XXI. Кино не для всех

– Нянька! Нянькаааа! Няааа-нькааааа!

Насмерть напуганный человек, поджав ноги, сидел, забившись в угол огромной царской кровати. Яркий свет идеально круглой луны, беспрепятственно проникая сквозь оконные стёкла, освещал невероятных размеров комнату, рисуя всё её убранство призрачным мертвенно бледным сиянием. Древняя лепнина на стенах и потолке отбрасывала причудливые тени, будто живые, обступавшие со всех сторон и медленно, почти незаметно подкрадывающиеся к кровати. А значит к тому, кто тщетно пытался укрыться от них в её огромности, обложившись от страха подушками и закопавшись в одеяло так, что только одно лицо оставалось не спрятанным от ночных страшилищ. Бледность лица, ещё более усиленная лунным сиянием, один в один сливалась с батистовым постельным бельём. Так что если бы не ошалело круглые от страха глаза, лихорадочно бегающие по пространству комнаты, и бешено стучащие дружка о дружку зубы, то наличием человека в постели можно было бы вообще пренебречь.

– Нянька, – проскрипел он уже еле слышно, вдруг выскочил из-под одеяла и, как был в одной ночной сорочке и в чепце, заметался по комнате, включая лампы, бра, торшеры и прочие электроприборы, попадающиеся ему под руку.

Через секунду целое помещение уже ярко светилось всем, что только способно было излучать хоть сколько-нибудь лучистой энергии. А ещё через мгновение из-за массивной резной двери послышались быстро приближающиеся, тревожно шаркающие шаги. Когда они подкрались совсем вплотную, створки бесшумно распахнулись, и в комнату вкатилась, словно на лыжах, маленькая, кругленькая женщина весьма преклонных лет.

– Ну што ты, што ты, сердешный, – прошамкала она одними губами беззубого рта, подъезжая к неспешно приходящему в себя человеку. – Пошто оргию-то тут учинил среди ночи? Запужалси бедненький? Чай, приснилось што?

– Почему ты не приходила? Я же звал тебя, – залепетал чуть не со слезами на глазах человек, в то время как тёплые, мягкие женские руки обняли его за плечи и повели к кровати. – Я же кричал: «Нянька! Нянька!», а ты всё не шла и не шла. Почему?

– Дык што ж? Спала я, маленький мой. Пошли-нито в постельку, пошли, милай.

– Да, спала! А почему ты не приходила? Я же звал тебя, звал!

– Говорю ж, спала. Снотворную давеча выпила, насилу уснула. Не слыхала, значить.

– Но я же звал тебя, звал. Почему ты не приходила? Почему?

– Ну, как табе ещё объяснить, сыночок? Штоб ты понЯл башкой своей несуразной. Понимашь, стара уже твоя нянька, совсем стара. Уснуть самой никаких возможностев у ней нетути. Котору уж ночь не сплю. Вот дохтур твой мене лекарству-то для сна и прописал. Я выпила – и как убитая. Не слыхала я ничё. ПонЯл чё ли?

– Ага! Не слыхала! Но я же тебя звал, звал. Почему ты не приходила? Почему?

– Тьфу ты пропасть! Эко табе дурню головку-то напекло вчерась в Давлосе ентом вашем, соображалку-то нАсквозь прошибло. Ну, што уж тут поделать? Слухай сюды, болезнай. Ста-ра… Понимашь? Но пришла ж таки. Ложись милай, ложись. Вот нянька табе щас укроить … вот так. Чаво запужалси-то? Приснилось чай што?

Человек, совсем уже успокоившись, лежал в своей постели, укрытый по самый подбородок мягким пуховым одеялом. Близость родного существа придала ему уверенности и защищённости. Глазки больше не бегали по комнате, зубки не стучали, а природная бледность лица несколько оживилась едва заметным румянцем, видимым впрочем, только на фоне идеально белоснежного белья. Но некоторая озабоченность, неестественная для него напряжённость мысли всё ещё жили своей обособленной жизнью в глазах, придавая выражению лица неопределённую степень задумчивости и, где-то даже, интеллигентности. Это ежели приглядеться.

– Приснилось, нянька. Приснилось. Представляешь, никогда не снилось, ну, ни разу ничего не снилось, а тут взяло и приснилось. Почему это так, а, нянька?

– Ну, ты всегда, ещё с детства малость таво, недалёкай был. Што ты так встрепенулси-то? Ништо, ништо, успокойси. Мене можно … я ж нянька твоя … табе с измальства на руках своих вот ентих самых взростила. И сопли твои подтирала и какашки за табе подмывала. Я те не министер какой-нито и не ентот, как его, не алигахтур. Мене не бойси, я не выдам. Так што там у табе стряслось-то? Што приснилось?

– А приснилось мне, нянька, вот что. Представляешь, … комната … огромная такая, как аэродром … и пустая…. Ну, совершенно пустая…. А посередине комнаты той … тумбочка стоит.… Знаешь, нянь, как в армии, солдатская такая, только выдвижной ящик у неё почему-то снизу. Представляешь?

– Ну, ну, представляю. Чего завис-то как мобила? Эка табе глючить сегодня. Дальш-то чё?

– А вот чё…. Подхожу я, значит, к этой тумбочке …. Тихо всё так кругом…, как в морге …. А я подхожу, значит, … подхожу…

– Ну, подходишь, подходишь. Чё затянул-то волынку?

– … не буду рассказывать, раз перебиваешь. Ложись вот сама и смотри.

– Ой… где уж тут? Насмотрисси за тобой. Ну, давай, давай, рассказывай, а я табе пузень поглажу. Ты малой был, любил енто шибко.

– Ну вот. Подхожу я, значит …. Никого нет, тишина, хоть глаз выколи …. А я смотрю…. Эх! Ёпэрэсэтэ, ящик-то у неё снизу …. Думаю себе – а чего это у неё так, ну, не как у всех? Ведь должен быть сверху…. Меня это сразу как-то обеспокоило, нянь, понимаешь … напрягло как-то. Открываю я тот ящик, а он … пустой…. Представляешь? Я снимаю штаны, засовываю их прямо туда, закрываю и …

– Ну, што? Што И? Опять табе вдругорядь заклинило!

– А ничего… Сон кончился…. Вот к чему это, нянька, снится такое, а?

– Тьфу ты пропасть! И приснится ж тако дурню! Ну, откуду мне знать, с чего табе тумбочки солдатски со штанами сняться?! Ежели б дельно чё, а то… тьфу. И ты от ентой хреновины испужалси так?

– А вот и не от этой! Не только от этой! – разобиделся человек в чепце, да так сильно и с таким справедливым негодованием, что даже отвернулся от няньки на бочок, подставив ей свой недвусмысленный зад. – Не буду больше рассказывать, раз ты обзываешься! Я тебе не ребёнок, я уже большой! Я президент Российской Федерации в конце концов!

– А по мне хоть сам Анжела Девис. Тот хоть чернявенький был, башка у его ещё така, … а ты … для меня ты всё одно сопливай засранец. Президент он! Как сралси-то в штаны, не был президентом? Будто у нас всяко недоразумение не может быть президентом! Ну, ладно, ладно, не дуйся уже. Пошутила я. Што, няньке уж и пошутить нельзя? Не дурень, не дурень, успокойси. Так, глупОй малость, ну да это ж ничё. Иванушка-то тож дурак был, а и Кащея победил и разных там богатств нахапал. А табе и осталось только-то Кащея побить. Всё остальное ты уже и так натырил. Ну ладно, ладно. Давай я табе спинку почухаю. Ты когда малой был шибко енто дело приветствовал. Давай уже, рассказывай, чё дальш-то было.

Человек всё ещё дулся, отвернувшись в сторону. Но край одеяла приоткрыл. И сорочку ночную приподнял до плеч. Как бы не нарочно.

– Всё равно не буду рассказывать…. Вот здесь почухай, и тут ещё. Ой…, – замурлыкал он от наслаждения, покрываясь крупными мурашками. – Ну ладно, слушай. Только этот сон закончился, снится другой, ещё страшнее. Представляешь? Значит, та же комната … и тоже пустая вся….

– С тумбочкой? – вставила нянька.

– Да нет! Не перебивай. Комната пустая совсем … и тихо так … как … как под одеялом … а посередине стоит …

– Тумбочка?

– Да замолчи ты, старая! Никакая не тумбочка, а … девочка …

– Робёнок чё ли?

– Сама ты «робёнок», – передразнил он старую. – Женщина! … Только молодая и … и красивая очень … ну просто очень, нянька, очень … как на Тверской, аж либида у меня разыгралась … только … это … ну, это … ну, всё у неё сзади …

– Тьфу ты пропасть! Извращенец ты какой-то, и сны у табе извращенецкие! Чё ж тут красивого-то?

– Ну, так уж … я уж не знаю …

– Ну и ты чё?

– А я подхожу к ней …

– Ага, штаны, значит, сымашь и в тумбочку их, – догадалась нетерпеливая нянька.

– А вот и нет! Вот и нет! Будешь встревать, вообще рассказывать перестану, – человечек уж и впрямь разобиделся весь. Даже чуть не заплакал от досады на старую.

– Ну, што ты, што ты, сердешнай? Ладно уже, молчу, молчу.

– Так вот …. Штаны, значит, снимаю … а она мне и говорит: «У меня есть парень, зовут его Анатолий, и я его люблю» …

– Какой такой Анатолий? Хто таков? Эт рыжай што ли?

– Это уж я, нянька, не знаю. Она ведь мне фамилию не сказала, – человек задумался, да так сильно, что даже печать мысли отразилась на его лице.

– И што?

– И всё. Сон закончился.

– Тьфу ты! Так што ж … што ж ты штаны всё свои …? Надо бы сперва фамилиё спросить, … про погоду там, … искусство разно, … а потом уж…

– Погоди, нянька, это ещё не всё, – не допустил на этот раз человек оскорблений в свой адрес. – Ещё третий сон был.

– Да? А, ну давай. Давай. Только учти, милай, ежели снова про тумбочку, али про бабу с титьками назад, то я енто дело слушать наотрез не согласная. Мне ентово …

– Да не. Не про тумбочку. Тут совсем другое. Ещё страшней.

– Да? Ну, рассказывай. Рассказывай. Только давай, я табе пяточки пошчекачу. Ты когда малой ишшо был, оченьно енто дело уважал, прям заливалси весь.

– Не, не надо, нянька. Там страшно.

– Да-а-а! А, ну давай, давай-нито. Слухаю.

Человек снова лёг на спину, укрылся одеялом под самый подбородок, видимо искренне веря, что это нехитрое приспособление может уберечь его от нападок коварных и злых привидений. И, подняв взгляд к потолку, начал рассказ.

– Сплю я, значит, сплю и вижу третий сон. Будто стою я в большой комнате совершенно один … и тихо так …

– Как на кладбИще… – подсказала нянька.

– Да …

Человек остановился на полумысли и с ещё бОльшим, просто-таки пристальным вниманием вперил взгляд в потолок, пытаясь, видимо, отыскать там вторую половину мысли. В комнате повисла долгая, давящая своей торжественностью пауза. Стало настолько тихо, что слышно было, как далеко-далеко на улице по булыжной брусчатке мостовой прошла смена караула.

– И што дальш-то? – осторожным шёпотом произнесла не на шутку заинтригованная нянька.

– Дальше?… – человек еле-еле, с большим трудом выходил из сковавшего всё его сознание ступора. – Дальше вот что …. Я снял штаны …, и сон закончился.

Оба собеседника тяжело молчали. Первый, подавленный торжественностью минуты, вперив многозначительный, полный мистических думок взгляд в потолок. Вторая, со снисходительной материнской любовью глядя на первого. Взгляд её выцветших белёсых глаз красноречиво говорил: «Как есть глупОй, с детства на головку-то слабенький был. Што уж тут поделать? Робёнок ведь ишшо, не наигралси в Штирлицав, хоча и президент уже».

– Нянь, а нянь, – прервал, наконец, паузу первый, – вот ты скажи мне, к чему такие сны могут сниться?

– Ну, это кому как, милай. Коли нормальный мужик, то баба к бабе, штаны к штанам, а тумбочка к прибытку стал быть, али наоборот, к дому казённому. Это у каво што на роду написано.

– А мне? Мне к чему это приснилось? И баб у меня завались, и штанов, и дом казённый в полном моём распоряжении. И чего мне ещё не хватает?

– А Бог его ведаить. Знаю, что говно, вообще-то, сниться к деньгам, а вот твоё …, этого я ну никак распознать не могу. К чему табе деньги-то? Скор ты уж шибко, што да, то да. Терпелка в табе не работаить. Пошто штаны-то сразу сымал? Нет бы обождать, поглядеть, чаво там. Можа чё и узнал бы побольше. Эх ты, сновидец Иосиф. Только казённы дома-то разны бывають. Ну, ничё, ничё. Обойдётся. Давай ужо на бочок и баиньки, время-то ночь-полночь. Глядишь, чё-нито ещё привидится. Спи давай, сердешный, и я пойду. А хошь, колыбельну табе спою?

– Ага. Спой, нянька, спой. Ландыши. Только на немецком, ладно.

Человек отвернулся, уткнулся носом в подушку и засопел. Нянька погладила его по соломенной голове, поправила ночной чепец, укрыла любовно одеялом по самые уши, с детства слегка оттопыренные, и затянула медленно-протяжно: «Карл Маркс штадт, Карл Маркс штадт». Затем, не прерывая пения, обошла, переваливаясь с боку на бок, всю комнату, выключая на ходу светильники и бесполезные в этот час электроприборы. А когда помещение снова наполнилось единственно лунным сиянием, прошаркала, словно на лыжах, прочь. Что ж, ночью спать нужно, ночь она на то и ночь. Всё успокоилось в старом кремлёвском дворце. Только слышно было, как где-то далеко-далеко на улице по булыжной брусчатке мостовой прошла смена караула, бдительно охраняющего слуг народа и их смердящего идола от народа же. Что ж, каков народ, таковы и слуги. Таковы и идолы.

* * *

– Ну что, всё видел?

Поезд метро мчался, стуча колёсами о стыки рельс, огромным червем вгрызаясь в густой мрак подземелья. Мчался давно уж, не сбавляя скорости, не останавливаясь на станциях. Да и станций-то никаких не было, всё один длинный, нескончаемый тоннель. В пустом вагоне на жёстком казённом диване сидели двое – молодой человек, совсем ещё юноша и древний седой как лунь старец с длинным посохом в деснице.

– Что это было? Кино? – с трудом выдавливая из себя слова, спросил юноша, когда с экрана противоположного им вагонного окна исчезло, погаснув, живое изображение огромной, освещённой лунным сиянием комнаты со спящим в ней человеком. Кроме плотного непроницаемого мрака «экран» больше ничего не показывал.

– Кино? А что ж, и вправду кино. Только кино не для всех, – ответил старец, откашливаясь в кулак. – Новое кино. Нетрадиционное. Небось к тому, что по телевизору каждый день смотрите, попривыкли уже, за правду принимаете? А оно вот как.

– Вы хотите сказать… – юноша медленно перевёл недоверчивый взгляд от окна на старика, пытливо и въедливо уцепился взором в его глаза и, не найдя в них ничего кроме чистоты и строгости, смущённо потупил взор.

– Не просто хочу, а говорю. Потому как знаю. И тебе то знать надобно.

– Мне? Зачем мне это?

Молодой человек вдруг подумал, что с того момента, когда он вслед за стариком зашёл в вагон, когда за его спиной с шумом закрылись двери, и поезд тронулся, углубляясь во мрак тоннеля и оставляя, наконец, в прошлом станцию «Площадь революции», с того самого момента прошло уже минут пятьдесят. Он не смотрел на часы, но примерно столько времени они неслись, не убавляя хода. И с интересом наблюдали в вагонном окне, будто на плазменном телевизоре закрытую от всех глаз жизнь того, кого он, Женя Резов, не то чтобы уважал, но побаивался, это уж точно. «Неужели это правда? Неужели он таков?» – думал про себя Женя, а вслух почему-то спросил.

– Куда мы едем?

– Пока никуда. Я же говорил тебе – часто бывает, и ни туда, и ни сюда, а так, по кругу. Всю обувь до самых пят стопчешь, а всё на месте. Всё от направления зависит.

Женя медленно и всё ещё недоверчиво оглянулся назад, где за его спиной должно было быть такое же, как и напротив, вагонное окно, затянутое с той стороны скользким прилипчивым мраком. И он неизбежно сел бы на месте, если бы уже не сидел. За стеклом незыблемо как скала, как твердь земная, не исчезая, не двигаясь, не меняясь, утверждая своё безраздельное могущество над человеком, над всей бренностью его бытия, простиралась «Площадь революции». А вагон между тем мчался, стуча колёсами о стыки рельс, покачивался, кренился на поворотах, завывал встречным потоком воздуха в вентиляции и никак не мог вырваться из гнетущего плена, как не старался.

– Вот ты знаешь своё направление? – отвлёк Женины мысли от созерцания всей этой фантасмагории старик.

– Знаю… – ответил Резов, но как-то нерешительно. – Теперь уж и не знаю.

– Вот! – одобрительно сказал старец, – Направлений много, выход один. И чтоб найти его нужно выбрать верное направление. Всяк человек в своей жизни имеет выбор. Не всяк его делает. Большинство так и ходят по кругу под дудку да бубен, кружатся в суете своей, копошатся, а всё на месте. Так и жизнь проходит. «Все так живут». Вся Россия, как цирковая лошадь, кружится и кружится вокруг «Площади революции» и ни на шаг от неё. А ты должон!

– Я? Почему именно я?

– А кто ж, как не ты? Пушкин что ли?

– Но ведь столько людей кругом?

– Где?

– …

Ни в вагоне, ни на перроне станции кроме них не было ни души.

– Каждому, сынок, свой выбор уготовлен и роль своя, и дело своё. Можно и мимо дела пройти, не заметить, или не схотеть заметить. Только чё ж тогда на жизнь пенять? Что посеешь, то и пожнёшь, где постелил, там и спи.

Женя снова поднял глаза на окно-экран, убедился в том, что мрак за его стеклом никуда не делся, не отпустил, не поредел даже, осторожно, чтобы не быть замеченным в маловерии, скосил взгляд назад, на незыблемую «Площадь революции» и незаметно ущипнул себя за ногу.

– Ой! – подпрыгнул он от резкой боли.

– Что? Не пропало наваждение? Ты, сынок, всё ещё ничего не понял. Я ж не неволю тебя. Не хочешь выбирать, выходи, кружись как все. Заставить не могу. Только всё одно ко мне воротишься. Не тот ты человек, чтобы как лошадь по кругу. Не таков.

– Откуда вы знаете, каков я? Кто вы?

– Прохожий, – так же просто и спокойно, как и прежде ответил старец. – А откуда знаю? Знаю и всё. Положено мне знать. Кому ж, как не мне?

– Хорошо, будь по-вашему. Я согласен. Скажите только, где выход? Что делать-то надо? Какой выбор я должен предпринять?

– Выбор всегда перед глазами, хотя и не очевиден. Постарайся узреть его. А я помогу.

– А если я не хочу никакого выбора?! Если не хочу ничего выбирать и вообще менять! Я живу спокойно, никого не трогаю, никому не мешаю. Что вам от меня надо?! Почему я должен обязательно что-то выбирать?!

– Должон. Иначе нельзя. Человек не выбирает родителей, родину, час рождения и смерти. Остальное всё выбирает и делает сам. Должон делать сам. Но из лени ли, из нежелания ответственности часто предпочитает, чтобы за него решали и выбирали другие. Но он забывает, что, отказываясь от выбора, он уже делает свой выбор, и ответственность за него только увеличивается. Многократно.

– А я не хочу! НЕ ХОЧУ! – Женя заметно нервничал. Он вскочил с дивана, оглядел пустой вагон, ища выход, и не найдя его, заговорил постепенно повышая голос, переходя на крик. – Почему? Почему именно я? Я столько учился, хорошо учился, получил интересную, нужную всем профессию, … только начал работать, первый день, первый рабочий день …. Зачем мне всё это? За что мне это? Я что, хуже всех? Вон сколько никчемных людишек, которые только и могут горлопанить, изображая из себя лидеров, вождей, вершителей судеб! Берите их, пусть они спасают мир! А меня оставьте, пожалуйста, в покое! Я домой хочу! Я есть хочу … спать хочу … я жить хочу спокойно!

Резов разошёлся не на шутку, и если бы не почтенный возраст старца, он бы, наверное, схватил его за грудки …. Но гнев как-то вдруг схлынул, разбился в брызги, натолкнувшись на спокойный, уверенный и добрый взгляд Прохожего.

– Говорю же тебе, я не неволю. Выбор делаешь ты сам, и никто за тебя его сделать не может.

Женя, обезоруженный таким отпором, как подкошенный рухнул снова на диван.

– Значит, … я могу идти? – с сомнением, не веря в подобное разрешение ситуации пролепетал Женя.

– Можешь. И это тоже выбор. Но твой ли выбор? Иди, милок, иди.

Резов медленно поднялся с дивана и попятился к двери вагона, всё ещё опасаясь, что старик схватит его за руку и посадит на место. Но тот не шелохнулся. Он смотрел добрыми, улыбающимися глазами прямо в глаза Жене и взгляд его, казалось, говорил: «Иди, иди, не бойся. Я не держу тебя. Ежели б и хотел, не смог бы удержать». Потом, вздохнув глубоко и протяжно, отвернулся к окну, опёрся подбородком на посох, закрыл глаза и замер.

Женя неожиданно для себя понял, что смотрит на старика через стекло, находясь уже по ту сторону окна, на перроне. Прохожий вдруг вздрогнул всем телом и медленно поплыл в сторону. За ним, постепенно набирая скорость, поплыли диваны, поручни, окна, двери вагона, и вскоре уже весь голубой состав промчался мимо и скрылся в темноте тоннеля. Резов снова остался один на «Площади революции».

Над станцией повисла плотная, густая тишина. Всё остановилось, замерло. Движение воздуха, мыслей, стук сердца в груди, даже само время вдруг повисло на тонкой ниточке, раскачиваясь из стороны в сторону и не решаясь, куда продолжить своё движение. И стоит ли его вообще продолжать? Женя поплёлся к эскалатору, в который уже раз за эту ночь ища выход из «вну» во «вне». Его шаги таяли, исчезали в мягкой вате гранитного пола, так и не успев прозвучать. Одно только в нём жило, еле теплилось, трепыхалось ещё, упрямо не желая сдаваться – маленькая, совсем крохотная, невесомая как молекула летучего газа надежда на то, что в конце поднимающегося вверх тоннеля он увидит даже не выход на улицу, а вообще хоть что-нибудь отличное от «Площади революции». Но упрямая лента эскалатора не могла, а может, не желала в эту безумную ночь вливаться никуда более, кроме как в эту проклятую, полную бронзовых привидений станцию. Они смотрели мёртвыми глазницами на вынужденного гостя и тихо хихикали. Да они просто издевались над ним, показывая на него пальцами, нашёптывая на ухо друг другу несомненно обидные и даже оскорбительные для Жени слова.

– Ах, вы так! – закричал оскорблённый в лучших чувствах Резов. – Ну так получайте же! Получайте!

И он, машинально издав боевой клич, стал методично и со знанием дела дубасить, мутузить и окучивать одну за другой бронзовые фигуры. Те, охая и ахая, но, не переставая хихикать, раскалывались на части под его молотобойными ударами, рассыпались в песок, в прах, в пыль… и всё хихикали, хихикали, хихикали …. Тяжёл он выбор без выбора.

 

XXII. Байки деда Пустомели

(Лирическое отступление N 3)

Давнё-ёхонько то повелось, в те ещё времена, когда в решете воду носили да угли ёй поливали, чтоб, значит, шибче горело. В огне-то том бельишко стирали да на болото сушить носили. Когда в сапоге кашу варили да крыши ёй конопатили; от мороза снегом куталися, а на жару тулуп примеряли. Тогда-а ещё жил дед Пустомеля, и было ему в те времена годов без малого три сотни с лишком. А сколько сейчас стукнуло, про то никто не ведает. Так-то вот.

Бывало, соберутся мужики во чистом поле силушкой-то помериться, удаль молодецкую показать да похвастаться. Кто пуговку малую к сетям оглоблей пришиват, кто из брёвен лапоточки дочурке своёй плетёть, кто с комаром на кулачках тешится да так, что ажник кости трещать, а кто щелбанами валун-каменюку по полю катат-перекатыват. Один пухом гагачьим ветер ловит, а другой ему помогат – супротив ветру, значит, мочится, кто сильнее будет. Да побеждат, слышь ты, ветра-то. Да мало ль веселья в народе, забав богатырских, к коим силушку-то приложить похвастаться.

А как притомятся мужики, натешатся – соберутся гуртом возле костерка бражки-веселушки попить да покалякать за жизнь. Глядь, а дед Пустомеля уже тут как тут, будто звали его. Усядутся мужики поудобнее, варежки поразевают да слушают. А дед-то, ну, Пустомеля тот, и рад языком-то чесать, чай не оглоблей…

Об Игнате и гранате.

– Да разве ж то сила? Эх, мать-перемать…, тьфу! А вот послушайте, мужики, яка силушка-то раньше была, это кода я молодой ещё был да бедовый. В государстве нашем Рассейском стояла тогда деревня одна – Дурья Падь называлась. Это что Дуравского уезду, Дуряевой волости, Дурында-Дурьинской губернии. Жили в ёй мужики здоровенные, крепкие, дурью-то сызмальства налитые, так что самый хилый, махонький из них всех вас вместях одним мизинчиком заломат. Что ты! Дури в них было – залейся. Их все, из других-то сёл, так и величали – дурни, али дураки. Идет, бывало, кто из них по полю, с покосу, стало быть, аль с посеву, в подмышке своёй лошадёнку тащить, а в другой подмышке-то телегу с бабой да с выводком. Так те, завидя такое, как зачнуть орать да глотки драть: «Э-э-э! Гляньте-ка, вон дурак-нито пошёл!». А они не забижались, не-е. Тащить себе и тащить. Чего с него взять-то? Дурак, он и есть дурак.

А был из них один самый здоровенный, самый что ни есть крепущий, такой, что не только вас всех, но и дурней-то своих вместе с вами одним левым мизинчиком заломат. Во как! А звали-величали его Игнат. Хороший был мужик, рассудительный. Так вот, поспорили как-то дураки о силушке Игнатовой – одни говорят, что докинет он гранату до кордона Руси-матушки, а другие, несогласные с ними, спорят. Говорят, что не только до кордона, но и до какой-нито Хранции, али Гишпании дошвырнёт. А ни то и до Америки. И обязательно басурманов там всех этой гранатой-то и подзорвёт к хренам. Во как! Стратегическа смекалка у дурней-то тех была. Ну, поспорить-то поспорили, а кскримент-то ставить надобно. А как же ж? Пошли, стало быть, к Игнату. А тот как раз с огорода своего каменюки за реку швырял. Дык они ему в растопырену ладошку гранату-то и всунули. А чтоб не заартачился Игнат-то, не сорвал кскримент их этот, чеку с той гранаты да и выдернули на вовсе. Теперь хошь-нихошь, а швырять придётся, не своих же подвзрывать-то. А басурманов мериканских этих не жалко, не-е. Они же, басурмане-то эти, своего царя-батюшку, али царицу там, жизни лишили, ироды! Об этом циденте все газеты тогда писали.

А Игнат… Эх… А что Игнат? Постоял, постоял с гранатой-то, поглазел на дураков, да и сызнова начал свободной-то левой рукой каменюки за реку швырять. Ничего не сказал тогда, ни словечка, а только в кскрименте-то этом ихнем участвовать наотрез отказался. Как ни уговаривали его дураки, ни в какую, хоть кол ему на голове теши. Да-а! Я ж говорю, рассудительный был мужик, хоть и дурак. Конечно! Ишь чё удумали, грамотеи, гранатами хрен его знает куда швыряться…! Добро-осит он, аль не добро-осит…?! Ну прямо депутаты, ага…. А ему швыряй…. Тоже мне, нашли, понимаешь, гранатомёт… Они ж ведь тоже люди…! Живые же! Хоть и мериканцы… Жалко ведь, понимать надо!

Обиделся тогда Игнат на дураков, цельный день ни с кем не разговаривал да ночь ещё. А потом простил, конечно, чего уж, нешто мы хранцузы какие. А только так всю жизнь с гранатой той и проходил. А куда ж её деть-то? Взорвётся же!!! И работал с гранатой, и ел с гранатой, и спал с ёй. А что ж, левая рука-то свободна. Жена его поначалу пужалась сильно, особенно ночью – а вдруг во сне растопырит ладошку-то. Что тогда? А потом свыклась, чего уж, и детушек ему ещё народила и вообще. А бабам-то потихоньку сказывала, что с гранатой-то этой оно даже интересней у них всё получается. Ну, это самое-то… Заковыристей, слышь ты, получается. Вот!

До-олго ещё прожил Игнат, и всё с гранатой, не разжимая ладошки. Так и помре с ёй. Вот силища-то кака, мужики, не чета вашей-то теперешней.

– А дальше-то чё? – заприставали мужики. – Граната-то чё? Так и схоронили чё ли с гранатой-то? Дураки-то чё?

– А чё дураки? Дураки, они и в Африке…. Нет, конечно, хоронить с гранатой не стали, не по-христиански это как-то. Когда Игнат в домовине уже лежал, порешили дураки гранату-то из его ручищи вынуть. А как тут вынешь? Лапища-то у Игната будь здоров какая. Всей деревней разжимали, аж взопрели все.

– Ну и чё? Вынули?

– Вынули, конечно. Я ж говорю, дураки-то здоровенны были. С мёртвым-то Игнатом сладили…, насилу.

– Ну и чё?

– Чё?

– Ну, граната-то чё?

– Да ни чё. Чё ей сделается, гранате-то? Граната не дура, она своё дело знает… и сполняет его справно. Деревни то той дурацкой, ну Дурьей Пади-то больше нетути. Так-то! Только я те так скажу, дурней-то тех гранатой не поубивало, не поранило даже. А порасшвыривало по всей земле Рассейской, по всем волостям да губерниям. Прижилися они кто где, корни пустили и живут себе, в ус не дуют. Дуракам-то у нас закон не писан. Напротив, они сами ныне в Единую партию сошлись и сами все законы в Рассее придумывают, никого не спросясь. Про Игната-то и думать позабыли.

Наследник.

В некотором царстве, в сувенирно-демократическом государстве жил да был царь. И было у того царя три раза. Всего-то, кажись, три – не ахти чтобы шибко, но хоть так, у иных-то и того меньше.

Первый раз был краткий, но умный, без излишеств там разных, со всякими, значит, предосторожностями и бдительностями, от отца заповеданными. Так что хоть и скромно оно, без вольностей, зато безопасно.

Второй раз был и так и сяк, хоть и с разгуляями да разными там выпендрёсами, но всё же не без смысла, не без порядку и с разумением.

А третий раз, так тот вовсе был дурак, и хоть ты так его верти, хоть этак, со всех сторон круглый дурак и выходить. Потому как сколь не напрягал царь извилину-то после, сколь не морщил лобик свой государственный, а всё без толку. Ничегошеньки не помнит, хоть ты дерись. Может, спьяну оно всё было, или с устатку, а только не зафиксировалось ничё. Так-то вот.

Опечалился царь, закручинился. Да не из того, что не помнит ни хрена, оно то ж не впервой у него с головой-то, то ж и раньше было. Тут беда покруче. Сроку-то государством владеть-править осталось тьфу, всего ничего, без году неделя, а наследничка-преемничка у царя того не было. Ну, ни единого, хоть какого-нибудь завалящаго. Даром и было-то три раза. Сел царь на трон свой, собрал думу в головушку, прямо всю сразу и ну давай её думать. День думает, другой думает, тяжело оно с непривычки-то. Все дела государственные позабросил, даже суку свою любимую до ветру выгуливать позабыл. А на третий день придумал.

Разослал царь гонцов по всем местам да весям царства своего, чтобы, значит, пошукать-порасспрашивать – а нет ли где сыночечка его, наследничка-преемничка. Ведь был же третий раз, а что в нём было, с кем и как, не помнит. Может и получилось чего? Поскакали гонцы в разные стороны, ищут сыском, спрашивают с пристрастием, в карту генетическую пальчиками тычут, сличают.

Долго ли, коротко ли они так рыскали, а только аккурат к Рождеству возвернулись все разом. Выстроились в шеренгу, докладывают.

– Дорогой ты наш еси царь-батюшка, государь и прям-таки отец родной. Все то мы дороги поисхаживали, во все дырочки носы свои позасовывали, всех баб пораспрашивали и мужиков даже на всяк случАй. Так что можем нынче тебе доложить без самой наималейшей утайки всё как есть.

– Ну, так докладывайте! Чё резинку-то из трусов тянуть?! – не вытерпел царь и кулачком так об Конституцию шмяк. Той-то конечно ничё, не впервой, а всё ж обидно.

– Докладаем, – говорят. – Сынов, значит, нету, как и не было вовсе. А вот наследничков завались, хоть в штабеля их укладывай.

Делать нечего. Взял тогда царь первого попавшегося «наследничка» да и назначил преемником. А чтоб не напортачил чего, да мало ль ему убогому чё в башку-то втемяшиться может, сам царь уходить пока погодил да втихаря-то тем государством всё ещё правит. А как же ж? Нельзя ж кому ни попади такую делу доверить. Так-то вот.

О рабах, слугах и сынах.

У нас в Рассее завсегда люди-то разные были. Все там в Европах-то говорят, что мы какие-то не такие, ну, неправильные какие-то. Оно что ж, оно и взаправду так. Иго монгольское, слышь ты, погнали, а Лжедимитрия этого почитай сами до Кремля проводили и на трон усадили. Потом уж, правда, из окошка-то его кувырк, скинули. Да чего уж тут, не по башке, видать, наука. И слышь ты, вот всегда у нас так, то зашибить можем ненароком, то последнюю рубаху с пупа снямши, одарим, обласкаем. И попробуй только не возьми, зашибём пуще прежнего. Вот от чего это? О-о-о! А я тебе скажу. Ага. Вот послушайте, мужики, чё народ-то бает.

Задумал однажды Грозный Царь церкву поставить. Да не простую там какую-нито, а Храм, чтобы, значит, другой такой во всём мире не сыскать было. Ага. Наилучших строителей со всего царства согнал для этого дела. А заморских архитекторов нам тогда и даром не нужно было, сами, вишь ты, с усами. Это теперь без тамошних мы и до ветру-то не дойдём, расплескаем всё в штаны по пути. А тогда не так было. Да. Дык вот, значит. Строят они, строят своим макаром, приказчики к Государю всё шастают, докладают, значит. А как же ж, Царь-то грозный был, у-у-у, жуть. Только по-ихнему, по-приказчикову-то, всё гладко получается, как у еврея в лавке. Засомневался Царь тогда. В Рассее-то так не бывает, отродясь тако не было, чтобы всё чин-чинарём. Порешил Государь сам всё разведать, разузнать. А ежели врут приказчики, то тут Малюта без дела чё-то застоялся, аж прихворнул малость. Снял Царь с себя одёжу царскую, ну, чтобы не признал никто, надел мужицкую, да не совсем чтобы уж, а так, сносную – Царь всё ж таки – и пошёл на строительство.

Пришёл. Глядит. А тааам шум-гам… Всё движется, кипит, работают люди-то. Видит Царь, мужик какой-то тачку с каменюками впереди себя толкает, надрывается, аж взопрел весь. Остановился тот мужик передохнуть чтоб да водицы испить, а Царь уж тут как тут. Спрашивает.

– Здрав буди, работный человек, а скажи-ка ты на милость, чё это ты такое делаешь тут?

– И тебе здраву быти, добрый человек, – отвечает рабочий. – Как это чё? Не видишь разве, каменюки ворочаю. Только ты это, не мешай, приказчик люты-ый, враз по хребтине вдарит, – и пошёл себе дальше с тачкой-то.

«Да, – подумал Государь, – справный работяга, старательный. Надобно к вечеру водки им выкатить, да и приказчика не обидеть».

Только он так подумал, глядь, а мимо другой мужик тачку катит, да ещё шибче чем первый, и каменюков в ней поглавнее будет. Царь к тому мужику-то и подкатил с вопросом.

– Здрав буди, работный человек, а скажи-ка ты на милость, чё это ты такое делаешь тут?

– И тебе здраву быти, добрый человек, – отвечает рабочий. – Как это чё? Не видишь разве, на хлеб-соль зарабатываю. Семья-то большая, семеро по лавкам сидят мал мала меньше. Только ты это, не мешай тут, приказчик люты-ый, враз штрафанёт. А мне-то каждая копейка дорога, она ведь рубль бережёт, – и пошёл себе дальше с тачкой-то.

«И этот справный, – подумал удовлетворённо Царь. – Надобно накинуть им копейку-другую, да и приказчика не обидеть».

Только он подумал так, а уж и третий мужик мимо тачку катит. Да весело так, радостно, будто не каменюков тяжеленных у него полон воз, а хлебов пышных да невесомых. Государь и этого не оставил без внимания, пристроился к нему и спрашивает.

– Здрав буди, работный человек, а скажи-ка ты на милость, чё это ты такое делаешь тут?

– И тебе здраву быти, добрый человек, – отвечает рабочий. – Как это чё? Не видишь разве, Господу нашему Храм-птицу строю. Только ты это, не мешай тут, солнышко-то, глянь, уж к земле клонится, а работы ещё завались. Кабы к празднику Покрова-то поспеть, вот то дело было б.

Ничего на то не ответил Царь, а только улыбнулся в усы, да побрёл себе в палаты дело государственное делать, страной управлять на благо её и процветание во Славу Господа нашего, который каждому даёт по Вере его: рабу – рабство, слуге – службу, а сыну верному – сыновство отрадное. Так было. Так есть. Да так оно и будет на Руси. Верую в то. Ага.

Христос Воскресе!

– Спаситель-то наш, слышь ты, ещё приходил на землю. Да и не раз только, а много, много раз. Ты вот не знаешь, так и молчи. Он ведь тогда ещё, ну, в первое Своё пришествие к евреям приходил, потому как Отец Его обещался им, евреям то есть, что придёт, дескать, Мессия и спасёт всех. Да-а. Это потом только открылось, что Он ко всем человекам приходил, а особливо к нам, к русским. А поначалу думали, что к этим. Только они ведь Его распяли, вот Он от них в Рассею-то и перешёл. Так-то вот. Эх ты, шляпа. Ну, а поскольку обещался Отец, то вот Спаситель ещё зашёл, чтобы и евреев тоже спасти. А те, слышь ты, упираются, не верят в Христа-то, не желают спасаться. Вот Он всё ходит и ходит, а проку тебе ни на понюшку табаку. Насильно ведь в рай не затащишь. Так-то вот. Ты кисет-то не убирай, не убирай. Дай я ещё разок цигарку сверну, а ты слушай.

Пришёл Спаситель – да то ж совсем недавно было, почитай, с год, аль пять. Встречают Его перво-наперво латиняне-паписты. Ну, там как водится, со всеми почестями – на органах музыку играют, папы там с кардиналами ихними поют-надрываются, мол, иди к нам, иди. Мы, мол, дети самого апостола Петра, ведьмов сколько за ради Тебя пожгли-попалили, не поленились. Гроб Твой, опять же ж, у басурман отбили и по всей земле растащили на сувениры. Духа Святаго, от Тебя исходяща, исповедуем, иди к нам, иди.

Молчит Спаситель, ничего им на это не говорит. А те чуют, куда Он собрался. Трепыхаются.

– Не ходи к евреям, они ж Тебя распяли! Вдругорядь распнут! – пугают латиняне-паписты.

И снова смолчал Спаситель, ничего не сказал. Только вздохнул тяжко так и дальше пошёл.

Поналетели тут на Него со всех сторон лютеранцы-баптисты, аки вороны. Библиями тычут, талдычат, иди, мол, к нам. Мы, говорят, супротив латинян протестуем, Слово Твоё справно читаем, всё знаем. Иди к нам, иди.

Молчит Спаситель, ничего и этим не сказал. А те тоже смекают, куда Он собрался.

– Не ходи к евреям, они ж Тебя распяли. Вдругорядь распнут! – тож, глянь, пугать удумали.

И снова смолчал Спаситель. Только вздохнул тяжко и дальше пошёл.

До самого Иерусалиму дошёл. А там еврее-е-ев завались, видимо-невидимо. Обступили Спасителя, глядят на Него недоверчиво так, автоматами тычут, грубят даже. Спаситель интересуется: евреи, мол? Евреи, говорят, евреи, а ты кто таков будешь, мил человек? Обрадовался Спаситель, нашёл-таки, наконец. Я, говорит, Христос, пришёл вас спасти. Те тоже обрадовались, подумали ведь поначалу что араб, а раз Христос, то и хорошо. Мы, говорят, отовсюду сюда понаехали, и из Америки, и из Европы, даже из Рассеи. Знаем, говорят, Тебя, признаём, говорят. Мы, говорят – евреи за христианство, во как.

Опечалился Спаситель, опять ничего не сказал. Конечно. Какие ж то евреи? Евреи за Христианство – это мираж, бред. Так не бывает. И пошёл дальше, настоящих евреев искать.

– Куда Ты, погоди! – закричали те вдогонку, – Уж вдругорядь-то не распнём!

Долго Он так ходил, аль коротко, про то я не ведаю. А только пришёл таки в Москву. А там собор поместный, патриарха выбирают, старый-то помре у их невзначай. Народу-у-у на соборе жуть, видимо-невидимо: и иереи, и архиереи, а всё больше депутаты всякие там да олигархи. Все галдят, глотки рвут про то, как хорош этот, который заместо того, ну, что помре. И лицом пригож, и статью удался, и борода у него окладиста, и с президентом лично знакомый. Только, говорят, курит, да всё заграничный табачок. Да разве ж то помеха? Ты кисет-то не убирай, не убирай. Ага. Ну, про то я не знаю, врать не буду, я с ним не курил. А все те, значит, кто супротив него – все враги и эти, как их пёс, раскольники, во как. И так, ты знаешь, ножками-то топочут, ручонками снуют, сердятся, анафемами дружка дружке грозятся. Прям синедрион какой-то. Послушал их Спаситель, послушал, да и вышел к ним.

– Покайтеся! – молвил. – Ибо приблизилось Царствие Небесное! – и далее всю Нагорную проповедь, как есть, от корки до корки.

Замолчал дед Пустомеля, цигарку свернул да уголёчек из костерка выкатал, присмолить чтоб.

– Ну, как? Распяли? – заёрзали присмиревшие было от интересу мужики.

– Не-е, что ты. Не распяли, – выпуская сквозь редкие зубы густое облако едкого дыму, ответил Пустомеля. – Чай, тут тебе не там, времена не те. Осудили, конечно, чё уж. Пожурили, причастия лишили, каноническое общение прервали, да и всё, кажись. А по утру-то, слышь ты, взяли да и расстреляли втихаря. Да аккурат, так уж вышло, в канун Великого Поста, чтобы поскорбеть маленько, а на Пасху сызнова, как положено, воскликнуть:

«ХРИСТОС ВОСКРЕСЕ!»

Дед помолчал чуток и добавил.

– А может, и не было ничего такого. Может, привиделось только. Думаю, ежели б было, то в Писании про то прописали бы. А только я тебе так скажу – было ль, не было ль, а коли было б, то было б тако. И в этом суть.

 

XXIII. Беспробудное пробуждение

Прежде чем продолжить наше повествование, хочется спросить читателя – приходилось ли ему когда-нибудь просыпаться не там, где он уснул? Ну, совершенно в другом, чужом, незнакомом месте. Что он чувствовал, когда с первыми проблесками заторможенного сном сознания в его мозг медленно, но неотвратимо проникала холодная, отторгаемая всеми фибрами ранимой души атмосфера чужеродности, враждебности, полной оставленности и незащищённости? Только представьте себе, насколько тяжко и болезненно тревожно душе в такую минуту, когда волшебство сопровождающих сон грёз сменяется вдруг давящей со всех сторон реальностью непознанного опытом бытия? Представили? Ну, вот и славненько. И дай вам Бог здоровья.

Так, или примерно так чувствовал себя Женя Резов, проснувшись под серым в ржавых разводах сводчатым потолком неизвестного ему помещения. Голова натужно гудела, будто сотни якутских шаманов отплясывали внутри неё свой самый неистовый ритуальный танец. Тяжёлое непослушное тело ныло, будто его натянули на огромный обод, и множество лёгких и быстрых бамбуковых палочек выстукивали по нему лихую барабанную дробь. А мозг словно застарелый, насквозь проржавевший, никогда не смазываемый механизм, медленно и со скрипом проворачиваясь, натужно пытался осмыслить происходящее. Осмысление давалось с трудом. И не то чтобы грёзы исчезнувшего сна были уж настолько сказочно волшебными, просто навалившаяся отовсюду реальность оказалась уж больно буднично прозаичной. Там, во сне был кошмар – непонятный, фантастичный, даже фантасмагоричный. Какое-то безысходное блуждание по замкнутому, закольцованному маршруту. Разрозненные, рваные обрывки действительности сновиденческого зазеркалья – странные люди, мифические животные, образы, призраки, фразы, отдельные нечленораздельные звуки и … снова бег по кругу, попытка вырваться, отчаянная, изо всех сил, и … и невозможность сдвинуться с места. Ну, вы знаете, как это бывает во сне. А тут совсем другое, совсем иного рода.

Серый сводчатый потолок, массивный и тяжёлый, хоть и очень высокий, но неизменно опускающийся всё ниже и ниже, а потому давящий нестерпимо больно всей своей массой. Или потолок тут не при чём? Может, стоит он, как и поставили его неисчислимое множество десятилетий тому назад. А причиной всему безумный неподвижный взгляд и воспалённый мозг, преломляющий и преображающий всё воспринимаемое глазами, как ему одному вздумается. И как отличить в таком состоянии мнимое от действительного? Где заканчивается реальность, начинается театр сновиденческого забытья, снова заканчивается, прерываясь ещё более театральной реальностью? Или всё сон, всё ещё длится нескончаемый полубредовый, полуреальный сон, отвергаемый сознанием, силящимся обратить в действительность всё что угодно, всё что сейчас, в данный момент занимает его болезненное восприятие. Где эта грань между сновидением и реальностью, убеждённостью и убедительностью, бытом и бытием? Есть ли она? И если есть, стоит ли просыпаться, беря на себя неотвратимую ответственность за последующие ХОЧУ, МОГУ и БУДУ?

Женя огромным усилием воли оторвал взгляд от наваливающегося потолка и одними глазами стал осматривать помещение, в котором находился. Шаманский ритуальный танец в голове несколько поубавил рьяность и насыщенность, барабанные палочки хотя и продолжали отстукивать дробь, но уже не так бешено, не так воинственно. Было ли то продолжением сна, или новый сон, или реальность пробуждения, но сдвинувшаяся с места, оказавшаяся живой картинка перед взором осторожно намекала на то, что жизнь невыдуманна, жизнь неотвратима, жизнь продолжается.

Потолок продолжился к низу такими же массивными и такими же серыми стенами, выкрашенными когда-то в ходовой булыжный цвет для убедительности бренности бытия. Пол, простирающийся от стенки до стенки, хоть и облупился от времени, но всё же как-то веселил глаз своим прокремлёвским оттенком. Венчало внутреннюю архитектуру сооружения большое арочное окно, сроду не мытое, но зато украшенное в викторианском стиле толстой грубо сваренной решёткой. Кого и от кого защищала решётка, Жене сходу сообразить не удалось. Впрочем, на его родине этот вопрос давно уж был не существенным – была бы решётка, а «кого» и «от кого» найдётся. Внутреннее убранство помещения не отличалось особым эстетизмом, но всё же лучше так, чем вообще никак. Вдоль стен стояли два ряда железных коек, выкрашенных той же краской, что и прилегающие к ним стены, и застеленных дежурным казённым бельём. От всего веяло затхлостью и унынием.

Вдруг золотой лучик сквозь оконное стекло пробил своим невесомым тельцем серую пелену обыденности и весело заиграл на стене лёгким солнечным зайчиком. Он резвился, танцевал какой-то искромётный танец, пытаясь видимо разбудить, разбавить своей лучезарной энергией застоялое царство пустоты и иллюзии. Женя несколько приободрился, следя за его парящими порхающими па, и даже попытался оторвать тяжёлую голову от тощей казённой подушки да так увлёкся созерцанием крохотной капельки жизни в беспредельном океане тлена, что не сразу заметил фигуру справа от себя. Солнечный зайчик, пролетая вблизи фигуры, задержался на ней, приостановился, замер и исчез также неожиданно, как и появился. На краю рядом стоящей койки, сжав коленями руки, сидел, мерно покачиваясь взад-вперёд, человек в синих семейных трусах да застиранной майке и смотрел на Женю умоляющим взглядом. Сидел, скорее всего, давно, терпеливо ожидая его пробуждения, с явным намерением сообщить нечто важное.

– Пили мы как-то с Экклезиастом, – начал своё сообщение человек, поборов нерешительность и убедившись, что его наконец-то заметили и готовы, по-видимому, выслушать. – Пили не то чтобы очень уж долго, а так, третий день. А может пятый… этого никто из нас сказать точно не мог. Потому что пили мы не просто, как алкаши какие-то, а по поводу…. По поводу недавнего освобождения Экклезиаста от торпеды. Весь тот год, будучи в состоянии зашитости, он терпеливо и послушно переносил все тяготы и лишения, связанные с нею. Но не забывал при этом (вот ведь умище-то!), приобретая в гастрономе свою дневную норму, но, не употребляя оную – в зашитости ведь нельзя – аккуратно складывать её под диваном, в ознаменование приближения дня освобождения. И вот, наконец, этот долгожданный день настал. «Послушай, Соломон …» – сказал он мне тогда…

Человек встал, протянул Жене натруженную узловатую ладонь и, кланяясь, представился.

– Соломон.

Резов не пошевелился в ответ. Он не вполне ещё понимал, где находится, каким образом тут очутился, что от него хочет этот мужчина, что вообще происходит, и почему мир так до неузнаваемости изменился за столь короткий промежуток времени между сейчас в этой комнате и вчера, когда он, полный надежд и чаяний, входил в здание конторы «ЯЙЦА ФАБЕРЖЕ»? Поэтому он неподвижно лежал, укрывшись по самый подбородок одеялом, ожидая дальнейшего развития событий и в тайной надежде, что это развитие хоть как-то прояснит ситуацию.

Человек, не дождавшись ответного представления, убрал протянутую руку, снова сел на койку и продолжил грустное повествование:

– Послушай, Соломон, а давай споём, – предложил он мне, вынимая из-под дивана очередную Кубанскую, … или Зубровку, … или ещё какую-нибудь, сейчас не об этом. – Давай Парам-пам-пам, а?

– Нет, – твёрдо ответил я.

– Почему?

– Я не хочу.

– Послушай, ты меня уважаешь, а? Давай Парам-пам-пам.

Я, конечно, уважаю Экклезиаста, и всегда уважал, и даже люблю его, как брата. Он человек достойный и, несомненно, заслуживающий всякого уважения. Но как я мог объяснить ему тогда, что бывают минуты, когда ничто человеческое нам не чуждо. Понимаете, ничто! И именно потому, что оно Че-ло-ве-чес-ко-е! С большой буковки «Че», как утверждал когда-то классик…. А ведь он был с головой…. А что такое голова? Зачем, я вас спрошу, человеку дана голова? Ведь это не просто там кое-что … это О-ГО-ГО! Понимаете? И ей в такие минуты, когда она трещит и плавает где-то в пространстве отрешённо от непослушного тела, не только Парам-пам-пам, но и вообще всё …. Понимаете, ВСЁ! И…, ну что же я тут могу поделать? Вот это всё я и попытался тогда объяснить Экклезиасту. Но почему-то не получилось. Он не понял меня. «Не хочу», – только и смог я тогда сказать, и мне этого показалось достаточным.

Человек деловито возложил правую ногу на левую, обхватил руками острую коленку и воздел очи к потолку.

– Должно быть, он был не согласен со мной. Потому что молча, не произнеся абсолютно никакого тоста, не сказав даже ни единого слова (что там говорить, он умел держать паузу), налил нам ещё по маленькой, выпил, не закусывая (а чем же тут закусишь? в магазин ведь уже несколько дней никто не ходил), запил водой прямо из аквариума, в котором с незапамятных времён на автономном питании жил один единственный сомик, и обиделся, как самый последний патриций.

Я тоже выпил и уже хотел поведать ему, как другу, как уважаемому человеку, чтобы он не обижался, что это всегда может произойти с каждым, и что никто в этом не виноват. Потому что никто и никогда не знает, что же на самом деле может произойти с каждым. И винить тут некого, да и незачем. Кому от этого какой прок и смысл? Короче, я хотел хоть как-то утешить его…, но снова не смог. Зато мы весьма образно и красноречиво помолчали.

– Соломон, – продолжил Экклезиаст после многозначительной паузы на которые, как я уже говорил, он был мастак, – вот скажи мне, тебе было когда-нибудь страшно?

– Было…, – обстоятельно и вдумчиво ответил я.

– Нет, не так чтобы…, а серьёзно…, взаправду…, когда кажется… на волосок от смерти…, когда кажется…, что вот… ещё чуть-чуть… и умрёшь?

– Нет…, ну, так, конечно, не было…, но…

– Будет…, – неопределённо сказал Экклезиаст и, забравшись на единственный в его комнате диван, тут же уснул, совершенно как пьяный.

Я не стал его беспокоить. Я знал, что через двадцать минут он проснётся, и мы продолжим. Это была старая, отточенная годами привычка. А пока я выпил ещё по маленькой и принялся отыскивать в его комнате хоть что-нибудь съедобное. Но кроме аскетического сомика в аквариуме ничего не нашёл.

Человек снова вернул взгляд Жене и решительно рубанул ладонью правой руки воздух, подчёркивая всю основательность и бескомпромиссность своей позиции.

– Эту пагубную мысль я тут же отогнал от себя. Потому что сомик, он хотя какое-никакое мясо, но всё ж-таки живая душа! А это грех с моей стороны. Тогда я попытался раскурить наполовину целый ещё окурок «Явы», хранившийся до времени в пепельнице. Но тут …!

Он вдруг весь собрался и поднял даже кривой указательный палец кверху, заостряя Женино внимание на важности последующих событий.

– … в дверь комнаты постучали, – сообщил он заговорщицки-торжественным полушёпотом.

Надо сказать, что Соломон, как и Экклезиаст, тоже умел держать паузу. Он некоторое время серьёзно и со значением смотрел в глаза Жени, держа правую руку с поднятым перстом на уровне, соответствующем остроте момента. Затем снова обхватил коленку и закачался как метроном.

– Я открыл, надеясь, что с вновь прибывшим на нашем столе появится хоть какая-то пища, или, на худой конец, хоть закуска. К Экклезиасту часто заходили разные люди и не всегда с пустыми руками – он был популярен в своей среде. Но этот гость оказался совсем иного рода. Мало того, что никакой еды при нём не было, он и выглядел-то как-то странно. Представьте себе: длинная до пят шинель, островерхая краснозвёздная будёновка на голове, пышные кавалерийские усы под носом и трёхлинейка с пристёгнутым к ней штыком в правой руке – в дверном проёме стоял красноармеец! Самый настоящий, живой, как из кинофильма «Человек с ружьём». Даже бумажные листики, нанизанные на штык, шелестели от ворвавшегося в комнату сквозняка. Он вошёл, не спросясь, окинул комнату суровым взглядом и, крякнув в усы, бесцеремонно заявил: «Гражданин Соломон, вы арестованы! Прошу следовать за мной!»

При этом он легонько, но весьма чувствительно подтолкнул меня прикладом винтовки к выходу. Видимо такие просьбы у него были в ходу. Причём, заметьте, вперёд себя, а не за собой, как прозвучало первоначально. Наверное, он не придал значения этому маленькому несоответствию его просьбы с его же действиями. Я несколько опешил. Согласитесь, ведь не каждый день вас приходят арестовывать красноармейцы из старого кинофильма. Я даже попытался объяснить, что это ошибка, что тут, наверняка, обидное недоразумение, что… по какому праву, в конце концов?! И есть ли у него санкция прокурора?! Но, получив весьма ощутимый удар прикладом по почкам, я моментально понял, что санкция есть. Весь пятидневный хмель меня тут же покинул, а где-то под коленками зашевелилось, заёрзало более чем ощутимое чувство страха, острое и болезненное предчувствие скорой и неминуемой смерти.

– Позвольте, я хотя бы обуюсь, – попросил я уже в прихожей.

– Обувайся, контра недобитая! – сурово произнёс красноармеец, и в этих его словах я отчётливо услышал всю мощь праведного пролетарского гнева.

Я нагнулся, чтобы завязать шнурки обуви, и тут спасительная мысль посетила мою ничего не соображавшую голову. Скорее всего, сработал инстинкт самосохранения, дремавший доселе, но никогда не покидающий человека насовсем, в каком бы состоянии он не пребывал. Я рванул с низкого старта по направлению к ванной комнате, влетел в неё, не включив даже свет, что само по себе уже говорит о том, насколько я спешил. Я заперся в ней изнутри и заорал, что было сил, взывая о помощи.

– Ах ты жидяра поганый, бежать удумал?! – сквозь свой вопль услышал я снаружи. – А ну, выходи, гадина интеллигентская! Выходи немедля, стрелять буду!

Человек, увлечённый своим рассказом, уже не раскачивался, а, разведя в стороны колени, рьяно жестикулировал руками, рисуя в воздухе образы из своего явно непридуманного повествования.

– Послышался лязг затвора, и тут до меня дошло, что «слепленная» советским строителем из спрессованных опилок дверь – не лучшая защита от огромной трёхлинейки, которая, к тому же, ещё и стреляет. Но выходить всё равно как-то не хотелось. А когда прогремели, многократно отражаясь от стен, звуки первых выстрелов, мне ничего не оставалось больше делать, как залечь на холодный, влажный кафель и молить Бога о том, что уж если Ему так необходима моя жизнь, то пусть всё случится как можно быстрее, прямо здесь, в ванной, без пыток и мук в застенках ГУЛАГа. Я лежал, вжавшись в кафель, а вокруг меня гремели выстрелы, летели щепки сдающейся уже под натиском пролетарского правосудия двери, сверкали искры от срикошетивших о пол и стены пуль – короче, ад кромешный. Тут только до меня дошёл смысл слов Экклезиаста о предсмертном страхе, сказанных им перед отключкой. Я ещё сильнее вжался в холодный пол и молился, молился, молился, обещая Богу, что ежели минует меня чаша сия, и умру я быстро, без мук и страданий, то обязательно брошу пить, сквернословить и развратничать с женщинами. И я был искренен – уверяю вас, – потому что с мужчинами я и без того отродясь не развратничал. Слава Богу, Господь услышал мои молитвы.

Дверь, в конце концов, не выдержала, и разъярённый красноармеец, ворвавшись стремительно в ванную, как будёновский жеребец в Крым, с яростным воплем: «Вот ты где схоронился, гнида жидовская! Получай, сука, получай!», – поразил меня в спину трёхгранным штыком, как Георгий Победоносец змия. Боли я не почувствовал, наверное, по причине изрядного количества принятой во внутрь анестезии. Но явно ощутил шершавый холод стали, прошедшей сквозь меня. К тому же, я с ужасом увидел, как из моей груди вышло длинное, с ладонь, заострённое трехгранное жало, как по нему вниз, на белый кафель пола стекла струйка красной дымящейся крови – моей крови, постепенно образовывая подо мной неуклонно разрастающуюся лужицу. Последнее что отразилось в угасающем уже сознании, были слова благодарности Богу, что избавил меня от мук и даровал-таки такую лёгкую, хотя и страшную смерть.

Соломон замолчал. Он сидел на койке, понурив голову и сжав узловатые ладони голыми коленками. Казалось, он замолчал навсегда. Но какая-то логическая незавершённость его повествования безошибочно подсказывала Жене, что история не окончена. И действительно, не прошло и двух минут, как человек слегка шевельнулся, а затем, вздохнув тяжело и протяжно, продолжил.

– Когда я очнулся, то увидел рядом Экклезиаста, недоумевающего и раздражённо вопрошающего – зачем это мне понадобилось запираться в ванной и орать оттуда, как резаный кабанчик. Причём настолько громко, что ему пришлось портить общественную собственность, выламывая дверь в места общего пользования его коммунальной квартиры. Бегло осмотрев себя, я обнаружил, что дырок ни в спине, ни в груди нет, как и не было, кафель блестит девственной белизной, а дверь…, ну что ж, Экклезиаст сам её сломал, будто я его просил. Несколько свыкшись с мыслью, что я, как ни странно, жив, но всё ещё не понимая, куда же делся красноармеец, я встал с пола и насколько мог деликатно произнёс все необходимые в подобных случаях слова извинений и учтивостей. Мы с Экклезиастом, прислонив выломанную дверь к тому месту, где ей положено было быть, обнялись, как братья, и пошли в его комнату обмывать моё успешное избавление от красного террора. Впрочем, с тех пор я, памятуя о красноармейце, дал себе зарок, существенно умерить былое пристрастие к зелёному змию. По крайней мере, никакие доблестные рыцари революции, ни в каком виде, мне больше не досаждали. Что же касаемо до всего остального, что было обещано, то я ведь ещё не умер, а это – уж вы мне поверьте – деталь очень даже существенная.

Человек закончил свой рассказ и, перестав раскачиваться, уставился неподвижным взором в какую-то точку на стене. Что происходило в его голове, и для чего он поведал Жене свою грустную историю, Резову так и не удалось выяснить. Потому что тишину помещения внезапно нарушил противный лязг открываемой снаружи двери. Соломона как ветром сдуло. Он с быстротой молнии пересёк всё пространство комнаты, нырнул на свою койку и закопался под одеялом. Дверь настежь распахнулась, и на пороге выросли, как два братца из ларца одинаковых с лица пара дюжих молодца в белых халатах и с полным отсутствием каких бы то ни было признаков интеллекта на кирпичного вида физиономиях. Они молча направились к жениной койке, отчего всё здание под плотной поступью их кованых сапог натужно заскрипело и заколебалось при каждом шаге, как при землетрясении. Подойдя, они так же молча сорвали с Жени одеяло и, отточенным движением подхватив его под локотки, как пушинку приподняли над койкой и поставили ногами на холодный пол.

– Сам? Или …?

Ватное тело не слушалось, не желало повиноваться, но многозначительное ИЛИ не оставило Резову никакого выбора. Выбор снова был сделан и опять без него.

– Сам… – осторожно озираясь на молодцов, ответил он.

Первый из двух развернулся на сто восемьдесят градусов и направился к двери, недвусмысленно давая понять, что необходимо следовать за ним. Второй незамедлительно отправился вслед за Женей, затылком почуявшим, что шаг влево, шаг вправо, равно как и любое замешательство – расстрел на месте. Так колонной они долго брели по бесконечному коридору с такими же серыми стенами и облупившимся высоким сводчатым потолком пока не вошли в небольшой светлый кабинет, обставленный несколько более уютно и в сравнении с давешним помещением, даже можно сказать, со вкусом. Женю усадили на приколоченный к полу стул холодный и жёсткий и оставили одного.

Кабинет и впрямь был более живым и тёплым. Очевидно, что он предназначался не для контингента заведения, а для лица свободного и более значимого, на что намекали цветы в горшках и небольшая пальма в кадке. Об официальности лица говорил большой дубовый письменный стол с телефоном и важными бумагами, аккуратно сложенными ровными стопочками. А особенно портрет сАмого официального лица в золочёной, видавшей виды раме, висевший над столом. Но и представители контингента, по всей видимости, были не редкими гостями кабинета. Во всяком случае, толстая грубо сваренная решётка на окне, а также разложенные повсюду хромированные инструменты – одинаково эффективно могущие служить как для медицинских целей, так и в качестве орудий пыток – со всей очевидностью подтверждали это смелое предположение. От блеска хромированной стали, от того в каком правильном порядке и с каким эстетизмом инструменты были разложены, Жене стало не по себе, а по телу пробежал озноб.

Вдруг дверь за спиной тихонько открылась, и послышались приближающиеся лёгкие шаги. Они были настолько лёгкие и настолько приближающиеся, что Женя сразу почувствовал – будто током его шибануло – он их уже где-то слышал. Шаги приблизились настолько, что продолжать оставаться неподвижным и дальше, делая вид, что ничего не происходит, стало небезопасно. Но Резов выдержал эту паузу, так и не оглянувшись. Тогда шаги приблизились уж совсем вплотную и, обойдя Женю справа, остановились прямо перед его носом. В воздухе повеяло тонким свежим ароматом – невообразимым коктейлем из запахов цитруса, ландыша и чего-то неопределённого, чем обычно пахнет молодая самка пантеры перед выходом на охоту в период брачных игр. Не то чтобы Женя нюхал самок пантеры, он их вообще-то отродясь не видывал, но почувствовал, что пахнут они именно так. Он медленно поднял глаза и в самом деле увидел перед собой самку – настоящую самку, породистую, лоснящуюся в лучах солнечного света, что изливался неудержимым потоком сквозь оконную решётку. Только не пантеры, а вполне человеческую. На ней практически ничего не было. Действительно, разве можно считать за одежду изящные красные туфельки на высоченной шпильке, коротенький полупризрачный белый шёлковый халатик и такая же белая шапочка, из-под которой шикарным водопадом струились чёрные как смоль волосы. Есть женщины, которые, как бы не одевались, выглядят всё равно что нагими, даже более чем нагими, то есть совершенно голыми. Эта была из таковых.

– Ну что, красавчик, мы снова встретились?

Она одним движением пододвинула прямо к резовским коленям стоящий рядом стул и уселась на него. Полупризрачный халатик стал уж совсем призрачным, а в исходящем от неё аромате запах самки пантеры заметно усилился, перебивая цитрус и уж тем более ландыш.

– Ты всё ещё не узнаёшь меня? Неужели я так сильно изменилась?

Женя узнал. В его мозгу будто что-то переключилось, словно какой-то скрытый механизм, отвечающий за работу памяти, вдруг щёлкнул тумблерочком и подобно кинопроекционному аппарату высветил на экране сознания бегущие живые кадры из киноленты прошедшей ночи. Перед глазами замелькали пачки долларов, разбросанные на полу вагона, непроницаемый мрак, прилипший к окнам бешено несущегося поезда, нагая блудница, прогуливающаяся по станции метро в компании с вороным жеребцом в белых тапочках, огромная разговаривающая ворона и нескончаемый бег по кругу «Площади революции». Бег среди призраков, постоянно меняющихся, преображающихся в людей, молодых и не очень, мужчин и женщин, стариков и детей. Они издевались над ним, дразнили его, смеялись … Нет, не смеялись, это было бы ещё куда ни шло, они хихикали, показывая на него пальцами и нашёптывая друг другу несомненно обидные и оскорбительные для Жени слова. И конечно он не выдержал. А кто бы выдержал на его месте? Он их бил, ломал, мутузил, как только мог, а они раскалывались на части, рассыпались в песок, в прах, в пыль, и всё хихикали, хихикали, хихикали …. Их было много, очень много, и ему не удалось с ними справиться. Он помнил, теперь помнил отчётливо, как они навалились на него всем гуртом, скрутили, связали, а один вколол ему в ляжку что-то очень больное. Потом всё стихло, растворилось, растаяло. Плёнка кончилась. Горящий глаз кинопроектора погас. Пропало ощущение жизни, реальности, памяти. И так до самого момента пробуждения под сводами серого грязного потолка в компании разговорчивого Соломона. Так значит, то был не сон, кошмар происходил на самом деле? Или он всё ещё в забытьи, и видения продолжаются?

Женя отвернулся в сторону. Он не мог смотреть на эту женщину, она являлась для него живым доказательством реальности кошмара, о котором Резов предпочёл бы забыть.

– Что смотришь по сторонам? Эскалатор ищешь?

И она рассмеялась так же громко и нахально, как там, в метро, во сне. Только теперь бежать было некуда – эскалатора поблизости действительно не наблюдалось.

Вдруг она встала, резко перестав смеяться, перешла за письменный стол и принялась что-то писать на клочке бумаги.

– Вот твой пропуск, красавчик. Можешь идти. Одежду тебе вернут, – сказала она совершенно серьёзно, но глаза тем не менее продолжали ехидно и, вместе с тем похотливо смеяться.

– Как идти? Куда? – не понял Женя.

– Куда хочешь. Хоть домой, хоть ещё куда. В твоей крови ни алкоголя, ни наркотиков, ни инфекций, ни других приколов не обнаружено, ведёшь ты себя адекватно, даже тихо, так чего тебя здесь держать? Ты не наш, – женщина отложила ручку, встала, обошла стол и остановилась перед Резовым в кокетливой позе, зачем-то расстегнув пару верхних пуговок на совсем уж призрачном халатике. – И помни меня – свою освободительницу. Или, может, хочешь остаться?

– И что, я свободен? – всё ещё сильно сомневаясь, спросил Женя.

– Свободен. ПОКА. Ведь мы ещё свидимся? Краса-авчи-ик, – и она игриво помахала двумя пальчиками.

– Зачем? Я же ничего такого не сделал.

– В том то и дело, что ПОКА ничего ТАКОГО не сделал. Но ведь сделаешь же? Сделаешь, правда?

– Где я? Это вытрезвитель? Но я же трезвый … я совершенно не пью …

– Это стационар лепрозория, красавчик. Психического лепрозория.

– Что? Как это?

– Как это, как это? Дурдом! Понял? И не забывай, кто тебя отсюда вытащил. Безумненький ты мой…

 

XXIV. Выбор без выбора

– Дурдом! Полный дурдом!

Мёртвый город обступал человека со всех сторон. Он встречал каждый его шаг грустью и унынием, как встречает тишина заброшенного сельского погоста. Он сопровождал его, неотступно следуя за ним по безлюдным, тёмным проспектам, улицам, переулкам. Он молчал ему вслед, как молчит холодный бездушный мрамор забытого, оставленного всеми надгробия. Бездыханный, он обволакивал его тлетворным затхлым воздухом могилы – недвижным, будто запертым со всех сторон неприступными, непроницаемыми стенами склепа. Если бы ветер, пусть бы даже сквозняк, несущий на своих крыльях хоть какие-то признаки жизни, движения, перемен. Никаких перемен, никакой жизни, всё погребено под спудом минувшего. Ни будущего, ни настоящего, всё только прошлое. Пустые и безжизненные глазницы окон зданий следили за ним, ни о чём не спрашивая, ничего не сообщая, не предвещая ничего хорошего. Да и что можно ожидать от мертвеца? Какого откровения или утешения? Всё только недвижность, мрак и тлен.

Человек знал другой город, помнил его, будто это было вчера.

Было… Неумолимый диктат прошедшего времени. Когда «есть» и уж тем более «будет» напрочь исчезают из лексикона, из языка, из мысли, уступая место бездушному, неопределённому «быть». А ведь было же!

Тогда он ещё жил – молодой, набирающий силы, энергии, величия. Его почитали, ему поклонялись, его боялись, неразрывно связывая с ним будущее. И в этом будущем явно читался рост и успех, значение и влияние, достаток и благоденствие, а как следствие, покровительство и власть. Та, которая от Бога, покоряющая и собирающая, карающая и милующая, борющая и любящая. Отечья. Много крови и слёз нёс он с собою, но и радости, и умиления, и восторга. Много греха накопил он в себе, но сколько же и покаяния явил миру?! Про то один Бог ведает.

Он был равным среди братьев, став первым среди равных. Он принял эстафету от старших и древних, а с нею и благодать, и избранность, и помазание. Он сохранил, охранил, превознёс и восхитИл. Многое восхотел – многое получил и многое понёс, не передавая никому. Не из жадности, впрочем, не из скупого стяжательства, но из благоговения перед святыней, в благодарность за дар. Да и кому передашь-то? Нет же больше никого, способного принять и понести. Впрочем, никто и не вызывался, не оспаривал. Никто не сказал ему: «ОТДАЙ. Я ЛУЧШЕ, Я ДОСТОЙНЕЕ». Но непрестанно твердили: «БРОСЬ. ТЫ ТАКОЙ ЖЕ, КАК ВСЕ». Никто не собирался нести вместо него его скипетр, зная всю тяжесть такого несения, всю непреодолимую скорбь, и предвидя неизменный финал его. Финал, явленный некогда миру как путь и как цель, как средство и как смысл, и потому неизбежно предопределённый для носителя. Способному взять и понести, претерпеть и перенести всё, связанное с таким несением, дана великая сила и власть быть, в конце концов, пригвожденным и вознесенным на скипетре власти – вознесенным над суетой и тленностью сего мира. Взялся за гуж, не говори, что не дюж.

И он стал последним, способным не только взять власть, но и понести скорбь. Он замкнулся в себе, обособился, оградил себя от всего остального, нового, нанесённого шальным ветром, принявшего и вознёсшего на знамя иную жизнь, иной идеал, иной образ и подобие. Замкнувшись, пытался сохранить, уберечь себя от иного. Обособившись, противопоставил себя иному. Оградив себя, стал камнем преткновения для иного, возбуждающим неприязнь, зависть, отторжение, ненависть. Это не пугало и особо не тревожило его. Он видел перед собой пример Того, Чей скипетр нёс.

– БРОСЬ. ТЫ ТАКОЙ ЖЕ, КАК ВСЕ! – доносилось ото всюду.

Он не бросил.

– ТЫ ТАКОЙ ЖЕ, КАК ВСЕ! – пытались вдолбить ему силой, истязая тело и больно раня душу.

Но он, возрождаясь вновь и вновь, только креп и мужал, ниспровергая силу силой же.

– ТЫ МОЖЕШЬ СТАТЬ ЛУЧШЕ, – вкрадчиво нашёптывали ему, лицемерно умалчивая о том, что значит ЛУЧШЕ.

И он раскрылся, впуская в себя вредоносные вирусы, прижившиеся на благодатной, девственно чистой почве. И, пусть не сразу, постепенно они завладевали им. Он долго ещё крепился, являя в себе и силу, и мощь, и величие, но однажды слёг, съедаемый расползшимися по всему его могучему телу метастазами.

Он снова закрылся, но было поздно. Он уже был серьёзно болен, неизлечимо болен. Он уже был не он, а другой. В нём рождался и рос монстр, кровожадный и страшный. Былое величие и могущество питали чудовище необоримой силой, а закрытость и обособленность создавали наилучшие, просто тепличные условия для развития. И мир содрогнулся от его звериного рыка, когда он, окрепнув, встал на дыбы и продемонстрировал всем оскал ужасных клыков. Мир присел. Он хотел только лишить его самости, отличности, избранности, сделать его сереньким, невзрачным, «таким как все». А получил проклятие, и гнев, и ужас. Знал бы безумный мир, под кем сук рубит, хоть пересел бы. Но на то он и безумен. Очумевший мир в страхе набросился на него всем миром, объявив злом и порождением зла, быстро забыв о том, кто его породил. Но чем яростнее были атаки, тем крепче они закаляли чудовище. Казалось, конец предрешён, и неотвратим, и близок уж, но монстр рухнул сам, сожрав себя изнутри.

Ныне, практически уже мёртвый и разлагающийся, словно собачий труп на обочине грязной дороги истории, но всё ещё живой своей чудом сохранившейся первозданностью, он грезил возрождением, верил где-то в глубине бессмертной души, что покуда дышат ещё хоть с десяток здоровых, живых клеточек его истерзанного тела, возрождение возможно. И будет. И есть.

Человек шёл мёртвым городом, не замечая вокруг великого множества снующих повсюду, суетящихся призраков. Он просто не обращал внимания на них, не видел их, не хотел видеть. Зачем они ему? Те, кто стали призраками, добровольно заразившись этой страшной болезнью, были для него пусты и неосязаемы, как тень. Они предали его, хотя и самолично не вбивая гвоздия в чресла его, но молча вторили в себе как заклинание: «Распни, распни его». И теперь, проходя сквозь них, он только прикрывал нос платком, защищаясь от смердящего зловонья. Те же, кто рождены уже были призраками, не представляли для него интереса, как безнадёжные, прокажённые от рождения. Те, кто мог ещё обрести вновь плоть и кровь, встречались крайне редко, и с каждым годом всё реже и реже. Но даже когда они попадались на пути человека, он с горечью понимал, что МОГУ ничего не стоит без ХОЧУ и никогда не станет БУДУ. А их ХОЧУ всегда было направлено в совершенно другую сторону, и перенаправить его эти призраки сами не в состоянии. Поэтому человек искал. Искал живых в мёртвом городе, твёрдо веря в обетование, зная, что они ЕСТЬ.

И они действительно были, самим своим существованием не допуская полного и окончательного исчезновения мёртвого города с лица земли, а вместе с ним и всего остального мира. Они сбивались в лёгкие малочисленные стайки и пытались жить, насколько можно назвать существование в мёртвом городе жизнью. Их было мало. Очень мало. Но голос живой песни, несмотря на малость, звучал, и звучал всё громче, привлекая и собирая живых и помогая призракам вновь обрести плоть и кровь. Существование бок о бок с безнадёжными прокажёнными, постоянные нападки и зачистки упырей, бдительно охранявших власть тлена от живых, сами законы мёртвого города, придуманные призраками и для призраков же, делали их жизнь невыносимо трудной и опасной. Но они жили благодаря и вопреки – вопреки извечно продолжавшемуся распятию и благодаря неизбежно грядущему воскресению. Они продолжали несение царского скипетра, воздвигнутого некогда на Голгофе в Иерусалиме, восстановленного первым Римом, сохранённого Римом вторым, завещанного для торжества Риму третьему, а четвёртому не бывать. Именно их искал человек, бродя по безлюдным проспектам, улицам и переулкам огромного, некогда великого, а ныне мёртвого, но не оставляющего надежды на возрождение города.

А призраки, в свою очередь, также не обращая внимания на человека, жили своей призрачной жизнью в призрачном мёртвом городе. Они старались над своими призрачно-полезными делами, справляли свои призрачно-естественные надобности, защищались от призрачных врагов, благоволили призрачным друзьям, призрачно обустраивали быт под себя, призрачно выбирали власть над собой. Они давно уже усвоили призрачный постулат, что любая власть от бога, от их призрачного бога, продаваемого им их призрачной церковью за сходную цену – тупую покорность власти хищника над жертвой, власти палача над обречённым, власти могильщика над трупом, власти пахана над шестёркой. Потому они покорно и даже с умильным благоговением и трепетом выбирали себе паханов, вознося их имена за бутылкой водки и плошкой каши, малюя их лики на плакатах и растяжках, поминая их дела с проклятием и отвращением. И неизменно позволяя им властвовать над собой.

Паханы же, привыкшие видеть в них лишь материал для исправления своих надобностей, заботились только о том, как надуть друг друга, отхватив от властного пирога кусок побольше. Обман избирателя их отродясь не смущал. Да ну его в пропасть, коли уж «он сам обманываться рад». Они регулярно собирались за круглым столом в большом зале старого кремлёвского дворца править тризну по безвременно почившей новорождённой старухе-демократии, пока мёртвый народ наполнял сточные урны никому не нужными бюллетенями.

– Господа, как нынче будем власть делить? Как обычно, или учиним модернизацию?

Один из паханов, справедливо подозреваемый мёртвым народом в справедливости, несмотря на то что никогда не был уличён в ней, оказался чуток на ухо и всегда безошибочно улавливал любое дуновение ветерка сверху.

– Страна ждёт перемен! И кто же ей их даст, как не мы? Я лично за модернизацию.

– Однозначно! – тут же вспылил другой, отличающийся известной экспрессивностью, и потому, наверное, прослывший в народе за либерала. – Только, причём тут вы? Что вы можете дать народу? Вас вообще почти что нет! Что вы смыслите в модернизации? Модернизации без демократии не бывает! А всякая демократия лишь тогда чего-нибудь стоит, если она либеральная. Всё! Однозначно!

– Товарищи, товарищи, не спорьте. Вы оба не правы, – вмешался третий, грузный красномордый пахан в красной футболке с серпом и молотком на груди. – Мы партия оппозиционная, а потому открыто и бескомпромиссно заявляем: будущее страны – в идеалах марксизма-ленинизма. Мы за модернизацию, но в рамках бессмертного учения Маркса-Ленина-Сталина.

– Заткнитесь! Вы достали уже всех со своими идеалами! Носитесь с этим вашим Лениным, как со списанной торбой! Давно пора уже вышвырнуть его из мавзолея! Сталина вышвырнули, и Ленина туда же – на помойку! Однозначно! Моя б воля, я бы всех вас повышвыривал! Ренегаты проклятые!

– Сами вы ренегат! Таких как вы в наше время к стенке ставили без суда и следствия!

– Кончилось ваше время! Скоро вас самих к стенке поставим!

– Господа, господа! Окститесь. Как вам не совестно? – вмешался в перепалку справедливый. – Марксизм-ленинизм – это не просто учение, это наша с вами история. И, кстати, его поддерживает определённая часть контингента. Поэтому необходимо считаться…

– Посчитаемся! Обязательно посчитаемся! Фабрику мою когда отдадите?! Зажали, гады? Да и кто там их поддерживает? Полтора пня трухлявых?! Они не сегодня-завтра сами вымрут, как мамонты. На них и верёвку-то переводить жалко! Однозначно!

– Да как вы смеете?!

– Да так вот и смею!

– Заткнись, говно!

– Сам говно! За говно ответишь!

Трое паханов, забивших стрелку в просторном зале кремлёвского дворца делить власть, повскакивали со своих мест за круглым столом красного дерева и собрались уж было с чисто парламентской деликатностью начистить друг другу рыла, словно прыщавые пэтэушники, не поделившие улицу на сферы влияния. И начистили бы – подобные дебаты были для них не в диковинку – если бы дверь в зал не распахнулась и не впустила четвёртого, главного, что называется, пахана в законе. Он прошёл стремительной военной походкой через зал и, не обращая внимания на непарламентские прения, занял своё почётное место за столом. И это выглядело не просто как предложение приступить, наконец, к делу, это был молчаливый приказ, ослушаться которого не было никакой возможности, так как четвёртый пахан был в шестёрках у САМОГО. Либерал слез с опрокинутого им навзничь Красного. Он казался весьма раздосадованным тем обстоятельством, что так и не удалось съездить ему по роже, поэтому не удержался от искушения и как бы нечаянно, но больно пнул его по почкам. Тот, раскрасневшийся как варёный рак, поднявшись на ноги, послал в спину своему политическому оппоненту смачный пролетарский плевок. Затем высморкался в край футболки и плюнул ещё раз, утверждая тем самым торжество ленинских идей и сталинских методов политической борьбы. Справедливый же, весьма довольный тем, что и на этот раз удалось избежать насилия над собственной личностью, вытер с лица воду, выплеснутую в него из стакана всё тем же Либералом, и незаметно подложил на стул Красному огромную канцелярскую кнопку. Впрочем, живой призрак марксизма-ленинизма вовсе не прочувствовал такого внимания к себе, так как пролетарского зада, как известно, и пуля боится, и штык не берёт.

– Итак, господа, я только что от самого, – всё так же невозмутимо начал пахан в законе. – Есть мнение о необходимости модернизации процесса парламентских выборов.

– Ну, что я говорил? – от удовольствия Справедливый даже заёрзал на стуле, но не обнаружив никакой реакции со стороны двух своих оппонентов, обратился непосредственно к четвёртому. – А я им говорил давеча. Говорил.

– Так вот, хватит заниматься пустыми разговорами, пора переходить от слов к делу! – пропустив мимо ушей восклицание Справедливого, продолжал главный пахан. – Наша избирательная система нуждается в немедленной и коренной модернизации. Народ устал от демагогии, он ждёт от нас, от своих избранников, конкретных дел и радикальных демократических преобразований. И он дождётся, мать его! – четвёртый даже стукнул кулаком по столу. – Вертикаль власти должна быть ещё более властной и ещё более вертикальной.

– Однозначно! Я ж говорил! Кто был ничем, тот станет всем! – единогласно поддержали четвёртого трое.

– Сейчас, в это самое время, когда весь наш контингент в едином порыве бросается бюллетенями в урны, мы с вами должны, предугадав его чаяния, исполнить его волю.

– Чью? – осторожно поинтересовался Справедливый.

– Его, – строго ответил четвёртый.

– Ага. Сполним, – поняли и поддержали остальные.

– Как будем исполнять на сей раз? – оживился Красный, доставая из кармана штанов колоду карт. – Может в сику?

– Опять он со своей сикой! Мужлан! – снова вспылил Либерал. – Не надоела вам эта сика на ваших маёвках? Предлагаю в очко! Ставлю на голосование. Кто за?

– Может, лучше в покер? – осторожно подал голос Справедливый.

– Ни в коем случае! – твёрдо, как отрезал, подвёл черту под прениями пахан в законе. – Будем усовершенствовать избирательную систему. Для распределения мест в парламенте распишем пулечку. Кроме того, необходимо расширить количество участников избирательного процесса.

Тут только Красный, Либерал и Справедливый обратили внимание на парочку, скромно ожидающую в сторонке.

– Вот познакомьтесь – представители партий «Правое колесо» и «Персик», – объявил законник. – Хотя эти господа, давнишние участники политических баталий, хорошо вам знакомы и в представлении не нуждаются. Но надо же кого-то побить и отсеять, да и протокол требуется соблюсти.

– Не понял, – удивился Либерал, – как же мы пульку вшестером расписывать будем? Это против правил! Это авантюризм! Я отказываюсь принимать участие в политическом вандализме! Они ж на мизере джекпот норовят сорвать! Может, отму…ем их не отходя от кассы и все дела?!

Четвёртый задумался. Назревал парламентский кризис.

– А может, разрулим в подкидного? На вылет? Двое дураков в оппозицию, а оставшиеся четверо распишут пулечку, и всё справедливо, – заговорщицки бегая хитрющими глазками от одного пахана к другому, предложил Справедливый.

Все облегчённо вздохнули, радуясь столь удачному разрешению кризиса, и уселись за стол определять дураков. Впрочем, много времени этот процесс не занял – дураки определились быстро и отправились по своим демократическим правым и малым делам. И вовремя. Потому что на улице уже нетерпеливо топтался Марш Несогласованных, готовых – ещё полчасика и – разъехаться по дачам кушать шашлык с красным грузинским вином и девочками. Причём, всем своим составом, все десять человек. Даже упыри, застоявшись без дела, повылазили из автобусов и принялись разминать свои затёкшие, крепко сбитые тела. Их главный, в чине майора даже подошёл к старшему несогласованному и стрельнул папироску.

– Это самое … Слышь, командир … может это … чё без дела-то сидеть?… Может, мы вас это самое … помнём малость, да и это самое … разбежимся по домам? А то хлопцы совсем уж … это самое … подзапрели в бронниках-то.

А четвёрка паханов до самого раннего утра, не щадя ни сил, ни живота своего определяла расстановку политических сил в мёртвом городе на ближайшие пять лет. Как легла карта на сей раз – секрета не составляет, да и интереса тоже. Поэтому останавливаться на данном вопросе и всерьёз обсуждать его не имеет никакого смысла.

– Дурдом! Полный дурдом!

Человек продолжал своё движение по безлюдным, тёмным проспектам, улицам и переулкам в поисках живых, пока вдруг почти случайно не обратил внимание на нечто необычное, показавшееся его опытному глазу не вполне характерным для мёртвого города. За столиком летнего кафе сидел монашек в чёрном долгополом подрясничке и в старой заношенной скуфейке на голове. Само по себе это обстоятельство не казалось чем-то из ряда вон выходящим, хотя монах за столиком в кафе – явление не обыденное. Ну, устал человек от трудов праведных, разморило его палящее летнее солнышко, вот и заглянул он на минутку-другую в прохладный тенёк уютного летнего заведения кваску испить да семечек полускать. Что ж тут особенного? Не хорошо, конечно, но и не смертельно. Так-то оно так, ежели б семечек да с кваском. Но то, с какой страстью монашек уплетал огромную телячью отбивную с кровью да запивал при этом из высокой запотевшей кружки янтарным пенным напитком, было не совсем в правилах даже такой сомнительной организации, как мёртворождённая РПЦ МП. Причём по влажной от пота, раскрасневшейся физиономии монашка да по замутнённому взору его бегающих глазок было понятно, что кружка эта далеко не первая и, дай Бог, не последняя. Ладно ещё, если бы митрополит какой-нибудь, или епископ на худой конец. Этим ребятам терять нечего, у них или уже всё есть или всё непременно будет. Не шибко удивило бы присутствие в светском кафе за трапезой и местного московского протопопа – эти служители так же не особо чуждаются маленьких мирских утех. Хотя рясу и крест предварительно снимают и прячут на заднем диване чёрного джипа, не подозревая, видимо, что эти атрибуты давно уже им с успехом заменяют окладистая борода лопатой и пузо, которому позавидовал бы даже опытный гаишник. Но чтоб простой монашек!? Что не говори, а внешнюю чистоту своих нижних рядов в МП блюли строго. Вертикаль церковной власти, как и её светская прародительница, работала чётко, без сбоев. Но даже не это так поразило и привлекло внимание человека. В конце концов, на пьяных и сытых сотрудников РПЦ МП он насмотрелся вдоволь, не составляла исключение так же и содомская ориентация многих, ой, многих из них. Но вся эта мерзость тщательно скрывалась от глаз суетного мира за тяжёлыми каменными стенами обителей. А тут открыто, средь бела дня, в центре города …. Создавалось впечатление, будто вовсе не открыто, а один на один с девственной природой, наивно подпав под влияние её естественных потребностей, будто, так же как и сам человек, монашек просто не видел укоризненных взглядов мертвецов-призраков, будучи сам не от их мира. Всё это выдавало в нём живого.

Человек переступил через низкую ограду кафе, подошёл к столику и, нимало не смущаясь, сел на свободный стул. Монашек поперхнулся от неожиданности, а откашлявшись и смочив сведённое судорогой горло добрым глотком пива, уставился круглыми и влажными глазами на незваного гостя. Было очевидно, что за долгое время призрачного существования живой человек ему повстречался чуть ли не впервые.

 

XXV. Один день из жизни Алексея Михайловича

Алексей Михайлович Пиндюрин, проснувшись утром после ночи, проведённой на чугунной скамейке Гоголевского бульвара, обнаружил себя в состоянии, мягко говоря, не соответствующем своему обычному представлению об утреннем пробуждении. Его самопроизвольно складывающийся старый скрипучий диван в это утро был на редкость жёстким и неуютным, не тормозящим и не задерживающим негу позднего пробуждения, как это обычно бывало, а совсем наоборот, будоражащим и прогоняющим прочь сладострастную расслабленность отягощённой пивом души и истерзанного, онемевшего тела. Его завсегда ласковая, свободно блуждающая внутри давно нестиранной наволочки подушка ныне не щекотала небритую щёку самовольно повылазившими пёрышками, не дурманила взыскательное обоняние застарелым запахом праведного мужского пота, не нашёптывала на ухо сладкой девичьей наивностью: «Не уходи, милый. Обними и возьми меня ещё раз». Напротив, она шершавила и казённо тёрла ухо, будто заезженная, измочаленная грудь дешёвой проститутки, недовольно и нудно ворчащей, как только таксометр прекратил свой отсчёт: «Ну иди уже, иди отсюда, твоё время вышло». Родная, долгие годы хранившая верность простыня, за ночь обычно скрученная в жгут, не обвивала нежно, как прежде, шею, спину, живот, а предательски, похоже, совсем отсутствовала. Голова гудела, будто внутрь неё, прямо в мозг шпионски проник огромный чугунный колокол и бил, бил, бил в набат, отражаясь приставучим, навязчивым эхом от всех стенок, перегородок и уголков дрожащей и дребезжащей в резонансе черепной коробки. Может быть, Гай Юлий Цезарь и был способен спать в таком состоянии да ещё вдобавок ласкать Клеопатру, изучать и подписывать важные указы, отдавать необходимые распоряжения и принимать парад легионов, повергающих Египет в дрожь и трепет. Может, он и мог. А Алексей Михайлович не мог. Поэтому, мысленно распустив в увольнение легионы, побросав указы в корзину для мусора и нежно, по-домашнему обматерив челядь, ожидающую распоряжений, он отстранил от себя оскорблённую в лучших чувствах хнычущую Клеопатру и, сосредоточив все жизненные силы на колоколе, нехотя открыл глаза. Что и говорить, картина, представшая его помутнённому взору, оказалась весьма непривлекательной. А со временем настроившийся фокус, прояснивший все туманности похмельного созерцания, отнюдь не прибавил ей очарования и яркости красок.

Холодные небеленые каменные стены и низкий сводчатый потолок тесного полутёмного склепа, освещённого только маленьким окошком под самым потолком, обступали со всех сторон, сжимая трепетную душу паническим ужасом. Воздух, спрессованный, казалось, до почти жидкого состояния, с трудом проникал в лёгкие, так что его приходилось усиленно глотать. Свет Божий, и без того изуродованный крохотным, никогда не мытым окошком, многократно перечёркивался крест-накрест частой фигурной решёткой. Звуки жизни онемели, потеряли и форму, и содержание, и смысл, заглушённые, подавленные непреходящими колокольными ударами в мозгу. Сырой могильный холод подсказывал, буквально вопил набатным звоном о бренности бытия, о присутствии не воображаемой, но реальной власти смерти. Согласитесь, что утренняя, самая первая, самая изначальная весть, с которой всё должно начинаться, которая одаривает и озаряет предчувствие всего последующего дня чаяниями и надеждами, которая не весть даже, а только предвестие, если она не осторожно вовсе, а грубо и прямолинейно намекает вам на то, что вы уже умерли, то это обстоятельство вряд ли обрадует или настроит вас на позитивный, хоть сколько-нибудь мажорный лад. И если бы не крупные как горошины капли ледяного пота, покрывшие всё тело Алексея Михайловича от макушки до пят, сомнения в том, что он уже находится в железных объятиях пожилой тётеньки с косой, ни на секунду не посетили бы его воспалённое сознание. А ведь посетили же, значит не всё так плохо.

Пиндюрин осторожно, мало рассчитывая на успех, попытался пошевелить пальцами правой руки – и те, как не странно, с готовностью отозвались на его призыв. Тогда он, несколько воодушевившись, пошевелил всей рукой – та послушно, как добрая и верная жена, поддалась, не сопротивляясь. Левая рука и обе ноги тоже не собирались оспаривать своей причастности ко всему телу, руководимому свободной волей живого сознания. Ощущение жизни медленно, но неуклонно возвращалось к Алексею Михайловичу. А когда оно усилилось и окрепло до уровня решимости, он задействовал уже все мышцы своего бренного тела в отчаянной попытке встать. Ведь не заподозришь же человека, находящегося в строго вертикальном положении, в том, что он окончательно и безнадёжно умер. Смелый, надо сказать, эксперимент для обывателя склепа, хотя и не лишённый известной логики. Но как только эта отчаянная попытка готова уж была показать очевидный положительный результат, Пиндюрин получил неожиданный и пребольный удар в лоб, от которого немедленно вернулся в первоначальное горизонтальное положение с явным намерением отдохнуть, хотя бы временно, от новых подобных экспериментов.

В этот самый момент колокольный набат в голове издал свой последний финальный «БУМММММ» и, медленно затухая, постепенно растворился в безжизненной тишине склепа. А когда звёздочки и зайчики, запущенные ударом в лоб, постепенно умерили свой стремительный бег, напряжённый, чуткий слух Алексея Михайловича стал улавливать вокруг посторонние и наверняка потусторонние звуки. Сначала они появились откуда-то сверху и напоминали еле слышный шорох, сопровождаемый скрипом. Будто некое тело, обёрнутое в старый истлевший от времени саван, вдруг зашевелилось на своём безвременном смертном ложе. От этих звуков остатки волос на голове Пиндюрина встали дыбом, и он ещё крепче сжал веки, надеясь тем самым хоть как-то укрыться от всё более надвигающегося ужаса. «Эх, уж лучше колокол», – только успел подумать он, как звуки стихли сами собой. «Может, померещилось?» – попытался он после некоторой паузы вернуть себе нормальное расположение духа и даже стал прислушиваться к тишине. Потусторонние звуки не заставили себя долго ждать и, опровергая предположение, повторились вновь, только чуть в стороне, справа. «Что же это за хрень такая? Где я?» – подумалось Алексею Михайловичу, а они уже подкрались сзади, прямо к изголовью, затем снова сверху, снова справа и, наконец, постепенно завладели всем пространством вокруг – и сверху, и сбоку, и сзади. Сомнений не оставалось, в могильном склепе, где Пиндюрину посчастливилось проснуться, он был не единственный покойник. Но это ещё полбеды, вся беда в том, что вынужденное тесное соседство с издающими звуки, шевелящимися мертвецами ему нисколько не улыбалось, поскольку своё живое состояние Алексей Михайлович справедливо считал абсолютно очевидным и неоспоримым фактом. Изобретатель живо представил себе, как вокруг собираются омерзительные полуистлевшие призраки, как приближаются медленно, но неотвратимо, как длинные ледяные костяшки пальцев тянутся к нему, издавая ужасающее щёлканье дружка о дружку. Вот они уже смыкаются вокруг шеи и заключают его ещё живого, тёплого, трепещущего, как осиновый лист, в свои смертоносные объятия с единственной целью – забрать бессмертную Пиндюринскую душу, забрать насовсем, выпив до капельки его горячую, дымящуюся кровь. Кто хоть раз самолично присутствовал при подобном действии, легко может понять внутреннее душевное состояние Алексея Михайловича. «Может, закричать? – подумал он. – Щас закричу…». Но, видимо по рассеянности, забыл как это делать – так бывает – и вместо того чтобы открыть рот, открыл глаза.

– Вот ведь хрень… – самопроизвольно произнёс рот, реагируя на то, что увидели глаза.

Уже не только маленькое грязное окошко под потолком являлось единственным источником тусклого света. Миниатюрная копеечная лампочка, изливая жёлтое гепатитное сияние, хоть и не придавала помещению красоты и изящества, но всё же несколько оживляла его, рассеивая мистические страхи и делая похожим на жилище живых людей. И хотя холодные каменные стены и сводчатый потолок даже при дополнительном освещении по прежнему усиливали сходство со склепом, но деревянные двухъярусные нары вдоль стен, старые поистёртые колючие одеяла неопределённого цвета и валики вместо подушек, сшитые из таких же одеял, а более всего нехотя сползающие с нар заспанные люди в казённых робах прозрачно намекали на несколько иную, не менее определённую ориентацию помещения. Было очевидно, что картина утреннего пробуждения, неизменно повторяющаяся изо дня в день без какого бы то ни было разнообразия на протяжении весьма длительного времени, являлась для них чем-то раз и навсегда установленным, не могущим претерпеть никаких изменений. Все их движения были абсолютно бессознательными, автоматическими, запрограммированными. Поэтому на появление нового соседа никто из них не обратил никакого внимания. Пиндюрин лежал на нижней шконке, а прямо над ним натужно скрипели, прогибались и, казалось, вот-вот проломятся доски верхнего яруса, о которые он так больно ударился при попытке подняться.

– Вот ведь хрень какая… – повторил он ещё раз. – За что ж меня так?

В это время сверху свесились огромные ноги в шерстяных вязаных носках отнюдь не первой свежести, а следом за ними спрыгнуло и всё тело. Глядя на него, Алексей Михайлович подивился прочности нар и возблагодарил Бога за то, что этой ночью остался жив и не был раздавлен эдакой глыбой, будь доски верхнего яруса чуть менее прочными.

– Ну что лежишь-то? Вставай, не санаторий, – пробасила глыба.

– Но я… – попытался подать голос Пиндюрин.

– Свинья! – не позволила закончить мысль глыба. – Колокол слышал? Всё! Подъём! И не возражать тут мне!

Внушительные габариты человека говорили о наличии оснований требовать от кого угодно чего угодно, по крайней мере, в пределах камеры, а манера вести диалог недвусмысленно указывала на имеющиеся у него все полномочия. Во всяком случае, изобретателю машины времени сразу расхотелось что-либо выяснять и спрашивать, но тут же подумалось – а ведь действительно пора уже вставать. Чего валяться-то? Он решил не выделяться из общей массы, присмотреться к обстановке – авось случай сам предоставит ему возможность всё разузнать. А пока лучше не раздражать никого лишними вопросами и возражениями. Но великого Герберта Уэллса, особенно его изобретательскую деятельность, Пиндюрин помянул сейчас про себя вовсе не всуе и отнюдь не добрым словом. Не везло ему на классиков.

Алексей Михайлович встал со шконки и вместе со всеми проследовал прочь из комнаты. Он оказался в длинном коридоре, куда выходило множество дверей. Каждая выплёвывала из себя таких же людей в чёрных казённых робах, пополняющих собой общий поток, который вяло и размеренно тёк по коридору в одном направлении. Никаких попыток выплеснуться из потока, никаких разговоров, даже отдельных слов или хотя бы приветствий – всё подчинялось единому разуму, какой-то общей для всех всесильной внешней воле. Как в муравейнике. Люди не проявляли никакого живого участия в происходящем. Никакого движения мысли, ни эмоционального всплеска, ни даже осмысленности взгляда или мимики не отражалось на их лицах. Они казались запрограммированными, раз и навсегда подвластными какому-то невидимому внешнему управлению, не дающему сбоев. Пиндюрин засомневался даже, а живые ли они. Прямо зомби. Но, чувствуя за своей спиной дыхание громилы, он поостерёгся проявлять излишний интерес к причине такого их поведения.

Наконец, чёрный людской поток влился в просторный зал, уставленный длинными столами со скамьями по обе стороны от них. На столах стояли алюминиевые кружки и полувёдерные чайники, а так же большие плоские тарелки с ржаными сухарями. Люди один за другим подходили к столам и замирали каждый у своего места. Всё происходило быстро, чётко и слаженно, без сутолоки и толкотни. «Как в армии», – подумалось изобретателю. «Какой там, в армии? Там, даже при самой строгой организации, сущий бардак по сравнению с этим», – тут же не согласился он с самим собой.

Вскоре помещение заполнилось, у каждого места за каждым столом стояло по чёрному человеку и послушно ожидало … Чего? Наверное, команды …. Но до сих пор никаких команд не звучало – всё подчинялось бессловесному механическому инстинкту. И если бы не короткая беседа с громилой, Алексей Михайлович справедливо полагал бы, что здесь вообще все немые. Но тут внезапно – Пиндюрин аж вздрогнул будто ужаленый – всё людское море, как по команде, но без всякой команды, в один голос, слаженно, словно хор государственного ансамбля песни и пляски затянул «Отче наш». И хотя изобретатель никогда не бывал в церкви, никогда не слышал и уж тем более не принимал участия в исполнении этой молитвы, он тут же подхватил общее пение и влился в слаженный хор. Как? Почему? Какая сила заставила, подтолкнула его? Он не знал. Во всяком случае, на сей раз уж точно не присутствие громилы включило его намертво в общий процесс.

Когда молитва закончилась, все сели, опять же без какой бы то ни было команды, и принялись пить горячий, обжигающий чай с сухарями. Тут Пиндюрин решил рассмотреть повнимательнее лица сидящих напротив, полагая, что во время еды так или иначе должны проявиться хоть какие-то человеческие эмоции. Ведь именно за столом люди раскрываются, следуя каким-то своим индивидуальным реакциям, личностным вкусовым ощущениям от пищи. Кто-то голоден и жаден, кто-то, напротив, сыт и медлителен, одному недостаточно сладко, другому слишком приторно, для кого-то чай обжигающе горяч, для кого-то – помои. И все эти разнообразные тонкости восприятия неизбежно проявляются, должны прорисовываться мимикой лица, еле уловимыми вздохами, причмокиванием или кряхтением. Да мало ли, кто как себя ведёт за столом. Не даром же люди издревле, чтобы угадать характер человека, сажали его за стол, и …. Но кроме бесстрастных, абсолютно безжизненных, даже тупых физиономий он ничего перед собой не увидел. Легче было бы определить характер автомобиля во время заправки его бензином, чем разглядеть хоть какие-то эмоции в лицах этих живых трупов. От досады Алексей Михайлович чуть было даже не выпустил на волю томящийся на языке матерок, но буквально за секунду до эдакой вольности каким-то шестым чувством или пятой точкой уловил, что сейчас все встанут и снова затянут «Отче наш». Так и произошло, и Пиндюрин почти что не опоздал. Разве только чуть-чуть, на какую-то долю секунды.

После завтрака все так же организованно покинули столовую и рассредоточились по заранее предписанным каждому занятиям. Алексей Михайлович вместе с «группой товарищей», руководимой громилой, отправился в коровник. Как известно, корова тем и хороша, тем и даёт фору многим другим видам домашних животных, что кроме молока, говядины и шкуры, а так же рогов и копыт, щедро предлагает для удовлетворения человеческих запросов и потребностей неисчислимое количество навоза. Известно также, что сама она складывать его в специальные хранилища не обучена, а потому не умеет. Она ср…, простите, гадит прямо там же где ест, спит, заботится о продолжении рода, занимается разрешением других насущных коровьих вопросов. Вот очищением стойла от продукта коровьей жизнедеятельности и занимались Пиндюрин и его команда в течение целого дня. Нельзя сказать, что подобное занятие пришлось изобретателю по вкусу, скорее наоборот. Но своё отрицательное отношение к нему он попытался выразить только один раз, за что сразу же получил от громилы всё такое же немое, но весьма убедительное внушение под дых. Остальные же члены группы никак не реагировали на происходящее. Они молча и бесстрастно работали, словно навозоуборочные машины, без перекуров и обсуждений текущего политического момента. И так до той самой минуты, пока из-за ворот коровника, с улицы не послышалось протяжное сытое мычание возвращающегося с пастбища стада. Надо ли говорить отдельно, что данное мычание по своей тембровой окраске и насыщенной полифонии в этот преисполненный юмора день показалось Пиндюрину Венским вальсом Штрауса. Наверное, не надо. Все как по команде сложили орудия труда и организованно направились в столовую для вечерней трапезы.

Алексею Михайловичу показался странным местный обычай начинать ужин с чая, ведь по привычной логике им он должен заканчиваться. Им же он и закончился. Тщетно пиндюринский организм пытался отыскать в этом чудесном напитке калории, столь необходимые ему для восполнения бесследно похороненных в массе коровьего дерьма сил. Во всяком случае, навоза в коровнике оказалось несоизмеримо больше, чем калорий в чае. Таким образом, уставший, измождённый, голодный специалист по машинам времени, так ничего и не узнавший, ни на йоту не разобравшийся в ситуации, с которой лоб в лоб столкнула его злодейка-судьба, ввалился в ту же камеру, в которой проснулся утром. Он бухнулся на шконку и тут же уснул бы, невзирая даже на голод, если бы не почувствовал наплывшую на него тень. Открыв глаза, он увидел перед собой всё того же громилу, заслонившего своей массой свет гепатитной лампочки. «Вот пристал-то», – подумал Алексей Михайлович, но тут же встал, внутренне приготовившись к силовому внушению. Но громила только кивнул на дверь, приглашая следовать за собой, и вышел в коридор, как всегда молча.

«Если опять работать, – думал про себя изобретатель, следуя за могучей спиной, – не буду, хоть убейте, не буду. Сначала накормите, а потом эксплуатируйте. И вообще, почему я должен пахать на них? Почему меня вообще здесь держат? Что я такого сделал? Ни суда, ни следствия, даже никаких обвинений не предъявили. Это насилие над личностью! Нарушение прав человека! Я буду жаловаться в ООН! В страсбургский суд! … Господи, за что же?».

Но жаловаться никому не пришлось, потому как принуждать изобретателя к трудотерапии на сей раз никто не собирался. Пройдя коридор, они поднялись по лестнице на второй этаж здания. «На допрос ведёт», – продолжал диалог со своим сознанием Пиндюрин. Тут громила передал его с рук на руки другому человеку и исчез на лестничном марше, ведущем вниз. Этот другой был совсем другой. И дело даже не в том, что он отличался от громилы и комплекцией, и ростом, и выражением лица, в котором угадывалась мысль и некоторый интеллект. Он выглядел совершенно иначе. Вместо казённой робы и кирзовых сапог – неизменного облачения всех без исключения зэков, он был одет в чистенький чёрный подрясник, препоясанный кожаным поясом, и аккуратную чёрную же скуфью. В правой руке он держал плетённые из чёрного сутажа чётки. «Поп! – тут же среагировал на новый персонаж изобретатель. – Зачем мне поп? Не иначе, исповедовать будет перед …». Шальная и тревожная мысль пробежала вдруг в сознании Пиндюрина, и чем дальше она бежала, чем глубже проникала, накручивая виражи в извилинах его воспалённого мозга, тем становилась всё страшнее и страшнее, сковывая судорогой мятущуюся душу. «Зачем меня исповедовать? Я не хочу …. Я ничего такого не сделал …. За что? Я ни в чём не виноват». А губы вслух произнесли еле слышно.

– За что? Я не виноват. Я больше не бу…

Но человек только бесстрастно посмотрел в его влажные глаза и, кивнув головой в сторону лестницы, безмолвно пригласил следовать за ним. Алексей Михайлович не двинулся с места. Не потому что решил ослушаться, взбунтоваться. В другое время и в другой ситуации он так бы и поступил. Но сейчас, здесь, подавленный обстоятельствами прошедшего дня, буквально раздавленный невозможностью понять, объяснить самому себе природу всего происходящего и причины, вызвавшие этот кошмар, а главное, потеряв логическую нить событий, он не мог предвидеть, даже предположить возможные варианты развития сюжета. Мышцы тела отказывались выполнять команды мозга, который в свою очередь не имел понятия, какие следует подавать команды. Отсюда ступор. Человек в подряснике, пройдя несколько шагов, остановился, оглянулся на онемевшего Пиндюрина и посмотрел более мягко и доброжелательно. Может что-то человеческое во взгляде черноризца, а может обрывочные воспоминания из детских бабушкиных рассказов о добром и любящем Боженьке мягкой тёплой волной накатили как-то вдруг на Алексей Михайловича, несколько успокоив, обнадёжив, сорвав путы онемения. Он послушно и доверчиво поплёлся вслед за попом.

Они поднялись на третий этаж здания и оказались в гораздо более чистом, опрятном, ухоженном, нежели первый этаж, богато обставленном холле. По обстановке было видно, что здесь обитает руководство учреждения, а может и его самый главный начальник. «Нет, тут вряд ли расстреливают, – посетила и сразу же прижилась успокоительная мысль. – Значит, всё-таки допрос. Интересно, бить будут?». Холл венчала массивная резная дверь, пройдя через которую, они очутились в просторном кабинете, обставленном со вкусом, не лишённым изящества. Мягкая обивка стен, тяжёлые бархатные шторы, прикрывающие большое окно, дорогая добротная мебель, сработанная явно на заказ, большая и яркая настольная лампа, рисующая всё убранство кабинета мягкими полутонами, наконец, монументальный, больше человеческого роста портрет президента со свечечкой в правой руке – всё говорило за то, что хозяин заведения не просто начальник, а большой начальник. Мягкий, чрезвычайно дорогой персидский ковёр, устилающий пол, скрадывал звуки шагов и вселял надежду, что бить всё-таки не будут. По крайней мере, не здесь. Черноризец указал Алексею Михайловичу на стул возле письменного стола и исчез за дверью. Пиндюрин остался один.

Он сидел, рассматривая изгиб ножки стола, откровенно напоминающий изгиб бедра и филейной части восточной красавицы, и соображал, что же такого он натворил, каких преступлений насовершал, что оказался здесь, в этом учреждении. И для чего, за какой такой надобностью он стал так необходим местному начальнику, ведь шлёпнуть его мог кто угодно и где угодно, хоть даже в коровнике, определив тело на вечное содержание в навозе. Да и допросом с пристрастием этот начальник вряд ли захочет марать свои ручки, равно как и ковёр, и мебель, и стены своего кабинета. Что ж такое он, Алексей Михайлович Пиндюрин представляет из себя, чего даже не представляет себе? Что такого важного может он знать, чего сам даже не знает? А может всё дело в машине времени? Может те кому надо разузнали и заинтересовались его разработкой, тайно доставили его куда надо, и теперь он пребывает где надо? Но ведь испытание с треском провалилось? А может, и не провалилось вовсе? Может …? И всё это …? А что, очень может быть. Не исключено, что его даже наградят ….

Такое уж свойство человеческой психики, так уж она устроена, что ей вовсе не лень ни саму себя возбуждать, накручивая всевозможные страхи и невероятные хитросплетения коллизий, ни саму себя утешать, закрывая глаза на очевидные опасности.

Так он размышлял, сидя на стуле в кабинете, что даже не услышал, как по мягкому ковру к нему вплотную приблизились посторонние, явно не предвещающие ничего хорошего шаги.

– Покайся, человече! Ибо приблизилось Царство Небесное!

Услышал Пиндюрин прямо над своим ухом густой, содрогающий душу бас, от которого мурашки пробежали по телу и замерли, схоронились в шершавых мозолистых пятках. Но уже через пару секунд тот же бас зазвучал гораздо более мягко, доброжелательно и даже проникновенно.

– Здрав буди, человече. Ну что, отдохнул? Отошёл после вчерашнего?

Изобретатель поднял глаза на голос и увидел знакомую фигуру. В памяти тут же зашевелились, заёрзали, расталкивая друг друга, воспоминания, подёрнутые матовой пеленой пивного тумана – широкая, прямо-таки богатырская спина каменного Гоголя, чугунная литая скамейка бульвара, интригующая, не лишённая известной загадочности беседа не то с пресловутым профессором, не то с всамделешным чёртом. И, как апофеоз беседы, огромный, как всё доброе, заботливый батюшка с железной охотничьей хваткой и просто-таки необъятной охапкой, засосавшей Пиндюрина целиком со всеми его мыслительными и не очень мыслительными процессами и умыкнувшей его почти бесчувственного в какие-то далёкие, одной ей ведомые свояси. И вот этот огромный толстый батюшка стоял теперь в двух шагах от Алексея Михайловича, всё так же теребя ошуйей жемчужные чётки, а десницей оправляя на груди всё тот же массивный наперсный крест. Может, манера была у него такая. Не иначе.

– Ну, что молчишь, как рыба об лёд? Отдохнул, спрашиваю?

– Дык, когда же? Весь день ведь… – промямлил изобретатель, не зная, что и ответить.

– Что? Работал весь день? Да! Тяжёл он, хлеб насущный. А, впрочем, ты как хотел? «Проклята земля за тебя, со скорбью будешь питаться от неё», – многозначительно подняв указательный палец вверх, процитировал батюшка. – Труд спасает, праздность и леность губят.

– Да уж не больно-то и хлеба… – снова попытался возразить Пиндюрин.

– Сытый живот беса тешит, глад да нужда дух ярит. Душой-то, я чай, отдохнул? Помыслил о вечности, о греховности своей, о покаянии? Знаю, знаю, можешь не отвечать. Брат Гавриил хвалил тебя. Прилежание, послушание да смирение – наивысшие добродетели для инока. А ты сими дарами Божьими преизрядно богат оказался. Ну, прямо, не дать, не взять – готовый инок. Зело похвально сие. Так что, монашеский искус ты, будем считать, прошёл. Побеседуем о деле?

– Какой искус? О каком деле? Что вам нужно от меня? Где я? – заволновался изобретатель, потому что его сознание вдруг посетила новая, пусть менее пугающая, но не менее чуждая для восприятия догадка.

Батюшка, мягко ступая по ковру, обошёл Пиндюрина, сел за свой письменный стол и, нежно поглаживая не то крест, не то свой необъятный живот, уставился на собеседника добрыми, но цепкими глазками.

– Как же? В обители, сын мой, в обители. Да ты и не помнишь ничего? Вот что невоздержание да пагубное пристрастие ко хмелю с душой делают.

– В монастыре?! – переспросил незадачливый изобретатель.

– В монастыре. В святой обители Святителя Алексия, патриарха московского.

– Митрополита… – машинально поправил Пиндюрин.

– Что? – не понял уточнение батюшка.

– Я говорю, митрополита. Вы, наверное, ошиблись. Святитель Алексий, был в сане Митрополита Московского, – пояснил Алексей Михайлович, и добавил на всякий случай, – по-моему.

– Нет, сын мой. Я никогда не ошибаюсь. Алексий II Ридигер был патриархом московским и всея Руси. А дело, за которым я тебя позвал, заключается в следующем: сейчас тебе баньку истопят, пойди, помойся, а то пахнешь ты уж очень … неподобающе для такого случая. Часа ведь тебе хватит? Хватит. Одёжку отдашь брату Гавриилу, он же тебе выдаст новую, подобающую. Ну, а как готов будешь, то есть, значит, через час, приходи в храм. Брат Гавриил проводит. Понял?

– За баньку, конечно, спасибо. Навоз, он, знаете ли, не Шанель номер пять. А вот одежду-то зачем? Мне моя нравится. Простирнуть только и всё.

Алексей Михайлович никак не желал мириться со всё более утверждающейся догадкой, поэтому, чтобы хоть как-то оградиться от неё включил, что называется, дурака. Но собеседник, нимало не заботясь о ранимой психике изобретателя, одним махом разрушил все его наивные надежды на светлое будущее.

– Твоего больше нет ничего. Забудь. Всё в прошлом. Постриг монашеский примешь.

– Постриг? Зачем постриг? Я не хочу в монахи.

– Хочу, не хочу! Ты это оставь, сынок. Это тоже в прошлом. Для инока одно только хочу есть – послушание начальству.

Все эти слова и предложения батюшка произносил спокойно, мягко, по-доброму, даже улыбаясь сквозь густую чёрную бороду. Но в голосе его неизменно присутствовали железные, прямо-таки стальные нотки, от которых трепетная, беззащитная душа изобретателя сжалась в комок и завибрировала высокочастотным резонансом, словно голосовые связки мышонка, попавшего в озорне объятия кота. Голос почти сорвался на крик, но ему не хватило воздуха, поэтому вместо крика получился всё тот же мышиный писк.

– Но я ещё не инок! Я не согласен! Не хочу, не пойду в монахи.

– Не пойдёшь? Ну, тогда навоз грести до конца жизни. Небось, понравилось?

Батюшка ехидно хихикнул в усы и отклонился на спинку своего мягкого кресла. Казалось, его вовсе не интересует мнение собеседника, а то что он говорил – не предложение вовсе, а продуманный и утверждённый уже план. Такая непробиваемость несколько разозлила Пиндюрина и придала его голосу твёрдости и решительности.

– Навоз?! Ну уж нет! Хватит! И вообще, по какому праву вы меня здесь держите? Я свободный человек! Я не изъявлял желание в монастырь идти! Немедленно выпустите меня! Я буду жаловаться! В милицию! Я на вас в суд подам!

– Жалуйся, – как ни в чём не бывало, ответил игумен, будто разговаривал не с гражданином государства, силящегося называться правовым, а с зэком, недовольным условиями содержания в карцере. – Только чего ж в милицию? Дело-то серьёзное, государственное, давай уж прямо в суд.

Видимо, угрозы Алексея Михайловича не шибко его напугали. Он медленно, без суеты и нервозности достал из выдвижного ящика стола картонную папку для бумаг, развязал тесёмки и выложил перед Пиндюриным несколько исписанных листов.

– Вот полюбуйся, – предложил батюшка, будто вчерашний номер какой-то газеты, – это протокол твоего задержания при попытке заложить взрывное устройство под памятник Гоголю. Припоминаешь? Э! Так ты не помнишь ничего? Пьян был? Ну что ж, это отягчающее вину обстоятельство. А вот протокол обыска, при котором у тебя был обнаружен склад оружия и целый килограмм героина. Не гоже, сын мой, не гоже эдакой заразой православных травить. Ай-яй-яй…. Кстати, при задержании ты оказал усиленное сопротивление и ранил пятерых сотрудников ОМОНа, которые сейчас находятся в тяжёлом состоянии в больнице. А вот собственноручные показания свидетелей. Смекаешь? Всего этого достаточно, чтобы потянуло на вышку, сын мой, а так как для террористов предусмотрена теперь смертная казнь, то подумай, может лучше навоз, а? Я ведь о тебе пекусь, сынок, по христианскому милосердию. Ну что, будешь жаловаться?

Сказать, что Алексей Михайлович был подавлен, значит, ничего не сказать. Он сидел просто раздавленный, расщеплённный в брызги, в прах, в грязь, в пепел. Такого оборота его свободолюбивый разум никак не ожидал. Да и что, скажите на милость, мог ожидать человек, всю жизнь проживший, как амёба в своём собственном бульоне, никого не трогая, никому не досаждая, ни от кого не завися, проявляя неуёмную активность в осуществлении каких-то своих безумных проектов и напрочь позабывая о них, когда интерес остывал, терялся навсегда? Что, по-вашему, может чувствовать homo sapiens (безусловно, творческих наклонностей), всегда свободно парящий над жизненной суетой, время от времени спускаемый упрямым социумом на грешную землю для удовлетворения насущных человеческих потребностей и снова взмывающий ввысь неудержимым всплеском живой, пусть и безумной, но всегда ненасытной фантазии? Как тот, о котором сказано: «Прожить, врага не потревожив; прожить, любимых погубив», должен реагировать на внезапно обрушившуюся на него реальность, всегда воспринимаемую как нечто стороннее, даже постороннее? Так он и реагировал, то и чувствовал. А толстый поп, опытным глазом профессионала узревший психологическую неустойчивость и душевные метания своей жертвы, поспешил закрепить наметившийся успех.

– Да не боись ты, чадо, на чёрных работах у нас только трудники да послушники используются. Тебя это не касается. Мы, монахи – братья во Христе – совсем другое дело. Чистенькие да сытенькие – «в поте лица твоего будешь есть хлеб …» – во как! Братия всегда с книжкой да со словом Божьим о душе своей да о ближнем печётся. А тебе так вообще особое дело предлагается, важное, государственное, требующее твоей смекалки, изобретательности да творческого подхода. Ты уж расстарайся во Славу Божью да во спасение сынов человеческих.

С этими словами батюшка встал, подошёл к стоящему неподалёку холодильнику, достал из него две тут же «вспотевшие» бутылочки пива, открыл их и протянул одну Пиндюрину.

– На вот, сын мой, охладись. Понимаю, не легко тебе. А кому щас легко? Бог терпел и нам велел.

Откушав пива, Алексей Михайлович и впрямь немного успокоился. Нельзя сказать, чтобы он постепенно приходил в своё нормальное, обычное расположение духа. Скорее с этим расположением, как и со своей привычной жизнью, он сейчас прощался навсегда. Его охватила апатия, какая-то безысходная обречённость. Это свойственно творческим натурам, они легко поддаются унынию и депрессии. Но это только внешнее проявление, так называемая, явная, открытая часть их сущности. Чтобы начисто вытравить из их сознания неистребимую веру в то, что всё будет хорошо, что на смену тёмной ночи неизбежно придёт яркое, солнечное утро, необходимо ни много, ни мало, лишить их жизни. Может, поэтому они так легко смиряются, вроде бы сдаются под давлением обстоятельств, что в глубине души, часто сами не отдавая себе в этом отчёт, неистребимо знают – все эти испытания и невзгоды лишь временная проверка на вшивость, которую нужно пережить, переждать, оставаясь при этом самим собой.

– Что вы хотите от меня? Что я должен сделать? – спросил он обречённо, подводя черту под прениями.

Игумен немного насторожился, явно не ожидая такой скорой сдачи крепости почти без боя, но, видя отрешённость и даже обречённость оппонента, успокоился и решил брать быка за рога.

– Ничего особенного, сын мой, ничего такого, чего не понесла бы твоя исстрадавшаяся в мирской суете душа. Покой и только покой в Господе Иисусе и отречение от страстной мирской круговерти. Господь да простит тебе все грехи твои вольные и невольные, ведомые и неведомые. Сейчас в баньку омыться, очиститься от праха мирского, затем на постриг и сразу же на рукоположение в иеромонахи. Чего нам с тобой тянуть-то? Правда? А там глядишь, и до епископа рукой подать…

«Покупает, – думалось Алексею Михайловичу, пока игумен расписывал в радужных красках перспективу его будущей жизни. – А я продаюсь. Продаюсь, как Иуда. Тот за тридцать серебряников, а я и того хуже – за баньку. Правда, мне тут ещё карьеру епископа предлагают, да уж больно она призрачная. Какой из меня епископ? Как из блохи фельдфебель. Вот ведь хрень какая. А что мне делать? Разве есть у меня выбор? … Выбор всегда есть. И что ж мне, переть рогом на рожон? Господи, я даже не знаю, кого предаю … я вообще ничего не знаю … Может, и не нужно будет никого предавать? Может, зря я так всполошился? Да нет, с чего же тогда этому торговать меня? Что я, Джеймс Бонд какой-то? Ничегошеньки не пойму. А, будь что будет. Там посмотрим. Авось, как-нибудь выкручусь».

И он, сложив лапки, поддался на волю провидения, твёрдо, впрочем, веря, что провидение это не заставит его делать что-нибудь подлое и мерзкое, что оно уж как-то вытащит, подаст руку, предоставит возможность выкарабкаться. А уж он-то не упустит. Всё будет хорошо. Главное – выбраться отсюда.

– Вы бы это … оставили бы уже вербовать-то меня. Я уж согласился вроде. Давайте ближе к делу. Для чего я вам понадобился? Ведь не напряжёнка же с епископами заела?

– В корень зришь, чадо. Зело похвально сие. А дело действительно есть. Хотим послать тебя в отдалённую епархию. Прежняя власть, гоня и истребляя церковь нашу, преизрядно там повымела метлой своей поганой. Овцы стада Христова без окормления остались. А в последнее время сект всяко-разных развелось. Вот и порешили мы доверить тебе вернуть заблудших в лоно матери-церкви.

– А чего меня? Чем это я вам так приглянулся? Вроде не праведник, не ревнитель, из всех молитв лишь «Отче наш» знаю, и то с утра только. Что-то темните вы, батюшка.

– А чего мне темнить? Всё как на духу. Где их нынче сыскать-то, ревнителей? А праведники наши – не дураки, всё поближе к Москве кучкуются. Кто ж в эдакую Тмутаракань добровольно поедет? А ты, чего греха таить, у меня на крючке, чуть взбрыкнёшь – я подправлю, подскажу как надо. Да и не требуется там особого мастерства, знай себе, инструкции выполняй, да отписывай в центр, кто чего говорит, чего делает, о чём думает. Тебе ж всяк свою душу на исповеди откроет, а ты знай, не прогляди супостата. Дело не хитрое, работа не пыльная.

Оба собеседника посидели, помолчали ещё чуток. Каждый думал о личном. Игумен о том, как быстро и умело удалось ему завербовать своего человека в чужой огород, на который уже слеталось всё больше и больше прожорливой саранчи. Какой игумен не мечтает об епископской мантии? А Пиндюрин думал о том, как ему теперь жить в этом новом качестве, непривычном, никогда не прогнозируемом даже в самых бредовых фантазиях.

– Один поедешь, без сопровождения. Во, какое к тебе доверие! Цени! А коли не доедешь, я тебя искать не стану, не боись. Господь покарает как отступника и расстригу. Тяжкий это грех перед Господом, так что лучше б и не родиться тебе. А чтоб долго не ждал кары-то Господней, органы соответствующие подсобят, раньше тебя найдут, да прямиком на суд к Богу через муки великие и отправят. Так что поостерегись ослушаться-то.

Что, прям вот так и сказал? Один поедешь, без сопровождения? Ха-ха-ха! И с новой одёжкой надул? Вот блудник-то! Вот шут гороховый! Ха-ха-ха! И эти люди не разрешают нам ковыряться в носу! Ха-ха-ха! Ну, по Сеньке и плаха, сам себе суд уготовил и в сем веке, и в будущем.

За столиком тихого летнего кафе мёртвого города сидели и разговаривали двое. Один слушал да громко, от души смеялся. Другой – монашек в чёрном долгополом подрясничке и в старой заношенной скуфейке на голове – рассказывал, чуть не плача и поминутно вытирая влажные глаза. Огромная телячья отбивная с кровью, хотя наполовину и съеденная, давно уж лежала нетронутой и покрылась толстым слоем застывшего жира. Пиво, впрочем, было выпито полностью, до капельки. Оно ведь доброй беседе не помеха, наоборот, подспорье.

 

XXVI. Дурдомизмы отечества

Женя ехал домой. Ехал один, без сопровождения. Его почему-то не особо удивило, как легко он был отпущен. Скорее, в эту минуту им владело другое недоумение – более поразительное, казавшееся неправдоподобным обстоятельство, на которое он даже не рассчитывал и мысленно готовился к худшему. Ведь, покинув гостеприимный кров заведения, он не оказался снова в навязчивой атмосфере треклятой «Площади революции», а очутился на обычной московской улице, освещённой оранжевым светом уходящего летнего дня. По асфальтированным магистралям буднично сновали автомобили, на тротуарах суетливо копошились прохожие, в воздухе обыденно висел смог, и плыла какофония звуков, лязгов и визгов. Всё как всегда, будто и не было вовсе страшной фантасмагории прошедшей ночи.

Будто бы не было… Но в то же время ограждавшая здание нескончаемая бетонная стена с орнаментом из колючей проволоки, наглухо закрывшиеся за его спиной серые стальные ворота без какой бы то ни было вывески, и ноющее ощущение тревоги, навеваемое угрозой свидеться, всё упрямо указывало на то, что кошмар, пережитый им минувшей ночью – не сон, не призрак, а нечто такое, что действительно происходило. И наверняка ещё не закончилось. Нужно ли говорить, что в метро Женя спускаться уже не стал. Он залез в первый подкативший троллейбус в сторону центра, уселся на освободившееся место и принялся обдумывать давешние приключения. Мысли путались, переплетаясь в замысловатые узлы и не позволяя сосредоточиться на главном. Да и само оно, ГЛАВНОЕ, всё время как-то ускользало, пряталось, терялось за наслоениями шелухи, не давая точки опоры, от которой можно было бы оттолкнуться и понять.

Что понять? Что он, Женя Резов, должен, обязательно должен был понять? Ведь должен же? Ведь не случайно всё это случилось с ним? Именно с ним. А что же произошло? Когда это началось? Какой эпизод можно считать точкой преломления обычности его жизни, от которой она пошла куда-то в сторону, прочь от проторенного, предсказуемого, привычного пути? С какого события всё пошло не так, не обычно, не буднично? И почему всё-таки именно с ним? Почему судьба выбрала для своего эксперимента именно его, Женю? Кто он? Что он? Зачем он? И кто же, как не он? Пушкин что ли? Так вроде сказал старик? И кто этот старик? Прохожий… Прохожий? Куда прохожий? Зачем прохожий? Одни вопросы и никаких ответов.

Во всех этих размышлениях он провёл, видимо, не один час. На улице уже заметно стемнело, солнце спряталось за спины покосившихся зданий, казавшихся в закатном освещении неестественно причудливыми, театрально декоративными. Постепенно один за другим зажигались огни иллюминации. Город менял декорации, переходя, будто по замыслу невидимого режиссёра, к следующему акту разыгрывающейся драмы. Новые актёры выдвигались на авансцену событий, заменяя старых, отыгравших уже свои эпизоды. Но, несмотря на все перемещения и перестановки, сюжет развивался по уже намеченному сценарию в рамках одной неизменной пьесы, в которой по какой-то безумной, немыслимой случайности именно ему, Жене Резову надлежало исполнить свою роль.

Троллейбус, в котором предавался размышлениям Женя, намертво стоял в пробке. Стоял, плотно сжатый со всех сторон другими машинами, и по-видимому уже давно. Во всяком случае, ни хвоста, ни головы этой гигантской змеи обнаружить из его окон было никак невозможно. Пассажиры, закалённые борьбой за выживание в московских заторах, устроились, кто как мог, обнаруживая в вынужденном простое своеобразные плюсы и даже достоинства. Кто-то читал, кто-то, закатив глаза и подрыгивая конечностями, слушал через наушники плеера некое подобие музыки, приводящее в конвульсивные движения чресла и никак не задевающее душу. Особо приспособленные к ежедневным стояниям с аппетитом уничтожали заранее припасённые бутерброды, но самые находчивые использовали утекающее время жизни для новых знакомств, ни к чему не обязывающих, с целью просто поболтать о том, о сём.

– Наши-то, слышали, опять олимпиаду просрали? И как им только не стыдно?! Болеешь за них, болеешь… не щадишь ни нервов своих, ни времени… а они …

– И не говорите. Я вчера специально на работу не пошёл… болел, бюллетень даже взял… до пяти утра болел, две пачки валидола выкушал… а они …

– Каждый год такое безобразие, то олимпиаду просрут, то чемпионат, то кубок …

– А сколько денег в них вбухивают…

– Так все эти деньги сами же чиновники и проедают.

– Что ж тут поделаешь? Им положено. Кто они … а кто мы…

– Ничего, ничего. Сейчас министра спорта поменяют на другого, и в следующий раз мы обязательно всех порвём …

– А вы слыхали, президент-то наш ещё пуще с коррупцией заборолся …

– Да ну?! Ну, теперь держись! Теперь этого уж точно посадят!

– Так он и так пять раз уж сидит!

– Ага. Ну, значит, шестой сядет. Вор должен сидеть в тюрьме. У него ж руки по локоть в крови.

– А за что на этот раз посадят? Не за руки же?!

– Найдут за что. А не найдут, так придумают. А хоть и ни за что…

– Ну вы и скажете тоже. Ни за что его в прошлый раз сажали. А теперь … он не то брал… не то давал… не то брал, но не давал… не то не давал брать …

– Ага. Я что знаю, то и говорю. Это ещё в позапрошлом годе он брал… а потом оказалось, что и не брал вовсе… Так его за это и посадили. Теперь, наверное, посадят за то, что брал сам у себя…

– Это как …?

– Да пёс их там разберёт. Им виднее, они сверху.

– Ну так! Кто они … а кто мы …

– А слыхали, говорят, войска НАТО хотят к нам вводить?

– Эт зачем же?

– Как зачем? Вы что не понимаете? Для защиты демократии конечно …

– А разве нашей демократии что-то угрожает?

– Ещё бы! Она ж вертикальная, упасть может ненароком. Вон сколько вражин скрытых повылазило …. То там, то сям возмущения и даже выступления … Иль не слыхали?

– Какие такие выступления?

– Так антиправительственные же …. И даже – вот гады – антипрезидентские!

– Иди ты!

– Да-а! Вот чтобы защитить его от народа, этих и пригнали.

– А наши-то что? Не могут что ли? Ну, армия наша.

– Нашим не досуг. Наши защищают страну от ракет НАТО в восточной Европе. Они, поди ж ты, НАТО эти, так и прут, так и прут. Не-е, нашим не досуг …

– Да. Нашим не до них. Наши этих … защищать не станут. Тут вы правы.

– А защищать-то надо.

– Нас-то кто защитит?

– Ну уж, вы скажете … Кто они, а кто мы …

– Долго ещё стоять-то будем? Два часа уж…

– Может, авария?

– Да какая там авария?! Депутаты разъезжаются.

– А может, и сам президент …

– Или патриарх …

– У них своя жизнь – когда они едут, все стоять должны …

– Вот так по три часа с работы добираешься. А утром то же самое, только в обратную сторону …

– Всё правильно, они об нас заботятся, им нужнее …

– Кто они … а кто мы …

Женя устал сидеть в душном салоне троллейбуса. Очень хотелось домой, остаться одному, никого не видеть и не слышать. Он вышел на улицу, попытался вдохнуть полной грудью кем-то спёртый из московской атмосферы воздух и пошёл вперёд, в голову пробки. Идти пришлось не слишком долго, и вскоре Резов увидел жирного гаишника с полосатой палкой в руке и в зелёном световозвращающем слюнявчике поверх серой форменной рубашки. Его необъятное пузо явилось живым и на редкость действенным препятствием на пути городского транспорта, спешащего по домам после трудного рабочего дня и послушно присмиревшего в ожидании милости от всесильного пуза. Опричник этот обливался праведным потом на раскалённом протвине выцветшего асфальта, но упоение властью, держащей в кулаке многотысячную толпу сограждан, с лихвой компенсировало все издержки и неудобства опасной и трудной службы. К тому же шуршащие в бездонных карманах купюры разного достоинства как-то утешали, утверждая наверняка, что таковая служба отнюдь не бескорыстна, но весьма и весьма прибыльна.

Вдруг из-за спрессованной толпы послушно ожидающих машин, объезжая пробку по тротуару и окутывая пребогатым выхлопом привыкших ко всему прохожих, вырулил на свободное пространство возле пузатого гаишника ярко розовый, как молодой поросёнок, весь утыканный непрестанно мигающими разноцветными огоньками Порше Кайен. Он недовольно фыркнул на других участников движения и резко затормозил перед самым животом ошалевшего от такой наглости опричника. Свисток повис на опустившейся до так нельзя нижней губе санитара дорог и непременно вывалился бы прочь. Но пузатый мытарь скоро пришёл в своё нормальное, естественное для его профессии расположение духа и приподнял так неприлично низко отвисшую челюсть. Впрочем, ненадолго, потому что дверца Порше приоткрылась и наружу выпорхнула шикарная блондинка, одетая в розовую же, в тон Кайену, тряпочку, тщетно прикрывающую участок её тела от чуть повыше сосков груди до чуть пониже …, простите, попы, ежели заглянуть сзади.

– Я тут стояла, я только отъезжала за сумочкой. А я вам говорю, я тут стояла. Вас ещё тогда тут не было, а я уже тут стояла, – выпалила она на одном дыхании.

– Где? – подобрав челюсть и установив её на нужное место, подхватил интеллектуальный диалог гаишник.

– Вон там, – блондинка грациозно протянула пальчик, увенчанный столь же розовым, в тон тряпочке и в тон Кайену, коготочком. – Перед вон той синенькой букашечкой.

Гибэдэдэец обернулся согласно направлению указующего перста и послушно, как зомби, пошаркал к стоящему во главе пробки синему Пежо 206. Зачем он это сделал и какие сведения собирался почерпнуть у законопослушного «француза», дорожный мытарь ещё не знал. Может, намеревался снять свидетельские показания, подтверждающие информацию блондинки? Очень может быть. И, наверное, он так бы и поступил, если бы за его спиной розовый Порше не взвыл мотором и, совершив нехитрый манёвр, не пристроился бы перед Пежо во главе пробки.

Восстановив таким образом попранную справедливость, хозяйка Кайена заглушила двигатель и, включив на полную катушку сидюк, принялась чёткими, за годы отточенными движениями наносить на пухлые силиконовые губы толстый слой ярко розовой, в тон коготочкам, в тон тряпочке, в тон Кайену помады. Из динамиков, разрывая пространство в брызги, надрывался утомлённый неиссякаемой страстью голос кумира и одновременно грозы всех блондинок и розовых кофточек – Филиппа Киркорова.

Должно быть более чем вызывающий манёвр Порше, или незавершённость диалога с его хозяйкой настолько взбудоражили деятельную натуру властелина дорог, а может просто голос Филиппа Киркорова не соответствовал внутреннему резонансу его тонкой душевной организации. А только гордый гибэдэдэец вдруг вспомнил о том, что он таки гордый и направился к водительской дверце Кайена. Подойдя, приложил растопыренную ладонь к тому месту, где у него обычно хранится фуражка, приложив, пробурчал что-то нечленораздельное, но обязательное для бурчания, и не почувствовав никакой реакции на свой выход, легонько постучал концом жезла по стеклу наглухо закрытого окна автомобиля. Поскольку его телодвиженя никаких последствий не повлекли, ему пришлось, наливаясь праведным гневом, повторить все действия, но уже с удвоенным усердием. А когда негодование, переполнив мятущуюся душу, забрызгало из него слюной, он неистово забарабанил жезлом по окну. Чёрное, совершенно непрозрачное извне стекло нехотя опустилось, и в рыхлое лицо опричника ударила тошнотворно приторная воздушно-парфюмерная волна вперемешку с Киркоровым. А задетая за живое хозяйка Порше выпалила наружу ответный залп, легко перекрикивая даже самого Филиппа.

– Что это вы тут хулиганите?! Совсем ох… что ли?! Я вот сейчас милицию вызову!!!

Инспектор почти не растерялся от эдакого нахрапа и, брызжа во все стороны слюной, проорал своё протокольное представление.

– Что? Говорите громче, у меня музыка!

– Выключите музыку! – гаишник очень старался, пребывая в полной уверенности, что переорал бы даже сотню Киркоровых.

– Я говорю, у меня музыка играет! Говорите громче. Вам нравится Филя? Правда же он душка?

– Выключи музыку, сука!!!

На сей раз он настолько напряг свои лёгкие, что даже если бы сотне Филиппов аккомпанировали тысячи иерихонских труб, их совместные усилия потонули бы в громоподобном раскате рокочущего ора опричника. Но он даже не успел донести свою мысль до конца, когда музыка неожиданно стихла, оборвалась как свет внезапно перегоревшей лампочки. Над Москвой пронеслось певуче-протяжное, многократно повторённое эхом: «СУ-КА!!!».

Долго ещё в пьяном московском воздухе плавали волны затухающего эха, пока совсем не растворились, не растаяли в предзакатном мареве уходящего летнего дня. Над городом повисла давящая, предвещающая взрыв бури тишина.

– Что-о-о? Кто это сука? Да вы знаете, с кем разговариваете? Вот я сейчас всё мужу расскажу. Придётся вам до конца жизни регулировать движение оленей под Магаданом.

Хозяйка Порше говорила тихим, спокойным, подчёркнуто вежливым тоном, между тем как её глаза метали громы и молнии, а голос, слегка вибрируя, наливался всё более заметными нотками раздражения.

Она вышла из машины, открыла заднюю дверцу, достала ярко розовую сумочку в тон помаде, в тон коготочкам, в тон тряпочке, в тон Кайену, затем достала из неё блокнотик и ручку в тон сумочке, в тон …

– Так. Назовите Вашу фамилию, должность, звание, подразделение, в котором служите. Говорите, говорите. Я записываю.

На опричника невозможно было смотреть без слёз. Точнее, без смеха… но сквозь слёзы. Из грозного и ужасного Шрека, наводящего на автовладельцев тихий ужас одной только сверкающей зеленью своего слюнявчика, он превратился в жалкое подобие зелёной гусеницы, толстой и мохнатой, которой так и не суждено никогда стать бабочкой.

– Чего? Зачем это? – замямлил он, виновато лыбясь, и излучая всю доброжелательность, на которую только могло быть способно человекоподобное существо с неопределённым, давно уже бесполезным и даже общественно-вредным родом деятельности. – Зачем фамилию? Это … Я не того … я только хотел … Чего Вам тут стоять-то в пробке? Торопитесь, наверное? Проезжайте …. Проезжайте себе, куда Вам нужно …

– А сука? С сукой что будем делать? – ехидненько вопросила несговорчивая блондинка, постукивая розовой ручкой по розовому же блокнотику и давая понять, что готова принять извинения деньгами. По крайней мере гаишник понял именно так, потому что иначе он понимать не умел

– Что сука …? Зачем сука …? Я это … не-е-е …, – мямлил вспотевший мытарь, нервозно ища что-то под слюнявчиком. – Не, не сука! Я грю СКУКА! Скука стоять-то тут … Вам …. Проезжайте, проезжайте, чего уж… муж заждался небось …

Он достал, наконец, из-под зелёного слюнявчика огромный, дрожащий, плотно сжатый кулак и поднёс его к ужасной розовой блондинке. Длань, дрожа, зависла в воздухе над раскрытой розовой сумочкой и разжалась всей своей растопыркой. В сумочку хлынул неиссякаемый поток купонов – всё что удалось настричь за день тяжким праведным трудом. Круглая, рыхлая, лоснящаяся от пота физиономия опричника расплылась в сладчайшей улыбке, как бы говоря: «Ну, когда же ты уберёшься отсюда, сучка ты крашена?»

Сумочка захлопнулась и скрылась в бездонной утробе Порше. Тот взвыл мотором и умчался, быстро обращаясь маленькой светящейся точкой в чёрной пустоте московского проспекта перед самым носом огненной реки столичной пробки.

– Козёл. Только так с вами и нужно. Недоумок. И где вас только находят? Выращивают в инкубаторах что ли, специально, умышленно ещё с детства лишая хоть какого-то намёка на присутствие мозгов? Бараны. Стадо тупорылых, ненасытных баранов под руководством таких же тупых, безмозглых, бездушных, только ещё более алчных. Да и мы ничем не лучше, раз позволяем ЭТИМ иметь нас. Страна баранов. Господи! Куда же подевался великий народ русский? Почему кругом одни безмозглые, безвольные пни? Как долго всё это ещё терпеть?

Так ворчала хозяйка Кайена, мчась по пустынному московскому проспекту, прочь от случайно зашедшего в замешательство Шрека. Он так и стоял на том же месте и в том же образе жирной зелёной гусеницы с разжатой растопыркой и почёсывал полосатой палкой затылок. Не то чтобы он пытался обдумать и сообразить, как, каким образом с ним могла приключиться такая оказия. Ведь нельзя же, в конце концов, посчитать думаньем процесс почёсывания агрегата для хранения фуражки. Вообще такими словами как думать, соображать, мыслить жирный властелин дорог отродясь не пользовался. Он не знал, не предполагал даже, что во все времена, начиная с глубокой древности, самые непотребные отбросы человеческого общества всегда кучковались в группы, весьма, между прочим, многочисленные. А из всего обширного перечня разумной деятельности они предпочитали выбирать для себя те занятия, в которых можно было самым наилучшим образом проявить все наиболее мерзкие и скотские свойства их гнилой натуры. Ну, как ему было понять, что некогда мытари и опричники, затем чекисты и энкавэдэшники, а ныне вся братия эрэфских чиновников от гибэдэдэйцев до САМОГО – суть одно и то же, а именно всеми ненавидимая и презираемая, позорная каста неприкасаемых. Он не знал, не мог знать в силу своей убогости, что во все времена, а ныне в особенности, простое общение, добровольное, а не вынужденное, с представителем этой касты накладывает несмываемое, позорное клеймо причастности к духовной проказе, от которой всякий хоть сколько-нибудь уважающий себя человек вынужден шарахаться как от чумы.

Дорожный упырь естественно не слышал слов розовой блондинки. Не мог слышать. Не слышал их и Женя. Этих слов вообще никто не слышал. А жаль. Многим, очень многим в самом широком спектре социального статуса и общественного положения необходимо внимать им каждый день, каждый час, всякий раз, когда одни захотят поиметь кого-то, а другие в свою очередь послушно снять штаны. Но кто их скажет, когда процесс имения налажен, отточен и узаконен вертикалью власти как норма, как суверенное демократическое право одних послушно снимать, а других бесстыдно иметь.

Женя Резов не стал более участвовать в абсурде великого противостояния и отправился в направлении Курского вокзала. Благо расстояние до него оказалось не очень значительным. Что-то всё-таки Женя начинал понимать. Во всяком случае стало очевидно – государство, породившее такого монстра как ГИБДД, только по одному этому уже не имеет права на существование.

 

XXVII. «Незабываемые встречи… Забываемые встречи…»

[36]

Курский вокзал встретил Женю как всегда шумом и суетой. Вокруг сновали приезжие, отъезжие, проезжие и просто прохожие. Они густо и плотно оккупировали всё внутренне пространство вокзала, прочно обосновались везде, где можно было присесть, а то и прилечь, забили натруженным телами подступы к кассам, выстроившись в огромные нескончаемые очереди. Могло показаться, что они на вовсе обосновались тут, если бы бездушный, мёртвый голос железной тётеньки из репродуктора время от времени не выдёргивал из их нестройных рядов основательные порции измученного курортным сезоном человеческого мяса. Впрочем, ощутимые пробелы в их жёсткой популяции немедленно пополнялись новыми добровольцами, искренне преданными ни с чем не сравнимому, такому долгожданному и вожделенному проклятому летнему отдыху вдали от дома. Женя не стал пополнять собой их перелётную стаю, а, пройдя в зал пригородного сообщения, купил билет на электричку и вышел на перрон.

Поезд ещё не подали на посадку, но платформа быстро наполнялась вынужденными сторонниками гораздо менее продолжительного, но не менее необходимого ночного отдыха подальше от места работы и от загаженной автомобильными выхлопами и представителями вертикальной власти Москвы. Подумать только, а ведь ещё недавно эти представители были тоже людьми и тоже ездили на электричках. И воздух был чище, и сама Москва не так уродлива, и жить в ней тогда ещё получалось. Однако не будем о мерзком. Не тронь, как говорится, пока не воняет. Но справедливости ради всё же отметим, что воняет оно всегда, хотя его уже много лет как никто не трогает. И сколько ещё не тронет? Может поэтому и воняет, опровергая пословицу?

Женю не особенно волновала сейчас наполняемость перрона соотечественниками, он наблюдал за медленно приближающейся головой электрички с огромным горящим глазом во лбу и думал только о том, чтобы поездка в ней не затянулась также надолго, как и давешняя в метро. Его измученной душе сейчас хотелось только одного – оказаться поскорее дома под защитой родных стен и постараться как можно быстрее забыть обо всём что случилось. Но это был только порыв, стон уставшей, истерзанной души, в то время как разум упрямо настаивал на неизбежности продолжения пьесы до тех пор, пока не будет сыгран самый последний акт. Причём по мере развития сюжета ему, Евгению Резову, отводится в этом действии всё более и более значительная роль – от простого статиста в начале, до главного героя в финале. Какие сцены ещё ожидают его в дальнейшем, он пока не знал, но чувствовал, что спираль событий всё более неотвратимо сужается вокруг его личности.

– Молодой человек, простите, вы не могли бы мне помочь, если не затруднит …

Женя вздрогнул от неожиданности, с какой в непосредственной близости от него прозвучал показавшийся знакомым голос. Лёгким холодком обдало сердце, будто через внезапно образовавшуюся щёлочку в груди внутрь дунул шальной, прохладный сквозняк. Дунул и тут же отпустил, прикрыв за собой щёлочку. Потому что, оглянувшись на голос, Резов увидел самого обыкновенного, вовсе незнакомого и ничем особенным не примечательного старика в инвалидной коляске, просительно взирающего на него. И всё-таки нечто привлекающее внимание в нём было. По крайней мере, внушительных размеров блок орденских планок в полгруди и напоминающая что-то из недавнего прошлого ермолка на голове задержали на себе взгляд Жени.

– Не могли бы вы завезти меня в вагон, если, конечно, не трудно? А то боюсь мне самому не справиться с этим вопросом, – уточнил свою просьбу старик и улыбнулся.

– Да, конечно, я помогу вам, – поспешил согласиться Женя, как бы извиняясь, что не откликнулся на просьбу сразу.

– Спасибо, молодой человек, огромное спасибо и … извините за беспокойство …

– Что вы, что вы, мне вовсе не трудно. Напротив, я рад вам помочь.

И он, подхватив коляску, легко, будто всю жизнь ухаживал за инвалидами, завёз её через раскрывшиеся двери внутрь вагона, установил там на свободном, специально отведённом для этого месте возле окна и присел рядом на скамейку. Ему отчего-то было приятно, и даже как-то посветлело на душе – ведь впервые за всё время описываемых событий Рехову удалось сделать что-то хорошее, доброе, а главное кому-то нужное. Не то чтобы всё, что он делал до сих пор, было плохим и злым, просто никому от его действий не стало легче и радостнее на душе. Напротив, все его вроде бы невинные поступки по воле какого-то злого рока выливались в нечто малопривлекательное и выстраивались в цепочку следующих друг за другом, усиливающихся кошмаров. Но теперь груз пережитого стал легче, как-то невесомее, в голове даже зазвучала весёлая мелодия, а в животе запорхали бабочки. Как же на самом деле мало нужно человеку, чтобы вернуть ощущение полноты жизни. Со стороны это может показаться признаком скудоумия и заниженной самооценки, но это только со стороны. С самодовольной стороны скудоумия и необъективно завышенной самооценки.

– Могу я что-нибудь ещё для вас сделать? – спросил Женя участливо.

– О да, молодой человек, очень даже можете, буду вам весьма признателен, – с радостью отозвался на предложение старик, и в глазах его засверкала лукавая хитринка. – Не могли бы вы выкурить за меня папироску, а то мне нельзя, но, вы знаете, очень хочется.

– С удовольствием! И даже приму за честь, если бы … простите, но я не курю, – он понял шутку старика и даже попытался подыграть ему.

– И это вас весьма положительно характеризует, – включился в игру старик. – Хотя с другой стороны … так хочется покурить.

Оба весело рассмеялись довольные возникшим взаимопониманием.

– Ну, не курите, так не курите, это ваше право, молодой человек, и ваш выбор, – перестав смеяться, возобновил беседу старик. – Но от коньячку вы, конечно же, не откажетесь?

– Наверное, разочарую вас, чего бы мне вовсе не хотелось, но всё дело в том, что я ещё и не пью.

– Как не пьёте? Что, совсем? Никогда?

– Почти что.

– Болеете? – старик изобразил на лице наигранно-сочувствующую гримасу.

– Ну почему сразу болеете? Как-то не пристрастился, знаете ли. Не нравится мне.

– Ну, тут, молодой человек, вы не правы, позвольте вам заметить. Совсем не правы. Я же не пьянку вам предлагаю, а коньяк. Старый добрый армянский коньяк!

Старик для убедительности даже поднял вверх указательный палец. А затем, словно фокусник, достал из-за спинки своего кресла небольшую, но явно дорогую, чёрного дерева шкатулку и раскрыл её перед Женей, являя миру сокровище, утопающее в мягкой бархатной внутренней отделке. По воздуху, заглушая людской гомон и стук колёс о стыки рельс, поплыла мягкая волшебная музыка. Душный, плотно спрессованный мир вагона как-то сам собою вдруг расширился, раздался, наполнился негой, страстью, ароматами, звуками далёких, бескрайних горных вершин и заоблачных далей, истерзанных острыми пиками скал. Звуки наполнились смыслом, душою, поэзией:

– Ах, какой коньяк! Какой коньяк! Напиток богов! Нектар и амброзия! Это не простой коньяк, молодой человек – феерия! Его подарил мне ЛИЧНО товарищ Сталин! Из своих ЛИЧНЫХ запасов! Возгнушаться им вы просто не имеете права.

Старик извлёк из объятий мягкого иссиня-чёрного бархата плоскую фляжечку неизвестного, но явно благородного металла с огромным кроваво красным рубином на поверхности, отвинтил крышечку, достал из шкатулки одну из трёх рюмочек того же металла, но с рубином поменьше, наполнил её ароматной янтарной влагой и передал Жене. Возгнушаться Резов не посмел. Да и не особо-то старался, поскольку огненно-терпкий аромат, разлившийся по всему пространству вагона, а особенно немигающий, кровавый глаз рубина гипнотически притягивали, манили, лишая свободную человеческую волю последней силы для правильного выбора, подменяя желаемым естественное.

– За знакомство! – заявил тост старик, наполнив свою рюмочку и протягивая её к Жене для чоканья.

– Пожалуй… – ответил тот, делая встречное движение и смыкая борта рюмок с характерным металлическим звоном.

Выпили. Ароматная влага сначала обожгла, сдавив дыхание, а потом пролилась медленно и вальяжно по телу, раскрепощая, освобождая его от излишней напряжённости и расцвечивая сознание яркими красками, отзвуками великого прошлого и маяками зовущего, манящего будущего. О многом говорящий вкус:

– Хорошо?! Ну, скажите, молодой человек, ведь правда же хорошо, а? Ведь хорошо же, хорошо? – старик аж привстал в кресле от возбуждения, забыв видимо, что инвалид.

– Хорошо, – мечтательно согласился Женя.

– То-то же! – снова плюхнулся в кресло ветеран. – Это же не просто коньяк, это эликсир, симфония, материализация чувственных идей! Это же созвучие, аккорд отголосков бытия! В нём …

Вы не находите?

Женя, конечно же, находил, потому что в голове его играла музыка, разбегались по кругу, как от брошенного в воду камня, мягкие волны хмеля, а тело сладко ныло в унисон поплывшему рассудку. Но вместо ответа он только удовлетворённо промычал и покраснел, сконфузившись своей немногословностью. Ему действительно было хорошо. И даже голос разума ещё недавно на перроне упрямо предупреждавший о неизбежности дальнейшего развития ночной пьесы теперь если не молчал вовсе, то звучал настолько тихо, что слова его как-то терялись, таяли в тех мягких волнах.

– А вот теперь самое время и покурить, – проговорил, потирая руки, ветеран. – Что вы скажете, молодой человек, насчёт доброй гаванской сигары?

– Что вы, в вагоне ж не курят, – опомнился вдруг Женя. – Да и вам нельзя, вы же сами говорили.

– Так я и не буду. Мне курение строго противопоказано. Строго! Но всегда имею с собой. Всегда! Это, знаете ли, такая радость … такое удовольствие … что и вообразить себе невозможно. И хотя товарищ Сталин предпочитал трубку, но сэр Уинстон Черчилль курил именно эти сигары. Именно эти! – он достал из шкатулки огромный портсигар с таким же массивным рубином что и на фляжке и, раскрыв его, явно похвастался толстенькими, дорогими и пахучими колбасками. – Сам сэр Уинстон Черчилль не брезговал! – и протянул портсигар Жене.

– Что… мне? Но я же не курю …

– Так вы и не пьёте… – старик лукаво ухмыльнулся и подмигнул левым глазом, не то искушая, не то подбадривая. – Я разве курить вам предлагаю? Курение – бестолковая, бесполезная и глупая привычка, по сравнению с которой переливание из пустого в порожнее – философия, а гадание на кофейной гуще – строгий аналитический прогноз. Я прошу лишь преисполнить букет, завершить, так сказать, создание стройной системы ощущений, в которой каждый ингредиент самодостаточен и в то же время является логическим продолжением и наполнением всех остальных. Попробуйте, и уверяю, вы ещё будете сердиться на меня, что я был не слишком настойчивым.

Ветеран собственноручно вытащил из портсигара самую пухлую колбаску и буквально вложил её в Женины пальцы.

– Но здесь же нельзя… – всё ещё сопротивлялся Резов, внимательно разглядывая приятную на ощупь и с экзотическим ароматом сигару.

– А поедемте в тамбур. Там курят. Там можно. Отвезите меня, пожалуйста. Я так волнуюсь, что совсем иссяк силами. Благодарю вас, молодой человек. Если бы не вы, что бы я делал …

Никогда потом Женя не мог объяснить, как и зачем они вышли в тамбур? Каким образом и с какой потаённой целью сигара оказалась у него во рту? Кто поднёс горящую спичку, вопроса не возникало, но зачем, за какой такой надобностью он стал жадно втягивать в себя воздух, раскуривая это чудо кубинских мастеров – вот вопрос, на который ответа не было.

Поначалу ничего примечательного не происходило, кроме разве что густого облака дыма быстро окутавшего со всех сторон курящего. Но когда на поучительный совет ветерана не выпускать дым изо рта сразу же после затяжки, а вдыхать его внутрь, в себя, в лёгкие, Женя послушно затянулся по-настоящему, да ещё с жадностью заядлого курильщика, произошло то, что впоследствии он долго вспоминал, как самый ужасный кошмар в своей жизни. Страшный, просто нестерпимый приступ удушья и непрерывающегося кашля скрутил его тело, будто невидимый спрут, обвивая своими щупальцами шею, грудь, живот, проникая даже внутрь и закупоривая бронхи, перекрыв ему доступ кислорода. Он словно карась на льду ловил ртом воздух, но получал с каждым таким глотком только новый, всё более ужасный толчок изнутри, отторгающий, извергающий из него инородное зелье. А когда приступ стал понемногу проходить, и в организм потихонечку, маленькими порциями начал проникать столь необходимый ему воздух, Женя почувствовал, как окружающие его предметы – двери вагона, стены тамбура, коляска с сидящим в ней стариком приобрели какие-то неестественные, причудливые очертания и формы. Они вытягивались и сплющивались, нарушая все мыслимые пропорции, то приближаясь, то отдаляясь в обход закона перспективы. Звуки приобрели какой-то глухой, булькающий оттенок, а в глазах поплыли разноцветные и разнонаправленные круги, эллипсы, овалы и прочие геометрические фигуры. По всему выходило, что способность адекватно воспринимать окружающую действительность покидала Женю, покидала стремительно и, казалось, безвозвратно.

Когда он пришёл в себя, то ни тамбура, ни вообще вагона уже не было. Ему во второй раз за этот день судьба предложила очнуться не там, где представился случай отключиться. Но это возвращение к жизни оказалось совсем иным. Ни серого тяжёлого потолка, ни навевающих тревогу стен, ни мудрого Соломона в майке и трусах, ни даже весёлого солнечного зайчика. Ах, как кстати сейчас был бы именно тот зайчик. Женя полусидел-полулежал на одинокой деревянной скамейке посередине абсолютно пустой платформы какого-то забытого Богом полустанка. Вокруг шумел огромный сказочный лес, будто живой тёмный Солярис, материализующий из своего могучего разума привязчивые, но вовсе не опасные призраки. Колебания прохладного ночного воздуха доносили до болезненно восприимчивого слуха незнакомые потусторонние звуки – отголоски иных, затерянных в суете быта цивилизаций. А над головой грандиозным нерукотворным куполом, усеянное крапинами настолько близких, как будто даже выпуклых звёзд, повисло бездонное, беспредельное, чёрное небо. Ни в сказке сказать, ни пером описать. Только, разве что, представить, старательно закрыв глаза, да потерев их усердно кулачками для пущёй яркости звёздочек. Неограниченный тленной плотью разум частенько рисует сознанию такие перспективы, которых подслеповатым человеческим оком ни за что не увидеть. А коли даже удастся иной раз сподобиться, то не разглядеть, не охватить, не осилить в суете призрачного мелькания сиюминутных, плоских, неизменно рассыпающихся в прошлое картинок. Недалёк человек, ограничен и слаб. Причём сугубо добровольно. Скажете, нет? И тем самым только подтвердите тезис.

Скамейка, на которой он очнулся, оказалась весьма старой, давно не крашеной, жёсткой и на редкость неудобной для сидения. Всё тело его затекло, а ноги вообще отказывались реагировать на сигналы мозга, будто их и не было вовсе. Поэтому Резову пришлось сконцентрироваться и поднапрячься, чтобы поменять позу, давая отдых и приток свежей крови онемевшим мышцам. Именно это движение позволило Жене обнаружить, что одинокая обшарпанная временем скамейка явилась вынужденным пристанищем не только ему одному. Слева от себя он увидел фигуру старика в знакомой ермолке на голове и в выцветшем, изрядно поношенном пиджаке, украшенном богатым блоком орденских планок. Ветеран потягивал из рюмочки коньяк и взирал на Женю светящимися от счастья глазами.

– Ну, вот, наконец, и вы, молодой человек! – заговорил он весьма довольный собой. – А я уж заждался. Ну, что я говорил? Что вы теперь скажете?

Женя не знал что сказать. Ещё меньше представлял, как ему разделить радость и восторг старика. Поэтому он ничего не ответил. Или почти ничего.

– Это вы?

– Конечно я! А кто же? Вы кого-то ещё здесь ждёте?

– Я никого не жду. Я домой хочу … и совершенно не понимаю, как оказался и что я делаю … здесь, – он даже не пытался скрывать своего раздражения, весьма естественного в таком положении.

Но старик вовсе не замечал этого.

– А? Что? Что я вам говорил? Феерия! Букет! Симфония! Ну, что вы теперь скажете, молодой человек? Прав я был? Прав?

– Где мы? Почему мы здесь? Как сюда попали?

– Где? В лесу. Платформа какая-то … не имеет значения. Вы, молодой человек, немного переусердствовали с затяжкой, не рассчитали силы, с непривычки это бывает, и … и вас пришлось вынести на воздух. Ну, и я с вами вышел, не мог же я оставить вас здесь одного, – старик наполнил рюмочку коньяком и протянул её Жене. – Выпейте лучше. Уверяю, тут же станет легче.

– Да пошли бы вы … с вашим коньяком!

Резов уже не сдерживался, и если бы не преклонные года ветерана, он неминуемо бы схватил его за грудки и … и, возможно, даже ударил бы.

– А вы ударьте меня. Ударьте. Вы ведь именно это хотите сделать?

Женя, полностью обезоруженный, вмиг распрощался с раздражением, на смену которому тут же пришло отчаяние. Он отвернулся от старика и, обхватив голову руками, заплакал.

– Выпейте коньячку, – сочувственно пропел ветеран. – Хороший коньячок. Очень хороший. Выпейте, вам тут же станет легче. Намного легче.

Старик коснулся жениного плеча, но Резов, словно капризный ребёнок резко отдёрнул его и отодвинулся на край скамейки.

– А ну пей, щенок!!! Будет он мне ещё брыкаться тут!

Слова эти особенно после всех вежливостей и учтивостей ветерана прозвучали будто гром среди ясного неба, подобно тому, как безмятежную, царственную тишину горной вершины прерывает вдруг стремительно нарастающий рокот снежной лавины. Опешивший Женя послушно, словно под гипнозом принял из рук старика рюмку и выпил её содержимое залпом.

– Кто же так пьёт коньяк? Эх ты, сынок-сосунок, всему тебя ещё учить надо. Да ладно, не зыркай так глазками-то. Научу уж. Всему научу. На ещё выпей, только потихонечку, ма-а-аленькими глоточками. Коньяк успокаивает, придаёт силы и восстанавливает душевное равновесие. А я попытаюсь тебе кое-что объяснить. Только вот поймёшь или нет – от тебя зависит.

Ветеран вальяжно откинулся на спинку скамьи, закинул одну парализованную ногу на другую и начал:

– Жизнь, друг мой, – весьма преинтересная штука. И весьма логичная, представьте себе. Она подчиняется строгому закону соответствия и последовательности, в котором каждое событие, явление и даже простое действие является одновременно следствием предыдущего и причиной последующего. Эта цепь бесконечна и неразрывна. А скрепляет звенья цепи единственно рационализм. В природе всё рационально, всё подчинено закону причинно-следственной связи. Достаточно над любым событием поставить вопрос «Почему?» – и можно будет отмотать назад всю цепочку настолько далеко, насколько хватит терпения и интереса.

Почему хищник убивает? – Потому что голоден. Почему он голоден? – Потому что популяции потенциальных жертв сократились. Почему они сократились? – Потому что не хватает корма. Почему не хватает корма? – Потому что выдался неурожайный, засушливый год. Почему выдался засушливый год? – Потому что воздушные массы из соседних пустынь беспрепятственно перемещаются в зону с обычно мягким климатом …

И так далее до самого начала, до сотворения мира. И последнее «Почему?» здесь: Почему Творец сотворил мир? – Потому что захотел. Всё. Конец. Дальше, глубже закон причинно-следственных связей не распространяется. На Творца вообще никакие законы не распространяются. Он всему начало и завершение. Всё стремится к Нему и исходит от Него. С чего бы не начать исследование, какое бы событие не взять за стартовую точку, неизбежно ваш пытливый ум упрётся в «Потому что Он так захотел». Вообще, если грубо и приблизительно, то вся концепция мира выглядит примерно следующим образом: Почему это так? – Потому что так устроен мир; – Потому что таким его сотворил Создатель; – Потому что так Он захотел. Это, конечно, в том случае, если вы сторонник теистической теории происхождения мира. Ежели вы, друг мой, придерживаетесь атеистической теории, то тут вообще любое исследование превратится в бесконечный и абсолютно бессмысленный бред. И, в конце концов, очередное «Почему?» повиснет в воздухе, так как дать ответы на все бредовые «Почему?» невозможно, их попросту нет, не существует.

То ли коньяк возымел действие, то ли рассказ ветерана как-то затронул, увлёк, но Женя почти совсем успокоился. Он уже перестал плакать и внимательно слушал старика. А тот, завидя явный и неподдельный интерес, воодушевлённо продолжал.

– Но человек однажды посчитал себя равным Создателю и решил, что имеет право поступать иррационально, то есть вне закона причинно-следственной связи. Ему глупенькому почудилось, что он действует так или иначе не потому что того требуют обстоятельства, некая суровая логика жизни, а вопреки этой самой логике, просто «потому что так он захотел». Улавливаете сходство? Что именно для ЭТОГО дан ему разум и свободная воля, как образ и подобие Творца, и что обладание этими дарами уже ставит их на одну ступеньку. Больше того, человек со своим воспалённым эго рискнул даже скинуть Создателя с этой ступеньки и усесться на ней всей своей задницей, свесив ножки, один одинёшенек. Ха-ха-ха! Безумный, самодовольный червяк.

Нет, наличие разума и свободной воли у человека никто отрицать не собирается, но значит ли это, что он поступает как-то кардинально иначе, нежели все остальные твари? Вопрос!

В самом деле, когда тварь голодна, она действует, как предписано ей суровой логикой жизни: трава полевая жадно поглощает двуокись углерода из воздуха, нежась под яркими солнечными лучами; лань, нимало не смущаясь, сбривает своими острыми резцами эту самую травку с лица земли и поглощает её; лев же лишает жизни насытившуюся и отяжелевшую лань вовсе не по злобе или из чувства соперничества, а по причине всё того же голода. И заметьте себе, никому из них и в голову не придёт, что можно как-то иначе решить проблему. Как им предписано природой и породой, так они и поступают ныне и присно и во веки веков. А отнимется у них ввиду различных катаклизмов возможность так поступать, то вымрут как мамонты – и поминай как звали.

Другое дело человек. Он заблаговременно делает запасы на «чёрный день», которых хватило бы ещё на три жизни. Он легко меняет вкусовые пристрастия, когда ввиду объективных причин непреодолимой тяжести доступность продуктов его обычного рациона вдруг резко снизилась. Он даже может вообще отказаться от пищи, наслушавшись телевизионных шарлатанов, делающих незатейливый бизнес на пропаганде лечебного голодания или замены продуктов питания продуктами жизнедеятельности человека. Он многое может. Голь на выдумку хитра. Но значит ли это, что он ведёт себя как-то кардинально иначе, нежели друге твари? Вовсе нет. Просто у него элементарно есть выбор логических продолжений, которого лишены животные и уж тем более растения. Благодаря разуму он более изобретателен в выборе, а благодаря воле более настойчив, оставаясь, тем не менее, в рациональном поле. Вот и всё. Вы же не станете всерьёз утверждать, что человек открывает холодильник не по причине голода, а в силу того, что «тиха украинская ночь», или его на это подвигла загадочная улыбка Джоконды? Человек рационален, как все твари, а потуги оправдать свои действия и поступки какими-то иррациональными причинами – не более чем игра воспалённого эго при попытке сравняться с Создателем.

Старик сделал многозначитеьную паузу, предоставляя Жене возможность переварить сказанное. А пока, ещё раз наполнил рюмочки, отпил со вкусом маленький, совсем крохотный глоточек из своей и продолжил философствование. Женя тоже отпил и удвоил внимание. Странно, но коньяк на сей раз не расслаблял и не туманил мозг, но усиливал восприятие, помогая рисовать в сознании яркие и впечатляющие образы.

– Любовь, как магнетическая сила, подвигающая человека на действия и поступки – великая фальсификация. Если хотите знать, молодой человек, любви вообще нет, её попросту не существует. И лучшее тому доказательство – ближайшее, неразрывное соседство с предательством. Одно без другого не бывает. Где поселилась любовь, там вскорости жди предательство. И наоборот, если налицо измена, то ей непременно предшествовала общность интересов и чувств. Короче говоря, не любил бы, не пришлось бы и предавать. Ну, в самом деле, не станете же вы предписывать вероломство волку, сожравшему ягнёнка? Почему? Потому что любовь первого ко второму возможно предположить только в гастрономическом смысле. И предать он его может, не иначе как пристрастившись к вегетарианству, иными словами, сохраняя последнему жизнь и здравие. Ну, не бред ли сивой кобылы? Полный бред. А вот если имеет место быть так называемая любовь человеческая, то тут и к бабке не ходи…

Адам – самый первый предатель, с него всё и началось. Посулили ему – «нет, не умрете, но … откроются глаза ваши, и вы будете, как боги, знающие добро и зло» – и всей любви как не бывало. Причём вся штука не в том, съел он там что-то или не съел, а в постановке вопроса – «жена, которую Ты мне дал, она дала мне от дерева, и я ел». Это же не что иное, как упрёк. И кому?! Сам, дескать, виноват. Сам дал её мне. А я тут не при чём, я вообще венец творения. А ведь любил, как создателя, как давшего всё, причём даром, и в первую очередь Свой образ и Своё подобие. Никому не дал, а Адаму дал.

Иуда тоже любя предал. Ведь был же одним из двенадцати самых приближённых, самых верных, в рот смотрящих, чудеса даже творящих Его именем. Иуда так же, как и остальные, исцелял больных, кормил пять тысяч пятью хлебами, видел, вот как вы меня сейчас воскрешённого Лазаря …. И всё-таки предал. Почему, спрошу я вас? А всё потому, по любви этой вашей, человеческой.

Да что так далеко за примерами ходить? Вы же сами всего каких-нибудь сто лет назад своего Царя-батюшку предали. И тоже любя. Сами посудите, кто помазанника от власти отрешил? Его же ближайшие – братья, дядья да племянники – кровные значит, семья.

А Церковь? Та самая, что на трон Романовых возвела, на царство помазала, главой земным почитала. Вместо того чтобы защитить, оградить от мятежников анафемами, чуть получили телеграммку об отречении от престола, уже на следующий день за богослужением возносили вместо имени Государя нечто непонятное, никакими канонами не прописанное, некое Временное Правительство. Это что, не предательство, по-вашему? Ну, те-то, временные, власти хотели. Оно хоть и гнусно, но понятно. А эти бородатые крестоносцы чего искали? Вот вы скажите мне, чего? Ведь знали же они, не могли не знать, что та филькина грамота об отречении не имеет никакой, ну просто ни малейшей законной силы, даже согласно государственному, земному закону, не говоря уже о Божьем – наипервейшем законе. И смолчали. Да не только-то, а тут же воспели осанну узурпатору. Что же это, как не предательство?

И мужик смолчал, представляете. Тот самый оплот и твердыня …. Который за Веру, Царя и Отечество …. Который, живота своего не жалеючи, жизни клал чуть что случись, прощая, забывая, отпуская все прошлые обиды и притеснения. Вот ведь фокус-то. Вот чего я никак не ожидал. А поди ж ты, съел и не поперхнулся даже. Предал, бантик красненький нацепил – и в кабак. Эх, красненький – мой любимый цвет.

Ветеран сам настолько воодушевился собственным повествованием, настолько вошёл в роль рассказчика, что богато и красноречиво жестикулируя, поминутно менялся в лице, не только словом и голосом, но всем своим существом старался передать и суть, и смысл, и значение.

– Вы думаете, я осуждаю? Вовсе нет. Наоборот, радуюсь, что над вековой иллюзией, эфемерностью возобладали, наконец, разум, логика и рационализм. Ведь что для голодного самое логичное? Набить пузо, вместо того чтобы крестить лоб в призрачной надежде на светлое сытое будущее. Если у вас есть пузо, то оно обязано быть сытым. А иначе, зачем оно вам? Ну, разве только штаны поддерживать. Ха-ха. Самцу нужна самка, равно как и самке самец. Ваша мораль здесь противоестественна. Зачем же тогда они так по-разному и так удобосовместимо устроены? И не только удобо-, но и сладострастносовместимо. Барану нужен пастух, без него он просто погибнет. Не желаете быть бараном, так будьте же пастухом. Это непреложный закон природы единый для всех тварей, заложенный в них Создателем. И никто этот закон не в силах отменить. Кстати, в процесс исполнения этого закона мудро заложены развитие, эволюция, прогресс. Вот где стимул для совершенства. Естественный стимул, не придуманный. А эти ваши эфемерные сюси-пуси, эти иллюзорные любови, пресловутые преданности и верности – только тормоз, тупик, обречённость на неизбежное вымирание, апокалипсис.

Да вот хотя бы вы сами. Почему вы помогли мне попасть в вагон? Ой! Только не говорите, что из любви к ближнему, из чувства сострадания, из милосердия. Ведь в переполненном вагоне метро место не уступили? Напротив, проявили рвение, чтобы первым занять освободившееся, чем немало огорчили ваших менее расторопных конкурентов. Почему? Потому что это полностью соответствовало на тот момент вашей природной внутренней логике. Какого рожна, скажите на милость, вы не взяли баксы, хотя вас об этом так убедительно просили? Потому что это НЕ соответствовало вашей логике. Баксы?! Первому встречному?! Просто так за здорово живёшь?! Так не бывает, мираж, бесплатный сыр в мышеловке. Что, скажете не так? Именно так! И ваш внутренний посыл откликнуться на мой призыв о помощи был столь же рационален, поверьте мне. Хотя нет, не верьте. Проанализируйте сами.

Ваше эмоциональное состояние на тот момент было настолько подавленным и удручающим, уровень личной самооценки настолько низким, что персональное эго страстно зануждалось в срочной подпитке. А что более эффективно стимулирует рост эго, как не ощущение собственной значимости и полезности, спрошу я вас? Не вы мне, а я был нужен вам в тот момент. И вот я тут как тут. И заметьте себе, как только вы исполнили свой «долг милосердия», как только определили меня в вагоне на подобающее место, так вам тут же стало легче. Вы почувствовали себя на подъёме! Это вам понравилось, и чтобы закрепить успех, усилить эффект ещё более, вы предложили мне дополнительную помощь. Заметьте, сами предложили, я об этом не просил и даже никоим образом не намекал на какие-либо неудобства и нужды. Это нужно было ВАМ, это ВАША потребность, абсолютно рациональная и логически вытекающая из тогдашнего состояния. Хотите сказать, что последующие эпизоды нашего общения опровергают мои утверждения? А вот и нет. Напротив. Подтверждают, как любое исключение подтверждает правило. Вы отказали мне в моей просьбе выкурить папироску. И это совершенно логично, так как вы никогда не пробовали табак, убеждены в его вредности и не имеете никаких оснований отказываться от своих привычек даже, заметьте себе, из пресловутой любви к ближнему. Но не отказались от коньяка, не будучи приверженцем алкоголя. Как думаете, почему? Потому что я предложил не просто выпить, от такого предложения вы неминуемо отказались бы, что и сделали поначалу. Это абсолютно естественно, логично и рационально. Я предложил вам коньяк, и не просто коньяк, а хороший, очень хороший коньяк, просто легендарный – подарок лично товарища Сталина. И в этом всё дело. Для укрепления позиций неожиданно возросшего эго чрезвычайно полезно приобщиться к чему-либо великому, имеющему авторитет и ценность в истории. Более того, это существенно повышает уровень самооценки, в чём вы остро нуждались и продолжаете нуждаться. К тому же более чем скромная доза сводит на нет все имеющиеся минусы употребления алкоголя, чудным образом преобразуя пьянство в почти что причастие. Ну, скажите, что вы поступили нерационально. Причём неосознанно, инстинктивно, подтверждая исключением правило. Но это ещё только цветочки. Вы пошли гораздо дальше, на что я, право, не особо и рассчитывал. А именно согласились выкурить сигару, чего никогда прежде не делали, будучи убеждённым противником табака. Логика! Всё та же неумолимая логика. Приобщившись посредством алкоголя товарищу Сталину и получив от этого удовольствие …. Ведь вы же получили удовольствие, не так ли? … Вы не поимели сколь-нибудь серьёзного отторжения мысли причаститься сэру Уинстону Черчиллю посредством выкуривания сигары. Эта мысль не показалась вам настолько уж дикой и неприемлемой, как предложение выкурить папироску. Хотя физический процесс в обоих случаях один и тот же. То, что в случае с папироской и, к примеру, с водкой является противоестественным для вас, скажем так, баловством, в случае с данным конкретным коньяком и данной конкретной сигарой становится почти что священнодействием, льстящим вашему эго. Ну, что на это скажете, молодой человек?

– Скажу, что вы хороший психолог. И довольно убедительно показали, что мне нужно. Но позвольте тогда задать один вопрос, что ВАМ нужно от меня? Ведь если я нуждаюсь в вас, как вы весьма логично и рационально утверждаете, то зачем-то и вы нуждаетесь во мне. Не случайно же там, на вокзале, не из человеколюбия же право, не из пресловутой, как вы говорите, любви к ближнему вы подкатили ко мне на вашей …

Женя осёкся, только сейчас обратив внимание на отсутствие инвалидной коляски. Ветеран сидел на той же скамейке, вальяжно вскинув ногу на ногу и сложив руки замком на коленке. «Прямо как Соломон», – невольно подумалось Жене.

– Браво, молодой человек! Вы делаете успехи. Рад, что не ошибся в вас. Да, вы нужны мне, также как и я вам. Мы нужны друг другу, и это нас объединяет, делает нас почти родными. Вы человек неординарный, весьма и весьма способный, скажу даже больше, особенный. Именно поэтому и нужны мне. Сами видите, с кем приходится иметь дело. Бараны. Кругом одни бараны. А эти милые и полезные животные, как я уже имел честь доложить, нуждаются в пастухе. Остро нуждаются, иначе они погибнут. Народ, позабывший свою историю, свои истоки, изменивший своим ценностям, предавший свою веру, не имеет право на самостоятельное существование и нуждается в покровительстве. Лишённый пассионарности он становится слабым и беззащитным, как дитя. Им может управлять кто угодно, даже такие же бараны, только более алчные и не особо щепетильные в средствах. На определённом этапе это полезно и необходимо, чтобы, утвердившись в своей слабости и смирившись с нею, народ всё же проявлял определённое недовольство своим положением. Ну, знаете, как обкакавшийся ребёнок, хнычущий от пребывания в дерьме, но не могущий перепеленать себя самостоятельно. Тогда неумелая и нерадивая нянька уже не может быть ему полезной, и на смену ей должен придти строгий и мудрый воспитатель. Конечно же, он не станет подмывать и пеленать, бараны-няньки всё ещё востребованы, но кто-то же должен и их пасти, чтобы не зарывались, не забывали, что такие же олухи.

Вы достаточно амбициозны и активны, ваш ум пытлив и изобретателен, но вместе с тем вы чисты и наивны, способны на порыв и на благоразумное торможение. Вы напрочь лишены глухой ненасытной алчности и слепой жестоковыйности, так свойственной нынешним правителям. Они сыграли свои роли и на большее уже не способны, поэтому подлежат списанию в утиль. Вы, напротив, подходите на эту роль, и я дам её вам. Вы девственно чистый белоснежный лист бумаги, способный вместить в себя и понести в себе всё что угодно – и поэму, и пасквиль. Пока вы сами нуждаетесь в мудром покровителе, и я дам вам всё – деньги, авторитет, положение, почти неограниченные возможности. А главное, «тебе дам власть над всеми сими царствами и славу их, ибо она предана мне, и я кому хочу, даю её, …и на руках понесут тебя, да не преткнешься о камень ногою твоею».

Старик привстал со скамейки, видимо, для многозначительности и убедительности своих слов, что имеет власть так говорить. Резов дивился, какого высокого роста и могучего телосложения оказался ветеран. Раньше, в инвалидной коляске этого заметно не было.

– Кто вы? – только и смог произнести он, изумлённый и даже где-то покорённый увиденным и услышанным.

– Я тот, кто имеет власть сам в себе, кому предана земля и всё что в ней, на ней и над ней, кто хочет и может и делает, и повинуются ему, и не прекословят!

«Господи, помилуй. Боже мой, что же это», – пронеслась в душе сокровенная мысль, и Женя внутренне перекрестился.

– Врёшь ты!!! Всё ты врёшь по своему обыкновению!!! – услышал он грозный голос за своей спиной.

Женя оглянулся. Позади него седой как лунь, с длинным в человеческий рост посохом в деснице и в старой поношенной скуфье на голове стоял старец-Прохожий и бросал в лицо лжеветерану гневные обличительные слова.

– Нет у тебя никакой власти, и сам-то ты в темнице заточен пребываеши! Вся власть и могущество единственно в руцех Божиих и у тех, кто носит на себе печать Его образа и подобия! Человек – вот кто истинный Царь на земле! Человек искуплённый и спасённый жертвенной кровью Того, одного Имени Которого ты так боишься и трепещешь, потому и всячески обходишь Его. Человек волен и властен, и ты знаешь это. Потому так юлишь и извиваешься аки змей, искушая человека, обольщая его, ибо без воли его ты тьфу, червь земной. И я не властен над человеком, покуда он сам не позовёт меня или Пославшего меня. В его, человека воле всецело и выбор, и знак силы. Желаешь ещё раз убедиться? С кем он пожелает быть, тому и оставаться. А иной – знай своё место!

Жене не пришлось даже ничего говорить, он только подумал, мысленно, душевным импульсом определив притяжение, и силу его, и направление.

Лицо ветерана исказила гневная судорога, глаза налились не то кровью, не то негасимым адским пламенем, он как-то сгорбился, съёжился, существенно уменьшаясь в размерах, и исчез вовсе, как и не было его.

На платформе затерянного в лесу маленького полустанка остались двое, да ещё внушительных размеров блок орденских планок, брошенный сиротливо лежать на холодном асфальте. Есть вещи на земле, которые легко присвоить, но даже при всём желании крайне затруднительно утащить с собой в ад, если они обильно политы искупительной кровью человеческой.

 

XXVIII. Ванька-встанька

За столиком тихого летнего кафе мёртвого города сидели и разговаривали двое. Один слушал и громко, от души смеялся. Другой – монашек в чёрном долгополом подрясничке и в старой заношенной скуфейке на голове – рассказывал, чуть не плача и поминутно вытирая влажные глаза. Пиво за разговором было выпито до капельки. Оно ведь доброй беседе не помеха, наоборот, подспорье. Да и что за беседа без хмельного, веселящего сердце напитка? Не беседа, а так – сухая передача информации. А ежели с душой да с откровением, без утайки и двусмысленности, как самому себе. Да так чтобы дошло, чтобы проняло до глубины мозолистых пяток, чтобы душа с душою до полного единения, до СОчувствия, не в нынешнем понимании этого слова – сочувствую, но помочь ничем не могу – а в его истинном значении, чувствительно соединяющем. Тогда без доброй чарки не обойтись русскому человеку. Просто никак.

Эти двое сидели и разговаривали уже не один час. Солнце, преодолев точку своего апогея, начало медленное, неохотное скольжение вниз, к подножью каменного идола мёртвого города, когда первый из них, перестав смеяться и не произнося ни слова, только бросил грозный взгляд в сторону официанта. Тот, видимо хорошо понимавший немой властный язык, расторопно, даже слишком, исчез куда-то на мгновение и вновь появился уже возле столика с большим серебряным подносом, на котором, как кремлёвские башни над площадью, возвышались два высоких, толстостенных стакана и древняя, покрытая плесенью времени бутылка какого-то диковинного вина.

– Пьёшь вино-то? – спросил первый монашка, наполняя сначала один стакан тягучей рубиновой влагой.

– Хорошо бы … пиво, – отвечал второй, немного успокоившись после исповеди.

Человек бросил взгляд на него, впрочем, вовсе не грозный, скорее, снисходительный, с мягким отеческим прищуром и поднял в воздух два худых, длинных пальца. Тут же появился официант и выставил на стол перед Алексеем Михайловичем две пузатые кружки. Естественно полные.

– Побалуйся, – проговорил человек, и не понятно было, грозы или благовеста больше в его голосе. – Дорога не краткая предстоит и не безопасная.

– Спасибо, – только и ответил монашек, и не потому что слов на сердце более не имел, а как-то не смел словоблудствовать в присутствии того, в ком тонкой чувствительной душой угадывал и основание, и силу, и власть.

– Поедешь? – спросил человек с пристрастием.

– Поеду, – ответил Алексей Михайлович с глубоким и тяжким вздохом. – Разве у меня есть выбор?

– Есть. Выбор всегда есть.

– Вы предлагаете не ехать? – какая-то надежда вдруг родилась в сердце Пиндюрина. Он почему-то не сомневался в том, что человек этот может всё отменить, переиграть, вернуть время вспять и позволить прожить его вновь, но уже иначе.

Слаб человек, как уже было сказано, а художник слаб особенно. И не слабостью физической, или духовной. Как раз нет, он мог бы горы свернуть за один тёплый взгляд любимой, или перелопатить всю библиотеку Иоанна Грозного ради одной только редкостной и ёмкой рифмы, заодно уж отыскав эту библиотеку на зависть историкам и археологам. Он мог бы луну с неба достать, коли того потребует его капризное вдохновение. Да чего он только не смог бы ради высокого? Но, ступив нечаянно только краешком каблука в трясину социума и бытовухи, он так и сгинет не за понюшку табаку, надеясь на авось да на кого-то большого, сильного, могущего, которому разом решить все проблемы и неурядицы, что коту Ваське миску сметаны слопать. Алексей Михайлович был художник, хоть и в душе только.

– Ну, почему же? Ехать надобно, – ответил человек и, допив одним глотком вино, плотно и со значением припечатал пустой стакан к столешнице. Будто царский указ завизировал. – Только не за ради той пакости, что тебе блудник в рясе повелел, а совсем наоборот. Не губить, но созидать.

– Как же? Ведь не могу я ослушаться-то, – почти заплакал монашек. – Невозможно это.

– Боишься?

– Боюсь.

– Чего боишься-то? Не достанут тебя упыри, пождут, пождут, да и думать позабудут. Таких послушников у них полно – целая армия. Да только труха всё.

– Да разве ж я этого боюсь? Я ж монах теперь, постриг принимал, обеты давал, сан опять же на мне священский. Бога боюсь. Сам не знаю, как это так … никогда ведь не боялся, не верил в общем-то, не думал даже. А когда полз по церкви на пузе, всю свою ничтожность вдруг увидел, да так отчётливо, так явственно, что слёзы сами ручьём потекли. Глаза поднял, а Он смотрит … и, знаешь, так … прямо внутрь, прямо в сердце … и знает ведь, точно знает всю мою пакостность, весь грех мой. Так как же я? Как же от Него скрыться-то? Он достанет.

– Кто? – недоумённо и даже с каким-то особенным интересом спросил человек.

– Кто, кто? Бог!

Как же он странен этот человек русский. Странен и непонятен. Вот ведь вчера ещё, вроде бы, угорал в пьяном своём непотребстве, неистовым разгуляйством теша буйную плоть, терзал и губил нещадно бессмертную душу. А чуть коснётся Господь исцеляющим перстом Своей неизреченной Любви её кровоточащих ран и тут же находит отклик. Да не простой – слёзный, с вывертом наизнанку всего покаянного существа человеческого. И откуда в этом бесшабашном и бедовом, нередко диком и неистовом существе столько потаённой, не используемой до поры до времени, но бережно хранимой и оберегаемой в самой глубине души Любви, твёрдо и нерушимо связующей человека с Богом? Чем так отличен русский человек, в чём его неподражаемость, непонятность и непознанность другими народами, не менее достойными и значимыми в истории мира? Он отличен своей природной православностью, невыдуманной, не навязанной извне огнём и мечом, не спущенной высочайшим указом, а врождённой, от создания данной, всегда имевшей в душе человека своё законное место, даже задолго до принятия Христа. Ибо русский – неизменно значит, православный. А не православный не может называться русским априори. «Что ж, – резонно возразит несогласный, – нет что ли среди этнических русских протестантов, мусульман, буддистов и даже атеистов?». Есть, и не мало. Только ни протестантизмы, ни мусульманство, ни буддизм, ни даже атеизм с его всеядностью, как и все прочие «измы», ничегошеньки не выигрывают от такого сомнительного приобретения. Но душа, насильственно лишённая православия, неизбежно и начисто теряет свою русскость. Часто безвозвратно. Навсегда.

– Эх ты, горемыка, – человек смотрел теперь на Алексея Михайловича совсем не грозно, не со властью, но с тёплым умилением, как любуется новоявленный отец первыми, неуверенными и робкими шагами единственного сына. – И откуда ты взялся? И где носило тебя так долго? Не опасайся и ложной ревностью не суши сердца своего. Не монах ты, ибо постриг, а тем паче, священство твоё ложно и потому не имеет силы.

– Как это?! – если бы Пиндюрину сейчас, на сорок четвёртом году жизни сообщили, что он не мужчина, а совсем наоборот – баба, он, наверное, удивился бы меньше.

– Да очень просто. Потому как боров тот, за которым ты навоз убирал, не священник вовсе, да и не монах даже. Как и церковь его, так называемого московского патриархата, не Церковь вообще, а блудница вавилонская, о которой Иоанн Богослов в Откровениях писал. Надули тебя, как и многие тысячи тысяч, таких как ты, надувают по сей день. Уразумел? Так что забудь о нём, как о кошмарном сне. А коли любишь Господа, то поработать Ему, обращая одурманенных и возвращая их в Церковь Христову и в Россию-матушку, можешь. Ибо Россия без Христа – ничто, так, звук только. Одним словом, ЭРЭФИЯ.

Алексей Михайлович, глядя в глаза человеку, понимал, что вербуют его уже во второй раз. Но чистый и прямой взгляд собеседника, в отличие от хитрых, бегающих глазок давешнего игумена, как-то успокаивал и вселял надежду.

– Почему я должен … Вам верить? – спросил он, смущаясь, как бы опасаясь сомнениями обидеть человека.

– Ничего ты не должен, – спокойно и уверенно ответил тот, снова наполняя стакан тягучей рубиновой влагой. – Не хочешь, не верь. Я ж не сказал, должен. Можешь.

Он сделал большой глоток, отчего его выдающийся острый кадык на худой шее заходил, забегал вверх-вниз, как поршень мощного насоса, качающего жидкость.

– А ряженому жирному борову поверил?! – грозно, хотя и без злобы проговорил человек, ставя полупустой стакан на стол. – Или его ты знаешь дольше и лучше, нежели меня?

– Ну, он, вроде, игумен … Богу служит… – совсем засмущался Пиндюрин, чувствуя, что правда и логика не на его стороне.

– Митрополитбюро ЦК РПЦ московского пархата он служит и власти апостасийной, поставившей эту блудницу вместо Христовой Православной Церкви в России. Или он не стращал тебя КГБейкой?

Почему человек принимает те или иные решения? Под давлением упрямых и неопровержимых фактов? Под действием логики? Или страстно, по велению сердца? А Бог его знает, почему.

Именно Бог и знает и никто кроме Него. Алексей Михайлович не знал, но решение принял.

– Куда мне теперь идти? Что делать? – спросил он со всей серьёзностью и решимостью, на которые был способен.

– А куда послали, туда и езжай, – отвечал человек. – Только к епископу тамошнему не ходи, не нужен он тебе. Он такой же архиерей, как тот игумен, как и главный ихний Падре Арх. Приедешь, жди. Человек должен придти, к нему и прилепишься, помогать будешь. А далее сам увидишь, – он достал из большой вместительной сумы внушительный свёрток и положил его на стол. – Вот посылочку передашь тому человеку. Не бойся, не бомба, книги это. Можешь и сам почитать, весьма полезно будет.

Человек залпом допил остатки вина в стакане и встал из-за стола, собираясь уходить. Но задержался.

– И ещё на словах передай ему: «Роман должен быть написан».

– Так и передать?

– Так и передай.

Он резко повернулся и на этот раз ушёл бы, не останавливаясь, если бы Пиндюрин сам не окликнул его.

– Подождите. Простите, а как я его узнаю, ну, человека того?

– Ты прежде себя узнай. Тогда свой свояка, как говорится …. На вот.

И человек поставил на стол маленькую, в палец высотой игрушку – весёлого, никогда не унывающего, всегда встающего с колен, как его не клони, Ваньку-встаньку. Оба молчали, Алексей Михайлович сидя за столом и теребя в мокрых от волнения руках скуфейку, а человек стоя возле стола вполоборота, готовый уж идти, но не трогаясь с места. А забавная детская игрушка на столе поколебалась-поколебалась да приняла решительно строго вертикальное положение.

– Будь осторожен. Бумагу сопроводительную, что дал тебе тот боров, не выкидывай, пригодится. Особо не светись, живи тихо и жди. А коли устанешь ждать, или сомнения заедят, Ваньку этого колыхни, он многое тебе подскажет. Да храни тебя Господь, – наконец, выговорил человек последнее напутствие.

– Кто Вы? – уже почти вдогонку спросил Пиндюрин.

Человек помолчал, как бы задумавшись над ответом, и сказал односложно.

– Рассказчик.

На платформе затерянного в лесу маленького полустанка остались двое – седой как лунь старик и молодой мужчина, совсем ещё юноша.

– Так кто же Вы всё-таки? Появляетесь всегда так неожиданно…

– Я уж не раз говорил тебе. Прохожий. Хожу вот, ищу Любовь по земле.

– А есть ли она, любовь-то? Я тут за последние сутки столько всего насмотрелся-наслушался… Разврат, ложь, мздоимство, лицемерие и полное равнодушие людей друг к другу. А любовь… Не знаю… То, что тот чел… то, что этот сказал о любви весьма похоже на правду.

– Так он всегда говорит то, что ПОХОЖЕ на правду.

Чёрный бескрайний лесной океан вздохнул тяжко, зашевелился взволнованно, будто вторя слову человеческому, и загудел протяжно, как бы оглядываясь на те времена, которые хоть и дикие, и неустроенные, и кровавые, но с Любовью да с Верою дружные. Тогда человек и лес согласны были. Человек признавал за лесом силу великую, заповедную, с уважением и даже почтением к нему относился, читал, понимал и познавал его тайную науку, выраженную в сказаниях и приметах, берёг его. И лес отвечал человеку взаимностью. Кормил, согревал, снабжал всем необходимым для обустройства быта, щедро одаривал из своих кладовых наиболее пытливых и старательных златом, да серебром, да каменьями самоцветными. А в лихую годину укрывал надёжно да, путая следы и тропки, заманивал, хоронил в себе ворогов. Любовь всегда взаимна, всегда обоюдоприветлива, обоюдоласкова. В Любви неизменно чтобы взять нужно дать. Причём, не заботясь о том, чтобы взять, подменяя её меркантильно-коммерческим ты мне, я тебе, а по велению души, по зову сердца, по невозможности, неспособности не дать, утаить. Любовь – не желание иметь, как думают многие, Любовь – неиссякаемая потребность отдавать. Нет, неразделённой Любви не бывает.

– Неразделённой Любви не бывает, – перевёл Прохожий на человеческий язык лесной гул. – А там ли ты её искал? И её ли? Люди часто путают, подменяют понятия. Искренне думая, что ищут верность, на самом деле стараются о прилипчивой услужливости. За щедростью скрывают расточительность, за бережливостью – скупость. За Любовью – похоть, за верой – фанатичную обрядовость. За патриотизмом – неприятие всего инородного, за смирением – элементарную трусость. Да мало ли какими ещё подменами лукавый замутил человеческое разумение? Вот и тебя проверил на искус, только уж больно близко приступил к тебе, вплотную, не опосредованно, но самолично. К таковым вольностям он редко прибегает.

Женя молчал и в упор смотрел на старца, ожидая, надеясь, теперь даже веря увидеть в нём то, что всегда чувствовал, но никогда не мог понять, растолковать самому себе истинное значение. Что есть Правда? Что есть Любовь? Что есть Вера? Он и сейчас ещё не вполне понимал, и это раздражало, злило. И вдруг его прорвало.

– Да что же это такое?! Я ничего не понимаю. Мне кажется, что всё это сон – стоит проснуться, и всё исчезнет. Но с другой стороны вроде бы не сон вовсе, не мираж, хотя ничего такого не может быть. Понимаете, НЕ МОЖЕТ БЫТЬ! Мистика какая-то, безумие. Скажите, что происходит? Я сошёл с ума? Или это розыгрыш, который вот-вот разъяснится? Или я всё же безумен? Скажите, я безумен, да, безумен?

– Напротив. Ты выздоравливаешь. Хотя до полного исцеления ещё далеко. Вот и сейчас ты всё ещё сомневаешься, хотя не далее как всего несколько минут назад одной только силой мысли развеял в пух и прах того, кто называл себя властелином мира. Но не пугайся и не тушуйся. Это вполне естественно. Знаешь, с кем тебе пришлось повстречаться и пообщаться? Догадался, небось? Тебе годков-то сколько будет? Чай не боле двадцати пяти?

– Двадцать три, – ответил Женя, сконфузившись.

– Вот. То-то и оно. И за свою неполную четверть века ты чем только не занимался, о чём только не заботился, чем только не озадачивался, распыляя и разделяя себя на множество мелких и не очень мелких человечков. Что-то заводило тебя в тупик, и ты бросал это что-то, теряя интерес; иные затеи, тоже не особо удачные, хранишь, помня о них, но оставляя на потом. В чём-то ты преуспел, насколько может преуспеть молодой человек твоих лет. Но всё равно жизнь заставляет тебя, как и всех, в общем-то, людей разбрасываться на великое множество дел и забот, не позволяя сосредоточиться на одном, главном. Ведь так? Так, так, не оправдывайся, я не сужу тебя. Такова жизнь человеческая, многогранная, разноплановая, богатая оттенками и нюансами, и оттого прекрасная и удивительная. Много у человека дел на земле, и многое он должен успеть, а времени ему на это дано всего ничего, каких-нибудь лет семьдесят-восемьдесят. А если исключить малое детство и преклонную старость – годы не особо плодотворные, скорее потребительские – то и того меньше.

А ему тысячи лет! Неисчислимые тысячи тысяч, в течение которых он не разменивался на пустяки, не заботился ни о хлебе насущном, ни о сне и отдыхе, ни о крыше над головой, ни о продолжении рода, ни о болезнях, ни о досуге, ни о чём другом, что так заботит и разбрасывает человека по всем углам и закоулкам мироздания. У него есть только одно дело, только одна забота, которой он искренне предан всей своей бесконечной тёмной жизнью. И это дело – искушение и обольщение человека на погибель. Как думаешь, сильно он преуспел и поднаторел в нём? То-то же. И его ты собираешься обхитрить? Да он в тысячи тысяч раз хитрее и искушённее миллионов таких как ты, он шутя размазал бы тебя и растёр бы в порошок. Если б смог. Но он не может, потому что нет у него такой власти. Он бессилен, пока ты сам не призовёшь его, сам не захочешь забраться в его мышеловку, польстившись дармовым сыром, пока ты сам не пожелаешь, чтоб эта мышеловка захлопнулась, погубив тебя. Такова твоя власть, ибо ты единственная тварь в мироздании, несущая на себе образ и подобие Творца. Но ежели мышеловка захлопнется, согласно твоему желанию, то выбраться из неё ты уже не сможешь. НИКОГДА! Потому я и напоминаю о выборе, пока она открыта.

– Я понял. Но что, что я могу? Я ведь не священник.

– А разве лишь священники потребны Господу и России? Ты же всё видел. Хочешь ли ты жить в такой стране? Хочешь ли, чтобы дети твои родились, выросли в ней, впитав в себя всю ложь и гнусность? Разве священники только могут вымести всю эту погань и возродить Россию?

– Но я и не политик.

– О! Этого добра хоть отбавляй. Вот в чём, в чём, а в политиках недостатка нет. Это иудино племя без особого труда и каких бы то ни было временнЫх затрат перекрасится в любой цвет, куда ветер подует, лишь бы остаться у кормушки. И вот что интересно, они будут эффективно работать при любой власти, настолько эффективно, насколько этой власти будет угодно. Нет, не в этом нужда России сейчас.

– И тут Вы правы. Только я и не воин. Какой из меня вояка? Я и стрелять-то не умею, даже никогда в жизни не дрался.

– И слава Богу! Истина сильна не тем, что требует крови, а именно тем, что способна победить и без неё. Помнишь, что сказал Господь Петру, отсекшему ухо рабу первосвященникову? «Возврати меч твой в его место, ибо все, взявшие меч, мечом погибнут, или думаешь, что Я не могу теперь умолить Отца Моего, и Он предаст Мне более, нежели двенадцать легионов ангелов?». Это сказал Проливший Свою Кровь на Кресте. Сам проливший, добровольно. Что может быть больше Её? И нужно ли ещё крови?

– Тогда я вообще ничего не понимаю. Чем же я могу быть полезен, что могу сделать, какова моя роль?

– Самая главная роль в жизни – своя. Она может и не самая простая, но самая интересная, самая тонкая, самая гениальная. Когда играть ничего не надо, когда каждая реплика, каждая фраза является невыдуманным, но естественным продолжением предыдущей. Когда слёзы и смех, жар и дрожь, трепет и обморок – результаты не профессионализма, отточенного долгими утомительными репетициями до седьмого пота, а следствие искренних, всамделешных переживаний сердца. Что ты должен? Учиться. Жить. Вспомнить всё своей генетической памятью, самой точной и глубокой, на которую только способен человек. А вспомнив, вновь попытаться стать Русским, Православным. И быть готовым.

– Как это?

Лес снова вздохнул всеми своими зелёными лёгкими. Но то уже был иной вздох – вздох облегчения и надежды. Невесомые словно утренние бабочки солнечные лучики уже вспорхнули низко-низко над землёй, разогревая блуждающий предрассветный воздух трепетанием своих ярких крылышек. Первые, ещё несмелые они едва коснулись вскользь зияющих язв чёрных костровищ, тронули и отпрянули брезгливо от испражнений цивилизации, в изобилии оставленных тут и там в виде пустых бутылок, рваных полиэтиленовых пакетов и покорёженных жестяных консервных банок, скользнули сочувственно по трупам некогда могучих стволов, обязанных своей гибелью всё той же цивилизации, забывшей о них сразу же после умерщвления. И это следы любви человеческой, отягощённой цинизмом, с которым она приносится в жертву просвещению как раз по случаю больших христианских праздников, воспевающих и прославляющих всё ту же Любовь, поруганную всё тем же просвещением. Но с восходом солнца всякий раз освещались Надежда и Вера, что Любовь между природой и царём её умерла не на вовсе.

– Вот ты и сделал свой выбор. Я же говорил, что всяк человек рано или поздно его делает, никого не минует чаша сия. Потому что уклонение от выбора – это пассивный выбор того, которого ты сегодня отверг. Но не обольщайся, не думай, что он навсегда ушёл. Нет, он отныне постоянно будет с тобой, хоть и не явно. Чуть усомнишься, знай, это он дует тебе в уши свою философию, чуть остановишься, разнежишься, это он разжижает твою кровь своим коньяком, чуть закружит голову успех, это прижились и поднимаются в твоей душе льстивые ростки искуса. Будь осторожен и внимателен.

Всё ещё яркий, хотя и меркнущий уже глаз луны поплыл над колышущимися волнами безбрежного лесного океана, нырнул в них, желая сокрыться, спрятаться, не выдерживая конкуренции с дневным светилом, но вдруг вынырнул вновь и поплыл стремительнее, убыстряя ход. Вот он резко изменил траекторию движения, приближаясь, наезжая на затерянную в лесу платформу, сопровождаемый усиливающимся металлическим стуком колёс о стыки рельс. К полустанку с шумом подкатил поезд, ощупывая ярким прожектором пространство впереди себя. Подкатил и остановился.

– Поезжай с Богом. А там увидишь, что должен увидеть, узнаешь, что должен узнать и поймёшь, что должен понять. Отныне ты – уже не ты, а тот, кто был и грядёт. Пока не могу сказать тебе больше, и не спрашивай. Гряди и виждь.

Старец достал из сумы маленький свёрток – нечто, завёрнутое в лоскут грубой льняной материи, и вложил в руку своему посланнику.

– На вот, это поможет тебе и себя узнать и Россию понять. Поезжай, и да храни тебя Господь.

Ярким летним днём, когда могучее светило уже уверенно заняло наивысшее, утвердительное положение над горизонтом, когда уснувшая луна только начала набирать силы для своего предстоящего восхождения, гулявая, блудливая Москва затаилась до времени в ожидании своего выхода на арену ночной вакханалии. Этим полуденным часом в большой комнате, щедро одаренной солнечным сиянием, не затмевающем, впрочем, крохотного огонька неугасимой серебряной лампадки, отражённого от чудотворного образа Спаса Нерукотворного, сидели трое.

– Проводил? – спросил первый – худой, измождённый долгой-предолгой жизнью человек, с некогда красивым, но высохшим от времени и забот лицом, впалыми щеками, выдающимися, острыми скулами и носом, большим, изборождённым морщинами умным лбом и тусклыми, мокрыми от слёз глазами.

– Проводил, – коротко подтвердил второй – древний старик с длинной седой бородой, в старой, изрядно поношенной скуфье на голове, с ветхой сумой и длинным, выше человеческого роста посохом, лежащими на полу возле ног.

Где-то в тёмном углу жалобно заскулил третий – большой лохматый пёс неизвестной породы.

– И я направил. Значит, так тому и быть, – подвёл черту первый, туша сигарету в наполовину ещё полном вина бокале.

Помолчали.

– Пора мне, Рассказчик, – старик встал, поднимая с пола посох, и закидывая суму за плечо. – Всё возвращается, надобно и мне назад, я там нужнее. Не желаешь со мной?

– Не юродствуй, Прохожий, это не твой чин, – Рассказчик взял со стола свой бокал с плавающим в нём окурком и тут же вернул его на место. Затем поднял полупустую бутылку, отхлебнул прямо из горлышка и закурил новую сигарету. – Знаешь ведь, нельзя мне, я местный, московский. Не время ещё, не накопила пока что, не нажила Русь Русских, не исполнила Веры своей и верности присяге. А отягощать новым предательством и без того тяжкий крест её не желаю. Пожду покуда.

– Послушай, Рассказчик, – сказал старик, взяв в руку, посмотрев на просвет и снова ставя на стол высокий бокал, полный так и не тронутого красного, как кровь, вина. – Ты тогда про Иуду спрашивал, и нынче о предательстве молвил. Додумал что, или так, к слову?

– Погоди, монах, – Рассказчик обнажил в блаженной улыбке четыре уцелевшие зуба и хитрым прищуром посмотрел в глаза Прохожему. – Что я додумал, про то Бог ведает. А тебе, как и прочим, о том не от меня узнать предстоит. Сам ведь знаешь?

Прохожий помолчал с минуту и, поправив на голове скуфью, направился к выходу, так и не удостоив ответом вопрошавшего. Возле самой двери он остановился.

– А всё-таки, роман твой должен быть написан, – сказал на прощание старик.

– Я не пишу романов, монах, – ответил Рассказчик. – Вот там ты ему и напомнишь.

– Ну, как знаешь.

Прохожий вышел.

Рассказчик посидел ещё в своём старом скрипучем кресле, докурил сигарету, наконец, встал, бросив окурок в бокал, и подошёл к окну. Там, за окном, ярко освещая мёртвый город обличающим сиянием, чтобы ни одна язва, ни один струп, ни один гнойник разлагающегося в проказе бесформенного тела обширного лепрозория не были сокрыты, спрятаны от глаз ещё живых и могущих жить, стояло в зените огромное, жаркое солнце на беспредельно глубоком как вечность синем небосводе.

 

XXIX. Оставь всё и следуй за мной

Огромное, жаркое солнце на беспредельно глубоком как вечность синем небосводе. Лёгкий ветер с моря несёт прохладу и отдохновение от полуденного летнего зноя. Благоухающий множеством ароматов свежих трав, ярких цветов и спелых плодов воздух наполнен причудливым щебетанием, поистине райскими трелями неугомонных птиц, усвоенными и заученными ими, должно быть, ещё со времён Эдема. Благодатный край. Небольшой кусочек плодородной земли в окружении мёртвых песков Палестины, обетованный Создателем Его народу – единственному народу во вселенной, отмеченному печатью избранности. Радующий глаз простор сплошь усеян виноградниками. Налитые сладким соком ягоды лозы жадно, как приникший к материнской груди младенец, вобрали в себя безграничную щедрость этого чудного уголка земного рая. Какое счастье родиться здесь, быть сыном этой страны, дарованной самим Богом. Осознавать себя причастным к священной миссии хранения и сбережения в полноте и незыблемости великого откровения свыше, трепетно передаваемого из поколения в поколение. Чтобы ни единой крупицы этого духовного богатства не потерялось, не пропало даром, не досталось псам, рыскающим по миру и тщетно ожидающим от своих ложных божков хоть жалкой крохи того сокровища, которое всякий иудей имеет даром – не по заслугам, но по рождению.

И он чувствовал, ощущал всеми восприимчивыми клеточками трепетной души и это счастье, и эту сверхзначимую для каждого иудея печать избранности, и сладкое томление сердца в терпеливом ожидании свершения ещё одного обетования. Последнего. Главного! Он верил, как всякий, рождённый под этим солнцем. Он ждал, впитав с материнским молоком и с горячим прикосновением натруженной отцовской ладони неизменность и истинность всякого слова Божьего, данного его народу через пророков. Терпеливо и восторженно грезил, что однажды, в такой же, как сегодня, солнечный день свершится главное событие в многовековой и многотрудной истории его земли, исполненной великих взлётов и тяжких падений. Придёт обетованный Мессия, явится Царь Иудейский из древнего рода Давидова, из колена Иудина – его колена. Сойдёт в силе и славе своей и спасёт народ Израиля. Воссоздаст его, возвеличит над всей землёй и утвердит в царствовании над миром. Он ждал, он знал, ни секунды не сомневался в том, что это будет. А язык последних знамений, считываемых мудрецами народа и передаваемых из уст в уста полушёпотом, в тайне от вездесущих ушей римского кесаря, ясно говорил, заставляя учащённо биться сердце, что будет то скоро. Вот-вот грядёт. На пороге уже.

Он помнил, всегда помнил, как в далёком беззаботном детстве нежно и, вместе с тем, властно брал его – непоседу-мальчишку – на руки его старый любимый дед. Он рано остался без родителей, он их даже не помнил – мать и отца заменил ему дед, единственно близкий и родной человек на свете. С ним мальчик сделал первые шаги, произнёс первое слово, и слово это было «дед». Старик выкормил его, слишком рано познавшего сиротство, не спал ночами, выхаживая его в болезнях. Он учил его читать, писать и считать. Особенно увлекал маленького Иуду счёт, потому что дед выстраивал занятия так, чтобы складывать приходилось чаще и больше, нежели вычитать и делить, к великой радости ученика, неизменно остававшегося в прибытке. Дед всегда интересно, с особым артистизмом рассказывал ему из священной книги иудеев. О том, как Великий и Всемогущий Бог создал небо и землю, солнце и звёзды, реки и моря и вся, яже в них, насадил вокруг красивые и благоухающие растения, заселил землю всякой тварью, а под конец сотворил самое лучшее своё создание – человека. Как человек рос, множился, заселял и осваивал землю, как грешил перед Богом, за что был наказан потопом, затем жупелом и огнём. Как из рода древних патриархов Авраама, Исаака и Иакова создал Бог народ Свой, вывел его из Египта и расселил в благодатном краю древней Палестины. Мальчик слушал с неизменным интересом и в детских мечтах представлял себя то бесстрашным Давидом, не побоявшимся выйти против ужасного великана Голиафа, то мудрым Соломоном, разгадывающим самые запутанные загадки, то преданным Богу и своему народу Даниилом, входящим в раскалённую, огненную печь и выходящим из неё невредимым…

Особенно привлекал мальчика образ ожидаемого Мессии – блестящего, всесильного Царя, неизменно сопровождаемого бесчисленным воинством в ярких золотых доспехах. Ведь ему, Мессии, только ещё предстоит придти, и, быть может, это случится совсем скоро. И не исключено, что именно Иуде посчастливится встретиться с ним и встать, облачённым в золотые доспехи, в стройные ряды его непобедимого воинства. Кто-кто, а он готов, если потребуется, отдать даже жизнь за свободную и счастливую Родину, за богоносный народ израильский, за великого и могучего Царя, который победит мир ради него, Иуды, и многих-многих тысяч других таких же иудеев.

Дед часто брал его с собой на виноградник и, улыбаясь высохшими, почти бесцветными губами терпеливо наставлял, всегда с неизменной любовью гладя тяжёлые, налитые соком гроздья сухой, почерневшей от палящего солнца и тяжкого, изнурительного труда рукой.

– Береги виноградник, сынок. Я старый, и всю свою долгую жизнь отдал этой лозе. Посмотри, какая она красивая, как прозрачны ягоды, как играет бликами солнце на их глянцевой, перламутровой кожице. Чувствуешь, как наполняет сердце радостью благодарная отдача каждой ягодки за каждодневную заботу и любовь? Приглядись и удивись, как я дивлюсь волшебству замысла Божьего, проявленного через совместное творчество земли и солнца, воды и ветра, и заботливых рук человеческих. Многие сотни лет род наш возделывает этот виноградник. В самые тяжёлые времена лоза кормила и одевала нас, защищала от холода и летнего зноя. Мы выжили благодаря ей. Скоро я уйду, и она перейдёт к тебе. Береги её, заботься о ней, люби её – и она воздаст тебе сторицей. Пройдут годы, ты станешь большим и сильным. Не знаю, как сложится твоя жизнь, возможно, ты потеряешь всё: дом, утварь, семью. Но, сохранив лозу, ты быстро всё восстановишь, и даже больше. Возможно, именно здесь, на этом винограднике ты встретишь свою судьбу.

Иуда всегда помнил эти слова деда. И сегодня он, тридцатилетний уже мужчина, стоя один в окружении больших спелых гроздей и готовый к сбору нового урожая, думал о жизни, о судьбе, о своём предназначении. Семью он так и не завёл. Не получилось. Не встретил ту единственную Рахиль или Ревекку, образ которой ещё с детско-отроческих лет прочно сложился в его сознании, как образ женщины-спутницы, женщины-друга, женщины-матери, сопутствующей героям из рассказов деда. А быть похожим на них он мечтал, стремился ещё сызмальства Дом его был пуст и холоден. Он служил только местом ночного отдыха после дневных трудов и поэтому не представлял для Иуды особой ценности. Но виноградник он таки сохранил, проводя с ним всё дневное время, разговаривая с ним во время работы, делясь радостями и огорчениями, потерями и победами, которые, впрочем, и связаны-то были неизменно с ним же, с виноградником. И так уж сложилось, что лоза эта заняла в жизни Иуды даже не главное место, она БЫЛА ею. А больше в жизни Иуды ничего не было.

Но сегодня, сейчас, приступая к сбору нового урожая, Иуда вдруг задумался, так ли он живёт, для того ли он родился на свет Божий, об этом ли мечтал, грезил в детских тогда ещё фантазиях, увлечённо слушая рассказы деда? Он размышлял, стоя посреди виноградника, не трогаясь с места и не приступая к работе, и чувствовал, как огромная, холодная и чёрная, словно зимнее ночное небо жаба отчаяния неотступно проникает в его душу и постепенно овладевает, … нет, уже овладела ею полностью.

– Иди за мной, – услышал он вдруг сквозь плотную стену задумчивости.

Иуда поднял глаза и увидел на дороге в Кану, что бежала мимо его виноградника, с десяток человек – странников, судя по их одеждам и дорожным сумкам на плечах. Основная группа уже прошла мимо, о чём-то увлечённо беседуя и даже, может быть, споря, а один, высокий, статный, красивый мужчина задержался на обочине, в том самом месте, где как раз начинался виноградник Иуды. Человек спокойно, но пристально смотрел в его сторону. Он, казалось, почти ничем не отличался от остальных своих спутников – ни одеждой, ни возрастом, ни знатностью происхождения. Так выглядят практически все странники, путешествующие в большом количестве из разных концов Иудеи в Иерусалим, да и не только из Иудеи. Но ЭТОТ чем-то выделялся из всех. Нельзя было определённо сказать чем, но чем-то Этот Человек сразу же, с первых мгновений привлёк к себе всё внимание Иуды, поразил его, завладел мыслями, сердцем, всем его существом. От чёрной холодной жабы не осталось и следа.

– Оставь всё и следуй за мной.

На этот раз над самым ухом Иуда услышал тихий, но повелительный голос. И хотя этот голос, так как он прозвучал, не мог, казалось, покрыть расстояния между Странником и виноградарем, да и рта своего – Иуда мог бы поклясться в этом – Человек не открывал. Всё это в тот момент ничуть не удивляло, казалось, что так и должно было случиться. Иуда бросил на землю нож для срезания виноградной кисти и, не разбирая дороги, ломая и топча на ходу лозу, послушно двинулся вслед за Странником. Как и было предсказано дедом, здесь, на винограднике он встретил свою судьбу.

 

XXX. Садись и ничего не бойся

Старый митрополит медленно просыпался, нехотя возвращаясь из сновиденческого забытья в реальность суетной жизни, оставляя по ту сторону сознания пыльную дорогу Иудеи с удаляющимся по ней виноградарем. Он часто видел этот сон, с тех самых пор, когда ещё отроком, только научившись читать и писать, прочёл первую в своей жизни книгу – Евангелие от Луки. Он и читать-то учился, можно сказать, по Библии. И хотя в Ладомировской сельской школе в его руки попадались и другие тома, буклеты, брошюры, но это только так, для урока. Настоящую же грамоту ему подарила ЭТА книга – Книга Священного Писания Православных Христиан. Ещё тогда, впервые прочитав Евангелие, он задался вопросом: почему же предал Иуда? Почему не шпион какой-нибудь, хитростью и обманом проникший внутрь первой христианской общины? Почему не явный враг, тайно ненавидящий Христа и ожидающий только момента, удобного и беспроигрышного? Почему не кто-то из язычников, коих в тогдашней Иудее развелось в превеликом множестве, и которые подозревали всех и вся в заговоре против великого кесаря? Ещё тогда в юной головке возникло недоумение – как мог Иуда предать Того, Кого любил всем сердцем? С Кем исходил не одну тысячу километров по пыльным дорогам Иудеи и Галилеи? Чьим именем он, Иуда, САМ исцелял больных и увечных? Кого, в конце концов, так долго ожидал вместе со всем своим народом, свято веря в обетование?

Тогда он так и не нашёл ответа, доверившись со всей детской искренностью и простодушием Слову Писания. Вопрос до времени был снят. Но мысль осталась, затаилась в самых глубоких и тёмных уголках сознания, время от времени всплывая на поверхность, заталкивалась твёрдой христианской волей обратно, хоронилась там, чтобы однажды снова всплыть упрямой навязчивой идеей. Он начал видеть сны, с завидным постоянством и всё на одну и ту же тему.

Сегодня, сейчас ему, уже восьмидесятилетнему старику, сны эти стали приходить всё чаще. Они были настолько красочными, настолько реальными, будто это и не сон вовсе, а какая-то настоящая, взаправдашняя, параллельная жизнь. Он даже не помнил, не уловил сознанием того момента, когда начал их видеть от первого лица, от лица Иуды Искариотского. И все эпизоды Иудиной жизни как-то незаметно переплелись, а затем вдруг стали событиями, фактами, как бы его личной биографии. Так что, проснувшись, он продолжал думать и переживать то, что видел во сне. Вот и сейчас, очнувшись от забытья, он всё ещё брёл вслед за удаляющимся от него Странником.

– Нет. Не мог Иуда предать.

Навязчивый голос внутри сознания свербел, острой иглой пронизывая мозг.

– Это не предательство…, это не может быть предательством…. Наверное, это послушание Учителю, ведь сказал же Он: «Что делаешь, делай быстрее…». Послушание до самопожертвования…, до великого самопожертвования, если не равного…, конечно, не равного Христовой жертве, но сопутствующего ей…, добровольное предание имени своего на вечный позор и проклятие ради исполнения великой миссии спасения человечества, воссоединения его с Богом. Наверное, это так. Всего вернее, это так.

Восьмидесятилетний старик, измученный долгой жизнью, болезнью, обострившейся в последнее время, а всего более внутренней борьбой, опустошающей душу, раздирающей её в клочья, борьбой веры и опыта, плоти и духа, борьбой всегда ищущего, вольного разума с архаичной, неизменной от создания внутренней природой. А ристалищем борьбы той непременно становится такая хрупкая и ранимая душа человеческая. Он снова попытался забыться сном. Болезнь не отступала, она давила, усиливала своё влияние на уставшее от жизни тело. А грёзы, продолжительные, началом из детства грёзы дарили возможность пожить чужой, но ставшей уже своей, родной жизнью – ведь в ней он был рядом с Ним, с Учителем. Сон не шёл, убегал, унося с собою отдохновение и покой, негу и сладость забытья, уникальную возможность жить, дышать, чувствовать и страдать, приносить страдание, но не нести ответственности за него. Тогда память, всегдашняя, незримая спутница фантазий и сновидений, восполнила, заменила собой упущенное сном. Он вспомнил давно покинутую, но не забытую Родину – прекрасную, чудную колыбель славянства.

Далёкая, некогда оставленная за тысячи километров земля, давняя, разменянная временем долгой жизни эпоха детства, отрочества и юности, хранимая в памяти яркой неугасимой звёздочкой. Боже, как же давно это было. Тихий, уютный уголок словацких Карпат, увитый виноградниками, как древняя колыбель христианства – Иудея. Ласковое солнце, всегда свежий воздух, наполненный ароматами трав и садов. Доброжелательный, радушный народ, гордо именующий себя карпатороссами, несмотря на многовековое, тяжкое иго и невероятные притеснения иноверцев твёрдо хранил свое национальное русское самосознание и святую Православную веру, пусть даже под личиной насильственно навязанной унии с Римом. Боже мой! Всё тот же Рим!

Трудно представить себе уголок, более приспособленный Создателем для тихой христианской обители. Место отдохновения от суетных мирских забот для стариков-монахов и школа духа, смирения, послушания для юных иноков и послушников. Он сроднился с этой обителью. Ещё младенцем, будучи уроженцем этих мест, принял Крещение с именем Василий от рук основателя её и первого Архимандрита. С детских лет проводил в её стенах всё свободное время, отроком неукоснительно выстаивал с братией длинные монастырские службы, ревностно выполнял возлагаемые на него посильные послушания. Уже в девятилетнем возрасте слёзно просился принять его в монахи, а в одиннадцать лет окончательно поселился в обители и стал её трудником. Вася был тих, молчалив и послушлив, по-прежнему отдавал всё свободное время монастырским делам и участию в богослужениях, но особенно любил читать. Может поэтому послушания в монастырской печатне, бывшей тогда центром православного миссионерского движения Европы, стали Василию особенно по душе, и им он предавался со всей пылкостью юного сердца. Здесь, в печатне они и познакомились.

Это нельзя назвать дружбой. Какая дружба может быть между тридцатилетним иеромонахом, несшим в печатне послушание наборщика, и тринадцатилетним мальчиком-трудником? Но они много времени проводили вместе, и в типографии, и редкими часами отдыха, и по дороге в Медвежье, куда мчались вдвоём на монастырских велосипедах узенькой тропкой, что бежала через чудный своей красотой карпатский лес. Молодой иеромонах по направлению церковноначалия окормлял в тех местах два словацких села: Медвежье и Порубку, а юный трудник ежедневно ездил на учёбу в среднюю школу в городке Свиднике. Так что до самого Медвежья они дружно крутили педали, и ничто не мешало им разговаривать и обмениваться рассказами о родных местах.

Интеллигентный, прекрасно образованный отец Виталий (так звали молодого иеромонаха, постриженного с этим именем, отчасти в честь аввы и основателя монастыря – Владыки Виталия) много рассказывал Василию о своей Родине, о России. Не о той поруганной, обездушенной советской России, которой пугали в Ладомирове местных подростков едва ли не больше чем другим известным пугалом – германским фашизмом. Он говорил о Великой России, о Славной России. Накопившей за более чем тысячелетнюю историю неисчерпаемый багаж мудрости и силы духа, никому и никогда не подвластного и никем не разгаданного. О Державной России, собравшей под могучие крылья двуглавого орла множество малых народов-соседей, которая стала им защитой, принесла просвещение и освящение их светом Православной веры, унаследованной от далёкой Византии.

«Я застал царскую Россию… – говорил отец Виталий. – Я помню её в деталях, а главным образом я помню её дух – в царское время всё было спокойно и благочестиво. Бывало, выйдя в сад, слышишь перезвон церковных колоколов. Так хорошо и сладко было на душе, будто небо спускалось на землю, и чувствовался непонятный, глубокий мир. Запомнил я всё это скорее не просто памятью, а сердечной памятью…».

Сын морского офицера флота Его Императорского Величества отец Виталий с горечью рассказывал о том, как однажды всё это рухнуло, пало под гнётом инородного, иноверного ига: «Вспоминается интересный случай… Я точно помню, как бабушка взяла газету и сказала следующие слова: „Это конец России!“. На передовой странице крупными буквами было написано, что Государь отрёкся от престола. Я помню это незабываемое ощущение, когда грянула революция. Всё переменилось. Само небо поблекло. На всех напал мистический страх. Все потеряли душевный мир…».

Василий слушал и с жадностью впитывал в горячую, пылкую душу рассказы о стране, волею судьбы призванной стать его второй Родиной – Родиной духовной. Наверное, ещё тогда, в те далёкие времена он затаил в душе мечту, ставшую с возрастом целью всей его жизни. Мечту приехать в Россию, и не просто посетить туристом, а как бы вернуться в неё. Вернуться победителем, триумфатором, разбивающим несметные полчища врагов, восстанавливающим её Славу и Могущество, возвращающим ей величайшее из сокровищ мира – Святую Православную Церковь …

Сегодня, согбенный под тяжестью лет многотрудной жизни, уставший от болезни, преследующей его все последние годы, наделённый властью и саном Митрополита, он как никогда близко подошёл к осуществлению той детской мечты, приблизился к цели своего существования. То ли он увидел на финише? Об этом ли думал и мечтал? Ради этого ли безжалостно отдавал дни, месяцы, годы, ценность которых познаётся только теперь, когда тебе восемьдесят, и всё что ты мог, был в состоянии сделать, ты уже сделал. Остаётся подвести итог. Каков он этот итог?

– Нет. Это не предательство…, это не может быть предательством… – прошептали сухие губы. А сознание, прежде чем раствориться в спасительном сне, вывело из недр памяти ещё одно воспоминание, ещё один эпизод из того далёкого времени, когда деревья были большие и зелёные, отец молодой и сильный, а мама живая.

В конце великой войны, летом 1944 года Красная армия приближалась к Карпатам. Журнал «Православная Русь», издаваемый обителью, никогда не скрывал отрицательного отношения к коммунизму. Нетрудно было предвидеть судьбу насельников монастыря, захвати их Советы, поэтому большая часть братии предпочла уйти на Запад. Особенно нелегко было решиться на такой шаг местным уроженцам, в том числе и молодому послушнику Василию. Да и как можно покинуть Родину, страну, место, где ты родился, вырос, где тебе знаком каждый кустик, каждое деревце, каждый изгиб дороги…, где живёт твой отец и похоронена мать? Он не хотел уезжать и решил остаться, уповая на волю Божью. Будь, что будет. Основная часть братии уже находилась в Братиславе – столице Словакии, когда настоятелю монастыря удалось пробраться в родную обитель и уговорить Васю присоединиться к уехавшим. Вернувшись в Братиславу, он послал за ним иеромонаха Виталия.

Красная армия уже подходила к Ладомирову, её передовые отряды уже вошли в него, в самом конце улицы, пересекающей всё село от околицы до околицы, уже показались в облаке густой серой пыли башни танков с сидящими на них красноармейцами. Шестнадцатилетний послушник Василий в стареньком подрясничке стоял посреди улицы с Евангелием и парой других книг подмышкой и ожидал решения своей судьбы. На что он надеялся? На что рассчитывал? Он знал, что его юный возраст не остановит комиссаров, и, скорее всего, его ожидает незавидная участь. Так и не увидит он России, так и не войдёт победителем в Москву, так и не возведёт настоящего, истинного предстоятеля Русской Церкви на Священный Патриарший Престол, оскверняемый ныне сталинским выскочкой-назначенцем. Неужели всё так и кончится? Для того ли он родился на свет Божий, об этом ли мечтал, грезил в детстве, увлечённо слушая рассказы отца Виталия? Он закрыл глаза, стоя посреди пыльной сельской дороги и не трогаясь с места. Он чувствовал, как огромная, холодная и чёрная, словно зимнее ночное небо жаба отчаяния неотступно проникает в его душу и постепенно овладевает ею. «Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешного», – прошептали смиренно уста, а сознание готовилось к худшему, утешаясь тихой, едва заметной радостью потерпеть за Господа.

– Ничего не бойся, – услышал он вдруг над самым ухом голос, выводящий его из молитвенной отрешённости. Василий открыл глаза и увидел, как перед самым носом советской танковой колонны, откуда-то из настежь распахнутых ворот одного из ладомировских дворов неожиданно вынырнул мотоциклист и стрелой, разрезая собой воздух надвое, помчался в его сторону с развевающейся на ветру наметкой монашеского клобука. Он приближался быстро, настолько, что, казалось, само время притормозило немного, пропуская его вперёд. Но для Василия эти мгновения вытянулись в целую вечность.

– Быстро садись и ничего не бойся, – спокойно, будто приглашая оторопевшего от неожиданности юношу на простую увеселительную прогулку, проговорил отец Виталий, резко останавливаясь сантиметрах в тридцати от него.

И чуть только Василий успел запрыгнуть на мотоцикл, тот понёсся птицей, в один миг, казалось, преодолевая огромные расстояния, прочь от так ничего и не понявших красноармейцев. Помчался навстречу вновь обретаемой мечте.

 

XXXI. Выбери меня

Дни и недели понеслись нескончаемой чередой событий, из тех, что надолго, если не навсегда, оставляют след в памяти и душе. Не то что бы события эти были насыщены праздничным, карнавальным весельем, или ратными подвигами, возвышающими самосознание до высоты легендарных героев древности, воспетых в сказаниях и запечатленных в Законе. Не было в них и шумных застолий, что изобилуют диковинными яствами и неиссякаемыми потоками будоражащих кровь и веселящих сердце винных рек. Напротив, внешне всё было весьма прозаично и обыденно. Кочующая по пыльным дорогам Иудеи и Галилеи небольшая группа странников ничем не выделялась среди множества других таких же групп. Это были простые рыбаки, обычные люди, в большинстве даже не знавшие грамоты, которые оставили свой не то чтобы очень уж доходный, но исправно кормящий их семьи промысел. Они пустились в нескончаемый путь, полный лишений и испытаний, обрекающий их глотать дорожную пыль, не имея ни крова, ни пристанища, удовлетворять жажду и голод тем лишь, что подадут им добрые люди. Словно нищие побирушки, право. И в такую группу Иуда влился легко и свободно, будто знал этих людей всю жизнь. Почему? Зачем? Что заставило этих добропорядочных и законопослушных мужей в одночасье бросить всё – свои дома, семьи, занятия – и пуститься в бродяжничество? Да ещё с такими счастливыми выражениями на почерневших от палящего солнца и шального ветра лицах, будто в эдаком образе жизни скрывалось нечто великое, нечто удивительное, со своим сокрытым от постороннего глаза достоинством. Иуда никогда не задавался этими вопросами. Он знал, вернее, чувствовал ответ. Потому и сам, так же в одночасье, оказался одним из них, напрочь позабыв о винограднике, о доме, о наставлениях любимого деда.

Ответ крылся в личности того Человека, который и был причиной столь разительных перемен в жизнях этих людей, и которого они уважительно, с трепетной любовью и восхищением звали Равви, или Учитель. Он единственный отличался от всех, и не только от Своих попутчиков, но и от прочих, как-то, случайно встретившихся в пути, или примкнувших к Его маленькой странствующей общине на время, пока их дороги совпадали, или приставших к общему очагу во время привалов и ночлегов, часто, что называется, под открытым небом. Он вообще отличался от любого человека. И не то чтобы Своей внешностью, а каким-то особым, таинственным, даже мистическим сиянием, незримо, но чувственно-ощутимо исходящим от Его уникальной личности. Да и внешне Он был иной. И хотя Его простой цельнотканый хитон был таким же, какие носят все простолюдины Палестины – из той же шерсти, того же фасона, – но всё же не такой. Казалось, он не знает ветхости. Над ним не имели власти ни палящее солнце, выжигающее всё, что попадает под его испепеляющие лучи; ни вездесущий песок, будто растворённый в раскалённом воздухе во время Хамсина, так что само небо приобретает апокалипсический серо-жёлтый цвет; ни перенасыщенный трудностями и неустроенностями быт, присущий кочевому образу жизни; ни само время, безжалостное ко всему сущему на земле. Одежда Учителя всегда была как новая, будто только-только оставленная искусной мастерицей и ещё не остывшая от тепла её старательных рук. Его фигура поражала статностью и отсутствием каких бы то ни было изъянов. Лицо – красотой. Не обычной мужской красотой, да мало ли мужчин, наделённых яркой, выразительной, притягательной внешностью, тайно или явно сводящей с ума сотни красавиц или просто женщин, а какой-то неземной, лучезарной ясностью черт, пребывающих в гармонии друг с другом и со всем внешним миром. А если Учитель начинал говорить, то все вокруг замолкали. И не только из почтительного уважения к говорящему, но из жадного опасения пропустить хоть слово, потерять нить Его мысли, всегда иносказательной и глубокой, как океан, как бездонность ночного неба. Даже птицы, казалось, прерывали нескончаемое щебетание, как бы прислушиваясь к всегда спокойному, тихому голосу Равви. Быть с Ним рядом, дышать одним воздухом, чувствовать себя частью чего-то непонятного, необъяснимого, имеющего к Нему прямое, непосредственное отношение – это уже было счастьем для Иуды, как и для всех прочих постоянных членов общины. Оно заставляло забыть и зной, и пыль, и усталость, и оставленную где-то далеко-далеко в потерянном безвременье прошлую, правильную жизнь.

Однажды, это было вскоре после того, как Иуда покинул свой виноградник, они пришли в Кану Галилейскую и были приглашены там на брак. Точнее сказать, зван был Учитель с Матерью Его, но поскольку ученики (так они сами себя называли) никогда не покидали своего Равви, то пошли и они. Пир брачный был беден, как и всё в этих местах: гости пришли в изрядно поношенных, не раз чиненых одеждах, хотя, без сомнения, оделись в лучшее из того, что у них было; угощения не изобиловали разнообразием и изысканностью; а вино…, вино вообще походило на уксус. Наверное, хозяева долго собирали его понемногу, готовясь к свадьбе. Но вскоре, когда пир ещё даже не достиг кульминации, и это вино кончилось. Сквозь радость молодых брачующихся явственно засквозили смущение и обида, а из прекрасных глаз невесты как-то сами собой потекли крупные, круглые слёзы. Сердце Иуды сжалось от боли. Жених и невеста уже выглядели не счастливыми, но обречёнными, обручёнными тяжкими, не снимаемыми оковами бедности. Той бедности, даже нищеты, на которую добровольно обрёк себя и он сам, Иуда. А ведь ещё недавно мечтал о молодой Ревекке или Рахили, которую когда-нибудь введёт под кров СВОЕГО дома. Он даже потянулся за сумой, в которой хранил немного мелких монет, пожертвованных добрыми людьми – всё имущество их маленькой общины. И это было само по себе странно, ведь именно ему, Иуде были доверены все их деньги именно благодаря его бережливости, рачительности и в какой-то мере даже скупости. А он вот так сразу, заметив только слёзы на глазах невесты, готов уже растранжирить, пустить по ветру их небольшой капитал, купив вина для продолжения пира.

Он увидел, точнее, только краем глаза уловил, как Матерь Учителя подошла к Сыну и что-то сказала Ему едва слышно, почти на ухо. «Что Мне и Тебе, Жено? – не столько услышал, сколько прочёл по губам ответ Иуда. – Ещё не пришёл час Мой». Отказ был твёрдым. Но полный нежности, уважения и любви к Матери взгляд Учителя ясно говорил: «Зачем ты просишь меня о том, чего я пока не должен делать? Ты же знаешь, что я не смогу отказать тебе». В глазах Женщины отразилась и эта любовь, и эта нежность, и ещё, как показалось Иуде, какое-то странное смирение и даже преклонение перед сыном, обычно не свойственные матерям. Но вместе с тем и гордость за Него. Улыбаясь, Она отошла и, приблизившись к слугам, повелела им: «Что скажет Он вам, то сделайте».

И тогда произошло чудо – первое чудо, свидетелем и даже участником которого стал Иуда. Учитель отдал слугам какие-то распоряжения, и те принялись из больших каменных водоносов наполнять кувшины красным как кровь вином, сверкающим солнечными зайчиками. И каким вином! Это было лучшее из всех вин, что Иуда когда-либо в жизни пробовал, а уж он-то – потомственный виноградарь – знает толк в этом напитке. Даже распорядитель пира – дальний родственник брачующихся, человек приезжий и, судя по одежде и подаркам, богатый – и тот отметил превосходные качества вина, сказав жениху: «Всякий человек подаёт сперва хорошее вино, а когда напьются, тогда худшее. А ты хорошее вино сберёг доселе!».

Ну, скажите на милость, ужели это не чудо?!

И пир разгорелся с новой силой. Невеста уже не плакала, а смеялась от души, словно дитя, а жених, радуясь тому, как веселится его любимая, пребывал на седьмом небе от внезапно нахлынувшего счастья. Никто даже не поинтересовался, откуда появилось это вино. Только Иуда и другие ученики знали, что ещё несколько минут назад в водоносах находилась самая обычная, мутная от песка и тёплая от палящего солнца вода. Они сами с дороги омывали ею свои руки и лица. Откуда же? Как? Каким образом вода обернулась вином? Неужели это Равви?! Неужели Он обратил воду в хмельную влагу?! Но как? Как Он это сделал? Ведь Он даже не подходил к водоносам, даже не вставал с места! Разве простому человеку такое под силу?! Разве способен простой человек… Но ведь Он не простой человек. Иуда знал это, почувствовал ещё тогда, там, на винограднике, когда, несмотря на отделяющие его от Учителя несколько десятков метров, вдруг у самого уха услышал тихое и спокойное: «Оставь всё и следуй за мной». И он послушно последовал, оставив всё и забыв обо всём – и о винограднике, и о доме, и о заветах деда. Потому что ощутил, как формируется, воплощается, материализуется стародавняя детская мечта когда-нибудь встретить и оказаться рядом с Тем, кого сотни поколений его народа ждут как Спасителя, как Мессию. Может это Он и есть? Ведь не мог же ошибиться Иуда, топча и ломая собственную, свою, не чужую виноградную лозу. Ведь не может же обычный, простой человек обладать таким притягательным действием на окружающих. Не может обычный, простой человек говорить то, что говорит Он. И не может же, в конце концов, обычный простой человек сделать то, что сделал теперь Равви.

Иуда, не отрываясь, смотрел на Учителя, а его сердце – большое, переполненное радостью сердце так и клокотало в груди, стараясь вырваться наружу. Как же хотелось ему сейчас вскочить с места, подбежать к Равви и, крепко-крепко обняв Его, расцеловать при всех…. Нет… не так… так нельзя…. Кто он, а кто Он…. Подойти почтительно, смиренно и, поклонившись до самой земли, целовать Ему ноги на глазах у всех, ничуть не смущаясь своего поступка. Все, конечно, удивятся…, да что там удивятся, просто оторопеют от столь неожиданного проявления почтительности и поклонения сыну простого плотника. Да они просто потеряют дар речи и смолкнут, как рыбы! А потом, когда пауза уж очень затянется, когда и Учитель, и сам Иуда насладятся в полной мере торжественностью тишины, он встанет с колен и громко, на всю Кану…. Да что там Кана?! На весь Израиль объявит – кто сейчас стоит перед ними в этом тесном, убогом помещении, достойном для приёма разве что овец и баранов…. Но отнюдь не сына Давидова, Царя Иудейского…

Иуда сделал движение, пытаясь вскочить с места, и неосторожным взмахом руки случайно опрокинул глиняную чашку с вином, отчего большое, кроваво-красное пятно растеклось по белоснежной скатерти. Все замолчали, а Иуда замер, не в силах оторвать взгляда от кровавого следа на белом. Прошла всего пара секунд, какая-нибудь пара мгновений, показавшихся ему вечностью. А когда застолье зашумело вновь, скоро забыв о неприятном инциденте, Иуда медленно поднял глаза и встретил направленный на него взгляд Учителя. Во взгляде этом, казалось, не было ничего необычного – такой же спокойный, мягкий, чуть грустный взор. Но было что-то, что заставило Иуду надолго запомнить его, что-то тайное, едва уловимое, имеющее отношение непосредственно к нему, к Иуде.

Прошло много дней, а может и не так уж много, Иуда потерял им счёт ввиду насыщенности их событиями. Уже не маленькая группа странников брела по пыльным дорогам Иудеи и Галилеи, а большой отряд, численность которого доходила иногда даже до нескольких тысяч человек. Люди приходили, вливались в их кочующую общину, оставались с ними по нескольку дней, а то и недель, уходили, кто навсегда, кто, для того чтобы вернуться потом и привести с собою других. Появлялись новые, ещё не слышавшие Слова, чтобы остаться или также уйти. Это были совершенно разные люди, не имеющие, казалось, между собой ничего общего, что могло бы их связать, или хотя бы сблизить. Больные, увечные калеки, сгорбленные не то под тяжестью своего недуга, не то под гнётом прожитых лет, поспешали, стараясь не отстать от молодых и здоровых юношей. Бедные и даже нищие шествовали рядом с хорошо одетыми, не ведающими, что такое нужда. Воины и мытари, не знающие грамоты простолюдины и гордые своей премудростью законники, книжники и фарисеи, рабы и свободные, мужчины и женщины – казалось, весь срез израильского общества собрался здесь, как некогда в Ноевом ковчеге от каждой твари по паре. Каждый пришёл к Учителю за своим. Кто в поисках пророческого указания в делах, кто за многое разъясняющим советом в личной жизни, кто для исцеления от тяжких недугов телесных, кто ради врачевания исстрадавшейся души. Но все без исключения искали увидеть в Нём свершение древнего обетования, только и ждали разрешения своих сомнений, часто задавая друг другу один и тот же вопрос: «Кто есть человек сей, что может говорить и делать то, что говорит и делает Этот?» Ученики, те, что были с Ним сначала, и сами часто говорили друг с другом и обсуждали этот вопрос втайне от Учителя. И хотя они видели, слышали и знали гораздо больше любого из тех, кто шёл сейчас с ними, и каждый из них в глубине души чувствовал и верил, что древнее обетование уже свершается у них на глазах, но слово Мессия вслух никто ещё не произносил. Они ждали, что Учитель как-нибудь Сам Себя проявит и объявит. Ждали терпеливо и трепетно, втайне надеясь, что вот с этого самого момента жизнь их круто изменится, и все сегодняшние невзгоды и неустроенности будут с лихвой вознаграждены близостью к Явившемуся в Силе и Славе Царю Иудейскому.

Сегодняшний день, как никакой другой был особенно благоприятен для такого объявления. Ещё накануне не только из Иудеи, но и со всех краёв и земель, соседствующих с Израилем, собралось великое множество людей. Даже кое-кто из римлян-язычников был здесь. Многие и раньше приходили к Учителю, иные видели Его впервые. Но все без исключения были наслышаны о Его великих деяниях, о чудесах, которые Он совершал, исцеляя больных и увечных, изгоняя нечистых духов из бесноватых.

Но что особенно поразительно, Равви отпускал грехи и учил народ так, как никто и никогда, ни один даже самый великий пророк древности. Те несли Слово Божье, говорили и творили от Его, Бога имени. Этот же и говорил, и, тем более, творил, как имеющий власть Сам в Себе так говорить и творить.

Все ждали чего-то главного, великого, меняющего кардинально жизнь целого народа. В самом воздухе, казалось, витал дух перемен, дух чего-то нового, неведомого и весьма значительного.

Учитель целую ночь пребывал один на возвышенности в горячей молитве к Богу, а когда спустился вниз к народу, огромная разношёрстная толпа разом смолкла, устремив всё внимание на Него. Он молчал, озирая людское море глубоким, полным грусти взором. Молчала и толпа, поддерживая паузу, видя в ней торжественную многозначительность момента. А когда напряжённая и давящая тишина до предела накалила обстановку ожидания, Учитель произнёс только: «Симон сын Ионин!», – и указал рукой на место рядом с Собою. Из толпы вышел бедно одетый рыбак, тот самый, который, как рассказывали Иуде, закинул сети по слову Учителя и не смог потом их вытащить в одиночку. Так много рыбы вдруг попало в них, что они даже прорвались, и это после совершенно неудачного лова на протяжении целой ночи. Учитель тогда сказал Симону: «Будешь ловцом человеков». И тот, оставив всё – и сети, полные рыбы, и дом, и большую семью, последовал за Ним. Иуда знал Симона как весьма темпераментного, энергичного мужа, рьяно отстаивающего свои убеждения. Но сейчас это был растерянный, озирающийся по сторонам мужчина, который робко, словно смущённый подросток, вышел из толпы и неуверенно, будто ожидая какого-то подвоха, подошёл к Равви и встал одесную. Толпа замерла в ожидании, а тишина усилилась настолько, что, казалось, слышно было, как скользит комета по тверди небесной, и как где-то далеко-далеко в глубинах мироздания рождаются сверхновые звёзды.

«Андрей сын Ионин!» – пронеслось над людским морем и отразилось эхом в душах. А от толпы отделился брат Симона и встал рядом.

«Что это? Зачем это он? Что хочет этот человек? Зачем он вызывает их?» – побежал по толпе осторожный шёпот, и людское море заволновалось, как от лёгкого бриза. Люди зашевелились, то удивлённо-вопросительно смотря друг на друга, то поверх голов впереди стоящих на Того, Кто, оглядывая это живое море, называл всё новые и новые имена.

«Иоанн и Иаков сыны Зеведеевы!»

«Он выбирает Себе приближённых, – догадался Иуда, – свою гвардию, тех, кто разделит с Ним власть в Израиле».

«Филипп! Нафанаил! Матфей!»

Над головами людей звучал спокойный, но уверенный и властный голос Равви. А Иуде казалось, что это раскаты грома над бушующим морем взывают и поднимают со дна всё новые и новые силы. Чтобы, собрав их в один кулак, нанести решительный и сокрушающий удар, разбивающий в брызги и песок прибрежные скалы и всё, что случайно попало в зону его бушующего гнева.

«Фома! Иаков и Фаддей Алфеевы!», – продолжал Учитель.

Сердце Иуды застучало учащённо, будто собиралось выпрыгнуть наружу. Затем вдруг сжалось в маленький тёплый комочек и заныло, как дитя. «Выбери меня, – одним сердцем молил он, как молят одного только Бога. – Выбери меня. Ты же знаешь, как я люблю Тебя, как я предан Тебе. На что я только не готов ради Тебя! Я буду Твоим верным слугой, Твоим преданным рабом, стану Твоей тенью, окружу Тебя вниманием и заботой, как послушный пёс с нетерпением и готовностью исполнить буду ловить каждое Твоё слово, предвосхищать любые Твои желания! Только выбери меня!»

«Симон Зилот!»

«Ну, почему Ты не смотришь на меня? Неужели Ты не знаешь? Нет, Ты не можешь не знать, что для меня значит, быть рядом с Тобой! Ты же видишь, я всё оставил ради Тебя! Всё! Что они? У них и не было ничего. Что может быть у нищих рыбаков – старые рваные сети да утлые лодчонки? А я оставил целый виноградник, кормивший не один век род мой. Род… Я же единственный иудей среди них всех, мы же с Тобой одного рода! Ведь это мы, иудеи, сохранили в полной мере и Закон, и предания, и веру отцов наших! Почему же Ты смотришь в сторону?! Посмотри на меня! Увидь меня в толпе, услышь бешенное биение моего сердца, готового разорваться сейчас на части от одного только Твоего слова! Произнеси его! Назови моё имя! Выбери меня!»

Учитель молчал, проплывая взглядом по головам людей, будто ища кого-то в разношёрстной толпе. Он медлил. А уже призванные одиннадцать стояли подле ровной шеренгой, весело переглядывались и переговаривались друг с другом, понимая, какой чести они нынче удостоены. Они! Ничтожные галилеяне! Что доброго может быть из Галилеи?!.. А он, Иуда, единственный иудей из них, стоит один среди толпы, незамечаемый, оставленный, забытый, убитый.

Тут неожиданно Учитель перевёл взгляд и посмотрел прямо в глаза Иуде. Мелкая дрожь пробежала по всему телу от макушки до пят – он узнал этот взгляд, как всегда спокойный и немного грустный, но говорящий что-то, чего Иуда никак не мог понять. Он только вспомнил Кану, брачный пир, вино, что чудом обратилось из обыкновенной воды и кроваво-красное пятно на белоснежной скатерти. Тогда он тоже встретился глазами с Учителем, и это был точно такой же взгляд.

«Иуда», – еле слышно проговорили Его уста, но он услышал их, как тогда, на винограднике, над самым ухом, несмотря на расстояние, отделявшее его от Учителя.

 

XXXII. Кругом измена и трусость, и обман

[59]

Василий выбрал этот путь. Сам его выбрал. И путь, и истину, и жизнь. Никто не неволил его, не принуждал, не убеждал даже, рисуя глубокими иконописными красками полную лишений, самоотречений судьбу. Его не испугала невозможность переиграть, не остановила окончательная обречённость на монашеское житие пусть внешне спокойное, размеренное, но бурное внутренним подвигом и неумолимое, как течение реки. Теперь он даже не представлял себе иного пути. И не потому только, что считал себя должным, обязанным своим спасением и авве, и братии, и в особенности вновь обретённому другу – отцу Виталию. Задолго до бегства из Ладомирова, ещё сызмальства он прирос, прикипел и к обители, и к преисполненным благолепной возвышенности монастырским службам, и к тихой уединённой молитве в глубине одинокой кельи. А теперь, уносясь прочь от наползающего щупальца красной богоборческой гидры, крепко-накрепко вцепившись обеими руками в основательный, надёжный торс своего спасителя, он твёрдо понимал, что нынче улетает навсегда не просто от родного, милого сердцу краешка земли, но оставляет в нём наряду с детством уже прошлую, уплывающую вместе с ладомировскими крышами за верхушки высоких стройных тополей, окончательно отрезанную от него мирскую жизнь.

Что ждёт его впереди? Чем завершится это стремительное бегство навстречу свежему ветру перемен? Надолго ли оно уносит его всё дальше и дальше от загадочной, поруганной, преданной врагам отступниками, но всё ещё живой по неизреченной милости Божьей и притягательной для сердца каждого православного христианина России? Той самой России, покорить, сломить которую не удалось ни монголу, ни немцу, ни поляку, ни шведу, ни французу, но предать которую оказалось возможно её собственному Русскому народу, её собственной Русской армии, её Русской Церкви.

И сейчас, в силу какой-то непостижимой вселенской глупости он бежал прочь от того, к чему неудержимо стремился – от России и от русских же, всё по той же глупости, но в высшей степени справедливо называющих самих себя советскими, ибо русскости в большинстве из них оставалось всё меньше и меньше. Но чем крепче прижимался он нежной юношеской щекой к сильной спине иеромонаха, тем явственнее осознавал правильность и спасительность такого решения. Ибо предавший отца не пощадит и брата. А русские, предав Государя, предали и Россию, и Веру и самих себя. Как же они поступили бы с ним, с чужим, останься он в Ладомирове?

Василий твёрдо запомнил многое из рассказов отца Виталия. В частности о предательстве не только непосредственных участников заговора, но и всего поголовно командования армии.

– Одни сознательно изменяли, – чеканя каждый слог, как приговор произносил иеромонах имена иуд. – Великий князь Николай Николаевич, генералы Алексеев, Рузский, Брусилов, Корнилов, Данилов, Иванов, Эверт. Другие трусливо покорялись изменникам, хоть и проливали слёзы сочувствия Императору – его свитские офицеры Граббе, Нарышкин, Апраксин, Мордвинов. Третьи, вырывая у Государя отречение, лгали ему, что это делается в пользу Наследника, на самом деле стремясь к свержению монархии в России. Зловещие фигуры Временного комитета Государственной Думы – Родзянко, Гучков, Милюков, Керенский, Шульгин – разномастная и разноголосая, но единая в злобе на Русское Самодержавие свора подлецов и предателей России.

«Кругом измена и трусость, и обман», – записал тогда Государь в своём дневнике.

– Отречения как такового не было и не могло быть, – продолжал рассказ отец Виталий. – Император поступил единственно возможным в тех обстоятельствах образом. Он подписал не Манифест, какой только и подобает подписывать в такие моменты, а лишь телеграмму в Ставку с лаконичным, конкретным, единственным адресатом – «начальнику штаба». Это потом её подложно назовут «Манифестом об отречении». Но, уже подписывая телеграмму, кстати, подписывая карандашом (это единственный государевый документ, подписанный Николаем Александровичем карандашом), Царь знал, как знало и всё его предательское окружение, что документ этот незаконен. Незаконен для всех по причинам очевидным. Во-первых, отречение Самодержавного Государя да еще с формулировкой «в согласии с Государственной Думой» не допускалось никакими Законами Российской Империи. Во-вторых, в телеграмме Император говорит о передаче наследия на Престол своему брату Михаилу Александровичу, минуя законного наследника царевича Алексея, а это уже прямое нарушение Свода Законов Российской Империи. Телеграмма Государя в Ставку, подложно названная «Манифестом об отречении», была единственно возможным в тех обстоятельствах призывом Царя к своей армии. Из телеграммы этой, спешно разосланной в войска начальником штаба Ставки Алексеевым, всякому верному и честному офицеру было ясно, что над Императором творят насилие, что это государственный переворот, – и долг присягнувшего на верную службу Царю и Отечеству повелевает спасать Императора. Чего, однако, не случилось. Войска сделали вид, что поверили в добровольное сложение Государем Верховной власти. Клятвопреступники! Они не услышали набата молитвенно произнесённых когда-то каждым из них слов Присяги: «Клянусь Всемогущим Богом, пред Святым Его Евангелием в том, что хочу и должен Его Императорскому Величеству, своему истинному и природному Всемилостивейшему Великому Государю Императору Николаю Александровичу, Самодержцу Всероссийскому, и Его Императорского Величества Всероссийского Престола Наследнику, верно и нелицемерно служить, не щадя живота своего, до последней капли крови … Его Императорского Величества Государства и земель Его врагов, телом и кровью … храброе и сильное чинить сопротивление, и во всём стараться споспешествовать, что к Его Императорского Величества верной службе и пользе государственной во всех случаях касаться может. Об ущербе же его Величества интереса, вреде и убытке … всякими мерами отвращать … В чём да поможет мне Господь Бог Всемогущий. В заключение же сей моей клятвы целую Слова и Крест Спасителя моего. Аминь».

Но не встала армия спасать Царя! Хотя никакой документ об отречении, будь он даже всамделишный, законный Манифест, не освобождал воинство от присяги и крестоцелования, если об этом в документе не говорилось напрямую. Год спустя, когда Император германский Вильгельм отрекался от Престола, он специальным актом освободил военных от верности присяге. Такой акт должен был подписать и Государь Николай Александрович, если бы действительно мыслил об отречении.

Василий тогда закрепил каждой памятливой клеточкой своего мозга, как всегда внешне спокойный и уравновешенный иеромонах приходил просто в негодование, озадаченный непостижимостью фактов. Как, каким образом могла Красная армия, в основе своей состоявшая из дезертиров, из кромешного сброда, стаей воронья, слетевшегося на лозунг «Грабь награбленное», одержать верх?! Возглавляемая прапорщиком Крыленко, в Первую мировую войну бывшего лишь редактором-крикуном «Окопной правды», руководимая беглым каторжником Троцким, не имевшим и малейшего, даже прапорщицкого военного опыта, предводительствуемая студентом-недоучкой Фрунзе, юнкером Антоновым-Овсеенко, лекарем Склянским, как могла вот эта Красная армия теснить Белую гвардию, громить Корнилова, Деникина, Врангеля, Колчака, лучших учеников лучших военных академий, опытнейших военачальников, умудрённых победами и поражениями японской и германской войн, собравших под свои знамёна боевых, закалённых на фронтах офицеров, верных солдат-фронтовиков?! Почему вопреки неоспоримым преимуществам, очевидному перевесу сил, опыта, средств, Белая армия под началом лучших офицеров России потерпела поражение?! И сам же давал ответ, единственно убедительный, объясняющий и ставящий всё на свои места: «Да потому, что на каждом из них: и на Корнилове, и на Деникине, и на Колчаке, равно как и на каждом солдате, прапорщике, офицере лежал тяжкий грех клятвопреступника, предавшего своего Государя, Помазанника Божьего. Для каждого православного ясно: Бог не дал им победы».

– Вот они, современные Иуды, – впечатались в сознание Василия слова иеромонаха Виталия. – Трагичные, жуткие судьбы: генерала Алексеева, это он держал в руках нити антимонархического заговора; генерала Рузского, пленившего Государя и требовавшего от него отречения в псковском поезде; генерала Корнилова, суетливо явившегося в Царское Село арестовывать Августейшую Семью и Наследника Престола, которому он, как и Царю, приносил на вечную верность присягу; генерала Иванова, преступно не исполнившего Государев приказ о восстановлении порядка в Петрограде; адмирала Колчака, командовавшего тогда Черноморским флотом, имевшего громаднейшую военную силу и ничего не сделавшего для защиты своего Государя. И судьбы этих генералов, как и печальные судьбы тысяч прочих предателей Царя, свидетельствуют о скором и правом Суде Божьем. Рвавшиеся уйти из-под воли Царя в феврале 1917 года, жаждавшие от Временного Правительства чинов и наград и предательством их заработавшие, но уже через год, максимум два, они расстались не только с тридцатью полученными серебряниками, с жизнью расстались – такова истинная цена предательства, цена иудиной верности. Генерал Рузский, бахвалившийся в газетных интервью заслугами перед февральской революцией, зарублен в 1918 году чекистами на Пятигорском кладбище. Генерал Иванов, командовавший Особой южной армией, которая бежала под натиском Фрунзе, умер в 1919 году от тифа. Адмирал Колчак расстрелян большевиками в 1920 году, успев прежде сполна испить чашу горечи измены и предательства. Генерал Корнилов погиб в ночь перед наступлением белых на Екатеринодар. Единственная граната, прилетевшая в предрассветный час в расположение Белых, попала в дом, где работал за столом генерал – один осколок в бедро, другой в висок. Священный ужас охватил тогда войска, Божью кару узрели в случившемся солдаты, судьба наступления была роковым образом предрешена.

Грех клятвопреступления стал трагической судьбой всей Белой армии от солдат до командующих. Предав своего Императора, порушив Закон и Присягу, армия (ВСЯ! – и в этом состоит ответственность перед Господом всех за грехи многих) понесла заслуженное наказание – разделение на Белых и Красных, гибель и отступничество вождей, крушение воинского духа. Армии, не вставшей спасать своего Царя, Бог не даровал победы.

Голос обличителя иудиного греха звучал твёрдо и бескомпромиссно. Но чем дальше, тем больше в нём слышались слёзные нотки, ведь обличать приходилось плоть от плоти, кровь от крови свой собственный народ, частичкой которого он был сам. Был и остался до самой смерти.

– За трагедией армии встаёт трагедия Русской Православной Церкви. Почему её, единую, с почти тысячелетней историей, мощную, родившую на рубеже веков великих святых, – преподобного Иоанна Кронштадтского, преподобных Оптинских старцев, преподобного Варнаву Гефсиманского – прославившую в одном только начале XX века мощи семи угодников Божьих, открывавшую в те годы новые храмы, монастыри, семинарии, духовные училища? И этот нерушимый, казалось, оплот Православной Веры и Самодержавного Царства вдруг в одночасье поразил гибельный пожар раскола, внутренних распрей, жестоких гонений со стороны безбожников и иноверцев. Что сталось с православными, с массой русских христиан, «страха ради иудейска» отвергшихся от своего христианского имени и всё-таки попавших под мстительный меч репрессий? Где были их прежние духовные вожди и наставники, кто бы остановил повальное богоотступничество?

Коренное зло было совершено 6 марта 1917 года, когда Церковь в лице Святейшего Синода не усомнилась в законности Царского отречения. Поразительнее всего то, что в этот момент разрушения Православной Русской государственности, когда руками безумцев насильно изгонялась Благодать Божья из России, хранительница этой Благодати – Православная Церковь – в лице своих виднейших представителей молчала. Она не отважилась остановить злодейскую руку насильников, грозя им проклятием и извержением из своего лона, а молча глядела на то, как заносится разбойничий меч над священною Главою Помазанника Божия и над Россией.

Пока Святейший Синод в дни с 3 по 6 марта 1917 года раздумывал и медлил – решал, молиться ли России за Царя?! (страшное, к краю погибели подводящее решение!) – в синодальной канцелярии ужасающей грудой накапливались телеграммы: «Покорнейше прошу распоряжения Святейшего Синода о чине поминовения властей», «Прошу руководственных указаний о молитвенных возношениях за богослужениями о предержащей власти», «Объединённые пастыри и паства приветствуют в лице вашем зарю обновления церковной жизни. Всё духовенство усердно просит преподать указание, кого как следует поминать за церковным богослужением». Под телеграммами подписи Дмитрия Архиепископа Таврического, Александра Епископа Вологодского, Нафанаила Епископа Архангельского, Экзарха Грузии Архиепископа Платона, Назария Архиепископа Херсонского и Одесского, Палладия Епископа Саратовского, Владимира Архиепископа Пензенского… Они ждали указаний, забыв тысячелетний благодатный опыт Русского Православия – опыт верности Царю-Богопомазаннику, опыт, благословенный Патриархом Гермогеном, святым поборником против первой русской смуты: «Благословляю верных русских людей, подымающихся на защиту Веры, Царя и Отечества, и проклинаю вас, изменники».

5 марта 1917 года в Могилёве, не убоявшись гнева Божия, не устыдившись присутствия Государя, штабное и придворное священство осмелилось служить Литургию без возношения Самодержавного Царского имени. Это свершилось в присутствии великой русской Православной святыни – Владимирской иконы Божьей Матери, привезённой в Ставку перед праздником Пресвятой Троицы 28 мая 1916 года. Икона, благословившая начало Русского Царства, нерушимое многовековое Самодержавное Стояние его, узрела в тот час, как Россия перестала открыто молиться за Царя. Уже назавтра этот самовольный почин был укреплён решением Святейшего Синода: «Марта 6 дня Святейший Синод, выслушав состоявшийся 2 марта акт об отречении Государя Императора Николая II за себя и за сына от Престола Государства Российского и о сложении с себя Верховной власти, и состоявшийся 3 марта акт об отказе Великого Князя Михаила Александровича от восприятия Верховной власти впредь до установления в Учредительном собрании образа правления и новых основных законов Государства Российского, приказали: означенные акты принять к сведению и исполнению и объявить во всех православных храмах … после Божественной Литургии с совершением молебствия Господу Богу об утишении страстей, с возглашением многолетия Богохранимой Державе Российской и благоверному Временному Правительству ея». Так Синод благословил не молиться за Царя и Русское Царство. И в ответ со всех концов России неслись рапорты послушных исполнителей законопреступного дела: «Акты прочитаны. Молебен совершён. Принято с полным спокойствием. Ради успокоения по желанию и просьбе духовенства по телеграфу отправлено приветствие председателю Думы».

Кто в Церкви в те дни ужаснулся? Кто вздрогнул в преддверии грядущей расплаты за нарушение одного из основных Законов Православной Российской Империи? А именно – «Император яко Христианский Государь есть верховный защитник и хранитель догматов господствующей веры и блюститель правоверия и всякого в Церкви Святой благочиния… В сем смысле Император… именуется Главою Церкви»!

Имена верных своему Главе иерархов Церкви мы знаем наперечёт. Их мало, их очень мало: Митрополит Петроградский Питирим – арестован 2 марта вместе с царскими министрами, а 6 марта Постановлением Святейшего Синода уволен на покой; Митрополит Московский и Коломенский Макарий – уволен на покой с 1 апреля 1917 года; Епископ Тобольский и Сибирский Гермоген, мученической смертью запечатлевший верность Царю и Его Семье – утоплен красными в Туре 16 июня 1918 года; Епископ Камчатский Нестор – возглавил единственную попытку спасения Царской Семьи; Архиепископ Литовский Тихон – будущий Патриарх, впоследствии посылавший Государю в заточение благословение и просфору, вынутую по царскому чину, через Епископа Тобольского Гермогена; Архиепископ Харьковский Антоний – будущий предстоятель Русского Православного Зарубежья, заявивший тогда: «От верности Царю меня может освободить только его неверность Христу»… О верности Царю других в священноначалии ничего не известно.

Так случилось, что большие люди Церкви возомнили себя больше Царя, а следовательно, больше Господа. Они благословили цареотступничество: «Да свершилась воля Божия. Россия вступила на путь новой государственной жизни. Да благословит Господь нашу великую Родину счастьем и славой на новом пути!» – так обратился Святейший Синод к верным чадам Святой Православной Церкви. Сегодня мы знаем о том «счастье» и о той «славе», которые ждали Россию без Царя, а потому и Россию без Бога. Когда большие люди Церкви благословили цареотступничество, маленькие люди, её верные чада, промолчали. Маленькие люди посчитали себя слишком маленькими, чтобы отстоять Русское Царство. Не встала Православная Русь спасать своего Белого Царя. Отшатнулись от Императора те из духовных, кто по долгу своему должны были ни на шаг не отступать от него. Будто затмение нашло на этих облечённых долгом людей, доверившихся революционной пропаганде, начитавшихся газетной травли, напитавшихся крамольным духом демократии, в безотчётности, что нарушают присягу на верность Государю Императору, принесенную ими при поставлении в священнический сан, которую Государь Император для них не отменял:

«Обещаюсь и клянусь Всемогущим Богом пред Святым Евангелием в том, что хощу и должен Его Императорскому Величеству, своему истинному и природному Всемилостивейшему Великому Государю, Императору Николаю Александровичу, Самодержцу Всероссийскому, и законному Его Императорского Величества Всероссийского Престола Наследнику верно и нелицемерно служить и во всём повиноваться, не щадя живота своего до последней капли крови… В заключение сего клятвенного обещания моего целую Слова и Крест Спасителя моего. Аминь».

Как можно было не ведать православному священству, что нарушение присяги, принесённой ими на Евангелии, что осквернение ими крестоцелования навлекут на них страшные бедствия? Ведь отречение от Царя, Помазанника Божьего, являлось отречением от самого Господа и Христа Его. Но это в тот час никого не пугало, одна за другой летели в Святейший Синод телеграммы: «Обер-прокурору Св. Синода. 10.03.1917. Из Новочеркасска. Жду распоряжений относительно изменения текста присяги для ставленников. Крайняя нужда в этом по Донской Епархии. Архиепископ Донской Митрофан». Чудовищно, но к ставленнической присяге священника Царю отнеслись, как к устаревшему и должному быть упразднённым обычаю, не более.

Так стоит ли удивляться размерам бедствий, что карающей десницей послал Господь на Церковь?

Армия и Церковь – две организованные русские силы, которые согласно Законам Русского Царства и приносимой каждым из служащих присяге обязаны были защищать Русское Царство, Государя и Его Наследника до последней капли крови. Обе они нарушили и Закон, и присягу и понесли за это наказание, узрев в лицо, что есть чудо гнева Божия. Не видеть Божьего воздаяния за нарушение клятвы и за свержение Царя (именно за свержение, а не добровольное отречение!) в последовавших за этим революционных событиях – в большевистском восстании, в гражданской войне, в гонениях против Церкви – значит, ничего не понимать в русской истории, совершающейся по Промыслу Божию.

Судьбы Армии и Церкви явились предтечей судьбы всего Русского народа, который не мог не ответить за цареотступничество. Весь народ ответил за грех многих из него. Именно в нарушении клятвы – Соборного Постановления 1613-го года на вечную верность русских царскому роду Романовых – причина нескончаемых и по сей день русских бед.

Старый восьмидесятилетний митрополит, измученный болезнями и недугами, всё ещё обладал ясной памятью и здравым рассудком. Да и не так уж стар он был. Разве восемьдесят – критический возраст для митрополита? Он помнил всё, будто это было только вчера. Тем более что навязчивые воспоминания ежедневно, с постоянством курьерского поезда и дотошностью суфлёра рисовали ему красочные картинки из давно минувшего, заостряя внимание на малозначительных мелочах, сыгравших впоследствии, как оказалось, весьма существенные роли и в его жизни, и в жизнях многих людей, с которыми он так или иначе был связан. А понимание этих особенностей неизменно усиливало уверенность в том, что ничего на Божьем свете не происходит зря, никакая деталь даже самого незаметного события не проходит без последствий. И стоит ещё Святая Русь только лишь благодаря искупительной крови немногих Новомучеников и Исповедников Российских, сохранивших верность Помазаннику Божию и Церкви Христовой, либо спохватившихся вовремя и осознавших, подобно апостолу Петру, всю глубину своего отречения. Немногих не по числу таковых, но по отношению к отпадшим от Веры и Верности. Только благодаря этой крови живёт ещё и испытывает неисчерпаемое долготерпение Божие эта страна и этот народ, названный некогда Великим народом Русским. И хотя променял он, не глядя, за иудины серебряники и само это имя на прозвище советский, а ныне и вовсе на безликое стадное погоняло – россияне, хотя, не свободный от клятвы, присягал выскочкам-временщикам Лжеборисам, Лжевладимирам и Лжедимитриям, быть ему предстоит дотоле, доколе с ним Бог. А тёмной ночи, сокрывшей краски светлого дня, неизбежно придёт конец, и по древнему обетованию о третьем Риме настанет солнечное утро. Но только уже последнее.

 

XXXIII. Мир ти

И был день, и был вечер. И была ночь, и было утро. Такое же ясное утро, как великое множество предшествующих этому. Всё так же радостно светило и грело огромное, жаркое солнце на беспредельно глубоком как вечность синем небосводе. Неутомимый ветер с моря всё так же нёс прохладу и отдохновение от летнего зноя. Неугомонные ни днём, ни ночью птицы так же наполняли благоухающий множеством ароматов воздух причудливым щебетанием – поистине райскими трелями, усвоенными и заученными ещё со времён Эдема. Благодатный край, небольшой кусочек плодородной земли в окружении мёртвых песков Палестины неизменно со времени своего создания просыпался от ночного покоя и расцветал. Как в первый раз, как в первый свой день, когда, обетованный Создателем Его народу, единственному народу во вселенной, отмеченному печатью избранности, готовился раскрыть ему свои объятия, растворить его в себе. Поистине чудный край. Радующий глаз простор, сплошь усеянный виноградниками. Какое счастье родиться здесь, быть сыном этой земли, дарованной самим Богом. Осознавать себя причастным к священной миссии хранения и сбережения в полноте и незыблемости великого откровения свыше, трепетно передаваемого из поколения в поколение. Чтобы ни единой крупицы этого духовного богатства не потерялось, не пропало даром, не досталось псам, рыскающим по всему миру и тщетно ожидающим от своих ложных божков хоть жалкой крохи того сокровища, которое всякий иудей имеет даром – не по заслугам, но по рождению.

Только не было в это благодатное утро радости на душе у того, кто стоял сейчас на пыльной дороге Иудеи перед обширным куском огромного виноградника. Почему не было радости? Ведь была же она раньше. Куда исчезла, где спряталась? Отчего, по какой причине оставила трепетное, всегда такое восприимчивое ко всему прекрасному, податливое восторгам и ранимое печалями человеческое сердце. Когда это произошло? Как?

Иуда не помнил. Не понимал, как, когда и почему это случилось. Силился понять, вспомнить, найти объяснение и, отыскав причину, попытаться исправить, вернуть утраченный душевный комфорт. Вновь обрести радость от ежедневно происходящих событий и примирительное согласие с самим собой, своим сердцем, своим взыскательным, ищущим, но ставшим почему-то чужим Я. Силился вспомнить, понять – и не мог. Никак не мог связать воедино, в одну понятную, логически выверенную цепочку причинно-следственных связей отдельные звенья событий, составляющих собой последнее время его жизни, внезапно и кардинально изменившейся около трёх лет тому назад.

«Мир ти», – выстукивало тогда сердце.

Тогда. Когда же это было?

Гордо грядущий по пыльным дорогам Иудеи и Галилеи он был счастлив тем уж, что находился в тесной близости с Человеком, встречи с Которым ждал, о Ком грезил в детских мечтах, слушая и упиваясь рассказами деда. Счастлив непосредственным соучастием в создании истории своего народа, своей Иудеи, древней земли Израиля. Счастлив исполнением главной мечты, о воплощении которой въяве не решался даже подумать, но коей болел неистово с тех пор как начал осознавать себя личностью. Счастлив, наконец, избранностью среди избранных. И это главное. Поскольку пассивная исключительность по рождению, по принадлежности роду Авраама, Исаака, Иакова, Давида – ничто по сравнению с осмысленным, несомненно заслуженным выделением лично его, Иуды в число Двенадцати.

Да. Двух мнений тут быть не может. Тогда ещё сердце его переполнялось этим счастьем и миром, в нём не оставалось места для сомнений, тревог и, уж тем более, для печалей. Он был рядом с Ним. С Тем, на кого тысячу лет уповал и продолжает уповать народ Израиля. Он в непосредственной близости, позволяющей видеть Его крупным планом; слышать Слово прямо из Его уст, а не через базарный пересказ народной молвы; касаться Его – Боже мой! – и чувствовать при этом, как тёплая волна чего-то сокровенного проникает через точку касания и пронизывает всё тело, возбуждая трепет и придавая силу, неведомую ранее. Он не просто один из тысяч в многолюдном море, населяющем вселенную – он один из ДВЕНАДЦАТИ!!! ВСЕГО ДВЕНАДЦАТИ в этом многомиллионном человеческом муравейнике! И уж он постарается, приложит все силы, способности, таланты, которыми наделил его Господь, чтобы стать первым, своего рода ЕДИНСТВЕННЫМ среди них для Него, для мира, для истории. Иуда увековечит своё имя. Ведь он единственный иудей среди Апостолов – так сам Учитель нарёк Двенадцать. Имя Иуды прозвучит, прозвенит ещё в судьбе Израиля, мира, вселенной. Это он знал точно, предчувствовал и был счастлив этим предчувствием.

«Мир ти», – стучало сердце потОм.

Слушая Равви длинными, нескончаемыми и, в то же время, безумно короткими вечерами у костра, он ощущал, как сознание наполняется глубокой мудростью, почти всегда непонятной, сокровенной, высказанной в притчах. И хотя спокойный тихий голос Учителя затем терпеливо разъяснял Двенадцати всю сокровенную суть иносказаний, всё равно знание это оставалось не до конца охваченным разумом и от того чудесным. Мудрость эта раскрывала самую потаённую, сокрытую где-то в беспредельных глубинах души человеческой её изначальную природу, наполняла мыслящую силу пониманием неизвестных, доселе не опробованных опытом соответствий, новых закономерностей, надёжно притягивающих друг к другу и скрепляющих в могучую, нерушимую логику отдельные звенья цепочки причинно-следственных связей. Но не объясняла мудрость та, не позволяла аксиомно чётко и твёрдо уяснить – как и почему всё происходит. Зато оставляла необозримый, поистине беспредельный простор для Веры, обогащающей холодный и рассудительный разум горячей энергией Надежды и какой-то домашней, даже патриархальной Любовью.

Блаженны нищие духом, ибо их есть Царство Небесное. [63]

Кто они эти нищие духом? Что вообще есть духовная нищета? И как достичь, постичь её, не ведая, ЧТО она такое? А может, она уже достигнута? Вся их община, а естественно и он, Иуда, как член её, и вправду внешне похожи на нищих. Скитаются из селения в селение, из города в город, не имея ни кола, ни двора, где главу приклонити, живут милостыней, тем, что подают им добрые люди, не знают ни семьи, ни родных, ни близких. Воистину сирые, убогие побирушки. Но это только внешне. На самом деле скитания их преисполнены высоким духом великого подвига во имя Родины, во имя народа израильского, угнетённого, порабощённого языческим Римом. И не скитальцы они вовсе, а воины Великой Армии, собирающей, накапливающей по капле от всех уголков Земли Обетованной огромную, несокрушимую силу, ожидающую только приказа своего предводителя – своего мудрого Давида, обетованного Царя Иудейского. Чтобы, накопив, как океан по крохотной дождевой капельке вОды, обрушиться безудержной волной на кажущиеся неприступными скалы вражьего берега и смести, снести, смыть обломки глиняного колосса в бездну пучины морской, на самое дно её. Может, это и есть духовная нищета – высокая цель, скрытая под маской побирушки?

Блаженны плачущие, ибо они утешатся.

Голос Равви настолько убедителен, что заставляет, хотя и на время, забыть, отстраниться от некогда усвоенных дедовских наставлений о мужском достоинстве, не позволяющем давать волю слезам. Плачущего этот жестокий мир ещё более бьёт. Нет, они не плачут, они радуются своей высокой миссии – миссии утешителей плачущей Отчизны. Если блаженны плачущие, то каково же блаженство утешителей?!

Блаженны кроткие, ибо они наследуют землю.

Иуда не понаслышке знал, своим хребтом и пОтом измерил цену земли. Она включала в себя многое: бессонные ночи, вечно ноющие суставы и надорванные от непосильного труда жилы, кровоточащие волдыри мозолей, иссушённую палящим солнцем кожу, безвыигрышную, нескончаемую войну с паразитами, очень часто человеческими, нехватку воды для полива, постоянное беспокойство, страх, хитрость, обман, даже коварство в известной мере…. Не было только в этой цене кротости. Не помнил, не находил её в себе Иуда раньше. Но сегодня, сейчас им нужна внешняя кротость, чтобы до времени не обнаружить своей великой цели перед врагами – цели наследования земли израильской. Иуда понял хитроумный план Учителя.

Блаженны алчущие и жаждущие правды, ибо они насытятся.

Ох! Как же Иуда жаждал правды, когда в скудный, засушливый, страшно неурожайный год пытался объяснить бездушному, сытому мытарю, что на уплату подати не хватит даже всего собранного им в этот год урожая. А ведь ему ещё надо чем-то жить до следующего, хочется верить, более удачного сбора. Тогда бы он и заплатил всё сполна. Не убедил. Не умолил. Какой там насытиться – отдал всё, да ещё лишился внушительного, самого плодородного куска своего виноградника. Но жажду правды сохранил. Сберёг. И ещё приумножил, «не закопав талант в землю». Теперь эта жажда распространяется не только на его, Иудину правду, ограниченную пределами виноградника, но на правду всей земли, всего народа израильского. Беспредельная жажда ничем не ограниченной, мировой, вселенской правды. Правды воскресения былой славы и могущества Израиля, его владычества над Римом, над Миром.

Блаженны милостивые, ибо они помилованы будут.

И что теперь? Прикажете Иуде расплыться в блаженной всепрощающей улыбке? Быть милостивым? На следующий год, когда не знавшему отдыха Иуде после неимоверных лишений и тягот изнурительного труда удалось-таки, не разгибая спины, проводя дни и ночи на винограднике, восстановить своё хозяйство. Вот тогда тот же самый мытарь, проворовавшись, пришёл просить денег в долг, чтобы возместить утаённую им сумму подати. Что, смилостивиться? Ну, уж нет! Иуда тогда всё припомнил, как сам в ногах валялся, умоляя повременить. Теперь мытарь в ногах у жаждущего справедливости, непоколебимого в своей твёрдости Иуды. Сначала победить, обратить в пыль, в пепел, в прах, насладиться величием победы… ну, потом, конечно, можно и помиловать кого-то. Есть же и среди псов достойные милости.

Блаженны чистые сердцем, ибо они Бога узрят.

Как же возможно узреть невидимого, непознанного, ничем неограниченного Бога? Это невозможно. Бога никто никогда не видел и не увидит. Так и в Законе сказано, а Закон – есть Закон. Учитель, конечно, выражается фигурально. В словах Его скрыт какой-то иной, образный смысл.

Блаженны миротворцы, ибо они будут наречены сынами Божиими.

Миротворцы. Творящие мир…, или Мир? Примириться с врагами, с Римом? С Римом?! С жадным, ненасытным Римом, создавшим на крови, костях, жертвах поверженных им земель свой Мир? Риму мир?! Никогда! Не бывать этому! Разрушить Мир Рима до основания, до полного уничтожения, а затем восстановить мир, свой Мир. Даже не восстановить, воссоздать новый Мир, Мир Израиля, в котором все остальные народы поклонятся и понесут подати единственному Богоносному великому народу, посеянному на благодатной почве Земли Обетованной семенем Авраама. Великий Мир! Мир Мира!

«Мир ти», – стучало сердце ещё недавно.

Сомнений не было и тогда, когда Учитель, наделив Двенадцать Своей чудесной силой, послал их на проповедь. Послал одних. Без Себя.

Ходя же проповедуйте, что приблизилось Царство Небесное. Больных исцеляйте, прокажённых очищайте, мёртвых воскрешайте, бесов изгоняйте; даром получили, даром давайте. [64]

Слабой болью кольнуло где-то под коленками, там, где живёт и таится до времени страх. Впрочем – Иуда понял его природу – страх не за себя, не за свою личную, а значит малозначимую для того дела, за которое он взялся, жизнь, а страх за само дело, которое может прерваться, едва начавшись.

Вот, Я посылаю Вас, как овец среди волков…. Остерегайтесь же людей: ибо они будут отдавать вас в судилища и в синагогах своих будут бить вас, и поведут вас к правителям и царям за Меня, для свидетельства перед ними и язычниками. [65]

А ведь Иуде ещё предстоит увидеть Равви в славе Его. И самому насладиться отблеском славы, ведь это он, Иуда, приведёт к ней Учителя.

Впрочем, боль под коленками быстро прошла, улетучилась, как только Иуда сам, без Равви, возложив на больного руки, исцелил его. Такой радостью вдруг переполнилось сердце, такой гордостью напитался вдруг разум, гордостью за Равви и за себя, за себя и за Равви, как за одно целое, как источник и поток, не могущие один без другого донести воду жизни до безбрежного океана. Такой небесной музыкой заиграла, запела вдруг душа, таким светом заискрились, засверкали очи, такой лёгкостью, невесомостью наполнилось всё тело, что, не чувствуя под ногами тверди земной, полетело, поплыло над её просторами, над садами и виноградниками, горами и долами, морями и океанами, охватывая распростёртыми руками весь мир. Руками, никогда не знавшими ни отдыха, ни тепла и податливости молодого горячего женского тела, ни приятной тяжести изобилия и богатства, теми самыми руками, которыми он, Иуда, только что, всего несколько мгновений назад сотворил чудо.

«Мир ти», – сердце Иуды не знало печали. Напротив, оно переполнялось радостью. Десятки исцелённых им больных, увечных, расслабленных, бесноватых. Сотни пытливых глаз, жадных ушей и трепетных сердец, слушающих и слышащих слово его – слово об Учителе и Царстве Его, Слово Учителя, свободно льющееся из уст, из сознания, из сердца Иуды. Вот итог его почти месячного путешествия с проповедью по Иудее. Разве возможно быть тут печали? Мыслимо ли даже тени сомнения поселиться там, где празднует пир счастье?! Кроме того, полная сума различной снеди, одежды, елея и всяко-разной мелочи полезной в хозяйстве их общины приятно отягощала плечо и ритмично похлопывала по бедру Иуды, спешащего назад к Учителю. И хотя не раз говорил Равви: «…даром получили, даром давайте», – сладкозвучно звенели медные, серебряные и даже золотые монеты о стенки железной кружки для пожертвований, висевшей на поясе Иуды. Что ж, сами дают, не отказываться же. Ведь и одежда, и обувь, и тем более деньги ох как пригодятся для будущего войска. И не только для будущего. И им, нынешним, приближённым Учителя, Его гвардии не помешает немного расслабиться после трудов праведных и отпраздновать такой большой успех. А успех несомненный. Иуда уже готовил слова, представлял в фантазии, как они, все Двенадцать, нетерпеливо перебивая друг друга, будут рассказывать и рассказывать Учителю о своих приключениях и победах. Прихвастнут маленько, не без этого, но ведь никто и никогда со времён Пророков не делал того, что сделали сейчас они. И самым впечатляющим, заслуживающим похвалы и внимания Равви, самым чудесным будет, конечно же, рассказ его, Иуды.

Радостно билось сердце. Вовсе не обжигая, а, напротив, ласково светило и грело спину огромное солнце с беспредельно глубокого как вечность синего небосвода. Неутомимый попутный ветер с моря, весело играя в волосах и складках хитона, всё так же нёс прохладу и помогал идти. Птицы, не знающие покоя ни днём, ни ночью, наполняли благоухающий множеством ароматов воздух причудливым щебетанием – поистине райскими трелями, созвучными с музыкой вдохновенья. Хотелось жить, любить, творить, созидать. Иуда без сожаления согласился бы даже умереть, но во имя жизни, любви, созидания.

Вдруг тень, как от размаха крыльев большой птицы нагнала Иуду, преградила собой дыхание свежего бриза, отчего солнечный жар как-то резко и вдруг усилился, полыхнул, будто невидимая рука поднесла к самому затылку неистово горящий факел. Путник оглянулся. Сзади, размахивая воскрилиями широких одежд, как птица крыльями, его настигала большая чёрная тень.

 

XXXIV. Реки, текущие вспять

Реки не умеют течь вспять. Это против их природы, их предназначения, их задачи. Они созданы для того, чтобы, собирая из всех, даже самых отдалённых краёв, и аккумулируя в себе воды небесные и земные, препроводить их, соединяя воедино разнонаправленные потоки, в могучую, необъятную стихию океана, для которой на земле нет силы, способной покорить или хотя бы как-то урезонить последнюю. Широкие, полноводные, степенные, равно как и юркие, говорливые, бурные они оживляют всё на пути следования, чудесно превращая мёртвый материал спрессованной космической пыли в обиталище души, красоты и смысла. И в этом их суть. В этом их сверхзадача, их цель.

Сейчас юноше-русину из далёкого малозначительного местечка в Прикарпатье, знающему, как ему думалось, и свою цель, и сверхзадачу, и смысл жизни, казалось, что некогда спокойная и тягучая, а ныне бурная река его судьбы потекла не туда – в сторону, противоположную направлению, предначертанному Самим Богом. Начался трудный путь эмиграции. Монастырская братия, откатываясь под натиском войны на запад, прочь от России, оказалась сначала в Братиславе, потом в Германии, а когда бушующая красная волна накрыла и её, то в Швейцарии. Не отставал и Василий.

Война всем поломала жизнь, у многих и вовсе отняла. И самое страшное, поистине ужасное в этой стихии человеческого противостояния было то, что два великих народа, две великие культуры – русская и германская, оказались принесёнными в жертву больному самомнению двух монстров, двух чудовищ с их неуёмными аппетитами. Один из них неизбежно должен был одолеть, пожрать другого – такова суть зла, пожирающего само себя. И красный дьявол слопал коричневого. Но цена той Пирровой победы до сей поры отражается на потомках, и не только в России, но и во всей Европе, во всём мире. В России больнее всего. И не потому только, что вероломство и бесчеловечность коричневого оставили глубокий, не зарастающий рубец, но в большей мере потому, что какая-то больная, противоестественная любовь и поклонение красному породили и продолжают порождать всё новых и новых чудовищ. Любовь сама по себе плодотворна, но любовь к мерзости плодовита как терние.

Реки не текут вспять. Они лишь, огибая непреодолимые препятствия, образуют излучины и меандры, часто весьма значительно отклоняясь от маршрута следования, но неизменно продвигаясь, так или иначе, к изначально назначенной свыше цели. Потоки вод, как и судьбы людей, часто расходятся, растекаются в разные стороны, отдаляясь друг от друга, чтобы рано или поздно, набрав силы и полноты, соединиться вновь на финишном отрезке жизненного марафона. Так и пути человеческие. Пересекаются, соединяются, объединяются в притягательной силе любви. Потом вдруг расходятся часто помимо своей воли, но разделённые всё же живут, дышат, наполняются смыслом, силой, значением, и уже полноводные, состоявшиеся пересекаются вновь. С любовью ли? Легко любить, когда ты ещё мал и зависим. Трудно, сто крат тяжелее, когда за время разлуки ты вырос и стал почти вровень с некогда любимым. Это малозначительное ПОЧТИ становится неожиданно камнем преткновения, силой, способной разъединить вновь, разбить когда-то целое, даже убить.

Оставив родные края вскоре после того, как закончилась та страшная война, послушник Василий покинул и Европу, переехав вместе с монастырём в Джорданвилль, где вступил в братию Троицкой обители. Там уже через пару лет он был пострижен в рясофор, а вскоре и в мантию. Здесь ему предстояло пройти долгий жизненный и духовный путь от инока до иеромонаха, возмужать, набраться силы. Здесь же он, окончив Свято-Троицкую духовную семинарию, стал преподавателем Священного Писания Ветхого Завета и патрологии. Отсюда в возрасте тридцати девяти лет он был возведён в сан Епископа Манхэттенского, но уже через девять лет вернулся обратно, будучи избранным братиею Троицкого монастыря своим настоятелем, и переведён Синодом на Троицко-Сиракузскую кафедру. А ещё по прошествии пяти лет на основании определения Собора Епископов был возведён в сан Архиепископа с правом ношения бриллиантового креста на клобуке. Опять же здесь, после трудных, полных поистине историческими событиями ещё двадцати семи лет он нашёл последний приют, будучи погребённым в усыпальнице собора Свято-Троицкого монастыря в Джорданвилле в штате Нью-Йорк. Но это потом, вскоре.

А пока, старый, измученный болезнями восьмидесятилетний митрополит, на исходе жизни думая, вспоминая, осмысливая этот тяжкий путь, так или иначе, возвращался мятежной душой к единственной мысли, трудной, но спасительной – мысли о покаянии. О ней неустанно напоминало, твердило сердце, как о незаживающей кровоточащей ране, о приставучей зубной боли. А волевой, холодный как сталь разум гнал прочь совестливое, плачущее стенание, утверждая твёрдо и основательно, словно репродуктор, вещающий голосом Левитана, что всё было сделано правильно.

Он помнил, с самого дня их расставания старался следить за дальнейшей судьбой и просто за жизнью своего старшего брата, учителя и спасителя. Благо рваные куски информации, хотя довольно скудные и немногочисленные, но всё же пробивались сквозь хаос послевоенного мира и позволяли ему составить ясную и правдивую картину жития своего ладомировского друга.

Когда разгром и отступление немецкой армии заставили всю братию покинуть Иово-Почаевскую обитель, перед иеромонахом Виталием открылась огромная миссионерская деятельность в Берлине и его окрестностях. Ему приходилось ежедневно посещать лагеря остов, проповедовать, служить, напутствовать сотни умирающих от голода, туберкулёза, ран. Но вскоре пришлось снова уходить от окружающей со всех сторон Красной армии. Иеромонах Виталий покидает Берлин и обосновывается в городе Гамбурге. Перед ним открывается огромное поле деятельности среди так называемых DP, которым надо помочь избежать репатриации со всеми последствиями сталинских ужасов. Знание английского языка во многом помогает ему спасти тысячи соотечественников. Возведённый Архиерейским Синодом в сан Архимандрита, игумен Виталий организует в лагере Фишбеке в барачной церкви круг ежедневного богослужения, основывает типографию, собирает вокруг себя небольшую монашескую братию, издаёт и печатает для всех лагерных церквей восточной Германии все Великие Сборники, молитвословы. Он издаёт ежемесячный журнал «Почаевские Листки», который затем переименовывается в «Православное Обозрение». Многие в лагере Фишбек проходят почти полный псаломщический курс, и удаётся даже собрать 12 юношей, которым преподаётся систематически в продолжении года весь курс богословских наук семинарского уровня.

С сорок седьмого года Архимандрит Виталий уже настоятель Лондонского прихода, неустанно разъезжает по всей Англии, организует православные приходы в Манчестере, Престоне и Бредфорде. Последний существует и до сего дня в самом центре Англии.

В пятьдесят первом году в день святых Апостолов Петра и Павла его посвящают в Архиерейский сан с назначением викарным Епископом в Бразилию, и местом проживания на Вила Альпина в Сан-Пауло.

И тут под Южным Крестом снова застучали печатные станки. Вила Альпина покрывается новыми постройками, организуется небольшой приют для мальчиков, которые обучаются русскому языку, Закону Божию при ежедневном суточном круге богослужений. Владыко Виталий и его иеромонахи посещают православных людей по самым глухим уголкам Бразилии – наибольшей страны всей Южной Америки. Их трудами основываются два прихода в центре этой страны: в её новой столице Гоянии, а также в пригороде Сан-Пауло – в местечке Педрейра.

О своей миссионерской деятельности Владыко Виталий писал из Сан-Пауло: «Я лично убеждён, что в нашу задачу в рассеянии входит не только окормление нашего русского народа, стремление оберегать его от денационализации, но также и известное миссионерство среди инославных. У меня есть внутреннее стремление к миссионерству среди иностранцев. За время нашего пребывание в Лондоне нам удалось обратить в Православие около десяти человек англичан, что кажется мало, но все они стали искренними православными людьми. Лучший из них перевёл на английский язык сокращённое Добротолюбие… За эти годы у нас выработалась очень хорошая система миссионерства. Мы всё время разъезжаем, оставаясь иногда продолжительное время в том или ином пункте, но зная, как велика слабость и удобопреклонность к падению человека, мы большую часть времени проводим в общежительной жизни, в которой мы спасаемся, как в некоей раковине, от морских хищников – страстей наших. Одним словом, мы привыкли жить среди народа и в то же время вести монастырский образ жизни».

Вскоре Владыко Виталий со всей свой братией переводится указом Архиерейского Синода в Канаду, как правящий Епископ западной части этой страны с кафедрой в Эдмонтоне. Тут в семидесяти пяти милях от города он основывает Свято-Успенский скит около полустанка Гранада.

Затем Владыку Виталия Архиерейский Синод переводит в Монреаль и возводит в сан Архиепископа Монреальского и Канадского. В скором времени после переезда Преосвященный Владыко Виталий приобрёл землю в окрестности городка Мансонвилля (Квебек) и начал постройку мужского скита. Работы там совершались братией Архиерейского подворья с участием добровольцев прихожан, и на сегодня всё это обрело уже вид Свято-Преображенского скита с храмом этого же имени, украшенного чудесным иконостасом внутри, с иконами известных зарубежных иконописцев. Также выстроен свечной завод, сооружены часовенки на русском кладбище и на озере с источником ключевой воды. Большие, светлые корпуса для братии с трапезной закончены со строительством и оборудованием и ждут своих насельников. Это малое братство живёт поразительным единодушием и для массы людской часто совершенно незримо истинно духовной жизнью, полностью посвященной Церкви Христовой.

В течение всего жительства в Канаде Архиепископа Виталия беспрерывно работала типография при Архиерейском Подворье, выпуская богослужебные книги, брошюры, толстые тома духовной литературы и периодической с богословским материалом, журнал «Православное Обозрение», первый номер которого был издан еще в Бразилии.

Старый митрополит тогда следил за успехами и ростом своего друга. И когда в связи с кончиной предстоятеля перед Церковью встал вопрос о новом первоиерархе, он был искренне рад, что Архиерейский Собор избрал Архиепископа Виталия на должность Первосвятителя Церкви в сане Митрополита Восточно-Американского и Нью-Йоркского.

Теперь они встречались чаще, гораздо чаще, конечно не как в Ладомирове, но всё же… Служение Митрополита Виталия проходило теперь совсем рядом, в Нью-Йорке, в окрестностях которого был расположен Джорданвилль. Старый митрополит, будучи тогда ещё Архиепископом, мог часто слушать проповеди Высокопреосвященнейшего Владыки и всякий раз заслушивался, переносясь мысленно в далёкую, безвозвратно ушедшую юность, в тихий, уютный уголок Карпат, увитый виноградниками, как древняя колыбель христианства Иудея. Где ласковое солнце, всегда свежий воздух, наполненный ароматами трав и садов, приютили доброжелательный, радушный народ, гордо именующий себя карпатороссами.

Как и тогда речь Владыки была содержательной и ёмкой, а со временем и с опытом приобрела более красочности, образности и эмоциональной глубины.

Одна из самых любимых проповедей Митрополита Виталия, сказанная на съезде духовенства в Кливленде в октябре 1992 года, врезалась в память, словно альпинистский крюк в скалу:

«Священное Писание – книга вечной жизни, книга космическаго размера, потому что она ДО времени и ВО времени, ДОисторическая и историческая. В этой книге заложены все решения для всех народов, для всех поколений. Эта книга должна была бы быть настольной книгой не только всех христиан, но главным образом всех руководителей, всех глав правительств государств мира. В ней заключены нормы жизни, как надо себя вести и как нельзя себя вести. Нет ни одного вопроса, ни одной мировой проблемы, всех времен и каждого века, на которое Священное Писание не дало бы ясное, чёткое своё суждение. И теперь, когда мы все, русские люди, в особенности на нашей несчастной Родине, ищем выхода из создавшегося тупика, политического, экономического и главным образом духовного, нам надо обратиться к Священному Писанию, чтобы иметь ясное представление, где мы, куда нам идти и что делать.

Рассмотрим бегло периоды истории человечества.

Итак, первый род человеческий, уже повреждённый падением Адама и Евы, размножился по всей земле и, будучи цельным организмом, очень скоро превратился в игрушку сатаны, который довёл этот первый род человеческий до невообразимого состояния разврата, разгула и полного растления, неописуемого падения. Господь, взирая на этот первый мир, видел, что он не достоин ни только жить, но даже просто дышать. И Господь погрузил его во всемирном потопе.

От оставшегося праведного Ноя зародился второй мир человеческий, который до сего дня и существует. Для того чтобы с ним не произошло той же трагедии, как с первым миром, Господь в своей бесконечной божественной премудрости, разделил весь род человеческий на языки.

Другими словами, чтобы нам это было более понятно, человечество – как корабль, который в наше время разделён на отсеки, дабы не потонул от одной пробоины. Вода заполняет только один отсек с пробоиной – и корабль, немного погрузившись, идёт дальше к своей цели. Вот что сотворил Господь со вторым родом человеческим. Теперь дьяволу уже не так просто вспрыснуть в род человеческий свой яд, который беспрепятственно бы разлился по всему человечеству.

Род человеческий получил величайший дар языка. Каждый народ имеет свой язык. Теперь на земном шаре существуют тысячи языков. А от языка происходит вся культура, все его обычаи, традиции, кончая костюмом и пищею. Всё у него свое особое. Господь поставил каждый народ через дар языка в школу любви, призвав его к творчеству. Ибо каждый человек с самого своего младенчества уже смотрит и видит ту картину, которую он никогда не забудет. Он всегда будет любить свою церковку, свою деревню и свой город или свою улицу. Он будет любить свою речку, свой лес. Это и есть школа любви. Ибо человек, который научится любить своё, будет способен полюбить и чужое, и другой народ. Вот промысел Божий для всего рода человеческого.

Перед дьяволом, источником всякого зла, стоит теперь задача снова вернуть весь род человеческий к Вавилону. Суть этого Вавилона – уничтожить семейные очаги, где возможно упразднить самую частную собственность, в особенности родной дом, в котором рождается человек и умирает; в котором всё мило его сердцу, где помнится всякая царапина, всякая норка мышиная. А вместо этого расселить всех по квартирам в небоскрёбы, в которых все восемьсот квартир до скуки одинаковы. Он, сатана – это древнее зло, вдохновляет людей, не защищённых благодатью Святаго Духа, строить дома кубические, без малейшего архитектурного воображения; заставляет людей слушать в какофонии или в декакофонии что-то особое, щекотливое, одурманивающее, и этой музыкой вызывать у людей самые низкие ощущения и инстинкты. Это всеобщая уравниловка, безвкусица коснулась даже нашей пищи, в которой царит индустриальная, массовой продукции пища. Вот почему всякий интернационал, первый, второй, третий, всякий экуменизм и социализм не от Бога. Вот откуда происходит ненависть ко всему Божьему, к самой красоте.

На фоне всего сказанного обратимся теперь к трагедии нашего Великого Русского народа и как с помощью Священного Писания мы можем выйти из этого ужасного тупика. Что же нам делать?

Существует уже явная русофобия. Причём она существует не только на равнинах нашей Родины, но и заграницей. Почему нет италофобии, франкофобии, англофобии, а только русофобия? В чём суть русофобии? Это почти всеобщая, прикрытая ненависть ко Христу, пребывающему в сердце русского народа. Нам кажется, что почти ни одному народу не удалось так глубоко воспринять Святое Православие. Дух истинной Церкви Христовой вошёл во все извилины нашей культуры. НАСТОЯЩИЙ РУССКИЙ ЧЕЛОВЕК – православный, не только в церкви, но и на улице, и повсюду, где он живёт, трудится, думает и чувствует. Вот к чему обращена эта ненависть – ко Христу. Тут не русофобия, а христофобия, наглая, дерзкая, липкая и упорная.

С точки зрения земной, логической, человеческой – русский народ поставлен в безвыходное положение. И это не без Промысла Божия, хотя многие псевдо правители России себя почитают гениально умными в своей разрушительной работе. Пора видимо нам весь свой взор обратить к небу и у одного Господа просить прощения и помощи. „Заступи, спаси, помилуй и сохрани нас, Боже, Твоею благодатию“.

Аз, как Первоиерарх Русской Православной Зарубежной Церкви, взываю ко всем русским православным людям и предлагаю следующее: вернуться к Церкви, очиститься от язычества в нашем быту, любить свою Родину, свою культуру, свои обычаи, не обращая никакого внимания на клевету, которая непременно обрушится на вас. Нас будут называть мракобесами, фашистами, нацистами. Все могут любить свою Родину, но мы, по мнению врагов наших, этого делать не имеем права.

Просите у Господа помощи, и если Господь в Ветхом Завете защитил Свой избранный еврейский народ, который нёс в своих недрах предков Божией матери (из Нея же родился по плоти наш Спаситель), послав ангела Своего, который усыпил вечным сном 170 000 ассирийских воинов, то Господь и в наши дни силен сокрушить врагов православного русского народа, отняв у них сердце ко злу.

Господь есть повелитель сердец человеческих. Когда две армии встречаются и готовы к сражению, всегда побеждает армия та, которой Господь дает сердце к победе. Поражённая же армия та, у которой Господь отнимает сердце к победе. Вот где кроется сущность всякого успеха человеческого на земле. Однако надо быть достойным такой Божией победы и никого не осуждать, перестать ненавидеть, ибо мы сами полны грехов, страстей и всякой неправды. Выпрямись, русский человек, отбрось всякий страх, перекрестись широким крестом и часто крестись, утром и вечером и где возможно, с молитвой: „Боже прости меня, Боже помилуй меня“. И Господь услышит наш к нему вопль. Только в этом я вижу единственное наше упование и спасение.

„С нами Бог, разумейте языцы (язычники) и покаряйтеся, яко с нами Бог“. Аминь».

А когда в России пал, наконец, коммунистический режим, и наметились предпосылки к переменам в церковной жизни, воспылал новым жаром огонь старой юношеской мечты, возжённый некогда иеромонахом Виталием в пылкой душе отрока Василия. Мечты возвращения с триумфом в Москву, в Россию. Всё же реки не умеют течь вспять. Они неизменно продвигаются, так или иначе, к изначально определённой свыше цели.

 

XXXV. Жертвы хочу, а не милости

– Не торопись, путник, ибо неправеден путь твой!

Тень настигла, приблизилась, поравнялась с идущим и, чуть обогнав, остановилась, преградив дорогу.

– Кто ты? – спросил опешивший от неожиданности Иуда.

Человек, стоящий теперь перед ним, – а это был именно человек из плоти и крови, а не бесплотный дух, как показалось вначале, – оправил спутавшиеся от ветра и быстрой ходьбы полы широкой одежды, стряхнул с неё дорожную пыль, жадно глотнул воздуха, восстанавливая дыхание, и строго посмотрел прямо в глаза путнику.

– И зачем ты преграждаешь путь мне? Или я не иудей в земле моей – пределе Иудином? – первоначальная оторопь прошла, Иуда снова чувствовал в себе силу и уверенность. – Или не волен я идти, куда хочу? И почём ты знаешь, что нет правды в пути моём? Кто дал тебе власть останавливать и обличать меня? Кто ты, спрашиваю я тебя, чтобы указывать мне?

– Кто я? – лицо человека вдруг преобразилось, утратив строгое выражение, глаза подобрели, вспыхнули игривыми искорками, губы расплылись в сладчайшей улыбке, обнажив два ряда ровных жемчужно-белых зубов, среди которых засверкал ровными гранями алмазный клык.

– Да, кто ты? Отвечай мне, если ты добрый человек и пришёл с миром. Или отойди с дороги, ибо мне некогда.

Иуда окончательно взял себя в руки и сделал, было, движение вперёд, чтобы обойти неожиданно возникшую преграду. Но снова был остановлен навязчивой фигурой, угадавшей его намерение.

– Я старинный друг твоего деда, – Иуда замер, так и не сделав шаг, – помню ещё твоего отца, так рано оставившего этот мир. И тебя я знаю, – теперь он уже не пытался уйти, но внимательно слушал незваного собеседника, – ещё с тех пор, когда ты мальчишкой-сорванцом метал камни из пращи, стараясь угодить в огромный раскидистый дуб, что растёт до сих пор на пустыре за вашим домом. Хи-хи. Ох, и живой ты был ребёнок, великий фантазёр и выдумщик. Так играл в юношу Давида, сокрушающего великана Голиафа! Это что-то! Ой, да разве только это?! Так уморительно изображал ты серьёзность на своём личике, морща лобик и хмуря бровки… Ох, хи-хи-хи… Это ты так представлял мудрого Соломона, разрешающего каверзно запутанные дела. Ох, хи-хи-хи… Если бы ты мог только видеть себя со стороны, хи-хи-хи… Мы с твоим дедом подолгу наблюдали за тобой, за твоей игрой, твоими фантазиями…

Иуда слушал. Нахлынувшие вдруг воспоминания окончательно остудили его пыл. Он уже никуда не старался уйти, напротив, пристально вглядываясь в черты незнакомца, пытался воскресить в памяти милые сердцу события детства. А воскресив отдельные эпизодические моменты, искал в них того, кто сейчас говорил с ним, живописуя, срывая завесу забвения с всё новых картин, всплывающих в памяти, расцвечивая, наливая их свежими, живыми красками.

– Ты, конечно, не помнишь меня, – будто бы прочитал иудины мысли незнакомец. – Ты был ещё так мал и так увлечён своими фантазиями, а я ещё так молод и полон сил. Не то, что сейчас. Годы, сын мой, не игрушка. Не мы ими, а они играют человеком, как кошка с мышкой, преследуя, изматывая различными поприщами, то возвышая тебя над другими людьми и над самим собой, то сокрушая, опуская на самое дно человеческого бытия, то снова окрыляя, помогая взлететь, чтобы в очередной раз низринуть ещё ниже. И неизменно ведут к закономерному, неизбежному концу, одинаковому для всех, и летающих, и ползающих. Вот и дед твой ушёл так печально. Да. Мы с ним были большими друзьями…. Он гордился тобой, предугадывал в тебе что-то большое… значительное… даже великое…

Иуда совсем размяк от воспоминаний, убаюкиваемый вкрадчивым, ласкающим слух голосом собеседника. Он увлекал его всё дальше в благодатную страну грёз и детских фантазий, как сбывшихся, так и тех, коим никогда уже не осуществиться. Иуда и не заметил, как оказался сидящим со своим новым попутчиком на обочине дороги в тени раскидистой смоковницы. Снова налетел неутомимый ветерок, заиграл, шелестя листьями в ветвях дерева, запел весёлую песню о тайных загадках иных краёв, в коих ему посчастливилось побывать.

В самом центре небесного купола, будто в исходной точке мироздания, с которой всё начало быть, что начало быть, полыхало солнце, словно царь на троне в блеске золота, в полноте своей значимости и самодостаточности, обрушивая на землю всю мощь неиссякаемой лучистой энергии. Где-то высоко-высоко, в самой глубине небесной тверди плыла, раскинув недвижно огромные крылья, степная птица, высматривая зорким глазом добычу и следя другим за двумя путниками, удобно расположившимися под смоковницей.

– Вы… Вы знали моего деда? Вы… Вы помните…? – растроганный до слёз Иуда, заикаясь, пытался найти нужные слова, объясняющие и раскрывающие его теперешнее состояние, его душу. – Простите меня за грубость… я накричал на вас… я не ожидал… вы так внезапно…

– Ничего, ничего, сын мой, я всё понимаю. Я и сам виноват, налетел на тебя как коршун, как… – старик вдруг осёкся, будто на лету поймал готовое уже сорваться с языка неосторожное слово, или наоборот, искал нужное, заблудившееся в лабиринте мысли, – … очень торопился, хотел догнать тебя – внука моего старого друга – вот и бежал. Я хоть и стар уже, и силы не те, нет былой прыти, но ноги ещё держат, хи-хи, носят ещё. Да и немощь телесная не ослабила пока остроты ума, старый фарисей Бен-Акиба всё так же силён в Законе.

– А я вот вас совсем не помню, – как бы извиняясь, проговорил Иуда, искренне сокрушаясь, что в его настолько живых и красочных воспоминаниях никак не находилось места пусть даже до неузнаваемости изменившемуся с возрастом другу деда, фарисею Бен-Акибе. Ведь вот других знакомых, посещавших их дом, включая и законников, и учителей народных он помнил, благо их было не так много.

– Это ничего, ничего, милый. Я ж говорю – не помнишь. Ничего. Главное, я помню. Всё. И очень хорошо помню и деда твоего, и отца, и тебя. Озорной ты был мальчишка, говорю, всё играл, играл. Да и сейчас, вижу, не изменился – всё играешь, играешь. Смотри – доиграешься, паршивец.

Траектория парения в воздухе небесного хищника всё сужала и сужала радиус спирали, медленно, почти незаметно приближая охотника к центру её. Строго под центром глубоко внизу на грешной земле неосторожно зазевалась, нежась на солнышке, уже обнаруженная птицей добыча.

– Что? Как? Что вы хотите сказать? – всё ещё паря в облаках детских воспоминаний, пролепетал Иуда, не замечая, как эти белоснежные небесные странники, наливаясь предгрозовой влагой, приобрели уже холодный металлический оттенок.

– А то и говорю – доиграешься. Разве этому учил тебя дед? Разве об этом мечтал, раскрывая перед тобой тайны Закона, подготавливая тебя к жизни? И к какой жизни!!! Разве к той, какую ты ведёшь сейчас?

– Какой жизни? Чего я веду? Вы о чём? Я не понимаю вас.

Иуда, поражённый внезапно переменившимся настроением старика, никак не мог уловить сути, причины этой перемены.

– Не понимаешь? Ишь ты, он не понимает! Дом оставил… ДОМ!!! Который строил ещё его прадед, в котором народилось, выросло, возмужало и прожило жизнь три поколения… Сейчас в нём хозяйничают ветер и разор… разор и ветер… А он не понимает, видите ли!

– Да что вы! Неужели и вам надо объяснять?! Мой дом – весь мир, крыша – бездонное синее небо, стены – прекрасные, неповторимые пейзажи моей родной земли! Это же Свобода! Я свободен, как ангел небесный! Дом – клетка… крепость… острог… Эх, дед бы понял меня…

– … Виноградник! Целый виноградник! Прекрасный виноградник! Источник жизни целого рода!!! – старик в своём негодовании даже не слушал Иуду, а продолжал свою обличительную речь. – Кормящий, одевающий, дающий кров, смысл, значение в жизни нескольких поколений…! Теперь разграблен…! Разорён…! Иссушен солнцем…! Растоптан, загажен зверями…! Осквернён, обезображен бездомными бродягами, слетающимися отовсюду на то, что плохо лежит, как мухи на дерьмо! Тьфу… дерьмо!!!

– Да что вы ругаетесь? Что это вы так разошлись-то? Я ж говорю, собственность сковывает, приземляет дух…, а свобода окрыляет, расширяет горизонты, позволяя в общем разглядеть частное, а в частном увидеть общее. Ну, неужели вы сами не видите? Посмотрите, когда…

– Тьфу!!! Дерьмо!!! Дерьмо!!! Эти бродяги расплодились тут, как уличные псы! Куда ни глянь, везде наткнёшься на бездельника и оборванца, разглагольствующего о смысле жизни. Лишь бы не работать! Лишь бы смущать, заманивать в свои сети таких вот идиотов! Собрать бы всех этих умников в кучу да камнями их, камнями!!! Нет… На крест!!! На крест каждого!!! Оградить крестами с распятыми на них бродягами священную землю Израиля от их мерзких учений! А этого твоего галилеянина первого на крест!!! В самом центре, в Иерусалиме!!!

Белоголовый сип – огромный степной хищник, хозяин и владыка воздушных просторов Иудеи, и не только Иудеи, достиг, наконец, центральной точки спирали, остановился в восходящем потоке раскалённого на сковородке каменистой почвы воздуха, завис на миг над своей собственной тенью, в ореоле которой, не подозревая об опасности, нежилась на солнышке зазевавшаяся добыча.

– Замолчи, старик, – наливаясь негодованием, но ещё держа себя в рамках почтения, проговорил Иуда. – Ты не ведаешь, что говоришь. Он не оборванец, Он Тот, Которому надлежало придти! И Он уже пришёл! Он учит правде, и учение Его истинно.

– Правде?! Он учит лжи, ибо сам есть ложь и исшёл от лжи! Он учит подставлять щёку, когда тебя бьют, он учит любить врагов! Кому подставлять? Кого любить? Рим?! Мерзких псов-язычников?! Он римский прихвостень и шпион, пришедший погубить Израиля. Он называет своими друзьями мытарей, разбойников, гулящих девок, шлюх …. Они и есть его друзья, ибо он говорит с ними, ест с ними, спит с ними! Он сам блудник и разбойник! Он отрёкся – О Бог мой Всемогущий! – от собственной матери, братьев, он ни во что не ставит память о почившем отце своём! И этого ты называешь Мессией? Этот, по-твоему, есть Тот, Которому надлежит придти?! Богохульник!!! Хвала Всевышнему, что дед твой не дожил до этого часа и не слышит слов таких! Мессия – галилеянин?! Ха-ха-ха!!! Да что хорошего может быть из Галилеи? Или ты не слышал, как он грозился разрушить Храм Божий?! Или ты настолько потерял разум, оглох и ослеп одновременно, что не понимаешь, какая мерзость стоит за его призывами есть его тело и пить его кровь?! Он призывает брата восстать на брата, сына на отца, невестку на свекровь свою! Это ли учение ты называешь истинным?! Учение его гибельно! Он несёт смерть и разорение Израилю!

– Молчи, старик!!! – не в силах больше сдерживать гнев, прокричал Иуда. – Замолчи, я не желаю слушать тебя!!!

Вдруг наивная жертва, испугавшись наплывшей на неё тени, встрепенулась, вскочила на все четыре копыта и что есть духу, стремглав помчалась прочь, озираясь набегу на небесного хищника. Но она совсем позабыла об опасностях, подстерегающих отовсюду здесь, на земле. И напрасно. Не успела она пробежать и двух десятков метров, как земля ушла у неё из-под ног, и живая ещё туша кубарем покатилась вниз по крутому, отвесному склону глубокого оврага, ломая себе шею и в кровь разбивая голову об острые камни.

– Он Вельзевул, сын Вельзевула и творит чудеса силою бесовскою!

– Замолчи… – весь дрожа от гнева, кричал Иуда, поднимая трясущиеся руки вверх, и в бессильной злобе закрывая ими уши. – Замолчи …, иначе …!

– Что иначе? Что? Иначе ты проклянёшь меня, да? Меня – человека, который носил тебя на руках, когда ты был ещё ребёнком! Меня – старинного друга твоего деда! Меня – фарисея Бен-Акибу! И всё это в угоду какому-то галилеянину?! Этому проходимцу, лжецу, покровителю воров и шлюх, подстрекателю?! Так знай – ты себя проклянёшь! Твоё имя будут поносить в веках все от мала до велика! Ну, что же ты молчишь? Прокляни, ну, давай, давай!

Иуда не знал, как это произошло. Не мог потом вспомнить и объяснить себе самому, как он, не в силах больше сдерживаться, наотмашь ударил старика крепко сжатым кулаком в левую щёку. А затем развернулся и почти бегом, не останавливаясь, понёсся прочь… в сторону, противоположную своему первоначальному движению.

А фарисей Бен-Акиба какое-то время ещё повалялся в пыли обочины дороги, но когда Иуда скрылся за холмом, встал, отряхнулся, расправил воскрилия одежды, распушил пейсы и, как ни в чём не бывало, хитро улыбаясь, произнёс:

– Ну, вот и славно. Славно. Ты думаешь, щенок, я подставлю тебе другую щёку? Хи-хи-хи… Не дождёшься. Пускай Он подставляет, а мы ударим. Или, лучше, поцелуем… Иное целование больнее оплеухи. Не обхитрить тебе старого Бен-Акибу – себя обхитришь. До скорой встречи, сынок.

Большая хищная птица, аккуратно сложив огромные сильные крылья, с остервенением терзала окровавленным клювом свежую, ещё тёплую плоть – для кого-то живая душа, для кого-то мясо, предмет и цель существования. Белоголовый сип – падальщик, сам не убивает, но никогда не оставляет под солнцем того, что само просится послужить ему пищей.

 

XXXVI. Кесарю Богово

1. Письмо Архиепископа Марка Митрополиту Виталию.

Мюнхен, 20 ноября/3 декабря 1996 г.

Его Высокопреосвященству, Высокопреосвященнейшему Виталию, Митрополиту Восточно-Американскому и Нью-Йоркскому

Ваше Высокопреосвященство, дорогой о Господе Высокопреосвященнейший Владыко!

На прошлой неделе я совершенно неожиданным для себя образом оказался в России, где пробыл всего четыре дня. Около месяца назад мне стали звонить из университета и из областного управления Твери, приглашая меня на международную научную конференцию по поводу 725-летия Св. вел. князя Михаила Ярославича Тверского. Они каким-то образом узнали, что я в свое время написал докторскую диссертацию в Гейдельбергском университете на тему о письменности тверского княжества 14–16 веков и очень хотели, чтобы я на этой конференции выступил с докладом на эту тему. Сначала я не думал, что мне удастся участвовать, как из финансовых соображений, так и по краткости срока для получения визы. Но потом все это буквально в последний момент уладилось, и я полетел. Меня встретили прямо на аэродроме в Москве – встретил профессор-славист, член Академии Наук из Москвы с водителем из Твери. Поздним вечером мы приехали в Тверь – прямо на прием. Собрались слависты, историки, литературоведы, языковеды, социологи из России и заграницы.

Еще вечером я в разговоре с одним профессором из Москвы задал вопрос, как же будет реагировать местный архиерей МП на мое присутствие. Из последующего разговора я понял, что там уже была какая-то напряженность. Хотя час был поздний, я решился прямо позвонить епископу Виктору. Он откликнулся очень приветливо – оказалось, что он украинец из Почаева, – и мы договорились на встречу на следующее утро перед началом конференции. Утром он принял меня радушно, и когда мы приехали на конференцию, я понял, что сделал правильный шаг, потому что там присутствовало человек 20 его священников. Видя, что мы с ним беседуем, они все стали подходить ко мне под благословение и сразу была снята возможная напряженность.

На конференции всячески подчеркивали, что я – архиерей Зарубежной Церкви. Мой доклад был принят с большим восторгом, и тут же меня пригласили на следующий день выступить перед студентами-славистами Тверского университета. Эта встреча со студентами была также очень оживленная. Я не только прочел доклад о древневековой тверской письменности, но после него отвечал на самые разные вопросы студентов и профессуры. Они тут же решили взяться за перевод моей диссертации на русский язык.

Посещая в перерывах между сессиями конференции храмы Твери, я убедился, что там растет новое поколение образованных и идейных священнослужителей и во всех отношениях ведется самая положительная церковная деятельность. Конечно, вполне возможно, что это – епархия исключительная, но то, что я впоследствии увидел в Москве, не намного отличается от этого.

После двух дней в Твери я провел третий день своего пребывания в России в Москве. Там я встретился с патриархом, углубляя очень поверхностную и краткую беседу, которая состоялась у нас с ним в прошлом году в Мюнхене, прежде всего, о собеседованиях с клириками МП, в которых мы в последнее время обсуждали самое трудное время деятельности митрополита Сергия. Беседа была очень спокойная, и во всем чувствовалось, что патриарх сознательно избегает всяких заострений. Однако и здесь, как раньше в Твери, присутствовало чувство боли, причиненной нашей историей с Валентином, тем более что валентиновская группировка все дальше принимает самых неприглядных людей. Боль вызвана особенно тем, что мы не поняли, что МП в советское время не имела возможности запрещать священнослужителей или лишать их сана, если у них была, как у Валентина, поддержка уполномоченных. В разговоре с патриархом я также чувствовал искреннее желание честно обсуждать все проблемы, которые нас разделяют.

Как в Твери, так и в Москве, я понял из бесед со священнослужителями, что экуменизм давно отжил свой век за исключением горстки отчаянных его защитников. Везде строят баптистерии, чтобы крестить взрослых полным погружением.

После встречи с патриархом я посетил несколько монастырей и храмов в Москве. Когда я там бывал раньше, я просто не осмеливался к ним заходить, а теперь везде был встречен с любовью и пониманием. Может быть, им уже легче проглотить зарубежников, чем украинцев или других чудаков.

Во всем я вижу в Церкви, так же, как и во всем обществе, большие сдвиги в положительную сторону. Я вернулся весьма воодушевленным и укрепился в своем убеждении, что надо с этими людьми поддерживать человеческий контакт, чтобы хотя бы достичь взаимопонимания.

Говорят, что владыка Лавр одновременно со мной был в Москве, но я не успел с ним повидаться, желая максимально использовать то краткое время, которое было в моем распоряжении для ознакомления с местной обстановкой.

Прошу Ваших святительских молитв и остаюсь с любовью во Христе

Вашего Высокопреосвященства недостойный послушник

+ Марк, Архиепископ Берлинский и Германский

2. Письмо Митрополита Виталия архиепископу Марку

29 нояб./12 дек. 1996 г.

Ваше Преосвященство, Преосвященнейший Владыко.

Получил я Ваше письмо-доклад о Вашей поездке в Россию, о чем Вы меня не осведомили заранее, как это у нас принято. С большим вниманием прочитал я Ваш рапорт и имею Вам сказать следующее: ничего в Вашей поездке и случившегося с Вами в России нет случайного. Все было подготовлено, продумано и спланировано Московской Патриархией. Я считаю, что Вас духовно прельстили, очаровали и до известной степени пленили. В таком духовно не трезвом состоянии Вы утратили дар Св. Духа различия духов и на все стали смотреть превратно, через розовые очки. Для Вас вдруг экуменизм куда-то провалился, и это все с Вами произошло тогда, когда М.П. объявила во всеуслышание, orbe et urbe, что все наши священномученики пострадали вне ограды Церкви и по этой причине этих страстотерпцев М.П. не прославляет. А для самой М.П. эта Церковь узурпатора церковной власти митрополита Сергия и, конечно, последовательно его преемников вплоть до патриарха Алексея II. А для нас это Церковь лукавствующих, Церковь Антихриста. Этим своим кощунственным объявлением Московская Патриархия завершила и запечатлела свое безвозвратное отпадение от тела Церкви Христовой.

Теперь уже на нас ложится священный долг и неотъемлемое право также, orbe et urbe, объявить о безблагодатности Московской Патриархии и уже больше не иметь с ней никакого общения. Нельзя не отметить, что непрославление священномучеников раскрывает, в какую бездну богословского невежества в области догмата о Церкви впала Московская Патриархия.

Очень боюсь, Владыко, что Ваш личный, необдуманный и без совета скоропостижный шаг и его последствия, лишив Вас дара различия духов, поставили Вас у самой пасти древнего дракона, готового Вас поглотить. Да не будет с Вами такового, о чем буду молиться нашей Одигитрии в день Ея праздника.

Мы, Владыко, не чудаки, а Церковь Христова, на земле воинствующая, а на небесах торжествующая со всеми, положившими души свои за Христа Бога нашего, т. е. за Церковь Христову.

Ваша поездка в Россию, якобы научного характера, а потом и в Москву к патриарху Алексею, превратилась в незаконное общение с Московской Патриархией, на что Вы не имели никакого благословения. Теперь также стало известно, что Вы в свое время уже встречались с патриархом тайно от нас, а сейчас Вы поехали в Москву вторично встретить патриарха, к чему «научная комиссия» в Твери Вас не приглашала. Как это типично для Московской Патриархии: собрать отовсюду славистов, историков, литературоведов, языковедов и социологов шевелить запыленные архивы древней письменности, пуская пыль в глаза массе недогадливых и недомыслящих мещан, pour epater le bourgeois, и одновременно кощунственно надругаться над кровью священномучеников и исповедников российских. Вот она, красная Московская Патриархия во всей своей красе! Как это все огорчительно и скорбно!

+ Митрополит Виталий

3. Письмо архиепископа Марка Митрополиту Виталию

Мюнхен, 14 декабря 1996 г.

Его Высокопреосвященству, Высокопреосвященнейшему Виталию, Митрополиту Восточно-Американскому и Нью-Йоркскому, Первоиерарху Русской Зарубежной Церкви

Ваше Высокопреосвященство, Высокопреосвященнейший Владыко!

Мне очень жаль, что я Вам причинил боль и огорчение. Никак не желал этого. Глубоко кланяюсь перед Вами, каюсь и прошу прощения.

Я потрясен Вашим заявлением, что я утратил дар Св. Духа, и одновременно утешен Вашим обещанием помолиться обо мне грешном перед нашей Одигитрией. Владыко святый, я Вась уверяю, что я не смотрю через розовыя очки. Вы знаете в какой-то мере, сколько я терпел и терплю от Советской власти, от Владимирскаго Братства здесь в Германии и т. п. Я сын Зарубежной Церкви и желаю оставаться верным ея традициям до конца моих дней. Я никогда не отступал от устоев Зарубежной Церкви и не желаю отступить от них в будущем. Во всем, что я делаю, я всегда руководствуюсь тем, что я считаю полезным для Церкви.

О каком прельщении может быть речь, когда я в течении последних лет отсудил храмы у Патриархии, судился и в последние месяцы и вот-вот должен принять еще один храм?

Я не считаю, что прельщен чем-нибудь. В этом отношении не только я сам стараюсь следить за собой, но братия нашей обители замечает все перемены и иногда не стесняется говорить со мной откровенно. С этой именно целью я перед своей хиротонией настаивал на том, чтобы место моего пребывания было только в монастыре. Я отчетливо вижу недостатки церковной жизни в России, как в МП, так же и в унаследованных от нея наших приходах.

Где была наша трезвость, когда мы стали принимать священников и приходы в России, не зная их жизни и особенностей, принимая Валентина и подобных заслуженных сотрудников КГБ, перед которыми дрожали даже архиереи МП? Я в свое время не хотел навалить на наши плечи то, что к нам переливали из МП, но наш Собор решил иначе, и я принял это решение как наше общее и стал жить по соборной совести. Я вижу недостатки, но не могу закрывать глаза и перед переменами к лучшему. Мы требуем покаяния. Патриарх несколько раз официально в своих речах каялся, а мы делаем вид, как будто ничего не сдвинулось с места. Не обязывает ли нас Св. Евангелие, наше историческое происхождение, наша принадлежность к Русской Церкви к тому, чтобы искать пути к преодолению разрыва? Иначе, ведь, нам грозит страшная опасность вообще потерять связь с русским народом. Мои духовные отцы и наставники учили меня любить этот народ и его Церковь, и я безо всякой корысти отдал свою жизнь служению этим идеалам. В этом духе на последнем Соборе говорилось о возможности посылать наблюдателей на Соборы МП и только этим духом я и руководствовался.

Вашему Высокопреосвященству известно, что я строю первый кафедральный собор, посвященный Свв. Новомученикам и Исповедникам Российским. Знаю, что это не моя заслуга. Ведь мы не считаем мучеников как бы только нам принадлежащими. Что бы там, в Москве ни было, когда и там начинают мучеников прославлять, я радуюсь и чувствую, что и другие наши епископы и священнослужители и паства, совершенно не изменяя нашим убеждениям, этому радуются.

Владыко святый, мы ни на Архиерейских Соборах, ни на заседаниях Синода ни разу не посвящали времени и труда изучению вопроса нашего каноническаго положения, нашего отношения к другим частям Русской Церкви, возможных дальнейших путей нашего развития. Наши верующие отчаиваются, не видя у нас никакого движения.

Я сознаю, что я должен был посоветоваться перед встречей с патриархом. Думаю, что моя беседа с патриархом не превысила тот уровень, до котораго дошла в свое время с ним беседа Владыки Митрофана, но как он, так же и я, единомысленны с Собором. Но не может ли этот случай послужить толчком для того, чтобы мы на следующем Соборе безстрастно обсуждали вопрос нашего отношения к русскому народу, к МП и разным отраслям катакомбных структур, к Русской Церкви как желаемому единому Телу? Мне кажется, что эти вопросы настоятельно требуют тщательнаго разбора, серьезно поставленных докладов, как это бывало раньше. Наше «Положение» нас обязывает к этому. На прошедшем Соборе этой теме было посвящено всего лишь несколько минут, между тем, как мы целыми днями должны были слушать ссоры российских архиереев. Какую пользу мы могли бы все почерпать из откровеннаго и обоснованнаго обсуждения насущных церковных, канонических проблем!

Вашего Высокопрекосвященства недостойный послушник

+ Марк, Архиепископ Берлинский и Германский

4. Письмо Митрополита Виталия архиепископу Марку

01/20/97 20:00 FAX 212 534 1798

Synod of Bishops

PRESIDENT

OF THE SYNOD OF BISHOPS OF THE RUSSIAN ORTHODOX CHURCH OUTSIDE OF RUSSIA 75 East 93rd Street, New York, NY, 10128 USA 8011 Champagneur Ave. Montreal, Que. H3N 2K4 CANADA

6/19 января 1997 г.

Ваше Преосвященство, Преосвященнейший Владыко,

Ваше письмо меня очень удивило. Вы просите у меня прощения за то, что Вы причинили мне скорбь и огорчение. Да разве дело во мне? Я скорбел за Вас и огорчался за Вас и за всю нашу Церковь.

Вы потрясены тем, что я, мол, считаю Вас утратившим дар Св. Духа. Я так же потрясен Вашим непониманием, ибо хорошо знаю, что Вы прекрасно владеете русским языком. Я нигде, никогда не писал, что Вы утратили дар Св. Духа, ибо такое мое заявление равносильно было бы сказать Вам, что Вы уже больше не Православный Архиерей. Я обвинял Вас и не снимаю своего обвинения, потому что я написал Вам, что Вы утратили дар Св. Духа, а именно дар «различия духов» (теперь я хочу уточнить – I Посл. к Коринф. XII, 10). И эту фразу я в своем письме повторяю дважды.

А что Вы были прельщены, Вы сами это доказали, объявив в своем письме мне, что в Московской Патриархии вдруг не стало экуменизма. И все это после того, как за два месяца тому назад Вы после разговора с каким то московским архиереем мне откровенно сказали: «Чтобы убедиться в том, что совершенно безнадежно вести переговоры с М. П., надо только с ними поговорить». Это почти Ваши слова. Такия скоропостижныя перемены в Вашем мышлении лучшее доказательство, что я прав, сказав, что Вас прельстили, очаровали.

Ко всему этому должен напомнить, что в своем рапорте Совет по делам религии членам Центральнаго Комитета коммунистической партии СССР В. Фуров разделил весь епископат на три группы и поименно назвал всех епископов. В первую вошли: Митрополит Таллинский Алексей II, нынешний патриарх и всех их 15. Этих Фуров считает полностью своими, и не только лояльными, но и на словах, и в своей деятельности. В этих грехах ни Патриарх Алексей II, ни его епископы никогда не каялись. Патриарх Алексей II просто каялся один раз перед Великим Постом, как полагается, и этому «покаянию» вдруг Московская Патриархия приписывает всестороннее значение. Вы же не преминули нас обвинить в том, что мы приняли грустной памяти Валентина. Но разве можно сравнить Патриарха Алексея и масштаб его разрушительной силы внутри всей Церкви с ничтожной сошкой Валентином?

Заканчивая свое письмо, еще могу сказать, что Господь попускает Своей Церкви быть искушенной той или иной ересью, неправдой для Ея очищения. Нас в данный век не искушают ни католики, ни протестанты, никакая другая секта, а только М. П., и правильное или неправильное отношение к ней есть экзамен, данный нам Господом, как мы стоим перед Истиной, Самим Христом. Нас искушает Московская Патриархия, и никто, и ничто другое.

Три мои предшественника, благословенной памяти Митрополиты, нам точно и ясно указали правильный путь. Я только стараюсь держаться их указаниям и продолжать идти их безкомпромиссным, правильным путем.

Помоги нам всем Господь в этом искушении. Ваш искренний доброжелатель

+ Митрополит Виталий

5. Письмо архиепископа Марка Митрополиту Виталию

Марк, Архиепископ Берлинский и Германский

Мюнхен, 9/22 января 1997 г.

Свят. Филиппа Моск.

Его Высокопреосвященству, Высокопреосвященнейшему Виталию, Митрополиту Восточно-Американскому и Нью-Йоркскому, Первоиерарху Русской Зарубежной Церкви

Ваше Высокопреосвященство, Высокопреосвященнейший Владыко!

Благодарю за Ваш вчерашний факс.

Вы, Владыко, предполагаете во мне перемену моих взглядов. Но я Вас уверяю, что этого нет.

В течение свыше двадцати лет со дня нашего с Вами перваго знакомства у покойнаго Владыки Павла на квартире здесь в Мюнхене я привык относиться к Вам, Владыко, как к любящему отцу. И я привык к тому, что я могу с Вами откровенно делиться своими переживаниями и впечатлениями, еще не вылившимися в твердую форму убеждений или даже более мягкую форму суждений. В этом духе я Вам написал свое письмо, сознательно обозначив его на конверте как «доверительное и личное».

Содержанием своего письма я совершенно не собирался вычеркнуть того, что я говорил раньше и говорю так же и сегодня. Я ведь не объявлял моих впечатлений единственной правдой и не претендую на исключительность. Я подчеркивал, что это мои личныя впечатления после пребывания в двух только городах.

Письмо это сознательно отличалось от официальнаго документа. Я дал эмоционально окрашенное описание моих чувств и переживаний, полагаясь на то, что Вы, как и прежде, так и в данном случае относитесь ко мне с доверием, именно как любящий отец, который согласно своему духовному опыту правильно воспримет мое описание. Считая, что я при изложении моих переживаний не нуждаюсь в опасливых дипломатических формулировках, я не прилагал особых усилий для составления такого трезваго и возвышеннаго рапорта, который носил бы официальный характер, и в котором безусловно нуждался бы чужой мне человек. Я считал, что ни Вы, ни я не нуждаемся в том, чтобы лишний раз описывать все недостатки церковной жизни в России. Об этом знаем достаточно и скорбим. Мне казалось достойным описания именно то, что я переживал как светлое, как нарождающееся новое и отрадное, что в известной мере, пожалуй, даже и является последствием нашей неутомимой критики. Но эти личныя наблюдения не отменяют моих прежних высказываний, как на заседаниях Синода, так и на Соборе. От них я нисколько не отказываюсь. Я по-прежнему далек от иллюзий и никак не отступаю от своего отрицательнаго отношения ко всему неправильному и греховному.

Испрашивая Ваших святых молитв, остаюсь всегда Вам преданный, неключимый Ваш послушник.

+ Марк, Архиепископ Берлинский и Германский

6. Письмо Митрополита Виталия архиепископу Марку

6/24 февраля 1998 г.

Ваше Преосвященство, Преосвященнейший Владыко,

Я только что получил, совершенно случайно, от частных людей, «ЗАЯВЛЕНИЕ» участников девятого собеседования священнослужителей Русской Православной Церкви (Московского Патриархата и Зарубежной Церкви на территории Германии).

Владыко, никогда никто, ни Собор, ни Синод, ни я Вам не давали разрешения вести эти собеседования, последовательные и упорно ведущие к окончательному результату, как это написано в Вашем заявлении.

Владыко, я Вам уже написал прошлый раз: Вы имеете право действовать, как господин, в своей епархии, но вне своей епархии Вы не имеете права ни с кем договариваться. Вам никто этого права не давал. Соборным решением было, если случайно кто-то встречается с епископом Московской Патриархии, то не надо отчуждаться, можно поговорить о чем-то, но на такие последовательные, намеренные заявления Вы, Владыко, права не имеете.

На основании этого, Владыко, я должен прибегнуть к следующему наказанию: От сего дня, Вы больше не член Синода. Ваше дело будет обсуждаться на Синоде и Вы имеете право быть только на том заседании, которое касается Вашего личного дела.

К сожалению, как это не есть прискорбно, но я вынужден реагировать, потому что это вносит колоссальный соблазн среди всего нашего духовенства, как Германского, так и всего Европейского. Священники почему-то молчали, ничего мне не говорили и Вы тоже меня об этом не извещали.

Еще раз повторяю, с личным глубоким сожалением и огорчением, что Вы меня принудили к этому строгому мероприятию.

Вашего Преосвященства, искренний доброжелатель

+ Митрополит Виталий

Старый митрополит давно уже перестал отличать сны от яви. Нет, он не был сумасшедшим или маразматиком, или вышедшим из ума склеротиком. Но чем дольше он жил, чем больше думал о жизни, вспоминая, прокручивая в сознании как ленту в кинематографе факты своей и не только своей биографии, чем красочнее и жизненнее вырисовывались его сновидения, тем более призрачной становилась грань между ними и реальностью. Порой он и сам не мог дать себе утвердительные ответы на вопросы где, когда и при каких обстоятельствах ему удалось стать очевидцем иного события, происходящего в расплывчатом промежутке где-то между «ещё не» и «уже не». Поэтому, как только память представила сознанию почти реальные мысленные оттиски этих писем, так откуда-то из-за массивного дубового книжного шкафа митрополичьей кельи в Джорданвилле вышел невысокий, худой, а при маленьком росте так даже щуплый старик с архиерейской панагией на груди и прямиком, без каких-либо приветствий направился к постели Владыки. С первого взгляда показалось, что он чувствовал себя неуверенно, как-то даже осторожно, нервно озираясь по сторонам, как бы ища место в пространстве, куда бы определить своё суетливое тело. Но это только на первый взгляд, только показалось, потому что через мгновение он уверенным шагом пересёк просторную келью, выбрал мягкое удобное кресло в её глубине и, пододвинув его поближе к ложу болящего митрополита, решительно сел. Заговорил он не сразу, а какое-то время цепким взглядом осматривал помещение, будто оценивая его на предмет приватности и даже секретности предполагаемого разговора. А оценив, и придя, видимо, в удовлетворённое состояние, начал с лёгким, но весьма ощутимым германским акцентом.

– Надо с самого начала отметить, что я никогда не считал и не считаю для себя Московскую Патриархию Церковью-Матерью. Мать-Церковь – это Русская Православная Церковь. Но она в настоящий момент, можно сказать, является отвлечённой величиной. В том смысле, что есть три части, которые только в целом могут составить всю полноту её – это Московская Патриархия, Зарубежная РПЦ и Катакомбная Церковь в её различных разветвлениях. В последней Церкви ситуация очень сложная, поскольку там трудно исследовать каноничность рукоположений. Но надо, естественно, стремиться к единству Матери-Церкви, и в этом направлении я стал предпринимать очень осторожные шаги.

Сделав такое внушительное и многообещающее вступление, старик-архиепископ остался, видимо, довольным собой. Он приосанился, поправил на груди панагию и ещё глубже, ещё удобнее погрузился в кресло, поглотившее его мелкое, тщедушное тельце практически целиком.

– В своей епархии я – полный хозяин. Визит патриарха Алексия II происходил на моей территории, и поэтому я пошел на встречу по собственному почину, обсудив вопрос предварительно только с членами Епархиального Совета. Весь его состав высказался положительно. Они даже, можно сказать, требовали, чтобы возможность встречи не была упущена. Когда встреча состоялась, я, естественно, немедленно написал о ней рапорт Первоиерарху и Святейшему Синоду…

Он погладил реденькую седую бороду и вдруг неожиданно как-то весь напрягся, будто уловил во взгляде молчаливого собеседника немой укор и, словно оправдываясь, возбуждённо заголосил колоратурным меццо-сопрано, порой переходящим в фальцет.

– Да, я не считаю, что Московская Патриархия – еретическая церковь, хотя она уклоняется от чистоты догматического учения! Даже и в практике: совместные молебствия с инославными должны быть остановлены! Они прямо запрещены канонами! – и, внезапно понизив тон, продолжил почти миролюбиво. – Но, говорят, патриарх Алексий II не одобряет совместных молебствий. И слава Богу! Слава Богу, что сам православный народ начинает противодействовать совместным молениям. К тому же, я далёк от утверждений, что под коммунистическим господством Московская Патриархия была безблагодатна. Это не были сплошные Потёмкинские деревни.

Наконец, он совсем успокоился, будто обнаружил в лице собеседника если не единомышленника, то, по крайней мере, сочувствующего. Теперь его тон был скорее заговорщицким и даже несколько фамильярным.

– Ваше Преосвященство, Вы ведь и сами знаете, что наша Церковь не едина в своём отношении к Московскому Патриархату. Нет, нет! Совсем не едина. Наоборот: сейчас скорее растёт тенденция к резкому противостоянию. Происходит радикализация. И среди архиереев, и среди мирян. Если я чётко держусь линии, в которой воспитан, – а именно: это две части одной Церкви, – то некоторые утверждают, что Московская Патриархия вообще ничего общего с Русской Православной Церковью не имеет, что это новый организм, который вырос на основе обновленчества. Ведь митрополит Сергий Старгородский также одно время был обновленцем, но он принес покаяние. Стало быть, продолжают эти люди, мы больше не обязаны считаться с Указом патриарха Тихона, в котором содержится предписание нам воссоединиться на Поместном Соборе. Таковы настроения правого крыла. Но, опасаюсь, эти настроения могут возрастать. Я не знаю, как выйти из этого, поэтому в данное время веду себя крайне осторожно, чтобы не раздражать больше, чем нужно. Сейчас любой необдуманный шаг может иметь страшные последствия!

Старик-архиепископ, остерегаясь невидимых ушей, пытливым, подозрительным оком ещё раз оглядел комнату и заговорил почти шёпотом.

– Я слышал ещё и вот какую идею: надо создать такую Православную Церковь, которая, подобно Католической, распространится на все континенты и не будет ни русской, ни греческой, ни вообще национальной. Национальная форма Православия – это исторический опыт, но это не означает, что так должно быть всегда. В этом есть определённая логика. Я всегда воспринимал РПЦЗ как ревностную хранительницу русских национальных начал. Да, так. Мы до сих пор именно так себя воспринимали. Но всё это сейчас ставится под сомнение. Действительно, очень-очень опасный момент! Я считаю, что мы должны иметь контакты, живое общение, и только так мы сможем – совместно! – найти выход из, казалось бы, безнадёжной ситуации.

Он встал с кресла, тихим кошачьим шагом прошёлся по келье, заглядывая в ниши и за выступы мебели, вдруг как коршун подлетел к ложу болящего и, опершись на изголовье кровати обеими руками, наклонился к самому лицу собеседника.

– Но Высокопреосвященнейший Владыко непоколебим! Он и слышать ничего не желает, и ни только об объединении, но и о каких-либо наших контактах вообще. Он дерзок, упрям и своеволен! Будто Московская Патриархия не Церковь вовсе, а какое-то исчадие ада! Да, я тоже не в восторге от иерархии МП – вопрос очень серьёзный и очень щепетильный, требующий всестороннего рассмотрения и обсуждения. Тем более что большевизм в России пал, его больше нет, а нынешняя власть не вмешивается в дела Церкви. Разве это не повод к воссоединению Тела Христова в нашем с вами отечестве?

И ещё ближе. Ещё тише.

– К тому же, – и это весьма существенно – они сулят немалые деньги. Разве мы с вами здесь не нуждаемся в них? Конечно, они там тоже нуждаются в нас, хотят прикрыться нашим добрым именем, мол, вот уже даже зарубежники нас поддерживают. Согласен, скверно это, но ведь за наше имя они хорошо платят. Весьма хорошо! Разве оно того не стоит? Нам ведь только дай, со временем да с Божьей помощью мы наведём и там порядок.

Архиепископ сделал многозначительную паузу, пристально взирая в глаза собеседнику, ища в них то, что желал найти. Желал давно, предвидя, предчувствуя, что обретёт в нём союзника. А иначе не завёл бы этого разговора tet-a-tet.

– Вот я и хочу Вас спросить, глубокоуважаемый Владыко: разве таковой нам подобает Первоиерарх? Ведь он на корню губит все наши начинания. К тому же он стар и немощен телом и рассудком. Пора ему на покой… Должны же мы с вами позаботиться о последних годах жизни того, кто столько лет вёл наш корабль верным, благодатным курсом? Должны! Это наш христианский долг, если хотите! А на место Первосвятителя должен встать более молодой, энергичный, мудрый, искренне преданный делу русского Православия сын нашей Церкви… Такой как Вы…

Он сел в кресло, вальяжно расположил в его уютной вместимости своё маленькое худое тельце и, чувствуя, что победил, бросил последний камешек.

– Именно и только такой как Вы. Что Вы на это скажете?

Щуплый старик-Архиепископ улыбнулся лукаво, щёлкнул большим и безымянным пальцами, словно фокусник, – и растворился в необъятном пространстве зелёного виноградника, уходящего в перспективу и теряющегося в дрожащей дымке раскалённого воздуха. Огромное жаркое солнце дозревало спелой глазуньей на сковородке выцветших небес. Воздух дрожал в истоме, обжигая и опаляя голову, плечи, спину того, кто стоял теперь на краю обширного куска плодородной земли, кормящего и определяющего некогда смысл существования целого рода. Призрачный сон жизни продолжался, облекая сновидца в вереницу непредсказуемых событий, как младенца в пелены, невесту в брачный покров, труп в саван.

Сон, этот морфий разума человеческого, окончательно вступил в свои законные права над таким мягким и податливым как пластилин сознанием. Хитрость – не порок, а неизменная, необходимая составляющая политики. Цель оправдывает средства, результат превыше всего. А уж коли любая власть от Бога, то совершенно неважно как, каким образом и способом эта власть, эта птица небесная будет поймана, заманена в сети. Главное ухватить и удержать, приобщившись к кесареву. И раз уж Богу Богово, то и кесарю, аки Помазаннику, пусть будет Богово.

 

XXXVII. Иди и больше не греши

Иуда стоял на пыльной обочине той самой дороги, по которой около трёх лет назад отправился в долгий путь, коренным образом изменивший всю его жизнь. Он смотрел на то, чем теперь стал его виноградник, и крупная, солёная как морская капля слеза стекала по щеке, покрытой загрубевшей от ветра и пота пылевой коркой, оставляя свежий след, прокладывая в ней борозду, похожую на рубец. Отсюда, очарованный и воодушевлённый он ушёл вслед за воплощающейся мечтой, ломая и топча спелую лозу. Сюда же и вернулся разочарованный. Время безжалостно порушило, уничтожило результат трудов, усилий и заботы нескольких поколений, подведя черту под целой эпохой, в которой жили, дышали, любили и умирали люди, давая жизнь, дыхание и любовь новым поколениям. И для них, для этих новых поколений виноградник также стал приложением трудов, усилий и забот. Эта преемственность существовала долго, очень долго, казалось, всегда. Мнилось, что навеки. Но остановилась, преломилась на нём, на Иуде, поставившим жирную точку смерти вслед за многоточием вереницы жизней своих предков, одним стремительным порывом перечеркнув всё то, ради чего они жили, трудились и умирали.

Его дом, построенный натруженными руками прадеда, теперь являл собой зрелище весьма удручающее. Дом, в котором сделали свой первый и последний вздохи его дед и отец, в котором родился он сам. Мёртвые бездушные стены, утратившие тепло человеческих рук и сердец, забывшие согревающий и объединяющий жар горящего семейного очага, тупо и бессмысленно взирали пустыми и тёмными глазницами окон на того, кто променял их тихий покой на вольный ветер дорог. Кто в угоду свободно блуждающему, манящему духу странствий отказался от запаха родного, домашнего уюта, ворвавшегося в лёгкие с первым в жизни глотком воздуха. Кто променял священную патриархальность традиций на призрачный силуэт мечты, мерцающий в оковах обыденности. А ведь только недавно, всего какие-нибудь три года назад Иуда с вожделенным упоением представлял себе тот час, когда он, слабея от трепетной лихорадки, введёт под этот кров свою единственную Рахиль. Введёт ни на час, ни похоти ради, но для долгой-предолгой жизни с той, которая, разделив с ним кров и соединив судьбу, даст, быть может, Израилю нового Давида – звёздного потомка их древнего рода, Царя Иудейского, обетованного Мессию.

Что же теперь? Неужели этого никогда уже не случится? Неужто всё блеф, всё, о чём он так сладко мечтал, что составляло предмет и смысл его жизни, что когда-то дало ему ещё крохотному младенцу, не знавшему света и мудрости мира, силы вообще родиться? И вот теперь внезапное, нежданное осознание утраты, соделанной его же собственными руками и оттого ещё более страшной, лишает его даже силы умереть. Или готовность, решимость свести счёты с жизнью попускается только лишившимся чего-то большего, чего-то несоизмеримо более великого? А его слабость и нерешительность на самом деле не есть слабость вовсе, но сила и способность всё поправить, вернуть, восстановить? Или ничего, в сущности, он ещё не потерял, а только готовится, каким-то всемогущим роком закаляется для потерь иных, значимых не только для какого-то отдельно взятого Иуды, но для всей Иудеи, всего Израиля, а может и Мира?

Так или иначе, а глаза боятся – руки делают. Как-то самопроизвольно, не замечая даже своих движений, влекомый древним, усвоенным ещё с материнским молоком инстинктом, он принялся за восстановление своего разорённого людьми и временем жилища. Руки сами откопали в груде хлама и мусора инструменты, приобретённые ещё дедом. Острый цепкий глаз и природная хозяйская смекалка, обретённая ещё в детстве, безошибочно определяли места и способы приложения усилий. А мастеровитость и терпение, генетически унаследованные от предков и подкреплённые воспитанием, неизменно помогали усилиям превращаться в результаты. Уже к вечеру, когда последний сор покинул старательно и любовно облагороженное помещение, давешние развалины, пригодные для ночлега разве что диким псам, превратились в довольно сносное и не лишённое известного уюта обиталище человека, знающего и имеющего вкус к жизни.

Иуда оглядел пристально свой новый старый дом. Крылышки, поломанные и помятые утром, снова выросли за спиной, слегка расправившись и шелестя молоденькими свежими пёрышками. Теперь он уже был доволен собой. Ещё немного времени, немного усилий – и он снова может думать и даже планировать ввести сюда свою Рахиль, которая с присущей ей природной заботой и теплотой сумеет довести до совершенства их уютное семейное гнёздышко. А пока, прежде чем лечь отдыхать после долгого пути и трудоёмкого дня, ему надо ещё осмотреть виноградник и определить, с чего завтра начать его восстановление. Иуда уже не сомневался в том, что лозу можно вернуть к жизни, что она, ухоженная заботливыми руками и удобренная всепобеждающей любовью, способна ещё в этом году дать урожай, покрывающий все последствия разора.

Он вышел к винограднику. Обжигающее палестинское солнце уже окунулось с головой в солёные как горячие человеческие слёзы воды языческого Средиземного моря, чтобы поутру вынырнуть из святой влаги Иордана обновлённым и освящённым ею, начав очередной суточный круг обновления и освящения природы. Но это утром. А пока на чёрном как бездна небе властвовала пышногрудая луна – хозяйка и покровительница ночи, традиционно полнотелая и округлая в начале этого весеннего месяца. Полнолуние с его таинственным холодным сиянием издревле несло в себе мистический оттенок, некий апогей буйства всех злых сил, как бы рубеж, за которым следуют значимые события, определяющие, а иногда даже меняющие ход истории. Иуда не любил полнолуний, ничего хорошего не ожидая от них. Но теперь, невольно отдавшись притягательному влиянию ночной владычицы, чувствовал, что это мягкое серебряное свечение влечёт за собой нечто поистине грандиозное, чего никогда ещё не было, чья разрушительная сила по мощи уступает лишь могуществу следующей за ней силы – созидающей. И на этот раз именно ему, Иуде, предстоит принять в грядущем непосредственное участие.

– Эй, красавчик! Не желаешь отдохнуть?

Иуда вздрогнул от неожиданности. Залюбовавшись луной, он потерял ощущение времени и пространства, ему мнилось, что он один, что нет на земле ни людей, ни городов, ни стран, ни самой земли – только он и луна во всей вселенной. Что именно они, Луна и Иуда составляют собой, вмещают в себя всё мироздание. Внезапно раздавшийся откуда-то извне вселенной оклик вернул его на землю, в бытие, в реальность. Оглянувшись, он увидел на дороге запряжённую статным вороным жеребцом повозку, разукрашенную множеством фонариков, цветных ленточек и бумажных цветков. На повозке в ярком лунном сиянии восседала молодая черноволосая красавица. Её вызывающий наряд, все эти финтифлюшечки, украшающие колесницу, а в особенности лукавый обольстительный взгляд больших чёрных как сама ночь глаз недвусмысленно намекал на её профессию и на характер предлагаемых ею услуг.

– Что? – проговорили уста, не сочетаясь ни с движением мысли, ни с позывом плоти.

– Да ничто. Пустячок для такого красавчика. Часик – десять тетрадрахм, ночка – тридцать.

Всю ночь Иуда находился во власти торжества бушующей похоти. Будто потухший вулкан, миллионы лет дремавший, но внезапно проснувшийся, извергал он из самых глубоких и тёмных недр своей животной стихии бескрайние потоки скрытой энергии, буйства и огнедышащей страсти. Поначалу трепетный и дрожащий, словно юноша, познающий первый опыт обладания женщиной, он мурлыкал как котёнок, стонал и кряхтел, пуская слюни и закатывая глаза от щемящей неги блаженства. Но постепенно, когда первый, мягкий налёт новизны отошёл в прошлое, в историю, сметаемый, как ураганом, неистовством трущихся друг о друга тел, им начала овладевать обида, затем раздражение и, наконец, злость на самого себя. Разве так он представлял себе любовь? Разве этого хотел? Разве об этом мечтал долгие годы от самой юности? И этот ли шабаш плоти угадывался его чутким воображением, когда он с упоением и неискушённой непосредственностью слушал рассказы деда о любви Иакова и Рахили? И, в конце концов, разве для этого он только что так любовно восстанавливал свой дом, подготавливая его к вхождению Ревекки? И вот она вошла и входом своим осквернила все его искренние потуги и надежды на возможное возрождение, на грядущее воскресение. Да ещё за это поругание и попрание воскресения он сам, Иуда, собственными руками заплатит тридцать серебряников. Ой, как жалко!!! Вернутся ли они потом? И какой ценой придётся оплатить их возвращение?

Иуда как лев на добычу набросился на молодое обольстительное тело, желая на нём одном выместить злобу, раздражение и обиду. Всю ночь он терзал податливую горячую плоть, являя несказанную изобретательность закоренелого маньяка, упиваясь властью обладания хищником жертвой. Но чем больше он ярился, чем грубее и разнузданнее бушевала его похоть, тем послушнее, покорнее, а главное, сопричастнее состоянию счастья казалась жертва. Он рычал – она стонала, он кусал – она рыдала от наслаждения, он буквально рвал её на части, овладевая каждой в отдельности как общим целым – она таяла и теряла сознание, задыхаясь от блаженства. В конце концов, обессиленный Иуда повалился на ложе и замер в исступлении.

Вся тайна и загадка Любви заключается в одном очень важном парадоксе, который люди никак не могут понять и разрешить. Всё дело в том, что Любовь – это ПОТРЕБНОСТЬ ОТДАВАТЬ. Именно ПОТРЕБНОСТЬ, а не желание. И именно ОТДАВАТЬ, а не иметь. Вот как такое может быть без Любви? В чудесном сочетании несочетаемого и живёт Любовь.

– Ну, ну, красавчик, чур, не исчезать, – услышал он рядом спокойный бесстрастный голос. – Ночка прошла. Солнце уж встаёт. Расплатись сначала, а потом и дрыхни себе.

Иуда в бешенстве швырнул в блудницу кошель, ещё с вечера наполненный монетами из жертвенной кружки, и сдавленно зарычал в бессильной злобе.

– Красавчик … пока-пока, – промяукала черноволосая бестия и, подобрав кошелёк, выскользнула из дома.

Подойдя к колеснице, она потрепала застоявшегося вороного мерина за густую жёсткую гриву, легко, будто не было этой бешеной ночи, вскочила в повозку и умчалась в кровавое зарево рассвета.

– От себя не уйдёшь. Нечего тут огород садить. Делом надо заниматься. Делом, – последнее, что услышали старые стены дома перед тем, как она скрылась за горизонтом.

А Иуда не слышал этих слов. Он неистово крушил, громил и расшвыривал всё то, что ещё вчера с такой любовью восстанавливал. Через час он уже брёл по пыльной дороге прочь от виноградника, а вечером следующего дня вернулся к Учителю.

Они собрались возле своего Равви. Все Двенадцать. Над пламенем костра висел котелок, в котором томилась, созревая, их нехитрая снедь, а ученики всё рассказывали и рассказывали, нетерпеливо перебивая друг друга, о своих похождениях и подвигах, о немалых чудесах, сотворённых ими Его Именем. Рассказывали скорее друг другу, потому что Учитель, казалось, и без того всё знал. Хвастались, что-то привирая, как водится промеж баями, что-то упуская из повествования, о чём предпочитали умолчать. А Он улыбался, слушал, умиляясь и радуясь не столько словам, разлетающимся окрест во все стороны от их импровизированной стоянки, сколько заразительному состоянию счастья, которым они горели и светились ярче, чем полыхало пламя под котелком. Он и Сам выглядел счастливым, что проявлялось не часто за налётом лёгкой грусти, неизменно пребывающей на Его челе. Счастливым от горения в них веры, крепнущей день ото дня от совершённых ими деяний, которые в свою очередь сами есть показатель веры. Как-то Он спросил их: «За кого люди почитают Меня, Сына Человеческого?» Они сказали: «Одни за Иоанна Крестителя, другие за Илию, а иные за Иеремию, или за одного из пророков». Он говорит им: «А вы за кого почитаете Меня?» И Пётр ответил за всех, не опережая или перебивая остальных, но объединяя в себе их голоса: «Ты – Христос, Сын Бога Живаго». Ныне вера их воплотилась в реальные дела, ею же порождённые и невозможные без неё.

Иуда тоже рассказывал, не отставая от других, не теряясь в тылу их подвигов. Правда, поначалу он вёл себя как-то отстранённо, даже смущённо, будто что-то из совершённого им тяготило его, делало не равным остальным, а выводило за круг Двенадцати. Но вскоре, увлечённый и воодушевлённый их рассказами, он как бы воспрял, развернул в полной мере стыдливо сложенные за спиной крылышки, и его повествование полилось, постепенно набирая силу, как чистая горная речка. Под конец общей беседы он выглядел даже более счастливым, нежели остальные, что было отнесено одиннадцатью на счёт его особой впечатлительности.

Одним из критериев человеческой самодостаточности является способность пребывать в состоянии преисполненности счастьем. Это состояние не умаляется, когда делишься им с другими. Оно не пополняется при получении извне. Будучи подобным Богу и являясь одной из черт Его образа и подобия, оно безгранично. Только тот счастлив по-настоящему, кто без сожаления делится своим счастьем со всеми и легко, как дышит, подключается к счастью других. Но оно хрупкое как облако, как видение. Его так легко потерять. Поэтому лучше умереть, не достигнув предела счастья, чем пережить его.

И только Учитель знал причину смущения Иуды, равно как и его свечения, знал, что тот утаил, о чём не упомянул в своём рассказе. Равви, наблюдая за его восторженным горением, улыбался сквозь пелену грусти, словно говоря, как некогда Марии из Магдалы: «И я не осуждаю тебя; иди и впредь не греши». И Иуда пошёл. Спать. Счастливый, воодушевлённый, успокоенный. Им всем надлежало отдохнуть. Всем Двенадцати. Им предстояло пережить великую радость и великое горе, высокий взлёт и тяжкое падение, часы триумфа и дни краха. Краха надежд, чаяний, веры. Всё на всех. Но только одиннадцати из них предстояло пережить Воскресение.

 

XXXVIII. Пережить воскресенье. Анафема

В первую седмицу Великого поста «православное христианство» построссийской территории тяжко и болезненно отходило от заговейного разгуляйства масленицы. Оно воздерживалось, подкрепляя утомлённую излишествами плоть бутербродиками с красненькой икоркой, любовно положенной икринка к икринке поверх толстого, от души намазанного слоя очень сливочного маслица. Да обжигаясь дымными, с пылу с жару постными щами на парной, без единого намёка на жировую прослойку телятинке (а как же, щи-то постные!). Да ещё непременно утешая разгорячённую плоть и отяжелевшую душу двумя-тремя шкаликами колюче-ледяной водочки со слезой. Вот ведь праздник духа, торжествующего над гегемонией плоти. Русский человек издревле славился умением и гулять, и говеть, веселиться и поститься, грешить неуёмно и безрассудно, что называется от души и каяться навзрыд, до выворота наизнанку всё той же искалеченной души. Не разучился и теперешний – россиянин – пронеся сквозь серпасто-молоткастый ослиный рай вкус к гульбе, широкой и беспощадной как русский бунт, и страсть к покаянию, согласно прейскуранту сребролюбивого батюшки – благодушного и услужливого, как русский кабак. Благо хоть отбавляй в Москвах этих нынешних мельхиоровых подносов, одинаково пригодных как для разноса водочки до упаду и молочных кабанчиков до зарезу, так и для сбора пожертвований церковных.

Возрождается Москва. Она теперь не та что в сорок четвёртом, когда юная и восприимчивая душа послушника рвалась в неё. Нынче куда ни глянь, везде яркими красками, как на живописном полотне, расцветает жизнь православная: восстанавливаются порушенные и поруганные здания храмов, из небытия возвращаются отобранные когда-то святыни и ценности, строятся и создаются новые, невиданные по красоте и архитектурному замыслу обители. Батюшки уже не стесняются, как прежде, на улицах города своих чёрных одеяний и сверкающих золотом на солнце наперсных крестов. А прихожане, вчера ещё бывшие ухожанами, выстаивают длиннющие очереди, чтобы попасть внутрь храма и своими глазками узреть, как самый главный архиерей челомкается с самым главным чинушей россиянским, да за ручку его державную, дрожжамши, держится по случаю Великого Христова Воскресения. Опять же наперсное золото на огромных кованых цепях на пузах новых русских прихожан неимоверно роднит первых со вторыми, а вторых с первыми. А в каких автомобилях разъезжают теперь главные слуги и Бога, и мамоны? Ни дать, ни взять, аки главные слуги народа. А какие одежды скрываются под атласными чёрными сутанами? Не то, что серенький пиджачишко, в котором основатель и первый иерарх нынешней московской церкви митрополит Сергий Старгородский пришёл на поклон к своему новому владыке и вождю народов. Тот заметил, не оставил без внимания мирское платье митрополита и, пыхтя трубкой в рыжие усы, сказал с усмешкой: «Значит, меня больше боишься, чем Его». Да. Нынче не так.

Не такой, совсем не такой Москва была и до семнадцатого. Тогда величалась она златоглавою, и не только по обилию церквей и церквушек, блистающих на солнышке золотом куполов, но и по своему значению, символично сравнимому лишь с самым ценным на земле металлом. Ибо Москва – есть христианская столица мира, третий Рим, хранящий в себе благодать и помазание Божие, златая глава земной православной юдоли. И хоть краски золотой нынешние строители и реставраторы не жалеют, – слепят светом купола московские на солнце – только злата в том сиянии ни на грош. И церквей-то с церквушками много, как встарь, а Храмов Божьих, в коих Дух Святый живёт и тайнодействует, нет, будто и не было вовсе. И хоть священников вдосталь, а батюшек добрых, ревностных да любящих – наперечёт. Хоть архиереев на целое митрополитбюро набралось, а верующих в Бога среди них давно уж днём с огнём не сыскать.

Пережить бы воскресенье. Ранним утром этого праздничного дня болящий Старый митрополит открыл усталые глаза, разбуженный призывным звоном набатного колокола, созывающего насельников Свято-Троицкого монастыря на особое, ни с чем не сравнимое по значимости богослужение. Всю первую, самую строгую седмицу Великого поста душа ждёт праздника, венчающего собой недельное воздержание. Исстари повелось этим воскресным днём отмечать Торжество Православия в память о том, когда молодая ещё Церковь Христова, пережив страшные гонения первых веков и, преодолев, победив внутри плоти своей ереси, – эту дикую сорную траву – восторжествовала над миром. Тогда, в те далёкие годы был утверждён чин Торжества Православия, обличающий терние ложных учений, разъедающих живое тело Церкви. Чин этот и по сей день пополняется перечнем новых ересей, возникающих время от времени в лукавом человеческом мудрствовании. И каждый год вплоть до настоящего времени, в первое воскресенье Великого поста всё православное человечество в полноте своей, как едиными устами каждой такой лжи от начала и до самого сегодня бывшей, возглашает, клеймя позором и проклятием: Анафема.

Под звон набатного колокола Старый митрополит возвращался к реальности бытия, оставляя засыпающего Иуду где-то далеко, в другой, сновиденческой реальности, давно ставшей параллельной, как бы настоящей, взаправдашней жизнью Владыки. Какая из реальностей была реальнее, ему не представлялось нужным уяснять, ведь уже много лет он с одинаковой ясностью переживал и то, иудино Я, и своё собственное. А в последнее время к этим двум стала добавляться третья реальность, созданная воображением и продиктованная немолчной, не знающей успокоения совестью. Отчего это происходит? Может, отчасти, от того, что та Москва, которую он узнал, которую увидел собственными глазами, в которую вошёл, как мечтал от юности, вовсе не походила на Москву, бережно и с любовью переданною ему Митрополитом Виталием, тогда ещё иеромонахом Виталием. Да и вошёл-то он в неё не как мечталось – не победителем, не освободителем, не восстановителем, а как тать тёмной ночью. А и правда, кем он вошёл?

Он нисколько не испугался и даже не удивился, когда в его келье неслышно возник седой старик с длинным, в человеческий рост посохом в деснице и в старой поношенной скуфье на голове. Он должен был придти, умирающий митрополит знал это и ждал. Пришедший пересёк по диагонали помещение и, подойдя к ложу, присел на краешке.

– Ну и что? – молвили старческие уста. – Ты добился того, чего хотел, к чему стремился? И что теперь? Что ты чувствуешь? Радость ли победы? Удовлетворение от свершения? Или горечь утраты? Не надо, не отвечай, ответ твой я знаю даже лучше чем ты сам. Но не бойся, я не сужу тебя. Не судить пришёл я, но простить. За себя простить. За себя одного. Но если бы ты только от меня отступился, оно ладно, стал бы я волноваться такой мелочью. Ты не меня предал – ты Его предал. И ты это знаешь, теперь знаешь точно. Ему теперь тебя и судить. А передо мной ты чист – так Ему и скажу за тебя. О, сколько Его предавали! И близкие, и званые, и избранные – все в меру свою. Не предавали только враги. Они Его просто ненавидят. И боятся. И трепещут. Поэтому они не способны на предательство. Даже на предательство не способны. Хотели бы, да не могут, оттого и выискивают среди избранных способных, чтобы побольнее. Ты мыслил себя объединителем Русской Церкви, исполнителем Указа Патриарха Тихона? Безумец, как же ты ошибся, как ловко тебя провели на мякине. Русская Церковь действительно была расколота и действительно на три части – Церковь в изгнании, в катакомбах и в отечестве. Это действительно триединый, цельный организм, каждый осколок которого – лишь составляющая целого. Но это только часть правды, а часть – не есть вся правда. Русская Церковь в отечестве приняла на себя весь основной удар врага, принеся себя в искупительную жертву за грех цареотступничества. Часть, не предававшая Христа и Помазанника Его, пожертвовала собой ради спасения целого, предавшего. Как и тогда, на Голгофе, невинный кровью своей жертвенной искупает и очищает виновного. И жертва эта принята Господом. Свидетельством тому – сонм Новомучеников и Исповедников российских, прославленных земной, убережённой Церковью и предстоящих ныне пред Престолом Божьим в лоне Церкви Небесной. Не Сергий Старгородский, а они, эти истинные угодники Божии спасли своими жизнями, своим непоколебимым стоянием в вере Русскую Православную Церковь. Неужели ты и впрямь думаешь, что сделкой с сатаной и его слугами можно спасти Церковь Христову, которую по непреложному обетованию Господа «не одолеют врата адовы»? Неужели ты предполагаешь, что сделкой с предателями Христа возможно объединить Русскую Церковь? Где же вера твоя? Где тот чистый и горящий отрок, не усомнившийся выйти с Евангелием в руках и молитвой в сердце на пыльную улицу Ладомирова пред лице надвигающейся богоборческой гидры? Того я помню спиной своей, крепко вцепившегося ручонками, как в ангела, присланного Богом во спасение его. Не узнаю его в тебе. Сейчас, через несколько минут ты услышишь грозный приговор, произносимый всеми Русскими Православными людьми во всех частях света, как едиными устами. Переживёшь ли ты его? И сможешь ли пережить это воскресенье? Христос тебе судья, а я ухожу, оставляя тебе своё прощение. За себя.

Старик встал на ноги и так же бесшумно, как и подошёл, стал удаляться от ложа.

– Подожди, Владыко, – собрав все силы в лёгких, заорал надорванным шёпотом умирающий.

Старец остановился и оглянулся.

– Кто ты теперь? – произнесли с трудом шевелящиеся уста.

– Прохожий, – ответил старик и растворился в воздухе.

Глаза Старого митрополита закрылись сами собой, но дыхание, пока ровное и чистое, утверждало основательно, что жизнь ещё теплится в душе. Мыслительные клеточки почему-то тут же отыскали в кладовых памяти давнишний эпизод его жизни. Прошлой жизни. В которой он ещё не был митрополитом, а навязчивый иудин сон не стал ещё его постоянным попутчиком, связавшим сознание прочной цепью единства с самым странным и, в то же время, самым «человечным» человеческим существом, узнаваемым в той или иной степени в каждом, от ветхого Адама до автора этих строк.

Он увидел себя в просторной резиденции московского первосвященника, которого посещал ещё будучи Архиепископом Троицко-Сиракузским. Посещал, естественно, тайно. Алексий Второй Ридигер, будучи на тот год первосвященником московским, обсуждал с ним вопросы объединения и причины, препятствующие этому. Медленно угасающее сознание воспроизвело, как в кинематографе, этот разговор.

– Много ли препятствий, мешающих нам? – Ридигер говорил тихо и величаво, слегка картавя. – Насколько я понимаю, серьёзное препятствие только одно, и Вам, Ваше Преосвященство, надлежит устранить его. Митрополиты меняются, Церковь остаётся. Будет лучше, чтобы пострадал один человек для блага всей Церкви.

Так он сказал, потому что был на тот год первосвященником.

– Что вы дадите мне? – громом прозвучал в ушах умирающего его собственный голос.

Ридигер не успел ответить. Плёнка оборвалась, как в дешёвой кинопередвижке. Настал час «Х», всегда внезапный, неожиданный.

Последнее что услышал Старый митрополит, был перекрывающий всё и вся стройный, слаженный хор тысячи тысяч голосов ото всех уголков земли, провозглашающий как приговор, как проклятие, будто выжигающий клеймо на бессмертной душе:

Утверждающим антихристианскую ересь сергианскую; учащим, что, якобы, союзом с врагами Христа спасается Церковь Христова, и подвиг мученичества и исповедничества отвергающим, и на иудином основании лжецерковь устрояющим, и ради этого дозволяющим нарушать и искажать учение, каноны и нравственные законы христианские; заповедующим христианам поклоняться богоборческой власти, будто бы Богом данной, и служить ей не за страх, а за совесть, благословляя все ея беззакония; оправдывающим гонения на Истинную Церковь Христову от богоборцев, думая тем самым служить Богу, – как совершали на деле продолжатели ереси обновленческой митрополит Сергий (Страгородский) и все его последователи:

АНАФЕМА! АНАФЕМА! АНАФЕМА! [89]

 

XXXIX. Что вы дадите мне?

Иуде снился сон. Сон полный яви, жизни и абсолютной реальности всего происходящего в нём. Он видел яму – огромную, глубокую, чёрную зияющую пустоту, на дне которой угадывалось какое-то невидимое, загадочное и оттого пугающее шевеление. Оно проявлялось в звуках – шорохах, шуршании, чавкании и булькании, в скрипах и лязгах – в тех самых звуках, которые всегда обостряют и напрягают слух, и приводят сознание в состояние настороженности, смешанной с брезгливостью. Размеры этой ямы были колоссальны. Как море, когда, стоя на краю его отвесного берега пристально всматриваешься вдаль, изо всех сил напрягая зрение, и тщетно пытаясь в расплывчатой, скорее угадываемой, нежели видимой линии узреть противоположный берег. И эта безбрежность ещё более пугала и подавляла.

Отчего человек так страшится необъятности? Это беспокойство и даже ужас от ощущения собственной ничтожности, неспособности не только противостоять, но и просто невозможности определить, или хотя бы обозначить своё хоть сколько-нибудь реальное существование относительно неё. Но всякой ли беспредельности следует страшиться? В ином случае, касаясь даже краешком сознания необъятной Истины, не чувствуем ли мы себя покойными, защищёнными и любовно оберегаемыми? Отторгает и пугает лишь искусственная, насквозь лживая и фальшивая претензия на Истину.

Иуда стоял на краю и всматривался в чёрную бездну. Ему хотелось отойти, отбежать подальше от исходящей из ямы угрозы. Его сознание, его тонкая душа стремились неудержимо прочь, чтобы хоть как-то защититься, оборониться. Но ноги, казалось, прочно вросшие в твердь, не могли сделать ни шагу. Он чувствовал, ощущал всем телом, каждой его клеточкой, как холодный липкий страх, поднимаясь из глубины, обтекает, окружает его со всех сторон, обволакивает лёгкими как крылышки мотылька, но прочными, как броня пеленами, образуя мёртвый кокон, внутри которого находится его ещё живая, трепещущая и такая беззащитная душа. Вдруг в десятке метров от себя он увидел Учителя, также стоящего на краю пропасти. От близости Спасителя (это имя как-то само, без каких-либо усилий всплыло в Иудином сознании) душа его воспряла надеждой, отчего кокон рассыпался в прах, липкий страх улетучился, будто его и не было вовсе. Он сделал, было, импульсивное движение в сторону Равви, но вросшие в земную твердь ноги оставили его на том же месте. Он удвоил усилие, затем утроил его, но земное притяжение не отпускало.

Как часто душа и тело вступают в непримиримое противоречие друг с другом! Почему это происходит? Отчего две части одного целого вдруг становятся разнонаправленными, отстранёнными друг от друга и абсолютно одинокими, оставаясь в то же время неразрывно связанными? Так случается всегда, когда причина и следствие меняются местами, когда призванный быть ведомым, отдаваясь во власть некоей третьей чужеродной силе, вдруг дерзает увлечь за собой ведущего, оставаясь по природе своей тем же слепцом, не могущим управить даже себя самого. Тогда всё становится с ног на голову, притягивая множество неописуемых бед…

Тут край пропасти под Иудой обрушился – и он провалился вниз.

Яма оказалась не столь уж глубокой, но не менее гадкой и страшной, чем казалось вначале, снаружи. Она была по колено заполнена какой-то чёрной вонючей липкой жижей – не то болотной грязью, не то человеческими испражнениями. Настолько чёрной, что, казалось, впитывала, всасывала, поглощала весь свет до самой капельки. Оттого-то в яме царила темень, как в колодце, казавшаяся ещё более непроглядной после яркого света снаружи. Жижа непрерывно булькала и хлюпала, будто кипящая смола. Со дна поднимались крупные пузыри, которые, лопаясь на поверхности, испускали зловонный противный газ. Было странно и страшно от этой булькающей вонючей темноты, в то время как над самой головой, на поверхности ярко светило огромное, в полнеба солнце.

Очень скоро глаза Иуды привыкли к темноте и стали различать шевелящиеся фигуры вокруг. Это были люди. Разные – молодые и старые, мужчины и женщины, взрослые и дети, богатые и бедные. Они кучковались в небольшие или не очень большие группы. Ели, пили, справляли естественные и не очень естественные надобности, суетились вокруг небогатых, но для них весьма ценных пожитков, чинили одежду и обувь, плакали, веселились, пели песни, отпевали своих мертвецов. Даже казалось, любили. Хотя, как они могли любить? Скорее просто сходились и расходились, сходились снова, совокуплялись для продолжения жизни или просто так из желания пожить, как мнилось им, полнее, насыщеннее. Одним словом, они пребывали в самом привычном природном состоянии. Люди будто вовсе не замечали плотно обступающую их со всех сторон темень и согласную с ней чёрную жижу, свыклись с их присутствием, как-то даже сроднились, не представляя без них ни окружающего мира, ни себя в мире, ни мира в себе, ни самой жизни. Иуде захотелось крикнуть им: «Что вы делаете? Остановитесь! Как вы живёте? Так нельзя! Посмотрите наверх, на свет! Там свобода, и мир, и солнце!» Но они не слышали его. Он и сам не узнавал собственного голоса, такого неестественно чужого, сливающегося с общим чавканьем и бульканьем.

Иуда поднял глаза на то место, где стоял Учитель, ища у Него помощи и поддержки. Он даже сделал несколько шагов к крутому отвесному склону, в надежде, вскарабкавшись по нему, вылезти наверх и спастись. «Равви, Равви, что Ты можешь дать мне, дай!» – крикнул Иуда сквозь темноту в свет. Тут ноги скользнули по дну ямы, он потерял равновесие и упал, с головой погрузившись в жижу. Когда он снова поднялся, то увидел, что всё общество пришло в движение. Люди так же как только что он пробирались к склону, а кое-кто уже даже взбирался по нему наверх, таща за собой огромные мешки и узлы с пожитками. Они кричали, кричали во все лёгкие, протягивая руки кверху: «Равви, Равви, что Ты можешь дать нам, дай!». Тяжёлая и неудобная ноша отягощала собой, мешала осуществлению и без того трудного намерения, делая его просто невозможным, неисполнимым. Но люди не отпускали поклажу, не желая расставаться с нажитым, отчего срывались, катились вниз, увлекая за собой друг друга, раздражаясь, ругаясь, сквернословя. Двое юношей, пытаясь взобраться по скользкой отвесной стене, тащили за собой даже тело умершего отца, завёрнутое в погребальные пелены. Они не успели, видимо, похоронить его внизу, в яме и теперь тянули зачем-то кверху, к новой жизни. Что ни говори, а старые привычки, устои, пристрастия прочно держат человека, тянут его за собой вниз, сковывают, цементируют свободу движений, обрекая на неудачу любые, даже самые светлые начинания.

– Стойте! Остановитесь! Куда вы лезете как ненормальные?! – услышал Иуда недалеко от себя знакомый голос.

Он оглянулся на крик и узнал среди толпы фарисея Бен-Акибу. Тот, взобравшись на какое-то возвышение, орал что есть мочи, пытаясь остановить людей. Голос его сильный и хриплый перекрывал всю ту фантасмагорию звуков, которая царила теперь на дне зловонной ямы.

– Остановитесь! Он ничего не может дать вам! Всё что вам нужно, есть здесь, и есть в избытке! Всё что там, сверху – блеф, фантазия и ложь! Он бесноватый и творит дела Свои силою бесовскою! Он Вельзевул! Он погубит всех нас!

Часть толпы остановилась, замерла в нерешительности, соображая, что делать, как поступать дальше. Другая же часть продолжала упрямо карабкаться вверх, срываясь, скатываясь на дно, и снова предпринимая неимоверные усилия подняться, не отбрасывая, впрочем, изрядно мешающую и тормозящую движение поклажу.

Вдруг над чёрной бездной зазвучал голос Учителя спокойный, уравновешенный, даже тихий, но отчётливо и ясно слышимый на всём пространстве, будто каждая молекула воздуха вибрировала с одинаковой силой, независимо от удалённости источника звука: «Не думайте, что Я пришел принести мир на землю; не мир пришел Я принести, но меч, ибо Я пришел разделить человека с отцом его, и дочь с матерью её, и невестку со свекровью её. И враги человеку – домашние его. Кто любит отца или мать более, нежели Меня, недостоин Меня, и кто любит сына или дочь более, нежели Меня, недостоин Меня».

Все подняли глаза на Говорившего. На самом краю пропасти в ярком свете солнца стоял недвижно Учитель и смотрел вниз полными грусти и слёз глазами. В руках Он держал огромный, сверкающий ослепительными бликами, обоюдоострый меч.

Иуда проснулся. Холодный пот крупными каплями покрывал его лицо, промокшая насквозь одежда прилипла к телу, руки дрожали, а изо рта вместе с частым тяжёлым дыханием вырывался густой низкий хрип.

Солнце давно уже поднялось над горизонтом, ласково согревая лёгкими весенними лучиками продрогшую в ночном кошмаре землю. Птицы небесные, резвясь и кружа в лазоревой выси, затеяли утренний переливчатый гомон, разбрасывая словно брызги росы по просторам Палестины услаждающие слух звуки. Небольшая бродячая община давно пришла в движение, складывая скудные пожитки, собирая лёгкий завтрак, состоящий из хлеба и нескольких вяленых рыбёшек, чтобы подкрепиться перед длинной утомительной дорогой под палящим солнцем. Все собрались возле Учителя, Который, благословив трапезу, возлёг подле импровизированного стола, приглашая остальных насытить силой телесной немощную плоть и укрепить дух спасительной беседой. Присоединился к остальным и Иуда, особенно нуждающийся в подкреплении после взбудоражившего душу сновидения.

Учитель подождал немного времени, пока они утолят голод, отвлекающий, мешающий вмещать слово, и как всегда тихо, но твёрдо заговорил.

– Восстанет народ на народ, и царство на царство; будут большие землетрясения по местам, и глады, и моры, и ужасные явления, и великие знамения с неба.

«Что Он говорит?» – думал про себя Иуда, несколько удивлённый услышанным. А в сознании неотвратимо всплывали картины сна, ужасные, страшные, до дрожи реальные, такие, что руки, ноги, платье Иуды, казалось, были заляпаны чёрной, медленно стекающей густым потоком на землю зловонной жижей.

– Прежде же всего того возложат на вас руки и будут гнать вас, предавая в синагоги и в темницы, и поведут пред царей и правителей за имя Моё. Преданы также будете и родителями, и братьями, и родственниками, и друзьями, и некоторых из вас умертвят, и будете ненавидимы всеми за имя Моё, но и волос с головы вашей не пропадет – терпением вашим спасайте души ваши.

«Что же это Он? Разве этого мы ждали от Него? Разве такого Мессию чаял столько веков народ Израиля?» – Иуда слушал, не в силах оторвать внимание ни от единого слова, ни даже от малозначительной интонации голоса Равви. А душа содрогалась, наливаясь с каждым новым словом очередной тяжёлой каплей чёрного зловонного негодования. И было странно, до отчаянного крика поразительно, что остальные ученики, кажется, вовсе не разделяют с Иудой его сомнений, его неприятия этого слова Учителя, настолько внимательно, настолько увлечённо и даже с каким-то неподдельным интересом они слушали Его.

– Когда же увидите Иерусалим, окружённый войсками, тогда знайте, что приблизилось запустение его. Великое будет бедствие на земле и гнев на народ сей: и падут от острия меча, и отведутся в плен во все народы; и Иерусалим будет попираем язычниками, доколе не окончатся времена язычников.

«Нет! Не может быть! Этого просто не может быть! А как же надежды, мечты, бессонные ночи, проведённые в фантазиях о свободной и великой родине, очищенной от римского господства, от мерзкой языческой скверны? Неужели все они тщетны, неужели всё блеф, миф, обман?! Какой же Он Царь Иудейский?! И какой царь может вот так говорить о своём народе, о своей земле, о священном граде Иерусалиме?! И почему никто, никто кроме меня этого не замечает?!»

– И будут знамения в солнце, и луне, и звёздах, а на земле уныние народов и недоумение; и море восшумит и возмутится; люди будут издыхать от страха и ожидания бедствий, грядущих на вселенную, ибо силы небесные поколеблются, и тогда увидят Сына Человеческого, грядущего на облаке с силою и славою великою. Истинно говорю вам: не прейдёт род сей, как всё это будет; небо и земля прейдут, но слова мои не прейдут.

«Кем Он себя возомнил?! Пророком? Нет, более чем пророком, ни один пророк не говорил так. Безумный. Он просто сумасшедший. Бедный, бедный Учитель… Хотя, почему? Разве Он бедный? Нет, это мы бедные, что слушаем Его, и верим Ему… Это они – эти ничтожные галилеяне настолько потеряли разум, что не понимают, к чему Он их ведёт. Он бесноватый… Он … Да что Он может дать нам?!»

А Учитель, строго глядя в глаза Иуде, сказал всем, но как бы отвечая ему одному.

– Не двенадцать ли вас избрал Я? Но один из вас диявол.

Они подходили к Иерусалиму. Все Двенадцать, неотступно следующих за своим Равви. Учитель казался воодушевлённым как никогда, будто ожидая, предвидя нечто значительное, великое, о чём в веках останется след, неизгладимая, не зарастающая зарубка вечности, передаваемая из поколения в поколение, из уст в уста, от сердца к сердцу, от одного одухотворённого сознания другому, как благая весть, востребованная болезнующим человечеством до скончания времён. Это Его восторженное состояние неизбежно передавалось и им, заражая, заряжая податливые восприимчивые души верой, надеждой и любовью. Верой в Него, надеждой на Него, любовью к Нему, а через Него и ко всему миру, сочетающему ныне в себе и арену торжества Его Славы и свидетельство о ней потомкам. Но было в Учителе ещё нечто, что их пылкие души вместить сейчас не могли, как не может, не повредившись, лёд вместить в себя пламень, тьма – свет, тишина – слово. Постоянный, щемящий сердце налёт грусти в глазах Учителя, ставшей отчего-то безмерно глубокой и непостижимо плотной, не трогал теперь сердца Апостолов. Они приняли от Него предвкушение полёта чистой, ничем не омрачённой радости, которая, с каждой минутой всё более и более наполняя души, грозилась разорвать их, как озорное молодое вино мехи. А Он, оберегая учеников до времени, принял на себя всю грусть и скорбь, совмещая в Себе несовместимое, чего не могли вместить они.

Ещё накануне, когда, подчиняясь голосу Равви, из гроба вышел, путаясь в погребальных пеленах, Лазарь, несмотря на четыре дня господства над ним смерти и тления, вышел живой, свежий, будто только что родился. Ещё тогда души их наполнились и переполнились восторгом, гордостью за Учителя и верой в Его всесилие. Они просто онемели, будучи не в состоянии ничем выразить своих чувств, и стояли, словно истуканы с разинутыми ртами и выпученными глазами. И это они, которые лучше других знали Учителя, были свидетелями всех совершённых Им чудес, которые сами, своими собственными руками чудодействовали Его Именем. Что же говорить об остальных, не знавших Равви, а только слышавших о Нём много разного – и истинного, и ложного?

Тогда Иуда был поражён не менее других. Он внимательно, с недоверием и скепсисом наблюдал за Лазарем, за каждым его движением, вслушиваясь в каждое сказанное им слово, убеждаясь и тембром его голоса, и особенностями лексикона в истинности, неподдельности воскрешения. И чем больше он слушал, чем дольше наблюдал, тем дальше в небытие уходили, исчезая вовсе, остатки давешнего сна и впечатление от недавнего слова Учителя. «Воистину Он Царь! – думал тогда в неописуемом восторге Иуда. – Насыщающий голодных, слепым отверзающий очи, воскрешающий мёртвых! Разве способен кто противостоять Ему и Его войску, будь у супостата хоть легионы легионов?! Разве в силах кто другой поднять и возродить в былой славе дремлющий народ Израиля? Мудрый, мудрый Учитель, разрешающий загадки и открывающий тайны человеческой души. Не случайно Он все эти годы бродил по пыльным дорогам Палестины, выдавая себя за нищего проповедника. Равви показывал Себя народу, подготавливая его к великому действию, но в то же время, не раскрываясь до конца, хоронясь до поры от вездесущих врагов, усыпляя своей видимой малостью их бдительность. Долго ли Он намерен ещё скрываться и осторожничать? О, Равви, что ты можешь дать нам всем, дай скорее!».

И сейчас, видя, как наполняется людское море всё новыми и новыми человеческими каплями, словно океан водами бесчисленных рек – и иудеями, и галилеянами, и самаритянами, и даже эллинами, Иуда чувствовал всеми фибрами своей души приближающийся час Истины. Час, когда она словно молодой зелёный листочек, пробиваясь из набухшей и лопнувшей под давлением жизненной силы почки, являет себя миру во всём блеске своей неувядаемой славы. Учитель воссел на спину молодого ослёнка – «Эх! Статного жеребца бы грядущему Царю Иудейскому!» – и в окружении приближённых, Своей испытанной гвардии, медленно двинулся в направлении святого города, древнего Иерусалима. Где, покрытый священной пылью веков, ожидал Его трон Давидов. А непрерывно пребывающее и наполняющееся людское море вокруг Него волновалось, колыхалось переливчатыми волнами, неся на своих гребнях спасительный корабль Ноева Ковчега, собирающий в себя всё и вся, кому уготована будущая новая жизнь.

– Осанна! – шумело людское море, снимая одежды и постилая их по курсу движения корабля.

– Осанна в вышних! – голосили люди, разбрасывая брызги смеха и радости во все стороны от грядущего неудержимо вперёд ковчега.

– Осанна Сыну Давидову! – люди, воодушевлённые пришествием обетованного Царя, срезали большие, широкие пальмовые ветви и бросали их под копыта ослёнка, расстилая перед ним живую зелёную ковровую дорожку.

– Благословен Грядый во имя Господне! – гудела толпа, и в унисон ей билось в груди сердце Иуды, как язык в юбке колокола при разливающемся на всё мироздание призывном благовесте. Оно стремилось вырваться наружу из тесных объятий плоти и прозвенеть каждому живому созданию во вселенной о радости, переполнявшей его, о чуде явления, которого оно ожидало десятилетиями, задыхаясь от удушья вынужденной и ненавистной покорности. Да что там десятилетия, оно рвалось неудержимо первым сообщить Израилю о пришествии ВЕКАМИ ожидаемого Царя.

О, Равви! Пришёл час Твой! Что ты можешь дать Израилю, дай скорее!

По пыльной дороге Иудеи под несмолкаемый рёв и восклицание толпы двигался верхом на осляти во исполнение пророчеств Тот, Кому надлежало спасти мир. Двигался навстречу позору, обращённому Им в Славу, двигался на поругание и предавание земным Иерусалимом воспеваемый Иерусалимом Небесным.

А когда с вершины холма показались уже стены и крыши древнего города, Он остановился вдруг, слез с ослёнка и замер, молча взирая плачущими очами на рукотворное каменное изваяние, пережившее славу и унижение, блеск власти и пепел разорения, надменность великолепия и наготу разрушения, но так и не познавшее час своего истинного величия. Людское море стихло, успокоилось как во время полного мёртвого штиля, и над долиной зазвучал твёрдый как приговор и ровный как назидание голос.

– О, если бы и ты хотя в сей твой день узнал, что служит к миру твоему! Но это сокрыто ныне от глаз твоих, ибо придут на тебя дни, когда враги твои обложат тебя окопами и окружат тебя, и стеснят тебя отовсюду, и разорят тебя, и побьют детей твоих в тебе, и не оставят в тебе камня на камне за то, что ты не узнал времени посещения твоего.

«Что Он говорит? – сердце Иуды замерло, перестав клокотать в груди. – Зачем это Он опять?»

А откуда-то из глубины, где до поры хоронится всё то, что человек гнал от себя, стремился избавиться, как от назойливой мухи, в чём всегда стыдился признаться даже самому себе, всплывал, поднимаясь вверх и стуча набатом в виски, хриплый навязчивый голос старого фарисея Бен-Акибы: «А ведь я говорил, предупреждал… Ну, кто был прав?»

И вошли они в город и в Храм Божий в городе. И стал Учитель выгонять всех продающих и покупающих в Храме, и опрокидывал скамьи и столы меновщиков и продающих голубей. А когда народ вознегодовал на Него за то, что Он это делает, сказал им: «Написано – дом Мой домом молитвы наречётся, а вы сделали его вертепом разбойников». И обличал Он гневно народ, и старейшин народных, и книжников, и фарисеев, и законников, говоря им, какая кара ожидает их за дела их, за то, что сделали они против народа сего, и за то, что не сделали они народу, а должны были сделать. И говорил им притчами, так что одни дивились мудрости Его, другие злились, не понимая языка притч, третьи негодовали и наливались ненавистью к Нему, так как понимали всё, что Он говорил им. И под конец сказал: «Истинно говорю вам, что всё сие придёт на род сей. Иерусалим, Иерусалим, избивающий пророков и камнями побивающий посланных к тебе! Сколько раз хотел Я собрать детей твоих, как птица собирает птенцов своих под крылья, и вы не захотели! Се, оставляется вам дом ваш пуст. Ибо сказываю вам: не увидите меня отныне, доколе не воскликнете: благословен Грядый во имя Господне!» – и вышел из Храма.

Сердце Иудино ныло от боли. Ещё недавно, казалось, только что оно трепетало и прыгало в груди от радости и счастья. И вот всё рухнуло, все надежды и чаяния. Несметные полки сынов Израиля, горящие на солнце золотом доспехов, рассыпались в прах и рассеялись по ветру. Свободная и счастливая Родина возрыдала с удесятерённою болью, попираемая римским сапогом. Грядущий в силе и славе Царь Иудейский плетётся прочь пыльной дорогой, проклинаемый, оставленный всеми, даже и самыми близким. О, Равви, Равви, что ты можешь теперь дать?

«Надо остановить Его, помочь Ему, подсказать, – думал Иуда. – Может, не всё ещё потеряно, может, возможно ещё собрать народ и повести за Собой. Ведь как Его встречали сегодня».

Он вместе с другими учениками догнал Равви и собрался уж было сказать те слова, которые так и вертелись на языке, которые могли бы всё поправить. И момент подходящий, столько народу стекается нынче в Иерусалим по случаю праздника Пасхи, вот бы и собрать всех под Свои знамёна, вот бы объединить и ударить. Надобно только чтобы Учитель перестал говорить о смерти, о разорении и разрушении. Кого привлечёшь такими словами? Иуда открыл, было, рот, но Пётр опередил его, начав рассказывать и показывать Учителю Храм, восхищаясь красотой древних камней. Но Тот, не дослушав его, сказал: «Видите ли всё это? Истинно говорю вам: не останется здесь камня на камне; всё будет разрушено, – и помолчав немного, добавил, как показалось Иуде, снова обращая слова именно к нему. – Вы знаете, что через два дня будет Пасха, и Сын Человеческий предан будет на распятие».

Слова, только что готовые слететь с губ, застыли, застряли большим плотным комком в гортани. Иуда остался один на храмовой площади, провожая взглядом удаляющегося прочь из города Учителя и послушно следовавших за ним одиннадцать. Он только заметил, что всё чаще и чаще за последние дни стал думать о них как об Одиннадцати, исключая себя, обособляясь и отстраняясь от привычного и устоявшегося уже за последние годы имени Двенадцать.

Вечером того же дня, когда солнце уже скрылось за горизонтом, когда призрачный и холодный свет луны серебрил крыши и стены древнего Иерусалима, когда людской гомон суетливый и хлопотливый по причине дел и забот, предшествующих великому празднику, наконец, стих и погрузился в ночную дрёму, в дом первосвященника иудейского твёрдо и уверенно зашёл человек, укутанный хитоном и со звенящей медной кружкой на поясе. Он не стал долго мяться и рассусоливать, превращая дело, с которым пришёл, в долгую и утомительную торговую сделку, в которой всякий иудей от природы своей знает толк. Он только, представившись Иудой Искариотским, спросил: «Что вы дадите мне, и я вам предам Его?»

 

XL. Иудино целование

Предать можно по-разному. Иудино целование изобретательно, оно изворотливо, как уж, предприимчиво, как политика и насквозь лживо, как суверенная демократия. Предают сухо, нагло, глядя прямо в глаза: «Государь, Вы низложены, извольте подписать отречение от престола». Предают трусливо, оправдательно-наступательно: «Жена, которую Ты мне дал, она дала мне от дерева, и я ел». Предают льстиво, лицемерно-преданно: «Радуйся, Равви». Но предают и обоснованно, обстоятельно, гордо и красиво, демократично снизойдя до традиционного общения с народом прямо из телевизора или твиттера, прикрывая низость высокими словесами, а подленькую мелкую сущность – грандиозными целями, которые, как известно, оправдывают средства.

Когда в середине июля две тысячи первого года собралось очередное заседание Синода Русской Зарубежной Церкви, девяностооднолетний старец Митрополит Виталий объявил о том, что ввиду старости намерен подать ближайшему Собору прошение об уходе на покой. Но, зная о настроениях определённой части Синода на сближение с московской блудницей, он поставил одно условие для своего ухода – чтобы все остальные епископы без исключения оставались блюсти чистоту исповедания православной веры и продолжать исконный путь РПЦЗ. Бедный доверчивый старец, он не догадывался ещё, насколько сильно и опасно запущена болезнь, насколько широко и глубоко расползлись смертоносные метастазы иудиного целования по некогда здоровому телу Церкви. Владыко Виталий не нашёл понимания у членов Синода, среди которых был и Архиепископ Троицкий и Сиракузский, бывший послушник Василий, спасённый иеромонахом Виталием в далёком сорок четвёртом. Выслушав дерзкие по форме и оскорбительные по сути выступления епископов, Митрополит объявил: «Увижусь с вами на следующем Соборе», – и покинул собрание. Таким образом, в соответствии с Положением, заседание за отсутствием Председателя прекратилось, и все дальнейшие действия заседающих не обрели законной силы.

Владыко Виталий не ушёл на покой и на последовавшем в октябре того же года Архиерейском Соборе. Его, как это сейчас принято говорить, ушли, объявив выжившим из ума идиотом, не способным возглавлять Церковь. Епископы, сохранившие верность Митрополиту и не подчинившиеся раскольничьему собору, указывали на следующие причины, по которым все его решения нельзя считать законными. Во-первых, прошение об уходе на покой было выработано безглавым Синодом и подписано задним числом. Во-вторых, сам Собор был созван Синодом без участия Председателя. Таким образом, Собор, где принят уход на покой Митрополита Виталия, и избран новый первоиерарх – митрополит Лавр, невозможно считать состоявшимся из-за нарушения Положения об РПЦЗ, а также ввиду Заявления действительного Первоиерарха Митрополита Виталия от 5/18 октября 2001 года, где, среди прочего, Владыко говорит: «Я, с полной ответственностью перед Богом, русским православным народом и перед своей совестью, считаю своим архипастырским долгом заявить, что предстоящий Архиерейский Собор, имеющий открыться 23 октября 2001 года, нельзя назвать иначе, как собранием безответственных».

В этом же Заявлении Митрополит Виталий официально снял свою подпись с документов, подписанных на Соборе 2000-го года. Он, не признав избрания Лавра и решений Собора, удалился в Спасо-Преображенский скит в Мансонвилле и заявил оттуда, что снимает свою подпись под заявлением о добровольном уходе на покой и продолжает являться действующим Первоиерархом РПЦЗ.

Вспоминал ли Старый умирающий митрополит перед смертью иудино вознесение своё в митрополичий сан? Виделась ли ему развевающаяся на ветру наметка монашеского клобука мотоциклиста, уносящего его, юного послушника, прочь от ничего не понимающих красноармейцев? Или снова переживались ощущения того свободного полёта, словно стремительной птицы, в один миг, казалось, преодолевающей огромные расстояния? Про то неведомо. Но после кончины Митрополита Виталия он всё-таки помянул его, запечатлев на челе покойного лицемерное иудино целование: «Владыко Митрополит Виталий, находясь на покое, к большой нашей скорби, нельзя сказать, что по своей воле, но из-за окружения своего, отстранился от нас. Но, несмотря на это, мы его поминали в наших храмах, как болящего. И теперь, когда его душа нуждается в молитвах, мы призываем наших пастырей и паству молиться о упокоении его души».

Существует легенда о Вечном Жиде, согласно которой Иуда Искариотский не познал смерти, но, сорвавшись с удавки, остался жить. Надолго. Навсегда. Понеся через вечность печать проклятия, олицетворяя своим именем само понятие предательства. Говорят, так и бродит по сей день его неприкаянное тело по земле – по пыльным дорогам Палестины, по цветущим садам и виноградникам Иудеи, по расцвеченным рекламными огнями каменным городам Америки и Европы, по бескрайним просторам необъятной и непонятной никакому рациональному уму России. Бродит скиталец и ищет, неустанно ищет Того, Кто должен бы по непреложному обетованию воскресить Израиля, поставить его над народами земли, утвердив предопределённость превосходства семени Аврамова над эллинским плодовитым тернием. Но Которого, мечтая отдать Ему жизнь свою, обрёк на мучительную позорную смерть, обращённую мудрым и человеколюбивым промыслом Божьим в славу Воскресения и торжество Жизни.

Легенда легендой, а только Евангелие говорит о другом. А значит, так оно и было, что бы ни приписывал этим событиям досужий человеческий домысел. Но дух Иуды всё же бродит по миру приставучим, навязчивым призраком, ища последователей и неизбежно находя их среди человеков. Покуда каждый некогда живший и живущий ныне на земле не ответит Спасителю ещё живой своей человечностью, хотя изрядно уязвлённой, порабощённ страстьми и похотьми. Ответствуя же на слово Христа, рекшего: «Истинно говорю вам, что один из вас предаст Меня», непременно обратится к своей совести и, опечалившись, скажет болезнующим сердцем, вторя Двенадцати: «Не я ли, Равви?».

«Впрочем, Сын Человеческий идёт, как писано о Нём, но горе тому человеку, которым Сын Человеческий предается: лучше было бы этому человеку не родиться» .

 

XLI. О, Русь моя! Жена моя!

Мы стремительно преодолели широкий поток будто маленький, ничего не значащий ручеёк. Настя аж завизжала от восторга, когда наш «луноход», разбивая в брызги степенную водную гладь, буквально вгрызся в её неспешную жизнь, порушил тишину и покой речных обитателей да поскользил легко и уверенно к противоположному берегу. А таксист, преисполнившись гордостью, так и светился от удовольствия. Что ж, ему удалось не только форсировать последнюю преграду на нашем пути, но и изрядно удивить своих пассажиров той лихостью, с которой он это сделал.

«Река раскинулась. Течёт, грустит лениво и моет берега», – так, кажется, у поэта. Поток остался позади, и его размеренное, неохотное, будто от нечего делать движение навеяло на память строки Александра Блока. И впрямь ленивое, грустное течение, словно безразличное к происходящему по ту сторону береговой черты – к прибившимся чёрным разлагающимся трупам топляка, к разорванным земснарядами в клочья некогда могучим утёсам, к насквозь пронизанным лунным сиянием, зловещим скелетам недостроя… Да мало ли какими ещё «красотами» богата ныне отечественная глубинка. Да разве только глубинка? Вся Русь Святая несёт уныло свои воды-лета сквозь мерцающий всполохами дальних галактик космос истории, через созвездия легенд и сказаний. Былинным всадником Святогором она мчалась некогда вскачь по бескрайней степи – вольной волюшке, в которой есть где разгуляться и силушке богатырской поиграть-потешиться, могучей, могущей и за себя постоять, и ближнего малого оберечь-защитить. Да и просто погулять-позабавиться, удалью молодецкой похвастаться, ворогов-супостатов упредить от мыслей лихих, завидущих. Неудержимая, она летела птицей-соколом, разрывая оковы лености и праздности, поднимаясь в силе, воспаряя славой, обрастая землями, богатея полями и лесами, безбрежными морями и степенными могучими реками. Те полные водами, как дух русский верою, омывали её чистое белое тело от скверны прилипчивой чешуи мирского иноземного мудрствования, что блестит-сверкает отражённым сиянием чуждых ложных истин. Она не уставала, не отставала, неизменно отрывалась от лицемерных приставаний заезжих женихов, не умеющих её объять, обаять и покорить, поставить на колени или ещё как ради своей забавы-похоти. Но вопреки своим чаяниям-расчётам они лишь предобавляли ей в кровь адреналина, в сердце неиссякаемой, никогда не поругаемой веры, дух русский преисполняя пассионарностью, всегдашней готовностью к подвигу.

Так было. Когда это было? Когда она поддалась на льстивые уговоры и похотливые лобызания заморского Казановы? Почему? Непокорная и своенравная, она отдалась доверчиво и наивно, широко раскинув красивые сильные ноги и впустив в свои богатые детородностью ложесна инородный предмет, вбрызгивающий в податливую восприимчивую плоть смертоносное семя разврата и самолюбования, жадности и гордыни, неверия и стадного стремления быть как все. А он, воспользовавшись её минутной слабостью и простодушием, напитал её сей отравой вдосталь.

Она понесла. И в муках, обескровивших и лишивших жизненных соков её прекрасное царственное тело, родила монстра, какого никогда ранее не было, которого выносить и выродить никто кроме неё не смог бы, не осилил бы. Она и тут осталась невестой избранной. Однажды понеся и вознеся в себе оживотворяющую Истину Любви и Веры, оказалась способной явить миру также и ужас воплощённого зла, весь кошмар непроглядной и зловещей тьмы. Не затеняющей, впрочем, ярких красок светлого дня, но ещё более подчёркивающей его лучезарное сияние. И тому был свой резон, как и всему в этом мире, устроенном Богом разумно, не случайно, не зря. Ибо ограниченный в своём миропонимании человек не способен постичь мудрый промысел Божий иначе, как только в контрасте с бунтующим безумием падшего и противопоставляющего себя Создателю Его антипода.

Выродок по естеству воспалённой гордыни не скрывал своей природной сути, своих истинных целей и намерений. Только оторвавшись от материнской груди, он поднялся в полный рост, бросил презрительный взгляд на родившую его и в глаза ей заявил во весь голос: «Мы должны превратить её (Россию) в пустыню, населенную белыми неграми, которым мы дадим такую тиранию, какая не снилась никогда самым страшным деспотам Востока. Разница лишь в том, что тирания эта будет не справа, а слева, и не белая, а красная. В буквальном смысле этого слова красная, ибо мы прольём такие потоки крови, перед которыми содрогнутся и побледнеют все человеческие потери капиталистических войн. Крупнейшие банкиры из-за океана будут работать в теснейшем контакте с нами. Если мы выиграем революцию, раздавим Россию, то на погребальных обломках её укрепим власть сионизма и станем такой силой, перед которой весь мир опустится на колени. Мы покажем, что такое настоящая власть. Путём террора, кровавых бань мы доведем русскую интеллигенцию до полного отупения, до полного идиотизма, до животного состояния… А пока наши юноши в кожаных куртках – сыновья часовых дел мастеров из Одессы и Орши, Гомеля и Винницы, – о, как великолепно, как восхитительно умеют они ненавидеть всё русское! С каким наслаждением они физически уничтожают русскую интеллигенцию – офицеров, инженеров, учителей, священников, генералов, агрономов, академиков, писателей!».

Русь моя понесла и это. Оставаясь матерью по Богом данной сути, она не смогла изблевать из своего естества природного материнского инстинкта, питающего, оберегающего, взрастившего ей самой погибель. Она страдала, но терпела. Таяла, но несла. Умалялась, но не умоляла об избавлении. Пока обессиленная, потерявшая и лицо, и красоту, и стать, не оказалась на обочине расцвеченного неоном, заезженного, разухабистого тракта, урчащего, улюлюкающего на разные противоестественные голоса, которые природа при всём многообразии, изобилии тонов и оттенков не может, не станет воспроизводить вовсе. Великая стала поруганной, чистая – оплёванной, гордая – осмеянной, с истерзанным телом и опустошённой душой. Так и сидит она в пыли цивилизации, именующей саму себя человеческой, безучастно взирая потухшим взором на всё, происходящее вокруг неё, с ней самой, в ней же. Как эта река, что «течет, грустит лениво и моет берега».

«О, Русь моя! Жена моя!» Не эта ли Русь родила меня, дала мне первый, самый важный вздох? Не она ли пестовала, не досыпая ночей, моё ещё слабое, ни на что не способное тельце и мою необъятную, бессмертную, но такую слепую, беззащитную душу? Не она ли по-матерински жертвенно, по-женски ласково и нежно, по-девичьи наивно и доверчиво охраняла меня от скоропалительных выводов и необдуманных поступков в дни моего возростания и мужания, оберегала от преждевременного взросления и созревания во плоти без духа? И это она прольёт последнюю, самую горячую, самую жгучую, действительно искреннюю, всепрощающую слезу по моей безвременной и такой бестолковой кончине. Когда я ничего не найдя, ни до чего не дойдя, да по большому счёту и не приходя вовсе, уйду навсегда, не оставив за собой ни следа, ни памяти, ни прощального по себе вздоха. Она простит всё. Но прощу ли я сам себе, пока я ещё здесь, с ней, за неё и ради неё?

И хотя стрелы давно уж не татарские, не калёные, разящие в сердце, но мягкие, скользкие, бьющие не прямо в цель, но исподволь, хитро и коварно. Нахлынув тьмой тем саранчи-скорпионов, они не стремятся к встрече лицом к лицу с силой, но, предпочитая коварство мужеству, выискивают на теле былинного русского витязя ахиллесову пяту и поражают змеиным искушающим жалом, иудиным целованием, лицемерной риторикой о свободе, о просвещении, о пресловутых правах человека. Бьют прилипчивые скользкие упыри-пиявки наверняка, без промаха, без оглядки даже на возможное порабощение, на использование одурманенного русского витязя в качестве тяглового рабочего скота. Мир, покорённый хитро-мудрым древним князем тьмы, и без того изобилует тучными стадами послушных, прикормленных, готовых и потому наиболее пригодных к добровольному рабству постчеловеческих особей. Их более чем достаточно. А этому непонятному, загадочному, и даже при смерти, в почти бездыханности своей опасному, пугающему внезапным, буйным воскресением и возрождением… И откуда только черпает он силу, жажду жизни и готовность к подвигу?!

Нет ему места в этом мире. Нет! Не должно быть, покуда живы в богоносной душе извечные соответствия свободы и послушания, просвещения и богопознания через веру. Что же касается прав человека, то знает он за собой только одно право, данное ему свыше, неотъемлемое ни при каких условиях, пока он сам не откажется от него – право на покаяние. И других прав нет у русского человека.

Оттого плачет грудь сердечной раной, уязвлённая стрелами вражьими, ноет тупой нечеловеческой болью, саднит, кровоточит душа восприимчивая материнской скрытой слезе. Ибо русская душа, русское сердце и болит по-русски – безотчётно, интуитивно, но безошибочно определяя источник и причину зла.

А коли безучастно оно к страданиям и мукам родины, ежели печётся более о расчёте, о барыше, прирастающем к липким рукам, то и не русское оно вовсе. О, сколько в России нерусских сердец?! Сколько тел, равнодушных материнской скорби?! И не о кровной, не о этнической русскости идёт тут речь, но о душевной, духовной, отроческой близости к той, которую назвал когда-то первым произнесённым в жизни словом своей матерью. Искренне ли? Лицемерно ли, держа втихаря пальчики крестиком? Это видно будет невооружённым глазом по делам. И покуда «богата» Россия ныне племенами чуждыми, враждебными, покуда определяют они для неё и образ и подобие, весьма и весьма отличные от того образа, который дарован был Руси через далёкую Византию как данность, как печать свыше, покуда не мы, но они хозяева в доме нашем, нет и не будет нам Русским покоя и отдохновения ни днём, ни ночью.

«То, что бывает по воле Бога, хоть и покажется злым, добрее всего. А то, что против воли Бога и не угодно Ему, хоть и хорошим покажется, всего хуже и преступней. Если убьет кто по воле Бога, убийство это лучше всякого человеколюбия. Если и помилует кто из человеколюбия вопреки тому, что угодно Богу, – недостойнее всякого убийства будет это помилование. Не природа вещей, но Божий суд делает их добрыми или дурными».

Так-то вот мне, разлучённому с моими спутниками, думается в тиши камеры-темницы. Здесь, в давящем окружении четырёх стен, естественно неуютного, некомфортного, тёмного, сырого и холодного, но изобилующего вяло текущим временем и, главное, многочисленными поводами для размышлений и дум, я вдруг отчётливо и ясно, будто от озарения свыше, получил ответы на мои многочисленные вопросы, некогда, совсем недавно приводящие меня в смущение и замешательство, но неожиданно открывшиеся, разрешившиеся так явно и бесхитростно, что мне самому вдруг стало стыдно и до боли обидно за свою бестолковость и слепоту, за то, что я не понимал, не видел этого раньше. Но всему своё время. Теперь-то я и без посторонней подсказки знаю скрытый для меня смысл некогда прозвучавших слов старца Прохожего о том, что «роман должен быть написан», и почему эти слова оказались адресованными мне именно. Остаётся только собрать свои разрозненные мысли в единое целое, облечь их в какую-никакую удобоваримую форму и донести до тебя, мой любезный читатель. Может, с этого стоило бы начать повествование, так вроде должен поступать тот, кто несколько несвоевременно и, может быть, нескромно назвал себя писателем. Но что выросло, то и выросло. Судить не мне. Ты прими уж на себя эту ответственную заботу. А я продолжаю.

На чём я остановился? На стенах моей камеры? С них и начну. Вернее с того, как, каким образом они ограничили свободу моего бренного тела, но, вопреки чаяниям тюремщика, поспособствовали воспарению моего мятежного духа. Об этом я вскорости оповещу тебя, мой попутчик по литературному лабиринту. Ну а о том, какие это возымело последствия, что же произошло дальше, чем всё, в конце концов, завершилось, уж не взыщи, я и сам пока ещё не ведаю. Поживём, увидим.

 

XLII. Похоть

Глубокая тёмная ночь опустилась на город. Не проходящий зной, несмотря на нехотя удалившееся с небосвода дневное светило всё ещё определял свою безраздельную власть над каменным мегаполисом. Ночная прохлада робко, очень робко, почти неощутимо для миллионов горожан лишь обозначала своё присутствие на улицах и площадях, скверах и переулках столицы дрожащим, не приносящим облегчения и отдохновения маревом. Дневная суета привычно уже сменилась ночной суетой, бессмысленной и жадной, настолько неуёмной и беспредельной в своём буйстве, что никакая жара ей нипочём. В этот час утомлённая нестерпимым зноем и бесперспективной борьбою с ним, полууснувшая для отдыха от дневных трудов Москва встрепенулась вдруг, содрогнулась полуобморочным неврастеническим тиком и в непреодолимом тошнотворном позыве изблевала из подъездов самых фешенебельных и уродливых билдингов страшное, рыкающее звериным победным воем нечеловеческое подобие своё – Москву гулявую, Москву блудливую.

Это лето выдалось на редкость знойным и сухим. По всему выходило, что Творец, взирая слёзно на распутство твари, отчаялся уж в её выздоровлении и очеловечивании. Но по беспредельной любви к Своему созданию и даже к тому компосту, которым обернулась большая его часть, решил несколько облегчить ему скорую, неизбежно надвигающуюся участь в вечности и устроил настоящее земное пекло для приобретения им навыка и опыта. Только и тут немногие по достоинству оценили милость и человеколюбие Создателя, далеко не все встретили палящий зной, как заслуженную данность. Основная масса компоста, составляющая собой элиту не только московского, но и всего построссийского общества, даже не удосужилась напрячь то, что прежде, у их далёких предков называлось мозгами, и сообразить, что в преисподней-то никаких кондиционеров не будет.

Этой насквозь пропитанной смогом лесных пожарищ московской ночью по не остывающей булыжной брусчатке главной площади столицы шёл Прохожий с длинным, выше человеческого роста посохом в деснице и ветхой сумой за плечами. Он проследовал, как когда-то, от стен храма Казанской иконы Божьей Матери по направлению к Спасским воротам Кремля. Часы на башне пробили полночь, когда он, не останавливаясь и не обращая взора на маковки Василия Блаженного, давно уж лишённые крестов, произнёс чуть слышно, подобно распятому Христу: «Прости их, Господи, бо не ведают, что творят…». Старик трижды степенно и размашисто перекрестился и скрылся в зияющей пустоте распахнутых настежь Спасских ворот Кремля.

Его никто не остановил, не окликнул даже. Ни храбрые, отличные отменной выправкой воины, салютующие мыском сапога охраняемому ими смердящему идолу, ни организованные группы опричников с калашниковыми на могучих, налитых бронзой шеях, ни многочисленная челядь, снующая по территории Кремля взад и вперёд с целью добиться аудиенции у самогО и выразить верноподданнейшие чувства. Они просто не заметили его, он был им не нужен. Равно как и ему не было до них никакого дела. Как и до самогО. Что называется, не до сук. Старик будто не видел ничего вокруг, не имеющего прямого отношения к причине, приведшей его в столь поздний час в сердце Москвы, России, Мира. Он только краешком глаза скользнул по лёгкому небесному облаку, будто царь-птица могучим размахом крыла прикрывавшему полную луну. Небесная странница переместилась в сторону, то ли повинуясь могущественному взору, то ли сама по себе, и предоставила яркому свету беспрепятственно проливаться серебряным дождём на каменные стены и маковки. Неповторимые краски Покровского собора заиграли новой свежестью, будто не много столетий уж, а только-только лёгкая рука зодчего нанесла их причудливым, невиданным доселе узором. Симфония красок запела, заиграла над оставленной стариком площадью. Проявились сквозь марево блуждающего ночного воздуха могучие литые кресты и засияли над древней столицей, то ли отражая глянцем золота полнотелую луну, то ли сами по себе, каким-то внутренним символическим сиянием. Свет поплыл мягкими волнами над поверхностью брусчатки. В игре его пропали, словно не было их вовсе, и смердящий идол со своей охраной, и литые, накачанные свинцом да пивом опричники, и челядь. Только призраки замученных преступников, как из лет давно минувших, равно и сегодняшних, так и неизбежно грядущих задержались на миг да растворились в дрожащей дымке. Даже стаи чёрных ворон, на мгновение почуя мертвечинку, слетелись вдруг со всей округи. Но обманутые в своих ожиданиях, однако, не потеряв предвкушения лакомства на будущее, закружили недвижный раскалённый воздух над площадью, взрывая тишину пронзительным картавым карканьем.

Старик ведал, куда идти. Путь свой подобно ночному мотыльку – лёгкой, невесомой бабочке-однодневке – он угадывал внутренним природным знанием. Медленно, никуда не спеша, он плотно и уверенно клал стопы свои тёмными и холодными коридорами кремлёвского дворца. Живая душа искала света и тепла, которых эти древние стены лет сто уже как были лишены ритуальными выстрелами в Екатеринбургском подвале. Но до конца, до полного духовного вакуума изжить огонь и крест из старого московского Кремля палачам не удалось, как ни старались ни тогда, ни потом, ни сейчас. Никому не удастся! Следуя всем изгибам и поворотам низких и узких проходов, поднимаясь вверх по крутым каменным ступеням, безошибочно ориентируясь на распутьях разветвлённых ходов, он шёл-порхал, повинуясь только врождённому свыше инстинкту, позволяющему сквозь толщи холодных каменных стен почувствовать крохотный, мерцающий источник тёплого живого света и определить кратчайший путь до него.

Тысячи тысяч русских иноков, таких же как и он мотыльков-однодневок в многовековой истории Русского Православия начинают свой жизненный путь от тьмы к свету, лишь только заходит солнце правды, и плотный мрак иноземного «просвещения» окутывает землю вездесущими холодными щупальцами ночного отчуждения. Путь скоротечный, тихий, незаметный затуманенному взору бурного и буйного света. Путь трудный, полный добровольных лишений и невзгод, борений и тяжких падений по неиссякаемой человеческой слабости. Кажущийся бесконечным путь длиною в целую жизнь. Целью которого был, есть и будет крохотный, едва уловимый в объятиях мирского мрака, слабо мерцающий огонёк в конце нескончаемо длинного и тёмного тоннеля. К нему тысячу лет еженощно стремятся тысячи тысяч мотыльков-иноков, чтобы, достигнув цели, обозначить приближение грядущего. И исполнив предначертанное, смиренно предать себя в жертву, опаляя невесомые крыльца-мантии, и сгорая дотла в неугасаемом пламени мерцающего огонька Истины. Покуда не настал ещё великий день, и огромное, беспредельное по силе своего сияния Светило не уничтожило тьму и не восстановило некогда прерванную ночным мраком, невиданную доселе ни одним ещё мотыльком светлую жизнь.

Это тот слабый, крохотный огонёк, чудесно родившийся в Кувуклии по воле и мудрому замыслу Творца. Это тот тёплый свет, привезённый из далёкого-предалёкого Иерусалима много-много лет назад и с тех пор бережно поддерживаемый и хранимый в неугасимой серебряной лампадке. Свет отражался от чудотворного образа Спаса Нерукотворного, преломлялся и играл глубокими, насыщенными цветами старинных не тускнеющих красок, искусно составленных и положенных духоведённою рукой древнего мастера. Он освещал отвоёванное в неравной борьбе у ночного мрака пространство обширной каменной залы кремлёвского дворца, куда стремился неутомимо и уверенно старик-Прохожий. Низкий сводчатый потолок, украшенные старинными росписями холодные стены, каменные плиты пола, гладко отполированные ступнями многих поколений, в течение нескольких веков населяющих дворец – всё оживало в тёплом, мерцающем свете лампадки и, казалось, могло рассказать невольному слушателю множество интересных и загадочных историй, приоткрыть завесу многих тайн, единственными существующими ныне свидетелями которых являлись эти камни.

– Господи, Боже наш! Спаси и помилуй Россию, соедини воедино три её части – Великую, Малую и Белую Русь. Мы – единый народ. Вразуми нас и помоги понять Твой замысел о нас и о стране нашей. Огради от ига чуждого и всяких властителей лукавых, пошли избавление от врагов, умири братьев-Русичей, утиши страсти противления нас друг другу…

Небольшой, с тетрадный лист, новенький бумажный образок Спаса Нерукотворного отражал глянцем ламинированной поверхности маленький, но яркий трепещущий огонёк лампадки. Она слегка покачивалась в восходящих потоках горячего воздуха, и при каждом таком колебании от источника тёплого света то и дело разлетались вокруг зайчики бликов. Огоньки эти, словно живые светляки резвились, расцвечивая малое пространство вблизи образа, добавляя жизни раскалённому сухому воздуху, приуменьшая гнетущее ощущение приближения апокалипсиса. И даже взор Спаса, всегда полный глубины, доброты и жизни, приобрёл в этом мареве, казалось, более грусти, более суровых, грозных, предупреждающих искорок. Впрочем, это только при ближайшем рассмотрении, в малом, ограниченном пространстве близ образа. Может ввиду незначительности его размеров, или же по причине довольно обширного пространства залы, в красном углу которой помещалась подсвеченная огоньком лампадки икона.

– Господи, Иисусе Христе, Сыне и Слове Божий, молитвами Пресвятой Богородицы, и всех святых в земле Русской просиявших, спаси, сохрани и помилуй Россию, всю Великую, Малую и Белую Русь, и нас, триединый народ Русский…

Внимательный, ищущий взор Спаса как бы оглядывал комнату, а это скорее была весьма просторная комната, нежели зал, и размерами своими и убранством предназначенная, видимо, для большого, весьма важного человека. Три больших, внушительных размеров полотнища украшали стену справа от красного угла. Мягкая переливчатая бархатистость материи, явно не домашнего производства, качество и особая выделка древка из прочной выдержанной древесины, а особо расцветка тканей подтверждали догадку о важности, даже государственности обитателя помещения. Первое – алое, кумачовое, под цвет свежей, ещё не запёкшейся крови – полотно с вышитым золотом серпасто-молоткастым, звездатым пауком в левом верхнем углу возле древка. Второе – привычно толерантный триколор, то ли некогда торговый, то ли ныне государственный стяг не то России, не то Эрэфии – нового чуднОго образования на месте разваленного и разграбленного, некогда великого государства. Третье – тоже трёхцветный, чёрно-жёлто-белый Императорский Штандарт дома Романовых. Что общего у этих трёх полотнищ? Чья воля их связала воедино? Какой суррогат они олицетворяют, объединившись в одно целое, в одну вычурную, полную неведомого, тайного смысла композицию? Этот немой вопрос, и изумление, и даже растерянность можно было б предположить в грустном, предупреждающем взоре Спаса. Если бы не знание, непогрешимая вера в то, что Ему одному ведомо всё, и что было, и есть, и каково будет. Знание это посильно для каждого, но не под силу тем, кто по своему усмотрению и уморазумению трактует прошлое, тасует настоящее и вершит будущее, при этом взрывая в клочья настоящее и разметая, предавая забвению прошлое.

– Исцели нас, Господи, от немощи духовной. Дай нам встать за Веру и Отечество, освободиться от ига иудейского и власти лукавой. Дай нам сил и помоги, Господи, собрать земли русские, и воссоединиться единому неделимому народу – малороссам, великороссам и белорусам в Триединое Новое Русское Державие, в союз Великой, Малой и Белой Руси. Воссоединиться, обратиться к жизни и вере Православной, по Твоей воле, Господи, Святым Равноапостольным Великим Владимиром для нас избранной и установленной. Выйти на путь замысла твоего для нас, и исполнить волю твою на Земле…

Под бумажной иконкой Спаса Нерукотворного маленькая серебряная лампадка высвечивала сиянием живого огня ещё три образа, разнящиеся друг с другом и летами, и манерой письма, и духом, исходящим от выписанных на них ликов. Видимо хозяину помещения при всей разноплановости, разномасштабности и разнонаправленности личностей, изображённых на образах, виделось нечто общее, а может и много общего в том следе, который каждый из них оставил своей жизнью и делами в становлении и укреплении русской державности. Первый образ являл собой фигуру Святого Равноапостольного князя Владимира в исторический момент Крещения народа киевского в водах Днепра. Момент действительно торжественный, значимый, положивший начало тысячелетней истории Русского Православия, значение которого в Русской Державности трудно переоценить. Невозможно переоценить. Но, как показали последние времена, недооценить и даже неоценить вовсе очень стало возможно. Второй лик был в духе с первым, хотя современная оценка прижизненных деяний носителя образа не столь однозначна. Она разнится сугубо от полного неприятия его как изверга, как кровожадного тирана, до почитания собирателем земель Русских, творцом и создателем Русского Царства, охранителем Русской святости. Может быть, в таковой неоднозначности и противоречивости и кроется великая загадка Русской души, явленная личностью первого Русского Царя, Помазанника Божьего, Государя всея Великя, Малыя и Белыя России Иоанна Васильевича Грозного. Третье изображение было портретом, точнее, коллажом портрета генсека Сталина, склеенным в канун шестьдесят пятой годовщины победы в Великой Отечественной войне. Что ни говори, дата сама по себе яркая, значительная, отражающая в себе и силу духа и мощь державного самосознания последнего, может быть, поколения человеков, небезосновательно величающих себя Русскими. Но при чём тут «вождь народов»? И какая безумная сила ничтоже сумняшеся удосужилась разместить эту отрыжку рода человеческого в красном углу комнаты рядом с образами Христа и Его Великих угодников?

– Подай, Господи, народу Русскому благословение Своё очистить землю нашу от инородцев, иноверцев и прочей нечисти, особенно нечисти жидовской. Россия для Русских! Хочешь мира – готовься к войне! За войну!!!

За небольшим столом стояли двое. Старший – статный и степенный господин в форме казачьего полковника – держал тост, по своей велеречивости и многословию, а главное по адресату, к которому он был обращён, более походивший на молитву… Но всё же тост. Другой – так же казачьего сословия, в форме рангом пониже, но тоже не малым, не молодой, не старый, из тех, о которых принято говорить, лицо неопределённого возраста. На столе в изобилии были расставлены различные соленья да грибки из окрестных лесов, что шумели девственной дремучестью вдоль крутых берегов реки Незванки; всякая крупная и не очень живность из тех же лесов, ещё недавно дикая и резвая, а ныне жареная да печёная; вяленая рыба, в изобилии плавающая в степенных водах всё той же реки; да так, кой что по мелочи – лук да редиска, да творогу миска…. Венчал стол полуторалитровый штоф водочки, холодный, аж пальцы обжигает. Оба сотрапезника браво и молодцевато подхватили свои стаканы и, прокричав троекратное «Ура!», залпом осушили их, оттопырив мизинчики. Оторвавшись от гранёного стекла, они замерли на мгновение, будто оценивая действо горячительной влаги. А определив, что оно таки благодатное, крякнули в унисон и, припечатав тяжёлые сосуды к столешнице, грузно опустили мягкие задницы в удобные кресла, ладно сработанные местным мастером-умельцем из какого-то на редкость прочного и долговечного дерева. Кресла и впрямь были знатные, резные, фигурные, оббитые нежной, но прочной, не знавшей износу шкурой царя здешней фауны – сохатого, не подозревавшего при жизни, что смертью своей послужит столь великому, просто-таки государственному делу. Впрочем, однозначно присел один только полковник. Другой же, соблюдая субординацию, подобострастно взирал в очи атаману и, силясь отыскать в них соответствующее распоряжение, завис мягким местом где-то в пространстве, в непосредственной близости от жертвенной шкуры сохатого. Оба, пребывая в благостном расположении духа, изволили приступить к закусыванию перед обедом.

– Ну, что подвис, брат? Садись уже и говори, зачем пожаловал? – довольно миролюбиво спросил старшой, разрывая натруженными руками мягкую, налитую нагулянным жиром кабанью плоть.

– Разрешите доложить, господин полковник?

– Что ещё стряслось у тебя? Арестовал что ли кого опять? Лазутчика с того берега? Или внутреннюю измену обнаружил? – полковник оторвал-таки от янтарной, поджаристой тушки сочную, брызжущую соком и жиром ногу и впился в неё зубами. Другой так и остался в полуподвешенном состоянии, не решаясь сесть в присутствии начальника. Но и отказываться от приглашения тоже считал признаком неприличия и вольнодумства.

– Что вы, господин полковник, или я зверь какой? Неужели от меня только зло одно? Служу вам и России верой и правдой, ночей не досыпаю…, бдя…, а всё в злодеях числюсь. Или я басурманин какой?

– Хе-хе… Бдя, говоришь? Так что ж, дорогой, православным тебя величать прикажешь? И фамилия у тебя какая-то странная – Нычкин, и вон, крестика ты не носишь, и в церкви тебя отродясь никто не видал…. Думал, не знаю? Ты кого обхитрить хочешь?

– Так это… – другой несколько переменился в лице, приподнимаясь над креслом из состояния полуприсяда в положение полустоя. Беспокойные, неопределённого цвета глазки его забегали, запрыгали по комнате, ища поддержку вовне и, не найдя её, постепенно переменили цвет с неопределённого на почти бесцветный. – Так это… я это… я не это…

– Что это-неэто? Чего ты так перепугался-то? – старший расправился уже с кабаньей ногой и, вытерев жирные лоснящиеся руки о скатерть, потянулся к изрядно вспотевшему в такую жару штофу. – Давай лучше ещё по единой, ну, чтоб вкус-то не забыть.

– Да я, вроде, не хочу-с, да и не время сейчас-с… – пролепетал сконфуженно другой, медленно, как бы ненарочно приближая пятую точку к седалищу кресла.

– Садись, бдя инородная! – полковник, гневно округлив выпученные глаза, ударил по столу тяжёлым кулаком, отчего расставленная на столе посуда подпрыгнула и виновато зазвенела. А Нычкин в одно мгновение оказался в кресле со стаканом в руке, словно с шашкой наголо. – Не в кабаке, чай! В другой раз, может, и не приглашу!

Реакция присевшего, видимо, понравилась атаману, потому что глаза его вдруг потеплели, заиграли весёлыми, лукавыми искорками, а рот расплылся до ушей в добродушной улыбке.

– Боисся? Правильно, бойся, авось и выживешь, – он поднял свой стакан, с силой ударил им о сосуд собутыльника… – За любовь! – и залпом отправил чистый, как слеза алкоголь в рот.

Выпили обжигающе ледяную влагу – полковник, как уже было сказано, залпом, крякнув от удовольствия; Нычкин, медленно смакуя каждый глоток и непрестанно поедая начальника внимательным испытующим взглядом. Видимо его наблюдения оказались обнадёживающими, потому что положение задницы в пространстве ещё более упрочилось на мягкой шелковистой шкуре сохатого.

– Я это… я верю, верю… просто не совсем так, как вы, – глазки несколько успокоились и приобрели даже некоторый цвет, постепенно наливаясь красным то ли под действием алкоголя, то ли по ещё какой-то неведомой причине. – Ведь это же не запрещено уставом нашего… движения?

– Не запрещено. В наших рядах есть место каждому – и православному, и протестанту, и татарину-магометанцу, и даже атеистам с язычниками. Нас сближает и объединяет одно – любовь к России-матушке и ненависть к врагам её, засевшим в Кремле, планомерно уничтожающим всё русское. Беспощадная ненависть, до полного уничтожения! Ты закусывай, закусывай.

– Так я ведь тоже… – другой руками отправил в рот маленький зелёненький огурчик с прилипшим к его пупырчатому боку колёсиком хрустящего белоснежного лука и потянулся к стоящей на другом конце стола миске с маринованными груздями, пытаясь поймать на вилку один, наиболее мясистый. Коварный, непослушный гриб никак не давался, всё время ускользая и уворачиваясь, но Нычкин, увлечённый борьбой, не собирался отступать, отчего его мягкое место всё время дефилировало вверх-вниз, вверх-вниз, то приподнимаясь, то плюхаясь в объятия кресла.

– Вот я и говорю, – продолжал полковник, не забывая, впрочем, отправлять в рот всё новые и новые дары местной природы, – разные у нас люди, различных вероисповеданий и убеждений. Главное сейчас победить, освободить Россию от ига, а там разберёмся. Возьмём, да и покрестим всех в озере, как князь Владимир киевлян в Днепре, – взгляд полковника скользнул от стола к образу крестителя Руси, а десница самопроизвольно наложила на лоб и грудь крестное знаменье… – А кто не захочет…, убедим, – и тут же стремительным юрким взором от Равноапостольного Владимира к равнокаинному Иосифу. Десница же ещё раз запечатлела на челе крест.

– Я вот смотрю, вы это… тоже… – от пристального внимания другого не укрылись последние слова и действия полковника. Впрочем, они его нисколько не удивили, скорее, успокоили и даже порадовали. Во всяком случае, задница его довольно и даже с некоторым значением заёрзала в мягком удобном кресле.

– Да не елозь ты, бдя маловерная. Не в том месте супостата ищешь. Давай лучше ещё по единой, Мюллер. Твой Штирлиц от тебя никуда не денется, – с усмешкой предложил полковник, снова наполняя до краёв стаканы.

– За справедливость! – провозгласил он и осушил свой стакан, так же стремительно как и предыдущие.

Выпил своё и Нычкин, отчего пытливые глазки его прибавились красненьким, а тело ещё удобнее расположилось в расслабляющем, располагающем к неге уюта кресле. Но пыл бдительности он не умерил.

– Я это… вот смотрю… вы тоже…

– Что? – не понял, или сделал вид, что не понял полковник.

– Ну, это… не совсем православный что ли…

– Это почему же?

– Нет, ну, в храме-то вы серьёзный, степенный, вдумчивый… и на сходе креститесь… молитвы даже сочиняете… и вслух во всеобщее услышание декламируете…

– Ну и что?

– А вот намедни… в бане… крестик нательный забыли на лавке…. Ну помните, когда с этой-то…?

Полковник нисколько не смутился услышанным, только наполнил плохо слушающейся рукой стаканы, проливая хмельную влагу на стол, на соленья, на кабанчика, и встал, придерживаясь за край стола от внезапно нахлынувшей качки.

– За баб! Вставай, бдя бдядливая, за баб стоя!

– Замечательный тост, превосходительство! Просто…, ык…, шикарный тост! Как тебе удаётся…, ык…, всегда так ёмко говорить? Я балдею ваще! – закосевший следопыт, потеряв всякую субординацию и ориентацию в пространстве, встал с третьей попытки. – За баб, мать их так! Ура-а! – залпом выпил свой стакан и, рухнув в кресло, снова ввязался в неравный поединок с груздем.

Наконец, его усилия увенчались успехом, и наколотый на острые зубья вилки гриб поплыл-таки, описывая сложную траекторию в пространстве, от миски к разинутому настежь рту.

– Так кто, говоришь, крестик-то забыл?

С трудом добравшийся до места назначения груздь так и завис в воздухе над нижней челюстью Нычкина. Затем, повисев немного, сорвался вниз и покатился по жиденькой бородёнке, по щегольски подогнанному и отглаженному кителю к ногам, плюхнувшись на грязный пол. В застывшее от неожиданности лицо рыцаря невидимого фронта, не мигая, смотрели суровые, абсолютно трезвые глаза грозного полковника.

– Дык, намедни-то…, с этой… с молодухой-то изволили… париться…, ещё спинку чтоб, говорили, потереть… – заикаясь, пролепетал не вполне протрезвевший опричник.

– Смотри, бдя морковная, обхитрить меня хочешь? Себя обхитришь, – голос старшого был тих и спокоен, а взгляд немигающих глаз теперь выражал твёрдость и решительность, непреклонную волю и хладнокровие льва перед решающим броском. – Как, говоришь, фамилия твоя? Нычкин? Это какого же рода-племени вы будете, господин есаул? Из откудова это вас занесло в наши северные просторы? Какими ветрами надуло? Среди казаков российских такой фамилии я, пожалуй, и не встречал вовсе. А не копнуть ли нам тебя по родословной? Поглубже. Хотя, ни к чему и поглубже, его ведь только тронь, всплывёт.

По налившимся красным глазам есаула было видно, что слова сии не пришлись ему по сердцу, отчего он готов был даже вспылить, не отступая, ответить на атаку другой, более лихой, победоносной атакой. И по всему выходило, что основания для такого контрнаступления у него имеются. Но огненная горячность его взгляда вдруг утихла, глаза снова обесцветились, забегали, заиграли в какую-то им одним ведомую игру и, постепенно наливаясь жёлто-зелёным, сузились в лукавую, для опытного христианского взгляда не предвещающую ничего хорошего улыбку.

– Ваше превос… высокопревосходительство! Господин полковник! Я нет… я ничего такого не имел ввиду…. Между прочим, вы меня неправильно поняли… – залепетали уста, заикаясь. Но глаза, немигающий взгляд жёлто-зелёных кошачьих глаз недвусмысленно говорил о наличии в них мысли и твёрдой, непреклонной воли.

– То-то же, – проговорил полковник, успокаиваясь, привычно доверяя более словам, нежели глазам собеседника.

Он отошёл от стола, неуверенной хмельной поступью прошествовал в красный угол и, запалив от лампадки три специально заготовленные для этого случая свечечки, поставил соответственно одну освящённому Богом князю, другую помазанному царю, третью подсвеченному и подмазанному людским раболепием властелину. А когда, троекратно перекрестившись и пробурчав плохо слушающимся языком здравицы всем троим, обернулся, взору его предстали около десятка простоволосых, обнажённых женских фигур, стоящих в ряд вдоль дальней стены и дрожащих мелкой болезненной дрожью, не то от стыда, не то от страха не угодить, не потрафить взыскательному вкусу начальника.

Внезапно запела скрипка, заплакала медленно и тягуче, оживляя в воздухе фантомы необозримого простора – без единого пятнышка лазоревое небо, лёгкое дыхание ласкового морского бриза, кудрявость виноградной лозы и далёкую, уходящую в расплывчатую синь горизонта остроглавую гряду горной цепи какой-то неведомой, дальней земли. Строй обнажённых красавиц неуверенно, стесняясь каждого своего движения, тронулся с места. Тела плавно и синхронно поплыли в пространстве большой комнаты, словно связанные в одно целое невидимой нитью. Нежная бархатистость их кожи покрылась густой краской смущения, чувствуя на себе будто физическое прикосновение грубый, стремительно наливающийся вожделением и похотью мужской взгляд. Наконец, тела сомкнулись правильным кольцом вокруг полковника.

– Забери меня скорей… – зазвучал вдруг неуверенный и слабенький, но чистый девичий голосок. – Увези за сто морей… – постепенно голосок креп, обретая и уверенность, и силу, и страстность. И вскоре всё убранство помещения и даже сами стены завибрировали, задрожали в унисон мягкому, с нежной хрипотцой, хорошо поставленному и сильному голосу. – И целуй меня везде, восемнадцать мне уже.

С десяток новых, не менее чистых голосов, осмелев, подхватили, образуя стройный и слаженный хор. Тела поплыли в хороводе, сначала медленно и плавно, но постепенно убыстряя темп и украшая своё движение новыми па. Сила чистых девичьих голосов неуклонно росла, постепенно заполняя песней всё пространство вокруг. Темп вырос настолько, что всё внутреннее убранство комнаты, огни, тени, стяги на стене, сам воздух, до предела насыщенный звучанием песни, всё вокруг смешалось, закружилось в сумасшедшем, срывающем напрочь крышу урагане танца. А тела, юные, прекрасные девичьи тела, ещё недавно казавшиеся столь целомудренными в своём деланном смущении, теперь до предела взлохматив общее сумасшествие и неистовство животной стихии, выделывали такие откровенные движения, имитировали настолько глубокие проникновения в сущность своей женской природы, что козлоногий Фавн изумился бы столь редкостной изобретательности русских дев и непременно прилетел бы из своего болота на этот праздник плоти, если бы…. А впрочем, нельзя поручиться, что старый развратник не присутствует где-то рядом и не наблюдает за всем происходящим со стороны. Или даже руководит втихаря столь умелыми действиями таких ещё юных, но уже настолько искушённых соблазнительниц.

Наконец всё стихло. Утомлённые неистовством танца обнажённые девичьи тела, разметав в стороны длинные густые волосы и приняв разнообразные неестественные для целомудрия позы, как без чувств лежали на дощатом полу, образуя собой правильный круг. В центре круга стоял раскрасневшийся как рак и дрожащий от возбуждения объединитель и реставратор в едином и неделимом державии всея Великия, Малыя и Белыя России.

Он медленно, еле сдерживая позывы плоти, подошёл к одной из красавиц – черноволосой, наиболее притягательной и возбуждающей стихию буйной страсти, той самой, которая поначалу нежным, слабым голоском запела первой, и склонился над ней. Та открыла глаза, подмигнула лукаво и, обольстительно улыбаясь, села перед ним, расставив ноги.

– Чего тебе, красавчик, хочешь девушку вином угостить? – развязно спросила она.

– Пожалуй, угощу, – ещё более возбуждаясь, проговорил полковник. – Только прежде скажи мне, красавица, кто ты? Как зовут тебя?

– Я? А меня никак не зовут, я сама прихожу к кому хочу и … кого хочу, – она поймала на своём теле лапающий все его впадины, изгибы и выпуклости вожделенный взгляд полковника, томно прикрыла глазки и, облизнув кончиком языка пересохшие перламутровые губки, промурлыкала. – Ну, вино-то будет? А то я вся такая согласная… ты только скажи, начальник, и я тебе со всеми моими потрохами, ну просто, вся отдамся!

Девица встала с пола, эффектно демонстрируя себя сзади, и, бесстыдно раскачивая бёдрами, профессиональной походкой манекенщицы медленно и вальяжно отошла прочь. К столу.

– Только ты поспеши, начальник, – сказала она через плечо, наполняя стакан из запотевшего штофа, – а то ведь уйду я скоро.

– Идите все…. Идите домой, оставьте нас…. Дело у нас тут… важное… – засуетился полковник. – Нычкин! Смотри у меня, чтоб никого ко мне! Занят я! Всё!

 

XLIII. Предательство

Поначалу тот берег реки встретил нас не очень-то дружелюбно, даже враждебно. Голые, без малейших признаков хвои стволы сосен и елей выстроились плотным частоколом вдоль берега, будто отгораживая этой нерукотворной стеной древнюю Закудыкино-Русь от навязчивого вируса, поразившего всю остальную часть Великой державы. Вирус этот хитёр, даже особо опасен ещё тем, что не убивает сразу и наповал, но, поражая сознание и волю, переворачивает с ног на голову естественные, безусловные качества Русской души, заставляя верить в ложь, сомневаться в правде, оспаривать Истину. Такой Русский теряет свою русскость, а значит, уже не опасен для тётки-кривды. Напротив, он удобен ей уж тем, что медленно, но верно убивает себя сам. Если было б возможно уберечься от эдакой заразы плотной стеной сухостоя, преградившей нам путь, едва-едва мы достигли противоположного берега реки. Во всяком случае, пусть не для самого вируса, но для носителей смертоносной бациллы такая преграда казалась довольно эффективной. Но наш неунывающий проводник, моя Настя, обещавшая провезти нас тайными заповедными тропами, быстро освоилась в знакомой обстановке, и скоро уже мы углубились в тёмную чащу леса, огибая вековые стволы могучих стражей древности, как заправские слаломисты. А когда благополучно выехали на довольно сносную, заасфальтированную дорогу, Настя, просто указав направление движения и повелев никуда не сворачивать, забралась с ногами на диван, свернулась там мягким пушистым котёнком и, определив голову мне на колени, засопела праведным сном младенца. Будто ничего в целом мире не могло уже доставить ей не то чтобы неприятностей, но даже просто огорчения. Так спят дети и счастливые женщины.

«О, Русь моя! Жена моя!» – почему-то вспомнилась и задержалась в лабиринте сознания строка великого Блока. Может потому, что живая лента девственного леса понеслась неудержимо мимо. Или внезапно, как по волшебству открылся простор, усеянный мириадами разбросанных повсюду искрящихся осколков огромной круглой луны. Или сам воздух, бьющий в лицо через открытое окошко упругой непокорной волной, наполнил лёгкие пьянящим коктейлем из запахов свежих трав, хвои и чего-то ещё мне незнакомого, но упоительно прекрасного. Боже мой! А скорее всё это вместе взятое сжало вдруг сердце спазмом щемящей тоски и по-детски наивной любви так, что не продохнуть. А может это тепло? Нерукотворное, живое тепло нежности, излучаемое сопящим на моих коленях комочком, ставшим вдруг драгоценным и ненавязчиво заставившим меня почувствовать свою мужественность, силу, ответственность за того, кто мне доверился и отдал всего себя без остатка не по рациональной, расчетливой логике ума, но по влечению сердца. Я закрыл глаза, растворяясь в неге счастья, и поплыл на волнах блаженства, убаюкиваемый ими, связанный со всем мирозданием и с его Творцом одной нерушимой волей. Мне очень, просто безумно хотелось жить в тот момент. И не просто жить, а творить, стать вдруг великим, могучим и могущественным. Не из мелкого тщеславия, но по непреодолимой потребности создать что-то большое, огромное, значительное, полезное и жизненно необходимое для всего этого края, для всей необъятной России. И в первую очередь для этого маленького тёплого существа, волею судьбы соединившего для меня в себе две любви, ставшие вдруг одной – любви к Отечеству и любви к Женщине. «О, Русь моя! Жена моя!».

– Хороша детка? – вдруг донёсся до дремлющего сознания показавшийся знакомым, но почему-то чужой голос.

Мы всё так же мчались по ночной дороге в автомобиле, в котором кроме нас троих никого постороннего не должно быть. Всё вроде оставалось как прежде, только мне показалось, что деревья за окошком, вплотную прижавшись к прямой, как стрела, ленте асфальта, стали почему-то гораздо массивнее, выше и ветвистее, словно в сказочном заповедном лесу. А луна и без того круглая и полная вдруг заняла собою полнеба и, провиснув на небосводе под собственной тяжестью, задевала боком линию горизонта. Было ощущение, что дорога неизбежно упирается в точку касания земли с луной. И через какое-то весьма непродолжительное время мы стремительно вырвемся из земных объятий на плоскую и гладкую как зеркало сияющую серебряным светом лунную поверхность.

– Что? – переспросил я, втайне надеясь, что ослышался.

– Я говорю, хороша детка? – снова донеслось спереди, с водительского места.

– В каком смысле? – я никак не хотел верить в справедливость своей догадки о сути вопроса, адресованного мне таксистом. Но поверить пришлось.

– Да в этом самом. В каком же ещё? – он хихикнул ехидненько и продолжил развитие темы. – Хороша девка. Хороша. Я бы и сам не отказался, да ты опередил. Ну ты ходок, Робинзон, а всё паинькой прикидывался. Ловко ты её завалил там, на речке. Видел я, как вы кувыркались…

– Ты подсматривал?! – чуть не вскочил я с места, еле сдерживая негодование, но тело не послушалось порыва сознания, оставаясь расслабленным, будто ватным. А может, мне просто не хотелось будить Настю?

– Да не пыли ты, Робинзон. Ну, подсматривал, ну и что? А как тут не подсмотришь? Ты что не стал бы? Да я особо-то и не прятался, не тихушничал, как пацан прыщавый. Вы там так были увлечены друг другом, так слились в этом, как его, в экстазе, что ничего вокруг не замечали. Но одно правда – хороша девка, очень хороша…. А как страстна… как грациозна, как импульсивна… как горяча… а кончает как… как… как ураган… Ты бы видел со стороны, тебе бы тоже понравилось. Хотя, я думаю, тебе и так понравилось. Ха-ха-ха!

– Замолчи, гад! Заткни свой поганый рот! Да за это … ты знаешь, что за такое полагается … да я тебе … а ну, останови немедленно машину … слышишь, что я тебе говорю … останови немедленно … я тебе всю морду побью! – я кричал во всю силу моих лёгких, дрожа от гнева и уже не стесняясь Насти, настолько громко и грозно, как только мог. Но слова эти, как ни рвались наружу, так и не смогли выплеснуться из моей гортани, а только наворачивли всё новые и новые бешеные круги в изгибах сознания, ещё более распаляя и взвинчивая мою и без того уже до предела взведённую психику.

Водитель же, не слыша взрыва моего праведного гнева, продолжал, как ни в чём не бывало.

– Что ж, всё правильно, ежели баба хочет, мужик – дурак, коль не вскочит. Это, брат, природа, как ты её не гони, куда не прячь, а она всё одно своё возьмёт рано или поздно. И никакие тут морали и запреты не работают. Ведь ежели посмотреть на это дело по логике – не зря ведь так всё устроено, ну это самое …, то есть по-разному, не одинаково – чего у них не хватает, у нас выпирает, ха-ха-ха… и наоборот, что у них выпирает, нам не хватает и всегда весьма кстати. А как удобно совмещается … будто, так и быть должно. А ведь и впрямь должно, иначе род человеческий преткнётся. Нет, что ни говори, а очень тут всё разумно и логично. И трагично-загадочно. Вон сколько кругом баб разных, а цепляет далеко не каждая. Сотни промелькнут, мимо пройдёшь и не заметишь даже, как и нет их вовсе. А некоторых ну никак не пропустишь, не обделишь вниманием, как переклинит тебя что-то. Будто тумблерочек якось в тебе щёлкнет, замкнёт контакты, запустит генератор гормонов специальных, и всё, ты на крючке. Аж шею всю вывернет на сто восемьдесят градусов, пока не скроется она за поворотом. Тогда только, и то не сразу, потихо-о-онечку, посте-е-епенно отпускать начнёт. И снова сотню мимо до следующей твоей. Вот ведь как. Стал быть, срабатывает какой-то скрытый механизм отбора среди общей массы тел твоего собственного, индивидуального, интуитивно родственного комплекта организмов. И ведь не какого-нибудь абстрактного множества, а конкретного, с предопределённой конфигурацией форм и размеров впадин и выпуклостей. Чтобы и то у ней было так, и это эдак, и никак иначе. Тогда только тумблерочек щёлкнет и поманит как магнитом, как ослика за морковкой. Вот ведь. И у них так же, они ведь, бабы то есть, тоже люди, не из железа ведь, тоже глазками зыркают, отбирают претендентов на спаривание, также среди сотен одного, самого подходящего. А коли поймает флюид на антенну, запеленгует подходящий исправный организм и давай попкой крутить, фильдеперсы выписывать, ответные флюиды в атмосферу впрыскивать – горячие, жаркие, магнетические как искорки, что от костра разлетаются и мотыльков на погибель приманивают. И хоть идёт она грациозно и уверенно как пантера, не оглянется даже, мол всё ей тут ни разу не интересно, а только попкой своей вальсирующей как локатором зрячим всё чует, всё видит, как ты шею-то вывернул и уж готов за морковкой, пристанывая: «Ия-ия-ия…». И уж если у вас совпало, если ваши множества пересеклись, флюидик с флюидиком переплелись, съякшались, то хоть ты дерись, а никуда тебе от исполнения своего мужского предназначения не деться. Если ты не дурак конечно, если не полный, ну просто круглый идиот и ботаник. А хоть даже и ботаник, всё одно не сдюжишь, всё одно рассекретишься. Ты-то вон рассекретился. Ха-ха! Вот тогда не грех и покувыркаться, совсем не грех, а даже польза и полный респект. Если хочешь, долг! Твой естественный, природный мужчинский долг перед природой-матерью. Она не дура, знает, кого и зачем сводит. Тут главное знать зачем, цель её сокровенную разгадать-расшифровать, не увлечься чтоб, голову не потерять, не утратить своего мужского достоинства, самости своей. Их ведь вон сколько. Ну в самом деле, не жениться же теперь на всех, с кем покувыркаться довелось. Это идиотизм ещё пуще воздержания и умерщвления плоти. Где гарантия, что следующая не будет ещё горячее, ещё страстнее, ещё ураганнее? Они ведь, брат, знаешь, какие бывают? О-о-о! Ты не смотри, что у них вроде бы всё одинаково устроено, с одного образца списано, одной пристрастной рукой сваяно, вылеплено и отглажено. Очень даже неодинаково. Настолько неодинаково, что, приглядевшись, примерившись, принюхавшись да притеревшись как следует, невооружённым глазом воочию такие, брат, нюансики отличаешь, такие художественные особенности драматической игры спецэффектов перевоплотившегося образа, что мама не горюй. Такие иной раз сладенькие попадаются, что и не вымолвишь. И это у них так, и то у них эдак, а то с этим настолько перетак-разэдак, что чёрт его знает что такое, что все предыдущие – просто лавки с дырками, не более чем тренажёры для восхождения к совершенству. Вот какие процессы в жизнь срастаются, сплетаются и жизнь саму же эту порождают и продолжают.

Я сидел онемевший, расслабленный как вчерашний кисель, как кот Васька, наевшийся сметаны и разомлевший на жарко протопленной печи, и слушал. Удивительно и странно, но гнев мой по мере развития его монолога постепенно куда-то улетучивался, растворялся в его ненавязчивой, как бы от меня отстранённой, меня лично не касающейся логике. Как кусок белоснежного рафинада в стакане горячего чая. Мой первый мужской опыт отчего-то уже перестал мне казаться уникальным, единственным, неизменно остывая и оставаясь только первым, начальным, предварительно-пробным. А предательское сознание, словно на печатной машинке, набивало уже строку другого Великого русского гения: «И опыт – сын ошибок трудных…». Сколько ещё предстоит мне в жизни ошибок? А сколько опыта! Я как кролик на удава смотрел в водительский затылок, дрожащий и расплывчатый в ярком ореоле огромного слепящего лунного диска, и готов уж был сам посмеяться над своей впечатлительностью и горячностью. Как вдруг взгляд мой сам переместился на большое панорамное зеркало заднего вида на лобовом стекле и отчего-то задержался, остановился на нём, слепым отстранённым зрением созерцая то, что в нём отражалось.

– Ты ведь не собираешься жениться на ней? А, Робинзон? – вопросом закончил свой монолог таксист и наверняка подмигнул мне лукаво искрящимся в лунном сиянии глазом. Но я этого не увидел.

В зеркальном отражении на пустом водительском кресле вообще никого и ничего не было. Стремительным, просто бешеным движением нашего автомобиля управляла пустота.

Вдруг неожиданно диван подо мной подпрыгнул, подбросив нас с Настей вверх и вперёд. Водительское кресло напротив, стремительно отскочило назад от места своего крепления и, встретившись с моим всё ещё расслабленным, ватным телом, пребольно ударило мне в голову. Всё произошло так быстро, что я не успел ничего сообразить и сориентироваться в ситуации, как оказался вместе с Настей на полу машины.

– Ты что, танкист, охренел совсем?! Педали путаешь?! Права купил, а ездить научиться забыл?! Не дрова везёшь, живых людей всё-таки! Уснул что ли?! Карту купи, лапоть! – ворчали мы с Настей, без какого-либо сдерживания своего раздражения и негодования, пытаясь в поперепутованном клубке конечностей отыскать каждый свои и вернуть наши потерпевшие тела в исходное, нормальное положение на диване.

Не сразу, но в конце концов нам это удалось, и выплеснув первую, самую слепую и пристрастную волну гнева, поднимаясь с пола и усаживаясь на свои места, мы стали оценивать обстановку. Машина, слава Богу, целая и невредимая стояла, не двигаясь, посреди дороги, разделяющей напополам огромный заливной луг. Наш водитель сидел молча и неподвижно на своём месте, держа руки на руле и смотря прямо перед собой. Впереди, метрах в десяти от нас, загораживая собой яркий свет полной, хотя и вовсе не в полнеба, но естественных размеров луны, чернели силуэты трёх конных всадников. Словно три былинных богатыря сошли с полотна Васнецова – огромные, могучие, головами своими царапающие редкие облака на чёрном ночном небе. За их спинами метрах в ста уже виднелись крыши домов большого уснувшего села. С полминуты длилась тяжёлая, немая и глухая, неподвижная как фотоснимок пауза. Казалось, что это не богатыри сошли с картины, а мы самовольно и вероломно вторглись в охраняемые ими пределы. И замерли на стыке реальностей, подчиняясь непреложному закону жанра, позволяющему в недвижности открывать динамику, в полной тишине зазвучать голосу повести временнЫх лет, в мёртвой ткани холста и красок отыскать хитрые переплетения жизни, и смерти, и бессмертия.

Наконец картинка ожила. Опытный и могущественный киномеханик, отключив «стоп-кадр», запустил ленту жизни вперёд. И она побежала, потекла быстрой бурной рекой вниз по камушкам, огибая преграды и возвышенности, затопляя ямы и впадины, сливаясь с другими такими же неуёмными реками, на пути к огромному безбрежному океану, с которого начинается и к которому стремится всё и всегда, который одновременно и альфа и омега, и начало и конец.

От группы всадников отделился один и медленным шагом, как бы нехотя, направился в нашу сторону, исполняя давно кем-то заведённое обыденное, но обязательное правило. Остальные двое, оставаясь там, где были, внимательно и цепко наблюдали за происходящим, готовые, казалось, в любую секунду сорваться с места и исполнить отработанный, отшлифованный годами службы механический ритуал. Когда всадник приблизился к машине со стороны водителя и, не слезая с коня, наклонился к открытому окошку, чтобы внимательно рассмотреть нас, мы увидели вместо закованного в кольчугу былинного Ильи Муромца лет сорока пяти бородача в казачьей форме, с шашкой на боку и калашниковым наготове.

– Кто такие? – спросил он, не представившись. – Куда путь держите? За какой надобностью? Выйдите все из машины и предъявите документы.

– Петрович, ты что, своих не узнаёшь? – бодро и даже воодушевлённо, радуясь встрече со знакомыми, проговорила Настя. Она выскочила из автомобиля и побежала вприпрыжку к казаку, на ходу обращаясь к нам, приглашая последовать её примеру и выйти из машины. – Ребята, это свои, наши, закудыкинские!

Мы не стали ждать третьего приглашения и повиновались.

– А, Настёна! Привет, стрекоза, – всадник выпрямился в седле, улыбаясь в густую бороду, и подал знак остальным двум, что всё в порядке. – Ты как тут оказалась? Оттуда? На каникулы прилетела? Санько, ты погляди, кого встречаем! Невеста твоя! А как похорошела-то за год – ни дать, ни взять, Марья-царевна! Смотри, Санько, как обещал, сватать невесту меня чтоб позвал!

Двое спешно подъехали к машине и соскочили с коней. Один из них, совсем ещё молодой, безбородый юноша, держал теперь своего скакуна за узду, гладил его густую длинную гриву, то и дело бросая в сторону Насти недвусмысленные счастливые взгляды.

– Вот ещё… Скажешь тоже… – засмеялась девушка. – Ты, Петрович, всё торопишься, всё меня с рук сбыть норовишь. Привет, Санько, рада тебя видеть. Учти, Петрович, проторгуешься, вот выйду замуж, тебя на свадьбу не позову.

– Ха-ха-ха! Вот стрекоза! – засмеялся в голос казак. – Так без меня же ни одной свадьбы, ни одних крестин не проходит, я ж почитай у половины села в посажённых да в крёстных отцах числюсь. И ты вот моя крестница – мне тебя и замуж выдавать. Нет, стрекоза, никак тебе меня не обойти, – и, слезая с коня, снова засмеялся по-доброму, по-отечески.

Мы с водителем стояли отдельно, чуть поодаль и наблюдали, как Петрович с Настей по-свойски троекратно поцеловались, затем она поздоровалась за руку с Саньком, как со старым, проверенным другом детства. А тот лепетал что-то невнятное, путая слова, и, непрестанно смущаясь, буквально поедал её глазами, никак не мог наглядеться. Настя казалась безразличной к его взглядам, но всё же за деланным равнодушием не смогла скрыть того, что ей такое внимание было приятно. Что ж, она женщина, и этим всё сказано.

Сцена радостного сретения длилась недолго, всего минут пять, может семь, но за это время о нас, казалось бы, совершенно забыли.

– А это кто ж такие? – наконец-то вспомнил о незваных гостях Петрович и посмотрел в нашу сторону.

– Это? А-а-а, ЭТО… – проговорила она со значением, будто собиралась представить им самого Государя Императора. Настя подбежала ко мне, взяла под руку, прижалась крепко и, склонив головку на моё плечо, заявила многозначительно. – А это мой жених! Прошу любить и жаловать! Вот привезла с родителями познакомить… – она подняла голову и посмотрела мне в глаза счастливым искрящимся взором, – … а может и свадьбу тут сыграем, а? Как ты, дорогой, не против? Раз уж Петрович в посажённые отцы просится. Как, Петрович, не передумал ещё?

Сообщение это повергло всех если не в ступор, то в замешательство по крайней мере. Улыбки как-то вдруг покинули лица казаков, Петрович замялся, зашёлся внезапным приступом кашля и, откашлявшись, медленно перевёл растерянный взгляд от нас на Санька и обратно.

– А я … штож … я не отказываюсь … я завсегда, коли так, – проговорил он, почёсывая затылок, но было видно, что затея эта его не особенно радует.

Что касается Санька, то он стоял, понурив голову и держа за узду своего скакуна, не зная видимо, что ему сделать, то ли прикинуться безразличным или даже радостным за свою школьную подругу, то ли расплакаться, не в силах сдерживать больше юношеское горе, то ли вообще провалиться сквозь землю. Третий казак за всё время не проронил ни слова, будто и не было его вовсе. Наконец незадачливый воздыхатель поднял глаза от земли и посмотрел прямо на меня, прямо вглубь, внутрь, отчего мне вдруг стало не по себе.

– Ты что это?… Чего вдруг выдумала?… Какой я тебе жених? – впервые за всё это время заговорил я, стараясь быть правильно понятым всеми. И этими вооружёнными людьми – мол шутка это, мол пошутила Настя, она ведь такая непредсказуемая … ну вы же сами знаете; и самой Настей – мол чего так сразу-то? … куда торопиться?… только вчера и познакомились-то … погуляем, дескать, приглядимся друг к другу…

Настя отпустила мою руку, не отводя взгляда, отступила на пару шагов назад, глаза её вдруг потеряли блеск и подёрнулись едва заметной почти прозрачной поволокой, а по щеке покатилась, сверкая, лунная искорка слезинки.

– Настя, ты что? Обиделась? – не зная, что сказать, не имея нужного, необходимого в таких случаях запаса слов, но не давая воли говорить сердцу, залепетал я. – Ну подумай сама, куда нам торопиться? Разве я не прав? Разве нам и так не было хорошо?

– Да. Было, – еле слышно ответила она, потом повернулась и медленно пошла прочь.

Вдруг она как-то вся встрепенулась, стрелой метнулась в сторону Санька, как заправский джигит вскочила в седло его скакуна, поставила того свечой так, чтобы и сам Санько, и Петрович отпрянули в стороны и не смогли её удержать. Затем, гарцуя на малом пятачке возле машины, распаляя коня и в то же время сдерживая его на грани стремительного рывка, посмотрела последний раз в мои растерянные, безумные глаза.

– Да. Ты прав, Робинзон, – заговорила она быстро и громко, стараясь в короткий миг, пока растерявшиеся казаки не остановили её, сказать как можно больше, самое главное. – Да. Нам было хорошо. Очень хорошо. Но ты так и не понял, что женщина выбирает не того мужчину, с которым хорошо, а того, без которого НЕВОЗМОЖНО ни дня, ни часа, ни секунды! Который и в разлуке – рядом, а не рядом с которым разлука.

Она вонзила тонкие острые как спицы каблуки-шпильки в бока коню и тот, оторвавшись от земли, умчал её прочь в сторону села, исчезая, тая в ночи будто навсегда.

– Та-а-ак. Ну дела, – проговорил Петрович после продолжительной немой паузы, державшей всех нас в оцепенении. – Ну девка! Ну стрекоза! Так, Санько, бери моего коня, а я с этими. А вас, господа-товарищи, прошу в машину на заднее сидение. Вы задержаны для выяснения личностей. Ключики пожалуйте.

Я повернулся к таксисту и почувствовал на себе его строгий, вдумчивый, пытливый взгляд. Мне показалось, что он осуждает меня и как-то даже разочарован, ищет, старательно ищет объясняющие всё причины моего поступка, и не может найти.

«Что же ты наделал, безумный? – как бы говорили его немигающие глаза. – Неужели всё зря, и годы ожидания, и это наше путешествие, и эта ночь, и вообще вся жизнь?»

Мы сели в машину, Петрович запустил двигатель и стал настраивать под себя кресло, а потом большое панорамное зеркало заднего вида на лобовом стекле. На мгновение, на самое короткое, но достаточное для того чтобы понять всё мгновение в зеркальном отражении мелькнули мы рядом с моим попутчиком, а затем установился казак. Меня словно током ударило, ведь ещё недавно, во время движения, в зеркале я не смог увидеть таксиста, но лишь пустое водительское сиденье.

Я понял, какую ошибку только что совершил. В памяти, как «Отче наш», всплыли наставления Прохожего: «Он отныне постоянно будет с тобой, хоть и не явно. Чуть усомнишься, знай, это он дует тебе в уши свою философию, чуть остановишься, разнежишься, это он разжижает твою кровь своим коньяком, чуть закружит голову успех, это прижились и поднимаются в твоей душе льстивые ростки искуса. Будь осторожен и внимателен».

Эту схватку я проиграл и потерял Настю. Но решающий бой, от которого зависит исход всей битвы, ожидал меня впереди.

 

XLIV. Принимающий того, кого я пошлю, меня принимает

Чёрная мгла накрыла своим величием и безраздельной властью огромный мёртвый город. Холодное сияние ночного светила, царящего в этот час, но не способного хоть как-то разбавить мрак над мегаполисом, освещало только верхушки башен и уродливых стеклянных билдингов, не доставая своим бледным свечением подножия каменного кумира. Там внизу, разгоняя прочь крупицы тёплого света, нечаянно позабытые здесь бесследно канувшим в Лету солнечным вчера, по ночным улицам и переулкам не спеша, опускаясь всё ниже и ниже к самому дну, бродила тьма, постепенно овладевая всем огромным, расплывшимся от нагулянного жира в разные стороны от Кремля телом стареющей царицы блудниц.

У ярко освещённого серебряным светом окна одного из древних зданий, чудом всё ещё сохранившихся от очумелых блудливых ручек московского градоначальника, стоял человек, грозный профиль которого чётко вырисовывался на фоне старых башен сонного, уставшего от призрачной жизни Кремля. Человек ещё не ложился в эту ночь, впрочем, как и в многие-многие другие ночи, отчего черты его некогда красивого, но высохшего от времени и забот лица выражали нечеловеческую муку и скорбь. Он ждал. Ждал давно и уже, казалось, безнадежно. Но, веря в непреложность обетования, терпеливо и покорно. Наконец, человек отошёл от окна и проследовал вглубь помещения к кухне, отгороженной от остального пространства огромной комнаты стойкой, выцветшей и потрескавшейся от времени. Он нажал кнопку на панели старой кофеварочной машины. Та натужно и как бы недовольно заурчала, загудела, затряслась мелкой лихорадочной дрожью и выплеснула из своего чрева ароматный чёрный напиток в подставленную заранее пол-литровую керамическую кружку с нацарапанной на видавшем виды боку надписью «NESCAFE». Человек взял кружку, сделал, обжигаясь, несколько больших шумных глотков и, покинув кухню, удобно расположился в одиноко стоящем посреди комнаты лицом к окну большом мягком кожаном кресле.

От дальней тёмной стены отделилась такая же тёмная тень и неуверенно, то делая два больших шага вперёд, будто переступая невидимые лужи, то останавливаясь и переминаясь в нерешительности, то отступая назад и, неожиданно, снова два больших шага вперёд, проследовала к освещённому центру залы, где стояло кресло. По мере приближения к свету тень обратилась в большого лохматого пса неизвестной породы. Подойдя к хозяину, зверь игриво завилял хвостом, жалобно заскулил и, уткнув лохматую морду в колени человеку, поднял на него грустные, добрые, полные собачьей преданности глаза.

– Малюта, – проговорил человек, гладя его по голове тяжёлой, сильной рукой и ласково теребя за холку, – тоже не спится тебе? Нельзя нам спать, потому проспим то малое, что осталось. Ну, ступай, ступай себе.

Человек сделал ещё большой шумный глоток из кружки и, откинувшись на спинку древнего, изрядно потёртого от долгой службы и старчески скрипящего кресла, блаженно закрыл глаза, предаваясь сладкой дрёме, обволакивающей мягкой ватой всё его исстрадавшееся тело. Верный пёс, убрав морду с колен хозяина, примостился тут же, у его ног и, положа голову на лохматые лапы, терпеливо ждал, внимательно, одними глазами следя за каждым движением хозяина, в полной готовности предвосхитить любое его желание.

Вдруг он вскочил, как ошпаренный и, весело заскулив, заметался по комнате, стараясь привлечь внимание человека, поминутно озираясь в сторону ярко освещённого лунным светом окна.

Человек в кресле открыл глаза.

– Это ты, Прохожий? – обратился он к тёмному силуэту с высоким посохом в деснице, возникшему между ним и окном. – Снова ты появился так внезапно, старче, и снова в нужный момент, когда я ожидал тебя. Рассказывай, что случилось? Иначе бы ты не пришёл.

– Не случилось покуда, – ответил старик, выходя на освещённое пространство рядом с креслом. – Но вот-вот случится. Надобно тебе со мной идти, иначе не миновать беды.

– Кофе хочешь? – спросил человек после продолжительной паузы и встал с кресла.

– Я не пью кофе, ты знаешь, – ответил Прохожий, присаживаясь на стоящий рядом и так же старчески скрипящий стул.

– А я выпью ещё кружечку, – сказал человек, подходя к кофеварочной машине и приводя её в действие. – Напрасно отказываешься, кофе хороший, очень хороший, натуральный бразильский, из старых, ещё советских запасов. Нынче такого нет.

– Ты знаешь, я не пью кофе, – повторил ещё раз старик.

– Ну, так и ты, старче, знаешь, – человек закурил сигарету и, приняв от машины новую пол-литровую порцию кофе, вернулся в кресло. – Ты тоже знаешь, Прохожий, что не могу я идти с тобой. Я вообще ничего не могу, пока не позовут меня, пока не узрят надобности во мне пусть не разумом, так сердцем. А покуда я – просто Рассказчик и могу только рассказывать. Но повесть моя тому, кто хочет слушать. А говорить в пустоту, как ты понимаешь, трудно. Не Малюте же рассказывать, он пёс хоть и добрый, но, как и я, поделать, изменить ничего не может. А больше меня никто не слушает.

– А ты пойди, поведай, может и послушают, – не меняя своего положения, сказал старик. – Речешь не вслух, не пеняй, что он глух. Чтобы быть услышанным, надобно говорить. А нынче многим твоё слово нужно, потому просыпается народ, дела жаждет, а указать, научить его пути верному некому. Оттого много лжеучителей и лжепредводителей повылазило, рвут народ на части каждый в свою сторону.

Рассказчик отпил из кружки ещё несколько больших глотков обжигающего ароматного напитка, затянулся полсигаретой и, выпустив в серебристый луч густое облако табачного дыма, откинулся на спинку кресла.

– Им послан человек от меня, ежели его оттолкнут, то и меня не примут, – сказал он тихо, почти обречённо. Но в глазах влажных от слёз всё-таки искрилась, жила надежда. – Истинно, истинно говорю вам: принимающий того, кого Я пошлю, Меня принимает; а принимающий Меня, принимает Пославшего Меня. Иначе нельзя, старче. Да ты и сам всё знаешь.

Луна на небосводе как будто усилила свой блеск, словно невидимая рука ввернула в её круглое тело миллиарды новых неоновых лампочек. Её холодные лучи рисовали над очумевшей от неостывающего даже ночью летнего зноя Москвой призрачный пейзаж из причудливых форм тёмно-серых облаков, оттенённый иссиня-чёрным небом и усеянный рябью холодных, колючих звёздочек. Лучи те подсвечивали сизое марево табачного дыма, что наполняло собой всё пространство большой полупустой комнаты. Пол-литровая кружка с нацарапанной на боку надписью «NESCAFE» стояла уже на полу в окружении армии скорчившихся трупов сигаретных окурков. Последний из них плавал в холодеющем остатке недопитого кофе внутри кружки. Рядом заскулил пёс, прикрывая лапой лохматую морду, а за стеной оголтелый телевизор предавал популярное в народе ток-шоу об уроках прошлого, традиционно бурно обсуждаемых в настоящем и, неизменно, повторяемых в будущем. В центре комнаты друг напротив друга всё ещё сидели двое. Сидели давно и молча.

– Да. Трудно поверить сейчас, что когда-то это был Великий народ, – произнёс после долгого молчания Прохожий.

– Был, – коротко и ёмко ответил Рассказчик. – И грядёт, – добавил он после непродолжительной паузы.

– У тебя вино есть? – спросил Прохожий.

– Всегда, ты же знаешь, – ответил Рассказчик.

– Я бы сейчас выпил.

– Не вопрос.

Человек встал с кресла, прошёл в тёмный угол комнаты, где томился в ожидании своего часа древний раскладной диван, приподнял сидение и достал из его недр старую, покрытую плесенью и паутиной бутылку, откупорил её и наполнил до краёв рубиново-красной тягучей жидкостью два высоких бокала.

– Держи, брат, – протянул он один бокал старику, возвращаясь на своё место и усаживаясь в кресло. – Давай за него, не чокаясь. Помянем безвременно почивших рабов Божьих. Аминь.

– Хорошее вино, – удовлетворённо заметил старик, рассматривая на свет искрящуюся рубиновую влагу. – То ещё. И как тебе удалось его сохранить?

– Я многое сохранил, не только вино, – ответил Рассказчик, залпом выпив весь бокал до дна. – Всё сохранил, а иначе, что бы я мог рассказать?

Он перевернул стеклянный сосуд вверх дном, убеждаясь, что последний действительно пуст, снова встал и, достав из дивана точно такую же бутылку, опять наполнил её содержимым свой бокал.

– Ну а раз сохранил, то иди отдай людям. То что мы помним, то что мы знаем, то что мы видим, должно работать на спасение человеков, на благо Отечества и во славу Божью. Посланнику твоему ты сейчас очень нужен. В опасности он.

Старик встал со стула и направился к окну, через которое с чёрного бездонного неба изливала своё призрачное сияние луна. Вдруг он остановился на полпути и обернулся к Рассказчику.

– Вот, Я посылаю вас, как овец среди волков … у вас же и волосы на голове все сочтены, – сказал он, помолчал немного и добавил от себя. – Мы в ответе за всех, кого посылаем, – и растворился в лунном свечении.

Луна в эту самую короткую ночь в году разыгралась не на шутку. В зимние длинные ночи, бОльшую часть суток безраздельно царствуя на небе, она как бы нехотя, лениво и сонно одаривала землю сиянием. И даже не одаривала, а скупо и размеренно делила себя на все утомительно бесконечные часы своего владычества. Словно ожиревший барин, разнеженный в преизбытке благоденствия, отяжелевшей от нестерпимой скуки рукой раздаёт от щедрот своих милостыню бесконечным неблагодарным просителям. Нынче же, когда её власть над миром настолько кратковременна и зыбка, она, не жалея свечей, постаралась обрушить на иссушённую зноем землю неиссякаемый поток лучистой энергии, будто силясь запомниться этим жалким земным букашкам своей щедростью и пусть временным, кратким, но изобилием.

Настежь раскрытое окно приглашало, манило в душное помещение хоть немножечко, хоть самую чуточку ночной прохлады. Вместе с тем оно служило сейчас порталом для беспрепятственного проникновения в сонный мрак человеческого жилища серебряного, мистического сияния ночного светила, которое рисовало всё внутреннее убранство людского обиталища одним единственным, скупым на краски, но преизбыточным разнообразием полутонов и оттенков колором. Само помещение, расцвеченное таким причудливым образом, приобретало вид странный, чужой, лишённый жизненной силы в отличие от дневного, привычного глазу, тёплого свечения. Наполненное силой иного рода, силой неведомой, для тонкой и ранимой человеческой психики даже жуткой таковое ночное освещение приводило в дрожь и трепет податливое и восприимчивое человеческое воображение. Не удивительно, что добропорядочные миряне об эту пору спят и видят привычные глазу и милые сердцу цветные сны. Оберегая тем самым ранимую душу от ненужных, не имеющих под собою никакой действительности оборотней, безраздельно царствующих на земле в этот час и своим бытием опровергающих не только все человеческие представления о мире, но и о самой реальности вообще.

А реальность такова, что просторная, по-деловому и с некоторым даже вкусом обставленная комната, недавно ещё казавшаяся резиденцией большого казачьего чина, в лунном сиянии выглядела как заурядный кабацкий притон для устроения оргий с продолжением. Пропали куда-то и дневной, сияющий на солнце лоск, и правильный, даже казавшийся в обличающем свете излишним порядок, и мобилизующая строгость, и по-военному неприхотливая достаточность обстановки. Опрокинутый штоф чудом балансировал на краю стола готовый вот-вот рухнуть вниз от малейшего дуновения сквозняка. Он испускал последние, редкие слёзы-капельки на полуобглоданный остов поросёнка, который валялся на полу возле стола в окружении домашних солений и прочей снеди. Всё это могло бы ещё хрустеть, пахнуть и вызывать слюноотделение у видавших виды гурманов, но ныне стало пригодным лишь на харч бродячим псам. Статные кресла, привыкшие согревать пятые точки героев по серьёзным державообразующим поводам, довольствовались теперь незавидным и даже весьма постыдным положением ножками вверх. Цветные полотнища, украшавшие собою титульную стену комнаты, будучи сорванными со своих древков валялись теперь на полу словно юбки лихой танцовщицы, сбросившей с себя одежды в безумном неистовстве танца. Огромная барская кровать в дальнем тёмном углу комнаты взъерошилась, вздыбилась покрывалами, перинами и подушками, как водная стихия, застигнутая волшебной кистью Ивана Айвазовского в миг кульминации бушующего шторма. На кровати, щедро разбросав конечности вдоль и поперёк, распласталось обнажённое, если не считать правого, самого пахучего носка, тело его высокопревосходительства, мнимого диктатора всея Великия, Малыя и Белыя России господина казачьего полковника.

Можно было подумать, что совсем недавно здесь прошёл бой – неслыханная по своей беспощадности рукопашная схватка не на жизнь, а не смерть в лучших традициях индийского кино. Если бы не присутствие ещё одного обстоятельства, которое всё объясняло и ставило все точки над «i». Обстоятельство это возлежало на той же кровати рядом с полковником, но не спало вовсе, а бесстрастным немигающим взглядом смотрело в потолок. Неизвестно какие думы жили и вершили свою страшную работу в его голове, но встреча с этим взглядом накоротке не только в ночном мраке, но и в живом свете солнечного дня не сулила бы никакой, даже самой стойкой психике ничего кроме содрогания и лёгкого помешательства. Наконец обстоятельство это поднялось с кровати и направилось к настежь раскрытому окну, сквозь которое в комнату неудержимым, стремительным потоком лился лунный свет. По мере выхода из тени оно постепенно обретало тонкие черты и мягкие округлые формы прекрасно сложенной и магнетически устроенной черноволосой женщины, той самой юной певуньи, что так неожиданно и вместе с тем так закономерно прервала своим, с позволения сказать, искусством обед полковника с есаулом. Подойдя к окну, она какое-то время молча всматривалась немигающим взором в серебряный диск ночной владычицы, потом оглянулась к кровати, прислушалась к мирному, безмятежному храпу и, убедившись в крепости цепких объятий Морфея, овладевших полковником, взобралась на окно, вспорхнула птицей и растворилась в неоновом сиянии.

Поднявшись над землёй, голая ведьма облетела несколько раз село, убедилась в том, что ничей посторонний глаз не стал невольным свидетелем её полёта. Затем она полюбовалась огнями пылающих костров возле реки, посмотрела на игры сельской молодёжи, азартно празднующей самую короткую и самую вожделенную ночь в году, и утвердилась, наконец, в мысли, что всё идёт как надо. Жадно глотая встречный поток воздуха, ведьма устремилась к круглому как блюдце озеру с белоснежным кремлём-кораблём в самом центре, светящимся в ночном мраке мягким тёплым свечением. Впрочем, ни к кремлю, ни даже над самим озером она пролететь не смогла, а покружив немного вдоль правильно очерченного круга береговой линии, опустилась на просторную поляну близ воды, с трёх сторон окружённую густым чёрным лесом.

Мягко ступая по влажной от ночной росы траве стройными точёными как у античной статуи ногами, черноволосая голая ведьма прошла в самый центр поляны, где в ярком лунном свете возвышался помост, сколоченный из плотно подогнанных друг к другу досок. На этом возвышении, на тяжёлом массивном троне из дорогого чёрного дерева неизвестной породы, запрокинув голову на высокую спинку и подставив бесстрастное с чётко очерченным профилем лицо под ласкающий лунный светопад, закрыв в блаженной неге глаза, сидел тот, кто был, по всей видимости, целью её полёта. Тяжёлый длинный плащ из чёрного бархата ниспадал с его плеч за спинку трона и неслышно колыхался мягкими волнами в потоке лунного ветра. Чёрное же атласное трико с красным мистическим знаком в полгруди плотно обтягивало расслабленное худое тело. Правая рука с массивными золотыми перстнями на длинных тонких пальцах вальяжно и царственно покоилась на резном подлокотнике. Левая же, как бы сама по себе, механически тасовала толстую колоду карт, то раскрывая её веером, то перемешивая ловкими искусными перстами, то выкладывая правильной дорожкой вдоль локтя, то снова собирая ровной стопочкой, но неизменно так, чтобы сверху оказывался пиковый туз. Правая нога, непринуждённо закинутая на левую в элегантном высоком сапоге мягкой кожи и с финкой за голенищем, оканчивалась тяжёлым чёрным копытом с играющей лунными зайчиками серебряной подковой. Правый сапог лежал рядом. Огромная медведеподобная бабища с будёновскими усами под массивным носом, стоя на коленях перед троном, изящной алмазной пилочкой в сосисочных пальцах трепетно и аккуратно, словно заправская педикюрша обрабатывала копыто, придавая ему изысканную, высокохудожественную, гламурную форму.

Голая летунья, неслышно ступая босыми ногами, поднялась по лестнице на помост и сделала шаг к его центру, в котором располагался трон. Вдруг бабища-медведица вскочила на ноги, показав невиданную при её комплекции прыть, и издав поистине звериное рычание, набросилась на черноволосую блудницу. Всё произошло настолько быстро и настолько неожиданно, что ведьма даже не успела отступить назад от этого натиска, иначе неизбежно свалилась бы с возвышения и сломала себе шею. Впрочем, такая перспектива представлялась ей куда более привлекательной, нежели оказаться в огромных лапах разъярённой бабищи-медведицы, которая неминуемо разорвала бы её на части в мгновение ока. Если бы не спасительная команда «фу», долетевшая от трона за миг до трагедии.

– Едросса, дорогая, – произнёс сидящий в кресле, не меняя позы и не открывая глаз, – Оставь ты эту свою чрезвычайную обороноспособность, она таки не понадобится. Не надо брать штурмом крепость, тем более что она таки наша.

Бабища-медведица послушно обмякла, кротко, как смиренная овечка вернулась на место и продолжила своё занятие, как ни в чём не бывало.

– Зачем ты явилась? – обратился сидящий на троне уже к черноволосой ведьме. – Разве я звал тебя? Или я не говорил тебе, чтобы ты не искала меня? Хочешь всё дело испортить?

– Прости, господин, – виновато произнесла голая женщина, слегка поклонившись. И в этот миг смирения и кротости она была настолько мила и прекрасна, что ни один смертный не устоял бы сейчас против её очарования. Но сидящий не был ни только простым, но даже смертным. – Я хотела только доложить тебе, что твоё поручение я выполнила, как обещала. Полковник мой и сделает всё, что я пожелаю. В этом можешь быть уверен.

Она подняла взор, гордо выпрямила точёную спину, лёгким и быстрым движением очаровательной головки закинула за спину густую гриву длинных и чёрных как смоль волос. И вот уже перед троном стояла не покорная рабыня, но властная царица.

– И если ты считаешь, что моя безупречная служба тебе на протяжении почти пяти веков недостаточна для малого вознаграждения, которого жду и которого жажду столько времени, то я немедленно улечу назад и продолжу покорно ждать. Но помни, что я женщина, и ждать мне нестерпимо трудно.

Она повернулась и собралась уж ступить на верхнюю ступень лестницы, но тот остановил её.

– Ладно, ладно, – сказал он, слегка раздражённо, – ох уж мне эти женщины, никакой выдержки, никакого самообладания, одни капризы. Пятьсот лет… Я тысячи лет жду, выжидаю терпеливо каждого момента, каждого удачного случая … чтобы подставить ножку. И не упускаю такие случаи, даже самые незначительные, самые крохотные. Из них я сплетаю ткань моей победы, моего торжества, не надеясь, не рассчитывая не только на вознаграждение, ибо награждать меня некому, – сидящий на троне неуловимо быстрым движением зыркнул одним глазом не блудницу, как бы убеждаясь в эффективности своего монолога, – но даже на простую благодарность от тех, кому даю почёт, деньги, славу, власть – всё, о чём они не могли бы даже мечтать, не будь меня. А в ответ только нытьё и ненасытное, жадное ДАЙ. Как я устал! Свиньи, неблагодарные свиньи…

Он оторвал от спинки кресла голову с тщательно и гламурно зализанными назад редкими бесцветными волосами, нехотя и лениво поднял от подлокотника правую руку и театрально положил высокий умный лоб на тонкие пальцы. Затем снова на мгновение скосил глаз на женщину и вернулся в страдальческую позу.

– Ты жалуешься на свою горькую судьбу, господин? – продолжила диалог черноволосая. – Ты!? Князь и властелин мира!? Которому предана земля, которому подвластно всё и вся, цель которого – больше чем всё! А что мы? Просто жалкие ничтожные людишки с такими же жалкими ничтожными желаниями, которые даже себя обслужить не могут без помощи свыше. Ты хозяйничаешь над миром, над его живой и неживой природой, повелеваешь его стихиями и страстями. Но тебе мало княжеского титула, тебе нужен Царский скипетр, твоя цель – Человек, всё человечество, принимающее тебя и поклоняющееся тебе добровольно, признающее за тобой поистине царскую власть – власть миловать и одаривать. А он, ничтожный, не признаёт за тобой царства. Он, жалкий, не поклоняется, даже если служит тебе и принимает твои дары.

– Врёшь, баба, – не отнимая головы от руки, проговорил сидящий на троне, и хотя он старался оставаться спокойным, лёгкое подрагивание голоса и копыта выдавали в нём раздражение словами блудницы – человек мал и ничтожен, слаб и немощен – тут ты права – послушен и предан своим страстям, а значит мне, повелителю страстей и похотей. Умелая игра на его слабостях, щедрая подпитка и потакание им даёт мне неоспоримую власть над человеком. Я тысячи лет подкармливаю его этим снадобьем, и он, как не сопротивляется, постепенно всё более и более подпадает под моё господство. Он уже сам бежит ко мне, взахлёб предлагая себя в качестве слуги, хоть и не всегда даёт себе отчёт в этом. Лишь бы получить те мелкие и ничтожные подачки, которые делают его жизнь чуть лучше, чуть интереснее, чуть богаче и разнообразнее. Но это ещё не всё, этого мало. Кроме того, что человек слаб и ничтожен, он ещё и глуп как пробка. Ища свободы, он сам запирает себя в клетку, ища богатства, продаёт за цветные фантики нечто гораздо более дорогое, самое дорогое, единственно действительно ценное что у него есть, ища власти, попадает в такую рабскую зависимость, что танцующий на задних лапках пёсик в цирке – вольный ветер по сравнению с ним. И заметь, всё это добровольно – сам жаждет и сам платит. Я только подсказываю ему, где что лежит. И это уже повсеместно, весь мир у моих ног облизывает алмазной пилочкой мои копыта. Вот как Едросса, например.

– Ой ли? – ехидно сощурив один глаз, возразила ведьма. – Тогда что ты тут делаешь? За какой надобностью застрял в этой дыре? Почему не почиваешь на лаврах?

Князь наконец-то открыл глаза, резко повернул голову в сторону женщины и устремил на неё страшный обжигающий взгляд. Было видно, что последние её слова изрядно задели его за живое, но твёрдая как скала воля взяла верх над неподобающим его значению раздражением.

– Молчи, ведьма, или забыла, что ты-то уж точно целиком в моей власти!

– Власть твоя велика, господин, – сказала женщина, вроде бы, мягче и покорнее. – Что я такое? Пыль. Что для тебя мои ничтожные желания и моя цель – маленький человечек, не свободный от своих страстей и похотей, которые, как ты говоришь, целиком в твоей власти? Вот уже почти полтысячелетия я жду от тебя одного лишь, чтобы эта пустяковина, эта букашечка в твоих руках принадлежала только мне, также добровольно поклоняясь мне одной, признавая за мной власть любить и одаривать. Сколько человеков привела я к тебе, по твоей прихоти легко меняя обличия, места, времена? Сколько сотен тысяч раз я одной лишь своей п… предавала их в твою безраздельную власть? Но всякий раз, в каждой постели, с каждой новой твоей жертвой, закрывая глаза, я видела его, отдавалась ему, мысленно дарила свою жаркую, алчущую его любви, его нежности, его владычества плоть, да всю себя лишь ему одному. Лишь поэтому моё оружие в твоих руках никогда не давало осечки, всегда било в цель с неизменным успехом, покоряя тебе всё новые и новые души. Один лишь раз оно не сработало, не поразило цель, даже не ранило. Но было это давно, в такую же тёмную летнюю ночь, на зелёном берегу Москвы-реки. Значит, не безгранична твоя власть, хоть и велика. Значит, есть власть сильнее и могущественнее твоей, и она в руках Человека. Ты говоришь, мы свиньи? Нет, мы просто люди. А я просто баба и хочу оставаться ею.

– Ну ладно, ладно… – смягчился сидящий на троне. – Пришёл и твой час. Тот, кого ты жаждешь, здесь. Долго я вёл его хитрыми жизненными путями, оберегал, наставлял, подсказывал, готовил к этому часу, к этой ночи. Теперь он в моих руках, но пока не в моей власти.

«Ой ли? Ужели ТЫ его вёл? Ужели ТЫ оберегал?» – про себя подумала женщина, а вслух сказала.

– Отдай его мне, господин, молю тебя. Уж я-то постараюсь, уж я-то привлеку все свои женские чары и приведу его к тебе, как приводила тысячи тысяч других до сих пор.

– Смотри, не промахнись, как тогда. И полковника не упусти. Насколько я понимаю, оба-два они не договорятся друг с другом. Упустишь, не сносить тебе головы.

«Не пугай. Велика твоя власть, но теперь я точно знаю, есть власть превыше твоей. А я пока что ещё человек. Грешный, но человек», – снова возразила она про себя, а уста произнесли.

– Не упущу, господин, на этот раз не упущу. Полковника тебе всего с потрохами отдам. А моё оставь мне, я ведь всё одно твоя.

Сидящий на троне на мгновение задумался.

– Принимающий того, кого я пошлю, меня принимает, – проговорил он еле слышно, и снова откинувшись на высокую спинку, закрыл глаза, подставляя бледное лицо лунному ветру. – Ладно, бери. Он пока у меня в кутузке, но скоро его выпустят. На реке людишки Ивана Купалу празднуют – там найдёшь его.

 

XLV. Суеверие. Ночь на Ивана Купалу

Нас отпустили быстро, почти сразу, как только мы въехали в село и подкатили к центральной избе, где располагалась, по всей видимости, местная власть. Какой-то главный чин, даже не расспросив нас о цели нашего приезда, не взглянув на нас даже, отдал соответствующее распоряжение, и недоумевающий Петрович был вынужден вернуть нам ключи от машины, повелев убираться на все четыре стороны, пока начальство не передумало. И слава Богу, потому что я всё равно не раскрыл бы причины, по которой нас занесло в это затерянное таёжное место. Не смог бы раскрыть, так как сам тогда не вполне понимал её. Я только искал, пытался уяснить, зачем седой древний старец послал меня сюда, ничего не объясняя, только загадывая загадки, отгадывать которые мне предстоит здесь. Хотя многое из сокрытого стало уже проясняться для меня, впрочем, не очевидно, не давая ответов, а ставя всё новые и новые вопросы. Я решил не педалировать события, предоставляя провидению самому направить стопы мои к разрешению тайны, которая – я чувствовал это – вот-вот должна была осветиться если не знанием, то по крайней мере предощущением. И ещё мне казалось, что это каким-то образом связано с Настей, которая исчезла с моего горизонта так же стремительно, как и появилась всего несколько часов назад. А может, мне просто хотелось так думать. Во всяком случае, я был просто убеждён в необходимости её найти. Это, пожалуй, единственное в чём я нисколько не сомневался на тот момент. Потому, вероятно, что жаждал этого с огромным, внезапно нахлынувшим на меня нетерпением. И к кому мне было обратиться за помощью? Где искать её в совершенно незнакомом мне месте да ещё среди ночи? Чьим советом я мог бы воспользоваться, как не Петровича – единственного во всём селе человека, на которого я мог бы рассчитывать сейчас? Он, конечно же, без восторга воспринял мою просьбу, а пробурчав только: «Да иди ты…» – отвернулся и пошёл прочь в темноту. Но тут же вернулся и остановился вплотную лицом к лицу, глядя мне глаза в глаза.

– Ты это… вот что… я Настёну-то вот с таких знаю, Крестил её, какашки ей вот этими руками подмывал, когда она ещё под стол пешком не ходила… И это… она мне заместо дочки, своих-то Бог не дал. Обидишь её – смотри у меня, – сказал он тихо, но настолько убедительно, что слова эти, пройдя сквозь мозг, осели в сердце святой отеческой заповедью. – Люди у нас разные живут, всяк со своей моралью. А молодёжь, она и вовсе сама по себе. Эту ночь они на речке гуляют, Ивана Купалу празднуют. Срамно это, ну да пускай тешатся, старики хоть и ворчат, но не в обиде. Молодые ещё, успеют и настрадаться, и навоеваться. Думаю, там она. Хотя… эта стрекоза особая, – он замолчал на минуту, почесал затылок, как бы обдумывая слово своё, и заключил строго. – Так вот, мил человек, если с добром ты – сердцем найдёшь, а если нет… лучше не ищи, садитесь вон в ваш тарантас и езжайте по добру, по здорову от греха подальше. Вот тебе мой сказ.

Поблагодарив Петровича, я побежал на берег, пылающий кострами народного гуляния. Река в этом месте делала крутой поворот и подходила довольно близко к селу. До неё было не более километра, а огни костров, отчётливо видные из села, служили мне хорошим ориентиром. Водитель остался с машиной.

Ночь на Ивана Купалу – время наивысшего расцвета природы. Земля-Матушка, окончательно проснувшись и напитавшись весенними соками и ранними росами, расцветает буйным цветом, наряжается пышными нарядами разнотравья, украшается венками и букетами всяческими, словно горящая желанием и отягощённая целомудрием невеста, готовая принять над собой, на себя и в себя силу Ярилы – языческого бога Солнца – для зарода новой жизни и богатого плодородия. Солнце в эти июньские дни особенно близко к земле, особенно нежно и ласково с ней, как жених, что набрал силу и готов одаривать молодую невесту накопленным день за днём, час за часом богатством, несущий себя к великому таинству брака. Это время единения двух сил, двух стихий – огня и воды, двух начал – мужского и женского! Потому июнь – магическая пора, всегда почитаемая народом за расцвет природы, пора древних праздников, уходящих корнями в ветхость предания: Ярилы-Солнца, Русалии и, конечно, Купалы – самую короткую и самую таинственную ночь в году, которая обещает ищущим сокрытые до времени богатые златом и самоцветами клады.

По преданию Купала, которого ещё в раннем детстве от сестры Костромы унесла птица Сирин, поднял из реки венок сестры, проплывая мимо на лодке. По обычаю они должны были пожениться. Кострома не признала родного брата. И только после свадьбы жених и невеста поняли, что они брат и сестра. Тогда молодые решили покончить с собой и утопились в Ра-реке. Кострома превратилась в русалку (мавку), а над Купалой сжалился бог неба Вышень и превратил его в цветок Купала-да-Мавка, позднее получивший название Иван-да-Марья. В народе есть много вариантов легенды о том, как влюбленные Иван да Марья, не найдя счастья в земной жизни, нашли себя в мире растительном. Подобные легенды есть и у других народов: в греческой мифологии, например, Купала – это Апполон, брат Афродиты (Костромы). Они дети богини Лето, что несомненно созвучно славянской Ладе. Купала – праздник росы и огня: и тем и другим люди очищаются, и тому и другому нужно дань отдать. Роса купальской ночи обладает магической силой, даёт жизненную энергию и способствует зачатию и рождению здорового потомства. В эту ночь девушки сбрасывают с себя одежды и, нисколько не стесняясь наготы, катаются по росе, собирают её на рубахи и сарафаны, отжимают и умываются ею. Потому необходимо отдать должное русалкам – покровительницам рос…

Праздник Купалы считался великим днём очищения огнём и водой, и вместе с тем это день летнего солнцестояния, поворота-коловорота, когда природа действует с особенною всеоживляющею и всевозбуждающею силою.

Так гласит древнее народное поверие, о котором я много слышал, читал когда-то ещё юношей, затаив дыхание от мистического приобщения и проникновения в таинство седой древности – в дела давно минувших дней, преданье старины глубокой. Но присутствовать на этом празднике лично мне, как городскому жителю, никогда не доводилось. Честно говоря, я всегда считал это действо давно ушедшим в историю, растворившимся в степенных водах Леты и вообще не более как сказанием, легендой, мистической сказкой, если и имеющей реальную почву под собой, то давно оставленной и густо обросшей небывальщиной. Наилучшим подтверждением этому моему сомнению служило то поверие, что только в эту ночь цветёт папоротник, расцветает нежным девственным цветом на краткое время, всего на несколько минут и именно в полночь на Ивана Купалу. Это, как утверждает легенда, таинственный цветок любви, кто найдёт его – тот и клад найдет. Каким образом цветок любви связан с кладоискательством? Как великая тайна души, её полёт, воспарение к апогею божественного проявления сорганизуется с меркантильной жаждой сиюминутного обогащения? Я не понимал. Как не ведал иного, отличного от материального значения слова клад. Но также, как сверкающий бликами на солнце металл влечёт неугомонного кладокопателя в темноту ночи, в мистическую обстановку, при которой земля раскрывает вожделенному страждущему сокрытые в ней тайны и сокровища былых времён, также и меня тянуло теперь на берег реки непонятное, неосознанное предчувствие того, что именно там кроется от глаз моих влекущая меня тайна, моё сокровище, мой «клад». А то и больше – раскрытие загадки вопроса, зачем я здесь.

Я прибежал в самый разгар праздника. Простоволосые девки, обрядившись в лёгкие длиннополые неопоясанные рубахи – ведь это одежды для русалочек, жительниц Незванки – наплели венков из трав и, водрузив те венки на головы, сами как бы обернулись русалками чтобы повеселиться, позабавиться над парнями. А потом проводить с почётом и песнями главную русалку к реке – до дому. Ну, а как проведут – тут уж помчатся со всего духу к живой силе огня чтобы, перепрыгнув через него и кувыркнувшись через голову, сбросить русалочьи маски и прижаться к парням уже по-девичьи, ища тепла и защиты. Теперь можно в реке купаться, росой умываться – мавки не обидят.

Парни, те живой огонь добывают. В одном берёзовом бревне (как известно береза олицетворяет девичью суть) вырезали углубление, а другую палку, заостренную на конце и установленную в углублении том, с силой раскручивать начали, извлекая трением жар пламени. Было не сложно догадаться, какую символику они изображают, какой огонь и каким трением разжигают в стройном теле берёзки-девицы. Разгорелся живой жар в теле дерева – разыгралась страсть и в телах людских. Пришло время в общий круг становиться и передавать чарку по кругу, наполненную хмельным напитком, чтобы каждый слово доброе сказал над этой чаркой и подтвердил слова свои, пригубив из неё. Праздник кипит, заходится от избытка возбуждения в разогретых не то огнём, не то чаркой хмельной, не то ещё чем молодых, полных жажды жизни телах. Тут и игры поцелуйные, и хороводы, и кадрили – каждый свою Любовь ищет, а кто нашел, тот веселится от души в плясках и забавах. Для обрядовой части праздника изготовили куклы-чучела Купалы и Костромы, или Ярилы и Марены. Куклы сделали из травы и палок, причем у Костромы палка внизу раздваивается, а у Ярилы непременно торчит сук, как символ мужского достоинства неимоверных размеров, к которому молодые лимоны подвешены. Оно и понятно – ведь там вся сила и ярость мужская сосредоточена. Впрочем, сила эта проявится, а после пойдёт на убыль к зиме – потому Ярилу хоронят на ритуальном костре. Парни несут чучело и живой огонь для костра, а девки ревут и причитают, прощаясь с ним. Да всё норовят к его достоинствам припасть в поцелуе, а лучше того, лимоны стащить символические, должно быть, на удачу в любовных делах. Попричитали-поплакали, тут и шутки пошли, дескать, нечего девкам реветь по чучелу, лучше пусть с парнями пляшут – ведь вся сила ярая к ним перешла! И снова песни, пляски, хоровод закрутился…. Пока парни соревновались в красноречии, выдумывая шутки поострее, девки пошли к чучелу Костромы, ведь её будто свою девичью честь защищать надо. Парни, узнав про это, распоясались, да ещё и порты поскидавали, для пущего устрашения. Шумят, девок пугают. А те сжались вкруг Костромы, крапивой вооружились, стоят, трясутся – и страшно, и весело. Парни будто слились в одно целое, и такой силой от них веет, такой ярой весёлостью, что дух захватывает. Несутся навстречу – один раз набегут и отступят, второй, третий…, наконец, будто волной сносят девок, растаскивают, отбирают Костромушку и топят в реке, довольные победой и тем, что девушек потискали. Веселье!

Потом большой костёр зажгли, будто Солнце на землю спустилось. Раскрутили его хороводом:

А в нас седня Купала Не девка огонь клала Сам Бог огонь раскладал…

Завели вокруг игры, пляски – кто песни поёт, кто на гуслях, на рожках играет, а кто-то… уже цвет папоротника ищет…. Как огонь поутих немного, тут уж главное развлечение праздника – прыжки через костёр. Верят, что если прыгнуть половчее, то будет хорошее здоровье; если удачно перепрыгнут через пламя влюблённые, то они скоро обручатся. Чего только молодежь не вытворяла! И по трое, и по четверо прыгали, и гребёнкой, и кувырком! И даже по углям ходили! Потом огненное колесо в воду спустили, как символ поворота солнца на зиму. Свечи по реке поплыли, объединяя стихии огня и воды.

Я бродил среди праздничного веселья, напряжённо всматриваясь в лица разгорячённых дев, и ища в них знакомые, милые сердцу черты. Девушки на моё повышенное к ним внимание реагировали по-разному: кто стыдливо опускал глаза, покрываясь краской смущения, будто застигнутая в прибрежной тени плакучих ив одинокая купальщица; кто наоборот, взрываясь негодованием, отстранялся и убегал прочь от навязчивых глаз чужого. Но основная масса «русалочек», ничуть не смущаясь присутствием постороннего, да к тому же одетого не по-Купальному, набрасывалась на меня и настойчиво, но впрочем, дружелюбно пыталась вовлечь в общее веселье. Я не особо сопротивлялся, понимая, что став для них своим, смогу быстрее и легче отыскать Настю. Постепенно я втянулся в атмосферу праздника. Позволял кропить себя свежей прохладной росой, прыгал вместе со всеми через костёр, даже несколько раз не отказался от предложенной мне чарки молодой хмельной бражки, веселящей сердце и пьянящей разум. Но ни на секунду не отвлекался от своей основной цели.

Насти нигде не было видно, то ли из-за многолюдности и общей кутерьмы праздника, то ли её вообще здесь не было. А может, она следила за мной со стороны, специально не попадаясь на глаза, оставаясь для меня всё время в тени и радуясь своей победе, своему значению, которое она неожиданно приобрела. Что было очевидно, раз я так настойчиво ищу её. Во всяком случае, мне очень хотелось так думать, потому что это существенно увеличивало шансы вновь обрести её. О Женщина! Коварство – имя твоё! Коварство и Любовь!

Но скоро усилия мои всё-таки увенчались успехом, и я нашёл её. По крайней мере, мне так казалось тогда. Девушки выбрали из своей среды самую красивую и самую молодую русалку-невесту и, выведя её в центр поляны, стали водить вокруг неё хоровод, плотно взявшись за руки и не пуская парней внутрь круга. Над лесом, над рекой поднялась и поплыла во все стороны, нехотя раскачиваясь в мареве предрассветного тумана, унылая и протяжная, щемящая сердце звучным многоголосием девичья песня о том, как сбирали, провожали и отдавали молоду на чужую сторону. И хотя каждой из девушек мечталось оказаться в центре круга – не раз длинными тёмными ночами снилось, как её молодую, невинную обряжают в белоснежные брачные одежды и ведут под белы рученьки в милую, желанную, долгожданную неволю, принося её самость в жертву общности, её молодость и цветение – на службу великому таинству продолжения и укрепления рода. Песня певучая и печальная традиционно подчёркивала неизменную жертвенность женской природы, призванной подобно земле-матушке отдавать себя без остатка для зарода новой жизни. В этой самой русалочке-невесте я и узнал Настю. И хотя черт её на большом расстоянии и сквозь плотность многолюдия разглядеть было невозможно, но по каким-то неуловимым признакам, заставившим учащённо биться сердце, я почувствовал, что это она. Кроме того густой «парик» из длинных речных трав и цветов, надетый ей на голову под большущий венок цветов земных, скрывал её лицо и фигуру до самых колен, скрывал от всех, но только не от меня. Я замер не в силах пошевелиться и, не отрываясь, смотрел, любовался моей русалочкой и тем представлением, которое разыгрывалось у меня на глазах.

Она стояла недвижно, смиренно опустив голову, а девушки медленно и плавно кружили вокруг, как бы окольцовывая магическим кругом верности служение её будущей жизни, её женскому предназначению. Парни, играючи, как бы пытались прорвать девичью оборону, то набегая, наскакивая, воинственно хорохорясь, как деревенские петухи на колхозный курятник, то отбитые непреступной стеной девичьей чести, плакали, сокрушаясь, как дети, лишённые сладкого, то внезапно вновь наскакивая, и опять неудачно. Так продолжалось несколько минут, пока девушки не сдались, наконец, пожалев уязвлённое мужское самолюбие, и не согласились выдать свою русалочку…. Но только одному из парней, самому ловкому, самому быстрому, самому настойчивому…, кого она сама выберет. Остальным же огорчаться тоже не след, девчонок-невест для всех хватит, только и за них потрудиться придётся. Девичий круг с сокровищем-невестой посередине медленно, как бы нехотя покатился к реке. Песня полилась ещё протяжнее, ещё печальнее, ещё слёзнее, по мере приближения к береговой черте постепенно превращаясь в плач жертвоприношения. Девушки зашли в воду по пояс и, сняв с голов венки, попричитав над ними, пустили их по течению, как некогда давным-давно сестра-невеста Кострома отпускала по воде свой венок на поиски брата-жениха.

Что тут началось! Парни, сорвавшись с мест, как воины-соколы бросились в воду, но не на девушек, а за отпущенными ими венками, каждый, вылавливая из водной стихии свой, любовно сплетённый нежной рукой его давно наречённой суженой. Как я потом узнал, пары создавались задолго до праздника, часто уже заранее сговариваясь и даже обручаясь, а в Купальную ночь только обыгрывался народный, языческий обряд венчания для разрешения главной цели – вожделённого поиска чудесного цветка папоротника. Впрочем, случалось, что обряд выходил за очерченные заранее рамки, и двое, а то и трое парней схватывались в нешуточной борьбе за один венок. Тогда обладателем его становился действительно более сильный, настойчивый, мужественный, что в свою очередь в результате естественного отбора гарантировало здоровое потомство. Выходило, что и предварительное обручение теряло свою силу, и невеста шла в совершенно другой дом, совсем не в тот, где уже накрывались пиршественные свадебные столы. Сила Купальной русалочьей свадьбы признавалась более авторитетной и приоритетной перед человеческим сговором. Хотя сама невеста ещё могла всё восстановить-исправить, если ей удавалось запутать неожиданного, нежеланного кандидата в женихи и не дать ему отыскать в ночном лесу девственно нежный цветок папоротника, который, как известно, лишь один мог открыть заветный клад.

Поддавшись общему азарту, я метнулся в реку, но в охоте за ЕДИНСТВЕННЫМ венком – самым большим, самым ярким, заметно отличавшимся от других на фоне чёрной воды, слегка посеребрённой сиянием огромной луны. Неотрывно следя за ним с того самого момента, когда он был любовно отпущен трепетной рукой главной русалки-невесты, я помчался в погоню за довольно сильным течением реки, разбивая в брызги прохладную плоть воды и не замечая её сопротивления. Не прошло и минуты, как я настиг его и водрузил себе на голову, словно царский венец, будто золотой лавровый венок древнего олимпийца в ознаменование победы. Казалось, само провидение, устроившее нашу с Настей встречу на автовокзале, сблизившее нас в полночь на том берегу, сейчас окончательно вручало мне свой главный приз – результат признания моих заслуг, оправдание моих усилий. Но не тут-то было.

«Русалочки», выбравшись на берег, одна за другой бросались со всех ног в чёрную чащу леса, по мере того как их венки становились достоянием парней. Ведь коронованные таким образом мужчины являлись теперь как бы правообладателями их девственности, оберегать и охранять которую, пусть даже бегством, предписывали законы девичьей чести. Чтобы назвать девушку своей невестой, отвоевать у реки её венок оказалось ещё недостаточным. Нужно было, отыскав, нагнав свою избранную в ночном лесу, обрести вместе с ней чудесный, таинственный цветок папоротника.

И вновь преодолевая сопротивление воды, к тому же изрядно усиленное течением, я метнулся на сушу в погоне за тающей в темноте ночи фигурой моей русалки, моей Насти.

Ещё не выбравшись на берег, я увидел, как моя невеста удаляется всё дальше и дальше, всё больше и больше растворяясь в ночном мраке. Как она подбежала уже к непроглядной стене леса и вот-вот, через мгновение, сделав один только шаг, скроется с глаз моих словно видение, как исчезает призрак с первым несмелым, но неизменно победным лучом солнца. Я чуть не закричал от отчаяния и боли. Но она вдруг остановилась, оглянулась в мою сторону, будто поджидая, дразня и подбадривая меня для последнего усилия, последнего рывка из сковывающих движение объятий водной стихии. Мне даже почудилось, что она зовёт меня, призывно маня рукой. Тогда, собрав в кулак все силы и волю, я с шумом и фейерверком брызг вырвался на берег. В этот момент она исчезла в чёрной чаще, растворилась среди вековых дерев и густого кустарника, растаяла, как сон от внезапного пробуждения…

Но я точно запомнил место, поглотившее её милую фигуру. Больше того, я был уже рядом и спустя ещё мгновение ворвался в плотную черноту леса, как сумасшедший. Или как влюблённый, что в принципе одно и то же.

Не замедляя темпа, на бегу довольно быстро привыкая к кромешной темноте, я скоро смог уже различать впереди её мерцающий в лунных проблесках образ и ещё более прибавил прыти. Лес временами помогал мне, как бы расступаясь в стороны и предоставляя простор моему стремительному бегу. Но когда я уже, казалось, настигал свою «жертву», был в шаге от неё, он неожиданно сгущался, сплетался спутывающей движение паутиной, больно хлестал по щекам колючими лапами елей, хлёстко стегал плечи и спину голыми упругими ветками сухостоя. Было удивительно, почему эта экзекуция – довольно чувствительная для меня – совершенно, казалось, не беспокоила её, не доставляла страданий и даже просто неудобств такому юному, нежному, к тому же практически обнажённому телу? Тогда я снова отставал, а иногда и вовсе терял Настю из виду. Но стоило мне остановиться, за какой-нибудь крохотный миг до отчаяния, до крика бессильной ярости, как я вновь обретал милый образ, манящий, дразнящий меня, зовущий за собой. И снова гонка, снова расступившиеся как по приказу вековые стволы-великаны, и бегущая в лунном сиянии красавица – почти настигаемая, совсем рядом, вот уж близко-близко, протяни руку и хватай за разгорячённые бегом и страстью точёные плечи….

И вновь хлёсткая колючая пощёчина, от которой трезвящий ток по всему телу. «Русалка», похоже, издевалась надо мной, и природа, казалось, ей в этом помогала.

Наконец, я выбился из сил и рухнул в густую мягкую траву посередине небольшой поляны, ярко освещённой лунным светом и окружённой со всех сторон частоколом неприветливых сосен и елей. Я лежал, уткнувшись лицом в нерукотворный нетканый лесной ковёр, и жадно вдыхал всей грудью дурманящий запах лесных трав, сладковато-пряный аромат диких цветов и ягод. Мне казалось, что я больше никогда не встану, растворюсь в природной стихии, срастусь с ней, и, подобно мифологическому Купале, обрету единство со своей Настей-Мавкой лишь в растительном царстве. Здесь, посреди этого девственного, заповедного леса. Я был не против. Я даже был «за», предпочитая в этот миг холодной, злой суете человеческого мира мир цветов, пусть простых, не ярких, не подкупающих придирчиво-эгоистичный вкус оранжерейной породистостью, но таких чистых и искренних, как сама Любовь.

– Ты устал, умаялся, бедный? – услышал я над собой тихий и нежный, знакомый, но почему-то вовсе не родной голос.

Оторвав лицо от земли, я посмотрел вверх. У моего изголовья в каком-то метре от меня я увидел чудный, завораживающий неземной красотой линий девичий силуэт, за спиной которого огромным серебряным шаром источала лучистую энергию, силу и могущество царица ночи луна. Исчезнувший несколько секунд назад призрак никуда теперь не убегал, не играл со мной в кошки-мышки, не дразнил меня, то появляясь, то вновь исчезая, а был совсем рядом, близко, притягивал и манил, как в начале этой нескончаемо длинной ночи на противоположном берегу реки. Я приподнялся на колени – она опустилась в мягкую свежесть разнотравья. Какое-то время мы так и сидели друг против друга в немом безмолвии притихшего леса, в оживляющем все тайные сказки потоке лунного света. Как некогда, должно быть, Адам и Ева в самом центре мироздания за один единственный миг до вкушения запретного плода. Но они тогда ещё не знали его вкуса, их влекло любопытство, искушённое льстивым посулом стать как боги. Ими двигало дерзостное сомнение в благотворности единственной заповеди Творца. А мы уже знаем, и влечёт нас теперь совсем иное. Они были в полушаге до открытия нового, неведомого ещё земной природой чувства. Мы – во власти этого чувства, готовые довести его до совершенства, изначально, должно быть, задуманного и вложенного в него Создателем, но осквернённого человеческим стремлением утверждать, отрицая, а созидать, разрушая.

– Ты нашёл меня, любимый, иди ко мне, я подарю тебе цветок папоротника, самый чудесный и прекрасный из всех, существующих на земле цветов, – произнесла она страстно и призывно, грациозно, по-кошачьи выгнув спину и протягивая ко мне зовущие руки.

Я невольно затормозился в порыве, влекущем меня к ней, остановился и замер на пороге раскрывшихся настежь передо мной дверей к цели, к которой рвался сломя голову ещё секунду назад. Слова, которые я услышал, не то чтобы оттолкнули меня, или не отвечали моему собственному желанию в этот момент – они просто не могли принадлежать моей Насте и произнесены были хоть и страстным, жаждущим, но совершенно чужим, не её голосом.

– Ну что же ты медлишь, али не мила я тебе? Али красота девичья не радует глаз твой? – она говорила быстро, умоляюще глядя в мои глаза, будто боялась, что кто-то или что-то прервёт её, и она не успеет высказать всё то, что давно лежало на сердце тяжёлым, давящим грузом. – Люб ты мне, князь. Давно уж, много лет образ твой не покидает мыслей моих. Как увидела тебя, так загорелось сердечко пожаром великим, неугасимым. Тогда решила – не я буду, не пощажу ни жизни своей, ни чести, ни самой души, а только никому не отдам тебя. Мне ведь только одного и надо-то – только тебя, сокол мой, яхонтовый мой.

Не отрывая от русалки пристального взгляда, я осторожно протянул руку и сорвал с её головы «парик» из речных трав и цветов. На плечи упали длинные, густые, чёрные как смоль волосы.

– Ты не Настя, – только и смог вымолвить я. – Кто ты? Как ты сюда попала?

– Я та, чей венок ты выловил в реке, – шептала она дрожащим от вожделения голосом, медленно, но неуклонно приближаясь, – та, которую ты преследовал в лесной чаще с неистовством хищного зверя, кого ты жаждал, продираясь сквозь колючие, больно ранящие тело заросли, кого ты покорил своим неуёмным желанием обладать, кого всеми этими действиями ты выбрал себе в невесты. Так не останавливайся же на полпути, сделай её своей женой прямо сейчас, немедленно, сию минуту…

Она набросилась на меня, как хищный морской спрут – опутала, оплела тело вездесущими руками, завладела своим горячим влажным ртом моими губами, буквально впилась в меня, словно желая выпить, высосать из плоти душу всю до капельки. Извергала при этом из гортани такие вздохи и стоны, что мне стало вдруг страшно. По телу побежали, толкая друг друга, толпы мурашек, а лоб покрылся тяжёлыми и холодными каплями пота. Я с силой, которой никогда раньше не ожидал от себя, способной, казалось, свалить великана, оторвал её руки и оттолкнул бестию прочь, спасаясь от неминуемей гибели. Затем я вскочил на ноги и приготовился к новой атаке. Но она и не думала нападать, а свернувшись в густой траве маленьким беззащитным комочком, горько заплакала навзрыд, содрогаясь всем телом. Мне вдруг стало совестно за себя и жаль её, как бывает когда, не рассчитав силы, причиняешь боль разыгравшемуся котёнку, случайно оставившему на твоей руке тоненькие кровоточащие царапины. Я нагнулся к ней и попытался успокоить, объяснить насколько хватит слов, что произошла ошибка, что я перепутал её с другой девушкой. Но стоило мне коснуться плеча русалки, как она вскочила с земли и, стоя передо мной на коленях, стала целовать мне руки, обливая их горючими слезами.

– Не гони, милый, молю тебя, не гони! Что мне жизнь без тебя, сокол мой? Лучше смерть. Милый, желанный, любимый мой, – не переставая целовать, твердила она как в беспамятстве, – я так долго ждала тебя, столько претерпела за тебя, столько заплатила собой за то чтобы однажды обрести тебя, отдать тебе всю нерастраченную любовь свою, которую копила и берегла для тебя все эти долгие годы. Не отвергай меня. Хочешь, я буду твоей рабыней, беспрекословно исполняющей любое твоё желание, любую твою прихоть, даже самую безумную. Я многое могу, очень многое. Никто, ни одна женщина в мире не сможет дать тебе того, что дам я. Я дам тебе силу, богатство, значение, власть, огромную власть над людьми, о которой ты и помыслить не мечтаешь. И всё это только за твою любовь, за твою ласку, за право всегда быть рядом с тобой, принадлежать тебе, жадно ловить взгляд твой, дыхание твоих уст, нежность твоих рук, теплоту твоего горячего сердца. Ну ведь не уродина же я, посмотри на меня, неужели я недостаточно мила и красива для тебя? Столько мужчин за столько лет тщетно пытались овладеть хоть малой толикой того, что я сама готова отдать тебе, тебе одному, отдать всё без остатка. Возьми же меня, приласкай меня, назови меня своею, и ты будешь самым любимым, самым сильным, самым могущественным и великим из смертных. Ну что ты молчишь?

– Встань, – сказал я твёрдо, поднимая женщину с колен. Затем снял с себя рубашку и набросил ей на плечи. – Прикрой себя и послушай меня. Ты и впрямь красива, очень красива и можешь составить счастье любому, самому привередливому мужчине. Не надо мне от тебя ни власти, ни богатства. Рядом с тобой любой, даже самый ничтожный изгой будет чувствовать себя богатейшим властелином, обладая лишь тобой. И я, конечно, тоже мог бы полюбить тебя и полюбил бы наверняка, но…

Я замолчал, не зная, не имея нужных, убедительных слов, способных объяснить ей это моё «но». Да и бывают ли вообще на свете слова, могущие утешить, успокоить женщину, которая чего-либо хочет с жаждой, присущей лишь этому, на первый взгляд, слабому, но непобедимому в своих желаниях существу? А уж тем более преисполненную любви и желания.

– Что «но»? – защебетала она, ободренная, видимо, моими неверно истолкованными ею словами. – Для меня не существует никаких «но». Скажи только, что тебя смущает, что ты хочешь, и я с радостью исполню всё, что бы ты не пожелал.

– Ты не Настя, – только и смог сказать я, потому что для меня этот довод был достаточен в преизбытке.

– Настя? Какая ещё Настя?! Как ты смеешь сравнивать меня с какой-то девчонкой, с крестьянкой?! – она вдруг изменилась, превратилась в один миг из несчастной, преисполненной неиссякаемой, но безответной любви женщины в гордую, полную ненависти и презрения ко всему, что виделось ей второсортным, не достойным единого её взгляда. – Я Царица! Мне подвластны не только тела и сердца, но стихии и страсти! Я могу одарить, возвысить, осчастливить, кого хочу, но могу и уничтожить, развеять в пыль и прах того, кто мне мешает! – она приблизилась вплотную, касаясь меня твёрдыми сосками высокой девичьей груди, и немного понизила голос. – Я одна могу дать тебе то, чего никогда не смогут и тысячи этих Насть. Я могу подарить тебе Царь-Цветок этой ночи – единственный, способный открыть клад простому смертному. Цветок, вкусив сладостный аромат которого, он не возжелает более во всю свою жизнь никаких иных сокровищ.

Она вновь преобразилась, снова стала слабой, ищущей поддержки и покровительства женщиной, и казалось, что такие перевоплощения для неё также легки и естественны, как смена декораций в театре.

– Возьми же его скорее, ибо он налился уже волшебными соками и жаждет быть сорванным тобой. Ну не тяни же, возьми, возьми, время его цветения безумно кратко, а ночь уже на исходе.

Она обмякла будто от внезапно нахлынувшей на неё слабости и, должно быть, упала бы без чувств, если бы я инстинктивно не поддержал её стройную, действительно волшебную фигуру. Горячие руки, ища опоры, обвили мою шею, а тело плотно-плотно прижалось к моему, передавая ему мелкую лихорадочную дрожь и судорожное тяжёлое дыхание. На миг, на один только миг я забылся, потерял самообладание и рассудок – голова закружилась, ноги утратили ощущение твёрдой почвы под собой и словно восковые потекли, поплыли в жарком пламени свечи под тяжестью всё более и более наливающегося бронзой тела.

Я был на грани безумия, но тут неожиданно увидел – или мне это только почудилось – как от непроницаемо чёрной стены леса отделилась светлая девичья фигурка с пышной копной непослушных белокурых волос на знакомой, милой сердцу головке и легко, как предрассветный туман поплыла в нашу сторону. В руках её трепетал слабенький, но живой, как огонёк неугасимой серебряной лампадки, невиданной красоты и нежности цветок, оберегаемый и хранимый ею словно драгоценное сокровище, словно крохотный и ранимый источник большой бесконечной жизни. Она приблизилась, глядя мне прямо в глаза немигающим, полным любви взором, и вложила свой цветок в мою руку. Молочная пелена тумана наплыла, окутала её со всех сторон, подхватила на своих невесомых крыльях и унесла от меня туда, где живёт мечта, где, должно быть, обитает Любовь.

Я очнулся. Не грубо, но решительно отстранил от себя русалку-блудницу и отступил на шаг от исторгающего соблазн тела.

– Ты права, Царица, – начал я, ничуть не заботясь о том, что и как сказать, – тысячи Насть ничего не смогут против тебя, они бессильны в своей многолюдности и потому, должно быть, многолюдны в своём бессилии. Но мне и не нужны тысячи, потому что одна единственная Настя уже сделала то, что тебе не под силу, как бы ты не старалась и какие бы чары не использовала. Этой волшебной ночью она уже подарила мне цветок папоротника, я уже являюсь обладателем клада, с которым не возжелаю более во всю свою жизнь никаких иных сокровищ. Ты опоздала, и тебе придётся смириться с поражением.

С этими словами я повернулся к ней спиной и пошёл прочь, не разбирая дороги, надеясь впрочем, что ноги сами выведут меня к деревне.

– Смириться?! О нет, дорогой, плохо ты меня знаешь! Смириться придётся тебе, потому что ты будешь только моим! Или не будешь вовсе! – раздался за спиной злобный крик смертельно уязвлённой фурии. Но я не слышал его, я шёл верной дорогой навстречу своей судьбе и в правильности её уже не сомневался.

Эта ночь, самая короткая ночь в году, но самая длинная в моей жизни клонилась уже к рассвету. И хотя внизу, у корней вековых деревьев всё ещё в полной мере господствовала тьма, высоко-высоко над головой небо, подсвеченное скользящими лучами нарождающегося из временного небытия светила, уже приобретало устойчивый синий тон. Начинался новый день. Жизнь продолжалась, и мне предстояло её прожить во всей полноте и непредсказуемости.

 

XLVI. Осуждение

Огромная круглая луна, насладившись вволю своим безраздельным владычеством на небе во время этой самой короткой, но удивительно ёмкой, колдовской ночи, готовилась, уж было, отойти к дневному покою и отдыху, как вдруг остановилась, задержалась на звёздном троне, припомнив неожиданно об ещё одном весьма колоритном, незаслуженно оставленном всеми человеческом существе. Она заглянула в настежь раскрытое окно большой, ладно сложенной избы, неоновым лучиком-щупальцем обшарила внутри просторную комнату и, убедившись в том, что всё как надо, – как было оставлено в кульминационный момент разгула стихии страсти, – совсем уж почти успокоилась. Но напоследок решила пошалить. Отыскав в мареве высокоградусных – хоть закусывай – сивушных паров тело человека, разбросанное по вздыбившейся одеялами и подушками кровати, луна устремила свой самый шаловливый, самый яркий лучик прямо ему в лицо и, умиляясь обиженно-недовольными гримасами спящего, некоторое время забавлялась игрой. Но недолго, потому что всплывающее из-за крутого бока земли солнышко уже поубавило интенсивности свечения маленьких колючих звёздочек, разбросанных повсюду на небе, и собиралось теперь приняться за свою ночную сменщицу. Как известно, Луна и Солнце – не соперницы, но и не подруги вовсе. Поэтому Царица Ночи предпочла не задерживаться на небосклоне и поторопилась восвояси. И вовремя, потому что хорошо известно, каково тонкой, чувствительной душе человеческой, потревоженной внезапностью хмельного пробуждения. А так у неё ещё есть время и возможность понежиться в покойной, хотя и обманчивой иллюзии сна.

Тяжёлый, плотный, густой как настоящая деревенская сметана туман обступил со всех сторон человека, сжал его в тиски, окутал липкими холодными объятиями тело, проник даже внутрь, завладев безраздельно и разумом, и душой, разливая по всему его существу тревогу, страх, безысходность. Даже звуки, обычно наполняющие собой всё пространство вокруг, тонули, растворялись в тягучей белой субстанции, сливаясь в один монотонный, давящий нещадно на уши гул тишины. В таком тумане не то что передвигаться, мыслить трудно. Когда всё разноцветье мира, вся причудливость, уникальность, неповторимость форм составляющих его предметов и творений исчезает, проваливается в тартарары, как бы перестаёт существовать вовсе, обрекая сознание на полное одиночество, на абсолютную оторванность от реальности, от причастности к сущему. Тогда разум – этот трепещущий очаг самости человеческой личности – перестаёт распознавать собственное бытие, обрекая его на полное, глухое небытие. Не получая никаких сигналов от окружающего мира, человек невольно теряет его, а будучи неотъемлемой его частью, его составляющей, он перестаёт осознавать и самого себя. Если, конечно, душа не преисполнена верой. Только она и спасает всегда.

Человек произвольно, не под действием воли, но подвластный лишь врождённому инстинкту самосохранения вытянул вперёд руки, и они растворились в плотной густоте тумана, потонули в его непроницаемом омуте, как сахар в горячем молоке. Он сделал осторожный шаг вперёд… – ничего не произошло. Ещё один шаг… потом ещё… и уже смелее, невольно убыстряя движение в отчаянной попытке вырваться, освободиться из плотных, навязчивых объятий белого плена… – и вдруг неожиданно сначала руками, потом сразу же лбом и, наконец, всем телом пребольно наткнулся на непреодолимую преграду холодной, шершавой стены красного кирпича. Множество вездесущих искрящихся звёздочек брызнули из глаз и поплыли, растворяясь в белом крахмальном киселе тумана, постепенно окрашивая его тёплым жёлто-оранжевым колором. Человек прислонился всем телом к неприветливой, грубой заскорузлости кирпичной кладки, перебирая наспех в изрядно уязвлённом сознании всех знаемых и незнаемых им девиц лёгкого поведения, а также их матерей. Передохнув малость, перевёл дыхание, сбившееся не то внезапностью контакта, не то потоком ругательств, и, сетуя на всю неприглядность своей судьбы, вздохнул тяжко и поплёлся вдоль стены на ощупь, рассчитывая, что этот не вполне определённый ориентир его куда-нибудь да приведёт.

Так шёл он долго, может быть, несколько часов. Впрочем время в такой обстановке однообразия весьма относительно, как и сама обстановка, – минуты вытягиваются в вечность, жизнь, целая человеческая жизнь, обещающая быть полной и насыщенной, вдруг скумокивается в манюхонький скоротечный миг и виснет, как муха в паутине, на невесомой, нехотя раскачивающейся нити случая. Прожить её тогда весьма трудно, но необходимо. Поэтому человек продолжал свой монотонный путь вдоль красной кирпичной стены. Впрочем, окружающая его действительность несколько изменилась и продолжала меняться хоть медленно, едва уловимо, но неуклонно. Молоко тумана, приобретя в момент столкновения едва различимый жёлто-оранжевый оттенок, постепенно набирало густоты и насыщенности красного тона и теперь сияло ярким оранжевым цветом, будто апельсиновая корка. Кроме того, туман с каждой минутой как бы разогревался, теплел и, наконец, из промозгло-зябкой липучей субстанции превращался во всё более лёгкую, ласкающую тело атмосферу. Больше того, туман, кажется, даже начинал постепенно редеть и рассеиваться. Человек прибавил шагу, не отрываясь, впрочем, от путеводной стены.

Так шёл он ещё какое-то время, пока не наткнулся на другого, копошащегося возле кладки, как будто что-то монтирующего в ней. Туман уже достаточно поредел, что возможно было рассмотреть не только самого работника, но и его работу. Это был смуглый бородач, одетый в лёгкий военный френч с большими звёздами внутри обрамлённого дубовыми листиками красно-синего ромба на погонах и такой же военный картуз. Он, насвистывая что-то латиноамериканское, старательно прикручивал массивной отвёрткой к стене большую латунную доску с выгравированными на ней письменами.

– Что вы делаете? – почему-то спросил человек бородача.

– Как что? – неподдельно удивился тот. – Место в колумбарии хочу застолбить.

– Для кого?

– Для себя естественно. Для кого же ещё? Не видишь разве, что написано?

Человек пригляделся к выгравированной на доске надписи и прочитал: «ЗАРЕЗЕРВИРОВАНО ЗА РЕСПУБЛИКОЙ КУБА. ДО ИСПОЛЬЗОВАНИЯ ПО ПРЯМОМУ НАЗНАЧЕНИЮ НЕ ВСКРЫВАТЬ. ОХРАНЯЕТСЯ ГОСУДАРСТВОМ».

– Так вы же ещё живой… – изумился человек.

– Ха! Когда помру, поздно будет. Место-то знатное, фешенебельное, весьма популярное. Сопрут, – бородач кивком головы показал в сторону, куда во всё более и более рассеивающийся туман уходила красная кирпичная стена, – вишь, сколько понаехало тут. Эх, дороговато конечно, половину ВВП отдал – этот бизнес у вас почище нефти и газа будет. Ну да чего там, один раз живём, один раз помрём.

Человек обратил взор в указанном направлении и в изрядно уже поредевшей оранжевой пелене увидел множество людей, облепивших стену и мостивших к ней свои латунные доски. Такое разнообразие фасонов одежды и оттенков кожи можно было встретить разве что на олимпиаде – казалось, со всех, даже из самых отдалённых уголков планеты собрались сюда эти люди. И насколько глаз мог различать уходящую вдаль красную кирпичную громадину, настолько видна была разношёрстная, разноцветная толпа.

«Что ж это за место такое?» – подумалось человеку. И как только вопрос этот созрел и встал вдруг в его сознании, где-то сверху, над самой головой, настырно ударяя в уши, неожиданно забили до боли знакомую мелодию куранты.

Человек инстинктивно поднял вверх голову. В вышине, немного не доставая красной рубиновой звездой до последнего сгустка интенсивно тающего тумана, пела свою вечную песню Спасская Башня Московского Кремля.

«Ёкарный бабай, – пронеслась через мозг шальная догадка, – так это…»

Человек резко развернулся спиной к стене. Перед ним расстилалась древняя почти как сама Москва, неизменно статная и величавая, также неизменно меняющая свой облик в зависимости от текущего исторического момента, но всё же, несмотря ни на какие исторические моменты, олицетворяющая собой сердце России площадь, издревле величаемая Красной. Но как она преобразилась с тех пор, когда человек видел её в последний раз! И дело даже не в толпе богатеньких и знатненьких живых покойников, устроивших себе здесь колумбарий – превращать главную площадь государства в архигиперсуперпуперэлитное кладбище начали гораздо раньше и совсем другие товарищи. Прямо на площади, правильным рядком с Василием Блаженным с рубиновыми звёздами вместо крестов, местами даже затирая обзор его красоты своим присутствием, как монумент гегемонизирующей толерантности, возвышались пока ещё одетые в строительные леса два строения, о существовании которых в этом городе и на этом месте человек от самого своего рождения и подумать не смел – а именно, главная мечеть и главная синагога страны. Хотя может и всего мироздания, если принять во внимание амбиции местных правителей. На строительстве ещё суетливо сновали туда-сюда рабочие, а толпы представительных заказчиков – как в белоснежных, расшитых золотом халатах с одной стороны, так и во всём чёрном, с длиннющими завитыми пейсами из-под широкополых шляп с другой – уже любовались строениями и всячески обсуждали их будущее функционирование. Странно и удивительно было, что именно здесь, в самом центре тысячелетнего государства российского эти воинствующие антагонизмы Ближнего Востока нашли-таки и общий язык, и взаимопонимание, и добрососедство. Русским же москвичам от щедрот своих выделили длинную полоску вдоль кромки площади – весьма удобную и даже комфортную для сбора милостыни у добреньких, щедрых на всякое не особо обременительное благодеяние москвичей пришлых и гостей столицы. Всяк знай своё место.

– Стойте! Остановитесь! Что вы делаете?! – закричал человек, насколько хватило сил его лёгким. – Это же вам не Америка! Это же Москва… Россия… Святая Русь!

– Что ты так кричишь, дорогой? – услышал он за спиной голос бородача. – Ну святая, ну Русь, что из того? На святость-то вашу никто не посягает, хоть ложками её кушайте. Вы же сами нас пригласили?

– Кто?! Кто вас сюда приглашал?! – человек развернулся к вопрошавшему. – Пушкин что ли?!

– А хоть и Пушкин, – бородач, ничтоже сумняшеся, продекламировал с пафосом, – «ВСЕ ФЛАГИ В ГОСТИ БУДУТ К НАМ, И ЗАПИРУЕМ НА ПРОСТОРЕ».

– Так то ж в гости, а вы как к себе домой ломитесь. Понаехали тут, устроили тут, понимаешь, колумбарий! А где ж парад-то на 9-е Мая? На каком основании?! По какому праву, я вас спрашиваю?!

– Известно на каком, нам разрешили.

– Кто?! Кто вам разрешил?!

– Он… – бородач кивком головы указал в самый центр площади. Там в плотном кольце болванов с мигалками на темечках катал туда-сюда по булыжной брусчатке игрушечные танки, бронетранспортёры, передвижные ракетно-пусковые установки и прочую грозную разве что для оловянных солдатиков технику с виду представительный, всерьёз озабоченный внешней безопасностью и внутренним благополучием вверенной ему «песочницы» товарищ Президент некоего странного, до смешного декоративного, сувенирно-суверенного образования с карнавальным названием Эрэфия.

– Этот? – уточнил человек у бородача.

– Угу, – подтвердил с ухмылкой тот.

– Ты что же это делаешь, паршивец?! – на ходу кричал человек, подбегая к президенту-катале.

– Что? – не на шутку встревожился последний, как курица-наседка подбирая под себя игрушечную бронетехнику.

– Ты чего это понапускал сюда кого ни попадя?!

– Чего? – катала никак не врубался в то, что от него хотят. Или делал вид, что не врубался.

– Чего чего? Зачем понапускал, спрашиваю?!

– Чего чего зачем понапускал? – похоже, он и вправду ничего не понимал, зато пресильно перепугался за сохранность своего стратегического арсенала. – На… – в качестве отступного, чтобы его не беспокоили и не пугали так, он протянул человеку игрушечную же новенькую жёлтую Ладу Калина-Спорт, – … бери… насовсем… у меня ещё есть.

– Ты что со страной сделал?! – заорал взбешённый непонятливостью оппонента человек. – Распродал державу инородцам оптом и в розницу, Иуда! Русским в России остаётся только милостыню просить!

Катала наморщил лобик, будто соображая что-то, растопырил в стороны ушки, встрепенулся, видимо вспомнив нечто, и расплылся в искренней довольной улыбке, обрадованный, что не только обороноспособности «песочницы», но и даже её автопрому ничто не угрожает.

– А, ты об этом? – проговорил он со вздохом облегчения, оглядывая площадь и пряча Ладу Калину за пазуху, ближе к сердцу. – А я-то думал…. Так мне ж разрешили…

– Кто???!!!

– Он… – снова посерьёзнев, вкрадчиво сообщил Президент, одними глазами указывая за спину человека.

Тот оглянулся. На трибуне мавзолея, неспешно, с артистизмом раскуривая трубку и подозрительно озирая исподлобья всё происходящее, стоял совершенно живой отец всех народов Иосиф Джугашвили, он же Коба, он же Сталин.

– Не может быть… – опешил от неожиданного поворота человек.

– Он, он… – подтвердил катала.

В два прыжка преодолев расстояние до мавзолея, человек побежал вверх по лестнице на трибуну. Лестница оказалась крутая, ступеньки далеко отстоящими друг от друга, так что подниматься было весьма тяжело. Марш за маршем, пролёт за пролётом, невзирая на усталость и одышку, человек бежал и бежал вверх, обливаясь потом и жадно глотая ртом воздух как рыба на льду. А лестница всё не кончалась и не кончалась, бесконечные ступени всё мелькали и мелькали перед глазами, уплывая из-под ног вниз и возникая из небытия вновь вверху, но вожделённая площадка трибуны с мудрым небожителем на ней ни в какую не приближалась. Словно линия горизонта или светлая заря коммунизма.

Наконец силы иссякли. Очередная ступенька оказалась круче и неприступнее всех остальных. Изрядно притомившийся человек споткнулся об неё и, пребольно раня бока острыми гранями, кубарем покатился вниз. По ходу падения он вспоминал маму с папой, всю остальную родню дальнюю и не очень, отчий дом, огород, сад, улицу, неизменно уходящую за околицу, родное село, речку, необъятный край, называемый тепло и значительно Родиной, в которой ему посчастливилось принять и провести долгую, насыщенную, казавшуюся бесконечной жизнь…

* * *

– Ну и угораздило же вас, молодой юноша! Ну, вы и попали, как это у вас нынче говорится! Можно сказать, прямо с седьмого неба свалились, почти что из самого рая! И ведь таки больно же, должно быть, и обидно, да?

Связанный по рукам и ногам, прикованный тяжёлой и гремучей цепью к вкопанному прямо в земляной пол массивному столбу, подпиравшему низкий давящий потолок, я сидел в полутёмном, освещённом лишь малым огарочком оплывшей свечи подземелье. Сквозь маленькое, совсем крохотное оконце под самым потолком нехотя пробивался тускнеющий свет утомлённой уже луны. А заря, ещё не набравшая ни силы, ни власти в поднебесье, только-только лишь обозначила холодным и звонким ультрамарином своё неизменное ежеутреннее возрождение. Странное, мистическое время суточного коловорота. Время безвластия, когда ночь уже не…, а день ещё не…. Время всеобщей забытости и оставленности, когда всё вокруг замирает, или даже умирает, испугавшись само в себе своей чересчур вольной, чересчур разнузданной жажды жизни. Время безвременья, когда вчера окончательно и безоговорочно уже кануло в Лету, а завтра всё никак и никак не настанет. Время зевак, окунувшихся к этому часу с головой на самое дно своих самых глубоких и самых цветных снов, и время воров, прекрасно использующих эту счастливую оказию для исполнения своих самых тайных и самых страшных злодеяний. Совы уже уснули, насытившись, а жаворонки досматривают во снах грядущие, ни разу ещё не звучавшие, вЕдомые покуда только им одним песни. Не случайно человек, ежели он конечно не вор и не разбойник, об эту пору сладко почивает самым глубоким, самым властным сном, пленившим, опоившим чарами сладострастного забытья его тело, и душу, и сознание. Даже влюблённые к этому часу, наигравшись вволю дружка дружкой, преизобилуя и внешне, и внутренне всем самым прекрасным, самым сказочным, самым волшебным, самым сумасшедшим, самым самым, что только может дать Любовь, да только Любовь одна и может дать, даже они, обнявшись тесно и жарко, спят с блаженными улыбками на счастливых лицах, будто нет на земле ни пробуждения, ни разлуки, ни измены. Всё спит.

Я не сплю. А будто во сне вся эта несуразица с моим арестом, с этой темницей и гремучими цепями не менее пуда каждая. Будто кошмар навалился на меня всей тяжестью и терзает, измывается над растерянным сознанием, задавая ещё одну безумную загадку, разгадать которую надо, ну очень хочется…, но нет никакой мочи. А может, это и не сон вовсе, а напротив, я только что очнулся от сказочного забытья, с реальностью не имеющего ничего общего. Только когда же я уснул в таком случае? И сколько длился это сон? Уж не с самого же моего рождения, потому что во всю мою жизнь ничего такого, заслуживающего столь грубого и бесцеремонного обращения со мной, я не совершал.

– Простите великодушно, что нынче не предлагаю вам разделить со мной скромный еврейский ужин…, потому как нечего делить…, всё уже поделено… и без нас. Да и вы не столь воинственны, как давеча. Впрочем, тогда, на автостанции я пригласил вас немножко покушать вовсе не из опасения быть побитым, а чисто из великодушия и человеколюбия. Вы были одиноки, и я одинок, вот мы и сошлись в одной компании за скромной трапезой да за беседой умной и весьма полезной. И сейчас равно из тех же великодушных, человеколюбивых помышлений хочу спросить я вас – а как вы тут оказались в этом нечистом, совершенно не предназначенном для человеческого пребывания помещении?

* * *

– Ты кто? Как тут очутился?

Неожиданно проснувшийся от страшного падения с вершины мавзолея казачий полковник сидел среди разбросанных подушек, скрученных в жгут простыней и смятых перин в своей кровати и недоумённо тёр опухшие глаза.

Сновидения. Эта волшебная, неразрешимая загадка забытья. Какие только шутки – порой забавные, порой весьма и весьма неуместные – разыгрывает она с расслабленным, совершенно беззащитным сознанием человека? Особенно если оно, это сознание отягощено изрядной чрезмерностью возлияний туманящими мозг и порабощающими волю напитками. Подумайте сами. Представьте себя совершенно голеньким, размягчённым негой, не готовым противостоять превратностям судьбы, но неожиданно и грубо изъятым из властных и горячих объятий страсти и перенесённым вдруг в абсолютно иную реальность. В которой не вы уж всецело обладаете жарким податливым телом некой Афродиты, а напротив, ваше жалкое, лишённое какой бы то ни было опоры тело вдруг становится игрушкой в руках жестокого, ничем не стеснённого в своей изобретательности рока. А чуть только вы немного освоились в новых для себя условиях, чуть только привели в некоторое соответствие и созвучие друг с другом разобщённые, растерянные и разбросанные повсюду тело, душу и дух, определились с направлением и даже сумели в некоторой степени возлететь, воспарить над сковывающей вас суетой и подобраться почти что вплотную к идеалу, призывно манящему, покоряющему всё и вся блеском непревзойдённого авторитета, как тут же пали настолько низко и настолько больно, что оказались … в собственной постели, совершенно голый, истерзанный коварной, предательской негой, не способный принять и даже осмыслить нежданные, приводящие в крайнюю степень недоумения подарки судьбы. И что же вы видите?

В красном углу комнаты, освещённый мерцающим огоньком лампадки стоял высокий худой человек и молился на Образ. Вопрос и недоумение атамана его совсем не трогали, казалось, он не воспринимал обращённых к себе слов, а только еле слышно шептал что-то одними устами да степенно и размашисто крестился, будто монах-отшельник в своей собственной, одинокой, удалённой от мира келье.

– Эй… мужик… ты чё это, а? – вовсе не грозно, скорее растерянно и даже с опаской продублировал свой вопрос полковник.

Незваный гость никак не отреагировал и на эту попытку привлечь его внимание. Вообще, он вёл себя как хозяин, как имеющий абсолютную, ни с кем не делимую, никем из земных тварей не упраздняемую власть. Закончив молиться, он трижды поклонился в пояс Образу – единственному во всём мироздании, Кому позволял себе кланяться – отъял от иконостаса не уместный в Красном углу портрет Сталина и, внимательно рассматривая его, прошёл в центр помещения, где сел на единственное не опрокинутое кресло возле стола.

– Да-а… – протянул он мягким бархатным баритоном. – Что сталось с тобой, человек Русский? Где растерял ты свою стойкость и непоколебимость в вере и верности? Почто поклоняешься мерзости, позабыв о том, что составляло всегда твою силу, что являло предмет чёрной зависти и тайного преклонения у других народов? Когда ж очнёшься ты от безумия своего? – и бесстрастно, отстранённо, будто ненужную ветошь бросил портрет вождя народов прочь от себя в царство хлама, разбросанного по комнате, будто от ночного посещения «чёрного воронка». Подобное к подобному.

* * *

Голос вопрошавшего, его манера вести диалог были очень знакомы и наводили на весьма неожиданную, но приятную догадку. А когда он вышел из мрака на маленький, освещённый несмелым огоньком свечи пятачок, я с радостью, но вместе с тем с изумлением узнал в нём давешнего профессора-археолога, с которым мне довелось коротать ночь на автостанции за увлекательной и серьёзно заинтересовавшей меня тогда беседой.

– Профессор?! Вы?! Но… Вы-то как тут?!

Мимолётная радость встречи быстро уступила место огорчению. Так как со всей очевидностью доказывала, что размолвка с Настей, чуть было не состоявшаяся этой Купальной ночью «свадьба» с русалкой-блудницей, равно как и мой арест сразу по выходе из леса и возвращении в село, а значит и настоящий разговор в тёмном глухом подземелье темницы – вовсе не сон, а звенья одной цепи, которая и есть реальная, всамделишная жизнь.

– Любопытство, мой молодой друг. Всё оно – любопытство, знаете ли. Настолько завела меня наша с вами дискуссия, настолько растормошила все любознательные, легко увлекающиеся клеточки моего мозга, что я таки не выдержал и повернул вслед за вами. Всё хотелось посмотреть, как вас тут примут, да вопросики кой-какие позадавать, порасспрашивать на весьма интересующую меня тему. Верите ли, с самыми добрыми, с самыми искренними моими намерениями я помчался сюда? А попал вот, как видите, в темницу. Как вы думаете почему, за что? А я вам таки отвечу, молодой юноша – за то, что еврей и жид одновременно, а это весьма неприглядно и вовсе небезопасно стало быть в местном окружении и особенно в последнее время. Но вы-то не еврей, насколько я понимаю. Вы-то догадались, за что вас посадили? И не просто посадили, а ещё – позвольте вас немножечко попугать – побьют, и боюсь, что даже до смерти. Вы поняли мою мысль, юноша? Вы имеете себе ответ на вопрос – за что? Я уж не спрашиваю за «что делать?».

Я не имел ответа, более того, сам ломал голову, прикидывая и выискивая в моём поведении за прошедшие сутки что-либо антизаконное, антиобщественное. Но не находил, а потому просто пожал плечами.

– Я так таки и думал. Так таки и думал, – оживился профессор и зашагал по земляному полу нашей темницы, как по кафедре. – Позвольте, я попробую вам кое-что объяснить. Может оно таки поможет и подскажет выход?

Я не возражал, напротив, я даже стал бы просить профессора оказать мне любезность, если бы предполагал, что он способен хоть как-то разрешить ситуацию. Но ему, видимо, вовсе не требовалось ни моего разрешения, ни моих просьб, потому что он, нисколько не озабочиваясь моей реакцией на своё предложение, просто стал говорить обстоятельно и со знанием вопроса. Будто читал лекцию в своём институте.

* * *

– За что ты себя так мучаешь, человече? – продолжал вопрошать гость, обращаясь не то к полковнику, не то риторически отсылая слова в пространство. – Всё-то ты ищешь счастья себе, всё-то копаешь изрядно кучу мусора, именуемую мудрствующим лукаво разумом общечеловеческими ценностями. А знаешь ли, в чём твоё счастье? Помнишь ли заблудшей, одурманенной памятью, что составляет истинную ценность для человека вообще и для Русского в частности? Не знаешь…. Не помнишь…. А жаль. Значит, жили мы и трудились, не покладая рук, на ниве Русской государственности, выходит, что напрасно.

Человек замолчал, задумался тяжело, устремив взгляд немигающих глаз в пол, в пустоту. Может, в прошлое, в далёкое прошлое, когда он был ещё молодым, сильным, даже могучим и могущественным, способным одним словом, да что там словом, взглядом грозных властных очей изменить судьбу, жизнь и смерть человеков, целого народа. Которому он служил верно примером и тяжким подвигом отцовства, а значимее этого подвига не сыскать на земле. Но равным ему по степени самопожертвования и Любви, черпающей в себе всё новые и новые необоримые силы, может быть лишь подвиг сыновства. И они – народ Русский – несли этот крест терпеливо и преданно, понимая чувствующим остро сознанием, что сыну без отца тяжко весьма, настолько тяжко, что и передать нельзя, что и помыслить себе невозможно. А отцу без сына вообще не бывать, как морю без воды, солнцу без тепла и света, счастью без радости – в нём его и продолжение, и смысл, и осуществление себя самого.

– Чего ищешь ты? О чём радеешь? О свободе? А знаешь ли, что она весьма относительна? От чего освободиться чаешь? От кого? Будучи сам тварью, ты не можешь быть свободным вполне. Вся твоя свобода заключается лишь в самостоятельном выборе кому поклониться. Отцу ли? Купцу? Что принять как непреложную ценность бытия? Любовь ли созидающую, творящую, соединяющую в единый монолит даже самые разрозненные индивидуальности? Хотя, вместе с тем строго спрашивающую и судящую, но на то ж она и Любовь – не чета похоти. Дитя своё ведь наказуешь, любя. А девке блудливой всё готов посулить, отдать, простить, покуда не овладел уступчивым продажным телом. А там, что твой склероз. Всё позабыл, и что посулил, и что получил. Люба ль тебе такая забота, коль сам, что та девка, на торг вышел?

* * *

– История, в которую вы вляпались, молодой человек, так же трагикомична, как и вся история вашего государства. Я имею в виду Россию. Потому, поразмыслив немного о вашем народе, его судьбе, о том, что привело его к столь плачевному состоянию, и как освободиться ему, вылезти из этого, простите, дерьма, вы легко поймёте и то, как выкарабкаться вам самому. Так что развесьте ваши ушки и слушайте меня внимательно. Старый еврей вам плохого не скажет. Дело в том, что вы, русские, извечно живёте прошлым, постоянно озираетесь на него, ищите в нём решение всех насущных проблем, причины сегодняшних бед. Ищите неизменно во вне – где угодно, только не в себе самих. И ведь находите же, как ни странно. У вас все кругом виноваты, не случайно ваша излюбленная теория – теория всемирного заговора – разрешает эти ваши многочисленные… хм… недоразумения. Вообще в русских много негативизма, причем довольно упрямого, настырного. Наверное, это из-за постоянного подсознательного страха перед властью, вперемешку с фанатичным обожанием её же, неизменно граничащим с дикой, первобытной ненавистью к ней же. Казалось, ну как возможно бояться, любить и ненавидеть одновременно? А ведь у вас это таки получается. Ведь вы же как никто другой способны … к парадоксам. Вот смотрите, другие народы – я имею в виду народы просвещённые – смогли-таки создать для себя приемлемые социальные условия жизни. Значит, и в России это тоже может быть возможно. Чем ваша Россия хуже? Надо просто перенять чужой опыт и не стесняться того, что сами не смогли додуматься до некоторых элементарных вещей. Учиться-то никогда не поздно. Но это на первый, рациональный, прогрессивный взгляд на вещи. Только не на ваш. Вам это не годится, для вас это не приемлемо, ведь тогда необходимо будет признать свою несостоятельность, неумение распорядиться собственной судьбой. Ну, по крайней мере, хотя бы отказаться от этой безумной идеи своей исключительности, богоизбранности. Уверяю вас, это место всё ещё занято.

* * *

– Ныне заместо Любви ПРАВО тебе посулил заморский купчина. И ты повёлся, принял, как драгоценную пилюлю от всего. А что есть право? Что за зверь такой? И чем так пригрело тебя это лихо? Чем прельстило?

Человек вдруг приподнялся с кресла, будто хотел куда-то пойти, словно увидел что в тёмном углу комнаты, но вдруг замер, так до конца и не выпрямившись. Наверное, неожиданно вспомнил что-то очень важное, сильное, изменившее, в одно мгновение перечеркнувшее его намерение. Он стоял так несколько секунд недвижно, совершенно вроде неживой. А в контровом свете трепещущего огонька лампадки ясно вырисовывался его грозный угловатый профиль, такой, знаете ли, впечатляющий, цементирующий волю, приводящий даже в содрогание душу, что хоть икону с него пиши… или чекань монету.

– Что оно стОит, то право, если без Любви? – наконец проговорил он в задумчивости. – И право, и свобода, и справедливость, о которых так много говоришь ты. И даже власть. В первую очередь власть.

Он снова сел в кресло, медленно изгибая, как бы складывая в скрипучих застарелых суставах своё высокое худое тело. Движения его казались отрешёнными, самопроизвольными, не зависящими от воли. А рассудок, поймав за юркий хвостик какую-то внезапную мысль, казалось, силился вытащить её всю из тёмной и глубокой норы памяти. Распрямить, выложить, выстроить в правильную, понятную, столь необходимую в данный момент форму. И высказать вслух.

* * *

Ну скажите, чем вам так претит пример запада? Там люди умеют отстаивать свои права и выстраивать жизнь по собственному усмотрению. Вас никогда не удивляло, почему в Европе претензии к правительству принимают иногда столь массовый характер, что порой замирает вся инфраструктура города на несколько дней? А сколько они отправили министров в отставку с полным обломом политической карьеры в будущем? Там это обычное правило. А у вас как с этим? А никак. Почему? Хи-хи. Да потому что они не ждут, как вы, пока к власти сам собой придет хороший, справедливый дяденька и всем плохим покажет кузькину мать в профиль. Они создают такие условия, что плохой, вороватый чиновник долго не усидит на месте. А вы чаете, что перемены к лучшему должны начаться сверху, как благодать, как данность высшей воли и справедливости. А чуть ждалка у вас истончится, испортится от чересчур длительного использования, то ничего другого вам не остаётся кроме как бунта жестокого и беспощадного. Вот в этом вы все, а ваши, простите, дёргания вправо-влево неминуемо упираются в одно – в захват власти с последующим «до основанья а затем». Надеюсь, вы теперь понимаете, многоуважаемый юноша, в какое, извините, дерьмо здесь вляпались? Надеюсь, неосознанно.

У русских всё с ног на голову! Ваши правители – слуги народа, как вы сами говорите – вовсе никакие не слуги, а настоящие баре – из грязи в князи. Они правят вами, как хотят, как им, не вам, заметьте, а именно им вздумается. А вы – истинные хозяева страны – влачите жалкое существование у них в холопах … и даже не в холопах, а в некоем подобии мелкого домашнего скота на откорме. Вам надо, чтобы прожевали да в рот положили. Вам опёка нужна аки младенцам несмышлёным!!! Вот вас и опекают все кому не лень. Вы инфантильны до безумия. У вас не государственный менталитет, а зависимый, рабский, холопский. Отсюда все беды и неустройства. По этой причине на западе более стабильные государства с более развитой экономикой и социальными отношениями в отличие от России, которую на протяжении всей её истории мутит, тошнит и качает в разные стороны словно пьяную.

Вы решили взбрыкнуть? Собрались тут учинить террор и диктатуру? Ха-ха-ха! Это что, ноу-хау для России? Новое экономическое чудо, которое на самом деле никакое не новое, а из года в год повторяющееся старое. Вечное! Вам хоть кол на голове теши, а вы всё за своё. В России столько было и есть всяких терроров и диктатур во всевозможных их проявлениях и чисто национальных заморочках, что если бы от этого зависело ваше благополучие, то русские бы были уже самыми счастливыми людьми в мире. Вы счастливы? Скажите, вот вы, именно вы счастливы?

* * *

– Помнишь ли, как стоял ты под татарином на поле Куликовом? Помнишь, как золотилась заря первыми лучами солнышка, как утренние птички щебетали да заходились этим своим переливчатым перезвоном аж до самозабвения? Как каждая травинка, каждая былинка, каждая козявушка мира Божьего, пробуждаясь от сна, ликовала новому дню, новому сегодня, не ведая до времени, что для многих, ой как для многих завтра уже не настанет? Всякая тварь бессловесная счастлива этим незнанием. Но не ты. Ты ведал. Знал всецело и совершенно, что это солнышко ласкает тебя, может статься, в последний раз.… И боялся.… Да, боялся.… Как не хорохорься ты сегодня, что не говори высокопарно о героизме, о непреклонности русского духа, о решимости пострадать за отечество и Христа его … боялся и трепетал всеми клеточками души человеческой. И именно потому, что она человеческая – не деревянная, не железная, обездушенная и обезличенная. А трепетная, живая, желающая, жаждущая жизни, никак не представляющая себе иного, помимо жизни, способа существования. Да и кому хочется умирать, особенно когда так явно, так жизнеутверждающе пробуждается природа, когда каждая клеточка организма, каждая наималейшая частичка своего собственного Я настолько тонко и слитно настроена в унисон со всем сущим в мироздании, со всем живущим и зовущим жить, что и передать, представить себе нельзя. Когда настолько ясно и отчётливо видишь, слышишь, понимаешь, ощущаешь, что вот она жизнь, вот она какая есть на самом деле, непередаваемая, неописуемая никакими словами никаких самых богатых и щедрых на определения языков. Какая она тонкая, неуловимая, необъятная в своей малости, что осознать и ощутить её возможно только в минуты неотвратимой близости смерти. А смерть близка была как никогда. Она бродила в среде твоей, касаясь тебя костлявой лапой, обдувая тебя ледяным дыханием своей близости, как трепетная невеста жаром любви брачное ложе, аж мурашки по коже. Она выбирала себе жертвы. Отсчитывала, отмеряла своё. Снисходительно ухмылялась упрямству, нежеланию твоему, несогласию ни в какую уступать ни капельки, ни наималейшей капелюшечки от вот этого самого ощущения единства со всем сущим, живым, пусть безмерно далёким, но неимоверно близким в эту минуту. И чему уступать, на что менять – на безликое, отстранённое, неподвластное никакому пониманию небытие. Это же какое насилие над душой?! Какую нечеловеческую муку, боль, терзание испытывает она бедная в минуты неотвратимой близости смерти?! Настолько одна только эта мысль противоестественна её беспредельной сущности, настолько дикая, до самых выворачивающих на изнанку судорог противная её природе, что в одночасье легко, как глотнуть воздуха, можно лишиться рассудка.

* * *

– Вы вот тут в Закудыкине вашем собираетесь, объединяетесь, кучкуетесь.… Всё правильно в принципе, правильно, объединяться нужно, один в поле не воин. Но для чего?! Всё для того же – чтобы учинить очередную заварушку, свершить ещё одну ВЕЛИКУЮ МАЙСКО-ИЮНЬСКО-ИЮЛЬСКУЮ или какую там ещё РЕВОЛЮЦИЮ, поперестрелять дружка дружку, и правых, и виноватых позамучить до самого что ни есть отторжения всего того, за что собственно боролись изначально! А тех кто останется, загнобить очередной диктатурой! Как бишь она, нынешняя у вас будет называться? Пролетарскую проходили, бандитскую пробовали, теперь, стало быть, ПРАВОСЛАВНАЯ? Ха-ха-ха!!! Щас описаюсь! Обалдеть можно от вашей глупости! Всё это без толку, потому что в силу того что вы по сути своей рабы, холопы, быдло, не хотите сами управлять своей жизнью, отвечать за неё, вы тут же поставите над собой нового барина и слёзно попросите его высечь вас. Большинству русских нравится, когда ими управляют, решают за них, кормят объедками с барского стола и секут на конюшне. «Высек, и тем самым запечатлел…» – вот она русская благодать. У вас рабский менталитет. Русскому мужику нужен барин в виде вертикальной власти, который будет ему указывать, что делать и как жить. Сегодня в России плохой барин, да? А вам хочется хорошего? Поэтому нынешнего нужно грохнуть и поставить другого, лучше прежнего. Вот ваша логика, вот ваша ментальность, ваше и жизненное, и философское кредо.

Вы никак не можете понять, не то по причине своей недоразвитости, не то твердолобого упрямства, что есть государство и есть его граждане, которые ни много, ни мало составляют гражданское общество. Если нет такого общества, то нет и государства. Вы, русские, в силу своей незрелости и инфантильности считаете, что государство это то, что всем руководит – правительство, чиновники, вся властвующая элита. А народ сам по себе – безропотная, молчаливая скотина. Русский человек по причине эмоциональной и духовной незрелости ориентирован на построение вертикальной власти. И поэтому он не понимает, никак до него не доходит, что государство это он сам.

Вы убиваете себя, потому что живёте как стадо при пастухе. Вам даже войны не надо. Пока вы не научитесь думать и решать проблемы обществом целиком, а не ждать милости от добренькой справедливой власти, вас будут иметь все кому не лень, не те так другие, кого не поставь. Не жидов вам бить надобно, чтобы спасать вашу Россию, а своих собственных воров, которых вы почитаете за умельцев жить, которых клянёте на чём свет стоит, но приобщиться к ним, приблизиться к кормушке общака мало кто из вас откажется. При таком раскладе ваши же доморощенные урки быстро и охотно объяснят вам, что к чему и кто есть «ху». Да что там! Уже объяснили и настолько доходчиво, что ваше баранье стадо готово их в попу целовать за возможность отщипнуть от общака кусочек. Вы не способны подчиняться даже собственным уставам. Это и делает вас неполноценными. Поэтому у вас в России бардак и происходит.

Да, я не люблю русских! Но за то, что они вечно ищут крайних в своих же проблемах, и не понимают, что пока сами за ум не возьмутся, проблемы никуда не уйдут.

* * *

Так что же держало тебя перед лицом неотвратимости смерти? Что не позволило отвернуть? Что дало тебе силы, не отвернувшись, устоять, выстоять? Умирая, не умереть во век? Право? Какое же право сильнее и естественнее права на жизнь? Свобода? Что может быть глупее и безумнее чем свободный, ничем не навязываемый выбор того, что более всего противоречит самому понятному и самому органически естественному желанию человека – желанию быть? А ведь ты сознательно выбрал небытие, предпочёл его бытию пот татарским ярмом. Может, справедливость? Но разве справедливо ждать от тебя пожертвования самым дорогим, самым ценным, к тому же созданным вовсе не тобой, но дарованным тебе туне, ради того, что ты сам никогда не увидишь, не сможешь воспользоваться, заплатив непомерную цену? Что же так неистово и прочно держало тебя супротив калёных татарских стрел вопреки здравому смыслу, логике, устоявшемуся уже, врождённому у нескольких твоих поколений страху и трепету перед несокрушимой, жестокой, казавшейся неотвратимой как Божья кара ордой? Что, если не Любовь и основанная на ней Вера? Любовь к Родине, к России, к твоему маленькому, но до боли родному селу, с которым неизменно связано всё понятие твоего собственного значения и предназначения. Любовь к соратнику, который, если не ты, то он уж непременно, … но почему же он, а не ты? Любовь к женщине – матери, жене, дочери – настолько явная, понятная, осязаемая каждой клеточкой твоего естества, что без неё Любовь к Богу лишь пустая, фанатичная обрядовость. И Вера, нерушимая Вера в то, что эта твоя Любовь созвучна, сопричастна, в какой-то степени даже соизмерима той Любви, ради которой Кровь и Крест стали однажды единственно возможным средством для спасения человечества. Твоя сопричастность Христу, общая природа твоего сегодняшнего креста Его Кресту, Его оживотворяющая, деятельная Любовь зародила, возродила в сердце твоём ту самую Любовь, позволившую тебе встать, и выстоять, и победить.

Да, именно Любовь и ничего более.

Ты хочешь сказать, что и сегодня ты готов встать и победить? Верю, что встать готов. Даже верю, что победить не прочь. Но кого победить, против кого встать? Вернее, за кого? За того упыря, что ты в красный угол определил? А кто тебе сказал, что там его место? Откуда ты взял, что он нужен России? Что ты вынес из своей истории? Чему научился? Чем наполнил своё сегодня и преисполнишь своё завтра? Знаешь ответ? Не даёшь ответа…. Всё, что тебе удалось вынести из уроков прошлого, чему научиться – это жёсткая, даже жестокая вертикаль власти с одной стороны и либеральные общечеловеческие ценности в угоду жидовствующему западу с другой. Вот на двух этих антагонизмах ты и пытаешься усидеть как на двух стульях. Мечешься, мечешься бедный, сталкиваешься лбом сам с собой до боли, до судорог, кровью собственной умываешься, злишься сам на себя, борешься изо всех сил.… А с кем борешься? С тенью… с блефом… с жалкой отрыжкой… с собственным отрицанием себя самого. Ведь того, против кого ты восстал, попросту нет. Его не существует, пойми. Он иллюзия, блеф, пена морская в бушующем океане противоборства антагонизмов. Он мусор и в прямом, и в переносном смысле этого слова. Твои жидовствующие либералы обвиняют его в сталинизме, в узурпации власти, в попрании права и закона. И они правы – он таков. А насквозь прокрасневшие коммунисты напротив – в либерализме и жидовстве. Так ведь и эти правы. Кто же он? А никто. Он живёт и властвует, пока ты, разделившись сам в себе, лупишь себя же по башке обеими руками то красной, то белой дубиной и упиваешься переменчивой победой над собой, добивая в безумном восторге остатки себя. Повторяю и хочу, чтобы ты понял это всей своей печёнкой – его попросту не существует, он пустое место, господин НИЧТО. Только не путай с капитаном Немо, у того была идея, цель, стремление, энергия, движение, действие, сила, дух, ум, наконец. А у этого что? НИЧЕГО… Он то, что всплывает, когда бурлит, и газики пузыриками так Буль-Буль-Буль. А всплыв однажды, уже не тонет. Бесполезно с ним бороться, оно… он… – впрочем, без разницы – воняет только тогда, когда его трогают, когда под ним бурлит и вздымает вверх всякую гадость. Не тронь. Перестань сам в себе делиться на либералов и патриотов, на сталинистов и демократов, на русских и жидов, повернись сам к себе лицом, вернись в себя – в Русского, в Православного, веками объединяющего в себе сотни народов и народностей, множество вер и верований, сложившего, спаявшего из этой многогранности великую культуру и действительно великое государство, сильное, могучее, непревзойдённое таким единством разнообразия. Тогда он сам рассосётся, разложится на ингредиенты и удобрит собою благодатную почву Российской государственности. Такое уж у него свойство.

* * *

Как видите, милейший, у меня есть все основания полагать, что приехали вы сюда зря. Ну скажите на милость, не станете же вы, ежели вас освободят хоть завтра, хоть прям вот сейчас, не напялите же вы на себя шутовской казачий китель и не приметесь размахивать шашкой направо-налево, надрывая горло угарно-кабацким «Бей жидов – спасай Россию!»? Разве ж Вы для этого? Разве ж это Ваше? Вы умный, образованный, интеллигентный молодой человек, Ваше предназначение – просвещение, а ни какой не пьяный, разгульный патриотизм, что здесь процветает. Я давно ищу людей, с которыми можно всё это обсудить, обдумать, но не обязательно тех, кто будет соглашаться безоговорочно. Пускай спорят, я люблю тех, кто спорит. Только так можно выявить все слабые и сильные стороны своих идей. Поэтому я не отступаюсь от потасовок. Другие могут заметить то, что упустил я, и тогда мы сообща доработаем мои … наши идеи, а значит, сделаемся сильнее, убедительнее. Только идиот будет дискутировать с единомышленниками. Но среди нынешних горлопанов я таковых не нашёл. Всё, на что хватает этих спасателей России, это тупо обзываться и угрожать. У них две извилины: первая – русский национализм, вторая – антисемитизм. И ВСЁ!!! Этого мало для изменения ситуации в такой стране как Россия. Это политическое движение уже готово к вымиранию. Более того, оно обречено.

Ну, что вы молчите, юноша? Вы согласны со мной? Или давайте поспорим. Я ведь могу помочь Вам отсюда…

* * *

– Вот, я пришёл поругать тебя, вразумить, а не вышло… не так как-то вышло…

Незваный гость встал с кресла и, отвернувшись, пошёл по направлению к красному углу. Подойдя, он перекрестился степенно и размашисто, поклонился в пояс Образу и замер в молитве.

– Эй…, делать-то что? – подал, наконец, голос полковник. Он всё ещё сидел на своей кровати и не смел пошевелиться.

– Ты власти хочешь? – проговорил гость, не прерывая молитву. – Но помни – ТОЛЬКО ТОТ В КРЕМЛЬ ВОЙДЁТ, КОГО ХРИСТОС ВЕДЁТ. А КОГО ХРИСТОС ВЕДЁТ, ЗА ТЕМ И РУСЬ ПОЙДЁТ. А ИНОМУ КРЕМЛЬ МОГИЛОЙ ОБЕРНЁТСЯ. Так было и будет на Руси, – и снова углубился всем своим вниманием в Образ.

Через несколько секунд он, припомнив что-то, вернее, как бы что-то напомнило ему молитвенное общение с Господом, внезапно остановился, замер на мгновение и, не опуская десницу от верхней точки крестного знамения, оглянулся в четверть оборота на полковника и молвил.

– Тут человек к тебе от меня придет,… пришёл уже, так ты…. Впрочем, поступай по совести. Я не судья тебе. Один над нами суд.

* * *

Я не хотел вступать в полемику с этим человеком. Странно, но на сей раз он вовсе не казался мне столь симпатичным и мягким, а слова его не находили в душе моей созвучия. Он вообще не был похож на моего давешнего ночного собеседника-археолога, будто его подменили. Но и оставить без ответа то, что он говорил о моём народе, а значит и обо мне, я тоже не мог.

– По-моему называть неполноценным народ, создавший великую культуру и великое государство, насчитывающее более чем тысячелетнюю историю, по меньшей мере, глупо и необоснованно высокомерно. Вы тут что-то про гражданское общество, про вертикаль власти, про хорошего и нехорошего барина, про закон…? Извольте. Лично я не понимаю никакого иного закона, никакой иной власти, нежели закон и власть Бога – Создателя, Промыслителя и Судью всех и вся. Либо того, кому Он доверил её, поставив над народами, помазав на Царство. Не понимаю и поэтому не признаю. В России так было всегда со времён возникновения и установления Русской государственности и русского Православия. Любая другая власть, если она не от Бога и не основана на Законе Его – не власть вовсе потому как беззаконна и преступна априори. Она обречена уж тем, что сама себя поставила вне Бога, объявив высшей своей ценностью человека, то есть, определив тем самым тварь выше Творца. Тварей, как известно, превеликое множество. Все они разные, непохожие друг на друга, со своим индивидуальным представлением о благе. Что может связать их, спаять в единую силу, в цельный организм, в народ? Что, как не Высшее благо, Высший Закон, непреложный, не поддающийся никаким изменениям со стороны человека? Воля большинства – переменчивая, капризная, податливая то лицемерным ухаживаниям, то грубой силе, как любовь молоденькой смазливой профурсетки? Все попытки подстроить общество под постоянно меняющиеся прихоти бурлящей массы приводят только к одному – к постепенной, но неизбежной деградации человека, к превращению его в высокоразвитое животное, а само общество в стадо – куда все, туда и я. К этому вы нас призываете? Этого от нас ждёте? Этому поучаете? Да, мы сейчас переживаем далеко не лучшие времена. Это так. Но мы их переживаем и переживём, в то время как другие, некогда просвещённые народы попросту перестают, а многие уже перестали существовать, смешавшись в безликую серую массу, не помнящую родства. Есть такой старый, бородатый анекдот, в котором женщина в переполненном автобусе делает выговор пьяному мужику, по тому лишь поводу, что он таки пьян. «А у тебя ноги кривые, – отвечает тот ей. – А я завтра трезвый буду». И будет ведь, не сомневайтесь.

– Высокомерно, говорите? – ответил он не сразу, как бы несколько растерявшись, выхватив из моих слов то, за что уцепился его въедливый ум. – Может и высокомерно, но основания есть. Ваша культура не более великая, чем остальные, не обольщайтесь. Но то, что она более трагична, это точно – если учитывать огромную территорию, массу населения и неспособность решать проблемы. Интересно, что вы вообще понимаете под словом культура?

– Я думаю, это то, что отличает человека от других тварей, что являет в нём печать образа и подобия Божьего. А ведь он единственное из созданий, наделённое этим даром – даром творчества, созидания, обращения в жизнь, в реальность, в бытие тончайшего, невесомого, как дыхание, импульса мысли, помноженного на непреклонную волю. Какая из тварей ещё способна на такое? Кто ещё обладает подобным даром? Мыслью – да, волей – конечно, … да хоть тот же дьявол. А вот мыслью созидающей, волей творящей – никто, только человек.

Я замолчал, давая ему возможность возразить мне. Но он только отрешённо смотрел на меня, как человек, разочаровавшийся в своём намерении, в своей последней, дерзновенной попытке осуществить неосуществимое. Мне даже показалось, что я обидел его. Он будто потерял ко мне всякий интерес и стоял тут только по необходимости, по упрямой потребности довести до конца начатое. Тогда я продолжил.

– А культура Русская на самом деле Великая. Это не исключительно моё личное мнение, если бы так, я бы и заикаться не стал. И откуда вы, уважаемый, взяли тезис о неспособности нашей решать проблемы? Тысячелетняя история России вас полностью опровергает. Если конечно для вас это аргумент.

Вы тут взяли на себя вольность поучать нас, как построить Америку в России. А вы не пытались спросить у нас: оно нам нужно? Или вы считаете, что Америке не достаточно верноподданной Европы? Нравится вам жить по-американски? Живите себе на здоровье. В Америке. А нам не нравится. Мы в нашей России ничего кроме России видеть не хотим. Вас это оскорбляет? Не даёт вам спокойно жить? Успокойтесь уже и оставьте Россию для Русских.

Вам никогда не понять нас. Вы, уважаемый, представляете общество, построенное по принципу общаги, в которой каждый имеет право и ДОЛЖЕН это право отстаивать, бороться за него ежедневно, в мелочах. А чуть ослабит надзор, тут его и съедят – закон джунглей. Такая модель, как показывает практика, вполне жизнеспособна и имеет право быть. Но мы, Русские, её не приемлем. Мы не хотим общаги. Потому что духовно, генетически, если хотите, тянемся к другой модели – к модели семьи, где над всем стоит отец. Он не выбирается на общем сходе – сегодня один, завтра другой, превзошедший первого умением болтать и обещать. Он Богом данный глава семьи, общества, государства, априори любящий, заботящийся о чадах своих, если и наказующий их строго, то таково уж его отцовское право. А у чад верных и почитающих отца есть своё право священное, незыблемое, неотъемлемое – право на послушание и покаяние. Я родился и вырос в семье и не хотел бы вдруг оказаться в общаге, хотя понимаю, что для многих, не помнящих родства, это весьма удобный и может даже единственный способ существования. Жалко их. Нет, правда, очень жалко. Потому что Любовь всегда превыше права. Вам об этом любой русский ребёнок скажет.

Мой собеседник давно уж не расхаживал туда-сюда, словно по кафедре, не выглядел всезнающим, авторитетным профессором, поучающим юные неокрепшие души и умы. Мне даже показалось, что он вынужден был признать справедливость моей, отличной от его правды. Хотя ему это было неприятно, что отразилось и в его глазах, и в мимике лица, и в молчании, которым он оценил мои слова, словно зачётом.

– Верю вам, молодой человек, – наконец заговорил он. – Верю, что и взаправду так думаете, как говорите. А посему… – он осёкся на полуслове, подумал немного и заключил. – И всё же моя правда вернее, жизненнее. Вот смотрите, люди, что в Закудыкине собрались, по вашей правде тут и, вроде бы, за неё же. А знаете, за что вас пополудни казнят?

– Казнят?! – не на шутку удивился я не только такому исходу дела, но и осведомлённости моего сокамерника. – За что?!

– За изнасилование…. У вас ведь так принято – подозревать в одном, осудить совсем за другое, а казнить за третье, – он улыбнулся кривой, совершенно неискренней, натянутой улыбкой. На какое-то мгновение, на совершенно крохотный, незначительный миг блеснул в его ухмылке гранью алмазный клык, отражая последний предсмертный вздох угасающей свечи.

* * *

Страшный, просто сумасшедший стук в дверь отвлёк атамана, вывел его из состояния созерцательного ступора. Он содрогнулся всем телом, будто через него от макушки до самых пят пропустили электрический разряд немалой мощности.

– Щас… щас… – проговорил он непонятно кому, то ли продолжавшему как ни в чём не бывало молиться гостю, то ли тем, которые изо всех сил колотили и наверняка собрались уж вынести дверь в комнату вместе с косяком. Он слез с кровати и в чём был, то есть в правом носке, кинулся открывать дверной засов, в прочности которого только что сумел убедиться. Не добежав до двери всего несколько шагов, он вдруг осознал всё антидресскотство своего внешнего вида, вернулся к кровати, поднял с пола вблизи неё и торопливо, на ходу надел шёлковый китайский халат с драконами и только тогда отпер засов. В помещение тут же вломился с шашками наголо и калашниковыми наперевес небольшой, человек в пять-шесть отряд во главе с есаулом Нычкиным. Все выглядели встревожено и даже напугано.

– Что?! – вскричал возбуждённый донельзя есаул.

– Что?! – ответствовал ему начинающий тоже нервничать полковник.

– Что случилось?! – уточнил свой вопрос есаул.

– Что случилось?! – не сдавался в порыве недоумения полковник.

– Где?! – круто изменил направление вопроса Нычкин.

– Кто?! – поддался на вираж атаман.

– Он… – совсем уж конкретизировал есаул, ощупывая всё помещение цепким липучим взглядом.

Полковник оглянулся на красный угол. Гостя нигде не было. С иконостаса, с одного из образов на него внимательно и строго взирал, проникая внутрь, в самое сердце, совершенно реальный, будто живой Царь и Государь всея Великия, Малыя и Белыя России Иоанн Васильевич Грозный. И взгляд этот как бы говорил, вторя постепенно удаляющимся затухающим эхом: «Я не судья тебе. Один над нами суд».

– А … где…? – перехватил инициативу совсем уж растерявшийся атаман.

– Кто? – поддался Нычкин.

– Царь…

– Кто???!!! – возвысил голос почти до фальцета есаул.

«Закусывать надо», – пронеслось в головах у прячущих шашки в ножны воинов.

Оказалось, что уже с полчаса казаки штурмуют запертый изнутри вход в комнату полковника. С тех самых пор, когда патрульный разъезд увидел льющийся из распахнутых настежь окон яркий слепящий свет, как от тысячи тысяч свечей или лампадок, и услышал низкий, словно раскаты предгрозового грома голос, вещающий что-то на неизвестном, непонятном языке. Обеспокоенные служаки постучали в дверь – никакого ответа, они постучали ещё, более настойчиво – реакция ноль. Тут подошёл Нычкин и распорядился стучать сильнее, а если потребуется, то ломать дверь и спасать его превосходительство. Это было исполнено с присущим рвением, пока взмыленные от усердия казаки не обнаружили живого и совершенно невредимого атамана, даже в драконах, и без всякого намёка на пожар либо какую иную неприятность или каверзу. Тогда только все успокоились и разошлись по делам службы. Нычкин остался.

– Разрешите доложить, господин полковник?!

– Что ещё? – никак не мог окончательно придти в себя атаман, будто какая-то мысль держала, ни в какую не хотела отпускать его душу. Может, приснилось что…?

– Задержан неизвестный без документов. Думаю, лазутчик и жидовский шпион. Уверен, что шпион. Как прикажете поступить? Расстрелять как обычно, в подвале? Или казнь принародную учиним?

Полковник молчал. Он сидел на своей кровати, почти как несколько минут назад, только в халате и, свесив на пол ноги. Его сознание никак не покидал недавний сон, видение, настолько явное, что определить точно, было то наяву или только пригрезилось, оказалось для его воспалённого рассудка задачей весьма сложной, практически невыполнимой. «Тут человек к тебе от меня придёт,… пришёл уже, так ты…», – свербело в мозгу и ни в какую не отпускало.

– Так может, и не шпион вовсе… – не вполне уверенно пролепетал атаман, – может так, прохожий?

– Шпион, точно шпион, – заупрямился есаул, но вдруг понял, что этот аргумент не особо убеждает сейчас полковника, что нужно что-то другое, более существенное, изначально не требующее доказательств обвинения.

Нычкин подошёл ближе, почти вплотную, присел рядышком на кровати, совершенно оставив субординацию, и вкрадчиво-доверительно сообщил искусительным полушёпотом.

– Это ещё что? Самое ужасное – не хотел говорить Вам, расстраивать – он изнасиловал Вашу… э-э-э… ну, эту Вашу…, певунью. Чуть не скрылся от правосудия, собака. Потерпевшая успела вовремя сообщить. Изловили гада.

– Что-о!!! – нерешительность и мягкотелость атамана как корова языком слизала. Он весь налился красным праведным гневом, медленно, словно неумолимо надвигающийся рок, встал на ноги, захрустел фалангами пальцев, крепко сжатых в кулак, и грозно топнул в пол правой, обутой в несвежий носок ногой.

– Повинен смерти!!!

 

XLVII. Путь в Кремль

Меня вели на берег озера в кандалах. Именно в кандалах, а не в браслетах-наручниках, то есть в том всамделишном раритете, который был неизменным атрибутом каторжников вплоть до начала двадцатого столетия. Скованный по рукам и ногам я шёл центральной улицей села, гремя тяжёлыми, позеленевшими от времени и подвальной сырости цепями. Мой товарищ, каким-то чудным образом превратившийся всего за пару дней из случайного таксиста-бомбилы в настоящего соратника, помощника, даже друга, шёл рядом, чуть позади, сгорбленный под тяжестью огромного чугунного ядра, к которому были прикованы мои вериги. Он сам вызвался нести эту тяжкую ношу, и сколько я не отговаривал его от этой затеи – мой крест, мне и нести – упрямо и наотрез отказывался, сжимая сильными руками тяжёлую ржавую железяку, будто драгоценный, ни с чем не сравнимый для него по значимости самородок золота. Вот и сейчас, хоть и обливался потом под палящими лучами повернувшегося уже на закат солнца, хоть и ступал тяжело по пыльной сельской дороге стоптанными подошвами сандалий крест-накрест, хоть и кряхтел натужно, пошатываясь из стороны в сторону под гнётом давящего к земле груза, но нёс не просто послушно и безропотно, а даже с каким-то тайным, одному ему ведомым значением и восторгом. Вероятно, он чувствовал себя сейчас Симоном Киринеянином, несущим Крест Спасителя на Голгофу. Да простит меня Господь за такое вольное и не лишённое тщеславия сравнение.

Боже мой! А я ведь даже не знаю его имени, так и не сподобился спросить и представиться самому. Как мы часто бываем невнимательны к тем, кто нас окружает, щедро и без какой бы то ни было надежды на ответное тепло одаривает своим вниманием и заботой, своей простой, бесхитростной, часто незаметной для нас, но столь необходимой, жизненно важной любовью. Прости меня, Господи, и за это.

Вот и с Настей тоже. Где она сейчас, что с ней?

Почему так бывает? Ждёшь человека, ищешь его среди блестящих карнавальных масок, невольно, совершенно неосознанно отсеиваешь, отрицаешь не умом, не плотью, нет, сердцем отрицаешь многое множество достойных и даже завидных кандидатур, как говорили раньше, на руку и сердце, а ныне проще и понятнее – на тело и кошелёк. Грубо конечно, без архитектурных излишеств, зато и без лицемерия. А всё потому только, что ёкает, вздымается ввысь неудержимой волной вовсе не сердце, не дух, окрылённый волшебным очарованием души, а совсем другое – хоть и горячее тоже, трепетно-возбуждённое, но отзывающееся вовсе на иные позывы. И хорошо ещё, если отсеиваешь похотливые притязания развращённого мира, если не плюхаешься, очертя голову, в пучину страсти, выдавая желаемое за действительное, уговаривая и даже убеждая податливый, настолько готовый обманываться разум, что вот оно, наконец, к чему так рвалась и о чём так горела душа. А душа-то забытая, никем не спрошенная и заброшенная в потёмках каземата грешного тела плачет, взывая к чувствительности и разборчивости оторванной от неё, слепой и глухой в своём исступлении плоти. А потом долгие годы отчуждения, одиночества в бушующем океане жизни. Когда естество, получив своё и насытившись, устремило уже поползновения на поиски другой, новой жертвы сладострастия. А душа так и осталась не спрошенной, а оттого болящей и ноющей.

Дай нам, Боже, по милости твоей миновать искуса! Но не минуем. Редко кому удаётся. Впрочем, не по твоей немилости, Господи, но по нашей жестоковыйности и приверженности ко греху.

А даст Бог найти своё, увидеть, разглядеть среди разнообразия масок простенькое платьице пастушки, под которым бьётся сердце принцессы, бьётся тихо, ровно, без взрывов и фейерверков, может быть, наверняка даже бьётся не в полном соответствии с завещанным ему свыше определением, но в унисон, в одном мелодическом созвучии с твоим. Вот где душа нужна, не плачущая уже, но поющая, не болящая, но счастливая, не забытая и заброшенная, но жизнеутверждающая своё истинное, Богом данное превосходство над узурпирующей плотью. Вот тогда необходимо услышать её голос, её песню, её взывающий победный клич. Услышать и не пройти мимо, отдаться, покориться ему в полную его власть. Ибо двое предопределённо должны стать одной плотью, потому одна индивидуальная эгоцентричная плоть несамодостаточна, ущербна и даже уродлива. Один – одиночество. Двое – движение, дающее начало и направление новой жизни. Но только двое. Даже третий – уже перебор.

Я почувствовал это ещё там, на автостанции, но не поверил до конца, подвластный привычке отсеивать и отрицать. В тесном салоне нашего «лунохода» я вдруг прислушался к тихой, едва звучащей из глубины моего сердца песне, но побоялся ошибиться, перепутать её звучание с зовущим, уже тогда во всю звенящим голосом плоти. Потом, в окружении звёзд, в мягком и неторопливом течении реки я покорно подчинился требовательному внутреннему зову, не разбирая уже, что во мне кричит громче Любовь или вожделение. А когда уже всё произошло, случилось в первый, неожиданный раз, ругал себя, презирал и ненавидел, как ненавидят злейшего врага, будучи почему-то уверенным в том, что именно похоть одурманила, ослепила меня и толкнула на этот безумный, преступный шаг. Я так думал. И потерял мою Настю, как неизбежно теряешь то, чего оказался недостойным. Боже мой, как же я ошибся! И Слава Тебе, что вразумил меня, что дал мне понять это.

Я снова принялся искать, но теперь уже зная предмет моих поисков, что должно было существенно облегчить мне задачу. Но не облегчило, потому что я стал видеть Настю во всех, кто хоть мало-мальски походил на неё ростом, статью, походкой, голосом. Глупо же я, однако, выглядел со стороны, глупо и преступно, и это только по меньшей мере. И как всегда происходит, когда чего-то очень сильно желаешь, случилось то, что можно назвать только чудом – она сама меня нашла, подарив мне чудесный, совершенно мой и совершенно наш общий, один на двоих цветок папоротника…

Вот о чём это я сейчас? Странное дело, непонятная, необъяснимая никакими законами естества особенность русской души. Меня ведь ведут на казнь, через несколько часов, может даже минут я, должно быть, расстанусь с жизнью. Насовсем. Навсегда. И что самое главное и страшное – наверное. И о чём я думаю? Интересно, о чём думали все грешники, все русские, ведомые на казнь? Почему только русские? О чём вообще думает человек перед неотвратимой близостью смерти? Должно быть, о смерти же, о прошедшей жизни, о предстоящей встрече с вечностью, о грехах, о покаянии, о том, как предстанет перед Высшим Судьёй, что скажет ему, чем оправдается…. Много о чём, что соответствовало бы моменту. А может и вовсе ни о чём, тупо и бессмысленно взирая на всё происходящее, как на театр, фарс, к нему лично никакого отношения не имеющий. Но только, должно быть, не о Любви, не о женщине, ставшей вдруг неотъемлемой частью, смыслом жизни. Не о желании её, пусть необузданном, диком, но таком горячем и лилейном, таком зовущем и манящем, не отпускающем как… как сама жизнь в такую минуту. Странно, но у меня вообще нет никакого предчувствия смерти, будто не на казнь, а на подвиг, не к концу, но к началу чего-то нового, большого, в корне отличного от всего того, что было со мной до сих пор, я бреду, гремя цепями, пыльной сельской улицей.

Люди со всего села стекались от своих домов к пути моего следования и, останавливаясь вдоль дороги, по которой я иду, провожали меня добрыми, умными, полными любопытства и интереса, но также сочувствия и … чего-то ещё взглядами. Чего? … Может, надежды? Чем вызван их интерес к моей личности? Что, какая такая особенность моего самого обыкновенного «Я» возбудила их любопытство? И на что они надеются, на что рассчитывают, что ожидают от предстоящего действа эти взрослые, опытные, много потерпевшие и многое возжелавшие, на многое посягнувшие люди? Я не понимаю этого. Как и вообще не понимаю, что такого, заслуживающего смерти я совершил. Но самое странное, самое необычное это то, что последнее меня нисколько не беспокоит. Мне совершенно не хочется кричать, взывать к этим людям, не к их милости, но к справедливости, просить, молить их о праведном, нелицеприятном и непредвзятом суде, которым я неизбежно буду оправдан. Должен быть оправдан. Ведь я не совершал никакого преступления. Я молчал, глядя им в глаза, и они также молча возвращали мне свои взгляды. И по этим глазам, по их блеску, сосредоточенности, внимательному пытливому прищуру я читал, что суд надо мной ещё не состоялся, он впереди, там, на месте моей Голгофы – на важном, значимом для них и притягательном для меня берегу озера. И не суд это даже, ибо глаза их не были глазами судей, а скорее, свидетелей, или даже соучастников. Будто не я, а мы все вместе идём пыльной улицей к месту, где всё должно свершиться, обозначиться. Что это ВСЁ? Не знаю. Ни я, ни они. МЫ не знаем. Может быть этим и вызван их интерес, их пытливое любопытство? Может это питает их надежду?

Не знаю почему, но народ закудыкинский вдруг показался мне давно знакомым и даже вроде близким, будто не вчера только, а много лет, всю жизнь, да что там жизнь, множество жизней назад, генетически связанных в одну длинную и неразрывную цепь я был с ними, а они со мной. Но отчего-то, по какой-то неведомой ни мне, ни им причине мы потеряли, забыли друг друга и вот теперь вспоминаем. Медленно, мучительно, но предопределённо находим, обретаем друг друга. А может, мне это только показалось.

Я стал прислушиваться к их голосам, к разговорам тех, кого, проходя мимо, оставлял позади себя, и кто, сливаясь за моей спиной в один могучий поток, шёл следом длинной, нескончаемой процессией не то погребальной, не то демонстрационной, а то и праздничной. Они говорили вовсе не обо мне, о чём-то другом, своём, казавшемся мне поначалу совершенно посторонним, не связанным с предстоящей казнью. Будто не они, оставив сейчас свои дела и заботы, сошлись сюда, а я приехал из далёкого-предалёкого ничто специально для участия в их важном, безотлагательном деле. Может, так оно и есть? Слушая и вникая в смысл их слов, я всё больше и больше понимал, куда я иду и зачем.

– Русскому народу сегодня необходимо покаяние в грехе цареотступничества. Ведь Соборное Постановление 1613-го года на вечную верность Русских царскому роду Романовых всё ещё действует, никто не освобождал народ от клятвы. И пока клятвопреступление не смыто покаянием, грех этот дамокловым мечом будет висеть над Россией, обрушивая на неё всё новые и новые беды.

– Я лично никого не предавал и каяться ни в чём не собираюсь. Тех, кто предал царя в семнадцатом, давно уже нет в живых, а дети не должны нести ответственность за грехи отцов.

– Это покаяние не может и не должно быть частной исповедью каждого, ведь среди Русских есть искренние монархисты, не изменявшие Государю ни тогда, ни сейчас. Их много, достаточно много, хотя в общей массе народа они потерялись, растворились каплей в море. Тут нужно покаяние другого рода.

– Я думаю, нам нужен Собор, подобный тому, что был в 1613-ом году. Чтобы собрались представители всех сословий со всех краёв России. И Собор этот должен будет признать за народом грех цареотступничества и принести покаяние. А затем просить Романовых дать достойного Государя, который бы соответствовал Закону Российской Империи о престолонаследии. Это было бы действенное покаяние.

– Вы предлагаете монархизм? Согласен, хорошая система правления. Но передача власти по родовому признаку считаю глупостью. Вспомните время правления, когда народ голодал и умирал, а наша элита закатывала балы и прочее.

– Лично я против царского правления. Объясню свою позицию. Почему Русские должны доверить судьбу России в руки одной семьи? Романовы дали нам тому пример. Далеко не все цари действовали в интересах России. А иногда и наоборот. Не будем приводить исторические примеры. Но то, что в царской семье процветало воровство и измена, все знают. Не всегда принимались правильные решения. Порой всё решали любовники-любовницы. Нам не нужно этого. К тому же Россия не должна зависеть от того, какой царский наследник родится. А если родится не совсем здоровым? Будет он хорошо управлять Россией или нет? И родится ли вообще? А если у нас будет плохой царь, как руководитель? Тогда что делать? Конечно, не всё с царями так было плохо. Примеры приводить не буду из-за появления ненужной полемики по поводу деятельности Романовых. Есть отличные примеры. Но я считаю, что Россия не может позволить себе делать ошибки. Хочу обратить внимание, что лично я против царского правления. Ну, если России так уж нужен царь, то это должен быть символ, не более. Но отдавать всю полноту власти и передачу её по наследству – мероприятие довольно рискованное. Все говорят – нам нужен царь. Я не против, хотя никто и не спрашивал. Вопрос: какими качествами должен обладать царь? Чем руководить и чем заниматься? Допустим, царь хороший. Достойный человек и руководитель. Напрашивается второй вопрос – а если наследник не обладает достоинствами отца и, не дай Бог, затеет новую перестройку? Опять снова-здорово? Не хочется, чтобы внуки наши пережили то, что мы переживаем. Новая Россия не может себе позволить делать неправильные шаги.

– Новая российская монархия должна, прежде всего, создать внутреннюю основу государственной жизни, которая сможет одолеть идею нового «мирового порядка». Это дело не одного поколения, не одного харизматика, которому готовы поклониться в пояс сегодня и проклясть завтра, разрушив всё, что он построил. Это дело Династии, в которой главное – принцип, традиция, а не личные достоинства монарха. Не столько монарх ценен России, сколько Монархия, олицетворявшаяся в нём.

– Если позволите, я расскажу, как я считаю правильным. Монарх это хорошо, но выбор Монарха нужно производить не по родословной линии, а путём генетических отборов среди всего населения России! Это решает все проблемы и возможно с учётом нынешних технологий. Это поможет собрать важные качества, какие должны быть присущи правителю. Так же необходимо «выращивание» нескольких монархов в одно время во избежание всевозможных инцидентов (покушений, отравлений, травм, психоневрозов) и проводить среди них различные обучения, в том числе и военные. Царь должен если не быть лучшим во всём, то хотя бы уметь это всё. Будущие монархи должны жить не в роскоши и шике, а в жёстком и стабилизированном режиме. Это должны быть сильные, волевые, грамотные, интеллигентные и воспитанные, умеющие управлять особи.

– Не разочаровывайтесь. Следующий царь выдвинется в борьбе за освобождение Руси, так же, как И.В. Сталин. Почитайте хроники и воспоминания тех времён. Сталин победил в жесточайшей борьбе с еврейской верхушкой, доставшейся РКП(б) от просочившейся в неё с самого начала еврейско-сионистской партии «Бунд». Потому первые годы в правительстве было девяносто процентов евреев – Троцкий, Свердлов, Зиновьев, Каменев. Сталин зачистил их именно за то, что они хотели создать еврейскую власть в России. И им это почти удалось. Борьба была не просто кровавой, а на выживание. Сталину Господь помог. А продолжатели их дела своего добились. Ненадолго… Сталин признан мною христианским святым, как и Че Гевара.

– Царь, ни царь, президент, генсек, или атаман… Не время сейчас. Главное победа над оккупантами, а потом Русская национальная диктатура. В процессе будущего правления будет подготовлен каждой партией патриотов проект видения будущего государства и механизма осуществления и функционирования власти. А вот то, что будущий лидер государства Российского будет из тех, кто пройдет эту дорогу от начала и до конца вместе с нами, и ни как не иначе, я полностью убеждён.

– Без Бога не до порога – говорит мудрая Русская пословица. Без Бога в сердце и без Царя в голове не решить ни одного дела, как бы смертный человек ни старался.

– Вы опираетесь на православное христианство? Простите, но вера в вездесущего всемогущего дяденьку, который придет и всех спасет… когда-нибудь… Я считаю, что ничего путного из этого не выйдет, многих вы этим отпугнёте и некоторых против вас же обратите…

– Я сам не местный, из-за реки, приехал посмотреть, как тут у вас. Наши-то попы совсем охренели. Видите ли, больно ему, что народ оглох, ослеп и отупел. А почему никто у этого святоши не спросил: «А кто ворам их Мерсы святил? Кто изгонял бесов из офисов, в которых эти твари кидали людей миллионами»? И ведь ни один из этих, с крестами наперевес, не встал у них на пути и не прокричал «Остановитесь! Что ж вы творите?»

– Вон по Одессе катается падрэ православный на Хаммере, он чё бесов боится, или думает, что эта железяка дьявола остановит?! И вообще, посмотреть на их собрания, на эти ряхи, которые шире газеты и увешанные рыжьём… И что я после этого должен слушать его, когда он мене лечит типа там про терпение, доброту к ближнему, воздержание от плотских страстей… Да пойдут они в места, куда солнце не светит. А этому АРХИМЕГАСУПЕРМАНДРИТУ я рекомендую вызубрить и каждое утро повторять себе слова Конфуция «Хочешь изменить мир – начни с себя!!!» Тоже мне лекарь нарисовался. Ненавижу наших падров! Да продай они половину рыжья и часть своего парка жоповозов, да тут столько страждущих утешить могли бы… Но своя машина ближе к телу. Так что если кто из православных захочет, пожалуйста, задайте своим пастырям эти вопросы.

– Это типа: народ достоин власти, под которой живет. Да мы свиньи и недостойны существования! Подохнем! Придут сюда нормальные люди, и это будет правильно. Никогда Россия хорошо не жила, русские в принципе, генетически это не умеют и не научатся даже на зарубежных примерах. Они от рождения, по жизни – уроды!

– Это действительно не умом, а душой нужно вернуться к своим предкам. Сердцем. Даже не понять, а прожить, пережить. И тогда станет понятно, как такие «свиньи да уроды» на пол Европы и на треть Азии Империю смогли создать. И почему в этой империи ни одна народность не погибла, а только расцвела. Доказывать ничего не буду. Сердцем человек и так поймет, а если сердце молчит, то ум его все равно не заменит.

Так говорили эти люди между собой, разно, но убеждённо. Только чувствовалось, каждый из них что-то не договаривал, не утаивая, впрочем, какое-то своё сокровенное, но будто попросту не зная его, ища, как бы провоцируя собеседника на некое заветное слово, способное провести непреложную параллель между ними, крепко-накрепко связать их в одно целое – в народ. Будто не хватало им чего, какой-то маленькой, но существенной детали, некоей великой пустяковины, соединяющей их разнообразно индивидуальные «я» в одно общее «мы».

Озеро открылось внезапно, будто вынырнуло из-под земли и, раздвинув густые стройные ряды сосен и елей, легло под ноги огромным и плоским серебряным блюдцем. В нём, отражаясь от хрустальной глади, плыли куда-то по своим небесным надобностям облака невесомые и пышные как взбитые сливки, хоть языком их слизывай. А в самом центре сего зеркального безмолвия, играя на солнце золотыми бликами куполов, торжественно и незыблемо, словно основание земной оси и, вместе с тем, легко и стремительно, как корабль под белоснежными парусами, плыл в сторону обратную облакам древний белокаменный кремль с волшебным храмом-птицей в апогее. Я остановился и замер не в силах пошевелиться или отвести взгляд. Какая-то неведомая сила, не считаясь ни с чем, вдруг опустила меня на колени и, сорвав с рук и ног вериги, подхватила, подняла моё лёгкое воздушные тело вверх над людскими головами, над озером, над облаками да понесла в пространстве, ничем не ограниченном, свободном, определённом лишь безграничной волей и неиссякаемой любовью Творца. Я не увидел глазами, но ощутил кожей, сердцем, духом своим, вдруг вырвавшимся из сковывающих объятий плоти и ставшим враз свободным, сильным, самодостаточным. Я почувствовал, как весь народ закудыкинский подо мной, вне меня, но вместе со мной встал на колени, вторя моему невольному призыву, и молится горячо и неистово. Кому? Каждый, должно быть, тому, в кого, или во что верил. Но мне показалось, что в этот момент нас ничто не разделяло, и верили мы все, покорившись силе своей генетической памяти, согласно заветам наших предков, осевших в этом заповедном месте, создавших этот Мир посреди мира, воздвигнувших эти могучие, не знающие тления и поругания белокаменные стены. А они-то знали, Кому молиться. Они-то точно ведали, иначе не выжили бы здесь, в этих диких таёжных местах, среди девственных непролазных лесов, в окружении враждебных, не знающих тогда ещё света Истины племён. И ведь не только выжили, но и обжили этот дремучий край, просветили его, одухотворили святой непогрешимой верою, создали на пустом месте твердыню, оплот государственности, коим приросла и укрепилась держава, с которого, Бог даст, начнёт теперь своё возрождение.

Когда я спустился из заоблачных высот на грешную землю, оковы мои действительно были сняты и валялись мёртвым прахом на траве у моих ног. Два дюжих молодца в казачьей форме подняли меня твёрдо, но не грубо с колен, подвели под локотки к лежащему на земле огромному, в три обхвата, пятиметровому бревну и встали как изваяния по обе стороны, играя нагайками. Поверхность этой импровизированной плахи была гладко отполирована человеческими телами, что недвусмысленно говорило об её частом использовании по назначению. А вдоль всей длины бревна на равном расстоянии друг от друга были вбиты три кольца в знак того, что обслуживать на нём можно было аж троих мучеников одновременно. Мой спутник последовал за мной, хотя его никто не неволил.

В этот момент на берег вырулил черный Ленд Крузер и остановился возле небольшого помоста метрах в десяти от плахи. Из него вышел полковник в сопровождении Нычкина и черноволосая блудница, на этот раз в ярком, вольном наряде, не оставляющем никаких сомнений в характере её занятия. Вся троица взошла на помост и расселась в поставленных там заранее креслах. Над местом казни повисла тяжёлая, напряжённая тишина. Все ждали. Народ чего-то, что неминуемо должно было вот-вот свершиться, я и мой друг – разрешения этой неправдоподобной, фантасмагоричной каверзы, в явственность которой ни я, ни, как мне показалось, и он не верили, не хотели верить. Ждала и свита полковника, напряжённо и нетерпеливо взирая на него. Наверно каких-то его решительных действий, которые должны были положить конец неопределённости и склонить окончательно чашу весов судьбы в ту или иную сторону. Судьбы не только моей и моего товарища. Может, читатель отнесёт это на счёт моего слишком уж амбициозного самомнения, но я почему-то был убеждён, что здесь, на берегу этого озера и именно сейчас решается судьба всего Закудыкина, всей Закудыкино-Руси, всей тысячелетней России.

Полковник медлил. Он сидел в своём кресле, опершись руками о подлокотники и опустив долу седую голову. Казалось, он о чём-то думал, размышлял, решал какую-то сложную задачку, ответ на которую был для него очевидным, но вот решение никак не вырисовывалось, не выплясывалось под ответ. В напряжённой тишине прошло несколько минут. Наконец он встал на ноги, вышел на край помоста, поднял глаза на заполнившую весь берег массу народа, открыл, было, рот, чтобы начать говорить, но осёкся. Он так и стоял с открытым ртом, глядя на толпу красными после разгульной ночи глазами. Слова, которых ждали от него Нычкин и блудница, никак не могли найти выхода из его утробы, а других слов в эту минуту он не знал. Или не хотел знать. А может и хотел, но не мог себе позволить.

Тогда трясущийся от нетерпения есаул вскочил, подбежал к полковнику и, крякнув в кулак, громко, чтобы услышали все до самых отдалённых рядов, заголосил.

– Наш уважаемый господин полковник хочет сказать…

– Так что ж он молчит? Пусть сам и скажет, – донеслось из толпы, и людское море слегка зашумело, заиграло, заволновалось ропотом неодобрения.

Есаул не ответил на возглас, только внимательно, пристально пробежал прищуренными глазками по головам. А немногочисленный отряд конных казачков, спокойно стоявший невдалеке, вдруг зашевелился, зацокал копытами нетерпеливых скакунов и, приготовив нагайки, забегал взглядами-щупальцами по толпе.

– Наш уважаемый господин полковник … болен и … неважно себя чувствует, – продолжил Нычкин, – но ввиду значимости события нашёл таки в себе силы …

– Серьёзное, видно, событие… гляньте-ка, и силы нашлись… а то дня три из хаты носу не казал… так ведь болел сердешный, – зазвучали то тут, то там отдельные голоса, но в целом людское озеро оставалось пока спокойным. Люди слушали, что им скажет есаул, раз полковник сказать уже ничего не может.

– Господа закудыкинцы! – Нычкин решил опустить предисловия и перейти сразу к делу. Но его снова прервали.

– Ишь ты! Господами нас величат! Растём, братва! – раздались из толпы возгласы. Люди предались игривому, весёлому настроению, вовсе не выгодному сейчас для есаула.

– Товарищи! Народ русский! – начал он новый заход с другого краю.

– Гляньте-ка, мы ему уже товарищи! – не унимался народ. – Ещё немного, вообще гражданами нас обзывать начнёт.

По толпе пробежала волна смеха, покуда маленькая, безопасная, не волна даже, а так, рябь. Но ведь любой шторм начинается с лёгкого волнения.

– Здесь сейчас совершается суд над насильником и извращенцем, учинившим этой ночью в самый разгар праздника злостное и циничное изнасилование в особо извращённой форме, – продолжал голосить есаул.

– Кого ж это он? – спросил кто-то из толпы.

– Наши бабы вроде все на месте и не жалуются, – уточнили с другого краю.

– Так потому и не жалются, что злостно и цинично, да ещё в особо извращённой хворме. Твоя-то хворма, небось, висит постоянно где-нито за ненадобностью? – не остались в накладе и с третьего краю.

Людское море зашлось громким, раскатистым хохотом.

– Да не, то ж не наших баб… у них вон свои имеются…

– Так шо ж вин, грошив не заплатыв, чи шо?

– А она наивная, небось, так старалась, так старалась, всё как родному…

Ситуация выходила из-под контроля. Раздосадованный Нычкин гневно смотрел в толпу и играл желваками.

– Потерпевшая пожелала остаться неизвестной, – продолжил он, пытаясь вернуть разговор в серьёзное русло. – Сами понимаете, такая слава никому не нужна.

– Ой ли? – загоготала толпа. – Такой гарной дывчине яка ж то слава? То ж реклама!

Уже не волна, буря из откровенного ржания и сальных шуток закипала в людском море. Нужно было что-то делать.

– Оставь, господин, – проговорила тихо черноволосая, подойдя к есаулу и вставая у него за спиной, – их этим не проймёшь, они меня знают.

– А ну тихо! Цыц, жеребцы! – заорал Нычкин и дал знак конным казачкам. Те двинулись с места и медленно, как бы миролюбиво, но воинственно-виртуозно играя нагайками, приблизились к толпе. Буря послушно утихла, так и не разыгравшись.

– Если бы это всё, – продолжал есаул, будто бы подводя внимание народа к существу главного вопроса. – Нашим патрульным разъездом насильник был задержан, и при выяснении личности оказалось, что он… – Нычкин указал рукой на меня, – жидовский лазутчик, который с явно разведывательной целью, а может, и с диверсионными планами переправился через реку и пытался проникнуть в село…

– А откуда известно, что он жидовский лазутчик? – снова раздалось из толпы. – Это он сам тебе рассказал? Может, и удостоверение ФСБ предъявил?…

– Не. Письмо от самого президента с повелением принять и накормить, – по толпе снова прокатилась волна смеха, которая, впрочем, быстро успокоилась.

– Ничего вразумительного он не рассказал, даже имени своего назвать не соизволил, а документов никаких у него не оказалось. Типичный шпион. Правда у таксиста, который доставил его сюда, у того, толстого, нашлась таки бумага, по которой он значится иеромонахом МП и направляется к нам для «окормления» и насильственного возвращения блудных чад в лоно матери-церкви. То есть нас с вами. Никто не желает покаяться и вернуться?

– Вернёмся! Обязательно вернёмся! Только уж никакого покаяния мы от них не примем, и прощения они от нас не дождутся! – снова заволновалась толпа, но уже иначе. – Всех жидов вон из России! Россия для Русских! Смерть жидам и их прихвостням!

Нычкин ещё раз крякнул в кулак, приосанился, оставаясь, видимо, довольным собой, что сумел-таки повернуть толпу в нужном направлении и создать необходимое настроение в массах.

– Вот я и говорю, братки. Следствие по делу таксиста ещё не завершено, может, он тут и случайно, а грамоту поповскую ему подбросили, с этим мы ещё разберёмся. Но этому нет прощения, он изобличён, и вина его полностью доказана. Посему наш грозный, но справедливый суд постановил применить к нему высшую меру наказания – засечь нагайками до смерти, – есаул поднатужился, набрал полные лёгкие воздуха и, приподнявшись для уверенности на цыпочки, истерически-истошно завопил. – Смерть шпионам! Бей жидов, спасай Россию!!!

Толпа снова зашевелилась, загудела, как огромный океан, вскипая в преддверии бури начальной, не столь великой, но весьма опасной в своей внезапности волной. Люди, подогревая сами себя, заряжаясь друг от друга буйной энергией застоявшегося в стойле жеребца, зашумели, задрожали неистовой судорогой не то от веселья за торжество Великой Идеи, не то от страха за чужую, такую невесомую и малозначимую, так легко, без натуги отнимаемую жизнь. А скорее и вовсе ни от чего, просто так, послушно и даже с желанием поддаваясь всеобщей истерии, зажигаясь одним общим для всех и для каждого огнём неприятия и даже справедливого негодования истерзанной, поруганной души на своего палача и насильника. И хотя супостат всем представлялся одинаково, идол, олицетворяющий торжество и возвышенность Великой Идеи, у каждого был своим.

– Пролетарии всех стран, соединяйтесь! Да здравствует товарищ Сталин – Великий вождь и отец народов! Ленин, партия, комсомол! – гремело с одного края людского озера.

– За Веру, Царя и Отечество! Православие или смерть! Да грядёт Великий Государь! Святая Русь – третий Рим, а четвёртому не бывать! – бушевало на другом краю.

И где-то посерёдке, молчаливо озираясь на тех и на других, не слитно с ними, но и неотрывно от них, колебалось нечто третье, неопределившееся, но готовое подписаться под чем угодно, лишь бы побузить да пострелять.

И всё вместе сливалось истошно в одно общее, объединяющее, соединяющее несоединимое: «Бей жидов, спасай Россию! Россия для Русских!»

Мы стояли в окружении гудящей толпы, напуганные, никак не желающие принять это всё за правду, за действительность, – и нам очень хотелось проснуться. А главное, разбудить их, этих несчастных, доведённых мёртвой властью мёртвой державы почти до грани сумасшествия. Они сами ещё едва живые, хотя уже родившиеся к новой жизни, вздохнувшие полной грудью вольного воздуха возрождения, испустившие первый свободный крик, но крепко ещё связанные пуповиной с ветхими привычными устоями мёртвых догм. Слепые пока ещё, неразумные, они усвоили уже, где их враг, но никак не могли определиться, кто их друг.

– Ну что, боярин, не сладко тебе? – услышал я неожиданно возле своего уха знакомый голос. – Небось, перед смертью-то не надышишься?

Я оглянулся на голос и увидел рядом черноволосую блудницу-русалку, ставшую сейчас отчего-то очень знакомой. Перед мысленным взором памяти пронеслись картинки, будто из прошлой жизни: белые стены какого-то кабинета с разложенными на столике инструментами – не то медицинскими, не то орудиями пыток – и с нахальной красоткой в невесомом, почти прозрачном халатике поверх ничего; страшное, до тошноты прилипчивое подземелье «Площади Революции» и цокающие, как молотком по темечку, каблуки нагой дивы, прогуливающейся в сопровождении вороного жеребца в белых тапочках; и ещё что-то смутное, едва различимое, будто из сна, или давно забытого кинофильма о молодом боярине, ожидающем, как и я, казни на берегу, в компании черноволосой женщины верхом на всё том же вороном жеребце.

– Скажи только… одно твоё слово, и ты мой… никто и никогда не посмеет тебя пальцем тронуть… до самой смерти, – произнесла она дрожащим голосом. А глаза, чёрные и глубокие её глаза светились лихорадочным светом неиссякаемой страсти – настолько сильной, настолько съедающей всё её существо, что легко, в одно мгновение могущей преобразиться в лютую, не знающую сострадания ненависть.

– Отойди прочь, – ответил я, не давая себе отчёта в том, что говорю и почему-то не своим, но в то же время, как бы и вовсе не чужим голосом. – Разные у нас с тобой дороги, Царица. Или не поняла ты ещё?

Она испустила какой-то нечеловеческий звук, весьма похожий на змеиный шип, а её глаза, может, впервые в жизни налились слезами. Но это только на мгновение, едва уловимое, почти безвременное, но вполне достаточное чтобы сердце моё наполнилось сожалением и сочувствием к ней. Но что я мог поделать? Я ничем не способен был ей помочь.

– Будь ты проклят, – одними губами прошептала она и, стремительно развернувшись, отошла прочь.

– Командуй, полковник, – проговорила блудница решительно, взойдя снова на помост. – Пора кончать с ним. Я устала, хочу пить и гулять, – женщина вдруг переменилась, стала неожиданно ласковой, игривой как котёнок и, присев на колени, прижалась щекой к лицу атамана. – И тебя хочу… – промурлыкала она, льстиво потираясь своей нежной бархатной шёрсткой о его загрубевшую щетинистую щёку, – ты мой господин… Только ты уж поторопись, полковник, а не то уйду я скоро…

Разгорячённый неожиданной лаской и возбуждённый мнимым могуществом над предметом страсти атаман хотел было встать и одним мановением руки решить судьбу обречённого на медленную мучительную смерть. Но снова повалился в кресло не в силах подняться. Видимо лишить жизни человека не на поле брани, но на плахе, к тому же очевидно безвинного, оказалось не под силу даже такому лихому вояке, как казачий полковник. Что не говори, а православный дух в русском воине, как бы низко тот не падал, в решающие минуты способен свести на нет всё инородное – и похоть, и страх, и жажду власти.

– Тряпка… – гневно и раздражённо бросила черноволосая и, стремительно поднявшись, отошла к есаулу.

– Эй, вы там, чего стоим? – обращаясь сквозь рёв толпы к охранявшим нас казакам, прокричал Нычкин, как только блудница поравнялась с ним и сказала ему всего несколько слов. – Привязывай этого к бревну. Начинайте, начинайте. Чего резину тянете, до ночи тут тусоваться будем?

Полковник отрешённо сидел в своём кресле, уткнувшись неподвижными, почти немигающими глазами в пол и одними губами что-то беззвучно шептал. Вдруг рёв толпы, как волна после бурного набега, откатываясь прочь, замирает на время где-то в глубине океана, стал стихать и вскоре погас совсем. Дюжие казачки, ставшие временно палачами, вдруг прекратили играть нагайками и замерли, глядя то на есаула, то на полковника, то в толпу. От береговой черты, отделяющей гладь озера от шероховатости суши, по направлению к помосту, где в своём кресле сидел атаман, шёл в сопровождении незнакомого мальчика-послушника старец-Прохожий в развивающейся на ветру зелёной мантии, в белоснежном клобуке и с блестящим на солнце позолоченным посохом в руке. Толпа расступалась, освобождая путь старцу, прося у него благословения и стараясь коснуться края его одежды.

Прохожий взошёл на помост и остановился перед атаманом.

– Человече! – голос старца спокойный и уравновешенный, эхом отражаясь от стены леса, от водной глади, звучал над головами людей, внушая опасение и даже страх одним, и вселяя надежду в других. – Ты облечён доверием от Бога и должен чтить Его более всего. Тебе дан жезл власти, чтобы ты соблюдал правду в людях и вёл их к победе по закону Истины. Истина – самое драгоценное сокровище для того, кто стяжал её. Почто чинишь ты беззаконие по произволу своему, да ещё пред очами Того, Кого тебе следовало бы почитать? Не то же ли делали и делают изверги, коих тебе надлежало бы низвергнуть с тела России? Как сотворишь ты сие, будучи подобным им?

– Что тебе до наших дел, старче? – не меняя позы, и не отрывая взгляда от пола, отвечал полковник.

– Я пастырь Христовой Церкви, – продолжал старец, – и обязан иметь попечение о благочестии и мире всего православного христианства.

Атаман молчал, еле заметно шевеля одними губами.

– Одно говорю тебе, отче святый, – продолжил он после затянувшейся паузы. – Молчи, а лучше благослови нас делать по нашему изволению. Они виновны и будут наказаны.

– Господь Бог наш велит мне благословлять добрых и на доброе. Не могу и не буду потворствовать беззаконию и преступлению, иначе суетна была бы вера моя.

Полковник вдруг оторвал глаза от пола, вскочил стремительно с кресла и, сделав шаг в сторону старца, замер как вкопанный, внимательно и пытливо разглядывая его, будто видел впервые.

– В чём вина их? За что предаёшь их смерти? – спросил Прохожий громко, чтобы было слышно всем.

– Они шпионы… Лазутчики жидовские… – так же громко ответствовал полковник, но голос его при этом дрожал и срывался на высоких визгливо-истерических нотках.

– Ложь! – как громом пронеслось над берегом. – Кому лжёшь? Народу лжёшь? Богу лжёшь? Или на исповеди сможешь ты сказать то же, или нет креста на тебе!

Растерявшийся атаман не знал, что ответить, тщетно выискивая в помутнённом похмельем и одурманенном страстью сознании нужные, весомые и главное убедительные доводы в пользу своих действий, но неизменно натыкался на упрямые, непобиваемые причины своего бездействия. Глаза его лихорадочно метались из стороны в сторону, ища хоть какой-нибудь поддержки извне, но неизменно упирались в твёрдый, чистый, немигающий взгляд старца, обличающий низкое животное естество и возбуждающий, возвращающий к жизни и владычеству нелицемерный голос совести. Две сущности жили сейчас в полковнике, жили и боролись в непримиримой схватке на смерть. Одна мелкая, пришлая, узурпировавшая душу действием сладкого яда похотливо-льстивого шипения вечного змия, искушающего лёгкой доступностью быть как боги. Другая – поруганная, забитая, но основательная, от создания сущая, не позволяющая окончательно позабыть Чью печать, Чей образ и подобие несёт в себе человек от рождения до самой смерти. Трудно, страшно трудно в одночасье принять в этой борьбе чью-либо сторону, отдать предпочтение кому-то из них, не потеряв себя и не упустив для себя. Этот нечеловеческой тяжести груз отражался сейчас во всей своей полноте и в глазах, и в исказившемся мучительной судорогой лице атамана.

– Не мучь себя, чадо, – пришёл на помощь Божьей твари старец, – не бери на себя тяжесть суда. Предоставь Господу – Единому и Единственному Праведному Судии вершить справедливость мудро, как Он некогда разрешил: «Кесарю – кесарево, а Богу – Богово», – слова эти были произнесены властно, но тихо. Так что, выйдя из уст Прохожего, они, минуя всё постороннее, попали прямиком в восприимчивое, ищущее выхода сознание полковника. – Пусти узника твоего в Храм Божий – как Господь его примет, так тому и быти.

И сказав это, старик покинул помост. Долго ещё мелькал белый клобук в толпе, пока не скрылся за размытой, колеблющейся в предзакатном мареве чертой, где людское разноцветье почти сливалось с прозрачной водной гладью озера. Полковник же, вернув себе присутствие духа внезапно свалившимся на него решением, приосанился, поправил на левом боку атаманскую саблю и, подойдя к краю помоста, решительно и твёрдо объявил народу.

– Братки! Народ Русский! Мы Православные, и негоже нам кровью жидовской марать руки свои.

По толпе пробежал лёгкий ропот не то одобрения, не то подозрения атамана в излишнем милосердии, граничащем с мягкотелостью и утратой непримиримости к врагам отечества. Полковник продолжал, нисколько не смутившись.

– Тут некоторые позволили себе усомниться в виновности жидовского лазутчика. Так пусть Сам Господь разрешит эту дилемму, свершит суд Свой и явит нам волю Свою. Я решил… – полковник сделал многозначительную паузу, толпа замерла в ожидании приговора, – …отпустить его… – теперь уже не ропот, волна негодования пробежала по людскому морю, готовая, набрав силу и мощь, снести, смыть за борт истории атамана и сам помост. Но разбилась в брызги о твердыню хитроумной изобретательности атамана, – … на остров… налегке… без лодки…

Буря, поднявшись вдруг, спала так же неожиданно и так же резко, как и взволновалась. Тяжёлое безмолвие сковало людскую массу холодным неподвижным льдом.

– А ежели доплывёт? – прервал продолжительную паузу несмелый сомневающийся возглас.

– Хе-хе… Озеро наше ключиком подземным питается, водица в нём студёная, неизменно круглый год чуть теплее льда – в летний зной прохладой веет, зимней стужей ж…у греет. Хе-хе… Пускай плывёт.

Тишина, накрывшая толпу, ещё несколько минут продолжала звенеть над берегом, над самим озером, над лесом. Народ обдумывал, переваривал в сознании решение атамана: с одной стороны – милосердное, как бы христианское, с другой – не оставляющее обречённому узнику никаких шансов выжить. И вроде смерть неминучая, страшная, сковывающая ледяными объятиями бренное тело и трепетную душу задолго до последнего вздоха, обрекала жертву на бесконечно длительные и мучительные минуты расставания с жизнью, а значит казнь – кара за содеянное преступление – свершится в полной мере. Но в то же время ответственность за убийство молодой, только начинающей жить души, ежели она окажется паче чаяния невинна, целиком и полностью снимается, сбрасывается с хитроумного атамана – а значит и с народа, потворствующего его прихотям, – и перекладывается всецело на Всесильного, Всемогущего, Всенесущего Создателя.

Вдруг толпа взорвалась диким буйством ликования, одобряющего, принимающего на душу такой исход дела. В воздух полетели шапки, залихватский свист и гиканье покрыли собой пространство, наполнили предзакатный недвижный воздух звенящими децибелами. И из края в край могучего людского моря прокатилась по головам вскипающая восторгом волна: «Да живёт многие лета атаман великий!».

Никто не слышал, да и не мог слышать за таким гамом тихого разговора в дальнем углу возвышающегося над театром действий помоста. Хотя говорившие и не скрывали особо своего настроения и причастности к разыгранному в партере спектаклю.

– Ай да атаман! Ай да полковник! САМОГО обхитрить решил! Ай да сукин сын! Ну, не знаю, как Его, а меня-то уж точно обхитрил! Ай молодца! – приятно удивлённый Нычкин, восхищённо смотрел на атамана и говорил эти слова негромко, то ли самому себе, то ли обращаясь к стоящей рядом блуднице. – А ты умница, царица, здорово обработала старого борова. Я уж было засомневался, а тут вижу… Ай молодца! Ай молодца!

– Не торопись, хозяин, всё ещё может обернуться не к радости твоей, – ответила та задумчиво. Всё происходящее на берегу – и ликование толпы, и раскрасневшийся от самодовольства полковник – её, казалось, совсем не волновало. Она пристально и с глубокой грустью в чёрных красивых глазах смотрела, не отрываясь, туда, где возле ненужной уже плахи стоял, потупив голову, предмет её страсти, и не просто страсти, а всамделишной человеческой, женской Любви, готовой на всё, даже на грех, даже на преступление. – Боярин-то до сих пор не мой, а я задаром собой не торгую. Пускай я царица шлюх, но уж точно не шлюха царей. А этот… – кивнула она в сторону атамана, – … и не царь даже, так, недоразумение. И не быть ему царём никогда. Уж я-то знаю, какие они, Цари.

– Да ладно, царица, не хнычь. Тебе ли, с твоей-то красотой, впадать в уныние? Вон он стоит один одинёшенек, готовый уж, как пить дать готовый. Они, нынешние, все такие – как жареным запахнет, куда только девается и гордость, и честь родовая, и принципы. Это тебе не шестнадцатый век. Я эту голубую кровь очень даже хорошо знаю – здорово её красненьким помутило-попортило. А тех, которые улизнули в своё время, жиденьким поразбавило. Никуда не денется. Иди, бери его тёпленьким пока сухонький. А только как в озеро войдёт, тут я тебе не помощник – нет моей власти за береговой чертой.

– Он не такой, – заключила диалог красавица, – таких больше нет… к сожалению… а других мне не надобно. Так что ты учти, хозяин, он уйдёт, и я уйду вслед за ним. Такова, уж видно, моя судьба.

– Куда?! Ха-ха-ха! Куда ты от меня?! Ты моим могуществом сильна, а где нет моей власти, там и тебе спасения не видать как своих ушей, – засмеялся злорадно есаул, но блудница его уже не слушала, она сошла с помоста и растворилась в людской кутерьме.

Я стоял один посреди беснующейся толпы и не понимал, радоваться мне или горевать. С одной стороны, казнь никто не отменял, суд человеческий не нашёл в моём деле оправдывающих меня фактов, да и не искал вовсе. Суду Божьему ещё только предстоит свершиться, и я ловлю себя на пугающей меня самого мысли, что не очень-то верю в его справедливость. Изменилось только орудие убийства: вместо хлёсткой, как бритва режущей кожу в лоскуты казачьей нагайки ледяная как сама смерть тяжёлая тёмная вода, соединяющая в себе по казуистической прихоти судьбы и начало, дающее жизнь, и завершение, её отнимающее, и вечный покой могильного склепа. С другой стороны, разве не туда стремилась душа моя, разве не ради этого острова с могучим кремлём и белоснежным Храмом-Птицей примчался я за сотни сотен вёрст от родного дома в неведомое мне заповедное Закудыкино? Так вот же оно, вот этот остров незыблемый как начало мира, вот кремль и Храм, сверкающий золотом куполов в лучах заходящего солнца, вот моя цель отражается степенно и величаво в едва трепещущей глади вод. Так чего я боюсь? Чего так малодушно страшусь и ищу возможности, чтобы миновала меня чаша сия? А ведь боюсь же, трепещу как осиновый лист, искушаемый навязчивым, неотступным шёпотом – не как Он хощет, но как я. Знать, слаба вера моя. Верую, Господи, помоги моему неверию!

– Не бойся, – услышал я за спиной тихий голос. – Иди и ничего не бойся. Я с тобой. Я всегда с тобой и никогда тебя не покину.

Я обернулся стремительно, будто неведомая, необоримая сила отвлекла меня от моих мыслей и, завладев всецело моим телом, развернула его играючи, как ноябрьский ветер крутит-кружит безжизненно падающий осенний лист.

Передо мной в чёрном долгополом подрясничке с надвинутым на глаза глухим капюшоном стоял тот самый мальчик-послушник, что появился тут вместе со старцем-Прохожим. Что-то показалось мне в нём очень знакомым и до боли родным. То ли маленькая субтильная фигурка, стянутая в талии узким плетёным пояском, то ли какие-то неуловимые интонации певучего, нежного голоса, то ли слова – «я всегда с тобой и никогда тебя не покину» – заставили сердце сжаться и застучать так часто-часто и так взволнованно-беспокойно, что я не нашёлся, что ответить. Медленно и очень осторожно, чтобы не спугнуть внезапную, столь желанную и столь хрупкую догадку, я поднял руку и снял с головы моего неожиданного, но вовсе не случайного визави скрывающий его лицо капюшон.

– Настя?! Ты?! Это ты… это ты, моя Настя… Я… я искал тебя… я ждал тебя… я знал, что ты придёшь… я верил… знал… Милая, милая моя Настя… Единственная моя… Любимая моя…. Как же долго я тебя искал…

Я держал в своих объятиях существо, равного которому по силе, по остроте невозможностижитьбезнего нет, никогда не было и никогда больше не будет во всём белом свете, и лепетал как безумный эту несусветную чушь, вся важность и глубина которой является как откровение одним только детям да влюблённым. О Боже! Благодарю Тебя, что утаил сие от мудрых и даровал малым сим.

Она смотрела мне глаза в глаза, душа в душу, сердце в сердце, а по гладким бархатистым её щёчкам, подёрнутым алым румянцем смущения, стекали две крупные как бусинки драгоценнейшего жемчуга слезинки.

– И я люблю тебя… и я тебя всегда искала и ждала… всегда… всю жизнь… Ничего не бойся… я с тобой… мы вместе…

– И я с вами… – услышали мы подле и оглянулись синхронно. Рядом стоял незаслуженно забытый нами, но, как оказалось, не забывающий о нас, наш попутчик, наш новый товарищ и друг, наш водитель и смотрел на нас отнюдь не просящим, но решительным, уверенным взором.

– Спасибо тебе, дружище! Нет, правда, большое, огромное спасибо за всё, – проговорил я с благодарностью, в преизбытке искреннего расположения к нему. – Но зачем тебе-то это надо? Возвращайся домой, живи, как сможешь – а ты сможешь, я уверен – помогай людям, как мне помог, делай то, что хочешь делать и, главное, не отрекайся от себя.

– Дурак ты, Робинзон. Разве я делаю не то, что хочу? Разве ты, а не я нашёл тебя на вокзале ночью и на автостанции утром? Разве не сам я вызвался везти тебя сюда? И ведь довёз… И разве не говорил я тебе уже, что связаны мы одной целью – куда ты, туда и я? – и он протянул в мою сторону сжатый кулак. А когда пальцы его разжались, на ладони вскочил стремительно, качнулся пару раз из стороны в сторону и замер решительно в строго вертикальном положении деревянный Ванька-встанька – маленькая детская игрушка с огромным русским значением.

Я машинально, будто вспомнив что-то, сунул руку в свой карман и достал оттуда маленький аккуратный свёрточек – нечто, завёрнутое в лоскут грубой льняной материи. А когда развернул тряпицу, на моей ладони, так же как и у нашего друга, стоял твёрдо и незыблемо на ногах точно такой же Неваляшка – символическая копия русского витязя, которого как не клони, как не сгибай, а он всё одно упрямо встаёт на ноги. И нет силы в целом мире сломить его.

– Ну, раз так, быть по сему, пойдём вместе, – и мы все трое направились к воде, туда, где могучее красное солнце, наткнувшись на маковки Храма-Птицы, остановило своё и без того неспешное скольжение с небосклона, как бы приглашая нас, освещая и освящая нам путь.

– Ты железяку-то брось, танкист, – весело подтрунивая произнесла Настя, будто не на верную погибель, а на великое спасение шли мы, – не иначе как ко дну потянет. Спасай тебя ещё.

– Тьфу ты, пропасть! Вот прицепилась, – ответил таксист, отбрасывая от себя тяжёлое ржавое ядро, которое всё это время зачем-то послушно держал подмышкой.

Мы решительно вошли в озеро. Вода оказалась вовсе не ледяной, как ожидалось, а напротив, тёплой и приветливо-мягкой, нежно ласкающей ступни ног, будто густой и пушистый ковёр разнотравья тихим летним вечером. Глубина здесь была незначительной, вопреки опасениям настолько малой, что не доставала нам даже до щиколотки. Мы двигались втроём вперёд к заветному острову, к нашей общей цели, почему-то совсем не переживая о том, что мягкое, как перина, дно под ногами вот-вот резко оборвётся вниз, и мы провалимся в пучину вод, пропадём, канем бесследно в омуте, как Пророк Иона во чреве кита. Наконец, когда мы уж довольно далеко находились от берега, то сквозь чистую и прозрачную, как горный хрусталь, влагу обнаружили проплывающие под нами крыши домов с вознесёнными вверх печными трубами. Рядом аккуратно были уложенные поленницы дров, правильные срубы колодцев, ровные прямоугольники огородов с взошедшей густой порослью отнюдь не чертополоха. Приготовленные к использованию телеги стояли, как бы оставленные походя на минуту-другую, также бороны, сеялки и прочие нехитрые приспособления традиционного крестьянского обихода. Вся обстановка казалась живой, действующей, не погребённой сто лет назад под толщу воды музейной экспозицией, – как жук-рогач в янтарную смолу, – а совершенно натуральной, естественной, жизненной. Только оставленной на какой-нибудь краткий миг, но вот-вот готовой придти в движение, войти в процесс созидания. Не было только человека, могущего этот ненужный, бесполезный без него хлам оживить, заставить работать, дышать, творить. Время будто замерло, остановилось для данного места и только ждёт, когда придёт, возродится из долгого небытия труженик, хозяин, господин и царь земли этой. Поплюёт в огромные натруженные ручищи и, помолясь, вдохнёт жизнь, душу, энергию возрождения в столь изрядно сохранившийся, но всё же мёртвый, бездыханный остов былого могущества державного человека. А впереди, на возвышении, словно в апогее всего этого безмолвия стоял в нерушимой государственности кремль. Как начало и конец, как цель и источник одновременно – цель всего антирусского, антиправославного, брызжущего слюной в бессильной похоти овладеть, поиметь и обладать, и источник бесславного конца этой нечисти, который не раз уже в многовековой истории России имел место быть и, Бог даст, неизбежно ещё будет.

– Смотрите!!! – раздался вдруг с берега пронзительный крик и поплыл эхом над озером, над лесом, над всей Закудыкино-Русью. – Смотрите!!!… Идут…

Толпа присмирела вдруг, стихла в одночасье, будто неведомый оператор выключил на пульте мироздания звук, и уставилась всеми своими тысячами глаз, как единым взором туда, где в скользящих лучах заката по водной глади озера яко посуху шествовали, ничуть не смущаясь ими же творимым чудом, три человеческие фигуры – статный и величественный молодой князь, лёгкая и сияющая в солнечных бликах юная красавица княгиня и их верный оруженосец, всесильный и грозный фаворит княжеской четы, их друг и соратник. Шли, не оборачиваясь, прочь от берега, от слепого и глухого народа, ищущего где-то в далёком далеке кончик своего собственного носа и вдруг, неожиданно, может, впервые за сто лет остро, до страшных судорог сердца ощутившего своё сиротство, душою слышащего, но замутнённым, испорченным сознанием не разумеющего страшные пророческие слова Спасителя: «Истинно говорю вам, что всё сие придёт на род сей. Иерусалим, Иерусалим, избивающий пророков и камнями побивающий посланных к тебе! Сколько раз хотел Я собрать детей твоих, как птица собирает птенцов своих под крылья, и вы не захотели! Се, оставляется вам дом ваш пуст. Ибо сказываю вам: не увидите меня отныне, доколе не воскликнете: благословен Грядый во имя Господне!».

Парализованная видением толпа замерла, будто всех и каждого сковал внезапный столбняк не то ужаса, не то благоговения перед явным, видимым чудом. Даже птицы небесные, прекратив свой стремительный полёт, расселись по веткам вековых деревьев и лицезрели заворожённо, как по золотой в закатном свете глади вод скользили человеческие фигуры, скользили к Богу и к Царству – к Царству через Бога и к Богу через Царство.

Наконец, от толпы отделился юноша, совсем ещё мальчик и, подойдя к береговой черте, упав на колени, перекрестился троекратно на Храм, затем, поднявшись на ноги, смело и решительно ступил в воду … пошёл вослед удаляющемуся, но не оставляющему никого из верных князю. Своему, избранному Богом, а значит принятому сердцем Князю.

Следом за ним, также, только более степенно, неспешно перекрестившись, отправился по водам глубокий, древний старик-вековик, не раз потешавший местную молодёжь давними, как мир сказаниями, очевидцем и даже участником многих из которых был по его словам он сам, и многажды раз обещавший не умереть, пока собственными очами не увидит лик Государя на Руси, или же хотя бы посланника его.

Вскоре весь народ закудыкинский – и коренной, и пришлый – сначала тонкой вереницей, малой струйкой, но постепенно всё более и более обращаясь могучим волевым потоком направился к острову, к Храму, где и надлежит быть сердцу русскому, к Кремлю, которым начинается и которым никогда не закончится, покуда стоит он, Великая Русь.

Одним из последних, непрерывно читая молитву, пошёл к воде и полковник.

– Эй! Атаман! Ты-то куда? – вскричал ему в след есаул Нычкин. – И ты с жидами?! Ты ли поддался этим жидовским уловкам?!

– А пошёл бы ты… – проговорил старый вояка еле слышно. – Вот оно что значат слова Государя Иоанна: «Только тот в Кремль войдёт, кого Христос ведёт, а кого Христос ведёт, за тем и народ пойдёт. А иному Кремль могилой обернётся». Так-то вот, – и уверенно ступил в воду.

– Бараны… Стадо тупых баранов… – прошипел есаул, насилу сдерживая гнев. – Ну ничего, Закудыкино не Москва… Пойдём, царица, здесь нам делать боле нечего.

– Никуда я с тобой не пойду. Пришла уж, – ответила та, напряжённо вглядываясь в людской поток, всё дальше и дальше уходящий в даль озера к острову.

– Уж не с ними ли и ты собралась, шлюха?! Уж не думаешь ли, что и тебя вода понесёт, с твоими-то грехами? Сгинешь в пучине, всё одно ко мне воротишься не на этом свете, так на том. Моя ты со всеми твоими скользкими потрохами, поняла! А ну, живо собирайся, а не то…

– Не пугай, козлоногий. Я уж столько живу, сколь и не нужно вовсе. И так мерзко живу, что жизнь такую и потерять не жалко. А вот осяду тут, на бережку, прямо на песочке, молиться буду, каяться, может и простит Спаситель. Он Милостивый, за всех Кровь Свою Святую пролил, может и за меня тоже капельку малую, – женщина села на горячий песок, поджала колени, обняла их руками и ещё пристальнее стала вглядываться в людской поток. – А с тобой мне больше не по пути, не нужный ты мне, да и противен уж больно. Нету более надо мной твоей власти.

Злобная гримаса исказила лицо Нычкина, он вздрогнул, весь напрягся в бессильном гневе и издал протяжный страшный звук, больше напоминающий змеиный шип, нежели нечто привычное, характерное для человека. Синяя казацкая форма вдруг растаяла, обернувшись тяжёлым длинным плащом из чёрного бархата, ниспадающим с худых плеч на пол помоста мягкими переливчатыми волнами, под которым чёрное атласное трико с красным мистическим знаком в полгруди плотно обтягивало расслабленное вечное тело.

– Едросса!!! – вскричал князь тьмы.

Откуда ни возьмись, как из-под земли выросла перед ним громадина усатой бабы-медведицы и замерла в покорном восторге дворовой сучки, готовой за кусок позапрошлогодней краковской колбасы и облаять кого угодно, и станцевать польку-бабочку на задних лапках. Только что хвостиком не виляла.

– Домой, Едросса! В Москву… – скомандовал хозяин громко и отчётливо, – … пока оттуда ещё не выперли… – добавил он еле слышно.

Бабища склонилась подобострастно и, обернувшись в мгновение большой серой крысой, юркнула под плащ господину. Чёрный ветер надвигающейся ночи подхватил крылья просторного бархатного плаща и унёс поверженного, будто его и не было.

На опустевшем берегу огромного зеркального озера осталась сидеть, поджав колени и обняв их руками, древняя-предревняя старуха с впалыми бесцветными глазами, ввалившимся беззубым ртом и сморщенной, почерневшей от долгой-предолгой жизни кожей. Она не знала, не могла знать, насколько долго предстоит ей тут сидеть в ожидании прощения и смерти, но надежда на избавление от этой жизни, изрядно утомившей её, всё же оставалась. Сильно потускневшим в одночасье, но не утратившим зоркости взглядом она наблюдала, как на немыслимо далёком для неё, но не совершенно утраченном доступности острове под белокаменными стенами древнего кремля встречали и благословляли народ Русский три старца: старец-Митрополит Филипп, старец-Патриарх Тихон и старец-Митрополит Виталий – три эпохи и три оплота Русского Державного Православия – становления государственности, утверждения стояния в Истине и сохранения в первозданной чистоте и незыблемости Церкви, которую по непреложному обетованию Христа не могут, не способны одолеть врата адовы, на которой стояла, стоит и стоять будет земля Русская. Аминь.

 

XLVIII. Чудо, которое ещё не случилось

(Лирическое отступление N4. И не отступление даже, а скорее, заключение, к повествованию, впрочем, имеющее некоторое отношение)

Сочельник в этом году выдался морозным, каким и дОлжно быть этому предрождественскому дню. К вечеру температура упала ещё ниже, пошёл слабый снежок, медленно, как бы нехотя покрывая почти обнажённую (и это в январе-то месяце) землю тонким, мягким и невесомым, как пух, пледом. Людей на улицах маленького подмосковного городка почти не было. Только редкие прохожие, запоздавшие и задержанные в этот предпраздничный вечер какими-то своими делами, кутая носы в скользкие, почти не греющие воротники пуховиков, короткими перебежками от магазина к магазину поспешали в свои натопленные квартиры встретить сладким рассыпчатым сочивом первую «Вифлеемскую» звезду. Таксисты, никогда не знающие тёплого и радушного праздничного стола, застыли в ожидании седоков, призывно мигая оранжевыми глазкАми маячков с шашечками и нещадно сжигая бензин в утробах своих железных коней, готовых хоть сейчас кинуться вскачь куда угодно, лишь бы куда-нибудь. Маленький, совсем крохотный городской парк – всегда столь многолюдный и шумный – в эту минуту был практически пуст. Даже голуби, основавшие здесь свою колонию, всегда, в любое время года перекрывавшие городской шум хлопаньем крыльев и беспрерывным воркованием, замерли на ветках покрывающихся снегом деревьев, распушив перья в слабой попытке согреться. Всё было тихо в ожидании праздника и неизменно сопровождавшего его Рождественского чуда.

На одной из запорошенных снегом скамеек парка, покрытый пушистым белым саваном и от этого почти слившийся с интерьером, неподвижно сидел человек. Впрочем, то, что это был человек, догадаться можно было далеко не сразу, настолько гармонично он вписывался в окружающую его обстановку. Скорее можно было подумать, что это куча мусора, или большой мешок подарков, оставленный здесь незадачливым Дедом Морозом накануне, когда парк, как и весь город, буквально гудел от новогоднего празднования. Тогда не один из Дедов Морозов, набравшись для сугрева и пущего веселья горячительным, мог где угодно оставить не только свой мешок, но и даже внучку-Снегурочку, не уступающую Деду ни в весёлости нрава, ни в желании согреться. Только широко открытые, слезящиеся грустью глаза да наполовину опорожнённая пузатая бутылка COURVOISIER, стоявшая у его ног, могли подсказать, что сидящий на заснеженной скамейке зимнего парка всё-таки был человеком. Как уже было сказано, он сидел неподвижно, как мумия. Он замерзал, но абсолютно не чувствовал холода, может от того, что мысли его в данную минуту были заняты совершенно другим, может, от того, что человек этот был изрядно пьян.

Вдруг, прямо над ним, едва не задев крыльями верхушки голубых елей, благоразумно насаженных здесь добрым градоначальником аккурат перед выборами, пролетела большая белая птица и скрылась за живой изгородью парка. Ну, птица и птица, пролетела и пролетела себе, мало ли птиц летает по небу? Наверное, не мало, и это событие не произвело бы никакого впечатления и не оставило бы никакого следа в данном повествовании. Если бы буквально через минуту из-за ели, росшей позади скамейки, на которой сидел замерзающий человек, не появился другой, тоже, по-видимому, человек, но совершенно иного рода.

– Эй, солдатик, ты чё сидишь-то тут? Притомился никак от новогодних гуляний? Отдохнуть решил?

Старик – вновь прибывший выглядел на все восемьдесят, а то и девяносто лет, только живой уж очень – подошёл к скамейке, присел рядышком и легонько подтолкнул сидящего в плечо.

– Да! Ноне Новый Год удался, кхе-кхе, – продолжил он, усаживаясь поудобнее. – Снегу маловато, но ничё, людЯм всё одно весело. Глянь, скока всего понавыпито, и не сосчитать.

Площадь маленького городского парка со светящейся разноцветными огнями ёлкой посередине была усеяна пустыми бутылками, жестяными банками и прочей порожней посудой, отжившей уже свой век и умирающей в тишине парка под всё нарастающим снежным покровом. Старика это обстоятельство, похоже, забавляло, он всё время ёрзал, как бы выискивая более удобное положение своего тела на скамейке, беспрерывно кряхтел и удовлетворённо цедил в полголоса сквозь густую седую бороду: «Эх, ёк-мотылёк, пять тебе за это!» Казалось, его нисколько не беспокоило то обстоятельство, что замерзающий рядом человек не проронил до сих пор ни единого слова и даже не шевельнулся, будто окаменелый. Только немигающий взгляд куда-то в пустоту говорил о том, что человек ещё не замёрз окончательно. Не то чтобы взгляд был живым, или выражал какую-то мысль. Напротив, глаза человека ничего не выражали, абсолютно остекленевшие и мёртвые, как у плюшевого мишки. Жизни им придавала одна малозначительная особенность: замерзающий на скамейке городского парка человек плакал.

– Вот я и говорю, – продолжал, как ни в чём не бывало, старик, – Новый Год ноне удался! Кхе-кхе! Как в вертепе…, весело сталбыть! А ты чё, солдатик, молчишь-то всё? – старик как бы невзначай обратил внимание на собеседника. – Эка тебя торкнуло! Кхе-кхе! Ну, ничё, ничё, пройдёт! – и снова отвернулся, будто не заметив ничего необычного.

Две наиболее пушистые и искрящиеся в мигании ёлочных гирлянд снежинки, пролетая легко и плавно над заснеженной головой замерзающего человека, вдруг изменили траекторию своего полёта, покружили немного в воздухе, как бы оглядывая его со всех сторон, и медленно опустились к нему на ресницы. Веки глаз вздрогнули от прикосновения, замерли в нерешительности, вздрогнули ещё, и ещё раз и, медленно опустившись, сомкнулись с нижними веками, пропустив сквозь едва заметную щёлку большую горячую слезу.

– А я тебе так скажу, солдатик, новый год ужо наступил, старый бесследно канул в историю, унося с собою всё, что было в ём и хорошего, и плохого. Сочельник ноне. Рождество грядёть, а с ним и чудеса всяки-разны. Вот! Кхе-кхе!

Старик пустил скрипучий смешок в бороду, подтолкнул легонько плечом в плечо своего немого собеседника и, проговорив сквозь смешок своё: «Эх, ёк-мотылёк, пять тебе за это!», звучно ударил в ладоши и принялся яростно растирать ими нечто несуществующее, одному ему известное.

– Эх, солдатик! Ты глянь к, како Рождество подходить! Снегу-то скока навалило, тепло теперя землице-то будет. А в тепле оно, знай, Любовь рождатся! Семя, како с прошлого году-то захоронено, в тепле да в любви по весне прорастёт, да много всяк красоты с собою принесёт! Во как! Я так тебе скажу, солдатик, всяк своё семя в тепле да в любви сберечь должОн, кто как умеет, кого каким талантом Бог наградил. Пахарь, землицу свою облагораживая; строитель, камни как-нито подбирая да подгоняя дружка к дружке, как лебедя к лебёдушке; воин, оберегая землю, как матерь, как жёнушку чижёлую, семя в ёй храня; писатель, буковки, стал быть, в слова складывая, а слова-то те любовно в строчечки сплетая и переплетая, будто ковёр узорчатый. Тогда и чудо, которое с Рождеством рука об руку, что твой павлин с павушкой шествует, вдыхнёт жизнь-то в семя то, а по весне сам гляди, чё будет.

Веки медленно разомкнулись, приподнялись, и открылись вдруг глаза живые, вовсе не стеклянные, полным-полнёхонькие мысли, любви, веры и надежды. Человек шевельнулся, сначала тяжко так, будто нечеловеческим усилием преодолевая железные объятия смерти, затем всё более и более увереннее, жизненнее. Снежинки, запорошившие его лицо, постепенно растаяли, обратившись в крупные капельки, среди которых потерялись, как-то совсем растворились слёзы.

– Кто ты? – проговорили оттаявшие уста, обращаясь к старику, а глаза, живые, умные глаза уже внимательно изучали изборождённое глубокими морщинами лицо, наполовину спрятанное в густой седой бороде, и добрый, весёлый, с мягким отеческим прищуром взгляд.

– Кхе-кхе! Кто? А Дед Мороз, кто ж ещё! Только не новогодний, а Рождественский.

Старик встал со скамейки, потёр, кряхтя, ещё раз ладонь о ладонь, потоптался на месте, как бы решаясь на что-то, чего, с одной стороны, вроде бы, не следовало делать, а с другой, совсем не помешало бы сейчас.

– Эх, солдатик, ёк-мотылёк! Ну, давай что ли по единой из твоей пузатой, да пора мне.

Человек нагнулся, обхватил плохо ещё слушающимися пальцами горлышко бутылки и, оторвав её от мёрзлой поверхности земли, протянул старику. Тот, как фокусник достал откуда-то из рукава два хрустальных фужера, и, приняв из рук «солдатика» бутылку, наполнил последние.

– Эх! Ёк-мотылёк, пять тебе за это! – оценил коньяк старик, когда холодная от долгого стояния на морозе, но вместе с тем обжигающая и оживляющая внутренности жидкость провалилась в недавно ещё замерзающий организм человека. – Ну, недосуг мне тут с тобой, солдатик, дела.

Старик прокряхтел ещё что-то в усы и, скрипя валенками по свежевыпавшему снегу, поковылял за скамейку, к большой, пушистой ели.

– Да, с Рождеством тебя, солдатик! И не забудь, чудеса впереди!

Человек проводил взглядом чудного старика, встал со скамейки и, повернувшись вслед скрывшемуся за елью, хотел, было, крикнуть вдогонку ответное поздравление, но неожиданный шум хлопающих воздух крыльев над головой отвлёк его. Он инстинктивно поднял глаза кверху и увидел быстро удаляющуюся в бездонную черноту ночного неба большую белую птицу, через мгновение обратившуюся в яркую «Вифлеемскую» звёздочку.

* * *

Вот и написан роман. Поставлена точка. Не хотелось бы точку. Если бы многоточие…

Я сижу в жарко натопленной комнате за своим рабочим столом и любуюсь, как чёрненькие солдатики буковок, выстроившись в стройные шеренги строк, причудливо сплетаются в загадочный узор повествования. Зачем он, этот узор? Для чего? Или для кого? Кто найдёт его? А кто пройдёт мимо? Для кого он станет понятным и близким? А для кого пустым и не заслуживающим внимания? Этого я ещё не знаю. В эту праздничную ночь я предназначенное мне сделал. Остаётся отдать своё дитя провидению, доверить повсеместно сопровождающему Рождество чуду и ждать. Ждать терпеливо и доверчиво, когда тот, кому предназначены эти строки, каким-то невообразимым, волшебным образом, несмотря на всю естественную для праздника суету и занятость захочет отыскать, и главное, отыщет их среди массы информации, как литературной, окололитературной, так и вовсе нелитературной, живущей своей обособленной, самодостаточной жизнью внутри всемирной паутины. А, отыскав, остановится, остановившись, поймёт, поняв, примет, как своё, только ему теперь принадлежащее чудо. То самое Рождественское чудо, которое не дало мне замёрзнуть под снегом, засыпавшим городской парк, которое вернуло к жизни и помогло дать жизнь новому. Это новое я с лёгким сердцем отпускаю сейчас в свободный путь на поиски другого такого же сердца.

Я нажимаю клавишу на моём ноутбуке. Лети, большая белая птица, да поможет тебе Бог.

06 января 2011 г.