аскольд Алексеевич?! Это ваша книга?! – спросил он удивлённо, даже почти поражённо.

– Да… Моя… – ответил Богатов несколько растерянно. Ему ещё трудно было так резко переключаться с одной темы на другую.

– Интересно… Вот ведь как интересно… – продолжал изумляться Петрович, перелистывая страницы книги. – А о чём пишете? Детектив?

– Нет… Это совсем другое… – лепетал сбитый с панталыку Аскольд. – Хотя,… я думаю о том, чтобы написать детектив,… но… как-то всё… повода нет,… не могу придумать подходящий сюжет…

– Да бросьте вы, Аскольд Алексеевич, – не унимался следователь. – Неужто так прям и не можете? Наверняка уже сочинили хитроумный сюжетец, а? Ну признайтесь, бьюсь об заклад, что уже сочинили… и даже исполнили…

– Нет… Только так,… думаю пока… – Богатов, наконец, переключился на родную литературную тему и несколько расслабился. – Я сейчас другую книгу пишу,… совсем не о том,… хотя,… возможно,… как-нибудь потом,… в будущем…

– А вы один живёте? – резко переменил тему Петрович, продолжая с интересом листать книгу и даже успевая проглатывать отдельные абзацы.

– Что? – не успел за ним Аскольд.

– Я говорю, вы один живёте? Семьи нет? – существенно повысив голос, уточнил вопрос следователь, будто громкость звучания могла что-то решить.

Богатов задумался, не сразу сообразив, что от него хотят.

– Семья-то есть… – наконец, сказал он со вздохом, опуская глаза. – Только теперь получается,… что один…

– Как это? Что это вы говорите, Аскольд Алексеевич? – Петрович одним шагом оказался возле Богатова, нагнулся к нему лицо к лицу и смотрел теперь глаза в глаза. – То один, то не один. Поясните, а то непонятно.

– Да что ж тут… – совсем смутился Богатов. – Я и сам теперь не знаю… Жена-то есть,… да вот где она, не ведаю… Повздорили мы вчера сильно,… вот она и пропала…

– Пропала?… Как пропала?… Когда пропала?… Куда пропала?… – забросал Петрович вопросами Аскольда, всё более вгрызаясь в него цепким взглядом.

– Да… я… сам не знаю… – растерянно пробормотал Богатов, совсем сбитый с толку. – Я думал,… что вы… А что случилось?… Что происходит?… В чём дело?…

Порфирий Петрович ещё несколько секунд пристально смотрел ему в глаза, потом вдруг резко выпрямился и вновь раскрыл книгу.

– У вас тут, Аскольд Алексеевич, так здорово написано,… – заговорил он совсем другим тоном, бегло листая страницы, – просто замечательно написано… Где же это я видел… Вот… – Петрович прервал поиск и прочитал вдохновенно. – «Вдруг она как-то вся встрепенулась, стрелой метнулась в сторону Санька, как заправский джигит вскочила в седло его скакуна, поставила того свечой так, чтобы и сам Санько, и Петрович отпрянули в стороны и не смогли её удержать. Затем, гарцуя на малом пятачке возле машины, распаляя коня и в то же время сдерживая его на грани стремительного рывка, посмотрела последний раз в мои растерянные, безумные глаза.

– Да. Ты прав, Робинзон, – заговорила она быстро и громко, стараясь в короткий миг, пока растерявшиеся казаки не остановили её, сказать как можно больше, самое главное. – Да. Нам было хорошо. Очень хорошо. Но ты так и не понял, что женщина выбирает не того мужчину, с которым хорошо, а того, без которого НЕВОЗМОЖНО ни дня, ни часа, ни секунды! Который и в разлуке – рядом, а не рядом с которым разлука.

Она вонзила тонкие острые как спицы каблуки-шпильки в бока коню – и тот, оторвавшись от земли, умчал её прочь в сторону села, исчезая, тая в ночи будто навсегда».

Порфирий Петрович замолчал. Надо сказать, пауза ему удалась на славу. Да и прочитал он великолепно, так что даже помощник и полицейские смотрели теперь на своего шефа недоумённо, пытаясь понять, действительно ли случайный отрывок случайного произведения случайного автора настолько пришлись ему по вкусу,… или же это хитроумная часть следственных действий.

И Аскольд смотрел во все глаза на Петровича. Похмельное расстройство сознания уже поубавило остроту, тупая тяжесть внезапного пробуждения отошла в сторону, голова хоть и гудела, но уже не так сильно. Окружающая действительность воспринималась вполне адекватно, хотя и тормозила местами. Богатов, как ему казалось, в целом понимал цель визита к нему этих людей, и хотя радости никакой он от него не ждал, но на некоторое облегчение душевной тяжести всё-таки мог рассчитывать. Одного он никак не мог взять в толк: отчего этот следователь всё ходит вокруг да около, почему не раскроет карты и не расскажет всё как есть? Или причина их появления совсем в другом? Может, у власти есть претензии к роману Богатова? Что ж, возможно… Аскольд в книге не раз позволял себе нелицеприятные высказывания и суждения о власть имущих, в метафорах при этом не стеснялся.

– Хорошая книга, Аскольд Алексеевич, право, хорошая, – вышел из паузы Порфирий Петрович и захлопнул том. – Искренне поздравляю! Стесняюсь спросить,… а не будет ли у вас лишнего экземплярчика,…раз уж такая оказия вышла? Никогда, знаете ли, с живым писателем встречаться не приходилось.

– Да пожалуйста, – ещё больше смутился Богатов, вообще не понимая, что происходит. – Я с удовольствием… Там в шкафу ещё есть экземпляры,… возьмите…

– И автограф,… если вас не затруднит, – Петрович уже достал из внутреннего кармана кителя шариковую ручку, снял с полки книгу и, раскрыв обложку, преподнёс Аскольду чистой белой страницей для подписи. – Будьте настолько любезны, Аскольд Алексеевич… Порфирий Петрович меня зовут,… как у Достоевского… Помните? И жена будет очень рада,… так рада,… уж так рада…

Аскольд взял ручку и склонился над книгой. Ему не раз приходилось подписывать издания, и всегда это получалось легко, свободно, от души. Но теперь он никак не мог сообразить, что же такое написать этому странному почитателю. Слова тяжёлые как гири бились о черепную коробку изнутри, доставляя лишь боль и ни в какую не желая вырисовываться на бумагу. Непослушной трясущейся рукой он вывел только: «Порфирию Петровичу и его супруге от автора…», и замер в напряжении.

– А ваша супруга когда придёт? Где она сейчас? – нежно пропел над самым ухом Богатова следователь.

Эти вопросы не сразу дошли до сознания Аскольда, а когда подползли, просочились в подкорку скользкими ужиками, тут же выбили из рук перо, а из головы все остальные мысли.

– Не знаю… – проговорил он отрешённо. – Уж и не знаю, где и когда,… может быть,… и не придёт вовсе… никогда…

– А что ж так? – продолжал напевать следователь. – Неужто совсем ничего не помните? Вон, сколько водочки откушали,… и всё без закуски, небось… Нельзя так, Аскольд Алексеевич,… поберечь себя нужно,… для читателей ваших,… для литературы…

– Помню… Всё я помню… – Богатов говорил как в бреду, будто под гипнозом, уставившись немигающим взором в несуществующую точку.

– Да неужто помните? И это после поллитровочки беленькой в одно горло? Да ещё без закусочки… Ни в жизнь не поверю…

– Помню.

Аскольд, не отводя взгляда от невидимой точки, отложил книгу в сторону,… аккурат в руки Профирию Петровичу. Тот закрыл и сунул её подмышку, убрал ручку на место, во внутренний карман кителя и медленно, стараясь не издавать посторонних звуков, присел на край кровати рядом с Богатовым. Помощник включил диктофон.

– Помню… – продолжил Аскольд. – Мы вчера собрались в театр. Мы давно ждали этого дня,… и вот он настал. Нюра по этому случаю надела всё новое – вечернее платье, туфли, жемчужное колье с серёжками,… всё это ей очень шло… А перед самым спектаклем мы сильно повздорили… Вернее это началось раньше, ещё по дороге в театр,… всё копилось, копилось,… а перед самым спектаклем взорвалось. Мы громко ругались,… очень громко,… Нюра кричала,… я тоже кричал. Люди вокруг смотрели на нас как на сумасшедших, даже охранник пытался разнимать нас… Это было ужасно… Ужасно… Никогда себе этого не прощу.

Аскольд замолчал.

– Ну, театр это всё хорошо… Театр это прекрасно… – забеспокоился Порфирий Петрович. – А дальше-то что было?

Богатов как-то вдруг расслабился, его напряжение спало, невидимая точка лопнула и растворилась в пространстве. Он взял со столика стакан с водой, выпил залпом, достал из пачки сигарету и определил её в рот. Никто ему не мешал, не останавливал… и не торопил.

– А дальше ничего, – подвёл он черту и закурил.

– Как ничего? Неужто так-таки ничего? – Петрович привстал было от нетерпения, но взяв себя в руки, сел опять. – Не может быть «ничего»,… да и что такое «ничего»? Жизнь продолжается, что-то происходит… Что?

– Ничего особенного… – Аскольд затянулся глубоко и выпустил в воздух густое облако дыма. – Нюра убежала… и всё.

– Нюра? Вы, Аскольд Алексеевич, сказали Нюра? – Порфирий Петрович экстренно искал пути и зацепки, чтобы разговорить Богатова, не дать ему замолчать. – Это супругу вашу так… зовут?

– Да, так… – ответил Аскольд, не задумываясь. – Нурсина… Нури… А я называл её просто Нюра.

– Называли? – ухватился Петрович за нечаянное слово. – Почему называли? С ней что-то случилось потом? Что с ней случилось?

– Я не знаю… – не замечая подвоха, отвечал Аскольд. – Больше я её не видел. Я сел в машину и поехал домой.

– А вот ваши соседи утверждают, что вы приехали домой только в районе двух часов ночи, – вмешался в разговор помощник следователя.

– Это уже второй раз, – спокойно уточнил Богатов. – Разве усидишь дома, когда твоя жена неизвестно где, без денег, без телефона? Когда пыл выветрился, раздражение улеглось, я поехал её искать.

– Ну и как? – в унисон почти вскричали следователь и его помощник.

– Не нашёл. Пять часов колесил по Москве – никаких следов. Как сквозь землю провалилась. Извёлся весь… не знаю, что и думать. Приехал домой… надеялся, что Нюра вернулась… Зря надеялся… Нет её… и не могло быть – ключи-то она не брала с собой… думали, вместе… Вот и напился от бессилия… А потом вы пришли…

Аскольд снова замолчал. Он опустил голову и обхватил её руками. Было жаль этого сильного мужчину, как бывает жаль беспомощного медведя, попавшего в капкан. Но Порфирий Петрович, как уже было сказано, не знал жалости к тем, кто попал в поле зрения прокуратуры. Тем более, если они ни в какую не желают давать признательные показания. Он поднялся с кровати и мерил теперь комнату мелкими суетливыми шагами, экстренно выискивая способ надёжно прижать Богатова к стене.

– Послушайте, может быть, вы что-то знаете? – заиграла вдруг у Аскольда надежда. – Я подумал, что вы… Ведь не зря же вы пришли ко мне? Ведь вы же знаете что-то? Ведь знаете?

– Знаем… – жёстко, как отрезал, произнёс следователь, наклонившись лицом к лицу к Богатову и глядя ему глаза в глаза. – Мы всё знаем… И хотели бы, чтобы и вы знали, что мы всё знаем. У вас, Аскольд Алексеевич, есть ещё шанс облегчить вашу участь, признавшись во всём. Ну что, будем признаваться?

– В чём? – Богатов никак не хотел понимать смысла только что услышанных слов. – В чём я должен признаться? Я вам уже всё рассказал… В чём вы подозреваете меня?

– Богатов Аскольд Алексеевич, – официальным тоном произнёс Порфирий Петрович, выкладывая на столик перед опешившим от неожиданного поворота мужчиной фотографии с места утреннего происшествия в Серебряном Бору. – Вы узнаёте эту женщину?

Аскольд трясущимися руками взял их и поднёс к глазам.

– Боже мой… Нюра… бедная моя Нюра… что они с тобой сделали?… за что?… – слёзы брызнули из глаз мужчины, как у маленького ребёнка, не ведающего иного способа помочь своему горю. – Это я во всём виноват… Прости меня, Нюра… Я один во всём виноват…

– В чём вы виноваты, Аскольд Алексеевич? – подскочил Порфирий Петрович и запел на ухо. – Ну, говорите же, говорите… В чём именно вы хотите признаться? Вам сразу же станет легче, вот увидите.

Но Богатов молчал и только бесшумно плакал, как большой, смертельно раненый медведь. Все эти люди, их слова, возможные действия для него уже ничего не значили.

Порфирий Петрович выпрямился во весь свой могучий рост и посмотрел на Аскольда сверху вниз.

– А ну колись, сука!!! – закричал он во всю мощь своих лёгких. – Ты будешь признаваться, или нет!!!

Минут через десять в квартиру Богатовых привели понятых и начали обыск. Много времени эта процедура не заняла. Порфирий Петрович знал, где искать. Он взял со спинки стула брошенный там Аскольдом пиджак и достал из кармана жемчужное колье и браслет-часики Нурсины. Более искать было нечего.

– Гражданин Богатов Аскольд Алексеевич, – объявил он протокольным тоном. – Вы задержаны по подозрению в убийстве с особой жестокостью вашей супруги Богатовой Нурсины Эльдаровны, – вдруг тон Петровича несколько смягчился, стал более человеческим. – Но ввиду моего искреннего к вам расположения хочу предоставить вам возможность сделать один телефонный звонок. Как в Америке, знаете? Рекомендую вам использовать его разумно и позвонить своему адвокату, если таковой у вас имеется.

Аскольд взял в руки мобильник и набрал номер. Он довольно долго молчал, так что нетерпеливый Петрович собрался уж было лишить его права звонка. Но вдруг Богатов заговорил в трубку.

– Утро… доброе…, Пётр Андреич. У меня беда… Большая беда… Мне нужна ваша помощь…

 

Глава 24

– Что случилось, Аскольд? – спросил Берзин настороженно.

По тону, по дрожанию голоса, по какой-то обречённости пауз Пётр Андреевич почувствовал, что произошло нечто серьёзное. Даже не просто серьёзное, а очень серьёзное. Он давно уже знал Богатова и научился хотя бы по мелким, едва уловимым интонациям распознавать настроение своего водителя… и в какой-то степени друга. Они много времени проводили вместе, tet-a-tet, в замкнутом пространстве автомобиля, – и пять лет такого опыта не могли не сказаться на прозрачности их взаимоотношений. Хотя и без фамильярностей, в строгом соблюдении субординации.

– Нури… погибла… Её убили… – через телефонную трубку явно ощущалось, как комок подкатил к горлу Аскольда и мешал говорить. Он еле выдавливал из себя слова. Они казались безликими, пресными, дежурными,… но в каждом звуке голоса кричала боль, коматозное бессилие и немое отчаяние.

– Как это… убили? – такая мысль никак не вписывалась в сознание, не сочеталась с образами Аскольда и Нури, была совершенно чужеродной, отторгаемой всеми силами душевного иммунитета. – Аскольд, ты что, пьян?!

– Меня подозревают… Они думают, что это я… убил…

– Стоп! Кто, они? Тебя задержали? Ты где сейчас? Откуда звонишь? – Пётр Андреевич сразу взял себя в руки. И хотя известие о гибели Нури прозвучало, как гром среди ясного неба, ошеломило его, но профессиональная выдержка, умение рассуждать быстро и трезво в любых условиях включились сразу же, автоматически. Берзин понимал, что сейчас Аскольду не хватает именно таких качеств, и рядом должен быть человек, обладающий ими вполне. Откровенно говоря, в эту минуту он вовсе не ощущал себя адвокатом в этом деле, Богатов никак не виделся ему в качестве клиента. Но присутствие рядом друга, способного помочь, поддержать и подсказать, казалось ему сейчас необходимым.

– Я дома… Но тут полиция… следователь… меня хотят арестовать… – Аскольд говорил как-то безразлично, отстранённо, будто речь шла не о нём, а о ком-то чужом, постороннем, к гибели Нюры не имеющем никакого отношения и поэтому Богатову сейчас вовсе не интересном.

– Так… Понятно… Слушай меня внимательно и запоминай крепко. Как Отче Наш запоминай и исполняй в точности. Ничего не предпринимать! Ничего не рассказывать! А главное, ничего не подписывать! Тебя повезут сначала в прокуратуру, потом уже в СИЗО. Не сопротивляйся! Не пытайся бежать! Этим ты всё только усложнишь. Аскольд, ты хорошо меня понял? Ты слышишь меня вообще?

– Понял, Пётр Андреич. Понял… А… а что теперь будет? – спокойный, выдержанный тон Берзина, его чёткие, конкретные указания несколько всколыхнули Аскольда, вернули ему всегдашнюю способность думать. И он впервые подумал о возможном будущем, почувствовал его шершавую холодную близость, не умозрительную, не литературно-детективную, а всамделишную, реальную.

– Всё будет хорошо! Не раскисай! Я скоро приеду! – чётко, строго, как отрезал Пётр Андреевич. Но именно такой тон способен был сейчас успокоить Богатова, вернуть ему себя самого. А в этом он нуждался теперь гораздо более чем в утешениях, сочувствиях и пожеланиях успеха.

– Спасибо, Пёрт Андреич… Я жду вас… Я вас очень жду…

Аскольд отключил мобильник и машинально сунул в карман брюк.

– Позвольте, – протянул руку Порфирий Петрович.

– Что? – не понял Богатов.

– Телефончик позвольте… Он нам пригодится… – следователь вновь вежливо улыбался, как и в самом начале своего визита. И как тогда, снова напоминал Аскольду лётчика, только уж не из гражданских авиалиний, а истребителя. – А вам… Вам его, конечно же, вернут… потом.

Богатов отдал трубку, Петрович принял её за уголок двумя пальчиками и определил в целлофановый пакетик для вещдоков.

– И ручки… – он смотрел нежными бабьими глазами, будто играл в простую, незатейливую игру, победителя в которой знал заранее.

– Что? – снова не понял Аскольд. Он действительно не понимал, правила этой игры были ему пока незнакомы.

Тут подошёл один из полицейских и привычным, отработанным движением раскрыл перед Богатовым браслеты-наручники. Принципы и условности этой потехи выявлялись, определялись для него понемногу, по мере их поступления. Аскольд послушно вложил руки, кольца замкнулись на запястьях. Началась новая, так не похожая на реальную жизнь фантазия, придумать которую ему до сих пор не хватало ни времени, ни желания, ни вдохновения.

Кабинет старшего следователя по особо важным делам был вполне просторным, светлым, хотя и несколько запущенным. В нём уже лет десять не проводилось никакого ремонта, даже косметического, а мебель и вообще интерьер казались старомодными, будто из прошлого тысячелетия. Это весьма характеризующее обстоятельство отнюдь не говорило о неряшливости хозяина. Напротив, всё было чисто, опрятно, до педантичности аккуратно и… правильно. Просто от обстановки за версту разило какой-то казёнщиной, приживальщиной, очевидной и понятной, когда речь идёт о чисто временном, съёмном жилище, а отнюдь не о родном доме. Ведь хозяин кабинета давно уж видел себя совсем в других стенах.

За большим рабочим столом друг напротив друга сидели оба – и подозреваемый, и подозреватель, ждали только прибытия адвоката, без которого Аскольд категорически отказался давать какие-либо объяснения и отвечать на какие-либо вопросы. А пока вели мирную, чисто светскую беседу. Порфирий Петрович с интересом листал новую, только что подаренную ему книгу, которую и не думал даже оставлять в квартире Богатова, потому что, несмотря на всю курьёзность и несуразность ситуации, считал уже своей собственностью. А своё он не намерен был отдавать никому. Даже хозяину.

– Аскольд Алексеевич, – обратился он к Богатову, – вы тут впопыхах запамятовали дописать посвящение… Соблаговолите уж, не откажите… А то когда ещё случится такая оказия?

Аскольд, освобождённый пока от наручников, взял книгу, ручку, но напрягаться и придумывать что-то не стал. А просто поставил под уже написанным подпись, дату и вернул новому владельцу.

– Ай, спасибо! Ай, благодарю, дорогой вы мой человек, – принял тот том и рассматривал теперь с интересом автограф, будто примеряя его к другой бумаге… с другим текстом. – Не сомневайтесь, ваша книга найдёт достойное место в моей библиотеке. И я об вас не забуду,… похлопочу о помещении вас в камеру поспокойнее и потеплее. У вас теперь, дорогой мой Аскольд Алексеевич, времени на литературу много будет, успеете и роман свой дописать, и ещё что новенькое присочинить. Может даже детективчик, а? Возможно, и для меня в нём местечко отыщется… Порфирий Петрович – следователь по особо важным делам… Классика! Почти Достоевский! Мы с вами ещё войдём в историю, мой друг… Вы ещё благодарить меня станете, что именно я вас закрыл. А то ведь мог бы и кто другой,… знаете, какие бывают в нашем ведомстве… Ой, упаси вас бог,… и не спрашивайте. А я для вас самые лучшие условия создам – бумагу, чернила, книги… Будете срок мотать как на даче в Переделкине! Только уж и вы помогите мне поскорее со всем этим закончить… Ясно же всё, как божий день. Чего тянуть быка за яйца? Жизнь впереди преинтереснейшая, тема презанимательнейшая… Ну что, подсобим дружка дружке?

Петрович говорил запросто, интонационно приветливо, по-свойски. Со стороны это никак не походило на допрос следователем подозреваемого в убийстве, даже на заключение взаимовыгодной сделки не тянуло. Скорее тут веяло беседой двух старых приятелей, распределяющих роли на воскресном пикнике с продолжением. Такая простодушная доверительность расслабляла и даже подкупала. Казалось, вот-вот прозвучит какой-нибудь свеженький анекдотец с пошлятинкой, после которого собеседникам ничего более не останется, как легко, с азартом ударить по рукам и вспрыснуть взаимопонимание пахучим коньячком.

Тут дверь кабинета раскрылась и впустила внутрь помещения Петра Андреевича Берзина собственной персоной. Он был строг, официален, бесстрастен. Хотя по едва уловимым чёрточкам в уголках глаз Аскольд явно определил встревоженность и обеспокоенность. А по некоторой бледности его всегда румяного лица угадывалось недовольство. Всё-таки за пять лет совместной работы Богатов хорошо изучил своего шефа и мог безошибочно распознавать, когда можно побалагурить, пошутить, потрепаться по-свойски, а когда лучше и помолчать, исполняя роль бездушного автопилота.

Пётр Андреевич слегка расслабленной походкой подошёл к столу, протянув руку, поздоровался сначала с Петровичем, затем с Аскольдом и присел рядом на стуле.

– Так… Ну, что тут у нас? – произнёс он сухо, по деловому.

– Да ничего особенного… Дело обычное,… дело семейное, – заговорил Петрович несколько даже фамильярно, как о некоем пустячке. – Наш с вами Аскольд Алексеевич вчера крепко повздорили в театре с супругой своей, Нурсиной Эльдаровной, затем отвезли её в Серебряный Бор и там убили. Неприятность, конечно, но в общем-то объяснимая и вполне извинительная. Вот, полюбуйтесь, Пётр Андреевич.

И он выложил на столе перед Берзиным фотографии с места убийства. Тот взял их в руки, поднёс к глазам и стал внимательно разглядывать сквозь очки. Несмотря на маску бесстрастности на его лице, Богатов заметил, как ещё более побледнел Пётр Андреевич.

– Дело простое, житейское,… в нашем суетном мире даже банальное… отчасти. Думаю, много времени оно у нас не займёт… Вот и Аскольд Алексеевич со мной согласный. Так ведь, Аскольд Алексеевич?

Берзин оторвал взгляд от фотографий и поднял на Аскольда. Порфирий Петрович весь подался вперёд, чуть не ложась на стол. Оба теперь смотрели в глаза Богатову, в самую его душу, копошась там, роясь в мыслях, ища улики, разбрасывая как ненужный хлам всё то, что он так долго и любовно собирал, копил.

– Я никого не убивал, – тихо, но более чем определённо произнёс Аскольд.

В воздухе повисла пауза, вызванная у собеседников причинами совершенно различного свойства. Одному просто нечего было добавить, у другого появилась надежда, вернувшая его лицу лёгкий румянец, а третий сглотнул комок разочарования. Но в любом случае каждый понимал, что игра приобретает иной, более сложный характер.

– Ну,… зачем же так всё усложнять, разлюбезный вы наш Аскольд Алексеевич? – Порфирий Петрович заметно раздражился. Он определённо рассчитывал на другой ответ, который мог бы разом всё разрешить, поставить все точки над «i». – Чистосердечным признанием вы могли бы существенно облегчить свою участь. А теперь? Это же глупо… Глупо и бесполезно… Дело-то яйца выеденного не стоит… Всё очевидно, ясно как божий день.

– Хочу заметить, – вмешался Пётр Андреевич, – что мой подзащитный пока что не обвиняемый, а только подозреваемый, и не обязан свидетельствовать против себя. Может, у вас есть другие… ммм… доказательства его вины?

– Эх, Пётр Андреевич, Пётр Андреевич… Мы же с вами знаем друг друга много лет, – Петрович откинулся на спинку кресла и говорил сейчас так, будто обвинительный приговор суда у него уже в кармане. В тоне его звучало убедительно, что все эти доказательства не более чем пустая, ничтожная формальность, будто движет им сейчас одно лишь человеколюбие и искреннейшая забота об участи хорошего писателя и доброго гражданина, нечаянно попавшего в беду. – Неужели вы полагаете, что я стал бы задерживать человека без достаточных оснований? Удивляюсь вам, любезнейший мой Пётр Андреевич.

– И всё же… Хотелось бы увидеть эти ваши… ммм… основания. И если они действительно покажутся мне достаточными, уверяю вас, я первый буду рекомендовать моему подзащитному подписать признание. Вы меня тоже не первый год знаете.

– Эх… Будь по-вашему, Пётр Андреич… Будь по-вашему.

Порфирий Петрович нажал скрытую кнопку звонка, в кабинет вошёл помощник следователя, тот самый, что докладывал ему на месте происшествия, а потом присутствовал при задержании Аскольда.

– Серёжа, друг мой, свидетели доставлены?

– Так точно, Порфирий Петрович, доставлены и ожидают в соседнем кабинете.

– Хорошо, друг мой, будем проводить опознание.

Петрович вальяжно расположился в своём кресле, взял в руки книгу и углубился в её изучение, всем своим видом показывая, что всё происходящее для него не представляет никакого интереса. Всё бесполезная трата времени, банальность и одна только скука.

Тем временем помощник поставил возле окна три стула и предложил Аскольду выбрать любой из них по своему усмотрению. Богатов встал, подошёл к окну и уселся на центральный. Помощник пригласил из коридора подставных и предложил им занять два других свободных стула. Те повиновались. Затем были приглашены понятые, которые заняли свои места в кабинете так, чтобы вся картина происходящего была для них видна и понятна. Наконец, в комнату вошёл первый свидетель – незнакомая Аскольду дама средних лет.

– Скажите, пожалуйста, свидетель, – обратился к ней помощник следователя, – вам знаком кто-нибудь из этих трех граждан, сидящих на стульях возле окна?

Дама ответила довольно быстро, почти сразу, только взглянув на Аскольда.

– Да. Вот этот, в центре, – сказала она раздражённо, с очевидной брезгливостью.

– Вы в этом уверены? – спросил помощник.

– Ещё бы… Абсолютно уверена, – не колеблясь, ответила дама.

– А скажите, когда и при каких обстоятельствах вы с ним познакомились?

– Я с ним вовсе не знакома, – женщина будто бы даже оскорбилась предложенным ей вопросом. – Ещё чего не хватало… Хм… Просто вчера видела его возле театра перед спектаклем.

– И что, кроме вас и этого гражданина там больше никого не было?

– Почему же? Было довольно много людей,… к спектаклю зрители собирались,… да и прохожие просто,… парочки прогуливались… В субботу вечером в центре Москвы людей всегда полно.

– А чем же именно этот гражданин так вам запомнился, что вы его тут же узнали, не колеблясь?

– Думаю, не одна я его запомнила,… даже уверена в этом. Он вёл себя отвратительно, просто по-хамски, как маньяк какой-то!

– И в чём это выражалось?

Женщина презрительно посмотрела на Аскольда и отвернулась, как от страшного, ужасного, но поверженного, а потому безопасного уже монстра.

– Он пытался изнасиловать одну приличную даму…

– Как? Прямо вот так изнасиловать… посреди улицы средь бела дня?

– Да. А что вас так удивляет? Сейчас в Москве такое творится, что ничему не приходится удивляться. Ужас! Совсем стыд и совесть потеряли! Скоро на улицу нормальным людям вообще невозможно будет выйти!

– Опишите, пожалуйста, конкретно действия именно этого гражданина? – прервал помощник следователя возмущённую полемику дамы.

– Он сначала грязно приставал к одной приличной женщине, собирался её изнасиловать,… она дала отпор, стала кричать,… тогда этот потащил её к машине,… женщина отбивалась, кричала, звала на помощь,… всё было так мерзко, гадко, аж вспоминать противно,… тут выбежал охранник, и этот отпустил её,… или она сама вырвалась,… я не поняла точно… Затем женщина побежала, а этот стал кричать ей вдогонку, оскорблять по-всякому,… грозился даже убить! А когда женщина убежала, сел в свою машину и помчался за ней.

– Вы ясно слышали, что этот гражданин грозился убить женщину?

– Абсолютно ясно! Я точно помню, как он словно бешеный монстр… трясся весь,… слюной брызгал… и орал во всю глотку: «Убью! Убью!». Да вы у других спросите, если не верите. Там много людей было,… все слышали и видели.

– Обязательно спросим. Скажите, пожалуйста, а на этих фотографиях вы никого не узнаёте?

Помощник представил даме несколько снимков, среди которых был снятый с места убийства в Серебряном Бору.

– Боже мой!… Какой ужас!… – обомлела женщина, выпила глоток предложенной ей воды и внимательнее всмотрелась в фотографии. – Да вот же она! Вот эта дама, к которой приставал, а затем погнался за ней этот… этот подонок! Я очень хорошо запомнила её платье!… Бедняжка… Так он всё-таки догнал её и осквернил своей мерзкой похотью?! Подонок! И как только земля таких носит?!

– Успокойтесь, пожалуйста. Спасибо вам, вы нам очень помогли. Мы вас больше не задерживаем. Можете быть свободны, – помощник дал женщине ещё воды, забрал фотографии, всунул в трясущиеся пальцы ручку и подвёл к столу. – Вот тут, пожалуйста…

Дама расписалась в протоколе и направилась прочь из кабинета. Напоследок, уже в дверях она ещё раз «одарила» Аскольда презрительным, уничтожающим взглядом и вышла. У страха глаза велики, у неприязни и ненависти они выпучены, будто рачьи, а то ещё и перекошены в сторону презрения, как у камбалы. Природа – зеркало души человеческой. Жаль только невинных зверушек, вынужденно олицетворяющих собой это зеркало.

Другие свидетели также без труда узнали Аскольда и дали примерно такие же показания, в таком же эмоциональном окрасе. Среди прочих был охранник из театра, который кроме того опознал также среди представленных ему однородных предметов Нюрин клатч, её жемчужное колье и часики, найденные в кармане пиджака Богатова.

– Они пришли рано, часа за три, – рассказывал он. – Я ещё посоветовал им сходить в кафе рядом с театром, всё равно запускать будем только за час до спектакля. Эта женщина ещё посмотрела на свои часики,… вот на эти самые,… и они ушли. И колье я помню, хорошо разглядел, мы же близко стояли друг к другу,… и сумочку эту…

– Ну что? Удостоверились, что Порфирий Петрович никого без достаточных оснований задерживать не станет? – спросил следователь Берзина, после того как экзекуция закончилась и все разошлись.

– Могу я вас попросить, Порфирий Петрович,… оставить нас с моим подзащитным наедине? Всего на несколько минут… Ввиду нашего с вами старого знакомства… – попросил Пётр Андреевич, освещая следователя своей самой добродушной, искреннейшей улыбкой. – Для меня в этом деле так же, как и для вас, почти всё ясно.

– Да, пожалуйста, – охотно согласился Петрович, трактуя берзинское «почти» в свою сторону. – Разве ж я когда был против серьёзных, взаимовыгодных соглашений? … Но только в рамках закона и во имя справедливости, – уточнил он и вышел из кабинета.

Пётр Андреевич, держа руки в карманах брюк, прошёлся несколько раз неспешно по комнате, будто главнокомандующий, детально продумывающий глобальный, стратегический план наступления по всем фронтам. Но низко опущенная голова, безвдохновенность взгляда и ещё более усиленная бледность лица говорили о неизбежности обороны, возможно тяжкой, изнурительной осады,… даже предполагали сдачу крепости. Аскольд следил за шефом на автопилоте, стараясь не мешать ему, не отвлекать от дум, по опыту зная, что тот сам начнёт говорить, когда сочтёт нужным. Наконец, Берзин остановился возле стола Петровича, присел на край и заговорил.

– Да, Аскольд… Ну и вляпался ты… Не понимаю, с чего начать,… как подступиться… И угораздило же тебя… Эх…

– Но вы же знаете меня, Пётр Андреич,… знаете ведь, что не убивал я Нюру,… не мог убить…

– Знаю? Нет, не знаю, Алексеич, не могу знать… Верю,… хочу верить,… но не могу,… не знаю… Ведь всё против тебя… всё! Как нарочно… И мотив налицо, и угрозы, и улики, и свидетели все как один тебя опознали сходу и буквально зарыли тебя своими показаниями.

– Но вы же знаете меня…

– Знаю… Давно знаю и, казалось, хорошо знаю. Но знаю ещё и то, что каждый человек, заметь, каждый, без исключения в определённой стрессовой ситуации способен даже на то,… на что он не способен. А твоя ситуация похожа на такую.

– Но вы же знаете меня…

– Да что ты заладил одно и то же?! Знаете, знаете… Знаю… Но для суда моё знание – ничто, ноль без палочки! Мне доказательства нужны, понимаешь ты, доказательства твоей невиновности… А у меня их нет… Ну, для начала хотя бы внутренняя уверенность, вера в твою непричастность… Она ведь не гриб, не вырастает под деревцем после дождичка.

– Вы не верите мне, Пётр Андреич? И вы не верите?

Берзин не знал что ответить. Вдруг он вскочил со стола, в два шага оказался перед Аскольдом, присел перед ним на корточки и пристально заглянул в глаза.

– Скажи мне правду, Аскольд,… мне скажи, твоему защитнику,… другу… Я никому не скажу,… ни словом не засвидетельствую против тебя,… но мне действительно крайне важно знать правду… Ты убил Нури?

Богатов смотрел красными, мокрыми от слёз глазами в глаза Берзину, губы его дрожали, подбородок лихорадочно ходил вверх-вниз в такт дрожанию губ.

– Оставьте меня, Пётр Андреич… Я всё п-понимаю… Вам, чтобы з-защищать, необходимо в-верить самому… Я п-понимаю… Не надо меня з-защищать… Оставьте меня все… Бог со мной… Заслужил, значит…

Пётр Андреевич взял Аскольда за плечи и слегка встряхнул.

– Ты убил Нури? Отвечай однозначно: да или нет?

– Я не убивал, – Богатов опустил голову и заплакал в кулачки не то от потери, не то от страха неминуемого наказания, не то от обиды и досады.

Пётр Андреевич встал и вновь зашагал по кабинету, время от времени массируя лысую голову правой рукой. Левую при этом всё также держал в кармане брюк. Такая уж у него была привычка.

– Ладно, не реви… Успокойся… – он подошёл к Богатову и положил руку ему на плечо. – Слышишь меня, Аскольд? Успокойся ради Бога, прошу тебя… Возьми себя в руки, ты мне нужен сильный, понимаешь… Помоги мне помочь тебе…

Богатов вытер насухо глаза кулачками, вздохнул глубоко… и выдохнул резко и шумно.

– Так… Поступим так… – заговорил Пётр Андреевич спокойно, чётко, ровно. – Я хочу верить тебе, Аскольд,… поэтому берусь за твоё дело. Берусь бесплатно. Всё равно у тебя нет таких денег, а в долг я не работаю. Если ты действительно невиновен, я вытащу тебя… пока не знаю как, но что-нибудь придумаю. Но если в процессе расследования твоя вина станет для меня очевидна… или я уличу тебя во лжи хоть в деталях, в мелочах, тут же перестану тебя защищать… Выкручивайся тогда сам, как знаешь… Ты меня понял?

– Да, – кивнул головой Аскольд. – Я понял. Я всё вам расскажу. Всё.

– Я должен знать правду… всю правду… даже в мелочах… иначе мне трудно будет тебя вытащить. Аскольд, рассказывай всё о вчерашнем вечере и ночи, во всех подробностях… И вообще о твоих отношениях с Нюрой… и помимо Нюры. Я должен знать ВСЁ! Только кратко, сжато, самую суть, без литературы… а то Петрович скоро погонит нас из своего кабинета.

Примерно через полчаса Берзин позвал следователя.

– Ну что? Вы всё решили? Обо всём договорились? – спросил тот с порога, потирая руки. – Мы можем заканчивать на сегодня? А то воскресенье всё-таки…

– Да, Порфирий Петрович, – сияя своей обворожительной улыбкой, встретил его Пётр Андреевич. – Мы всё решили, обо всём договорились. И весьма благодарны вам за предоставленную нам такую возможность. Прошу извинить, что выгнали вас из вашего же кабинета.

– Да бросьте вы, пустяки,… одно дело делаем, – следователь прошёл к своему столу и достал из выдвижного ящика какие-то бумаги. – Ну что, будем подписывать, Аскольд Алексеевич?

– Да мы уже, собственно, всё подписали… – как бы извиняясь, сообщил Пётр Андреевич. – Так что не извольте беспокоиться. Всё в порядке.

– Что подписали? – опешил Петрович. – Что в порядке?

– Да всё в порядке… – снисходительно, дружески беря под локоток следователя, успокоил Берзин. – Договор подписали… Без договора ведь нельзя… вы же знаете, Прохор Петрович. Я берусь защищать Аскольда Алексеевича Богатова. С этой минуты я официально являюсь его адвокатом.

В кабинете снова, как уже не раз сегодняшним днём, повисла пауза.

– Ах вот оно что… Так вот, значит… – пришёл в себя Петрович, и в глазах у него засверкали мстительные огоньки. – Ну что ж, будь по-вашему… Хотел, как лучше, знаете ли… Могли б по состоянию аффекта пойти, а теперь уж, не обессудьте, по предумышленному…

Следователь убрал бумаги в стол, но достал оттуда другие.

– Богатов Аскольд Алексеевич, – произнёс он привычным протокольным тоном, – вам предъявляется обвинение в жестоком, предумышленном убийстве вашей супруги Богатовой Нурсины Эльдаровны. С этой минуты вы уже не подозреваемый, а подследственный, и в качестве меры пресечения, ввиду особой тяжести преступления и того, что находясь на свободе, вы можете скрыться от правосудия и помешать следствию, я избираю содержание под стражей. Убеждён, что суд моё ходатайство поддержит. Подойдите и распишитесь.

Аскольд поставил подпись, как всего пару часов назад на собственной книге. Петрович вызвал звонком конвой.

– Ну вот и славненько, – следователь собрал бумаги в папку и положил её в ящик стола. – Думаю, долго суда ждать не придётся… Дело-то плёвое… Увести… – кивнул он конвоиру.

Наручники вновь щёлкнули на запястьях. Аскольд медленно, не веря всё ещё в реальность происходящего, вышел в сопровождении конвоира из кабинета.

– Вот так, Пётр Андреевич, – ехидно улыбаясь, проговорил следователь. – До встречи в суде.

– Да бросьте вы, Порфирий Петрович, – отбил удар Берзин, – до суда ещё не раз встретимся.

 

Глава 25

Пётр Андреевич ехал домой. Сам, без водителя. И это было немного странно. Не то, что сам – он и раньше иногда садился за руль, когда в выходные и праздники непременно нужно было куда-то ехать. Странность составляло то казусное, нелепое, «с левой резьбой» ощущение, что он занимает не своё место. И не просто занимает, а будто бы узурпирует его, в то время как настоящий властелин руля попал в беду. Хотелось думать, что временно… Хочется так думать. Но для этого его нужно оттуда вытащить… Как?

Дело это само по себе не казалось Берзину очень уж сложным, он распутывал дела и покруче. Но то была его работа, его бизнес, и рисковал он только суммой гонорара, в худшем случае репутацией успешного адвоката. И поэтому вёл защиту легко и свободно, азартно, играючи,… как песню пел. Да… именно так. Для него это была азартная игра, как в покер, в преферанс, в которой можно было и проиграть, даже много проиграть, расстроиться, огорчиться… Но не потерять себя,… так что назавтра снова за стол и отыграться с лихвой. И Пётр Андреевич неизменно при этом добивался успеха – если уж не оправдательного приговора, то удовлетворительного для всех сторон его содержания. А тут…

Аскольд всё ещё не был его клиентом. Не был, никак не вписывался в привычные, устоявшиеся за долгие годы рамки взаимоотношений адвокат-подзащитный, несмотря на подписанный только что договор и законный, основательный статус. С ним оказалось совсем не то и не так, как с другими, как всегда… В деле Богатова Пётр Андреевич не рисковал ничем, вообще ничем. Гонорара не было, не существовало в природе как такового. Репутация… – «Моя репутация настолько безупречна, что меня уже давно пора скомпрометировать» – …да к чёрту репутацию… на пенсию уже пора,… на покой, к излюбленным картинам…

И в то же время он рисковал очень многим – покоем, безмятежной старостью, душою своей, сокровенным внутренним Я, которое пестовал, о котором заботился целую жизнь,… – да всем рисковал! И это сковывало по рукам и ногам, не давало места для манёвра, простора для выдумки, фантазии, блефа, даже элементарно блокировало пресловутый профессионализм. Будто многоопытному, заслуженному педагогу со стажем посчастливилось вдруг родить своего собственного ребёнка… И вот он на руках… маленький, тёпленький, гладенький, послушный и беззащитный, как пластилиновый ёжик из которого можно слепить всё что хочешь… И какой тут к хренам опыт, какие знания, какие наработки?! Всё летит к чертям собачьим в тартарары! Чувствуешь себя неискушённой желторотой зеленью, не ведающей с чего начать, как подступиться.

«Нет, на одном опыте тут не проедешь, – думал про себя Пётр Андреевич. – Здесь нужно совсем другое, новое, чего, может быть, не было, да и не требовалось особо во всей предыдущей практике. Я легко защищал заведомых негодяев, мне достаточно было ляпов и проколов следствия чтобы развалить дело. Я часто боролся не за невиновность виновного, а с безапелляционной вседозволенностью обвинения, которое забыло, а часто и вовсе не хотело знать, что существует закон. И я не жалею ни о чём,… пускай учатся работать и соответствовать своему званию. А тут… Тут совсем другое. Сейчас мне не нужно разваливать дело, мне плевать на снобизм и самоуверенность Петровича, я хочу ни много ни мало обелить Аскольда, вернуть его чистеньким в жизнь, в своё сердце. Поэтому мне просто необходима уверенность в непричастности Богатова к убийству Нюры. Без неё я проиграю процесс,… так что лучше отказаться сразу, передать его другому, незаинтересованному адвокату».

Пётр Андреевич подъехал к дому, загнал автомобиль в гараж и поднялся на второй этаж. Кабинет был закрыт на ключ, он сам запер его ещё утром. Не хотелось отпирать,… он сам теперь не знал, чего ему хочется,… поэтому отправился опять вниз, в галерею. Но не дошёл, а задержался на кухне, включил кофеварочную машину и подставил под носик чашечку с тонким изящным ушком.

«Нет, нельзя отдавать, – диалог с самим собой продолжился автоматически. – Откуда у Аскольда деньги на адвоката? А бесплатный сдаст его Порфирию со всеми потрохами. Тот же схарчит и не поперхнётся – повышения ожидает старик, ой как ожидает… Поэтому слопает красиво, виртуозно, с аппетитом».

Аппарат наполнил чашечку горячим кофе с пенкой, Берзин принял её двумя пальчиками за тонкое ушко и направился в гостиную. Там сел на мягкий диван и отпил крохотный глоточек, скорее даже не отпил, а вдохнул чувствительным ртом насыщенный аромат волшебного напитка.

«А чего это ты так засомневался в невиновности Аскольда? – спросил Берзин оптимист Берзина скептика. – Он же сказал тебе: „Не убивал“, и ты ему поверил. Ведь поверил же?».

«Поверил… – ответил скептик. – Потому что хотел поверить».

«А теперь больше не хочешь?».

«Хочу… Ещё как хочу… Но сколько раз я верил, глядя в честные, плачущие глаза… И сколько раз убеждался, что никому и ничему нельзя верить совершенно… Человек – существо виртуозное, иной раз и сам верит в собственный вымысел, когда не поверить просто не может, не в силах не поверить».

«Хорошо, – продолжал напор оптимист, – а тебе сейчас что нужно, что важнее для твоей веры на данный момент: убил – не убил? или мог убить – не мог убить?».

«Ну, это всё относительно… всё лирика… – не сдавался скептик. – Мог, ещё не значит, убил. А не мог,… погоди, погоди,… ведь если не мог,… если никак не мог, значит и не убивал вовсе…».

«А мог ли? Скажи, мог ли Аскольд, которого ты знаешь уже тринадцать лет, пять из которых доверяешь ему себя, свои сокровенные тайны, многие из которых знаете только ты и он, которому жизнь свою доверяешь каждый Божий день,… мог ли этот человек убить?»

Пётр Андреевич отпил ещё маленький глоток, поставил чашечку на журнальный столик и, отвалившись на спинку дивана, закрыл глаза. В сознании, как на старой киноленте поплыли кадры тринадцатилетней давности, где в купе скорого поезда чёрный человек с густой окладистой бородой и голубыми, полными грусти глазами говорит совсем просто, без пафоса, но убеждённо, уверенно: «Мне кажется, что каждый человек способен на многое, практически на всё, даже на самую гнусность. Вопрос лишь в том, какова цена этой гнусности для каждого отдельного человека. Ведь никто до определённой поры, не столкнувшись ещё с ситуацией, не может знать, на что он способен, на какие поступки или непоступки. У каждой твёрдости есть свой предел, и у каждой совести своя продажная стоимость. Одни готовы поступиться великим за малое, другие малым за великое, но никто не вправе утверждать о себе, что уж он-то никогда и ни за что. Всё дело в цене, и мало кто знает её действительное значение, только те, кому пришлось ей уступить».

– Значит, мог… – произнёс Пётр Андреевич в голос. – Даже если б не хотел, не думал, никак не предполагал ввиду характера, убеждений, внутренней философии… – всё равно смог бы,… как каждый из нас. «Всё дело в цене…».

Он открыл глаза, потянулся за чашечкой, ухватил её цепкими пальцами за ушко,… но тут вдруг потерял равновесие и отшатнулся назад к спинке дивана. По стеклу столика расплылась, увеличиваясь в размерах, амёба черной жидкости.

– Тьфу ты, ёксель-моксель! – проговорили раздражённо губы. А глаза невольно зафиксировали и воскресили в памяти другую лужицу другого напитка в другом помещении – тринадцать лет назад в купе скорого поезда Воркута-Москва в компании черноволосой незнакомки с благодарной волшебной улыбкой, ничего не обещающей взамен, но столь чистой и бесхитростной, что всё обещалось само собой…

Тогда Богатов потянулся за стаканом и невольно поймал в воздухе её руку. А может, это было не так уж и невольно… возможно, само провидение приблизило их друг к другу и подарило точку касания, столь наивную и безвинную, что подозревать в чём-то кого-нибудь из них стало бы верхом глупости. Но на то она и глупость, чтобы суметь оказаться в самый ненужный момент в самом ненужном месте.

Дверь в купе с шумом распахнулась настежь, и на пороге появился совершенно незнакомый мужчина, явно не по возрасту седой и с гневным, горящим взором. Седина в сочетании со строгими, правильными чертами придавала его лицу чрезвычайный шарм и красоту, а гневный, острый, как разящий меч, взгляд делал эту красоту поистине демонической. Незнакомка импульсивно отдёрнула руку, стакан упал, разливая по полу остатки недопитого чая. В воздухе повисла тревожная тишина.

«Понравилась?» – спросил тогда Берзин Аскольда, как только седой увёл незнакомку.

«Очень…» – не задумываясь, ответил Богатов.

Он был как бы не в себе, будто преисполненный энергией для немедленного решительного действия, не терпящего отлагательства. Но сила эта бурлила, играла, копилась у него внутри, в то время как внешняя оболочка, будто облитая толстым слоем застывшего воска, оставалась незыблемой, сдержанно спокойной.

«Значит, вот этакая красота тебя привлекает?»

«Да… – Аскольд отвёл глаза в сторону, сосредоточив взгляд на некой невидимой точке, как бы всматриваясь внутрь себя, в самую глубь, но уже через секунду вернулся к Берзину, – … такая».

«Боже ж ты мой! Тринадцать лет прошло! – думал про себя Пётр Андреевич, вытирая со столика кофейную лужицу. – А будто вчера всё было. И ведь не прошло… не умерло насовсем… воскресло…».

Аскольд рассказал ему в кабинете Петровича, как три с половиной года назад они снова встретились с Беллой… неожиданно,… случайно,… вдруг,… даже не сразу узнали друг друга. А узнав, всего через два месяца общения в интернете забыли о девяти годах безвременья, пролетевших, казалось, как один миг.

– Эх, Аскольд… Бедный Аскольд… Ты всегда был бабником, – подумал вслух Берзин. – Все мы, в общем-то, бабники… Но тебя мне искренне жаль… Тогда ещё было жаль.

Он опять вспомнил тот солнечный июльский день и повесть Богатова о себе.

«Я слабый, падший человек без силы и воли. Вы ж вот сами давеча заметили, что четыре года в монастыре ни алкоголя, ни табака, а как вырвался на свободу, так снова во все тяжкие. Мне эта свобода горше тюрьмы, потому как нет у меня никакой способности противостоять своим страстям. А их у меня много, ой много, и все злющие, коварные, как аспиды, только и ждут того, чтобы побольнее уязвить. И я поддаюсь почти без сопротивления… Почти,… так что со стороны может показаться, что и вовсе без сопротивления,… что с желанием и готовностью… Ах, как дорого мне это почти! … Оно как соломинка, понимаете,… как последняя надежда…

Постепенно я стал оправдывать свою слабость, находя для неё убедительные обоснования и извинительные причины. Я даже здорово преуспел на этом поприще. Надо отдать должное человеку, за время своего существования это лучшее из того, что он научился делать. Страстям же, этим своим злейшим врагам я присвоил статус неизменных атрибутов успеха: курению – спутника мужественности, чревоугодию – достатка и вкуса, осуждению и жестокости придал значение справедливости, а предательство оправдал расчетом ради высшего блага. Но есть одна страсть, которая даст сто очков вперёд всем остальным, которая не просто довлеет надо мной, она уже часть меня неразрывная и неотъемлемая. С теми остальными я могу как-то с большим или меньшим успехом бороться, многие даже изжил совсем. А эта … непобиваема. Она настолько сжилась со мной, срослась со всем моим существом, с моей природой, что без неё я не знаю уже себя, лиши меня её, и я перестану быть вовсе. Поэтому я не могу бороться с этой страстью, а, живя с ней, неизбежно гублю и себя, и тех, кто рядом, кто дорог мне. Вот таков тупик, в который я сам себя загнал и выхода из которого не вижу, не знаю.

Эта страсть – женщины. Банально, правда? Как в плохом бульварном романе. А для меня это трагедия … Шекспир! Я бабник, Пётр Андреевич, элементарный бабник».

– Значит, был у тебя мотив, Аскольд, – утвердительно вывел воображаемому собеседнику Берзин. – Был! И прав Порфирий, не импульсивный мотив, не в состоянии аффекта, но основательный, предумышленный.

Убрав следы кофе и насухо вытерев столик, Пётр Андреевич направился в кухню, вымыл под струёй тёплой воды чашку, простирнул тряпочку и даже попытался напеть некую популярную песенку, названия которой никогда не знал. Ему всё было ясно, вопросов больше не возникало… Хотелось бы ещё, чтобы стало безразлично, ушло навсегда, оставило в покое… Но не получалось никак.

Берзин зашёл в галерею, приблизился вплотную к мольберту с новой картиной, бережно снял с неё покровы и отошёл на почтительное расстояние, постепенно перезагружаясь из юридического мира в мир искусства. Пред взором открылось полотно с яркими живописными красками, будоражащими воображение, оживляющими иные миры – миры фантазии, химеры, вымысла. И чем дольше Пётр Андреевич смотрел на работу, чем старательнее проникал одухотворённым сознанием в вычурный каприз фантасмагории, тем более уходил созерцательным чувством и даже мыслью в другой образ, никогда не виданный им, но много-много раз за последние тринадцать лет представляемый, воображаемый.

Посреди огромного цветущего сада, в окружении экзотических растений и цветов на коленях стояла обнажённая Нури. Лицо её исказилось мучительной гримасой боли и скорби, пережить которые ей оказалось неимоверно трудно, почти невозможно. Левой рукой она сжимала рукоять большого окровавленного ножа, а правой держала за волосы только что отрезанную голову. То была голова Аскольда. Она как будто ещё жила, в ней всё ещё теплилось сознание и чувство, но не ужаса и страха, а обретённого вдруг умиротворения и покоя. В ещё приоткрытых глазах светилась благодарность и признательность. Казалось, что через мгновение они закроются, сознание погаснет, чувство иссякнет, освобождаясь навеки от этой муки, называемой всеми жизнью.

«Сколько Нюра потом ни расспрашивала, – зазвучал вдруг в сознании голос Аскольда, – сколько ни пыталась выяснить у меня суть этой картины, а главное причины, побудившие меня написать её, я не смог дать ей сколько-нибудь удовлетворительный ответ. Я только мычал, умничал, морщил лобик, придумывая на ходу более-менее вразумительные объяснения, но чувствовал, что сам не верю всему тому, что говорю. Мне и самому хотелось осознать, что я тут натворил, но понимание не приходило. Нет его и сейчас. Я только приблизился к расшифровке этого страшного ребуса, только начал понимать в свете последовавших за тем событий смысл той загадки, но полная разгадка её всё ещё впереди. Единственное, что я смог тогда сказать однозначно и убеждённо, это название работы. Нюра спросила меня о нём, и я ответил, не задумываясь, хотя мгновением раньше вовсе не знал ответа. „Освобождение“ – так я назвал картину».

– Вот оно что… – произнёс вслух Берзин. – Так вот ты какая, Нурсина Эльдаровна… И вот что на самом деле означает «Освобождение»… Ценой своей жизни…

Пётр Андреевич покинул галерею, поднялся на второй этаж, в спальню жены, достал из заветной шкатулочки ключ, подошёл к двери кабинета и, наконец, отпер её. Внутри всё было как всегда – уютно, конкретно, по-деловому, ничего лишнего, что отвлекало бы внимание… только то, что способствует серьёзной ответственной работе. Над массивным письменным столом, на полочке, рядом с тоненькой церковной свечечкой стоял небольшой, размером с записную книжку предмет. Пётр Андреевич снял его левой рукой, свободной правой достал и надел на нос очки и стал внимательно, с неподдельным интересом разглядывать. Будто в первый раз.

То была икона. Маленький список с древнего оригинала. На иконе изображены двое мужчин в полный рост, головы их на четверть обращены друг к другу и на три четверти во фронт. В руках одного из них книга, у другого древко креста, свиток и три ключа. Над ними помещена полуфигура Иисуса Христа, благословляющего, дающего великую неземную власть.

– Я буду защищать тебя, Аскольд… Я верю тебе… И я помогу твоему освобождению… – сказал Пётр Андреевич и перекрестился.

 

Глава 26

Берзин ехал к дому Богатовых. Приняв решение, он не мог уже сидеть на месте и, несмотря на воскресный вечер, отправился собирать доказательства. Что он намеревался там найти, пока представлялось плохо, но чувствовал, что начинать надо с дома. Никакой особой версии происшествия, обеляющей Аскольда, у него ещё не было, как не существовало представления о том, на чём он выстроит свою линию защиты. Но зато была уверенность, крайняя убеждённость в непричастности его друга к убийству, основанная на твёрдом, железобетонном, снисходительно взирающем на любые опровержения богатовском «Знаю». Откуда вдруг взялась эта убеждённость? Он не задумывался. Как не утруждал себя, наверное, копаниями о причинах своего знания и сам Аскольд. Он просто знал и всё. И, проехав мысленно ещё раз в одном купе скорого поезда со странным, необычным, загадочным монахом, Берзин вдруг взял и поверил. Легко и просто… как проснулся. Ведь никто из нас не знает, откуда берётся вера, часто вопреки устоявшимся мнениям и очевидным фактам… и куда девается, когда ничто – ни наглядный опыт, ни бесспорная логика, ни сами законы природы – не в состоянии удержать её. Для веры вовсе не нужны улики и доказательства.

И этой веры Петру Андреевичу было более чем достаточно. Ему достаточно. Оставалось только убедить в основательности такого знания суд, подкрепив свою убеждённость… чем? … а тем, что нароет. Ведь в том, что непременно найдёт что-то, Пётр Андреевич не сомневался. Любое действие, и уж тем более бездействие обязательно оставляют после себя следы. Особенно бездействие, потому что уверенное в своём алиби никогда не пытается их скрыть.

Ещё издалека, только въехав во двор, Берзин увидел синий «Пыжик» Аскольда. Он хорошо знал эту машину, не раз ездил в ней, когда его собственный Мерседес отдыхал в больничке – так они называли автотехцентр, в котором железный друг проходил все плановые ТО и мелкие профилактические ремонты. Подъехав ближе, Пётр Андреевич оглядел двор, выискивая место парковки. Беда всех московских дворов – страшный дефицит парковочного пространства, поэтому в вечернее время, особенно в выходные и праздничные дни автовладельцы ютили стальных коней, где придётся, кому как посчастливится к великому недовольству и негодованию своих безлошадных соседей. А что делать? Столичные власти никак не предполагали, что кому-то в этом городе вдруг взбредёт в голову жить не хуже, чем они. Поэтому двор был заставлен машинами до предела, так что негде упасть пресловутому яблоку. Но тут, к счастью Берзина, несколько поодаль из плотной стены легковушек выпал один кирпичик и, взревев мотором, щедро разбавив вечерний воздух пахучим выхлопом, укатил по своим надобностям. Пётр Андреевич, благодаря случай, сразу же занял собой освободившееся пространство, заглушил двигатель и направился к синему «Пыжику».

Богатову повезло, он ухитрился занять лучшее место под солнцем – на небольшой заасфальтированной площадке прямо возле своего подъезда. Впрочем, проходу граждан его автомобиль никак не мог помешать, места оставалось ещё более чем достаточно, но слишком мало, чтобы втиснуть сюда ещё одну машину. Так что от случайного притирания неумелых блондинок аскольдовский Пежо был почти что застрахован… но никак не освобождён от ворчливого недовольства соседей.

Пётр Андреевич подошёл к автомобилю и стал внимательно, даже придирчиво рассматривать его со всех сторон, заглядывая внутрь сквозь прозрачные незатонированные стёкла. Всё было чисто, уютно, спокойно… как обычно, никакого беспорядка и уж тем более следов борьбы. Берзин на всякий случай сделал несколько снимков портативной цифровой фотокамерой. Это, конечно, никакое не доказательство, но всё же маленький укол в задницу версии следствия. Чем больше таких вот уколов, чем регулярнее их постановка, тем скорее и очевиднее исцеление от навязчивой мании преследования первого попавшегося в поле зрения прокуратуры.

– Понаставят тут машин своих, людЯм пройтить негде… – прозвучал неподалёку тихий, но достаточный для того чтобы быть услышанным голос. – Всё заставили… Не двор, а автопарк какой-то… Прям хоть в деревню беги с городу…

Рядом, на той же площадке возле подъезда на скамейке сидела женщина лет семидесяти-семидесяти пяти и ворчала. Её брюзжание явно предназначалось ему, Петру Андреевичу, так как других слушателей поблизости не наблюдалось, а бухтеть вовсе без зрителей ей было неинтересно. Это оказалась одна из тех непременных атрибутов любого двора, которые всегда чем-то недовольны, чем-то даже обижены – хоть так поставь, хоть сяк, а только всё будет не так. Говорила она в сторону, как профессиональная актриса свой монолог, то есть, не глядя в камеру, но каждый случайный зритель неизменно пребывал в полном убеждении, что речь адресовалась именно ему. А кому же ещё?

– Да, действительно… не продохнуть стало в Москве от машин, – с готовностью поддержал женщину Пётр Андреевич, рассчитывая на контакт. – То ли дело раньше, в былые времена… тишина, простор, воздух свежий…

– А что ж ты хочешь, мил человек, чай не в деревне, всем ехать надобно, – тут же переключилась на противоположную волну собеседница, будто только что заметившая Берзина. – В автобус-то не влезть, метро вон взрывают, а пешком не находисси…

– И то верно… – поймал Берзин манеру ораторши вести дебаты. – Да ладно если б ездил, а то поставит вот так, посреди двора – и ни с места, ни пройти тебе, ни проехать. Людям одно только беспокойство.

– Тебе что, места мало? Ходи вон сколько хошь… И почему ж это не ездит? Зачем на человека напраслину гнать? – возмутилась сама вопиющая справедливость. – Очень даже ездит… Вчерась только и поставил… вот в это же время, часов в восемь, кажись… Я тута кажный вечер гуляю, воздухом дышу, всё вижу… А часа через полтора обратно уехал… Надо, значить, человеку было, вот и уехал…

– И когда вернулся, вы, конечно, тоже видели? – задал Пётр Андреевич провокационный вопрос. – Никуда от вас не скрыться… Всё вы видите…

– Да вот мне делов больше нет, как за всякими тут следить… – возмутилась женщина. – Буду я ещё тут караулить, кто когда приезжает, куда уезжает… Когда ему надо, тогда и приехал… А у меня свои дела… Только утром опять тут стоял… Ну так имеет право, значить…

– А вы сможете всё это повторить… в суде? – подсел Берзин к ней на скамейку и предъявил красную книжечку адвокатского удостоверения. – Очень обяжете, уважаемая… простите, не знаю вашего имени-отчества,… справедливость без вас не восторжествует.

– А что ж… и повторю… – не особо испугалась красной книжечки тётенька, но собралась вся, впечатлившись признанием собственной значимости. – Мне бояться нечего… Правду говорю… а правда, она никому нынче не нравится…

Берзин поблагодарил женщину, дал ей свою визитку, тщательно записал её координаты и, пожелав здоровья, направился к своей машине. Подтверждение слов Аскольда, что из театра он поехал домой, а вовсе не за Нюрой было у него в кармане. Это уже кое-что.

Проезжая мимо подъезда, через открытое окно Пётр Андреевич услышал прощальное: «Ездиют тут… ЛюдЯм отдыхать мешают…».

Этот трудный воскресный день подходил к концу, и заканчивался он вовсе не так уж плохо, как начался. Во всяком случае, настроение Петра Андреевича заметно улучшилось. Да что там,… он снова был на коне, играл в СВОЮ игру, пел СВОЮ песню. Хотелось как-то закрепить первый успех, развить его. Он припарковался у тротуара и достал из портфеля исписанный мелким почерком лист бумаги. Это был перечень контактов из телефонной книжки Аскольда, он списал его с мобильника, любезно предоставленного Порфирием Петровичем. Впрочем, не так уж и любезно, по скошенной набок улыбке следователя было видно, что если бы тот мог, то послал бы куда подальше… и на подольше… лет эдак на пять. Но не мог, смартфон Богатова не представлял для следствия интереса и поэтому не был приобщён к делу в качестве вещдока. Так что препятствий к осмотру личных вещей своего подзащитного у Петра Андреевича не оказалось.

Список оказался внушительным, в основном знакомые имена, организации, о которых Пётр Андреевич знал лично, либо по рассказам Богатова – за пять лет они всё узнали друг о друге… или почти всё. Был среди прочих и номер телефона Беллы, его Берзин выделил особо, подчеркнув тремя жирными чертами. Аскольд очень просил позвонить женщине, сообщить о случившемся и успокоить по возможности – та переживает ужасно, места себе не находит, со вчерашнего дня не получая от близкого, дорогого человека никаких известий. Даже банального «Доброе утро, Любимая!». Для большинства людей банального, а для них неизменного знака, без которого день как бы и не начинается вовсе, а всё ещё продолжается липкое, тягучее, без каких бы то ни было надежд и перспектив «вчера».

Но сейчас Пётр Андреевич не собирался ей звонить. Хоть и понимал, чувствовал всю мучительность её неведения, но всё же предпочитал сначала продвинуться, укрепиться в деле и сообщить женщине не убийственную новость, а по возможности благую весть, дающую надежду, укрепляющую веру. А любовью она, судя по всему, и так преисполнена по самую маковку.

– Потерпите, Белла, – произнёс вслух Берзин, почему-то надеясь быть услышанным. – Потерпите ещё и эту ночь… А завтра вы всё узнаете… Обещаю.

Пётр Андреевич побежал по списку дальше. Всё знакомые имена, к делу, скорее всего, никакого отношения не имеющие, а значит и бесполезные в данную минуту. Но тут его внимание привлёк один абсолютно неизвестный контакт, о котором он ничего не знал. Ну и что же тут удивительного? Разве у Аскольда не может быть знакомого, о котором он своему шефу не посчитал необходимым ничего рассказывать, даже упоминать вскользь? Разумеется, может. Так, судя по всему, оно и есть, и это никоим образом не бросает тень на их взаимоотношения. Но имя… звучное, редкое имя Инга цепко задержало на себе внимание Петра Андреевича и не позволило пройти мимо, отбросить как безынтересный, ничего не значащий эпизод. Возможно, конечно, это какая-нибудь читательница или вообще просто случайная знакомая… Возможно. Берзин откинулся на спинку кресла, закрыл глаза и расслабился. Внутри играло, зудело нетерпение. Тут что-то есть… И сейчас Пётр Андреевич это выяснит.

Он набрал номер на смартфоне и приложил аппарат к уху.

– Да… – прозвучал нежный, ласкающий слух девичий голосок.

– Здравствуйте. Это Инга? – задал Берзин самый простой и естественный вопрос.

– Да… Это я, милый, – пел голосок прямо в мозг свою умиротворяющую песенку. – Соскучился? Хочешь в гости приехать? Я жду тебя.

Обращение «милый» и сразу же, с первых слов приглашение в гости незнакомого человека недвусмысленно указывали на характер занятия этой «девочки». И хотя Пётр Андреевич ни о чём таком сейчас не думал, не предполагал даже, но контакт уже установлен, и терять его на самом подходе было глупо.

– Диктуй адрес. Я сейчас приеду.

Уже смеркалось, когда Пётр Андреевич въехал в маленький, уютный московский дворик, в котором оказалось на удивление много свободных парковочных мест. Вокруг всё было тихо, спокойно, даже патриархально, словно в забытьи старой лубочной провинции. Даже не верилось, не хотелось верить, что в каких-то тридцати метрах отсюда гудит, зудит, свербит и чешется по оголённым нервам души сумасшедшая, обезумевшая Москва. Но в то же время нигде не видно было обветшалости, запущенности российской периферии, в которой ещё можно жить, но мечтать, строить какие-то планы на будущее уже невозможно. Ощущалось дыхание маленького европейского городка, тихого и уютного. «Странно… – подумал Берзин. – Будто и не Москва вовсе. Неужели такое бывает… у нас?»

Он удобно припарковал свой Мерседес, поставил его под охрану и вошёл в подъезд. Нужная квартира была на втором этаже, Пётр Андреевич поднялся по лестнице, с интересом осмотрел белую, с цветным витражиком в центре дверь и нажал на кнопку звонка. Через пару секунд послышался звук открываемого замка – его явно ждали здесь, – дверь раскрылась…

Пётр Андреевич остолбенел, будто увидел призрак… В дверном проёме стояла едва одетая, в одном лёгком, прозрачном пеньюарчике, сквозь который просматривались лишь тоненькие ниточки трусиков… Белла…

Это была она… Та самая черноволосая красавица, которая тринадцать лет назад случайно ли, нарочно ли зашла в их с Аскольдом купе. Она нисколько не изменилась, тринадцать лет прошли для неё незаметно, ничуть не задели её – всё так же хороша, всё так же свежа, а в таком, с позволения сказать, наряде просто обворожительна.

Должно быть, Пётр Андреевич выглядел теперь чрезвычайно глупо, таращась на женщину круглыми, выпученными глазами, а в полуоткрытом рту повисло, замерло дежурное приветствие. Красавица улыбнулась – ей явно была приятна такая реакция – и сделала шаг в сторону, пропуская гостя внутрь.

– Приветик, милый, я ждала тебя с нетерпением, – пропел нежный девичий голосок, – проходи,… вот тапки…

Берзин оправился от столбняка и вошёл. Что-то было не так,… он не сразу понял, что… Голос… Вроде, голос не тот… не Беллы,… кажется, у той был несколько иной тембр голоса… и мимика… движение губ при разговоре. Но это же было тринадцать лет назад… и мельком. Пётр Андреевич мог ошибиться. Он разулся, надел тапки и пристально посмотрел в лицо «девочке». На вид ей было что-то около сорока, даже меньше… Да, не девочка… но выглядит прекрасно! Столько же примерно было и Белле тогда… Но тогда! Тринадцать лет прошло! Время не могло её так пощадить! Это невозможно.

– Проходи в комнату, милый, располагайся, – Инга несколько засмущалась столь пристальным рассматриванием себя, будто акт соития уже начался прямо с порога. Но тут же взяла себя в руки, ведь это её работа. – Ванна тут, там полотенце и всё, что нужно… Чай? Кофе?

Пётр Андреевич прошёл в комнату с огромной кроватью и остановился посередине.

– Чай… – ответил он смущённо, чувствуя себя всё ещё не в своей тарелке. – Лучше чай. Мне кофе на ночь уже вредно.

– Хорошо, милый… Располагайся, сходи пока в ванну, а я сейчас принесу чай.

Она вышла, облегчённо вздохнув, освобождаясь от пристального рассматривания Берзина. Он остался один. Ни в какую ванну, естественно, не пошёл, а присел на стул возле крохотного журнального столика и задумался. Всего нескольких минут общения с Ингой оказалось вполне достаточно, чтобы понять – он обознался, это не Белла. Совершенно не её голос, мимика, манера вести разговор, возраст (всё-таки тринадцать лет не могли пройти даром) … К тому же эта женщина его совсем не узнала, хотя Белла должна была узнать,… он же её узнал. Но хороша… правда, хороша… до чрезвычайности хороша! Теперь понятно, почему эта Инга оказалась в телефонной книжке Аскольда…

Они как-то говорили, обменивались своими воззрениями и отношениями к женщинам этого рода занятий. Богатов не выказывал никакого презрения или высокомерия по отношения к ним, но определённо и недвусмысленно дал понять, что контакт с проституткой не приносит ему никакого, даже физического, плотского удовлетворения. И дело всё отнюдь не в отсутствии любви… Для неё это работа, обыденность, пусть даже искусное, но всё равно бесстрастное, чисто механическое воспроизведение определённых, весьма определённых действий и движений без души и вдохновения. Такой секс Аскольд называл онанизмом, в котором женщина играет роль правой руки – унизительную для себя и для партнёра роль… Но Инга… Инга это совсем другое дело. «Боже мой, как она похожа на Беллу! Ну, точная её копия! Или всё же… Белла?»

«Девочка» впорхнула в комнату, держа в руках поднос с двумя чашками «пакетного» чая, легко, на стройных длинных ножках подплыла к мужчине и, нагнувшись, определила поднос на столик. При этом её пеньюар непринуждённо распахнулся, оголив две маленькие, аккуратные грудки. От Инги повеяло нежным, лёгким ароматом, не сладко-приторным, но весенне-цитрусовым, возбуждающим и будоражащим все юношеские инстинкты. «Невозможно работать», – подумал про себя Пётр Андреевич.

– Милый, а почему ты не идёшь в ванну? – пропел ангельский голосок. – Ты хочешь, чтобы я сама тебя раздела?

Она присела к нему на колени и лёгким, непринуждённым движением смахнула с плеч пиджак. При этом нос Петра Андреевича как раз попал в ложбинку между двумя аккуратными холмиками…

– Подождите, Инга, – с трудом остановил её Берзин. – Я к вам совсем по другому поводу… Вы абсолютно не помните меня?

Вопрос этот он задал на всякий случай, чтобы окончательно удостовериться в своей ошибке. Она поднялась с его колен, отошла на пару шагов и встала Афродитой, прикрывая правой рукой грудь. Такая инстинктивная девичья стыдливость покорила, и Пётр Андреевич на мгновение даже пожалел о том, что на работе. Но только на мгновение.

– Я не знаю… – сказала она неуверенно, – но мне кажется,… мы не встречались… – женщина пристальнее всмотрелась в лицо мужчины, и во взгляде её отразилось беспокойство, – нет, я вас раньше не видела…

– Вы не волнуйтесь, Инга, – поспешил успокоить её Пётр Андреевич, – я вас долго не задержу. И визит свой, естественно, оплачу. Мне от вас другое нужно.

Женщина вдруг заметно расслабилась, будто сообразила что-то, улыбнулась понимающе и, как бы извиняясь за свою непонятливость, затем подошла к CD-проигрывателю и включила негромко расслабляющую музыку. Потом вышла на середину комнаты и легким, почти незаметным движением сбросила пеньюар.

– Нет, нет… – слегка оскорбившись, поспешил остановить её Берзин. – Вовсе не это. Вы не так меня поняли. Мне поговорить с вами нужно… И… оденьтесь пожалуйста,… разговор серьёзный.

Инга, прикрыв руками грудь, выскочила из комнаты. Но уже через несколько секунд вернулась в ярком халатике с драконами. Пётр Андреевич, пока её не было, вытащил из «своей» чашки чайный пакетик, размешал сахар и отпил маленький глоток. Женщина, присев на край кровати, сделала то же самое и приготовилась слушать.

Пётр Андреевич достал из внутреннего кармана пиджака фотографию Аскольда и протянул ей.

– Скажите, Инга, – спросил он как можно мягче и доверительнее, – вам знаком этот человек?

Домой Пётр Андреевич вернулся около полуночи. Супруга, приехавшая с дачи много раньше, не особо удивилась отсутствию мужа, она знала и давно уже привыкла к часто перегруженному, ненормированному рабочему дню Берзина. Но волновалась… всё-таки воскресенье. Впрочем, названивать и отвлекать его не стала, надеясь, что он сам вскоре приедет и всё объяснит. Так и произошло. Пётр Андреевич вошёл в дом уставший, измотанный, но по едва заметным, хорошо знакомым ей признакам, удовлетворённый.

– Нури убита… – заявил он с порога.

– Как?! – не поверила своим ушам женщина.

– Насмерть… – в своей манере ответил мужчина. – Её нашли сегодня рано утром в Серебряном Бору изнасилованной, избитой и удушенной.

– Какой ужас! – женщина никак не могла принять услышанное, она очень хорошо относилась к Нюре, по-своему любила и была ей сугубо признательна за уход и искреннюю заботу о маме и свекрови. – Не может быть!

– Может… потому что так оно и есть на самом деле, – Пётр Андреевич зашёл в гостиную и упал на диван. – Подозревают Аскольда. Он арестован, под следствием. Я буду его защищать.

Жена поставила супругу ужин, тот поел без аппетита, рассказывая в общих чертах суть дела и свои соображения по его поводу. Женщина особо не задавала вопросов, но не потому что её не интересовали судьбы Аскольда и Нури – эти двое уже стали почти что членами их семьи, – а просто по многолетнему опыту знала: всё, что сочтёт нужным, Пётр Андреевич ей расскажет сам, и, если ему понадобится её совет, спросит. А навязывать себя друг другу в их семье было не принято. Так уж сложилось за тридцать пять лет совместной жизни.

Поужинав и поговорив с женой, Пётр Андреевич поднялся в спальню. Он здорово устал в этот насыщенный впечатлениями и нервными перегрузками день. Хотелось одного – забраться под одеяло и забыться очищающим от всего наносного, исцеляющим от нервозности сном. Оставался ещё один пункт, который он решил закончить сегодня. Всё-таки сегодня. Нужно было позвонить Белле. Теперь он мог уже это сделать – не кривя душой, успокоить женщину, вселить в неё надежду на успешный исход дела.

Берзин зашёл в кабинет, закрыл за собой дверь и набрал на смартфоне цифры. Ответили не сразу, может, оттого что поздно, скорее всего от недоверия к неизвестному входящему номеру из далёкой России. Но как только в трубке прозвучал взволнованно-напуганный женский голос, Пётр Андреевич его тут же узнал, несмотря на тринадцать лет. Это однозначно была Белла.

– Здравствуйте… – язык не повернулся сказать «Добрый вечер», – вы, наверное, не помните меня, но между тем мы знакомы. Меня зовут Пётр Андреевич… Берзин… Я друг и начальник Аскольда.

– Да, да… – заговорила женщина «на другом конце провода». – Я узнала вас, хотя мы не виделись тринадцать лет… и никогда не говорили по телефону. Что с Аскольдом? Что с ним случилось? Говорите всё без утайки… иначе… иначе я просто сейчас опять разревусь…

– Всё нормально… – не знал Пётр Андреевич с чего начать. – Теперь всё нормально. Не то чтобы хорошо, но могло быть гораздо хуже. Возьмите себя в руки и постарайтесь успокоиться. И главное, прошу вас поверить мне, теперь всё будет хорошо…

– Ну говорите же, Пётр Андреевич, – перебила его Белла, – вы своими предисловиями просто сводите меня с ума… Что с Аскольдом? Он жив? Он здоров?… Что с ним?… Ну, говорите же…

– Он в тюрьме…

На несколько секунд повисла тяжёлая пауза.

– Как… в тюрьме?

По голосу женщины чувствовалось, что до неё никак не доходит смысл слова «тюрьма». Что такое тюрьма? Откуда тюрьма? Какая тюрьма? Почему тюрьма? Всё что угодно представлялось, напридумывалось ей за последние сутки, всякие аварии, какие-то больницы, даже морги… Но тюрьма…

– Убита Нури… – продолжил Пётр Андреевич. – Аскольд главный подозреваемый. Он под следствием… Но не волнуйтесь, Белла, суда ещё не было. Я сам буду его защищать… И я теперь знаю, как его вытащить. Я убеждён, что смогу доказать – Аскольд не убивал Нури. Я вытащу его… Обещаю вам.

 

Глава 27

Суд не заставил себя долго ждать. Обвинение торопило: все улики, сложившие версию преступления, были собраны оперативно по горячим следам, единственный подозреваемый задержан, опознан, обличён свидетельскими показаниями, припёрт к стенке, раздавлен. Он хотя и не признаёт упрямо своей вины, но это всё уловки и козни защиты, вставляющей палки в колёса следствию. Сам обвиняемый подавлен и мучим совестью, а уличающих его доказательств хватает, чтобы достоверно и убедительно установить его причастность к убийству и без признания. Поговаривали, что старшему следователю прокуратуры Порфирию Петровичу Завьялову, ведущему это дело, обещали повышение – мундир помощника Генерального прокурора Москвы – и это дело являлось для него своеобразной аттестацией. Вот он так и спешит козырнуть.

Впрочем, защита тоже не тормозила процесс. Пётр Андреевич Берзин – адвокат обвиняемого – хорошо понимал, что каждый день за решёткой равносилен годам, поэтому не противился возможности поскорее вытащить своего подзащитного оттуда. Каждая из противоборствующих сторон пребывала в убеждённости своей победы. Бывает же такое…

В день суда они встретились на ристалище зала заседаний и обменялись, как водится, дежурными любезностями.

– Ну что, Пётр Андреевич, сразимся сегодня, как бывало? Лихости хватит, я надеюсь, как в старые добрые времена? Вы, я слышал, уходите от дел, на пенсию собрались? Понимаю… понимаю. Надо и о себе подумать, о здоровье, о душе… не всё ж о мерзавцах печься и укрывать их от справедливого воздаяния.

– Не скажите, Порфирий Петрович, не скажите… – не полез в карман за ответным словом Берзин; хороший адвокат, как известно, не в карманах слова держит, но на языке, – воздаяние воздаянию рознь. Вас вот, я слышал, в генералы продвигают. Уже, наверное, и мундир новый пошили… А мерзавец от возмездия не уйдёт, не на этом суде, так на последнем… Страшном.

Оба раскланялись и, искренне пожелав друг другу провалиться, разошлись в противоположные стороны… наизготовку.

Ввели Аскольда и определили в клетку за спиной Петра Андреевича. Он был небрит, помят и вообще как-то запущен, будто провёл за решёткой не несколько недель, а много месяцев. Но глаза его при этом горели каким-то посторонним, странным блеском. Казалось, он был вне процесса, даже над ним и только подглядывал, наблюдал из укромного схрона за всем происходящим. И запоминал, записывал бережно, дотошно на страницах памяти все детали и нюансы, чтобы потом выложить их на бумагу и предъявить каждому действующему лицу его собственный портрет. От такого ощущения многим было как-то не по себе и хотелось скрыться, спрятаться за ширму и оттуда играть свою роль. Или же стыдливо попросить наблюдателя: «Отвернитесь, пожалуйста, я не одет (а)».

Входили один за другим зрители и занимали свои места в партере, рассчитывая на увлекательное, вполне себе массовое зрелище по типу боя быков. Все искоса поглядывали на подсудимого: мужчины с некоторым, плохо скрываемым сочувствием, тихо переговаривались между собой, а дамы внешне как бы лично оскорблено,… но усиленно при этом поправляли макияж.

Вдруг под громкий возглас: «Встать! Суд идёт!», появился судья – средних лет, ещё не потерявшая очарования и привлекательности женщина. Принадлежность служителя Фемиды к слабому полу должна была играть на руку обвинению, ведь подсудимым оказался мужчина, так грубо и некорректно обошедшийся с дамой.

Судья заняла своё место за кафедрой, и процесс пошёл.

Надо сказать, пролог получился вполне предсказуемым и даже банальным до безобразия. Порфирий Петрович зачитал обвинение – кому и в чём, а судья спросила у подсудимого, признаёт ли он? Тот, естественно, не признал. Никого из главных действующих лиц это, похоже, ничуть не разочаровало, не удивило даже, все так и предполагали, на то и рассчитывали. Впрочем, если бы даже подсудимый признал все пункты обвинения от корки до корки, это никак не изменило бы сценарий спектакля, и последующие реплики главных героев всё равно прозвучали бы так, как было задумано изначально. Всё походило на шахматный дебют – неизменное Е2-Е4 по всем доскам.

Начался первый акт – допрос подсудимого и свидетелей обвинения. Зритель в партере заметно оживился, зашептался, заёрзал на стульях, будучи вправе надеяться хотя бы на некоторую импровизацию актёров, трагизм и всамделишность их игры. Подсудимый казался уставшим и безразличным ко всему, трудно было вот так сходу определиться, чего всё-таки больше, симпатии или антипатии в отношении к нему. Он стоял в своей клетке, опустив голову, лишь изредка поднимая глаза в зал и выхватывая из него, будто камера фотохудожника, самые яркие, самые сочные куски. Дамы ещё раз поправили макияж.

Впрочем, допрос обвиняемого много времени не занял. Аскольд сухо, без эмоций рассказал всё, как было, упирая лишь на то, что после ссоры возле театра отправился не вдогонку за женой, а домой. Там, будучи не в состоянии совладать с волнением и беспокойством, поехал искать Нури по городу, но не найдя её нигде, вновь возвратился в квартиру и лёг спать. Утром его арестовали. Всё банально, без особых импровизаций.

Порфирий Петрович пребывал сегодня в явном ударе. Он представлял на процессе сторону обвинения – то был его дебют в данном качестве – и ввиду предстоящих в его карьере перемен собирался исполнить свою партию блестяще. А если понадобится, то и на бис. Он вовсе не рассчитывал на овации, цветы и чепчики в воздух – всё это лишь мишура, – но на звание «Народного артиста» претендовал всерьёз.

Первым свидетелем он вызвал ту самую даму, которая открывала собой процедуру опознания Аскольда около двух недель тому назад. На той репетиции она показала отменное знание роли и высокий эмоциональный надрыв. Именно поэтому Порфирий Петрович решил выпустить её первой, чтобы сразу сформировать у суда и, конечно, у зрителей нужное, правильное настроение. Женщина уверенно и непоколебимо, как ледокол «Ленин», прошла через зал, заняла своё место за трибуной, поставила подпись под присягой и окатила Богатова презрительным, негодующим взглядом. Всё… Свершилось… Она была готова разить глаголом беспощадно.

– Скажите, пожалуйста, свидетель, – начал допрос обвинитель, – где вы находились одиннадцатого мая текущего года в районе восемнадцати часов тридцати минут по московскому времени? – Порфирий Петрович остался доволен конкретикой поставленного им вопроса и испытующе оглядел зал.

– В театре, конечно, – ответила дама, искренне удивляясь вопросу. – Я каждую субботу посещаю театр, это моё твёрдое правило на протяжении вот уже десяти лет. Я ему не изменяю и не изменю ни за что и никогда!

Обвинитель задал свидетелю ряд уточняющих вопросов, и та в точности повторила свои показания, данные на опознании. Ну, разве что в выражениях, характеризующих подсудимого, была более категорична и бескомпромиссна. Особенно яркую игру темперамента она продемонстрировала при описании сцены, в которой подсудимый, трясясь от гнева, разбрасывая угрозы и проклятия, аки мрачный демон ночи погнался на огненной колеснице за несчастной жертвой, несомненно, догнал бедняжку и цинично убил. Так что между строк явственно читалось: и в яму закопал, и надпись написал…

Порфирий Петрович остался доволен выходом своей протеже и взирал на Берзина победным, уничижительным, отчасти даже снисходительным взглядом.

– Защитник, у вас есть вопросы к свидетелю? – спросила судья Петра Андреевича.

– Да, Ваша Честь, – ответил тот.

– Прошу вас, задавайте.

Берзин встал с места, не спеша подошёл к трибуне и слегка облокотился на неё локтем. Он смотрел на даму поверх примостившихся на кончике носа очков, смотрел пытливо, даже просительно, будто профессор на лаборантку, готовую выдать ему долгожданный результат архиважного опыта.

– Скажите, пожалуйста, свидетель, – произнёс он с вожделенной дотошностью, будто для восстановления общей картины ему недоставало всего одной мелкой детали. – Подсудимый убил жертву прямо на месте, или предварительно затащил её в машину и уже там растерзал на мелкие кусочки?

– Конечно, затащил в машину, – утвердительно ответила дама.

– То есть вы утверждаете это? – уточнил Пётр Андреевич.

– Ну, естественно! – обиделась дама.

– Значит, если я вас правильно понял, вы собственными глазами видели, как мой подзащитный догнал жертву, затащил её в машину и там убил? Напоминаю вам, свидетель, что вы находитесь под присягой.

– Ничего такого я не видела! – возмущённо воскликнула дама. – Но это же и дураку понятно,… если она потом оказалась убитой, а этот теперь на скамье подсудимых.

– Да, вы правы, – сказал Пётр Андреевич, массируя свободной рукой лысую голову, – дураку это понятно.

В зале послышался лёгкий, но продолжительный смешок.

– Протестую, Ваша Честь! – вскочил Порфирий Петрович. – Защита допускает оскорбление в адрес свидетеля!

– Защита, я делаю вам замечание, – заявила судья, впрочем, не строго, внутренне улыбаясь.

– Прошу прощения, Ваша Честь, – извинился Берзин.

– Свидетель, – обратился судья к даме, – поясните суду, что вы конкретно видели.

– Я видела, как женщина убежала, а подсудимый погнался за ней на машине.

– А как он её догнал, вы видели? – уточнил Пётр Андреевич.

– Нет… – раздражённо ответила дама. – Не видела.

– Я больше не имею вопросов к этому свидетелю, Ваша Честь, – закончил допрос защитник и спокойно, размеренно отправился на своё место, массируя череп.

– Хорошо, – подвела черту судья. – Свидетель, вы свободны, можете присесть на свободное место в зале.

Далее один за другим выходили все те же свидетели из театра и повторяли свои показания, данные при опознании. Все вместе они весьма живописно нарисовали картину агрессивных притязаний подсудимого к чести, достоинству и самой жизни несчастной жертвы, действия и слова которой представляли собой лишь вынужденную, необходимую меру самообороны. Вообще картина получилась весьма неприглядной для Аскольда, ставила его в один ряд чуть ли не с Чикатило, только более наглого, безбашенного, не постеснявшегося ни белого дня, ни многолюдной московской улицы. Впрочем, надо отдать должное, никто из свидетелей не утверждал, что предполагаемый насильник догнал жертву, все показания сводились лишь к самой ссоре. Но, несмотря на этот малозначительный факт, всем вокруг стало очевидно – подсудимый хотел, жаждал и мог расправиться с жертвой, пусть не сразу, чуть позже, и, если бы не охранник, непременно исполнил бы своё намерение прямо на месте.

У Петра Андреевича к горькому разочарованию зрителей вопросов к свидетелям не возникло. Он вообще казался невнимательным, слушал рассеянно, отстранённо, будто вовсе отсутствовал на процессе. Это не добавило ему симпатий суда, а вместе с ним и подсудимому. Инертность, безынициативность адвоката вызвала всеобщий тихий ропот: «Здесь вообще будут кого-нибудь защищать? … Сдал мужика … Всё куплено…».

Только после допроса обвинителем охранника Берзин встал, снова подошёл к трибуне и, положив на неё обе руки, доверительно, весьма серьёзно и вдумчиво, будто именно в этом заключалась вся глубинная сермяжная правда происшествия, предложил ему свои вопросы.

– Скажите, свидетель, вы же довольно близко общались с подсудимым и его супругой перед спектаклем? Я имею в виду физическую близость, что называется, на расстоянии вытянутой руки.

– Да, – охотно подтвердил охранник. – Они пришли рано,… очень рано,… часа за три,… а мы запускаем только за час до спектакля. Поэтому я извинился и посоветовал пока сходить в кафе неподалёку. Мы были друг от друга… ну вот как с вами сейчас,… я хорошо их запомнил,… особенно женщину,… супругу ихнюю. Красивая очень… и одета нарядно…

– А не заметили вы ничего странного в их поведении? – продолжал Пётр Андреевич. – Ну,… ругались они? Или наоборот, подсудимый проявлял к своей супруге какие-то повышенные знаки внимания,… как к женщине?

– Нет,… ничего такого… – задумался свидетель, восстанавливая в памяти события. – Обычная пара,… культурные, вежливые… Я сказал им,… что рано ещё,… они ничего,… не спорили,… мужчина… вот этот… пошутил даже что-то… А женщина просто посмотрела на часики,… и они ушли.

– Да… – на этот раз задумался Пётр Андреевич, задумался крепко, основательно, что-то никак не складывалось в его лысой голове. – Удивительно… Ничего не понимаю… – он помассировал череп и продолжил недоумённо. – Приходит в театр супружеская пара,… не в кабак, заметьте, не на дискотэку, в театр приходят… Обычные, нормальные люди, культурные, как вы говорите, вежливые… А через два часа он пытается её изнасиловать прилюдно, и впоследствии убивает… Не кажется ли вам это странным, маловероятным?

– Протестую, Ваша Честь! – выстрелил на весь зал обвинитель. – Защита провоцирует свидетеля. В самом вопросе заложен предполагаемый ответ!

– Протест принят! – судья ударила деревянным молоточком по деревянной наковаленке. – Защитник, переформулируйте свой вопрос.

– Скажите, свидетель, – немного подумав, произнёс Берзин. – При первой вашей встрече с моим подзащитным и его супругой в театре… за три часа до спектакля… могли вы предположить по их поведению на тот момент времени, что через два часа произойдёт то, что произошло?

– Нет, – определённо и уверенно отвечал охранник. – Я и сам вначале не понял. Слышу… шум на улице… люди меня зовут. Выбегаю… смотрю, этот мужчина тащит женщину к машине, та отбивается, кричит, зовёт на помощь… Я даже опешил вначале, глазам своим не поверил… ведь нормальные же были! Ну, я и побежал разнимать их…

– И вы их разняли? – как бы утверждая, спросил Пётр Андреевич.

– Нет… Не успел… Он отпустил её и стал кричать, ругаться… А она убежала… Вот и всё.

– Благодарю вас, – слегка поклонился Берзин. – Вы нам очень помогли, – и направился к своему месту. – У меня больше нет вопросов, Ваша Честь, – на ходу обратился он к судье.

В зале на несколько секунд повисла пауза. Зрители переглядывались друг с другом недоумённо, Порфирий Петрович настороженно посмотрел на судью. «Что это было? Зачем он всё это? Будто за два часа ничего не могло произойти… Да, сдаёт старик… действительно пора на пенсию», – читалось во взглядах всех. Только Пётр Андреевич оставался бесстрастен и даже несколько рассеян, будто всё происходящее для него пока малопонятно… да и малоинтересно.

– Обвинитель, – прервала тишину судья, – вы что замолчали? Продолжайте ваш допрос. У вас ещё есть свидетели?

– Да, Ваша Честь. Конечно. Извините, – встрепенулся Порфирий Петрович и вызвал следующий персонаж.

В зал вошла женщина лет около сорока, миловидная, стройная, подтянутая, модно, со вкусом одетая. Она заняла место возле трибуны, поставила подпись под присягой, представилась. Порфирий Петрович начал допрос.

– Скажите, пожалуйста, свидетель, знаком ли вам кто-нибудь в этом зале?

Женщина огляделась и ответила утвердительно.

– Да, знаком.

– Кто именно? – уточнил обвинитель.

– Подсудимый, – пояснила свидетель. – Это Богатов Аскольд Алексеевич, мой сосед. Наши квартиры смежные друг с другом, живём, что называется, через стенку.

– То есть вы достаточно хорошо знаете подсудимого, перепутать его ни с кем не могли? – с нескрываемым подвохом спросил Порфирий Петрович.

– Нет, не могла, – подтвердила женщина. – Мы уж лет десять живём на одной площадке, встречаемся чуть ли не каждый день. Я достаточно хорошо его знаю… И достаточно давно.

– А последний раз когда вы встречались?

– Да две недели назад, одиннадцатого мая, в субботу… Точнее в ночь с субботы на воскресенье.

– Вы это хорошо помните?

– Отлично помню.

– А почему вы так хорошо запомнили эту встречу?

– Запомнила, потому что на следующий день Аскольда Алексеевича арестовали… Вы же и арестовывали… ещё ко мне заходили, расспрашивали всё, вопросы разные задавали…

– Отвечайте по существу вопроса, свидетель, – остановил её Петрович. – При каких обстоятельствах состоялась эта встреча?

– Да никаких особенных обстоятельств не было, – начала вспоминать женщина. – Мусор я пошла выносить, а он как раз поднимался по лестнице, вот и пересеклись.

– А в котором часу это было? – уточнил обвинитель.

– Что-то около двух часов ночи…

– Вы хорошо помните время встречи? Это очень важно.

– Хорошо помню… Селёдку я на ужин разделывала, а очистки в помойное ведро выкинула. Ночью проснулась от нестерпимой вони. Пришлось вставать и выносить ведро в мусоропровод. Я ещё на часы посмотрела, когда проснулась – было без пятнадцати два.

– А как выглядел подсудимый во время вашей встречи?

– Ну как,… обычно выглядел… Он всегда хорошо выглядит… Только, как мне показалось, расстроенный чем-то был, встревоженный, осунувшийся какой-то. Я тогда ещё подумала – устал человек, всё-таки два часа ночи, а он всё ещё на ногах. Я ж не знала тогда ещё…

– Хочу обратить внимание суда, – перебил Порфирий Петрович, обращаясь к судье, – что установленное экспертизой время наступления смерти жертвы соответствует двенадцати часам ночи… То есть за два часа до встречи подсудимого со свидетелем… – и продолжил, обращаясь к женщине. – Скажите, а вот соседи ваши, Богатовы, как жили? Что, дружная у них семья была, счастливая? Или наоборот?

– Ну что я могу сказать? Внешне весьма благополучная пара. Культурные, образованные, интеллигентные люди, всегда здоровались, улыбались, с праздниками поздравляли… Ничего плохого не могу сказать. Но…

Женщина остановилась вдруг, осеклась, не решаясь, говорить дальше, или умолчать.

– Что, «но»? Ну, продолжайте, свидетель, продолжайте, – настаивал Порфирий Петрович. – Напоминаю вам, вы ведь под присягой находитесь.

Женщина посмотрела на Аскольда сочувственно, как бы прося у того прощения за то, что сейчас скажет. Богатов улыбнулся ей в ответ, будто говоря: «Отвечайте, отвечайте, раз спрашивают. Я всё одно не виноват».

– Вообще они мирно жили. Только иногда скандалили очень… особенно последние года три.

– Что, так сильно скандалили? Даже вам через стенку всё слышно было?

– Да какие у нас стенки? Недоразумение одно… Да и скандалили они не слабо. По-моему, так даже дрались иной раз. Сильно… на нерве… и всё ночью, когда тихо вокруг… только их и слышно…

– И как часто это было слышно?

– Ну, я хронометраж не вела. Но последнее время частенько.

– И о чём они спорили? Что не могли поделить никак?

– Уж не знаю… я специально не подслушивала. Только, как мне показалось, расходятся они… А как тут уживёшься мирно, когда любви нет… когда одна обида только?

– И что, сильно ругались, оскорбляли друг друга, угрожали?

– Да всякое бывало… и оскорбления… и сквернословие… и угрозы…

– А чей голос вы слышали больше? Кто больше оскорблял, угрожал?

– Да оба, в общем-то… но она, мне кажется, всё же больше. Женщина всё-таки.

– Ещё один вопросик, свидетель, – Порфирий Петрович даже привстал со своего стула, обозначая тем самым особую значимость этого вопросика. – Как, по-вашему, подсудимый бил свою жену?

– Этого не знаю. Не видела. Но последнее время Нурсина Эльдаровна из квартиры всё время выходила в солнцезащитных очках… Я думаю, заплаканные глаза скрывала… может, и синяки… Кто ж его знает?

– Хочу обратить внимание суда, – прокурор снова обращался к судье, уже прочно стоя на ногах, – что на допросах подсудимый полностью подтвердил показания свидетеля. В их семье давно уже не было лада. Подсудимый намеревался бросить жену и уйти из семьи. У него была внебрачная связь с другой женщиной!

На этих словах Порфирий Петрович, озаряя зрителей горящим взором, ткнул в небо указательным пальцем и даже приподнялся на цыпочки, будто только что обличил тайную связь Богатова с Аль-Каидой и его личную переписку с бен Ладеном. Но бурных оваций из зала почему-то не последовало. Тогда прокурор вновь обратил всё внимание на судью.

– Протоколы допросов подсудимого имеются в деле, Ваша Честь. Кроме того, обвинением приложены вещественные доказательства – часики и жемчужное колье жертвы, которые по свидетельским показаниям были на женщине, а обнаружены впоследствии при аресте подсудимого в кармане его пиджака. Таким образом, Ваша Честь, подсудимый имел не только мотив к убийству своей супруги, но и заблаговременный умысел, а также возможность и готовность исполнить его, что подтверждено свидетельскими показаниями, уликами и косвенно самим подсудимым. Я думаю, тут всё очевидно. У обвинения нет больше вопросов к свидетелю.

И Порфирий Петрович сел на место весьма довольный собой.

– У защиты есть вопросы к свидетелю? – осведомилась судья.

– Да, Ваша Честь, вопросы имеются, – ответил Берзин и вышел из-за стола.

– Пожалуйста, Пётр Андреевич, приступайте к допросу.

Берзин подошёл к трибуне, но не остановился возле неё, а, круто развернувшись, направился в другую сторону. Несколько секунд он так прохаживался по ристалищу, держа левую руку в кармане брюк, а правой массируя череп. Он крепко о чём-то размышлял, придумывал что-то, может быть пытался ухватить какую-то невидимую ниточку и теперь искал её усиленно. Нашёл? Нет ли? А Бог его ведает…

– Скажите, пожалуйста, свидетель, – наконец начал он, остановившись чуть поодаль и рассматривая внимательно женщину. – Вот вы дама интересная, обаятельная, способная не только привлечь к себе внимание мужчины, но и определённо свести его с ума. Уж вы поверьте мне, я знаю, что говорю…

«О чём это он? Уж не сбрендил ли? Он сюда защищать пришёл или комплименты бабам раздавать?» – недоумённо носилось в зрительном зале. А Порфирий Петрович насторожился весь, готовый в любую минуту высказать протест.

Пётр Андреевич же невозмутимо продолжал

– За то время, что вы соседствуете, не замечали вы со стороны моего подзащитного к себе особенный интерес? Как к женщине, я имею ввиду.

– Протестую, Ваша Честь! – взорвался прокурор.

– Я только пытаюсь начертать перед уважаемым судом характеризующий портрет личности моего подзащитного, – спокойно парировал Берзин. – Мне представляется это важным.

– Протест отклонён! – ударила молоточком судья. – Продолжайте, защитник.

– Не предпринимались ли моим подзащитным попытки наладить с вами… ммм… более близкие отношения? – продолжил Пётр Андреевич.

– Нет, – твёрдо ответила женщина.

– Что, за десять лет так-таки ни разу? – неподдельно изумился адвокат. – Мне представляется, что ввиду вашей исключительной красоты и … ммм… территориальной, так сказать, близости любой нормальный мужчина должен был бы как-то проявить инициативу и хотя бы попытаться наладить … ммм… отношения. Я думаю,… нет, я просто уверен, что подавляющее большинство мужчин в этом помещении согласятся со мной.

По залу прокатилась утвердительная волна мужской солидарности, а дамы вновь поправили макияж.

– Спасибо вам за комплимент, – ответила женщина, слегка зардевшись. – Не скрою, мне было бы приятно внимание Аскольда Алексеевича… Он мужчина видный, интересный,… весьма интересный,… как человек… И я … в настоящее время свободна… Но нет. К моему сожалению,… ничего такого нет. И не было никогда. Аскольд Алексеевич всегда сдержан, учтив, вежлив… внимателен, конечно, и комплиментарен, но всё в рамках приличия. Только добрососедские отношения.

– А дочь ваша? – несколько сменив направление, продолжал настаивать Пётр Андреевич. – Ведь, насколько я знаю, у вас юная семнадцатилетняя дочка-красавица. К ней мой подзащитный не проявлял чисто мужского интереса?

– Протестую! – снова встрял обвинитель.

– Протест отклонён! – осадила его судья. – Пётр Андреевич, я рассчитываю на вашу тактичность.

– Благодарю, Ваша Честь. Я буду исключительно тактичен, – поклонился Берзин судье и вновь вернулся к свидетелю. – Итак, не замечали ли вы какого-либо интереса со стороны вашего соседа к вашей дочери?

– Да что вы?! – изумилась такому предположению женщина. – Я же говорила, Аскольд Алексеевич весьма культурный и воспитанный человек. Она же ребёнок ещё! Нет, нет. Это исключено. У нас с дочерью очень доверительные отношения,… я бы знала… я в курсе всех её симпатий. Нет, нет.

– Благодарю вас, свидетель, – поклонился и ей Пётр Андреевич. – Прошу простить меня, если мои вопросы вас как-то задели. Но поверьте, они крайне важны.

Он подошёл к своему месту, сел за стол и уткнулся в какие-то бумаги, забыв, казалось, обо всём на свете. Будто и не вставал никогда.

– Защитник, – обратилась к нему судья, – у вас больше нет вопросов к свидетелю?

– А… нет… Извините, Ваша Честь, у меня больше нет вопросов.

Судья отпустила женщину, осведомилась у обвинителя, будут ли у того ещё свидетели, а поскольку таковых не оказалось, объявила перерыв в заседании на пятнадцать минут.

Первый акт этой трагедии был сыгран, и симпатии распределились далеко не в пользу подсудимого. Защита, конечно, снискала некоторое эпизодическое одобрение, но лишь благодаря отдельным репликам и репризам адвоката. Аскольда эти симпатии никак не задели.

Публика, обсуждая увиденное, расходилась на антракт.

 

Глава 28

Зал быстро опустел. Вслед за судьёй его покинул секретарь, а за ним и зрители. По разные стороны от ристалища друг напротив друга остались лишь прокурор и адвокат, олицетворяя собой дуалистичность мира, единство добра и зла, дня и ночи, нападения и защиты. И выбрать одну из сторон, принять какую-нибудь из них однозначно как свою, близкую, априори присущую никак невозможно. Слишком несовершенен этот мир, противоречив и полярен. Стоит только одной из противоположностей взять верх, забить другую, казалось, уничтожить навовсе, как тут же она начнёт перетекать, замещать собой пустующее место, постепенно обрастать не свойственными доселе качествами, наполняться всяко-разными мыслями, внутренними противоречиями… и вскоре совсем уж разделится сама в себе на изначальные, извечные антагонизмы. Восстанавливая тем самым статус-кво, примиряя враждующие стороны, но в то же время, разделяя и властвуя. Ведь так ли уж страшно зло, когда без него добру совершенно нечего благоустраивать? И так ли уж благостна защита, когда без неё обвинение само собой как-то слабеет, опускает руки, расхолаживается? Так они и существуют, незыблемо соседствуя друг с другом. Так и остаются неизменно лицом к лицу даже в пустом зале, покинутом всеми. Подсудимый не в счёт, он в клетке,… и вообще, лицо почти что неодушевлённое.

Берзин тут же погрузился в свои бумаги, что-то писал в них, обдумывал подолгу, взвешивал, расставлял по местам… и снова писал. Завьялов же, весьма довольный первым актом, заблаговременно просчитав и отрепетировав все репризы и даже реплики, решил передохнуть, подкрепить возмущённый дух вполне материальным земным благом. Он достал из «тревожного» портфеля дежурный стакан, насыпал в него из металлической баночки на палец сахарного песочку и наполнил почти до краёв белым, густым, тягучим как сметана кефиром. Затем, помешивая чайной ложечкой, направился через зал к своему оппоненту… перемолвиться впечатлениями.

– Ну что, Пётр Андреевич, не склеивается что-то? – спросил он, с наслаждением откушивая из стакана понемножку, по пол-ложечки. – Да, стареем мы с вами, нет уж той лихости… А помните, как бывало? Сколько вы мне дел поразваливали… Эх, Пётр Андреич, Пётр Андреич… На пенсию пора, дорогой вы мой.

– Да что вы, Порфирий Петрович… – ответил Берзин учтиво, перевернул бумаги лицом на стол и, подняв очи горе, начал философично, эдак даже мечтательно. – Развалить дело не так уж и сложно, хорошему адвокату раз плюнуть. Но скучно это, скажу я вам, прозаично как-то. Меня же в данном деле увлекло совсем иное, нечто, знаете ли, метафоричное… Я не просто хочу доказать невиновность моего подзащитного, но более всего показать всю абсурдность и несуразность выдвинутых против него обвинений. А тут игра тонкая, психологическая, художественная… Литература, да и только.

Прокурор собрался было отбить удар, и даже открыл рот,… но не вовремя поперхнулся, вздрогнул как-то нервозно и уронил маленькую кефирную капельку прямо на китель мундира.

– Осторожно, Порфирий Петрович… Что же вы так неаккуратно? – посочувствовал Пётр Андреевич. – Мундир вот испортили,… слава Богу, не новый…

В это время народ опять повалил в зал, и прокурор, спешно докушивая кефирчик, отправился восвояси. Он твёрдо решил всё высказать во втором акте, да ещё в третьем добавить на пряники… А пока усиленно стирал носовым платком предательское кефирное пятно на кителе.

Вошла судья и объявила о продолжении заседания. Пьеса гоголевской птицей-тройкой понеслась дальше по бездорожью российского правосудия, и сколь ни кричи ей вслед надрывно, с надеждой: «Дай ответ!», она – как встарь, так и ныне – не даёт ответа. Впрочем, иной раз… Но не будем забегать вперёд… всему своё время…

Начался допрос свидетелей защиты, и первой Пётр Андреевич вызвал ту самую тётеньку со скамейки возле богатовского подъезда. Она вошла, озираясь по сторонам, словно не понимая, как тут очутилась, и за какой такой надобностью её сюда пригласили. Но увидав знакомое лицо Берзина, маленько освоилась, даже машинально поприветствовала его лёгким кивком головы. А разглядев в клетке Аскольда, и того больше – приосанилась, непринуждённым, отточенным движением поправила косынку на голове и помахала соседу рукой, будто старому, закадычному приятелю. В русском народе узник всегда почитался особо, если уж не как праведник, то аки страдалец уж точно, с лихвой искупивший все грехи. Зрителям в зале сразу стало понятно, что теперь у подсудимого тут два защитника, а многим так даже захотелось к ним присоединиться.

– Скажите, пожалуйста, свидетель, – начал допрос Берзин, – вам знаком вот этот гражданин, что сидит сейчас за решёткой?

– А то как же! – сразу же и однозначно разрешила все сомнения женщина. – Чай в одном подъезде живём… соседи!

– Хорошо, – поддержал её Пётр Андреевич. – А вы можете назвать суду его фамилию, имя и отчество?

– Так Аскольд же… Богатов вроде бы, – смогла свидетель, но не совсем, – а отечество его я не ведаю, он мне паспорт не показывал. Да и ни к чему мне его по батюшке-то величать, чай не Генеральный Секретарь.

– А как, по-вашему, – Пётр Андреевич снял с носа очки, улыбнулся доверительно и посмотрел в глаза свидетелю пытливым ленинским прищуром, – вот Аскольд Богатов, он хороший человек?

– Так знамо ж хороший! – рассудила женщина без всякого следствия, одной лишь народной житейской мудростью. – Разве ж у нас плохого судить станут? Плохие у нас в других креслах заседают.

По залу прокатился одобрительный смешок.

– А не вспомните ли вы, – перевёл защитник на другую тему, – одиннадцатого мая сего года около восьми часов вечера вы что делали, где находились?

– Тут и вспоминать нечего… Гуляла я, воздухом дышала, – уверенно ответила женщина.

– Вы хорошо помните? – уточнил Пётр Андреевич. – Не путаете? Нас интересует именно одиннадцатое мая…

– Ты меня, мил человек, не лови, – перебила его та, – раз говорю, гуляла, стал быть так оно и есть. Нечто я напрасно говорить стану? Я каждый вечер с семи до десяти воздухом дышу на скамейке возле подъезда сваво. Так что тут и путать нечего. Да ты спроси сам вон у Аскольда-то, он этого одиннадцатого мая аккурат около восьми часов и приехал, машину свою ещё возле скамейки-то и поставил… она и сейчас ещё там стоит. Ты спроси, спроси… Он подтвердит, он человек во всём из себя положительный, напраслину гнать не станет, не прокурор чай… Он видал меня, поздоровкался даже… Он завсегда здоровкается,… вежливай…

– Благодарю вас, – остановил её Берзин. – Ваша Честь, – обратился он к судье, – хочу обратить внимание уважаемого суда на тот факт, что свидетель только что подтвердила показания моего подзащитного, который с самого начала следствия утверждал, что от театра он поехал домой, а не погнался за супругой, как утверждает обвинение. Это отражено в протоколах его допросов. У меня нет больше вопросов к данному свидетелю.

И Пётр Андреевич вновь погрузился в свои бумаги. Но вопросы были у обвинителя.

– Скажите, пожалуйста, уважаемый свидетель, – начал он свой допрос, – вы говорили, что каждый день до десяти часов вечера дышите воздухом на скамейке возле подъезда. Это так?

– Дышу, – подтвердила женщина. – А что ж с им ещё делать-то? Не в банки ж закатывать на зиму… Зимой-то уж так не посидишь, холодно…

– Значит, если вы видели, как подсудимый приехал в восемь, то могли также видеть, как он уехал. Вы видели это?

– Так что ж? Человек он взрослый, самостоятельный, хочет – приезжает, а хочет – уезжает. Может вообще никуда не ехать, право тако имеет. Чай не в тюрьме.

– Вы видели, как он уехал? В котором часу это было?

– Видела… После девяти и уехал… не сильно после девяти… смеркалось только-только.

– Обращаю внимание суда, – Порфирий Петрович повернулся к судье, – что подсудимый находился дома только чуть более часа, а отсутствовал потом около пяти часов, что подтверждается свидетельскими показаниями. То, что он приехал домой, вовсе не доказывает его непричастность к преступлению, в чём хочет нас уверить защита. За пять часов он вполне мог найти свою жену и убить её. Что он и сделал… Хочу напомнить, что утром двенадцатого мая при аресте подсудимого в кармане его пиджака были обнаружены часики и колье жертвы, которые были на ней ещё вечером одиннадцатого…

– Обвинитель абсолютно прав, Ваша Честь, – вставил реплику Пётр Андреевич. – Показания моего свидетеля отнюдь не доказывают невиновность моего подзащитного. Они лишь подтверждают, что подсудимый с самого начала давал правдивые показания, что отвергалось следствием. Он говорил правду и не пытался скрыть от следствия ни то, что вернулся домой после театра, ни то, что позже поехал в город искать жену. Кроме того, с момента ссоры, которую видели свидетели обвинения, до момента предполагаемой новой встречи моего подзащитного с женой прошло как минимум три с половиной – четыре часа, ведь женщину ещё нужно было найти в огромном городе. За это время любой нормальный, психически здоровый человек остыл бы, успокоился. Следовательно, об убийстве в состоянии аффекта говорить не приходится. Я прошу, Ваша Честь, заострить на этом внимание уважаемого суда!

– Ваша Честь, – вмешался прокурор, – обвинение вовсе не настаивает на убийстве в состоянии аффекта, что в какой-то степени было бы понятно и смягчило бы приговор. Но теперь становится абсолютно очевидно, что мы имеем дело с предумышленным убийством, для которого у подсудимого были и мотивы, и возможности. Что же касается нормальности и психического здоровья подсудимого, то частые скандалы с угрозами и применением физического насилия, а также последняя ссора возле театра подвергают серьёзным сомнениям доводы защиты. Очевидно одно – подсудимый имел умысел и соответствующий психологический настрой избавиться от своей жены и уехать к другой женщине, которая, кстати, проживает за пределами нашей родины, то есть скрыться от российского правосудия! И только благодаря оперативной работе следствия ему не удалось это сделать,… никому не удастся! Никогда!!!

Порфирий Петрович аж стукнул кулаком по столу… но не то чтобы громко, скорее, эффектно, как бы ставя жирную точку в этом деле. И замолчал, посмотрев в сторону защитника, должно быть, ожидая от него ответного выпада. Но тот спокойно сидел на своём месте, всё так же уткнувшись в бумаги.

– Обвинитель, у вас имеются ещё вопросы к свидетелю? – спросила судья.

– Нет, Ваша Честь. У меня нет больше вопросов. Какие могут быть тут вопросы?

Судья отпустила женщину, а Пётр Андреевич вызвал новый персонаж.

В зал вошла Инга в лёгкой блузке и коротенькой юбочке. Её лёгкая, но уверенная походка заставила всех мужчин в зале оглянуться и проводить женщину взглядами вплоть до самой трибуны. Впрочем, и за трибуной любопытные мужские глаза не отпустили её, но изучали с ещё более пристальным вниманием. Женщины уже почти безнадёжно, но по инерции всё же поправили макияж.

После обязательной процедуры представления и принятия присяги свидетелем Берзин начал свой допрос. Он снова вышел из-за стола в центр зала и встал неподалёку от трибуны так, чтобы не загораживать собой судью. Какое-то время он молчал, держа левую руку в кармане брюк, а правой массируя череп. Глаза его, направленные куда-то в сторону, вверх, выражали глубокое раздумье и некое… смущение что ли, будто защитник не знал, с какого вопроса ему начать. Или знал, очень хорошо знал, но по какой-то неведомой причине никак не решался.

– Свидетель, – наконец, начал Пётр Андреевич, и было заметно, что слова он отпускает от себя с некоторым трудом. – Вы только что приняли присягу и обязаны говорить суду правду, одну только правду и ничего, кроме правды. Понимая это, я нахожусь в некотором затруднении, потому что вынужден задать вам несколько неприятных вопросов. Прошу простить меня заранее, и хочу заверить, что если бы не крайняя важность этих вопросов, я бы их ни за что не стал бы озвучивать.

– Я готова ответить на все ваши вопросы, – пропел ангельский голосок. – Прошу вас, задавайте.

– Благодарю вас, – поклонился Пётр Андреевич. – И не только от своего, но и от имени моего подзащитного.

Берзин прошёлся несколько раз перед трибуной и, наконец, остановился на том же месте, где стоял.

– Скажите, пожалуйста, – решился он начать, – узнаёте ли вы кого-нибудь в этом зале? Кроме меня, разумеется, мы с вами встречались в связи с этим делом.

Инга посмотрела сначала в сторону Аскольда, потом на обвинителя, затем оглянулась в зал.

– Многих… – ответила она, вернувшись вниманием к защитнику. – Я узнаю тут сразу нескольких человек.

– Протестую! – взорвался вдруг, молчавший до сих пор Петрович. – Защита пытается опорочить обвинение и весь уважаемый суд в его лице!

– Протест отклонён! – заглушила взрыв судья. – Порфирий Петрович, уважаемый, суду непонятно, чем вас может опорочить факт узнавания свидетелем нескольких лиц в этом зале? Если вы настаиваете на своём протесте, потрудитесь разъяснить суду его суть.

– Нет, нет… Я не настаиваю… – обвинитель почему-то сменил гнев на милость, вжался в свой стул и насторожился, как нашкодивший котёнок.

Это обстоятельство не ускользнуло от внимания Берзина. Но он не стал развивать свою догадку, только понимающе улыбнулся и поставил вопрос свидетелю более конкретно.

– Скажите, вы знакомы с подсудимым? Суд интересует именно этот человек, а не другие ваши знакомые.

– Да, он знаком мне, – ответила Инга, ещё раз осмотрев Богатова.

– И вы можете сообщить суду его имя?

– Не уверена… Он назвался Аскольдом… Но я думаю, это вымышленное имя.

– А почему вы так думаете? – искренне удивился Пётр Андреевич.

– Ну, так уж повелось,… клиенты, как правило, представляются вымышленными именами… да и само имя редкое… древнее какое-то… я думаю, так уже не называют давно.

– Простите, вы сказали «клиенты»… – уточнил Берзин. – Это означает, что подсудимый является вашим клиентом, я правильно понимаю?

– Да, – утвердительно сказала женщина. – Он мой клиент… Был, по крайней мере.

Пётр Андреевич прошёлся ещё раз мимо трибуны, помассировал лысую голову и снова остановился.

– Прошу простить меня, но я вынужден задать этот вопрос, – проговорил он несколько виновато. – Можете вы назвать суду род вашей деятельности?

– Да, могу, – совершенно спокойно согласилась Инга. – Я проститутка.

По залу прокатился ропот неодобрения. Но исключительно женского неодобрения, мужчины же предпочли помалкивать.

А Пётр Андреевич продолжил свой допрос уже более спокойно. Очевидно, он перешёл только что тот рубеж, который так затруднял, сковывал его вопросы, и теперь руки у него были развязаны.

– Скажите, свидетель, как вы можете охарактеризовать моего подзащитного – вашего клиента?

– Ну, как я могу охарактеризовать?… Хороший мужчина… я его надолго запомнила…

– Можете поконкретнее? Что означает «хороший мужчина»?

– Протестую, Ваша Честь! Защита превращает уважаемый суд в балаган!

– Протест отклонён! Продолжайте, Пётр Андреевич, но не забывайте, что здесь всё-таки суд идёт.

– Благодарю, Ваша Честь, – поклонился Берзин. – Я всегда помню об этом.

Пётр Андреевич вновь повернулся лицом к свидетелю, подошёл к трибуне, положил правую ладонь на её край и доверительно, как старой знакомой, посмотрел в глаза Инге.

– Вы хорошо поняли вопрос? – спросил он тихо. – Или мне уточнить его?

– Я поняла, – ответила женщина, кивнув очаровательной головкой. – С нами ведь не церемонятся… проститутка почти не человек… так, средство удовлетворения. А клиенты разные бывают… попадаются вообще ненормальные, полные извращенцы. И каждому угодить надо. С жёнами своими да с любовницами не позволяют себе лишнего, этикет соблюдают. А на нас потом отыгрываются… с нами-то всё можно. Ай… – махнула она рукой, – и вспоминать не хочется, я уж забыла, когда последний раз без синяков и слёз засыпала. Я вовсе не жалуюсь, не подумайте, сама выбрала такую профессию, хотя, не от сладкой жизни, конечно… выбора особого не было. Но не в этом дело… Просто… Понимаете, Аскольд совсем другой, не как все. Не знаю как и сказать-то… но он будто бы… любит… понимаете? Вот сама знаю, что никаких таких чувств нет и быть не может. Ну кто я ему? А всё равно… закроешь глаза, расслабишься… и всё кажется, будто в первый раз… будто с любимым. Такой он ласковый, внимательный, нежный. Вот повезло ж кому-то…

– Простите, свидетель, – перебил её Пётр Андреевич, опасаясь нового протеста, – а не замечали вы в моём подзащитном каких-нибудь агрессивных проявлений? Или каких-нибудь садо-мазохистских желаний? Может, он вас бил… или как-то иначе?

– Да что вы? – вступилась Инга за Богатова. – Я же говорю, ласковый и очень нежный… будто… любит… Я потом сама ему несколько раз звонила, приглашала…

– И сколько раз вы были… вместе? – поинтересовался Берзин.

– Да всего-то один раз и было… – с сожалением ответила она. – Но запомнилось надолго…

– А как давно состоялась эта ваша встреча?

– Да зимой ещё… с полгода уж…

– Благодарю вас, Инга, – поклонился ей Пётр Андреевич. – У меня больше нет вопросов.

Настала очередь прокурора допрашивать свидетеля. «Что же он затевает, этот хитрый лис? – недоумевал про себя Петрович. – Ведь совсем не опровергает обвинение. Лажу какую-то гонит… Ну, ласковый,… ну, нежный… Будто нежный не может убить, если ему приспичит. Я и сам ласковый, но доведи меня до белого каления, рука не дрогнет».

И Порфирий Петрович скосил подозрительный глаз на Берзина, пытаясь проникнуть в его тайный замысел, рассекретить, вскрыть и обезвредить заблаговременно убийственными контрдоводами «из рукава». Но Пётр Андреевич оставался, как всегда, невозмутим, несколько рассеян, погружён в свои всегдашние бумаги. «А может, и нет ничего… – подумалось ему успокоительно. – Блефует старик, делает вид только. А сам уж давно всеми мыслями на пенсии, со своими картинками».

Порфирий Петрович встал из-за стола, вышел на середину, даже попытался помассировать череп… но, поймав на себе улыбающийся взгляд Инги, спешно вернулся на место.

– А знаете ли вы, свидетель, – наконец, задал он свой вопрос, – что проституция в нашей стране не разрешена? Нет такой профессии.

– Вот видите, какая несуразица, – свидетель сразу нашлась, что ответить, – профессии нет, а проститутки есть. И особым спросом, как ни странно, пользуются именно у служителей закона и правопорядка. Эти – наши самые частые, самые привилегированные клиенты…

Порфирий Петрович сглотнул комок, а вместе с ним и свой следующий вопрос.

– Я не имею больше ничего к данному свидетелю, – сказал он и отвернулся.

Инга ушла, провожаемая жадным мужским вниманием.

– Защитник, у вас будут ещё свидетели? – спросила судья.

– Да, Ваша Честь. У меня остался последний свидетель, который прояснит нам, я надеюсь, всё окончательно. Но прежде чем вызвать его, я хотел бы задать пару вопросов обвинителю. Он вёл это дело, будучи следователем, много общался с моим подзащитным. Порфирий Петрович всем известен как тонкий, знающий психолог и может нам прояснить некоторые особенности характера подсудимого. Мне представляется это весьма важным, к тому же не займёт много времени. Порфирий Петрович, всего пару вопросов о личности моего подзащитного… Вы не возражаете?

Обвинитель, весьма польщённый характеристикой тонкого психолога, несколько растерялся и даже не знал, что ответить. С одной стороны, он допускал от Берзина всякую каверзу, подвох и даже прямую провокацию. Но с другой стороны, что могут изменить какие-то два вопроса? Причём он на данном процессе обвинитель, а не свидетель, присягу не давал и волен не отвечать на те вопросы, на которые отвечать не хочет…

– Порфирий Петрович, – продолжал настаивать Берзин почти просительно, – это даже не вопросы… так, некая консультация, в которой я от вас крайне нуждаюсь. Могу даже обещать, что защита примет ваше мнение, как окончательный вердикт.

Обвинитель поправил галстук, придал телу внутри просторного кителя особо респектабельное положение и снисходительно улыбнулся.

– Ну что ж, если это так уж важно для законности и справедливости, я готов, пожалуй.

Оба направили взгляды на судью.

– Если обвинение не возражает, суд не видит никаких препятствий, – объявила судья и стукнула молоточком. – Пётр Андреевич, задавайте ваши вопросы.

– Благодарю, Ваша Честь.

Берзин, как всегда, вышел из-за стола и стал неспешно мерить шагами ристалище. Весь его внешний вид говорил о тяжком раздумье, о глубокой психологической драме, которую он усиленно пытался, но никак не мог разрешить окончательно. Что-то не связывалось, не сцеплялось в его умной лысой голове и потому не давало ему покоя. Вдруг он остановился, как бы случайно как раз возле стола обвинителя и обратил на него такой взгляд, в котором как бы читалось: «Вся надежда только на вас…».

– Дорогой Порфирий Петрович, – начал Пётр Андреевич. – За всё время следствия и нынешнего заседания суда я много раз пересматривал материалы дела, взвешивал показания свидетелей, сличал, сопоставлял их друг с другом, создавал в уме различные комбинации, разрешал и разрешил для себя множество вопросов… Но два лишь, всего два вопроса никак не раскрываются для меня очевидными, утвердительными ответами. Честно говоря, я уж всю голову сломал, ища ответы на эти вопросы, а в моём возрасте такие мыслительные нагрузки весьма не полезны. Вот я и решил, Порфирий Петрович, прибегнуть к вашей помощи. Ввиду вашего опыта, вашего тонкого знания психологии человеческих характеров не сомневаюсь, что вы сможете дать мне и суду те ответы, которые я так и не смог найти. Первый вопрос: Кто перед нами? Убийца ли? Кровожадный маньяк ли? Насильник ли? Психически больной сексуальный извращенец ли? И второй вопрос: Мог ли этот человек убить свою супругу? На ваш опыт и на ваши знания уповаю, Порфирий Петрович. Как вы ответите, так я и приму для себя.

Государственный обвинитель сидел за своим столом, глубоко задумавшись, с самым серьёзным выражением лица, на какое только был способен. Но в душе у него пели соловьи и мяукали котята. Он всерьёз ожидал каверзы, подвоха со стороны Берзина, этой хитрой лисицы, а получил простые вопросы, на которые давно уже дал для себя однозначные ответы. И только лишь искреннее желание утвердить всех присутствующих в своей действительной мудрости и тонком знании психологии, а также уважительное почтение перед судом удержали его от безумного проявления радости, а также от готовности немедленно выложить на свет Божий свой вердикт.

Порфирий Петрович встал, опёрся обеими руками о стол и провозгласил со всей убеждённостью.

– Глубокоуважаемый суд! Уважаемый Пётр Андреевич! Вопросы эти мне самому долгое время не давали покоя. Но серьёзная, кропотливая работа над материалами дела и со свидетелями позволили мне открыть для себя истину. И сегодня, сейчас я смело могу дать на них ответы, какими бы неприятными они ни были. Ответ на первый вопрос – однозначно НЕТ. Конечно же перед нами никакой не маньяк, не сексуальный извращенец, не кровожадный убийца. Я бы даже склонен был считать его жертвой в известной степени, потому как в обычных условиях Аскольд Богатов и мухи не обидит. Это же очевидно… – Порфирий Петрович даже показал рукой на подсудимого, как на живое доказательство своих слов. – Но на второй вопрос такой же однозначный ответ ДА! Мог! Как и любой другой человек в определённых условиях обстановки, в определённом психологическом состоянии способен на многое, практически на всё. Мне искренне жаль подсудимого, и он сам бы смог себе помочь, своевременно признавшись и раскаявшись в содеянном. Но любое деяние, как и любое бездействие неизбежно должно повлечь за собой адекватную реакцию общества, государства. Закон суров, но он закон!

Порфирий Петрович ткнул указательным пальцем в столешницу, медленно проплыл оценивающим взглядом по залу и сел на стул, весьма довольный собой.

– Благодарю вас, коллега, – с неподдельной искренностью проговорил Пётр Андреевич, протягивая руку обвинителю. – Вы в буквальном смысле сбросили с души моей камень.

– Не стоит благодарности, – горячо пожимая протянутую руку, ответил Петрович. – Одно дело делаем во славу законности и справедливости.

А по залу тихо поползло разочарованное: «Адвокат-то сдал клиента… Со всеми потрохами сдал. За что только такие деньжищи берут, ироды?».

Одна только судья в эту минуту казалась бесстрастной как сама Фемида. Она спокойно наблюдала за всей этой сценой и делать окончательные выводы, похоже, не торопилась. Что ж, на то она и судья.

– Представитель защиты, – наконец, обратилась она к Берзину, – так у вас будут ещё свидетели?

– Да, Ваша Честь. У меня остался последний свидетель, и я готов его вызвать.

 

Глава 29

Появление в зале суда нового, последнего свидетеля защиты произвело эффект разорвавшейся бомбы. Все повскакивали со своих мест, а подсудимый даже, как показалось конвою, попытался вырваться из клетки. Только защитник и судья оставались невозмутимыми, по крайней мере, внешне. Первый, потому что заранее всё знал и даже, похоже, рассчитывал на такую реакцию, а вторая… ну должен же хоть кто-то сохранять спокойствие, Фемида всегда бесстрастна. Свидетель прошёл через зал, встал возле трибуны и поставил подпись под присягой. Теперь он был в игре, и на различных участников процесса – а они все были очень различны – это произвело отнюдь неодинаковое впечатление

– Свидетель, представьтесь, – обратилась к нему судья. – Назовите ваши фамилию, имя и отчество.

– Богатова Нурсина Эльдаровна, – прозвучал тихий, ровный, несколько взволнованный голос.

– Протестую! – закричал обвинитель, словно только что обворованный обыватель, у которого вынесли всё, даже срамное исподнее. – Этого не может быть! Гражданка Богатова убита! Это подлог!

Однако жрица Фемиды не спешила ударять молоточком, она лишь вопросительно, выжидательно смотрела в сторону защиты, надеясь получить от неё необходимые разъяснения.

– Ваша Честь, – спокойно, по-деловому, будто сообщая о пустяшной формальности, произнёс Берзин. – Личность свидетеля установлена надлежащим образом. Это действительно Богатова Нурсина Эльдаровна собственной персоной и, как видите, абсолютно живая. Вот документы, подтверждающие этот факт.

Защитник через секретаря передал бумаги судье. Та углубилась в их изучение. Подскочил и Петрович. Он не знал, чему ему не верить больше – то ли своим собственным глазам, то ли документам, оттого суетился, дёргался как-то, вертелся из стороны в сторону… При этом его китель слегка запаздывал за телом, как массивная юбка колокола за тщедушным языком.

Аскольд, прильнув к решётке всем телом, смотрел сквозь неё и никак не мог удостовериться в реальности видения. Слёзы текли из его голубых глаз, на этот раз слёзы не отчаяния, но благодарности судьбе, а губы упрямо твердили, не переставая: «Нюра… Ты жива… Слава Богу, ты жива… Слава Богу… Теперь пусть сажают… мне всё равно… Главное – ты жива… Боже, спасибо Тебе за всё…».

Зрительный зал же реагировал так, как и полагается толпе, то есть по-разному. Кто-то стоя аплодировал воображаемому режиссёру, затеявшему столь увлекательную каверзу, кто-то, подобно Станиславскому, кричал: «Не верю!», некоторые метались от первых ко вторым, вопрошая в недоумении: «А что случилось-то? Что стряслось?», кое-кто из дам, скорее по привычке, нежели осмысленно, на всякий случай поправили макияж.

Наконец, судья, изучив представленные защитой документы и отложив их в сторону, троекратным ударом молоточка о наковаленку призвал всех к порядку.

– Прошу соблюдать тишину! Иначе я прикажу очистить зал! – прозвучал её властный голос.

Все присутствующие потихоньку призвались и, не желая досматривать спектакль за дверью, стали снова соблюдать.

– Пётр Андреевич, прошу вас, – подытожила судья восстановление порядка, – начинайте допрос свидетеля.

– Благодарю, Ваша Честь.

В зале на несколько секунд воцарилась полная оглушающая тишина, как на расстреле, в кратком, но вмещающем в себя целую жизнь промежутке между командой «Пли!» и собственно залпом.

Наконец, Берзин уже привычно встал из-за стола и направился к трибуне, только на этот раз уверенной, стремительной походкой, недвусмысленно говорящей о том, что этот выход значил для него очень многое… если не всё.

– Здравствуйте, Нури, – подойдя вплотную, сказал он тихо, чтобы услышали его лишь те уши, которым это предназначалось. – Я рад вас видеть… Бог свидетель, очень рад…

Потом, резко развернувшись, вышел на середину ристалища, остановился, замер на мгновение, развернулся вновь, постоял, подумал ещё краткий миг, как бы решая что-то, и вернулся к трибуне.

– Свидетель, – произнёс он громко, уже для всех, – я, пожалуй, не буду задавать вам никаких вопросов, расскажите сами всё как было в тот день, в субботу одиннадцатого мая, после того как вы убежали от здания театра. Если по ходу вашего рассказа возникнут какие-нибудь уточнения, я вас перебью. Договорились?

Нури кивнула головой и начала повествование. Голос её дрожал взволнованно. Впрочем, дрожало всё – и ресницы, и губы, и руки. Но постепенно, слово за слово, уверенность возвращалась к ней… правду легко говорить, особенно если эта правда способна спасти чью-то жизнь. Она бегло, опуская не относящиеся к делу подробности и детали, рассказала о том, как шла по улице, как встретила девочку, повезла её домой на троллейбусе, как они встретили, наконец, отца ребёнка… Как колесили потом со случайным знакомым-попутчиком по вечерней, впадающей в ночь Москве, разговаривали о том, о сём… пока совсем поздно, уже затемно бело-голубой очкарик не привёз их в свой парк…

– Мне кажется, мы уже приехали. Пора выходить, – не вполне уверенно произнесла Нюра.

– Пора, – согласился странный собеседник. – Тебе пора разобраться со своим дежавю. Иначе… Жизнь ведь по сути своей бесконечна, и только наступая на одни и те же грабли, мы сами сокращаем её. Я тогда бросил пить, с тех пор в рот не беру.

Нури встала с дивана, подошла к раскрытой настежь двери, остановилась и оглянулась на своего случайного попутчика. Тот продолжал сидеть, не меняя позы.

– Иди, и да поможет тебе Бог, – сказал он, прощаясь. – А мне дальше. Я ведь приезжий… первый раз в Москве… Кремль ещё не показывали…

Нури вышла. Тут же за её спиной плотно закрылись двери, троллейбус тихо тронулся с места и укатил в ночь, оставляя смутное, расплывчатое, но определённое ощущение, что это уже когда-то было.

Нюре предстояло всерьёз разобраться со своим дежавю.

И она разобралась… По-своему… Как могла, наверное, только она… Как не предполагала ещё за секунду до этого, но готова была, убеждена в единственности такого выхода каким-то внутренним природным убеждением с самого детства, когда ещё ребёнком убегала из дому навсегда.

– Вы потерялись? – услышала она голос за спиной. – Заблудились? У нас тут такие не ходят…

Нюра оглянулась. Рядом стояла та самая уборщица, которая всего минут пять назад закончила наводить чистоту и порядок в салоне троллейбуса.

– Нет, – ответила Нури. – Мне просто некуда идти. Я в жизни потерялась и не вижу из неё никакого выхода.

Женщина подошла ближе и с неподдельным вниманием, даже интересом осмотрела Нюру. Её большие, слегка раскосые глаза смотрели недоверчиво, испытующе.

– Вы шутите? – спросила она с некоторой даже опаской. – Как же это возможно? Вы такая красивая, ухоженная… на вас такое платье, туфельки… Разве вы, москвичи, можете что-нибудь знать о том, когда очень хочется, но никак не можется жить?

Теперь и Нури решила осмотреть свою нечаянную визави. Да, собственно, и смотреть-то было не на что – чёрный рабочий комбинезон да оранжевый светоотражающий «слюнявчик» поверх серой футболки – такой маскарадный костюм в московском карнавале масок нынче не редкость. Но глаза, живые, глубокие восточные глаза поразили Нюру какой-то детской наивностью и доверчивостью.

– Эх, да разве ж дело в тряпках? – удивилась Нури. – Разве ж они способны сделать женщину счастливой… или хотя бы нужной? Красок в Москве много, а счастья… наберётся ли его хоть на старую, заношенную тюбетейку?

Та не сразу ответила. Но по взгляду было заметно, как она немного расслабилась и даже расположилась к Нюре.

– Не знаю… Вы что-то такое странное говорите, девушка… Да будь у меня такое платье как у вас, я была бы, наверное, самой счастливой на свете… Хоть бы женщиной себя почувствовала… а то в этой робе непонятно кто… будто и не человек вовсе.

Нури ещё внимательнее всмотрелась в свою новую знакомую – тот же рост, тот же размер, фигурка очень даже похожа… И тут в её голове созрел план. Не план даже, а решение – моментальное, спонтанное, утвердительное… будто ордой проскакать от монгольских степей до самой Италии… или закопать школьный дневник в груде строительного мусора.

– Платье, говоришь? – в больших зелёных глазах заиграл озорной огонёк. – А ну, раздевайся!

Нури, сказав это, сама скинула с ног туфли и расстегнула молнию платья… Женщина испуганно сложила руки на груди и смущённо огляделась по сторонам.

– Что вы? Зачем это? – опешила незнакомка и отстранилась на шаг. – Что вы делаете?

– Не видишь, что ли? Счастья хочу тебе отвалить, а то мне самой много слишком… – сбрасывая с себя одежду, говорила Нюра. – Ну что стоишь? Снимай свою робу и одевай моё, а я в твоё наряжусь… Посмотрим, кому из нас посчастливится больше.

Нури действительно разделась и вскоре осталась в одном нижнем белье. Незнакомка, убедившись, что она не шутит, решилась, наконец, и тоже сбросила с себя всё. Затем женщины поменялись нарядами. Трудно было теперь со стороны определить утвердительно, кто есть кто, настолько всё ладно подошло. Оказалось, что они даже на лицо чем-то похожи. В завершение переодевания Нури взяла свой клатч и уверенно протянула внезапной близняшке.

– На вот, Золушка, беги на свой бал, и пусть он подарит тебе принца, которого не подарил мне.

– А вы как же?

– А я тут останусь… Да иди ты, глупенькая, я ж не шучу. Мне лучше в этой робе… легче спрятаться от всего мира и попробовать ещё раз начать всё сначала. Иди…

Женщина, не веря ещё до конца в своё внезапно обретённое «счастье», сделала несколько шагов в сторону светящейся улицы, но вдруг остановилась, оглянулась, подбежала к Нюре и поцеловала её в щёку.

– Спасибо вам! Вы настоящая фея… как из сказки…

– Да иди уж, Золушка… А то передумаю…

– Я вон в том вагончике живу,… – прокричала она, убегая, – туда идите, скажите, что вместо меня… Наиля меня зовут… – и побежала на улицу.

Нури проводила её взглядом и улыбнулась. Ей сейчас было хорошо от того что она снова почувствовала свою полезность и нужность… ну хоть этой женщине. Её как-то ничуть не удивляла кратковременность знакомства… да и не знакомство это никакое, так, случайное пересечение двух параллельных прямых. Но эта Наиля была для неё сейчас самым близким, самым дорогим человеком на свете. Нюра видела, как та выбежала на светящуюся улицу, к ней тут же подкатил какой-то белый жигулёнок с тонированными стёклами, остановился и опустил стекло передней дверцы. Женщина о чём-то быстро переговорила с водителем, засмеялась по-детски громко и непринуждённо, дверца распахнулась, Золушка заскочила внутрь и «карета» помчала её на ближайший в ночном московском королевстве бал.

«Глупая ты, глупая, – подумала Нури, провожая их взглядом. – Гляди, не ошибись, скоро уж полночь… карета снова превратится в тыкву, а кучер в крысу».

Свидетель замолчала. Молчали все в зале. Даже Петрович сложил свои протесты в папочку и убрал в «тревожный» портфель, в котором томился забытостью и ненужностью недокушанный кефир.

– Если бы я знала тогда, что эти слова окажутся пророческими, – завершила свой рассказ Нури, – ни за что бы не стала переодеваться. Выходит, я наградила эту женщину своей судьбой, а сама вот… – она посмотрела вниз на свою простенькую, изрядно потрёпанную одежду, – донашиваю её… Я ведь не знала тогда… Правда не знала… Вы верите мне?

– Вам не в чем себя винить, свидетель, – сочувственно, но утвердительно произнёс Пётр Андреевич. – Один Бог знает, кому какой уготован финал… а кому продолжение пьесы.

– Вам удалось запомнить номер автомобиля? Или хотя бы марку?

Порфирий Петрович влез неожиданно не в свою сцену, неожиданно даже для себя, и теперь сконфуженно, как бы извиняясь, поглядывал то на защитника, то на судью. Но служительница Фемиды никак не отреагировала на это процессуальное нарушение, видимо, сочтя его незначительным, а в виду сложившейся на процессе психологической ситуации вполне объяснимым.

– Я в этих марках плохо разбираюсь, – ответила Нури. – Знаю, что Жигули… белая такая… со скошенным задом… у неё ещё всего две дверцы и багажник прямо в салоне… А номер запомнила легко – три шестёрки – такой трудно не запомнить.

– Теперь, когда показания моего свидетеля по поводу этого автомобиля надлежащим образом занесены в протокол суда, я надеюсь, машина и её владелец вскоре будут найдены… – прокомментировал ответ Нури Пётр Андреевич. – Но это уже будет рассмотрено в рамках другого судебного заседания… А в настоящем процессе по делу об обвинении моего подзащитного в убийстве своей супруги, по-моему, можно поставить точку. Я думаю, наивернейшее, неопровержимое доказательство его невиновности стоит сейчас перед уважаемым судом и даёт показания в качестве свидетеля. Если, конечно, у обвинения нет в запасе других доказательств, опровергающих данное, – он показал рукой на Нури. – У меня же более нет вопросов.

Берзин спокойно, держа левую руку в кармане, а правой массируя череп, направился к своему месту. В зале, сначала единичные, потом редкие, но всё более и более усиливаясь, раздались аплодисменты.

– Я требую тишины в зале! Суд ещё не окончен! – выдержав довольно приличную паузу, застучала молоточком судья. – Обвинение, у вас есть вопросы к свидетелю?

– Да, Ваша Честь, – не сразу и не вполне уверенно ответил Порфирий Петрович. Это был уже не тот Петрович, что в самом начале заседания. По всему было видно, что с генеральским мундиром он сейчас прощался надолго. Но природные бойцовские качества подталкивали его сохранить честь хотя бы этого, нынешнего.

– Скажите, свидетель, – начал он допрос, – а чем вы сможете объяснить тот факт, что бывшие на вас часики и жемчужное колье оказались впоследствии в кармане пиджака подсудимого?

– Они соскочили с меня, когда мы ссорились возле театра, – охотно, не задумываясь, отвечала Нури. – Аскольд всего лишь хотел отвезти меня домой, а я упиралась, как ненормальная дура. Со мной такое бывает… сама жалею впоследствии… но если уж шлея под мантию попала, ничего не могу с собой поделать. Такой характер… Вот ему и пришлось тащить меня в машину силой. Я сопротивлялась, он настойчиво тащил… Вот колье с часиками и потерялись. Потом, когда я убежала, Аскольд увидел и подобрал их… Я уж было распрощалась с ними, расстроилась жутко… ведь это его подарок… А он нашёл и сохранил. Спасибо тебе, Аскольд.

– Ваша Честь, если позволите маленькую ремарку, – обратился Берзин к судье. – Мой подзащитный с самого начала следствия именно так объяснял появление вышеозначенных вещественных доказательств у себя в кармане. Свидетель не могла этого знать, поскольку с материалами дела знакома не была, но только что в точности подтвердила показания моего подзащитного.

– Это ещё ничего не доказывает! Ничего не доказывает! – судорожно хватался за соломинки тонущий обвинитель. – У нас есть труп! И с этим фактом спорить невозможно! Как вы можете объяснить это, свидетель?

– Протестую, Ваша Честь, – настала очередь Петра Андреевича предъявить свой протест. – Свидетель не была очевидцем убийства и не может ничего объяснить по существу этого преступления. Она лишь имела возможность разъяснить суду, как её одежда и вещи оказались у жертвы. Что она и сделала. А откуда взялся труп, и результатом чьих преступных действий он стал – это уже дело следствия, которое к счастью ли, к несчастью, а придётся начинать сначала.

– Протест принят! – поставила точку судья.

– А вам не кажется странным, уважаемый защитник, – не сдавался Порфирий Петрович и в пылу полемики даже вышел на середину ристалища, – что все свидетели, даже сам подсудимый опознали в трупе свидетеля? – обвинитель был так увлечён отстаиванием своей поруганной чести, что не заметил сдержанный смешок в зале. – Разве, по-вашему, подсудимый не мог обознаться и перепутать жену с трупом, так же как впоследствии перепутал труп с женой?

Теперь уже ничто, даже молоточек судьи не могли остановить смеха зрителей. Фемиде пришлось изрядно постучать им, только тогда тишина постепенно восстановилась.

– Порфирий Петрович, – обратилась она к обвинителю, – вы уж выбирайте выражения, высказывайте ваши мысли яснее.

– Прошу прощения, Ваша Честь, – смутился Петрович, хотя по его бегающим глазам было заметно, что он так и не понял, что же такое несуразное сказал.

– Я могу легко разрешить сомнения обвинителя, – сидя спокойно на своём стуле, заявил адвокат. – Так как лицо жертвы было сильно обезображено кровоподтёками, то опознали в ней супругу моего подзащитного в основном по одежде и личным вещам в сумочке, да по действительному сходству фигур. Мой подзащитный, разумеется, мог бы обознаться и перепутать несчастную женщину со своей женой, если бы намеревался убить её из снайперской винтовки, на почтительном расстоянии. Но жертва была привезена к месту убийства на машине, затем изнасилована, потом избита и в конце концов удушена. Мог ли мой подзащитный, если предположить в нём убийцу, настолько лишиться зрения, чтобы не распознать подмены при столь тесном и длительном контакте с жертвой? Абсурд! Полный абсурд! Он бы даже в машину к себе её не посадил так как, по вашему же утверждению, Порфирий Петрович, в обычных обстоятельствах и мухи не обидит. Или вы уже отказываетесь от своих же слов, сказанных здесь, на суде всего несколько минут назад?

Порфирий Петрович ещё какое-то время инстинктивно сопротивлялся, но это уже было слабое сопротивление обречённого. В конце концов, он смирился с поражением, был вынужден признать себя побеждённым. Затем последовали всякие процессуальные формальности, не меняющие дела и поэтому для данного повествования вовсе не интересные.

Наконец, судья объявила перерыв и отправилась в комнату Правосудия для вынесения постановления. Зрители, обсуждая на все лады перипетии второго акта, переместились в буфет гасить возбуждение и полемический надрыв свежими бутербродами с икрой и осетринкой. Некоторые, правда, предпочли сервелат. Дамы же… ну а дамы, как повелось, поправили макияж. Зал снова опустел.

Порфирий Петрович снял китель и повесил его на спинку стула. В «тревожный» портфель на сей раз не полез, а сразу же, как был, без кефира, направился через зал к Берзину.

– Поздравляю вас, Пётр Андреевич, – проговорил он, понурив голову. – Правда, без дураков, искренне поздравляю. Вы доказали нынче всем и в первую очередь мне, что являетесь настоящим профи. На обе лопатки, Пётр Андреевич… Поздравляю… Вам, дорогой мой, не на пенсию, вам вперёд,… ввысь надобно устремиться.

– Ах, что вы, Порфирий Петрович, – заулыбался Берзин, ни разу не скрывая, что похвала сия ему приятна. – Какие у адвокатов выси? Это вам, государственным о перспективах печься нужно… А мы что? Всех денег, как говориться, не заработаешь… да и хватает мне. Пора на покой… к душе… к чему всю жизнь стремился и только-только вот сейчас приблизился. А уходить надо вовремя, с песней… Не битым же… – он наклонился поближе к прокурору и сообщил доверительно, будто в пустом зале их мог кто-то услышать. – Знаете, что я вам скажу, Порфирий Петрович, может быть, я и дело-то это выиграл только потому, что подошёл к нему не формально, с душой… потому что это моя лебединая песня.

– Ну, раз так, – улыбнулся в ответ Петрович, – не буду отговаривать, а пожелаю только удачи. Может, свидимся ещё в нерабочей, так сказать, обстановке…

– Мир тесен… Буду только рад.

Они крепко пожали друг другу руки и разошлись по своим местам.

В это время начали уже возвращаться зрители и заполнять собою места в зале. Вскоре, под возглас секретаря «Встать! Суд идёт!», вошла судья и ровным, отработанным голосом зачитала постановление.

– Суд по делу о предумышленном убийстве гражданином Богатовым Аскольдом Алексеевичем своей супруги гражданки Богатовой Нурсины Эльдаровны, рассмотрев материалы дела, заслушав показания свидетелей и приняв во внимание все доводы сторон обвинения и защиты, постановляет…

Судья сделала короткую паузу, подняла глаза на подсудимого, затем в зал… На противоположной стороне помещения, у самых дверей она увидела невысокую, хрупкую фигурку женщины восточного типа, которая большими заплаканными глазами смотрела сквозь решётку клетки на того, кого она пришла сегодня защитить и отпустить с Богом.

Фемида вновь опустила глаза к тексту постановления.

– …Суд постановляет: гражданина Богатова Аскольда Алексеевича признать невиновным и оправдать в связи с отсутствием состава преступления, освободив последнего из-под стражи в зале суда. Судебное заседание объявляется закрытым.

Звучно ударил деревянный молоточек, ставя окончательную точку в этом деле. Послышался лязг открываемого замка клетки. Аскольд вышел на свободу.

Принимая поздравления от Петра Андреевича, от каких-то незнакомых людей, только что составлявших переменчивую толпу зрителей в зале суда, он искал в этой массе глаза – большие зелёные глаза, которые, несмотря ни на что, были и оставались для него близкими и родными, которые только что, принеся себя в жертву, спасли его.

Нюры нигде не было. Приняв решение, она исполнила его в полной мере и, выслушав оправдательный приговор, убедившись, что любимому более ничто не угрожает, скрылась в неизвестном направлении.

Для Аскольда вдруг отчётливо ясно как Божий день разрешилась загадка одной странной, старой, полузабытой картины, которую он когда-то назвал «Освобождение».

«Посреди огромного цветущего сада, в окружении экзотических растений и цветов на коленях стояла обнажённая Нури. Лицо её исказилось мучительной гримасой боли и скорби, пережить которые ей оказалось неимоверно трудно, почти невозможно…».

 

Глава 30

В самый первый день лета, в тени раскидистых лип небольшого, но вполне уютного уличного кафе, за маленьким столиком друг напротив друга сидели двое. Оба люди уже немолодые, но ещё и не старые, в самом расцвете лет, оба почти налегке, оба не щегольски, но прилично одетые, хотя и в совершенно различных стилях, оба с довольно замечательными, приветливыми, даже можно сказать счастливыми физиономиями на слегка порозовевших от первого летнего солнышка лицах. И вовсе не случай на сей раз свёл их за столиком с лёгкой закуской и графинчиком янтарного коньяка, а встретились они визави под сенью дерева, что называется, по поводу. Оба ощущали значимость этого повода и верили в его знаковость.

Человек часто приписывает самым обычным, проходным событиям поистине величественную символичность, будто расставляет верстовые столбы на своём пути. Ему так легче ориентироваться в жизненном пространстве, словно он намеревается ещё вернуться и, отворотив от какого-нибудь из особо памятных столбов в сторону, прожить жизнь заново… иначе. «Это было до того, как я купил новый костюм (машину, перчатки, поменял марку сигарет или модель сотового телефона…), – рассказывает он потом, будто летопись пишет. – А после… После всё круто изменилось». Но в данном случае повод действительно был, и повод весьма значительный.

Они расставались друг с другом и устраивали отвальную по такому случаю. После завершения процесса и убедительной, безоговорочной победы на нём Берзин решил отойти от дел и закрыть свою адвокатскую практику. Не то чтобы он устал, но его ждала коллекция, к которой он вот уж лет двадцать как стремился всей своей душой и, наконец, приблизился вплотную, чтобы без отрыва на всякие неотложные дела посвятить ей остаток жизни. А жизнь ему представлялась ещё долгой и увлекательной. Разумеется, водитель ему стал не нужен, и он мог бы его запросто уволить по собственному желанию без всяких там ликвидаций и сокращений… Но то был не просто водитель, то был Аскольд, который по последнему делу стал ему ещё ближе. Они сошлись, как когда-то тринадцать лет назад, только на этот раз не в купе скорого поезда, а под липами маленького летнего кафе.

– Пётр Андреевич, дорогой, – горячился более молодой сотрапезник, всё более воодушевляясь, и не столько коньяком, сколько вот именно самим поводом, – я вам сердечно, искренне благодарен! Ведь вы меня буквально спасли… и не только от тюрьмы, так сказать, телесной, но от узилища более тяжкого, страшного, из которого освобождения нет ни на этом свете, ни в вечности. Вы воскресили Нюру… А я уж, признаться, осудил сам себя… и казнил… И все эти человеческие суды да приговоры – только так, пьеса одна…

– Ой, да бросьте вы, Аскольд Алексеевич, – ответил ему собеседник постарше, которого первый назвал Петром Андреевичем. – Вы явно преувеличиваете мою роль в этом деле, я только лишь сделал мою работу.

– Ну не скажите, не скажите, – никак не унимался первый. – Всякая работа в исполнении своём знает нюансы, порой весьма существенные. Один табуретку сколотил и удовлетворился результатом, другой же трон царский из цельного куска векового древа вырезал… Тем и различны между собой ремесло и искусство… – Богатов остановился… и тут же перескочил на прежнюю мысль, она интересовала его в данный момент больше. – Ведь все, даже я сам поверил в гибель Нюры, только вы один усомнились… А скажите, почему? Нет, правда, что вас подвигло искать там, где всем всё было ясно?

– Эх, Аскольд, Аскольд, – со вздохом проговорил Пётр Андреевич, – ну и горазд же ты на многословность и велеречивость,… не живёшь, а будто роман пишешь. Будто жизнь устроена так, как ты её сочинил в своих фантазиях. Проще надо смотреть на вещи, естественнее. Жизнь, она штука мудрая, сама вырулит к нужной парковке. Не надо ей ни мешать, ни помогать, ею нужно просто жить и принимать такой, какая она есть.

Богатов усмехнулся в кулак, но развивать тему не стал.

– А всё-таки? – продолжал настаивать он. – Ведь интересно же… Важно… Может, я и впрямь роман пишу… про себя, про Нури, про вас…

– О Господи! Про меня-то зачем? – искренне удивился Берзин, но всё-таки не смог скрыть польщённой улыбки. – Неужели нет у тебя персонажей поинтереснее?

– Персонажи есть всегда, – согласился Аскольд, – но если честно, хочется написать про тех людей, которые сыграли и продолжают играть в моей жизни главные роли, которые изменили её и сделали меня таким, какой я есть сегодня… Которых я искренне люблю.

– Любишь? – Пётр Андреевич лукаво, с хитринкой посмотрел из-под бровей в глаза Аскольду. – А Белла? Она тоже есть в твоей книге?

– Непременно! – утвердил, будто гербовую печать поставил Богатов. – Без неё и романа-то никакого не было бы. Она его главный вдохновитель.

– Тогда давай за любовь,… за твой будущий роман, Аскольд!

Пётр Андреевич разлил коньяк. Оба синхронно чокнулись. Выпили. Закусили.

– А всё-таки, как вы нашли Нури? – ещё раз напомнил свой вопрос Богатов. – Без неё ведь тоже никакой роман невозможен.

Аскольд опёрся локтями о край столика, а подбородок определил на сжатые в замок кисти рук. Всем своим видом он показывал, что готов слушать – внимательно, вдумчиво, искательно, – так что отказать ему в этой затее стало никак невозможно.

– Да что уж тут,… – начал рассказ Пётр Андреевич, – я поначалу и сам поверил,… не усомнился. Да и как тут усомнишься, когда все свидетели,… когда ты сам,… да что там, я собственными глазами увидел на фотографии мёртвую Нури…

Пётр Андреевич остановился, задумался ненадолго и перевёл мысль, как переводит дыхание бегущий.

– Хотя, если честно, покажи мне это фото просто так, случайно, без привязки к происшествию, никого бы я там не узнал. Ведь ни платья, ни туфелек я раньше и в глаза не видел, а по лицу ни утверждать что-то, ни отрицать было невозможно. Сработало так называемое стадное чувство: все признали,… сам муж признал,… вот и я смотрю и вижу – ну точно Нури… Только потом, гораздо позже меня осенило. А на тот момент мучился я страшно, метался между сомнением и желанием помочь тебе. Мне нужно было лишь одно – верить, твёрдо, непоколебимо, всей печёнкой верить в твою невиновность. Пусть только на уровне интуиции, бездоказательного ощущения, эфемерного дрожания флюидов, но знать самым верным внутренним знанием – ты не убивал.

Берзин отпил маленький глоток из пузатого бокала. Богатов прикурил, затянулся глубоко и выдохнул в сторону.

– Извёлся я весь… – продолжил Пётр Андреевич после недолгой паузы. – В конце концов решил твёрдо… передать тебя другому защитнику… из моей конторы… И в тот момент вспомнил твою картину,… не вспомнил даже, а представил мысленно по рассказу тринадцатилетней давности… Как живое всплыло в сознании «Освобождение», будто я видел её воочию,… будто стоит она передо мной на мольберте как есть… И понял,… как мне показалось, понял разгадку этой работы, про которую ты мне тогда поведал. Только не совсем верно понял, как оказалось,… да оно и к лучшему. Я ведь подумал поначалу, что Нюра сама подстроила своё убийство, чтобы тем самым освободить тебя… Потом опять сомнения… Нет, не могла она подстроить, слишком всё сложно, накручено как-то, свести счёты с жизнью можно куда проще. Вот тогда мне и пришла в голову мысль, а вдруг это не она вовсе? И чем дальше я эту мысль думал, тем больше всё сходилось. И главное, разрешалось всё одним ударом – найти живую Нюру, нет трупа, нет убийства, ты невиновен. Это я только так думал тогда,… никаких доказательств, никаких зацепок, одно лишь внутреннее интуитивное знание, которое в суд не предъявишь в качестве вещдока. Но вот ведь штука какая,… вот она волшебная сила правды… Оказывается, гораздо труднее, не имея внутренней убеждённости и даже простой веры, складывать из множества улик пазлы стройного, неопровержимого доказательства, чем не имея ничего, ни малейшей зацепки, идти интуитивно напролом, вслепую, вооружённый лишь безумной, неистовой верой в то, что ты прав. Тогда всё получается как бы само собой,… будто ведёт тебя кто-то свыше, а ты лишь иди, не сворачивая, и не умничай особо – приведут куда надо… Тебе, должно быть, знакомо это ощущение, когда ты пишешь свои романы… Я тогда ещё именно об этом и подумал… Наверное, это и есть то, что вы, писатели называете вдохновением.

Пётр Андреевич снова взял в руку бокал, но увидав в нём только дно, поставил на место, налил на два пальца себе и Аскольду и, не чокаясь, выпил. Выпил своё и Богатов, достал сигарету и закурил в сторону. Все движения обоих были машинальными, автоматическими, не затрагивающими мозг, освобождённый от этакой мелочи, занятый лишь свободным течением мысли от одного собеседника к другому. Точь-в-точь как при передаче всё той же мысли от автора к чистому листу бумаги или на монитор компьютера.

– А тут, как бы в подтверждение моей версии, – продолжил рассказчик, – экспертиза не установила идентичности трупа в Серебряном Бору и Богатовой Нурсины Эльдаровны… Но и не опровергла тоже… Дело в том, что никакая, даже самая замороченная экспертиза не выдаёт ни паспортных данных, ни даже просто фамилии трупа. Она носит лишь сравнительный характер, когда данные неустановленного тела сличают с данными картотеки, и при полной идентичности определяют, таким образом, личность жертвы. Идентифицировать труп не удалось, и причина этого теперь ясна – у бедной гастарбайтерши даже регистрации не было, её вообще в России не существовало никогда, личность «зеро». А вот почему у Нюры не нашлось даже элементарной амбулаторной карты в поликлинике, не понятно.

– Ничего странного, – объяснил Аскольд. – По возвращении из монастыря она к врачам ни разу не обращалась, даже не знает, где находится наша районная поликлиника. Я и сам туда ходил всего два раза за водительской справкой. Не болели мы. Конечно, в далёкой молодости у неё была карточка в какой-то поликлинике, но это же было аж в прошлом тысячелетии, в другом государстве, ныне не существующем. Пойди, отыщи теперь…

– Я так и подумал, – удовлетворённо улыбнулся Пётр Андреевич. – Конечно, если всерьёз копнуть до самого детства, то найти её следы можно было б, но трудно и долго. Поэтому Петрович удовлетворился твоим и свидетельскими опознаниями да найденным возле трупа паспортом на имя Нюры, копать глубоко не стал, ограничившись обязательными процедурами. Честно говоря, у них там столько подобных трупов, что удивляться не приходится. Тем более, что для Петровича и так было всё ясно, копание в уликах – не его метод.

А для меня это повод… Как будто что-то подтолкнуло меня под локоток: «Иди! Ищи!». И я пошёл. Сначала к театру, осмотрел там всё,… а потом по предполагаемому маршруту Нюры. Только не спрашивай, как я его узнал. Сам не знаю,… просто пошёл, куда глаза глядят, полностью доверившись интуиции. Наверное, и вправду Господь мне помог, а только вскоре подъехал какой-то троллейбус, и я сел в него, сам не понимаю зачем. Очкарик привёз меня в парк… а там я и нашёл Нюру… живую и невредимую. Вот так вот. Такие, брат, чудеса. Сам бы не поверил, если бы рассказал кто. Так что не меня благодари, а Бога.

– И всё равно спасибо вам, Пётр Андреевич, – благодарно улыбнулся Богатов. – Бог везёт того, кто гребёт, открывает тому, кто стучит, даёт тому, кто просит… И верит.

– А ты, Аскольд, сам во всём виноват, – с привычным начальственным упрёком произнёс Берзин, определяя в рот небольшой кусочек остывшей уже закуски. – Нужно было сначала с женщинами своими разобраться, а уж потом – люблю, не люблю…

Есть на свете люди, у которых всегда и во всём кто-то виноват, для которых объяснение причин происходящего непременно начинается со слов: «Это потому что ты…». Причём не важно, что произошло, почему именно, и кто оказался не только причиной, но даже просто случайным участником происшествия. Главное неизменно. И оно, это главное, всегда определённо и личностно: «Это потому что ты…».

– Вы мудрый человек, Пётр Андреевич, – улыбнулся Аскольд. – Но часто сами себе противоречите… Уж не знаю, умышленно ли, машинально ли из чисто профессиональной привычки вступать в спор? Дивлюсь я на вас. Вы, несомненно, личность и личность глубокая. Но тем не менее зачем-то пытаетесь всё вокруг увязать в некую систему, логичную, самореализуемую… и себя в эту систему вписываете, как некую подвластную часть её. Сами ведь вписываете. И меня, естественно, пытаетесь… Естественно, разумеется, для вас. А я вне системы, я сам по себе… И от меня ей ни пользы, ни проку, пока она сама не захочет увидеть во мне прок. Я ничей… хотя и хотел бы быть всехний… Но хрен со мной, я личность пропащая… А вы… Вот никак не могу вас понять…

– А тут и не надо ничего понимать, Аскольдушка, – произнёс Берзин несколько снисходительно, как-то даже покровительственно. – Всё понятно, выстроено и прописано без нас с тобой. Мы живём в обществе, являемся его частью и должны подчиняться его законам, нравится нам это или не нравится. Человечек – существо стадное. Куда вся стая, туда и он, как бы ни упивался сам в себе рассуждениями о смысле жизни, о своём индивидуальном значении в этом смысле. Всё это блеф, основанный на обыкновенной гордыне.

– Ошибаетесь, Пётр Андреевич, – возразил Аскольд, немного задетый такой снисходительностью. – Личность всегда была и есть превыше общества. Государство, подминающее под себя личность, априори деспотично, террористично, по природе своей противоестественно и оттого гадко. Оно обречено либо на медленную деградацию, либо на стремительное самоуничтожение. Что из двух происходит нынче с нами, решайте сами.

– И эта личность, конечно же ты, Аскольдушка дорогой?

– Человек только тогда личность, если обладает двумя непременными качествами – творческим, созидательным разумом и чувственным, любящим сердцем. Такие личности составляют собой основу, костяк любого здорового, дееспособного общества. И никакая энергия, предпринимательская жилка, харизма тут не причём. Всё это лишь паста из тюбика, составляющая из себя массу и направляемая на благоустройство создаваемого личностями мира. Ты прав, Пётр Андреевич, я – личность.

– Мы перешли на «ты»?

– Давно уж… А ты не заметил, Пётр Андреевич? Ещё в поезде… Вернее ты в поезде,… а я только что… Просто пять лет ты был моим начальником… А теперь мы вроде как на равных: ты – коллекционер живописи, я – писатель. Разве не так?

Берзин ничего не ответил. Он опустил на пару мгновений взгляд, помассировал череп и налил на два пальца пахучего коньяку в тяжёлые пузатые бокалы.

– Человек, который всегда и везде всерьез отстаивает субординацию по отношению к себе, банален и глуп, – продолжил Аскольд, беря в руку сосуд. – То есть он ставит свой социальный статус выше своего же личного статуса, нанося тем самым себе абсолютно нестерпимое оскорбление как личности. Почти невозможно помешать человеку себя выпороть, но можно, по крайней мере, не быть участником этого мазохистского действа. А тебя я люблю, Пётр Андреевич, считаю тебя Личностью с большой буковки «ЭЛЬ», и за то, что ты сделал для меня, буду благодарен всю свою жизнь. За тебя! Будь здрав, боярин!

Они выпили. Углубились в закуску, будто только за этим пришли сюда. И ведь закуски у нас иной раз бывают очень даже ничего, особенно на свежем воздухе, под летним ласковым солнышком да под хороший коньячок. Некоторые, правда, предпочитают водочку, но… герои настоящего повествования собрались теперь тут вовсе не за этим.

– Что делать думаешь, Аскольд Алексеевич? – спросил участливо Берзин, и было очевидно, что участие это отнюдь не наигранное.

– Не знаю пока, – ответил Богатов, отставляя закуску в сторону. – Времени у меня теперь много. Засяду за новый роман. А там… куда Бог выведет.

– Как назовёшь-то? Или уже…?

– А ты не помнишь? Я тебе ещё в поезде говорил.

Пётр Андреевич задумался, но не отыскав нужной информации, обиделся.

– Аскольд, у меня в голове столько всего, – сказал он несколько раздражённо, – что помнить второстепенные для меня детали нет никакой возможности…

– Тогда зачем спрашиваешь? – ни разу не обидевшись, легко, примирительно ёрничая, заметил Аскольд. – Всё равно ведь через час забудешь, как второстепенную деталь.

Пётр Андреевич поднял глаза, посмотрел колко, с искоркой… но встретив добродушный, открытый взгляд Богатова, успокоился… даже расслабился.

– Ну и язва же ты, оказывается, Аскольд. А я и не предполагал…

– Это потому что тебе по должности было не положено предполагать все мои низменные качества. Только хорошее… Как о покойнике.

– Фу… Грубая шутка, – поморщился Берзин. – Ну, а если серьёзно, чем жить думаешь?

– Правду говорю, не знаю… – Аскольд снова закурил, опустил глаза, но тут же поднял их и сказал уверенно. – Знаю лишь одно – буду писать, насколько хватит подкожного жира. А как отощаю, снова пойду искать работу. Мне этот роман как воздух нужен, как ответы на все вопросы. Я, может, сам через него докопаюсь, достучусь до себя. Возможно через него всё и разрешится… Посмотрим.

– К Белле не поедешь? Я думал, ты уже чемоданы собираешь… – спросил Берзин с хитринкой, будто так, походя, будто только что вопрос этот пришёл ему на ум.

– Нет. К Белле пока не могу… Разве в чемоданах только дело? … Не могу я туда… Пока… Не имею права на такое безумие. Понимаешь ты, Пётр Андреевич? … Кем я туда, приживальщиком, альфонсом? … Я здесь-то никто, а там… Так что пока только писать.

Аскольд смял безжалостно наполовину недокуренную сигарету в пепельнице, словно от неё несчастной все беды на его голову, и отвернулся в сторону.

– А что с Нюрой? Как она? – перевёл Берзин на другую сторону, теперь уже без всякой хитринки.

– Не знаю… Я не нашёл её… Сразу после суда она куда-то пропала… Я искал, но не нашёл. Домой она так и не вернулась… Не знаю, где она, что с ней…

Богатов говорил в сторону, хотя и не курил. Очевидно, ему просто не хотелось встречаться сейчас взглядом со своим собеседником, чувствовал он в нём не только понимание, но и укор. А кому приятен контакт с укором накоротке?

– А может,… и не хотел найти? – спросил Пётр Андреевич.

– Возможно… – не стал отпираться Аскольд и посмотрел вдруг прямо в глаза бывшему начальнику. – Я и сам об этом теперь думаю… Так и думаю… Ведь ты же нашёл… А я вот не нашёл,… стало быть, и не хотел особо. Только знаешь, Пётр Андреич, я ведь теперь для неё как та Демьянова уха, с каждой ложкой всё более невыносимо есть.

– Печально всё это, – после некоторой паузы с грустью заметил Берзин.

– Печально, Пётр Андреевич, – согласился Богатов, но вдруг воодушевлённо, с какой-то даже бравадинкой в голосе продолжил, – а кто сказал, что печально – это непременно плохо? В иных случаях это даже необходимо… Жизненно необходимо… В любом случае каждый из нас вправе выбирать…

Помолчали. Они оба поняли, что говорить им боле не о чем. Не то чтобы оборвалась вдруг нить, связывающая их последние годы, просто сегодня, сейчас каждый из них увидел свою будущность в совершенно ином, отличном от другого направлении. Они знали, чувствовали основательно, хотя и необъяснимо, что расстаются не навеки. Но что способно свести их вновь, было им неведомо. Про то один Бог знает.

Допив коньяк и пожав друг другу руки, они разошлись с печальной радостью,… или с радостной печалью,… кто с чем, но каждый за своим.