Мальчик с тачкой

Это была «наша идиллия», мы жили совсем рядом и приходили к ней, когда позволяла кувыркающаяся английская погода. Лебедь, ущипнувший Арсения за палец, назывался у нас Артур, а его подруга – Гиневра. Вдобавок к вышеперечисленным радостям большой кусок берега был занят тем, что обычно называют детской площадкой, и всё там волновало и притягивало детские неспокойные души.

Я увидела его, как только мы перешли мостик, – он гонял по широкому зелёному пространству под столетними ивами на своей коляске с жёлтым флажком на длинной палке. У меня не было времени удивиться. Мои мальчишки (Арсений, три года, и Филипп, пять) всегда разбегались в две противоположные стороны, причём Арс норовил забраться на такую высоту, что мне приходилось бежать и становиться под ним с протянутыми руками, то ли взывая к небесам, то ли выполняя роль страховки.

Тот, кто не успел меня удивить, теперь и вовсе был вне поля моего зрения. Вдруг он появился там, где ещё пару минут назад лихачил Арсений.

Тут был целый лабиринт, состоящий из изогнутых и закрученных лестниц. Та ещё конструкция! Я не заметила, как он возник – худой, лет двенадцати, волосы серые, торчком, глаз я не разглядела. Коляска стояла теперь на небольшой высоте на рельсах лабиринта, а он полулежал сбоку, на металлических рёбрах конструкции, стараясь подтолкнуть её немного вперёд. У него получалось плохо. Коляска опасно накренилась на один бок.

Я пролепетала что-то жалкое вроде: «No, don’t!» (Не надо!), но он не слышал или не обратил внимания – только сильней нахмурился. Тут как раз раздался крик Фили, и мне пришлось мчаться к Арсению, карабкавшемуся на «взрослую горку» и остановившемуся на опасной высоте. Исполнив родительский долг, я повернулась к лабиринту.

Коляска так и стояла на полпути, слегка накренившись, в беспомощном ожидании. Он был позади: лёжа на животе, подталкивал её вперёд и сам полз следом, подтягиваясь на руках.

Руки у него были сильные. А ноги, кажется, только мешали. Налетавший порывами ветер теребил штанины, и они болтались, как бельё на верёвке.

Оставался почти горизонтальный участок пути, а дальше – резкий спуск.

Я с надеждой оглядела всё наше огромное «поле чудес». Никаких пап. Тот, что недавно раскачивался с близнецами на верёвочных лестницах, виднелся чёрным муравьём на мосту.

Опять галочьи крики моих детей, и опять: «Мам, мам, смотри, что Арс делает!»

Уже протягивая руки к Арсу, я услыхала где-то позади себя грохот и развернулась на сто восемьдесят, как будто кто-то дёрнул меня сзади за ворот.

Коляска валялась внизу под спуском, отлетевший флажок желтел на земле рядом, а он, не развернувшись, вниз головой, по паучьи сползал к ней по лабиринтной лестнице, одну за другой выбрасывая вперёд худые цепкие руки.

Слава Богу!

Быстро пройдя мимо, я незаметно поправила коляску.

Опять сильнейший порыв ветра. Говорю детям, что пора уходить.

Когда оглянулась, он возился с несчастным флажком, пытаясь приладить его к палке, что-то бормотал себе под нос – вид сосредоточенно-деловой, никакой растерянности. Может, всё же предложить помочь? Нет, значит всё испортить. Главное, «машина» цела. И он…

Через пару минут он, выкинув флажок, уже сидел в коляске – всклокоченные серые волосы, улыбка до ушей. Рванул с места, и как будто ветром его сдуло.

Мы шли по мосту. Ветер налетал теперь так, что приходилось пригибаться, как солдатам, идущим в атаку. Я крепко держала мальчишек за руки.

И вдруг ощутила то, что, наверно, было внутри него – рвущееся наружу веселье, радостную боль, как от прорезывающихся крыльев.

Я вспомнила:

Это он, и это она – наша кембриджская идиллия.

 

Снег на Страстной

Приехав из Кембриджа, мы поселились на даче у знакомых.

Слишком привыкли к речке Кэм с её «идиллией», чтобы жить в пропылённой Москве. Лето было райским, зима небывало морозной и снежной.

Среди этих снегов наш дачный посёлок выглядел забытой игрушкой и мы сами казались себе совсем маленькими. Сугробы заглядывали к нам в окна. На крыльце, перед входной дверью вырастало забрало из огромных сосулек. Петя выходил в шлеме-ушанке, огромных валенках, с алебардой-лопатой и сражался с ледяным рыцарем, а мы – Арс, Филя и я – смотрели.

Петя ездил в Москву на работу, а мы гуляли по посёлку. Наш прогулочный поезд выглядел так: я впереди, за мной Арс на деревянных санках, за нами Филя на маленьких лыжках, а сбоку – рыжая лисица среди снегов – наша колли по имени Руша. Передвигались мы очень медленно.

Филя всё время останавливался: смотрел по сторонам, что-то рисовал на сугробах лыжной палкой, а ещё ел красные мороженые плоды шиповника прямо с кустов. Когда он отставал, Руша бежала назад, садилась возле него в снег и заливисто лаяла. Дескать, что же ты, мать, бросила ребёнка? Возвращайся давай! Обычно так и получалось. Мы с Арсом, устав стоять на одном месте, возвращались к Филе и объеденному шиповнику – и шли домой.

Незаметно-незаметно дожили мы до апреля. Снег так и не растаял, только немного присел под окнами, как вор, которого застали врасплох.

И вот Пете пришло время лететь на три дня в командировку. Ничего, мы-то уже привычные.

Улетал в Вербное воскресенье. В воздухе уже вовсю пахло весенним солнцем и повеселевшими соснами. Но как только Петя благополучно прибыл во Францию, на нас обрушился небывалый снегопад. Снег не шёл и не падал, а валил, валил, валил не переставая. Всю ночь и весь день. И навалился на посёлок так, что никому не показалось мало.

Сосны трещали, как дрова под топором. То и дело огромные сучья падали на провода. Мы уже сидели без света, а заодно и без воды. Потому что вода у нас качалась в бак с помощью электрического насоса.

Позвонила Тамара Петровна: «Жень, света нет во всём посёлке. До аварийки не дозвониться. Тут где-то рядом аж до неба полыхнуло – короткое замыкание».

Я принесла домой два ведра снега. Вечером жгли толстые свечи, и было очень красиво. Как в Нарнии. Мальчишки смотрели в окна, как съезжают с сосен снежные лавины, я с ужасом – на провисший под тяжёлой сосновой веткой провод. А снег всё не прекращался.

Мы проснулись от яркого-яркого солнца. И – о радость! – снег больше не шёл.

Сидеть в доме было уже просто невмоготу. После завтрака дети влезли в свои комбинезоны, я в куртку и все вчетвером (считая Рушу) вышли на свободу. Вышли и зажмурились от света и красоты. Снежное море! Хоть становись дельфином и ныряй в этих белых волнах! Руша так и поступила. А я взяла в прихожей лопату и сказала детям ждать на крыльце, пока не расчищу дорожку.

Мы прошли по дорожке, идущей вдоль дома, и протиснулись в приоткрытую калитку (шире она не открывалась, поскольку снаружи была завалена снегом). Посёлок как будто вымер – совсем никого. Тишина. И прекрасно – и как-то не по себе. Как будто в другом мире оказались.

– Мам, а что, так теперь всегда будет? – спросил Филя. Арс только потрясённо молчал.

Теперь мы поняли, что с прогулкой ничего не получится, потому что вся земля превратилась в огромный сугроб. Не гулять же с лопатой! Филя посбивал варежкой снег с куста шиповника и нашёл-таки себе несколько «ягодок». Пока он их ел, Руша попробовала пройтись по своим делам, но надолго её не хватило, ведь Руша – дельфин не настоящий.

Стоять на одном месте холодно. Пролезаем снова в калитку, движемся по расчищенной дорожке, поравнялись с домом.

– Ой, а Руша-то? – оборачиваемся к калитке. – Не видно.

И тут рядом с нами раздаётся тяжёлое УХ! Поворачиваем головы.

Мама родная! Прямо перед нами на дорожке возвышается снежный курган.

Выше человеческого роста. А из него торчит – крест. Да, крест!

Руша (видно, успела проскочить раньше) стоит за ним вся всклокоченная и истошно лает.

Я посмотрела на крышу. Оттуда съезжал маленький остаток снега. А антенны не было! Она теперь сделалась крестом и торчала из кургана.

– Ух ты, дом! – показывая варежкой на курган, произнёс Филя.

– А в нём кто живёт? – тихо спросил Арс.

Каким-то образом мы всё-таки оказались дома. Это было счастье. Дома! Живые! Арс, Филя, Руша и я.

Что делали потом, не помню. Смотрели на курган – теперь уже из окна, гладили взъерошенную Рушу. Потом позвонил телефон – Петя, из Шереметьева.

– Как вы там?

– Живые! Ты вначале в Москву?

– Я к вам.

– Давай! Только не пугайся – у нас курган перед домом.

– Что-что? Я тебя плохо слышу. Ладно, приеду – разберёмся. Пока!

– Пока.

 

Дюймовочка

– Поступила!!! – кричу я через калитку.

Сашка подходит и открывает. Рядом с ней прыгает от радости собака Руша. Но не потому, что Сашка поступила, а потому что я пришла.

– Ну хорошо, – говорит Сашка. – Вообще-то, я так и думала.

– Беги скорей, скажи бабушке!

– А чего бежать-то? Мы куда-то опаздываем?

– По живописи пять, – докладываю я, – по композиции пять, только по рисунку четыре. И задание уже дали на лето: рисовать мелкие предметы, растения, насекомых, чем больше, тем лучше, формат маленький – двадцать на пятнадцать…

– О, я пошла рисовать улитку, – говорит Сашка.

И пока мы с бабой Марой чаёвничаем, смакуя Сашкино поступление в художественный лицей, она сидит на чурбаке и рисует большую виноградную улитку, впавшую в нирвану на стволе старой сосны.

Потом были ключи, ножницы, катушка, старый бабушкин напёрсток, сухой жук, найденный на веранде, паук-крестовик в сарайчике…

– Сашка, скорей, там на бочке сидит большая стрекоза и, кажется, спит! – это зову я.

– Перо от сойки не надо? – это Петя.

– Пуговицы старинные подойдут? – баба Мара.

Дальше пошли грибы. Меня они почти не замечали, шли в основном на Сашку.

– Ты, наверно, в прошлой жизни была грибом, – говорила я.

– Просто лето такое, – оправдывалась она.

Два роскошных белых вырыла в лесу прямо со мхом, а дома посадила под берёзу – как будто так и росли – и нарисовала.

Кот Тихоня тем временем охотился на мышей и крота. Подбирался к белкам. И наконец принёс на веранду задушенного воробья.

– Тут уже ничего не поделаешь, похоронить его надо, – сказал Петя.

– Вначале я его нарисую, – сказала Сашка.

Потом лето кончилось, и Сашка с целой папкой работ отправилась на первый в своей жизни летний просмотр.

– Ну как? – спросила я дома.

– Алексей Евгеньевич Дюймовочкой обзывается.

– Он ещё просто не запомнил всех ваших имён.

– «Дюймовочка улиток разводит!» «В лесу грибы рисовала». «Дюймовочка убила воробья!»

– И что поставил?

– А как ты думаешь, что?

– Пятёрку, что ли?

– Естественно! – скромно потупившись, отвечала Дюймовочка.

– А работы где?

– В фонд забрал.

– Как? И улиток? – возмутилась я.

– Ничего, я их тебе на следующее лето сколько хочешь нарисую.

Но на следующее лето улитки отдыхали, а Сашка укатила с ребятами на пленэр – в   Суздаль.

 

Смехатура

– Мам, а ты не пишешь про Скелетов? – За столом Арс любит задавать нам разные вопросы.

– Нет, не пишу.

– Ну вот и плохо, хоть какая-то была бы польза!

– Мам, а почему нет такого урока – смехатура?

– А зачем?

– Ну а то не все же умеют смеяться. Некоторые так и ходят хмурые всю жизнь. А так – вот захотелось человеку заплакать, а он взял – и засмеялся.

– Ты думаешь, можно этому научить? – спросила я.

– Конечно. Только надо, чтобы приходили смешные люди и смешили. А потом сами дети тоже. Вот если весь класс засмеялся, значит, пять тебе, молодец. А если все мрачные сидят, значит, два, не справился. То есть, нет! Двойки на смехатуре ставить нельзя. Ну как?

– Прекрасно! – сказала я и…

– Чего смеёшься? – спросил Арс.

– Вспомнила про бабушку. Я тебе не рассказывала? Это ещё давно, в деревне было. Вдруг все ночью проснулись от страшного хохота. Повскакали, зажгли свет.

– И что?

– А то, что бабушка в темноте пошла и в открытый подпол упала. Застряла там между бочками и хохочет, остановиться не может. Так и хохотала, пока не вытащили. И потом ещё много раз, когда рассказывала. И все, кто её слушал, тоже. А ведь она нигде этому не училась, понимаешь?

– Понимаю. Ну, значит, она сама способная. А вот у нас Ариадна Васильевна вообще ничего не понимает.

– Как это – вообще?

– Ну, смотри. Она говорит: «Воробьёв, голуба моя, иди к доске». А я представил себе, что Воробьёв – голуба, и как заржу. А она сказала, чтоб я из класса вышел. И так всегда. Мы сидели с Владом в столовой, и он меня смешил. У меня из носа сок апельсиновый полился. Так она меня чуть к завучу не отволокла!

– А что он тебе рассказывал?

– Влад?

– Ну да.

Арс вдруг весь сморщился, скрючился, потом надулся, как лягушка, и из ноздрей у него брызнул в разные стороны бергамотовый чай! Он на секунду зажмурился, а когда разжмурился, то увидел, что мама закрыла лицо рукой и тоже пыжится и смеётся, как девчонка.

– Ты был похож на дракона, – как бы оправдываясь, сказала она.

 

Не имеет смысла

Она была совсем молодая (вначале в классе подумали – практикантка) – маленький нос, глаза тёмно-карие, волосы светлые, коротко стриженные.

Взгляд у неё был то озорной и острый, то по-детски испуганный. Звали её Элеонора Степановна. Она преподавала у них математику первый год и всё время старалась что-нибудь такое придумать. И вот придумала.

На розданных листочках были напечатаны вопросы для родителей.

Задание – опросить родителей и записать их ответы.

У Фили папа был математик. Он сказал:

– Давай, только быстро, мне скоро идти на математическое общество.

– Давай, – сказал Филя. – Вопрос первый: что для вас значит математика?

Папа ответил:

– Математика – это способ думать о мире. Она приучает людей делать правильные умозаключения. Кроме того, это основа всех точных наук, язык, на котором они говорят, и главный их инструмент.

– Вопрос второй: всем ли нужна математика?

Папа искоса посмотрел на Филю и сказал:

– Собачки и кошечки хорошо обходятся без математики и живут довольно долго. Люди тоже могут так жить, руководствуясь привычками, аналогиями, но не разумом. Но так как человек способен на большее, то жалко, если он этим не пользуется.

– Ага, – сказал Филя. – И третий: что в математике самое интересное?

Папа даже не задумался и сказал:

– Самое интересное для математика – это когда задача не получается.

Элеонора Степановна внимательно читала папины ответы.

«Почему мы всегда ставим двойки за нерешённые задачи? – подумала она. – Одно дело, если кто-то и не думал решать, а другое – если человеку было интересно. Он бился, бился, думал – вот сейчас она ему покорится. Он шёл нехоженой тропой, а пятёрку получил тот, кто решил по шаблону».

На следующем уроке она сказала:

– Ребят, у меня не получается одна задача. Поможете?

– А что за это будет? – спросил Конягин.

– Ничего, спасибо скажу. Но это не для всех. А для тех, кому интересно.

Интересно стало трём людям из класса: Ленке Ведерниковой, Якушкину Лёньке и Филе.

Ленке – неудивительно, она лучше всех девчонок соображала по математике. И ещё она была смелая.

Якушкин Лёнька перебивался с двойки на тройку, но он был дико любопытный и нос совал буквально во всё.

А Филя просто включался, когда предлагали подумать. Так его папа приучил.

Филя ломал голову три дня. Старые идеи никуда не годились, а новые не появлялись. У папы спрашивать не хотелось. В школе они таинственно переглядывались с Ленкой Ведерниковой, но так и не сказали друг другу ни слова.

Под конец третьего дня Филя почувствовал, что терпение у него кончается, скорее всего, уже кончилось. Он отдал задачу папе и сказал:

– Вот, делай с ней что хочешь. А не хочешь – выбрось в помойку.

Папа посмотрел на него понимающе, взял задачу и стал смотреть.

Несколько раз черканул ручкой по чистому листу бумаги. Филя смотрел на него во все глаза.

– Понятно, – сказал папа. – В таком виде задача не имеет решения.

Надо было видеть лицо Фили.

– Так она что – издевается над нами? – закричал он. – Нафига ей было только время драгоценное у нас красть? Дура она, что ли?

– Ну что ты, – сказал папа. – Есть такой вид задач. Решения нет, и надо обосновать почему. Это так же интересно, как найти решение. Попробуй.

Но Филя сказал: «Ни за что!» Он пошёл в свою комнату, позвонил Ленке Ведерниковой и спросил:

– Как дела? Решаешь?

Она сказала:

– Не решается пока.

– Не решается! – почти крикнул он. – Эта дура задала задачу, не имеющую решения. А мы, дураки, время зря теряли и ещё немного – сломали бы себе все мозги.

– Ты уверен? – спросила Ленка.

– Папа сказал. Стопроцентно.

На следующий день на перемене Филя подошёл к Элеоноре Степановне и отдал ей бумажку с напечатанным условием задачи.

Под ним кривым почерком было написано:

«Не имеет решения!»

– Ты уверен? – быстро спросила Элеонора.

– Абсолютно! – торжествующе сказал Филя и вылетел из класса, едва не сбив стоявшего за дверью Якушкина.

После уроков Ленка Ведерникова тоже сдала свой листочек, на котором было написано: «Не имеет решения, так как…» Дальше было обоснование.

А вездесущий Лёнька Якушкин, дежуривший по классу, взял мел и написал на доске крупными буквами:

ЗАДАЧА НЕ ИМЕЕТ СМЫСЛА!!!

Бумажку с задачей он даже не удосужился вернуть.

Дома Филя сказал:

– Она даже не поняла, что дала задачу, не имеющую решения.

– Почему ты так думаешь?

– Покраснела как помидор, вот почему, – сказал Филя и опять побыстрей смылся, чтобы не слышать умных слов, которые будет говорить его умный папа.

На родительском собрании Элеонора извинилась за «заковыристую» задачу.

– Задача полезная. Нестандартный подход к теме, – сказал Филин папа.

Элеонора Степановна повеселела и сказала, что в четверг состоится первое занятие математического кружка.

По такому случаю Филя стал искать обоснование.

Нашёл, и, что удивительно, ему даже понравилось. Кое-что он для себя понял: ноль ведь имеет смысл, отрицательные числа – тоже. Так и отсутствие решения хоть что-то да значит.

На кружок пришли человек шесть. Было ничего, интересно. Он в первый раз сидел рядом с Ленкой Ведерниковой (а на математике приходится сидеть с этой доносчицей Курихиной). Лёнька Якушкин тоже припёрся. Но, просидев минут десять, спросил, можно ли пойти помыть тряпку, и мыл её уже до самого звонка.

Зато он потом важным таким стал: например, если на контрольной задачу решить не мог, то просто писал: «Не имеет решения!»

А Элеонора писала ему на полях: «Имеет! Красивое! Поищи получше!»

 

Секрет

Настало время, когда великая и прекрасная наука археология, по выражению Марьянки, накрылась большим медным тазом. Тогда она, Марьяна Дмитриевна, не растерялась и стала преподавать английский: не зря же школу такую заканчивала!

…Учебный год подходил к концу. Ученички мои уже не отлынивали и не разбегались. Все вдруг как будто стали в строй и вытянулись по стойке «смирно». Среди года у них к инглишу всегда отношение халявное, а вот под конец, когда контрошки и экзамены начинаются, тут все они откуда-то вылезают, как грибы.

Написали мы с ними контрольную (тренировочную), обсудили, пьём чай в перерыве. Окна распахнуты: счастьем каким-то весенним тополиным веет.

Вот думаю – погодка апрельская одна на всех, а ведь у каждого она разная, как та манна небесная – кто её ел, тот ощущал вкус своего самого любимого блюда. На кого-то пахнёт коробочкой из-под гуталина – драгоценной тяжёленькой биткой, без которой в классики не поиграешь, на кого-то кожей футбольного мяча, на другого первой любовью, волшебно-неприкаянной, а кто-то старенький будет просто подставлять лицо свету и жмуриться, как под душем.

Так ушла я в свои мысли, как в запахи весны, и вдруг словно проснулась:

– Марьяна Дмитриевна, а стихи сегодня почитаете?

(Джон, конечно, кто ж ещё…)

– Ну ладно, говорю, тогда вот вам «стих», так и быть, «по заявкам учащихся». И прочла вот это, Женькино:

– А можно вопрос? – это уже лохматый Гриша Корюшкин. – Вот я, например, слушаю вас и не понимаю. Секреты какие-то в земле, да ещё горят, как что-то там… Объяснить не могли бы?

– Да запросто – говорю. – На заре нашей прекрасной юности, а вернее даже, в моём далёком прекрасном детстве, все их делали, эти секреты.

И рассказала про нашу жизнь дворовую. Чтобы сделать секрет, нужно было первым делом достать цветное стекло. Где мы их находили, вот чес-слово, не помню. Откуда-то сами брались: зелёные, тёмно-синие, оранжевые, красные, фиолетовые… Вначале смотришь через него на деревья, на лица, на небо – и удивляешься. Кто-нибудь обязательно подбежит:

– Дай посмотреть! Ух ты! У меня такого ещё не было!

А когда наглядишься, придумываешь секрет! Тут уже обязательно должно быть что-то особенное. Какой-нибудь суперский фантик, цветная фольга, кусочек бархата, старинная пуговица… Кладёшь эту красоту под стёклышко, и она загорается волшебным цветом. Закопаешь, заметку себе сделаешь – и можешь не говорить никому или можешь сказать, но только одному, самому надёжному человеку на свете.

Всю большую середину нашего двора на Гагаринском занимала земля под деревьями. Там ещё шампиньоны росли. И вот ищешь шампиньоны – опаньки! – и наткнёшься вдруг на чей-нибудь секрет. Посмотришь, полюбуешься, снова закопаешь – и как будто не видел ничего.

Или, например, крепко с кем-нибудь подружишься, говоришь:

«Хочешь, секрет покажу?» – и показываешь.

Смотрят на меня мои ученички, и вижу я в глазах у них непонимание, типа «что это она?» Понимаю, что чудесато это всё им и, по большому счёту, фиолетово.

– Правда, что ль? – спрашивает малютка Джон (косая сажень, сорок третий размер ноги).

– Ну а я похожа на вруна? – спрашиваю в ответ.

А он так немного смущённо:

– Ну… стихи читаете…

Тут меня чего-то дёрнуло, и говорю:

– А вы у своих родителей спросите. Вспомнят или нет?

Ну и разъехались все на майские.

И вот что на майских было. Это уже от мамы Толика Заморёных знаю.

Толику этому лет тринадцать. Хороший, между прочим, мальчишка такой. Но чего-то у них в семье не задалось. Все они там у него, не знаю, с какого перепугу, вечно на ушах стояли. Мама прибегала с несчастными глазами, папа уезжал и грозился, что не приедет больше никогда, Толик их не понимал, они его тоже не понимали… Ну маразм, в общем.

Поехали они, значит, на майские на дачку на свою. Там Толик подходит к маме и говорит:

– Мам, хочу тебе секрет показать.

Мама, конечно, ничего не понимает.

– Ну ладно, говорит, давай…

В общем, ведёт он её под антоновку, а там прутик из земли торчит.

– Ну вот, мам, – говорит, – вот здесь копай, только осторожно.

Ну, мама, конечно, в шоке, берёт совок, начинает копать. Наткнулась, побежала за кисточкой, расчистила, и тут из земли прямо ей в глаза полыхнул – секрет! И через глаза дальше – прямо в сердце!

Откуда только взялся на свете кусок стекла такого неописуемо-синего цвета, такой немыслимо-горящей красоты? А под ним всего-то и было что обыкновенный серебряный фантик с ласточкой.

Как будто взлетела ласточка в зенит, в эту самую синюю синь на свете, и застыла там в своей сверкающей радости. И всё это счастье – во мраке земли. Не чудо ли?

И мама побежала всех звать. Не могла она не поделиться своим секретом со всеми, с кем только можно было поделиться. Бабушка пришла, смотрит: то на секрет, то на маму; то на маму, то на секрет – как будто чего-то не понимает. Папа пришёл, смотрел-смотрел – и обнял маму! Никитична с соседнего участка прибежала:

– Чего так орёшь? Я из-за тебя картошку на плите бросила. Ну что там? Клад, что ли, нашла? Тогда уж давай делись!

– Делюсь, – говорит мама.

– Ну и красотина! – говорит Никитична. – Сколько здесь живу, такого не видела!

Ну и что дальше, спросите вы. А дальше традиция у них, у этих Заморёных, пошла. Поскольку дни рождения у всех весной и летом, стали они на даче друг другу секреты ко дню рождения делать. И так потихоньку-потихоньку жизнь у них как-то сама собой наладилась. Только ласточку ту, самую первую, никому «пересекретить» всё равно не удалось.

– А что у остальных «ученичков»? У Джона, Гриши этого, как его там, у других?

– А ничего. Совсем ничего. Не было, видно, там никаких секретов. Или, может, так хорошо забыли.

 

Ужасное слово

Настало время Арсу подгонять математику. Ужасное слово ЕГЭ, пришедшее в нашу жизнь как будто из русского фольклора (из его топких блат и дремучих лесов), уже нависло над всеми нами.

С лёгкой руки Марины Петровны попал он в ежовые рукавицы Аристарха Робертовича, «преподавателя от Бога».

– Иди, иди, Арсик, он человека из тебя сделает, – убеждала Марина Петровна. – Если б ты знал, скольких безнадёжных он уже вытянул, и не просто вытянул, а на чистую пятёрку!

– А как они его любят, а как он за них болеет, а как они все в лучшие вузы потом поступают! – восхищалась Марина Петровна.

И Арсений, стиснув зубы, пошёл. Вначале Робертыч ему скорее понравился. С порога стал называть его «мужик» и пообещал сделать из него человека. Но на второй раз началось! Две недели учил писать цифры в клетках, как в первом классе, – жесть! Потом начались «белые пятна»: «Мужик! Ты меня убиваешь!», «Слушай, что ты со мной делаешь?», «Пожалей моё сердце!», «В могилу сведёшь!», «Лиана, дай валидол!» и т. д.

Лиана Сергеевна прибегала с валидолом.

– Милочка, сходи в магазин!

– Я уже утром ходила.

– Милочка, сходи в магазин!

Слово «милочка» было обманкой. Обычно после «милочка» начинался крик и воспитание Лианы Сергеевны – пожилой, терпеливой и неповоротливой жены «преподавателя от Бога».

– Мам, мне её жалко, – жаловался Арс. – Ну чего он на неё орёт? А она даже не крикнет никогда.

Очень скоро Арсений стал классно решать задачи «на движение по реке».

– А почему по реке? – тупо спросила я.

– Мам, ну ты что, не понимаешь? Там же течение.

– Ну да, правильно!

И вдруг Арс забастовал:

– Всё, не пойду больше. Не, мам, я в нём разочаровался. Ну чё? Он на меня орёт, что я всё не то, всё не так, в могилу сведу. И на неё орёт, а мне её жалко. Нет, мам, всё!

И две недели не ходил, отговаривался, что простудился.

Вдруг позвонил мне Робертыч и долго-долго воспитывал – что вот из-за таких мамаш все беды и что он снимает с себя всякую ответственность.

– Арс, ради Бога! – взмолилась я. – Он же будет мне теперь каждый день звонить и мамашей называть. Ну пожалуйста!

Арс выдерживал характер в общей сложности месяц. Потом ещё раз стиснул зубы и пошёл. А потом наступил день ЕГЭ.

– Да чего ты, мам? Да я им всё там решу, все их идиотские задачки. Ты, женщина, не бойся.

И решил-таки. На семьдесят баллов.

– Ну вот видишь, а ты на него обижался! Звони скорей!

Звонит Марина Петровна:

– Ох, как я рада! Ну что, Жень, я тебе говорила? Говорила же: все поначалу его боятся, все стонут, зато потом-то как хорошо!

И посыпались из неё истории про Робертыча – какой он удивительный, и гениальный, и поразительный, и спорить с ним абсолютно бесполезно, и обижаться на него нельзя. Через полчаса я с облегчением повесила трубку.

– Ну чего она? – спросил Арс.

– Говорила, какой Робертыч прекрасный.

– Ну да, – сказал Арс, – целый год я с ним возился. Но всё-таки сделал из него человека!

– В смысле? – удивилась я.

– В смысле, хоть немного подобрей стал, ну хоть приличней, что ли…

И, тяжело вздохнув:

– Но только чего мне, мам, это стоило…

 

Серебряные туфельки

Вечер не принёс облегчения. Даже сильный ветер, налетавший на сосны горячими волнами, ничего не мог поделать с этим тяжёлым жаром. Как будто хозяйка дула на горячий суп, перед тем как попробовать, и морщилась, обжигая губы.

Арс одним прыжком очутился на крыльце.

– Мам, на мороженое дашь?

– Как, опять на мороженое? – удивилась я. – Ты ведь вроде…

– Нет.

– Но ведь ты ходил…

– Ну… так получилось.

– Как? Ты уж говори, не отмалчивайся.

– Ну ладно. Короче, там бабушка была одна, старенькая такая, совсем бедная, она с продавщицей разговаривала и хотела ей серебряные туфельки подарить, если та ей мороженое даст.

– Не может быть! Это сказка какая-то.

– Правда. Ну, смотри: продавщица молодая такая, вся из себя, а бабушка ей говорит, ну, типа: «Какая красавица, и платье тебе к лицу…» А потом спрашивает: «Ты серебряные туфельки носишь? Глянь, твой размер. – И вытаскивает из старой сумки – правда серебряные! – А ты мне – вон то, простое, в стаканчике».

– А что продавщица?

– А продавщица сказала, типа: «Ну всё, мешаете работать». Она убрала туфельки обратно в сумку и ушла.

– И дальше?

– Дальше я купил мороженое. Потом иду, она впереди стоит, с палкой, с сумкой этой. Ну я, короче, дал ей это мороженое. «Экстрим» – ты знаешь.

Я кивнула:

– Слушай, а тут на столе бумажка валяется какая-то. Телефон незнакомый.

– Это она мне дала. Говорит, к ней внук скоро приедет, с мамашей. Ну… чтоб я в гости к нему приходил, а то он не дружит ни с кем.

– Интересно. А что про этого внука известно?

– Ну лет двенадцать, как мне. Толстый, Игорем зовут. Только что на море был.

– А что он обычно делает, когда у неё?

– Ничего. Только на компе сидит и иногда на речку ходит.

– Пойдёшь?

– Не знаю ещё… Зачем он мне? И речка грязная, как болото, и народу там тьма. Мам, денежку дай!

– Вот. И корм для кошки!

Калитка хлопнула. Синяя кепка Арса запрыгала поверх забора.

Как будто прохладный ветерок откуда-то повеял. Мороженое! Серебряные туфельки!

 

Поднырка

– Мам, ну а вот как ты себе представляешь смерть? Ну что вот это такое? – это Арс, конечно, спрашивает.

Ответ оказался, как ни странно, под рукой.

– Поднырка, – говорю.

– Как это?

– Давай попробую объяснить. В первом классе нас повели в бассейн – он рядом был, в двух шагах от школы. Большой, под открытым небом. Над ним всегда стоял густой пар, особенно зимой, а рядом сладко пахло пончиками и марципанами.

Вначале был лягушатник, мелкий совсем – для таких как мы, лягушек начинающих. Там мы барахтались, наверно, месяц. Потом нам сказали: всё, хватит лягушатничать, в следующий раз – на большую воду.

Этот следующий раз запомнился мне на всю жизнь.

Вместе с нами, мелюзгой, были две старшие девочки. Вот мы шлёпаем за ними босыми ногами по скользкой резиновой дорожке и доходим до вертикальной лестницы – спуска в «поднырку».

Спускаемся по узким ступенькам в неуютную воду и оказываемся перед плотной резиновой перегородкой, тёмной такой. Под неё и нужно поднырнуть, но почему-то страшно, очень страшно, и нырять я ещё не умею. Говорю Ленке, старшей:

– У меня не получится, нырять не умею!

Ленка говорит:

– Бочонок делать умеешь?

– Да. (Бочонок мы учили в лягушатнике: обхватываешь под водой коленки руками, и она сама тебя наружу выталкивает.)

– Ну вот, – говорит Ленка, – подлезаешь под ширму – и делаешь бочонок. Вот и всё. Главное – не бойся.

Подлезаю, крепко зажмуриваюсь на всякий случай, делаю бочонок – и в тот же миг меня выталкивает со страшной силой куда-то, ещё не знаю куда. Чувствую, что вынесло наверх, разжмуриваюсь. В глаза – свет, много-много света и сверкающей воды – краю не вижу. И совсем новый восторг, от которого чуть не задохнулась: была тяжёлая, стала – лёгкая, почти невесомая.

Потом, когда взрослая уже стала, неожиданно нашла про «поднырку» в очень умной книге одного философа, который писал о смерти.

– Ого, – сказал Арс. – Так, значит, не страшно?

– Почему? Я же сказала – страшно было и непонятно. Перегородка эта тёмная пугала. Но давай я лучше тебе дальше о жизни расскажу.

Та большая вода, на которую мы вышли, была на самом деле ещё мелкотой – метр шестьдесят всего. Можно ходить на цыпочках по дну. Кроме плавательных упражнений тут было много всякой кутерьмы. Мальчишки норовили схватить за ноги и уволочь на дно.

Приходилось отбрыкиваться. Ещё была брызгательная война. А самое лучшее – вылезти на бортик, пробежаться по снегу и прыгнуть потом в воду – пятки горят, здорово!

Но скоро всему этому «безобразию» пришёл конец.

Валентин Гаврилович сказал: «На шестиметровку!» И опять в сердце был какой-то холодок – страх этот дурацкий.

Вода здесь тёмная и даже пахнет по-другому. Узкие дорожки разделены канатами-бусами. Народу кроме нас – никого.

Вот Валентин Гаврилович в своём знаменитом сером плаще, сутулясь на ветру, ходит вдоль бортика. А мы, как мыши жалкие, уцепились за него (не за Гавриловича, за бортик) и дрожим от страха.

Девчонки старшие над нами смеются. Вот Гаврилыч свистнул – Ленка поплыла, вот – Ирка. И вот – «Женя, пошла!» Это я, значит.

Как сомнамбула отцепляюсь от бортика, ложусь на воду, глаза зажмурены, чтобы не смотреть в эту страшную глубину – и пошла, кролем.

Вдох в одну сторону, вдох в другую… Дорожка длинная, чувствую, устала – машинально, по привычке ноги опустила, а дна и в помине нет. Тут я от страха хлебнула воды и стала пузыри пускать. Нет, думаю, так нельзя!

Выпрыгнула над водой, чтобы воздуху набрать, а в этот момент Гаврилыч мне рейку свою длинную протянул… Я башкой об эту рейку, буль-буль – и опять вниз.

Вдруг спасительная мысль – «бусы»! Уцепилась за них – дышу. Потом – к бортику. Гаврилыч подошёл:

– Жень, ну ты чего? Это ж тебе не метр шестьдесят. Ладно, отдыхай, потом поговорим.

Отдыхаю. Потом он ко мне вернулся и поговорил.

Главное запомнила: как бы ни было темно и глубоко, глаза надо открытыми держать. Тогда страха не будет – ты его своими открытыми глазами побеждаешь. А зажмуришься – идёшь ко дну.

После этого я глубину полюбила. Потом мы выиграли на ней одно командное соревнование.

 

Бастилия

Приближалась «Бастилия» – четырнадцатое июля – день рождения бабушки Мары. А её уже не было. Она умерла в феврале.

Мы привыкли собираться у нас на даче, на веранде, c белыми бастильскими лилиями, с красным вином – вокруг мамы-бабушки, раздающей всем свои лучистые улыбки.

Первая «Бастилия» без неё. Я съездила на рынок, и мне повезло: попался хороший букет её любимых лилий «кандидум» и ещё – у одной маленькой доброй старушки – целый куст белых «регалий» – с луковицами и землёй. Гера – Сашкин муж – отсканировал улыбающуюся бабушкину фотографию, и широкая светлого дерева рамка, купленная наугад на том же рынке, подошла идеально. «Ну и глазомер у тебя», – сказала Александра, когда я попросила её вставить фотографию в рамку.

Теперь мама-бабушка стояла в рамке на большом дубовом столе на веранде и ждала гостей. А я, забыв обо всём, смотрела и смотрела на неё. Как хорошо, что она дождалась правнука, Мику, – его два годика мы будем отмечать через две недели. Как жалко, что «регалии» заняли своё место в саду только сейчас – до этого я никак не могла их найти.

И жаль, что мама не дождалась моих рассказов, ведь она всегда говорила, когда я ей что-то рассказывала: «Ты записывай, записывай, а то ведь забудется». И вот когда её не стало, меня словно прорвало. Видно, с ней ушло какое-то очень дорогое время – весёлое и таинственное. И я, словно хватаясь за соломинку, стала вытаскивать его из кладовочек памяти, чтобы не дать ничему пропасть.

Но тут, перед её фотографией, у меня вдруг мелькнула мысль: среди них, этих рассказов, не было ни одного про неё саму!

Лето было аномально жарким: тридцать пять в тени! Один за одним раздавались телефонные звонки, и наши обычные «бастильщики» говорили, что не могут двинуться с места от жары, но что душой с нами.

Так получилось, что мы встречали эту «Бастилию» совсем маленьким кружком. Щенок Лукас мельтешился под ногами. Пришёл кот Санди и сел на свободную табуретку. («Почему я люблю твоего Сандюрочку больше своего рыжего»? – говорила бабушка.)

На столе, кроме бабушкиной фотографии, стояли белые лилии, блюдо со спелыми вишнями – каждая ветка с листочками, черничное варенье-пятиминутка, сваренное мной по бабушкиному рецепту (пять минут – и готово!), торт и свечка со Святой Земли, подаренная Марьянкой и за неимением подсвечника поставленная в бутылку из-под кагора.

– Это баба Мара, – сказали Мике-правнуку. Он посмотрел на фотографию задумчиво.

– Нету, – сказал он, – нету бабы.

А бабушка смотрела и улыбалась.

– Кенга! – сказал Мика и обернулся. В кресле-качалке важно сидела большая кенгуриха с кенгурёнком в кармане, одно из многих уникальных произведений бабушкиных рук.

Загремел гром. Грозу обещали уже целый месяц, но её так и не было.

– Ничего нет, – сказала я. Мама-бабушка всегда так говорила, «чтоб не сглазить». Сверкнула молния, небо раскололось с треском, словно спелый арбуз, и хлынул долгожданный ливень.

Мика перемазался тортом с шоколадной начинкой и вареньем-пятиминуткой. Родители, Гера с Сашей, с двух сторон вытирали ему щёки, потом руки и ноги, на которые он быстро пролил сок.

– Давайте вспоминать бабушку, – сказала я.

– Вот пусть каждый пойдёт и вспомнит наедине с собой, – сказал Петя, покосившись на чумазого Мику.

Допив чай, мы стали вылезать из-за старого дубового стола.

– Отвратительней Бастилии я не помню, – буркнул Филя, которому только что исполнилось пятнадцать.

Когда всё было убрано, мы с Арсом снова оказались за столом.

– Давай вспоминать, – сказал он.

– Бабушка говорила, – сказала я, – она нисколько не сомневается, что ты станешь художником.

– Я знаю, – сказал он. – А помнишь, к нам лез пьяный Захар? А она смеётся и говорит: «Возьми мою палку и стукни его по голове». А в это время Сандюра пришёл из своего трёхдневного похода, бабушка подумала, что это Захар, и закричала: «Женя, он лезет через окно!» Помнишь? А потом Захар принял в темноте Филю со шваброй за привидение и ушёл.

Тут откуда-то снова появился Филя и присел на табуретку с краю стола. Свечка со Святой Земли ещё горела. Он подобрал белый свечной нагар и стал разглядывать его, как разглядывала баба Мара, гадая на Крещенье. Так мы посидели ещё немного и разошлись.

На следующий вечер, когда я снова вышла на веранду, лилии оглушительно пахли, а стол вокруг бабушкиной фотографии был весь завален разными вещами. Тут были кисти и банка с невылитой акварельной водой, потрёпанный томик Агаты Кристи (Арс до этого её не читал и вдруг взялся, а ведь это было бабушкино любимое летнее чтиво); целая гора карточек с шахматными задачами (Филино богатство, доставшееся ему через третьи руки от какого-то ныне покойного гроссмейстера); Микин вертолётик, его же маленький поющий волчок; а сбоку лежал длинный, недавно купленный замок для Петиного велосипеда.

«Опять всё побросали», – по привычке подумала я и уже схватила первое, что попалось под руку, – Микин вертолётик – чтобы убрать его в ящик с игрушками. Но тут мой взгляд нечаянно встретился с бабушкиным. Она улыбалась, так что все морщинки вокруг глаз казались лучами, и, глядя прямо на меня, попросила:

– Оставь, Жешечка.

Я оставила всё как было, и написала рассказ – этот самый, которого не хватало.

* * *

 

Полёт шмеля

– Арс, ну чего вы с мамой всё ругаетесь? – говорил Филя. – Ну ведь она же права. Пол-лета уже прошло. А ты – ничего. Охота тебе пару по пленэру получать?

– Да, охота. Задолбали уже.

– Ну давай, валяй в том же духе.

Арс пошёл, сел на пень и уткнулся в Достоевского. Через несколько минут он уже гоготал на весь участок.

Филя подтянулся на турникете, подошёл и заглянул ему через плечо.

– Чего читаешь?

– «Идиот».

– А чего ржёшь?

– Ну, понимаешь, меня прёт от него. Не, правда, меня сам стиль его прикалывает.

– А суть-то в чём? Ну что он там хочет сказать?

– Ха! Он хочет сказать, что Лев Николаевич – идиот.

– Нет, слушай, с тобой по-серьёзному вообще нельзя.

С участка, который находился за ними, через улицу, раздались звуки скрипки.

– Играет, – сказал Филя.

– Надоело. Опять эти гаммы. Достал!

Никита, их ровесник, брал уроки у знаменитого скрипача, уже участвовал в престижных конкурсах и на даче играл каждый день, утром и вечером, прям как чёрный раб. Вчера, когда Филя с Арсом возвращались из магазина на велосипедах, они наткнулись на Никитиного отца (он тоже, между прочим, скрипач). Дядя Андрей ехал на велосипеде им навстречу. Остановился. И они остановились – из вежливости. Ну, в общем, он похвастался, что Никита в первый раз выиграл конкурс и даже «огрёб» премию в сколько-то там тысяч рублей.

Теперь Арс сплюнул и со злостью посмотрел в сторону Никитиного участка.

– И какое мне дело до его конкурсов и до его бабла? И мама всё тычет: «Слышишь, играет?». Слышу – лучше б не слышал. Что толку-то, если он, кроме скрипки этой своей, вообще уже ничего не видит? Раньше хоть о чём-то можно было поговорить. А теперь – отстой полный! Собаку он нашу, видите ли, боится. Девчонки какие-то, дуры, к нему на день рожденья ходят. Сю-сю-сю, Никит, сыграй… Чтоб я ещё кода-нить к нему пошёл!

– Ладно, хватит. Ты тоже со своим Рембрандтом не расстаёшься. Единственный свет в окошке он у тебя. И ещё этот… Анонимус Фрэнч. Давай на речку?

– Ла-а-дно.

Выкатили велосипеды. По дороге Арс спросил Филю:

– Как думаешь, кто круче: Достоевский или Марина Петровна?

– Ты чего, совсем?

– А что? Мама говорит, Марина Петровна когда-то всему посёлку телефон сделала. Чернику, мёд, молоко козье всем достаёт. Всё на ней держится.

– Ну… я так не считаю. Марина Петровна – она для нас. А Достоевский для всех – кто сейчас, кто был и кто ещё потом будет.

– Ага.

Когда они подъехали к речке, было уже часов девять вечера. Жара спала.

Отсюда начинался крутой спуск. Песчаная тропинка подпрыгивала на буграх между кривыми низкорослыми соснами. На велике – тот ещё слалом.

Но сейчас Арс остановился наверху обрыва как вкопанный.

– Вау! – закричал он. – Смотри!

Филя так резко затормозил, что чуть не слетел с велосипеда. Перед ними был обычный пейзаж: причудливо извитая речка внизу, затянутые ряской камышовые болотца, маленькая церковь на дальнем бугорке, с левой стороны лес, с правой – дома.

Но казалось, что видят они его в первый раз. Фоном были неведомо откуда взявшиеся чернильного цвета тучи. Но тьма их, стоявшая плотной стеной, сталкивалась с потоком золотого закатного света, заливавшим всю равнину.

– Ну да, правда, – сказал Филя. – Такого ещё не было.

– Да это же Эль Греко! Ты что? – вопил Арс. – Не, чего же делать-то?!

– Как чего? Мы плавать не будем, что ли?

– Ща, подожди.

Арс достал из прикрученной к рулю корзины небольшой блокнот и коробку с сангиной.

– Я быстро. – Он стал быстро набрасывать весь пейзаж. – Эль Греко ведь не снилось! Слушай, что-то сейчас не тянет, поехали назад?

Когда приехали, уже зажглись звёзды. Арс принёс на веранду холст, краски с растворителем, неотмытую засохшую палитру, достал из велосипедной корзины блокнот с наброском – и начал.

Окно веранды было раскрыто в сад. С Никитиного участка опять доносились звуки. Только теперь это были не гаммы, а «Полёт шмеля».

Огромный золотой шмель носился в тёмном воздухе по всему их саду, вился над мамиными цветами, над верхушками сосен, над пейзажем Эль Греко!

– Чёрт! Хорошо играет ведь!

– Ну а я что тебе говорил? – отозвался Филя.

– Ладно, завтра сходим к нему?

– Да я-то не против, сходим, конечно…

 

Шуты

День просмотра всегда чем-то смахивал на Новый год – суета, беготня, хаос разбросанных работ, и потом огромный разноцветный серпантин расползается по всем этажам и переходам школы. Работы выкладывались на полу. Подкладкой служили, как правило, рулоны старых обоев, вывернутых белой стороной наружу. Иногда – листы ватмана.

Накануне все носились с папками, всклокоченные и дурные, оставались после уроков, что-то судорожно дописывали, приклеивали на паспарту…

Борода, проходя по коридорам, зловеще постукивал своей заслуженной тростью с загнутым концом, и взгляд его ярко-синих глаз из-под лохматых рыжих бровей становился всё пронзительней.

Только Арс сохранял олимпийское спокойствие. Совсем недавно у него пропала в школе папка со всеми набросками. Трёхдневные поиски ничего не дали – и вот наступило спокойствие отчаянья. «Двойка обеспечена, но на просмотре жизнь не кончается», – сказал он Филе.

С Бородой преподы всегда спорили до хрипоты, впрочем, как и друг с другом, но последнее слово чаще всего оставалось за ним.

Донат Петрович (Борода он же) обожал всех своих учеников, но был строг, как Бог. И просмотр всегда немного смахивал на Страшный Суд, так что всем было ради чего стараться. Тут знаменитая трость становилась и перстом указующим, и царским жезлом. Подойдя к работам, Борода прицеливался взглядом, сгибался пополам и начинал отбраковку. Подковырнув концом трости негодную работу, безжалостно переворачивал её лицом вниз, и так дальше – одну за одной, пока не оставалось нескольких «приличных», отобранных для развески.

Только у Дины он почти никогда ничего не переворачивал.

Дина была самой маленькой по росту в их группе (семиклассницу, её можно было принять за второклашку) – и притом страшно талантливой и работоспособной. Только смеяться она не умела и улыбалась очень редко.

– Ну хочешь, я тебя усыновлю? – шутил Донат. – Будем в зоопарк с тобой ходить, в театр, всё у тебя будет хорошо.

Дина снисходительно молчала (кстати, у неё были прекрасные любящие родители, которые очень ею гордились).

На просмотрах у Дины было такое море шикарных работ, что тут трость Доната наконец-то получала возможность отдохнуть.

Утром Арс схватил рулон старых обоев, папку и понёсся в школу.

Он ехал в метро и думал: «Какая это всё суета! То ли дело было на пленэре в Малоярославце!» Красотища, спокойно, никто не пристаёт, а они (Толька, Арс и Глеб) сидят себе втроём, пишут церковь и слушают по смартфону рэп (правда, потом Глеб залил ему пивом всю работу). Ещё девушка местная подошла, поздоровалась, спросила, можно ли посмотреть работы. «Конечно, – сказал Толька. – Вот Арс! Запомните имя! Лет через десять все будете у него работы покупать!» «Чего молчишь?» – спросил он у Глеба. Глеб только икнул, ничего не сказал. Смехота. Да, всё-таки хорошо там было.

Просмотр. Начинается, как обычно, с девчонок. Три «подружки-хохотушки», Таня, Маша, Полина. Они приходят на полчаса раньше и раскладываются на самых светлых местах – под окнами.

Всё как всегда. Борода потыкал палкой, Полина уже рыдает в сторонке, родители по уголочкам охают, вздыхают…

Теперь Никита.

Борода:

– Ну что я могу ему поставить? Опять мамаша всё писала. Я её руку ни с чем не спутаю. Ну когда сам-то начнёшь, а? Ладно, проехали.

– Толя, Глеб – набирают потихоньку. Больше работать надо, и будет нормально.

И вот Дина.

Все, конечно, сразу набежали – как на персональную выставку: «О, Дина!» Работ опять море, в глазах пестрит, остановиться ни на чём не получается. Сама стоит сбоку, незаметная, маленькая такая.

Все ждут привычного: «Пять! А чего ещё? Шесть не могу».

И вдруг Борода начинает как-то непонятно постукивать палкой, кривится, сердито зыркает в Динину сторону. Пауза какая-то неприятная.

Дина становится как будто ещё меньше ростом.

– Что я могу сказать? – Борода говорит. – Я выбрать ничего не могу. Тут всё одинаково, а значит – плохо! Взгляд замылился. Да, много, но что-то грустно мне как-то на всё это смотреть!

Все стоят как громом поражённые. То есть как – плохо? Это плохо? Он чё, вообще?

– Ну уж прям, плохо! Петрович, ты что? – это Яна Валерьевна.

– Ладно, поставим ей четвёрку пока. Пусть подумает как следует. Избаловали мы её пятёрками своими.

И дальше идёт.

– Арсений?

– Это у нас Арсений, – Яна Валерьевна поджала губы и метнула в него нехороший взгляд. (Говорила мама: не раскладывайся рядом с Диной – не в твою пользу сравнение. Сколько у неё работ, сколько у тебя. Но так уж в этот раз получилось!)

– С Арсением что-то делать надо. – Борода.

– Исключать – что делать! – Яна Валерьевна. – Где наброски? Где гипсовая голова? Что молчишь? Где гипсовая?

На лице у Арса появилась кривая улыбочка:

– У меня это, простая…

– Ну совсем простая!

Вдруг из мастерской напротив вылез на шум Алексей Романыч, весёлый такой, безмятежный, как будто только что из рая (он, вообще-то, в последних классах композицию вёл – чего вылез, непонятно).

Посмотрел поверх голов на Арсовы работы (рост у него был жирафий).

– Ух, красота-то какая! Вот где цвет-то!

Яна Валерьевна:

– Да у Арсения всегда красота, кто ж спорит. Только мы ему тут совсем не нужны, вот ведь в чём дело! Не учится он ничему. Что хочет, то и творит.

– Шкаф! – сказал Романыч. – Нет, ребята, это же дорогого стоит! Это же не шкаф, а чёрт знает что такое! В нём жить хочется! Интерьер, наверно? – спросил он у Бороды. Тут опять влезла Валерьевна:

– Интерьер у нас, вообще-то, ещё в прошлой четверти был! – мрачно сказала она.

Но Романыч её как будто не слышал. Он смотрел на «Шутов».

Их было много – несколько небольших эскизных работ. Тушь, перо, тонированная бумага. Силуэтная техника.

Шуты плясали под плавными закруглёнными сводами палат в лучах нахлынувшего откуда-то небывалого света. Свет был их Музыкой, их Гуслями-самогудами, их нескончаемой Радостью. Сам пир, на котором они танцевали, укатился куда-то на задний план, а на переднем был только этот размашистый свет – его полосы, блики и пятна – и ликующий, неостановимый танец – танец Шутов!

– Ты у нас Арсений?

– Я.

– Зайди потом ко мне, – шепнул ему Романыч и, пригнувшись, снова исчез за дверью своей мастерской.

Просмотр закончился. Арс получил заслуженную тройку.

Рулоны были свёрнуты, работы убрались в папки. Коридоры опустели.

Только кое-где ещё валялись обрывки бумаги со следами чьих-то испачканных в краске кроссовок.

«Ох, ещё к Романычу», – подумал Арс.

И тут – заметил Дину. Она стояла у дальнего окна и смотрела на деревья в тумане своим серьёзным и далёким взглядом.

Арс подошёл, встал немного сбоку и тихо погладил её по голове.

– Хочешь, я тебя усыновлю? – спросил он и улыбнулся своей широкой, во всё лицо улыбкой.

Дина осторожно повернула голову, подняла глаза – и засмеялась – маленьким, коротким смехом!

Из стихов Арса

 

Филин дневник

1.

Вот уже неделя, как мы в Крыму. Пока могу сказать только одно: Крым – это сила. Лагерь расположен в двух пещерах. В одной – девочки, в другой – мы. Рядом казачье поселение. От них к нам иногда забредают свиньи и лошади. Много летучих мышей, но они в пещерах не живут. В наших, по крайней мере, их нет. Воду берём из неблизкого источника. Повара – Антип и Коля (старшеклассники) – готовят каши: гречку, рис. Из еды ещё – колбаса, хлеб, помидоры, перцы. На марше и на «объекте» (в Бахчисарае, например, или в Эски-Кермене) есть нельзя. Срываешь одной рукой кизил с кустов, ну и всё.

2. «Испытание»

Встали рано, до жары. Позавтракали. Пришли на точку. Палмих стал делить на группы по четыре. Как поделил, мне не понравилось. В нашей слабые все – Егор, Лера, Катя и я. Группы выходили с интервалами. С каждой шёл кто-то из преподавателей. С нами был Валерий Дмитриевич (историк). Шли часа, наверно, полтора – местность гористая, лесистая, тропинки петляют, разбегаются во все стороны. Валерий Дмитрич нам зубы заговаривает – про историю. Довёл нас до какого-то места, велел делать привал – и ушёл: после получасового привала надо было возвращаться в лагерь – самим.

Расположились мы в тени, – солнце уже допекало – вытащили из пакета перцы, схряпали, потравили анекдоты (несмешные) и пошли в обратный путь.

Единства среди нас не было. Лера почему-то склонна была доверять Егору. Мы с Катей пререкались и потому тоже побрели за ним. Направление-то явно верное, но с оптимального пути мы сбились сразу – ещё до первой развилки. Когда поняли, обругали друг друга, но не возвращаться же – пошли дальше. Местность кривая, кособокая, лёгкий лес, кизиловый кустарник; земля – крупный гравий, острый такой. Очень скоро я разбил себе в кровь колено, но этого никто, кроме меня, не заметил. Поплутали мы ещё – и спустились в долину, в Каменку. Это у нас указание такое было – если собьёмся с пути, идти в Каменку: её отовсюду видно. Пришли. Там торговые палатки – торгуют в основном виноградом и горилкой. Кто-то из нас воды купил – сдуру, газированной. Никого из наших мы, конечно, не встретили. Солнце жгло жестоко. Больше там делать было нечего, и двинулись мы дальше по скачущей дороге, через бесконечные гряды холмов. Пробовали шутить, но юмор был мрачный. Потом Егор сказал, что у него тепловой удар, а тут пещера какая-то подвернулась – залезли в неё. Лера морально совсем сникла. Легла и смотрит в потолок, ничего вообще не отвечает. Мы с Катей подумали, решили их оставить и на разведку пойти – я в одну сторону, она в другую (договорились далеко не заходить).

Иду, иду… Холмы кончились, и я увидел дорогу. Она уже не петляла, а шла прямо. Я – по ней. Чувство было странное – ошибиться уже никак нельзя. Дорога вывела к лесистому месту: лес редкий, с чётким уклоном в одну сторону. Нашёл ключ – источник то есть! Потом вышел к какому-то водоёму, встретил компанию местных жителей, которые там рыболовствовали и выпивали. Спросил, что за местность. Получил ответ: Пятая балка.

Пятая балка! Ориентир середины пути! Проходили мимо неё с Валерием Дмитричем. Возрадовался и рысью кинулся назад к пещере. По дороге думал: у Егора и Леры было время отдышаться и прийти в себя. А что Катя? В сталкерские способности её я не верил, но в здравом смысле не сомневался.

Возле пещеры сразу различил её фигуру. Она тоже увидела меня – замахала руками.

Пятая балка! Все сразу воодушевились и пошли. Особенно мысль о воде их подгоняла.

Из ключа пили долго и жадно, умылись, побрызгались.

У водоёма я снова увидел ту компанию. Помахал им. Они чё-то в ответ прокричали. И только прокричали, как из-за деревьев фигура появилась.

– Валерий Дмитрич! – завопили мы в четыре голоса.

Он шёл широко раскрыв глаза (как будто ещё не верил, что это мы) и расставив руки (как будто уже хотел обнять сразу всех четверых). Но, подойдя ближе, быстро убрал руки за спину, прищурился и сказал:

– Ну, братцы, вы даёте! Всех на уши поставили!

Потом, заглянув каждому в глаза:

– А всё-таки молодцы – не скисли!

Рассмеялся немного нервным смехом, достал мобильник и дрожащими руками отэсэмэсил так, что Палмих (как потом выяснилось) ничего не понял – только почувствовал: нашлись!

Егор и Лера шли позади, мы, Катя и я, рядом с Дмитричем. Иногда оглядывались – не отстали эти двое? Нет, шли довольно бодро, улыбались. Егор, кажется, забыл про «солнечный удар», Лера – свою хандру, держались за руки. Вскоре мы наткнулись ещё на двоих «спасателей» из нашего лагеря. Пришли уже ближе к вечеру.

Встретили нас хорошо – без ругани. Ксения («мать-хозяйка» она у нас называлась) подлечила моё колено, повара накормили всех «обужином». В этот же день ещё писали контрольную по истории Крыма – маленькое, лёгкое, приятное мероприятие.

3.

Проснулся утром и сразу вспомнил вчерашнее приключение. Валерий Дмитрич назвал его одним из эпичнейших провалов за все крымско-школьные годы. Провал так провал. И всё-таки было там ещё что-то такое… радостное. Что – пока не пойму, но радость осталась.

 

Филин дневник

Продолжение

Звёзды здесь огромные, с блюдце, и видны все сразу – все созвездия нашего северного звёздного неба. Когда смотришь в телескоп в чистом поле – дух захватывает! Процион запомнился, почти такой же яркий, как Сириус, – белая двойная звезда (с карликом) из созвездия Малого Пса…

Места:

Бахчисарай – величественный;

Дворец Воронцова – нарядный;

Балаклава – сила, мощь, крепость венецианская; (В Крыму всё переплелось. Потому и выбрали его для Панорамы цивилизаций, ну и вообще.)

Никитский ботанический – лучше всего кедры и камни, ещё бонсаи. Стихи себе переписал – на камнях там были высечены.

* * *

* * *

(Китаец древний писал.)

И вот ещё.

* * *

Наверно, поэтому все наши преподаватели и собрались в нашей школе.

С Ай-Петри вид на весь Крым наилучший.

Да, есть ещё там одна гора, одна из самых крутых. Так вот: там, возле самой вершины, – Дур, башенка такая из камней. Когда поднимаешься туда, берёшь себе у подножия камень. Ну вот, за годы башня и выросла (но о ней только мы знаем, больше никто).

Челтер Коба – пещерный монастырь Фёдора Стратилата, где до сих пор селятся монахи-пустынники. Животные бегают ещё там у них – совершенно святого вида. Коза с козлёнком, собака, кошечка… Вообще-то, они обычные, но коза с ангельским лицом, собака размером с кошку, а кошка размером с мышку. Да там достаточно видеть эти камни! «Тоже святые?» – с улыбочкой спросит кто-то. Пожалуй, так. Могли бы много чего рассказать, но молчат.

В пещеры-кельи мы не заходили. Старец вышел к нам, настоящий такой, очень добрый. «Мир всем!» – произнёс. Остановились, посмотрели друг на друга – и дальше пошли.

 

Непрерывная функция

«Ничего лишнего» – было всегда её девизом. Так она и жила. Выбрала самую чистую и самую строгую науку – геометрию – и с тех пор никогда не расставалась с карандашом и бумагой.

Потом родился Петя. Мальчик был хилый, много болел, сидел дома. Муж Полины Николаевны, тоже математик, преподавал на мехмате, вёл аспирантов, выступал на конгрессах – дома его почти не видели.

И начала Полина Николаевна «потихонечку-потихонечку» Петю к геометрии приучать. Поначалу интереса не было. Залезет он на стул, заглянет сбоку к ней в тетрадь, слезет и бежит к своим солдатикам. Потом что-то стал слушать. А однажды придумала она задачку красивую и говорит: «Ох, что-то мама глупая стала, никак задачка не решается. Петечка, помоги». Петя отзывчивый был. Посидел-посидел, почирикал-почирикал карандашом по бумаге – и бежит к ней: «Готово!»

Так и пошло. В школе Петя учился слабовато, пропускал много.

А в старших классах вдруг так рванул, что намного обогнал одноклассников, особенно по математике. И побежало время: окончил мехмат, женился, два сына у него: Филя на папиных задачках вырос – в девятом классе матшколы учится, Арсений в художественном лицее «рисовульки рисует».

А маме, Петиной маме, Полине Николаевне, уже тем временем восемьдесят стукнуло. И стала она «кончаться». «Кончаюсь, – говорит. – Устала. И так уже много пожила». Гемоглобин упал ниже низкого. Рак крови поставили, положили в больницу. Стал Петя бегать на станцию переливания крови, доноров ловить. Пять переливаний сделали – гемоглобин подняли, тромбоциты упали в десять раз ниже нормы.

Плачет бабушка, ничего уже не хочет.

И вот придумал Филя, любимый внук, как дух в ней поднять.

Вытащил из олимпиадных задач красивую, про вневписанную окружность, и с отцом послал, дескать, вот он бился, решить не может, просит бабушкиной помощи.

Приехал Петя к маме. Она под капельницей лежит бледная-бледная, всё тело какой-то сыпью пошло: чужую кровь отторгает.

– Вот, мамочка, Филя задачу не может решить, на тебя надеется.

– Хорошо, положи, обязательно посмотрю.

– Как бабушка? – спросил вечером Филя. – Задачу смотрела?

– Вряд ли уже… – Отец взял его за плечо. – Она совсем плохая. Но обрадовалась. Говорит, посмотрит. Тебе привет передаёт.

На следующий день Петя проснулся в пять часов (жили тогда на даче) и побежал на поезд. Когда около шести вечера Филя открыл ему калитку, он стоял как-то сбоку, словно не мог войти. Потом быстро прошёл по дорожке в дом. Я встретила его на веранде, услышала: «Всё». Филя стоял под жасмином, с протянутой рукой – как протянул руку отцу, так и остался стоять. И лицо было такое, как будто вдруг сильно подавился.

– Как же так? – пробормотала я. – Ты… успел попрощаться?

– Она уже ничего не понимала: бредила, хватала воздух руками. «Скорей! Скорей!» – Как будто боялась чего-то не успеть. Меня не узнала. Потом я ушёл, думал сходить на работу, прийти ещё вечером. А мне позвонили с её мобильника, что уже всё. Я пришёл – её уже нет. Соседка по палате рассказала, что она всё чертила что-то в воздухе, как будто круг, потом сказала: «Так!» – и умерла. А ведь ещё ночью, говорит, сумела лампочку над кроватью включить и как будто читала.

Филя медленно поднялся по ступенькам на крыльцо.

– Совсем всё? – тупо спросил он.

– Совсем. Это тебе, – отец протянул ему сложенную вдвое бумажку – листочек в клеточку. Филя развернул – его почерк: «Дано: вневписанная окружность… Доказать…» А внизу бабушкиным аккуратно заточенным карандашом выведен слабенький крестик. Крестиком она всегда помечала решённые задачки. Он сложил бумажку, сунул в карман и пошёл в сад, где Арсений, сидя на пне, писал свою сосну.

– Папа пришёл? – спросил он, не отрывая взгляда от этюда.

– Угу.

– Как бабушка?

Филя молчал.

– Задачку не решила?

– Решила.

– Ого! – Арсений положил кисточку на траву и посмотрел на него.

Филя шагнул к нему и погладил по кудрявой голове.

– Ты хороший, Арс, ты очень хороший…

– Ты что… – Арсений испуганно схватился за кисточку.

Филя молчал.

– Умерла?

– Да.

…

«Что же теперь?» – думала я. Ведь Полина Николаевна всегда говорила: «У нас с Петей пуповина до сих пор не прервалась». И это была правда.

Прошли похороны. Поминок не было, потому что Полина Николаевна категорически запретила их устраивать.

Петя только и делал, что ездил на велосипеде – то в магазин, то просто так, по окрестностям. Филя сидел в баньке и играл сам с собой в шахматы. Арсений бродил по саду и швырял шишками в стволы сосен и ёлок. А я всё прибиралась и прибиралась в нашем осиротевшем доме, словно пыталась заменить ему Полину Николаевну, и без конца таскала цветы в горшках то в сад, то обратно на веранду.

В то утро Арсений деловито сунул краски в целлофановый пакет и сказал:

– Мам, закрой калитку.

– Куда?

– Пленэрить на речку.

Я закрыла калитку и вернулась в дом.

Из комнаты Полины Николаевны раздавались оживлённые голоса – Фили с Петей. Я стала убирать со стола остатки завтрака.

– Непрерывная функция – знаешь, что это такое? – спрашивал Петя. – Ну так вот… Подожди, не перебивай… Понял? Ну да, это она и есть… Вот задачка…

И потом ещё – Филины робкие вопросы, Петины «ну смотри…» и снова Филино удовлетворённое угуканье и обдумывающее мычание…

 

Орден Лопуха

Помню одно далёкое лето под Звенигородом. Была я маленькая на даче с детским садом. Заросли малины и крапивы, крапива в человеческий рост, ягоды огромные и сладкие. Руки и ноги потом горят ещё целую неделю. Стрекозы-пираты летают вокруг как самолёты-разведчики. Ливни такие, что друг друга не разглядеть на расстоянии нескольких шагов. Однажды в грозу земля чуть не раскололась пополам и огромное дерево с грохотом упало на крышу нашего домика прямо во время тихого часа!

Был овраг, где мы рвали «ёжики», пулялись ими, делали смешных человечков, украшали себя и друг друга колючими «орденами».

Потом откуда ни возьмись явилась Рябина – красно-розовая, жёлто-оранжевая, горько-сладкая! Из неё делались бусы, но одна рябинина почему-то оказалась у меня в носу, и я подумала, что сейчас умру!

Прошло много лет. Идём с Арсом через овраг – а там «ёжиков» видимо-невидимо! Срываю три штуки и, соединив вместе, прикрепляю себе на футболку. Арс даже не заметил. Вдруг навстречу нам старик идёт, чем-то немного на лешего похожий. Увидел мой «орден» и, прищурившись, спрашивает:

– А вы хоть знаете, что это за цветы?

– Ёжики, – говорю, смеясь (так с детства осталось, другое в голову не пришло). Арс выжидающе молчит.

– Не знаете? – удивляется старик. – Неужели?

Молчим и улыбаемся, предчувствуя подвох.

– Так ведь это лопух цветёт!

Тут у нас как будто глаза открылись. Смотрим – перед нами и в самом деле гигантские лопухи.

Как же так получилось, что развесистые лопухи, в которых мы маленькими прятались друг от друга и от дедушки в Кузьминском парке, не соединились в моём сознании с «ёжиками» под Звенигородом? Да! Если бы кто-то сказал мне раньше про цветущий лопух, я бы точно подумала, что меня разыгрывают.

– Ну вот, хоть будете знать! – старичок махнул нам рукой и пошёл дальше.

– Будем знать, – повторила я ему вслед.

Так ещё раз улыбнулось мне моё репейное детство и, убегая, наградило ехидным орденом Лопуха.

 

Жасминовая музыка

Стояла небывалая жара. Дым, смог, мгла – как только не называли. Горели торфяники. Горели дома и люди. Как война.

В саду у нас на даче все жасмины стояли серые, со скрученными листьями. Земля под ними потрескалась и превратилась в пыль. Улитки в кустах валялись белые как мел – вылитые окаменелости.

Но жизнь продолжалась. Стрекоза-пират усиленно патрулировала свою территорию, кот иногда уходил гулять, где ему вздумается, собака оббрёхивала из-за забора машины и велосипеды. А огромный вертолёт то и дело проносился над нами с ужасным рокотом, причём так низко, что Саша сумела разглядеть свисающую лестницу.

Возле зелёного сарайчика по пути к садовому колодцу расположился Микин надувной бассейн. Из него без разрешения пили кошки и собака, в воде плавала сухая хвоя и всякая шелуха, прилетавшая с неба. Поэтому Мика в нём не купался, а купались пластилиновые лягушки и крокодилы, а ещё вертушка на палке, которая, если водить ею по воде, умела пускать красивые волны.

Утром и вечером мы с Микой брали кувшины, ведёрки и шли к колодцу. Там стоял таз, большой белый бак, старое ведро из-под краски и разные другие ёмкости. Они были уже с водой и ждали, когда мы начнём свои поливочные работы. Ждала и птичка Робин, она же малиновка, она же зарянка – самая красивая из всех птичек нашего сада. Как только вокруг бака с водой начинали появляться лужицы, она прилетала и начинала радостно прыгать между вёдрами и тазами.

Я говорила: «Здравствуй, птичка Робин. Как дела, птичка Робин?», она кивала головой и косилась на нас круглым внимательным глазком.

Вечером никакой прохлады не было – был накопившейся за день зной и дым. Как будто обдавало жаром из печки. Кот с собакой валялись на земле бок о бок, как неживые. Стрекоза сидела на деревянном перильце крыльца, с выпученными глазами, и никуда не улетала. Саша, заходя в дом, подивилась на неё и сказала:

– Сегодня птицы как будто посходили с ума: они прыгали сверху в жасмин, потом вспархивали и слушали, как звенят сухие трубочки листьев. И так по многу раз – видно, понравилось. А птичка Робин мыла ножки в Микином бассейне.

– А как? – спросили мы с Микой.

– Она сидела на краю, потом вспархивала, на лету мочила ножки в середине бассейна и потом садилась на край с другой стороны.

– А Сандюра её не трогал?

– Нет, конечно. Котам сейчас не до того.

Перед тем как лечь спать, я включила радио. Кто-то рассказывал об умирающих от жары животных и о птицах, падающих замертво на крыши автомобилей.

А ночью разверзлись с треском небеса, зашумел ливень и я, проснувшись, лежала как во сне и не верила своим глазам и ушам.

А потом представила себе наших птиц – счастливые, они сидят сейчас, зажмурившись, в кустах полуживого жасмина и слушают с ним его давно забытую музыку.

 

Вместо послесловия

* * *

* * *

* * *