Введение

Адекватно представить в одной главе даже малую часть метафизики Фомы, явно невозможно1. И все же мне хотелось бы в общих чертах обрисовать здесь основные элементы того, что можно было бы назвать томистской «теорией вещей». Это не то же самое, что онтология Фомы, или его теория сущего в мире, так как Фома полагает, что сущее – то, что есть, – подпадает под все десять аристотелевских категорий, не ограничиваясь категорией субстанции, в которую входят вещи. Но это и не то же самое, что теория субстанции, так как можно спорить о том, считает ли Фома субстанцией все то, что он признает вещью2. В этой главе я буду исходить из того, что вещи включают в себя не только субстанции и артефакты, но и хотя бы некоторые из частей, которыми конституированы субстанции. Под «частями» я буду понимать как то, что Аквинат называет «составными частями», например, руку человека или крышу дома, так и метафизические части, например, материю и форму, которые образуют материальную вещь иначе, нежели составные части3. Чтобы понять базовое мировоззрение Аквината, важно понимать его теорию вещей, и в частности его взгляд на то, что означает для чего-либо быть одной вещью.

Помимо того, что томистская теория вещей сложна и высокотехнична, она трудна для понимания, по меньшей мере, по двум причинам. Во-первых, Фома использует латинские термины, английские эквиваленты которых широко употребляются в современной философии; но значение латинских терминов и их английских эквивалентов отнюдь не всегда идентично4. Поэтому необходима особая аккуратность в обращении с технической терминологией, чтобы не внести путаницы в интерпретацию Аквината. Во-вторых, по многим ключевым вопросам томистской метафизики ведутся споры в рамках современной метафизики (иллюстрацией к этому пункту может служить обзор текущей литературы о природе конститутивного отношения или, например, о природе устойчивости во времени). Тем не менее мы привыкли объяснять темные вещи, помещая их в наиболее ясный для нас контекст. Мы часто проясняем непонятные для нас точки зрения через обращение к иным историческим периодам, отображая их на некоторые моменты современных воззрений, которые, по нашему ощущению, мы понимаем лучше. Но в современной метафизике столько всего неясного, по крайней мере, неясного для всех, кроме сторонников той или иной точки зрения, что применительно к средневековой метафизике этот привычный метод внесения ясности в интерпретацию историко-философских позиций оказывается труднодоступным.

По этим причинам, даже если бы не было проблем с томистской метафизикой как таковой, требование полного и последовательного объяснения теории вещей у Фомы могло бы привести нас к позиции, искажающей его мысль, а попытка соблюсти верность его мысли могла бы привести нас к теории, которая выглядела бы отталкивающе неудовлетворительной с точки зрения полноты или последовательности. Быть может, лучшее, что можно сделать в этих обстоятельствах, – это сузить разрыв между тем, как понимает метафизику Фома, и тем, как понимаем ее мы.

 

Материя и форма

Аквинат считает одни вещи созданными из материи, а другие (например, ангелов) – нет. Легче подступиться к теории вещей у Фомы, начав с его воззрений на вещи, созданные из материи. Макроуровневая материальная вещь представляет собой некоторым образом организованную, оформленную материю, причем ее организация, или конфигурация, не статична, а динамична. Иначе говоря, организация материи включает в себя причинные отношения между материальными компонентами вещи, а также такие статичные черты, как внешние очертания и пространственная локализация. Эту динамичную конфигурацию, или организацию, Аквинат называет «формой»5. Вещь обладает присущими ей свойствами, включая причинность в силу того, что обладает определенной конфигурацией; собственные операции и функции вещи проистекают из ее формы6. (Здесь я провожу концептуальное различение между организацией вещи и свойствами, которыми вещь обладает в силу того, что организована именно таким образом. В дальнейшем я буду иногда говорить о том, что форма сообщает некоторые свойства целому, которое она оформляет).

Подобно многим современным ему философам, Фома признает наличие разных уровней организации. То, что для объекта макроуровня является материей, само может быть некоторым образом организовано или оформлено; иными словами, материя вещи сама может быть образована материей и формой7.

Типичный средневековый пример, призванный проиллюстрировать различие материи / формы – бронзовая статуя, но для наших целей лучше подойдет современный пример. Возьмем ССААТ/ энхансер-связывающий белок (С/ЕВР), играющий важную роль в регуляции экспрессии генов8. В своей активной форме его молекула представляет собой димер, включающий в себя виток альфа-спирали. В перспективе томистского мышления о материальных объектах форма С/ЕВР – это конфигурация димера, включающая виток альфа-спирали, а материя – это субъединицы димера. Разумеется, каждая субъединица димера сама является составной. Форма субъединицы – это конфигурация, образованная ее аминокислотами, где, например, каждую седьмую позицию занимает лейцин; а материя субъединицы – это аминокислоты, входящие в ее состав. Очевидно, однако, что и аминокислоты тоже являются составными. Материей аминокислоты, например, лейцина, служат образующие ее углерод, водород, азот и кислород, а формой – способ комбинирования этих элементов, включая характерную NH2-rpynny, общую всем аминокислотам, и последовательность углерода и водорода, свойственную лейцину. Мы можем продолжать двигаться в этом же направлении до тех пор, пока не придем, например, к протону атома водорода. Образующие его кварки будут его материей, а конфигурация кварков – их правильная последовательность и взаимодействие между верхними и нижними кварками – будут формой протона. Но в определенный момент этот процесс нисхождения по уровням организации макроуровневой вещи должен остановиться. С точки зрения Фомы, нижним материальным компонентом, который все еще может считаться некоторым образом организованной материей, выступает элемент9. Элемент образован материей и формой; но если мысленно отделить форму, или конфигурацию, элемента, то останется чистая первоматерия: такая материя, которую нельзя далее разложить на материю и форму.

Итак, первоматерия – это материя, не имеющая вовсе никакой формы: «материальность» (если можно так выразиться), отделенная от оформленности. Когда она выступает частью сущего, состоящего из материи и формы, она представляет собой в оформленном композите тот компонент, благодаря которому оформленная вещь обладает тремя измерениями и способна занимать определенное место в определенное время. Но сама по себе, помимо формы, первоматерия существует лишь потенциально; актуальным существованием она обладает лишь как составная часть чего-либо оформленного10. Так что мы можем отделить форму от материи лишь мысленно; все реально существующее так или иначе оформлено. Поэтому Аквинат иногда говорит, что форма есть актуальность всего сущего11. Конфигурация, или организация, необходима для того, чтобы нечто вообще могло существовать: ничто не обладает актуальным бытием, если не имеет формы.

Все сказанное справедливо и в отношении нематериальных вещей. Фома считает, что есть вещи, которые определенным образом организованы и существуют, но их организация не является материальной. Примером может служить ангел – один из родов умной субстанции. Ангел не имеет подлежащей оформлению материи, но тем не менее некоторым образом оформлен. У него присутствуют одни свойства – например, свойство быть познающим существом, – и отсутствуют другие, например, свойство весить две сотни фунтов. Таким образом, у ангела тоже имеется своего рода организация, которую мы можем мыслить как организацию свойств. Ангел обладает одним множеством свойств и не обладает другим, и в силу этих свойств он также обладает одним множеством причиняющих способностей и не обладает другим12.

Следовательно, с точки зрения Фомы, для существования вещи материя не является необходимой, а вот форма необходима. Для Аквината быть означает быть оформленным.

 

Субстанциальные и акцидентальные формы

Аквинат считает, что формы материальных объектов можно разделить на две группы: субстанциальные формы (точнее, субстанциальные формы первых сущностей) и акцидентальные формы. (Нематериальные вещи тоже способны обладать обоими видами форм – субстанциальной и акцидентальной; но в последующем обсуждении я для простоты сосредоточусь на той части томистской теории вещей, которая имеет дело с материальными вещами)13. Для наших нынешних целей мы можем понять различие между этими двумя видами формы примерно так. Различие между субстанциальной и акцидентальной формами в материальных объектах является производным от следующих трех моментов: (1) что именно организует, или оформляет, форма? (2) Какие следствия производит эта конфигурация? (3) Какого рода изменение производится привнесением этой конфигурации?

Что касается пункта (1): субстанциальная форма материальной вещи оформляет первоматерию. Напротив, акцидентальная форма оформляет нечто, что уже является актуально существующей полной вещью, композитом из материи и формы14. Сформулируем ту же мысль иначе: если мысленно отделить субстанциальную форму от материальной вещи (и не заменить ее немедленно какой-либо другой субстанциальной формой), то оставшееся не сможет актуально существовать. Ничто из актуально существующего не состоит из одной лишь первоматерии вкупе с акцидентальными свойствами. Но если мы отделим любую из частных акцидентальных форм, то оставшееся все еще будет актуально существующей полной вещью, причем той же самой вещью, какой оно было до отделения акцидентальной формы. (С другой стороны, невозможно отделить от материальной вещи все акцидентальные формы. Материальная вещь с необходимостью должна имеет акцидентальные формы, хотя и необязательно ту или иную конкретную форму).

Что касается пункта (2): по этой самой причине оформление со стороны субстанциальной формы приводит к тому, что вещь, которая прежде не существовала, начинает существовать. Так как любая вещь, начиная существовать, существует как член определенного вида, субстанциальная форма вещи оказывается ответственной также за принадлежность вещи к определенному первичному, или низшему, виду. С точки зрения Аквината, любая субстанция входит в качестве члена в строго один низший, или первичный, вид, хотя виды могут выстраиваться в иерархическом порядке, подчиняясь родам, а те, в свою очередь, могут иерархически подчиняться родам более высокого порядка, вплоть до высшего рода – субстанции. Оформление акцидентальной формой, напротив, приводит лишь к тому, что уже существующая вещь приобретает некое качество, не переставая быть той же вещью (и принадлежать к тому же виду вещей), что и прежде15. Таким образом, акцидентальные формы ответственны за не-сущностные свойства вещей; добавление или устранение акцидентальной формы не изменяет видовой принадлежности целого или его самотождественности16.

Что касается пункта (3): изменение, которое производится добавлением субстанциальной формы, является, следовательно, порождением вещи. Напротив, изменение, которое производится добавлением акцидентальной формы, означает лишь изменение одной и той же вещи17.

Отсюда явствует, что любая существующая материальная вещь обладает субстанциальной формой. Но позиция Аквината в отношении субстанциальной формы также подразумевает, что нет такой существующей материальной вещи, которая имела бы больше одной субстанциальной формы18. Композит, состоящий из первоматерии, оформленной некоей субстанциальной формой, сам по себе не может быть одним из компонентов более обширного целого, оформленного другой субстанциальной формой. Вот почему субстанциальная форма материальной вещи оформляет именно первоматерию: ведь если бы субстанциальная форма оформляла то, что уже оформлено некоей субстанциальной формой, она оформляла бы композит из материи и формы, а не первоматерию. (Разумеется, старая субстанциальная форма может быть просто заменена новой, но в этом случае композит по-прежнему оформлялся бы лишь одной субстанциальной формой).

Более того, позиция Аквината в вопросе о субстанциальных формах ограничивает те способы, какими уже существующие вещи могут соединяться в составную субстанцию. Например, рыбы-прилипалы обладают субстанциальной формой, обладают ею и морские звезды.

Если прилипала крепко присосется к спине морской звезды, это присасывание не породит новой субстанции. Если бы дело обстояло иначе, они стали бы одной вещью – композитом, состоящим из прилипалы и морской звезды, у которого было бы больше одной субстанциальной формы: форма прилипалы и форма морской звезды19. Поэтому, с точки зрения Аквината, прикрепление прилипалы к морской звезде имеет следствием только то, что две полные вещи приобретают свойство или свойства, которых они не имели прежде, например, свойство быть прикрепленными друг к другу. Таким образом, новая конфигурация прилипалы, присосавшейся к морской звезде, будет акцидентальной. Сходным образом, любой случай, при котором две уже существующие материальные вещи соединяются в своего рода композит, не переставая существовать в качестве тех самых вещей, какими они были до соединения, будет случаем изменения, а не порождения, и новый композит будет оформлен акцидентальной, а не субстанциальной формой20.

Любой обыкновенный артефакт оформляется только акцидентальной формой. Производство артефакта – например, топора с металлическим лезвием, прикрепленным к деревянной рукоятке, – подразумевает соединение уже существующих вещей: металлической и деревянной, которые в новом композите остаются теми же вещами, какими были до соединения. Таким образом, артефакт есть композит из вещей, оформленных в некое целое, но не субстанциальной формой21. А так как субстанцией является лишь то, что оформлено субстанциальной формой, ни один артефакт не будет субстанцией.

 

Субстанции и артефакты

Элементы – земля, воздух, огонь и вода – представляют собой субстанции; субстанцией будет и материал, образованный одним из элементов22. Далее, различные элементы могут сочетаться, образуя составное сущее, которое будет субстанцией23. Например, земля и вода могут сочетаться, образуя плоть. Но это возможно лишь тогда, когда субстанциальная форма каждого из элементов, вступающих в соединение, утрачивается в композите и замещается единственной субстанциальной формой составного целого24. Далее, субстанции, состоящие из элементов, например плоть или кровь, могут соединяться в одну вещь, например, в животное только при условии, что в заново образованном целом они перестают быть самостоятельными субстанциями25. С точки зрения Фомы, части целого становятся актуальными (а не потенциальными) самостоятельными вещами лишь по разрушении композита, частями которого они были26. Если бы это было не так, говорит Фома, то в одной вещи – например, в человеческом существе – было бы столько самостоятельных субстанций, сколько в ней имеется частей: вывод, который Фома явно считает абсурдным27.

Могут возразить, что, например, плоть у животного – то же самое, что и плоть, существующая сама по себе. Если Фома готов согласиться с тем, что плоть, существующая сама по себе, – это субстанция, то, видимо, она должна быть субстанцией и тогда, когда существует в животном. Следовательно, мог бы заключить возражающий, принцип Фомы, согласно которому в вещи может иметься лишь одна субстанциальная форма, нарушается: в животном окажутся по меньшей мере две субстанциальные формы – форма плоти и форма животного.

Но это возражение против Аквината не принимает должным образом во внимание то, как Фома понимает форму. С его точки зрения, плоть, существующая сама по себе, имеет не ту же самую форму, что и плоть в животном. Это объясняется тем, что плоть в животном способна выполнять собственные функции плоти, тогда как плоть, существующая сама по себе, этого делать не может28. Собственные функции придаются плоти (как и любой другой составной части целого) субстанциальной формой целого. Когда она существует сама по себе, не оформленная формой животного как целого, никакая часть животного не функционирует так же, как тогда, когда она пребывает в целом. Так что плоть в животном, в отличие от плоти самой по себе, оформлена субстанциальной формой животного, а не субстанциальной формой плоти29.

В контексте философской теологии Аквинат дает внятное суммарное изложение своих воззрений на образование составного целого30. Композит может быть образован из двух или более составных частей тремя способами. (1) Он может быть составлен из полных вещей, которые остаются в композите такими же полными вещами, какими они были до соединения. Следовательно, они объединяются акцидентальной формой – например, порядком или фигурой. Артефакты, например груда или дом, представляют собой композиты именно такого сорта; но не таковы субстанции. (2) Композит может быть образован полными вещами, которые в нем не остаются полными самостоятельными вещами, но утрачивают собственную субстанциальную форму. Композитами такого рода являются субстанции, если они существуют независимо31, но не в том случае, если они сами оказываются компонентами субстанции. (3) Композит может быть образован вещами, которые не являются самостоятельными вещами или субстанциями, но соединение которых образует полную субстанцию. Здесь примером может служить соединение первоматерии и субстанциальной формы, которым конституируется субстанция32.

Одним из выводов из этих воззрений Аквината будет то, что никакая часть субстанции не может считаться самостоятельной субстанцией, пока она остается частью более обширного целого, которое есть субстанция. Ибо субстанциальная форма, которую такая часть имела бы, если бы существовала самостоятельно, утрачивается, когда эта часть становится частью составной субстанции, и замещается единственной субстанциальной формой композита33.

Соображения Фомы о субстанции, возможно, будет легче понять через современную аналогию. Водород и кислород – компоненты воды, и мы можем разложить молекулу воды на водород и кислород. Но когда вода существует как целое, как вода, мы актуально не имеем ни водорода, ни кислорода: мы имеем воду. Более того, субстанциальная форма воды оформляет первоматерию, а не кислород или водород. Иными словами, конфигурация молекулы воды есть конфигурация материальности всецелой молекулы, а не конфигурация водорода, добавленная к конфигурации кислорода. Если бы кислород и водород сохраняли в точности ту же конфигурацию, которую они имели в изолированном состоянии, и были некоторым образом сведены вместе, то результатом соединения оказалась бы отнюдь не вода. Чтобы получить воду, конфигурация, которую кислород и водород имели до объединения в молекулу воды, должна быть заменена новой конфигурацией, которая включает в себя, например, полярную ковалентную связь между водородом и кислородом.

Кроме того, возникающая вещь, то есть вода, обладает характеристиками и причинными свойствами, отличными от таковых водорода или кислорода, именно в силу конфигурации целого34. Аквинат разъясняет эту мысль следующим образом

Чем благороднее форма, тем сильнее она господствует над телесной материей, и тем менее в нее погружена, и тем более своей операцией или силой ее превосходит. Отсюда мы видим, что форма смешанного тела обладает некоей операцией, которая не причиняется качествами элементов 35 .

Можно сформулировать основной тезис иначе: если мы разделим составную субстанцию на части, то обратим то, что было одной субстанцией, в несколько субстанций36. Например, согласно Фоме, существуют простые живые вещи: (скажем, некоторые черви), которых можно разрезать пополам и образовать тем самым две живые вещи того же вида37. Пока части были частями составной субстанции и не существовали независимо, они сами не были актуальными: субстанциями38. В одном черве не было актуально двух червей, пока его не разрезали пополам.

Далее, когда червь оказывается разделенным, он перестает существовать, а два новых червя начинают существовать39. Стало быть, в случае разделения животных, отличных от человека, существование целой субстанции, согласно Аквинату, длится ровно до тех пор, пока целое остается неповрежденным. Поэтому, с его точки зрения, каждая из частей после разделения будет другой субстанцией, отличной от целого, существовавшего до разделения. (Что касается возможных высказываний Фомы о мысленных экспериментах современной философии, в которых человеческий индивид разделяется на два индивида, их нельзя вывести из одной лишь этой части томистской метафизики, так как в качестве формы человеческая душа имеет особые характеристики, усложняющие дело).

Итак, материальная субстанция начинает существовать, когда первоматерия оформляется субстанциальной формой. Конституирующие субстанцию вещи:, которые существовали до того, как были сведены вместе этим оформлением (если имелись такие предварительно существовавшие вещи), перестают существовать в качестве самостоятельных вещей40, и возникает новая вещь. Наиболее фундаментальными композитами из материи и формы являются элементы, а из них состоят все прочие материальные субстанции. Но когда различные элементы сходятся вместе, чтобы образовать композит, их субстанциальные формы замещаются новой субстанциальной формой, конфигурирующей вновь рожденное целое. Напротив, артефакт начинает существовать, когда вещи, уже существовавшие в качестве вещей, упорядочиваются таким образом, что каждая из реорганизованных вещей остается той вещью, которой была прежде, а композит как целое объединяется не субстанциальной, но акцидентальной формой. Следовательно, возникающий в результате композит представляет собой одну вещь в более слабом смысле, чем в случае субстанции.

Наконец, вещи включают в себя субстанции и артефакты, но отнюдь не исчерпываются ими. Например, отсеченная рука или покинувшая тело душа – тоже вещи, хотя сами по себе не являются субстанцией или артефактом41.

Руки и души представляют собой части субстанции, но части разного типа. Рука – это составная часть, композит из материи и формы, участвующий в количественной определенности – пространственной протяженности – того субстанциального целого, частью которого он является42. Душа, напротив, сама по себе не есть композит из материи и формы, и пространственная протяженность всецелого человеческого существа не выводится из нематериальной души как таковой43. Таким образом, душа – не составная, а метафизическая часть44. Считать часть, к какому бы типу она ни принадлежала, субстанцией не позволяет, с точки зрения Аквината, тот факт, что она не является полной самостоятельной вещью, и дать ей определение возможно, только упоминая в нем целое. Например, рука служит придатком человеческого существа, (разумная) душа – субстанциальной формой человека.

Иногда думают, что Фома определяет субстанцию как нечто, что может существовать самостоятельно; но, как становится ясным из приведенного выше списка вещей, такое определение субстанции нельзя приписать Аквинату. С его точки зрения, есть вещи, существующие самостоятельно, такие как отсеченные руки, развоплощенные души и артефакты, которые тем не менее не являются субстанциями45. Поэтому способность к самостоятельному существованию составляет, по мнению Фомы, необходимое, но не достаточное условие бытия субстанцией.

Было бы полезным точно сформулировать здесь, что же такое субстанция для Аквината, и тем самым пролить свет на то, как он понимает природу различия между субстанциями и другими видами вещей. Но мне кажется затруднительным предложить некруговой анализ томистского понятия субстанции или субстанциальной формы.

Когда сам Фома дает подробную характеристику субстанции46, он стремится описать субстанцию как вещь, которая в силу своей природы способна к самостоятельному существованию47. Но, конечно, хотелось бы знать, почему это описание неприменимо к отсеченной руке. Если ответить, что природа есть такая вещь, которой обладают только субстанции, но не части субстанции, то «природа» будет техническим термином, определяемым в терминах субстанции. Таким образом, описание субстанции оказывается круговым.

Можно поискать ключ в предыдущем описании воззрений Фомы на части субстанции и попытаться связать их с томистской характеристикой субстанции следующим образом субстанция есть то, (1) что обладает природой, в силу которой вещь может существовать самостоятельно, и (2) что представляет собой полную полноправную вещь. Но и этого недостаточно для не-кругового отличения субстанций от артефактов. По-видимому, у нас нет причин не считать артефакт полной вещью, пока мы не придем к такому пониманию полных вещей, в соответствии с которым полными вещами могут быть только субстанции.

Принимая во внимание томистское понимание артефактов как комплекса субстанций, объединенных акцидентальной формой, мы можем попытаться добавить третий член дефиниции: субстанция есть то, (3) что не включает в свое определение упоминание другой полной вещи (то есть упоминание первичной субстанции или целого артефакта).

Но вовсе не очевидно, что и эта формула годится. Например, топор выглядит обладающим такой: природой, что он может существовать самостоятельно, а также представляется существующим сам по себе и в качестве полной вещи. Поэтому объединенная дефиниция субстанции должна исключать его на основании третьего члена.

Но трудно понять, почему топор нельзя определить без упоминания субстанций, из которых он состоит. Почему, например, нельзя определить топор в терминах его функции, а не в терминах его материальных составляющих?

Наконец, можно попытаться исключить артефакты из категории субстанции на том основании, что имеется тесная связь между бытием в качестве полной вещи и обладанием субстанциальной формой, так что только композиты, оформленные субстанциальной формой, будут полными вещами. В этом случае артефакты в самом деле исключаются. Но вместе с тем характеристика субстанции вновь оказывается круговой, поскольку полные вещи определяются в терминах субстанциальных форм, которые присущи только субстанциям48.

Быть может, подлинный ключ к не-круговому различению между субстанцией и артефактом лежит в настойчивости, с какой Фома утверждает, что субстанциальные формы оформляют первоматерию, тогда как части артефакта сохраняют собственные субстанциальные формы в рамках более обширного составного целого. В литературе встречаются разные понятия эмерджентности, и обычно их применение ограничивается свойствами. Но ради наших целей мы можем понять эмерджентность целого W примерно следующим образом W есть эмерджентная вещь тогда и только тогда, когда свойства и причинные потенции W не сводятся к сумме свойств и причинных потенций составных частей W, взятых порознь, вне конфигурации W. Согласно томистскому описанию субстанции и согласно этому общему представлению о понятии эмерджентной вещи, субстанция есть эмерждентная вещь по отношению к ее частям, которые утрачивают собственную субстанциальную форму при образовании целого. Напротив, артефакт – например, топор – гораздо проще рассматривать именно как сумму его частей, а в причинных потенциях и свойствах топора видеть сумму причинных потенций и свойств его компонентов. Даже философы, готовые признать понятие эмерджентной вещи, воспротивились бы тому, чтобы считать топор эмерджентным по отношению к его частям.

Но перспективы такого различения субстанции и артефакта существенно сокращаются, если взять, например, пенопласт. Поверхностному взгляду он видится артефактом, так как представляет собой продукт человеческого замысла; но по происхождению он ближе к воде, чем к топору. Если бы Аквинат был осведомлен о некоторых продуктах современной технологии, он, возможно, счел бы гораздо более трудным делом четкое и ясное различение между субстанцией и артефактом. Или, возможно, он решил бы, что не все, что существует как результат человеческого замысла, можно считать артефактами. Быть может, пенопласт – это субстанция, но такая субстанция, существованию которой способствует человек, подобно тому, как человеческий замысел участвует в выведении новых пород собак, причем собака не становится от этого артефактом. Если бы Аквинат согласился причислить такие вещи, как пенопласт, к субстанциям, то, возможно, понятие эмерджентной вещи можно было бы использовать в качестве основы для различения между субстанциями и артефактами.

 

Индивидуация и тождество

Из того, что, по мнению Фомы, ангел или покинувшая тело человеческая душа, будучи формами, могут существовать самостоятельно, мы заключаем, что, с его точки зрения, форма может быть единичной49. И в самом деле, для Аквината все, что существует в реальности, единично; универсалии существуют только уме50.

Форма, именуемая ангелом, или нематериальным умом, всегда существует самостоятельно. Один нематериальный ум отличается от другого чертами самой формы51. Свойства, образующие природу, или вид одного ангела и сообщаемые ангельской субстанциальной формой, отличаются от свойств, образующих природу, или вид любого другого ангела; причем, по мнению Фомы, в каждом ангельском виде может быть не более одного ангела. Следовательно, ангел индивидуируется своей уникальной субстанциальной формой52. Для того, чтобы нечто было этим ангелом, ему необходимо и достаточно обладать этой субстанциальной формой.

Понятие индивидуирующей субстанциальной формы нуждается в гораздо более подробном пояснении, но сначала нужно отметить, какие последствия влечет за собой позиция Фомы применительно к изменению во времени.

Согласно средневековой метафизике, которую принимал Аквинат, любая составная субстанция53, даже нематериальная, обладает как субстанциальной, так и акцидентальной формой, причем акцидентальными будут те формы, которые вещь может приобрести или утратить, оставаясь одной и той же вещью. Так вот, с точки зрения здравого смысла на изменение во времени, изменение имеет место тогда, когда одна и та же вещь в одно время обладает неким свойством, а в другое – нет. Средневековые метафизики, включая Фому, начинают с признания этого обыденного понятия изменения, а затем пытаются дать объяснение тому факту, что нечто, изменяясь, остается численно одним и тем же.

Современные метафизики, напротив, начинают с признания закона неразличимости тождественного:

(LII) Для любых х и у х будет тождественным у , только если все свойства х и у тождественны.

С точки зрения современных приверженцев (LII), в объяснении нуждается изменение во времени, и оно подчас объясняется сложными, если не прямо алогичными способами54.

Если Аквинат и признает принцип вроде (LII), он выглядит так:

(Принцип Аквината – ПА): При любых х и у х будет тождественным у , только если для любого момента времени t будет истинным следующее: х существует в момент t тогда и только тогда, когда в момент t существует у ; причем если х существует в момент t , он обладает всеми – и только теми – свойствами, какими в момент t обладает у .

Согласно ПА, чтобы х был тождествен у, он необязательно должен обладать теми же свойствами, какими обладает у, пока свойства, присущие x в определенный момент времени, остаются теми же, какими обладает в этот момент y, и ни в один момент времени ни х, ни у не существуют один без другого. Для Фомы х и у могут различаться некоторыми акцидентальными свойствами и все же быть численно тождественными, если акцидентальные свойства, их различающие, присущи иксу в момент tn, а игреку – в момент tm.

ПА устанавливает лишь необходимое, но не достаточное условие тождества. По мнению Аквината, x и y могут отвечать условиям ПА, не будучи тождественными. Неразличимости свойств в определенный момент времени и одновременного существования, с точки зрения Фомы, недостаточно для тождества. Чтобы убедиться в этом, возьмем двух людей – Аарона Давида и Натана Даниила. Допустим, что вещь, именуемая Аароном, существует только от t1 до t2 и что это будут единственные моменты, в которые существует вещь, обозначаемая именем «Давид». Сходным образом, допустим что вещь, именуемая Натаном, существует только от t3 до t4, так что это будут единственные моменты, когда существует вещь, именуемая Даниилом. Тогда в любой момент в интервале от t1 до t2 Аарон будет иметь все те и только те свойства, которыми в этот момент обладает Давид. Теперь пусть «Цицерон» будет кратким обозначением имен «Аарон и Натан», а Туллий – кратким обозначением имен «Давид и Даниил». Тогда обозначаемое словом «Цицерон» и обозначаемое словом «Туллий» будут отвечать условиям, сформулированным в ПА. Но ни Цицерон, ни Туллий, с точки зрения Фомы, вообще не являются вещами. Таким образом, условие, сформулированное в ПА, не может быть достаточным. Чего же ему не хватает, с точки зрения Фомы?55

Как мы только что сказали, Аквинат полагал, что нематериальная субстанция всегда индивидуируется субстанциальной формой, которая присуща только ей. Стало быть, с его точки зрения, будет верным следующий принцип:

(ПА1) Для любых нематериальных субстанций х и у х тождествен у тогда и только тогда, когда субстанциальная форма х тождественна субстанциальной форме у.

В противоположность ПА ПА1 не нуждается в темпоральных указателях, потому что, в отличие от акцидентальных форм, субстанциальная форма не может приобретаться и утрачиваться вещью, самотождественной во времени: если субстанциальная форма перестает существовать, то перестает существовать и оформленная ею вещь. С другой стороны, так как субстанциальные формы нематериальных субстанций индивидуируются их специфическими видовыми свойствами, ПА1 предполагает аналогию с LII:

(ПА2) Для любых нематериальных субстанций х и у х тождествен у тогда и только тогда, когда х обладает всеми и только теми специфическими видовыми свойствами, какими обладает у.

Принцип LII – это закон неразличимости тождественного; но фактически, поскольку Фома считает, что видовая субстанциальная форма любой нематериальной субстанции с необходимостью принадлежит лишь одному индивиду, и поскольку эти формы дифференцируются различиями в самих конфигурациях, в этом особом случае сохраняет силу аналогия с законом тождества неразличимого:

(ПАЗ) Для любых нематериальных субстанций х и у х тождествен у тогда, когда х обладает всеми – и только теми – специфическими видовыми свойствами, какими обладает у.

Тем не менее даже в этом особом случае нематериальных субстанций Фома не принял бы принцип LII как таковой в силу своих воззрений на акциденции. У ангела тоже есть акциденции, и один и тот же ангел способен принимать или утрачивать акцидентальные свойства, не переставая быть тем, чем он был.

Наконец, воззрение, выраженное в ПА1, может быть, по мнению Фомы, обобщено. Всякая вещь есть эта вещь именно в силу того факта, что форма, сопрягающая ее части в единое целое, есть эта форма. Например, материальная субстанция, именуемая Сократом, есть вот это человеческое существо в силу того, что она обладает этой субстанциальной формой. Чтобы нечто было тождественно Сократу, необходимо и достаточно, чтобы его субстанциальная форма была тождественна субстанциальной форме Сократа56. Итак, Аквинат принимает следующий более общий принцип:

(ПА4) Для любых субстанций х и у х тождествен у тогда и только тогда, когда субстанциальная форма х тождественна субстанциальной форме у.

 

Материя как принцип индивидуации

Но что делает субстанциальную форму этой, а не какой-либо другой? Так как, по мнению Фомы, в одном виде нематериальных вещей может быть не более одного индивида, в случае нематериальной субстанции субстанциальная форма индивидуируется свойствами самой этой формы: эту конфигурацию не может разделить никакой другой индивид. Напротив, в каждом виде материальных вещей имеется множество индивидов, и специфические видовые свойства, сообщаемые субстанциальной формой каждого члена вида, будут, соответственно, одними и теми же. Совокупность этих специфических видовых свойств Аквинат обозначает латинским термином, который переводится как «природа»: природа вещи есть то, что обозначается видовым именем вещи, и эту природу сообщает вещи ее субстанциальная форма57. Специфические видовые свойства, сообщаемые субстанциальной формой Платона, то есть природой человеческого существа, те же самые, что и специфически видовые свойства, сообщаемые субстанциальной формой Сократа. Но как тогда индивидуируются субстанциальные формы материальных объектов, например, людей?

Мы склонны думать, что такие формы, напротив, не могут индивидуироваться. Конфигурация, или форма человеческого существа, предполагается универсальной. Она остается одной и той же в любом человеке; именно поэтому существует человеческая природа, пребывающая в любом человеческом существе. Следовательно, одна субстанциальная форма человека неотличима от любой другой. A fortiori [10]Тем более (лат.). – Прим. пер.
, субстанциальная форма не может быть тем, чем индивидуируется человек.

Ответ Фомы на такого рода возражение кратко выражен в его широко известном тезисе о том, что индивидуирует материя58. Но легче привести тезис, чем понять, что он означает. Трудность хотя бы отчасти связана с понятием материи, которое здесь имеется виду.

Субстанциальная форма материальной субстанции оформляет первоматерию; но первоматерия – это материя, лишенная всякой формы, не имеющая никакой конфигурации: нечто, что существует только потенциально, а не актуально, ибо все актуально существующее оформлено. Стало быть, первоматерия вряд ли может быть тем, чем индивидуируется форма.

С другой стороны, любая актуально существующая материальная субстанция обладает определенным количеством материи. В любой данный момент времени она занимает определенную часть пространства, простираясь до определенного предела в каждом из трех пространственных измерений. Если бы за индивидуацию формы (или материальных вещей) отвечала эта конкретная порция материи, то форма (или материальная вещь) прекращала бы существовать с изменением количества материи в материальной вещи. Некоторые метафизики не возражали бы против такого вывода, но Фома не из их числа. Конкретное количество чего-либо есть акциденция, а акциденция, по мнению Фомы, – это свойство, которое вещь может приобретать или утрачивать, оставаясь той же самой.

Таким образом, материя, которую имеет в виду Аквинат, говоря об индивидуации: материальной вещи, – это не первоматерия и не материя, оформленная в актуально существующей вещи.

Когда Фома пытается объяснить понятие материи, релевантное для проблемы индивидуации, он говорит о ней как о материи с неопределенными измерениями, то есть материи, которая простирается в трех измерениях, но степень ее протяженности в каждом из этих измерений не определена. Любая актуально существующая материя имеет определенные измерения, но одно дело – конкретная степень протяженности в некотором измерении, и другое дело – сама, так сказать, материальность материи. Конкретные измерения материальной вещи точно определяют то пространство, которое занимает эта вещь, тогда как материальность материи обеспечивает саму пространственность. Материя есть такая вещь, которая пребывает здесь способом, каким, например, не могут пребывать числа. Но эту черту материи можно рассматривать, и не уточняя, какова конкретная пространственная локализация данной материи. Когда Фома говорит о материи с определенными измерениями, он привлекает внимание к этой черте материи. Эта черта не существует в какой-либо актуально сущей материи отдельно от обладания конкретными измерениями; тем не менее любая актуально сущая материя с определенными измерениями обладает этой чертой пространственности, которую можно рассматривать независимо от определенных измерений данной материи.

В комментарии на трактат Боэция «О троице» (De trinit ate) 60 Фома поднимает вопрос о том, служит ли форма началом индивиду ации. Если принять во внимание его часто повторяемый тезис о том, что началом индивиду ации выступает материя, можно было бы ожидать отрицательного ответа; между тем в действительности ответ положительный. Материя является этой материей, потому что обладает пространственной протяженностью; но пространственная протяженность, даже если ее измерения не определены, есть некоторая количественность, а количественность – это акциденция. Стало быть, по меньшей мере в этом смысле акцидентальная форма способна служить началом индивиду ации. Скажем иначе: первоматерия, лишенная всякой формы, не является материей с неопределенными измерениями и не способна быть началом индивиду ации.

При таком понимании материи с неопределенными измерениями эта материя, взятая с неопределенными измерениями, отличается от любой другой материи своей пространственной непрерывностью61. Между этой и другой материей будет пролегать пространственный промежуток, разрыв. Представляется также разумным признать, что для отличения одной материи от другой требуется длящаяся временная непрерывность. Таким образом, пространственный или временной разрыв подразумевает, что речь идет уже не об одной и той: же материи.

Несомненно, хотелось бы гораздо больше ясности и точности в том, что касается понятия материи, которое имеет в виду Аквинат, говоря о ней как о начале индивидуации. Но для того, чтобы: прояснить томистское понятие субстанциальных форм, которые скорее индивидуальны, чем универсальны, будет, вероятно, достаточным просто обозначить правильное направление.

Возьмем, к примеру, две молекулы воды. Каждая из них обладает свойствами воды, природой воды, которую сообщает молекуле ее специфическая видовая конфигурация, то есть субстанциальная форма. Но форма молекулы воды А воплощается в этой материи, а форма молекулы воды В – в той материи. Так как материя обладает чертой нередуцируемой пространственности, мы можем отличить одну субстанциальную форму от другой через ее связанность с материей. Эта субстанциальная форма конфигурирует эту материю, а та форма конфигурирует ту материю62.

Применительно к человеку позиция Аквината идентична. Что индивидуирует Сократа? С точки зрения Фомы, не то, что Сократу, наподобие ангела, принадлежит уникальный набор сущностных свойств, и не то, что, в добавление к обычному набору свойств, существенных для всех людей, то есть в добавление к человеческой природе, Сократ обладает также множеством акцидентальных свойств, сочетание коих уникально для него одного. Скорее Сократа индивидуирует эта субстанциальная форма человека; а субстанциальная форма материальной субстанции, каковой является человек, оказывается этой формой в силу того факта, что она оформляет эту материю.

Отсюда ясно, почему, по мнению Фомы, те свойства, которые не составляют часть природы вещи, акцидентальны. Субстанциальной формой сообщается только природа; но поскольку этой субстанциальной формы достаточно для существования этой вещи, постольку любые другие свойства таковы, что вещь может приобретать или утрачивать их, оставаясь той же самой вещью63. С другой стороны, столь же ясно, что любая вещь, имеющая субстанциальную форму, по необходимости имеет также акциденции. Это становится очевидным из беглого обзора девяти категорий акциденций у Аристотеля: ничто из того, что обладает субстанциальной формой, не может существовать вообще без акциденций64.

Вариант принципа ПА4 может быть сформулирован также применительно к материальным вещам, которые не являются субстанциями, а именно к артефактам. То, что придает артефакту единство, делает его одной вещью, есть не что иное, как акцидентальная форма, которая конфигурирует целое. Но акцидентальные формы тоже могут индивидуироваться своей сопряженностью с материей.

Подход Аквината к субстанциальным формам распространяется и на другие, отличные от субстанции, девять аристотелевских категорий. Любое актуально существующее качество, например, краснота, является единичным. Оно представляет собой эту красноту и отличается от любой другой красноты того же оттенка и интенсивности тем, что оформляет эту, а не какую-либо другую материальную вещь.

С точки зрения Фомы, универсалия есть понятие, которое образует познающий человек, когда он абстрагирует, например, красноту от материальной вещи, в которой пребывает единичная форма (эта краснота), и рассматривает ее исключительно как красноту в отвлечении от ее связанности с оформляемой ею единичной вещью65. Но в реальности существует именно единичная форма в единичной вещи. Стало быть, если речь идет об артефакте, который оформляется акцидентальной, а не субстанциальной формой, то вещь будет этим артефактом тогда и только тогда, когда она оформляется этой акцидентальной формой.

Кто-нибудь может спросить, не подразумевает ли ПА4 некоторую аналогию с LII, как подразумевает ее ПА1. Согласно ПА4, субстанция х тождественна субстанции у тогда и только тогда, когда субстанциальная форма х тождественна субстанциальной форме у; но применительно к материальным субстанциям нечто будет тождественно субстанциальной форме х тогда и только тогда, когда она оформляет эту материю – материю с неопределенными измерениями, которая служит одной из составляющих х. Поэтому, видимо, из ПА4 мы можем вывести аналогию принципу LII, сформулированную следующим образом

(ПА5) Для любых материальных субстанций х и у х тождествен у только тогда, когда (1) х обладает всеми – и только теми – специфическими видовыми свойствами, какими обладает у и (2) х обладает свойством быть конституированным этой материей тогда и только тогда, когда у обладает свойством быть конституированным этой же самой материей.

Но что бы мы ни думали еще о том свойстве, которое характеризуется как свойство быть конституированным этой материей, ясно, что обладать им может лишь то, что было конституировано этой материей. Таким образом, в конечном счете материальная вещь, по утверждению Фомы, индивидуируется именно материей, а не формой или свойствами.

 

Конституция и тождество

Дальнейший вывод из этих воззрений Фомы состоит в том, что такая конституция не есть тождество66 и целое есть нечто большее, чем сумма его частей. И совершенно ясно, что этот вывод применим к субстанциям.

Вещь, обладающую единичной субстанциальной формой, Аквинат в общем виде обозначает латинским термином, который транслитерируется как «суппозит», или греческим термином, который транслитерируется на латыни как «hypostasis» 61 . Так как Фома признает наличие единичных сущих и в других категориях, кроме субстанции, он обнаруживает тенденцию употреблять латинские термины, переводимые как «особенное», «единичное», «индивидуальное», в более широком смысле, нежели «суппозит» или «ипостась». Например, эта краснота есть особенное, или единичное сущее в категории качества, а суппозит есть особенное, или единичное, сущее именно в категории субстанции68. Латинский термин, переводимый как «личность» [persona], служит у Аквината техническим термином для индивидуальной субстанции разумной природы69.

С точки зрения Фомы, хотя существование единичной субстанциальной формы необходимо и достаточно для существования суппозита, суппозит не тождествен одной лишь своей субстанциальной форме. Субстанциальная форма – всего лишь составная часть суппозита.

Начнем с того, что любая вещь, имеющая субстанциальную форму, с необходимостью имеет и акциденции, хотя нет необходимости в том, чтобы она обладала скорее одной акциденцией, чем другой. Следовательно, субстанциальная форма – не единственная составная часть вещи: любая вещь будет также иметь в качестве своих составных частей акцидентальные формы. Кроме того, в материальных субстанциях материя, которая делает субстанциальную форму материального суппозита единичной, тоже является составной частью суппозита70. Стало быть, любой суппозит имеет больше метафизических составных частей, чем одна лишь субстанциальная форма. Поскольку суппозит образован всеми этими составными частями, он не тождествен какому-либо их подмножеству.

Далее, Фома считает, как уже было сказано выше, что субстанциальная форма оформляет первоматерию, а не составные части, которые сами представляют собой композиты из материи и формы. Следовательно, суппозит не тождествен и сумме своих составных частей. Например, материальная субстанция состоит из элементов, но не тождественна совокупности элементов, ее составляющих. Компоненты целого сами по себе не включают в себя субстанциальную форму целого; и когда один компонент комбинируется с другим под действием субстанциальной формы, объединяющей целое, часть утрачивает субстанциальную форму, которой она могла обладать до того, как стала частью композита. Так, совокупность отдельных частиц земли, воздуха, огня и воды, объединяющиеся между собой для того, чтобы образовать материальную субстанцию, по мнению Аквината, не тождественны субстанции, которую они образуют. Субстанциальная форма нужна в том числе для того, чтобы объединить части в целое. И хотя мы можем разложить целостную субстанцию на ее компоненты таким образом, чтобы они существовали как самостоятельные актуальные субстанции, субстанциальная форма, пребывающая в целом, оформляет первоматерию, а не композиты из материи и формы, на которые можно разложить целое.

Итак, очевидно, что, с точки зрения Фомы, в субстанциях конституция не есть тождество, идет ли речь о метафизических составляющих или о физических составных частях.

Наконец, имеется еще один смысл, в котором – даже применительно к артефактам – конституция не равна тождеству. Артефакт состоит из материальных субстанций, но эти субстанции соединены в некое целое посредством формы: субстанции не образуют артефакт без конфигурирующего действия формы. Поэтому, даже если эта форма акцидентальна, остается верным, что материальные компоненты артефакта не исчерпывают собою целое. (Таким образом, акцидентальная форма является сущностной для артефакта, хотя она не сущностна для существования субстанций, которыми образован артефакт. Ясное, не-круговое определение субстанции, если бы такое имелось, несомненно, прояснило бы, почему формы артефактов нельзя считать субстанциальными, несмотря на то, что они сущностны для существования артефактов и наделяют артефакты их видовой определенностью и собственной функцией).

 

Конституция и тождество: особый случай души

То, что конституция, по мнению Аквината, не есть тождество, помогает объяснить, что он имеет в виду, говоря, что субстанциальная форма человека, то есть душа, способна существовать в состоянии отделенности от тела.

Материальный суппозит состоит из материи и формы как своих составляющих; поэтому, если бы конституция была тождеством, утрата материи или формы неизбежно влекла бы за собой утрату суппозита как целого. В этом случае всякий суппозит переставал бы существовать, утрачивая либо свою субстанциальную форму, либо материю, оформленную этой формой. Но так как конституция для Аквината не есть тождество, он может допустить, что суппозит способен выжить после утраты одной из его составляющих при условии, что оставшиеся составляющие способны существовать сами по себе и достаточны для существования суппозита.

То, что конституция не есть тождество, в случае человеческих существ очевидно, если обратиться к физическим составным частям, будь то на макро– или на микроуровне. Человек способен пережить утрату некоторых элементарных (или молекулярных) составных частей или даже утрату некоторых более крупных частей, например, руки.

Но Фома считает, что сказанное о конституции и тождестве справедливо также и для метафизических частей в особом случае – в случае человека, чья субстанциальная форма способна существовать самостоятельно. В норме физические составные части человеческого существа включают в себя две руки, но человек может существовать, и не пребывая в этом нормальном состоянии. Аналогичным образом метафизические составляющие человека в норме включают в себя материю и субстанциальную форму, но, по мысли Аквината, человек также может существовать, и не пребывая в этом нормальном состоянии.

Эту позицию Фомы очень легко неверно интерпретировать. В комментарии на Первое послание коринфянам71 Фома говорит: «Коль скоро душа составляет часть человеческого тела, она не есть весь человек, и моя душа не есть я»72. Подобные места приводят некоторых исследователей к выводу, что для Аквината человек перестает существовать со смертью тела. Ход их мысли можно представить следующим образом если моя душа не есть я, но моя душа – это все, что продолжает существовать после смерти моего тела, то, видимо, я не существую после смерти тела. Что бы мы ни сказали, помимо этого, о том, что продолжает жить после смерти тела, это буду уже не я.

Второе, тесно связанное с первым73, возражение возникает в связи с тем настойчивым утверждением Фомы, что одна лишь душа не есть человек74. Согласно той интерпретации, которую я здесь отстаиваю, субстанциальной формы достаточно для существования суппозита, формой которого она является, и, таким образом, существования человеческой души достаточно для существования человека. Но если существования души достаточно для существования человека, то, согласно моей интерпретации, душа – которая, по мнению Фомы, иногда существует в бестелесном состоянии – в этом состоянии, видимо, должна быть человеком, вопреки собственному часто повторяемому утверждению Фомы.

Но те пассажи, где Аквинат отрицает, что душа есть человеческая личность, есть человек, нужно прочитывать в контексте прочих воззрений Фомы. Например, Фома думает, что после смерти человеческая душа либо наслаждается небесным воздаянием, либо терпит адские муки75. Он утверждает, что отделенная от тела душа способна к пониманию и выбору76. Он также верит, что после смерти человек способен являться живым например, говоря о бестелесной душе мученика Феликса, он сообщает, что Феликс – не призрак Феликса, а сам Феликс – явился жителям Нолы77. Он заявляет, что святые праотцы в аду, будучи отделенными: от тела душами, ожидали Христа и были избавлены Христом, сошедшим во ад78. В этих и многих других местах Аквинат приписывает бестелесным душам свойства, которые он и мы считаем наиболее характерными: для людей, включая интеллектуальное понимание и любовь.

Эти пассажи совместимы с другими, где Аквинат утверждает, что душа не есть человек, если придавать надлежащую весомость различению, которое проводится в его мысли между конституцией и тождеством. Человеческая личность не тождественна человеческой душе; скорее, человеческая личность тождественна единичному сущему вида разумное живое существо. Единичное сущее этого вида в норме естественным образом конституировано совокупностью телесных частей и составлено из формы и материи. Но так как для Фомы конституция не есть тождество, единичное способно существовать и с меньшим, нежели нормальный и естественный, комплектом составляющих. Например, оно может существовать и тогда, когда конституировано лишь одной из главных метафизических частей, а именно, душой. И поэтому, хотя человеческая личность не тождественна ее душе, существования души достаточно для существования личности.

Сходным образом верно, что, по мнению Фомы, душа не тождественна человеческому существу, но человеческое существо может существовать и тогда, когда оно образовано лишь одной метафизической частью – формой, или душой. Фома считает, что в случае человеческих существ сохранения одной метафизической части целой вещи достаточно для существования этой вещи. Но так как конституция не есть тождество, отсюда не следует, что эта часть тождественна целому или что душа сама по себе тождественна человеческому существу.

В связи с этим полезно будет рассмотреть примерно аналогичную ситуацию, касающуюся телесных частей и целого. Некоторые современные философы полагают, что человек тождествен живому биологическому организму; но они также считают, что, хотя этот организм в норме представлен целостным человеческим телом, он способен существовать и тогда, когда тело сводится к одному лишь живому мозгу или части мозга79. С их точки зрения, человек способен существовать, будучи состоящим лишь из одной части – мозга, но не тождествен этой части, образующей человека в этой необычной ситуации. Точно так же Аквинат считает, что человек способен существовать, даже когда он состоит лишь из одной метафизической части, что не означает, будто он тождествен указанной части.

Следует также заметить, что, если бы эта интерпретация была неверной, если бы Аквинат считал человека тождественным его составляющим, так что человек переставал бы существовать, утрачивая тело, то в позиции Аквината прослеживалась бы непоследовательность: ведь тогда он не смог бы сочетать свое понимание человека со своим пониманием природы изменения. С аристотелевской точки зрения на изменение, разделяемой Аквинатом, вещь, которая приобретает или утрачивает акцидентальную форму, претерпевает изменение, оставаясь той же самой вещью. Но количественные характеристики, включая количество материи, суть акциденции. Следовательно, с точки зрения Фомы, человеческое существо, которое утрачивает некоторое количество материи, например, руку или ногу, остается той же самой вещью, только претерпевающей изменение. Но если бы конституция у Аквината означала тождество, то человек, чьи материальные составляющие изменились, перестал бы быть той же самой вещью, какой он был, и сделался бы какой-то другой вещью80. В этом случае, вопреки реальной позиции Фомы, приобретение или утрата акциденции, например, количества материи, были бы не изменением в человеческом существе, а уничтожением одной вещи и возникновением другой. Стало быть, тот факт, что Фома придерживается тех взглядов на изменение, которых он придерживается, предполагает именно ту интерпретацию, которую я здесь привожу.

Итак, для Аквината конституция не есть тождество. Соответственно, вопреки возражениям, притязание на то, что существования души достаточно для существования личности, или человеческого существа, совместимо с тем утверждением Фомы, что душа сама по себе не является личностью, или человеком.

Может возникнуть и другое затруднение, связанное с тем, что, согласно Фоме, субстанциальные формы индивидуируются материей. Отделенные души представляют собой субстанциальные формы, которые не оформляют никакой материи. Поэтому складывается впечатление, что, по мнению Фомы, либо души не индивидуальны, либо материя не индивидуирует субстанциальные формы человеческих существ. Но это затруднение основано на заблуждении. Одна отделенная душа может отличаться от другой на основе ее прошлой, а не нынешней сопряженности: с материей. Бестелесная душа Сократа – это субстанциальная форма, которая некогда в прошлом оформляла эту материю, составлявшую часть Сократа в его телесном бытии. Бестелесная душа Платона – это субстанциальная форма человека, которая некогда в прошлом оформляла материю, составлявшую часть Платона в его телесном бытии. Следовательно, остается верным, что материя индивидуирует, причем индивидуирует даже бестелесные души. Материя служит началом индивидуации бестелесной формы в силу прошлой сопряженности этой формы с материей. И, разумеется, верно и то, что отсюда проистекают и прочие различия, в том числе различия памяти, желаний, понимания и т. д.

Коль скоро это так, для Фомы пространственно-временная непрерывность материальных составных частей не является необходимой для существования человеческой личности. Человек может продолжать существовать и в бестелесном состоянии, в условиях пространственно-временных разрывов в существовании материальных частей человека. Временная непрерывность субстанциальной формы, напротив, необходима всегда. Если бы человеческая душа существовала в телесном человеке (например, в Сократе) в промежуток времени tl-t2, потом не существовала бы в промежуток t2-t3, а затем вновь существовала бы в бестелесном состоянии в промежуток t3-t4, то мое объяснение индивидуации бестелесных душ потерпело бы крах. На каком основании можно было бы тогда утверждать, что бестелесная душа, существовавшая в промежуток t3-t4, есть та самая душа, которая в промежуток tl-t2 оформляла материальную часть Сократа?81

 

Отношение композита к его частям

Если конституция не есть тождество, то нам нужно рассмотреть, каково отношение композита к конституирующим его частям.

Пожалуй, первый пункт, который мы должны отметить, состоит в следующем согласно томистскому пониманию субстанциальных форм, в одном и том же месте и в одно и то же время не могут существовать два материальных суппозита, две полные материальные субстанции82. Как уже было сказано, любая вещь, по мнению Фомы, имеет лишь одну субстанциальную форму. Так как любая данная материя, занимающая определенное место в определенное время, может оформляться лишь одной субстанциальной формой, и так как лишь вещь, оформленная субстанциальной формой, является суппозитом, отсюда явствует, что не может быть двух полных материальных суппозитов, совпадающих по времени и месту.

Основная идея здесь приложима и к артефактам. Предположим, например, что в момент времени t1 имеется слиток бронзы, которому скульптор придает в момент t2 форму бронзовой статуи. С точки зрения Аквината, слиток бронзы – это вещь, материей которой является бронза, а формой – конфигурация слитка. Когда скульптор делает из слитка статую, материя, то есть бронза, сохраняется, а вот конфигурация, делавшая бронзу слитком, утрачивается и замещается новой конфигурацией, делающей материю статуей. Если статую расплавить, материя, то есть бронза, сохранится и может вновь принять форму слитка; но конфигурация статуи будет утрачена, и, стало быть, статуя перестанет существовать. Таким образом, хотя слиток и статуя состоят из одной и той же материи, в силу различия форм они не будут одной и той же вещью.

С другой стороны, слиток и статуя не могут существовать в одно и то же время в одном и том же месте как раздельные вещи, потому что одна и та же материя не может в одно и то же время иметь конфигурацию слитка и статуи. (Тем самым Фома подписывается под dictum [11]Максима (лат.). – Прим. пер.
современной философии: одна вещь не может быть собой и другой вещью83).

Могут возразить, что в пространстве, занятом статуей, или в пространстве, занятом слитком, находится бронза и статуя (или бронза и слиток), так что, в конце концов, в одном месте находятся две материальные вещи, оформлена ли бронза в виде статуи или в виде слитка. Но для Фомы бронза сама по себе, отдельно от конфигурации статуи: или слитка (или любой другой конфигурации), вообще не является вещью. Чтобы быть вещью, нужно иметь форму какого-либо целого. Если бронза имеет форму статуи, то вещь существует как статуя; если она имеет форму слитка, то существующая вещь будет слитком. Без какой-либо формы: вообще бронза не будет вещью.

Итак, для Фомы бронза и статуя не тождественны, но и не являются двумя разными вещами. Статуя – это составная материальная вещь, материальным компонентом которой служит бронза.

Линн Раддер Бейкер суммирует позиции, отличающие конституцию от тождества, следующим образом

В течение долгого времени философы отличали есть предикации… от есть тождества… Если точка зрения конституции верна, то имеется и третий смысл есть , отличный от первых двух. Третий смысл есть – это есть конституции (как в выражении: конституироеан куском мрамора) 84 .

Другое затруднение вызвано тем фактом, что, с точки зрения Фомы, возможна композиция внутри одной из составных частей целого85. Фактически Фома думает, что имеется даже композиция внутри природы, которой вещь обладает благодаря субстанциальной форме. У всякой актуально существующей вещи эта природа образована более чем одним свойством86. Например, человек обладает человеческой природой благодаря субстанциальной форме, каковой является человеческая душа, и эта природа образована свойствами разумности и животности. Тем не менее человеческая природа есть некое единство. Хотя, с точки зрения Фомы, ничто не тождественно своим составляющим, отношение конституции есть тем не менее отношение единства.

Аквинат различает несколько видов отношения единства. Быть может, важнейшим является различение между единством природы и единством суппозита. Когда разумность и животность соединяются в одну природу благодаря одной субстанциальной форме человека, возникает единство разумности и животности, которое представляет собой единство природы. Но существует также единство, создаваемое отношением конституирования целостного композита, состоящего из материи и формы. Составляющие целой вещи соединяются в целом, которое они составляют. В случае индивидуальных субстанций Фома говорит об этом как о единстве суппозита. Так, в случае материальной субстанции акцидентальные формы, субстанциальная форма и материя вещи сопрягаются в одну целую вещь, и их сопряжение есть единство суппозита.

Наконец особым случаем единства суппозита оказывается единство личности: это единство суппозита, имеющее место тогда, когда суппозит представляет собою личность87. Например, разумность (входящая в природу человеческой личности – Сократа) и курносостъ (акциденция Сократа) сопрягаются в Сократе. Стало быть, они сопрягаются, говоря языком Аквината, в единстве личности. Единство личности особенно важно для философской теологии Фомы, в частности, для его интерпретации доктрины воплощения.

Поскольку отношение конституции есть отношение единства, постольку свойство или причинность, даже если они сообщаются вещи в силу обладания тем или иным компонентом, принадлежат вещи как целому. Например, с точки зрения Фомы, субстанциальная форма суппозита ответственна за тот факт, что суппозит обладает определенной природой и определенной причинностью, связанной с этой природой88. Сократ обладает способностью разумения в силу обладания субстанциальной формой человека. Тем не менее вещью, которой приписывается действие этой способности, будет суппозит – например, Сократ, – а не его субстанциальная форма, взятая в отдельности89. Следовательно, разумность будет предикатом Сократа simpliciter [в абсолютном смысле]90.

Фактически отношение конституции позволяет нам проводить различение между свойствами композита91. Целое может обладать неким свойством либо само по себе, либо производным образом в силу того, что одна из его составляющих обладает этим свойством сама по себе. И то же самое mutatis mutandis [12]С соответствующими изменениями (лат.). – Прим. пер.
касается физических составных частей целого92.

Например, описанная выше молекула С/ЕВР имеет свойство сворачиваться спиралью на манер альфа-витка. Но она имеет это свойство в силу того факта, что имеет части, скручивающиеся таким образом. Молекула как целое «заимствует»93 эти свойства у своих конститутивных частей, обладая ими только в силу того, что ее субъединицы, альфа-витки молекулы, сами по себе обладают свойством закручиваться указанным образом. С другой стороны, молекула С/ЕВР имеет свойство регулировать транскрипцию ДНК, и этим свойством она обладает сама по себе, благодаря общей структуре молекулы как целого, что позволяет ей связываться с молекулой ДНК. Сходным образом, вдобавок к обладанию собственным свойством, конститутивная часть целого может также иметь некоторое свойство в силу того, что целое обладает этим свойством само по себе. Так, альфа-виток молекулы С/ЕВР имеет свойство регулировать транскрипцию ДНК, потому что этим свойством обладает молекула С/ЕВР как целое.

Бейкер подчеркивает, что в тех случаях, когда целое заимствует некое свойство у своих частей, это свойство тем не менее следует в полном смысле приписывать целому:

Заимствование проводит тонкую черту. С одной стороны, если х заимствует Н у у, то х реально обладает Н – получает его, так сказать, в нагрузку… Если я отсеку себе руку, то я реально буду истекать кровью… Я заимствую свойство кровоточения у моего тела, но я реально кровоточу. Но тот факт, что я кровоточу, есть не что иное, как тот факт, что я конституирован телом, которое кровоточит. Стало быть, х не просто реально обладает Н, заимствуя его. Кроме того – и это другая сторона дела, – если х заимствует Н у у, то имеются отнюдь не два независимых случая Н: если х заимствует Н, то обладание Н со стороны х целиком обусловлено тем, что х связано конституциональным отношением с чем-то, что обладает этим Н не-производным путем94.

Хотя Фома прямо не проводит такого различения между свойствами, его метафизические воззрения на конституцию позволяют его провести, и сам Фома неоднократно опирается на него. Например, он аргументирует, что все, что естественным образом проистекает из акциденций или частей суппозита, может быть предицировано суппозиту как целому на основании этих акциденций или частей. Вот как он формулирует эту мысль при обсуждении действий, производимых частями и целым

Действие части приписывается целому, как действие глаза – человеку; но оно никогда не приписывается другой части, разве что привходящим образом мы ведь не говорим, что рука видит на том основании, что глаз видит 95 .

В другом месте Фома объясняет, что человек называется кудрявым благодаря своим волосам или зрячим благодаря функции: глаза96. Сходным образом обсуждая способности души, этой субстанциальной формы человека, Аквинат говорит:

Мы можем сказать, что душа разумеет, точно так же, как мы можем сказать, что глаз видит; но было бы более подобающим сказать, что человек разумеет посредством души 97 .

Здесь свойство метафизической части, то есть души (разумение), и свойство физической части, то есть глаза (зрение), переносится на целое – человеческую личность, которая в действительности заимствует эти свойства у своих частей.

 

Изменение и перемещение

Фома считает, что у всех материальных вещей, кроме человека, форма целого начинает существовать вместе с целым и перестает существовать, когда перестает существовать материальный композит. Хотя субстанциальная форма человека тоже начинает существовать вместе с существованием целостного человеческого существа, включая целостное человеческое тело, душа, по мнению Фомы, способна к самостоятельному существованию даже после распада композита как целого. Но субстанциальные формы человека составляют единственное исключение из общего правила относительно форм материальных вещей. Нет никаких бестелесных форм коров или топоров.

Тем не менее, поскольку формы таких вещей, как коровы или топоры, тоже индивидуируются материей, можно спросить, до какой степени изменение в материи, конституирующей материальную вещь, совместимо с сохранением формы этой вещи, а значит, с сохранением самой вещи: ведь формы не способны существовать отдельно от материального композита, который они оформляют.

В случае материальных композитов, представляющих собою субстанции, формы, сопрягающиеся с целым, оформляют первоматерию. Поэтому любая материя, входящая в состав композита, утрачивает собственную субстанциальную форму и оформляется единой субстанциальной формой целого. Более того, форма индивидуируется материей с неопределенными: измерениями, так что изменение конкретного количества или качества материи не затрагивает идентичности формы. Поэтому представляется, что даже значительное изменение в материи совместимо с сохранением индивидуальной субстанциальной формы, если только имеется пространственно-временная непрерывность материи в изменяющемся материальном композите, оформленном этой формой (по причинам, которые изложены выше, при обсуждении материи с неопределенными измерениями98). В связи с этим важно также подчеркнуть, что изменение в материи должно быть совместимым с оформлением этой материи одной и той же субстанциальной формой. Если бы, например, изменение в материи приводило к тому, что корова постепенно превращалась бы в топор, то оно было бы уже несовместимым с оформлением материи субстанциальной формой коровы.

Однако с артефактами дело обстоит несколько иначе. В случае артефактов соединяющая с целым индивидуальная форма тоже индивидуируется материей, но это акцидентальная форма, и конфигурирует она не первоматерию, а полные материальные вещи. Таким образом, составное целое будет совокупностью субстанций, а эти субстанции – материей целого. Далее, когда в целое включается новая материя, она не принимает свою субстанциальную форму от формы целого, но сохраняет ту субстанциальную форму, какой обладала, прежде чем стать частью композита. Наконец, подобно формам всех материальных композитов, кроме человека, объединяющая артефакт акцидентальная форма начинает существовать с возникновением совокупности субстанций, ею оформляемых, и перестает существовать с распадом этой совокупности. Поэтому есть основания считать, что, по мнению Аквината, если бы все составляющие артефакт субстанции были удалены и заменены другими, исходный артефакт перестал бы существовать. Но если это так, то сохранение формы артефакта, а значит, и сохранение самого артефакта, несовместимо с полной заменой материальных частей вещи, которую она оформляет.

Сколь много материальных частей артефакта можно заменить так, чтобы это было совместимым с сохранением единичной акцидентальной формы, конфигурирующей артефакт в целом, гораздо менее ясно99. Конечно, хотелось бы в принципе сформулировать некий способ проведения черты между материальным изменением, которое представляет собой просто изменение в артефакте, и материальным изменением, которое меняет идентичность формы целого, так что исходная форма, а значит, и исходный: артефакт больше не существуют. Но, насколько я могу понять, ничто в метафизике Фомы не позволяет сформулировать конкретный способ проведения такой дистинкции.

Но, может быть, этот результат не так плох. Груда камней, образующая египетскую пирамиду, способна пережить замену одного обветшавшего камня новым. Но она не способна пережить замену всех старых камней полным набором новых: в этом случае мы получим копию пирамиды, а не саму изначальную пирамиду. Но вряд ли существует определенный ответ на вопрос о том, когда именно в процессе замены ветхих камней новыми: мы пересекаем черту между реставрацией старой пирамиды и возведением ее копии.

 

Заключение

Мы коротко рассмотрели здесь ключевые элементы: той части метафизики Аквината, которую можно было бы назвать «теорией вещи». Чтобы полностью осветить метафизику Фомы, потребовался бы: обширный: том, целиком посвященный: именно этой теме, да и тогда, несомненно, найдутся читатели, которые посчитают, что их собственные кандидатуры на звание самых важных частей томистской метафизики были оставлены без внимания. Тем не менее в этом кратком обзоре воззрений Фомы на материю и форму, субстанцию и артефакт, индивидуацию, тождество, изменение и конституцию я попыталась пролить свет на те части его метафизики, которые с наибольшей вероятностью окажутся темными или чуждыми современным читателям. Эти части также восхищают меня тем, что принадлежат к наиболее фундаментальным философским позициям Фомы, структурирующим его образ мыслей относительно множества других вещей. Вкупе с теологией божественной природы эта часть метафизики Аквината образует фундамент его мировоззрения, на которое опираются его прочие взгляды. Ниже мы рассмотрим учение Фомы о некоторых божественных атрибутах, чтобы представить в общем виде фундаментальные черты его теологических воззрений. Так как описание этих атрибутов важно для всех остальных областей философии Фомы, от этики до эпистемологии, мы должны рассмотреть эти атрибуты подробно.

Примечания

1 Аквинат не ограничивает обсуждение метафизики одним разделом своего труда, поэтому и мы продолжим разговор о его метафизике в главах 6 и 14, посвященных душе и воплощению. (Эти главы не вошли в русский перевод. – Прим. пер.).

2 Под «вещью» я понимаю в этом контексте приблизительно – но только приблизительно – то, что сам Аквинат обозначает латинским термином hoc aliquid, что можно грубо перевести как «это» [букв, «это нечто»]. В основном тексте я говорю об этом уклончиво, потому что существует некоторая неясность в отношении томистского понятия hoc aliquid. В In Met. VII. 3. 1323, например, Фома говорит, что только субстанция есть hoc aliquid; в других же местах он утверждает, что части субстанции, такие, например, как отрезанные руки или субстанциальная душа, тоже можно считать субсистентными вещами, или hoc aliquid (см., например, ST Iа IIae. 72. 2). Наконец, в данном контексте я понимаю под вещью не то, что Аквинат понимает под res, хотя это латинское слово часто переводят на английский как «вещь» (thing). Строго говоря, для Аквината вещью является любое сущее, которое принадлежит к одной из десяти категорий; следовательно, он понимает это слово в гораздо более широком смысле, чем вещь или hoc aliquid, в соответствии с которыми понятие вещи употребляется в этой главе. Быть может, следует добавить, что иногда Аквинат употребляет res в том же широком и неопределенном смысле, в каком употребляется thing в английском. Например, мы говорим «Эта ситуация – такая вещь, с которой можно столкнуться лишь в дурном сне». Вещи, понятые в столь широком смысле, тоже не являются предметом нашего обсуждения.

3 Не все, что в собственном смысле обозначается как материя чего-либо, считается вещью. Сходным образом, не всякая форма, конституирующая целое, является, в понимании Аквината, вещью. Ниже я попытаюсь прояснить, каковы те материя и формы, которые для Фомы являются вещами, и какие у него основания считать их таковыми. Вообще говоря, формы, конфигурирующие нематериальные субстанции и человеческие существа, для Фомы являются вещами, а формы других материальных субстанций, равно как и формы артефактов, представляют собой метафизические части вещей, но сами по себе – не вещи.

4 Приведем лишь один пример: с точки зрения современной философии, сущностным свойством является такое свойство, которым вещь обладает в любом возможном мире, где она существует. Но Фома, вообще говоря, полагает, что Бог мог бы действовать иначе, нежели он действовал (см., например, QDP 1. 5). Бог творит, но мог бы и не творить. Отсюда, по видимости, следует, что в нашем мире Бог обладает свойством творить, но есть некий возможный мир, где он не обладал бы этим свойством. В современном понимании сущностных и акцидентальных свойств свойство Бога творить оказывается, таким образом, его акцидентальным свойством. Но Аквинат считает, что Бог обладает чистой сущностью, что у него нет акцидентальных свойств. Вопрос о том, что конкретно подразумевает Аквинат под своими модальными терминами, остается предметом дискуссий. Дальнейшее обсуждение этой проблемы см. в главе 3 о простоте Бога (эта глава не входит в настоящий перевод. – Прим. пер.).

5 Весьма полезное обсуждение аристотелевского понятия формы см. в статье: Marjorie Grene, “Aristotle and Modern Biology”, Journal of the History of Ideas 33 (1972): 395–424. Автор доказывает, что понятие формы у Аристотеля очень близко современным биологическим понятиям организации или информации. (Я признательна Шону Флойду за то, что он обратил мое внимание на статью Грин). Удачная попытка объяснить то понятие томистской метафизики, о котором здесь идет речь и которое, как минимум, тесно связано с аристотелевским понятием формы, представлена в статье: Kit Fine, “Things and Their Parts” // Midwest Studies in Philosophy 23 (1999): 61–74. Файн выполнил достойную восхищения работу, рассмотрев его в контексте современной мереологии и показав, что аристотелевское понятие формы может оказаться здесь эффективнее мереологических схем. Вот что пишет Файн: «Я предлагаю сделать решительный шаг и признать новый тип целого. Если даны объекты а, b, с… и дано отношение R, способное связывать или не связывать эти объекты в любой данный момент времени, то мы предполагаем, что имеем дело с новым объектом. Его можно назвать «объектами а, b, с… в отношении R» (р. 65). Файн также проводит удачное различение между тем, что он называет «временными» и «вневременными» частями. Отчасти оно схоже с той дистинкцией, которую я проведу ниже между составными и метафизическими частями (хотя, возможно, сам Файн посчитал бы это сходство весьма слабым).

6 См., например, SCGIV. 36 (3740).

7 См., например, DPN 2 (346).

8 Полезное для наших целей рассмотрение этой молекулы и ее свойств см. в статье: Steven Lanier McKnight, “Molecular Zippers in Gene Regulation”,

Scientific American 264 (1991): 54–64.

9 DPN 3 (354); см. также In Met. V. 4. 795–798 и VII. 2. 1284. Роль первоматерии в метафизике Аквината порой понимают неверно, потому что не принимают во внимание томистскую концепцию элементов. Так, Питер ван Инваген считает свои взгляды отличными от взглядов Аристотеля (а также других философов, принимающих понятие первоматерии, например, Аквината), потому что, в противовес адептам первоматерии, сам он «в конечном счете» полагает материю «корпускулярной» (Material Being, Ithaca, NY: Cornell University Press, 1990, p. 3 и p. 5). Но ван Инваген, очевидно, говорит о тех минимальных составляющих, на которые можно разложить актуально существующие материальные объекты. Аквинат тоже считает корпускулами те минимальные составляющие, на которые можно разложить материальный объект в том смысле, что они представляют собой композиты из материи и формы, не поддающиеся дальнейшему членению на более мелкие композиты из материи и формы. Но первоматерия никогда не существует актуально; ее существование чисто потенциально и концептуально. Следовательно, первоматерия никогда не будет одной из актуальных составляющих, на которые можно разложить материальную вещь. Отделение формы от первоматерии осуществимо лишь в мысли.

10 DPN 2 (349); см. также In Met. VII. 2. 1289–1292.

11 DPN 1 (340).

12 О позиции Аквината, согласно которой форма вещи наделяет эту вещь определенными причинными потенциями, см., например, SCG IV. 36 (3740) и In Met. 11. 1519.

13 Обсуждение нематериальных форм и нематериальных субстанций, например, ангелов, см. в главе 6, посвященной душе (эта глава не входит в данный перевод. – Прим. пер.).

14 О том, что именно оформляется субстанциальными и акцидентальными формами, см., например, DPN 1 (339).

15 О том, что именно приводится к бытию посредством форм, см. DPN 1 (339).

16 Линн Раддер Бейкер приводит любопытный пример того, что иногда первоначальная родовая принадлежность вещи определяется не ее внутренними характеристиками, как побуждает считать томистский анализ позиции Аристотеля, а скорее внешними, реляционными или историческими чертами вещи. См. Lynne Rudder Baker, Persons and Bodies: A Constitution View (Cambridge: Cambridge University Press, 2000, p. 46–58). Например, флаг является флагом, а не куском тряпки, в силу обстоятельств, в которых он существует: обстоятельств, включающих в себя определенные социальные и политические конвенции. Я думаю, что эти замечания исследовательницы справедливы, но ее точка зрения скорее дополняет позицию Аквината, чем сколько-нибудь подрывает ее.

17 См., например, SCG IV. 48 (3834–3835).

18 Во избежание недоразумений будет уместным подчеркнуть, что здесь Фома говорит именно о субстанции. Статуи – не субстанции, но артефакты; у артефактов может быть и больше одной субстанциальной формы.

19 Могут спросить: почему новый композит не может иметь субстанциальную форму прилипалы+морской звезды и в итоге считаться субстанцией? В связи с этим важно понять форму как динамичную организацию, а субстанциальную форму – как такую динамичную организацию, которая сообщает организованной вещи свойства, существенные для нее как для члена определенного вида. По мнению Аквината, субстанция может обладать лишь одной субстанциальной формой. Следовательно, если бы композит из прилипалы и морской звезды был субстанцией, он имел бы лишь одну субстанциальную форму. В таком случае субстанциальные формы прилипалы и морской звезды были бы вытеснены некоей новой субстанциальной формой, которая и будет единственной. Но когда прилипала соединяется с морской звездой, дело, безусловно, выглядит так, что динамичная организация прилипалы, придающая ей видовую определенность, остается прежней, равно как и динамичная организация морской звезды. Рыба-прилипала не перестает быть прилипалой в силу того, что прилепилась к звезде, а звезда не перестает быть звездой в силу того, что к ней прилепилась прилипала. Стало быть, каждая из них сохранит свою исходную субстанциальную форму даже после того, как прилипала срастется с морской звездой, и в этом композите будут присутствовать две субстанциальные формы. По этой причине возникающий в результате композит не имеет собственной субстанциальной формы и не может считаться субстанцией.

20 См., например, ST IIIa. 2. 1.

21 DPN 1 (342).

22 См. DPN 3 (354), где Аквинат говорит о разделении воды на воду вплоть до того, пока она не будет разделена вплоть до мельчайших частиц того, что все еще является водой, то есть до элемента под названием вода.

23 См., например, СТ 211 (410). Здесь Аквинат обсуждает образование из комбинации элементов полной неодушевленной вещи, или суппозита, то есть индивидуального сущего в роде субстанции.

24 SCG IV. 35 (3732); см. также In Met. VII. 17. 1680; VII. 16. 1633.

25 См., например, СТ 211 (409^10), где Аристотель обсуждает способ комбинирования элементов, иллюстрируя его суть примером руки и плоти.

26 In Met. VII. 16. 1633.

27 SCG IV. 49 (3846).

28 Об аналогичном подходе, в связи с другой метафизической позицией, см. Eric Olson, The Human Animal (Oxford: Oxford University Press, 1997), pp. 135–140.

29 См., например, ST Ilia. 5. 3, где Аквинат объясняет, что плоть, не оформленная субстанциальной формой человеческого существа, называется плотью лишь эквивокально. См. также ST IIIa. 5. 4, где выдвигается утверждение более общего характера о том, что не бывает подлинно человеческой плоти, если она не дополнена человеческой душой. (Ср. In DA II. 1. 226 и In Met. VII. 9. 1519). См. также In Met. VII. 11. 1519 и SCG IV. 36 (3740), где Аквинат объясняет, что субстанциальная форма вещи наделяет эту вещь характерной для нее операцией.

30 ST IIIa. 2. 1.

31 Может сложиться впечатление, что смесь, существующая сама по себе, тоже является примером вышеназванного композита (3): композита, составленного из первоматерии и субстанциальной формы. Возможно, Аквинат относит ее к категории самостоятельно сущего потому, что полагает, что в смеси элементы, ее образующие, не вполне поглощаются целым, но остаются «виртуально присутствующими», то есть присутствуют своими потенциями, хотя и не присутствуют в качестве субстанций. Ср. SCGII. 56.

32 См. также, например, SCG IV. 35 (3730–3734), где приводится чуть более детализированная таксономия композитов. Аквинат проводит здесь различение между составлением единого из многого исключительно через упорядочение, как, например, город составляется из множества домов; и составлением, которое осуществляется через упорядочение и взаимосвязь: так дом составляется из различных частей.

33 См., например, СТ 211 (410–411), где Аквинат разъясняет свою общую позицию в связи с составной природой воплощенного Христа.

34 Более подробное рассмотрение взглядов Фомы на эмерджентные свойства и субстанции см. в главе 6 о душе. (Эта глава не вошла в перевод. – Прим. пер.).

35 ST Iа 76. 1.

36 См., например, СТ 212 (418).

37 In Met. VII. 16. 1635–1636.

38 См., например, In Met. VII. 13. 1588; VII. 16. 1633.

39 Ср. In Met. VII. 16. 1635–1636.

40 Смысл того утверждения, что вещи перестают существовать в качестве самостоятельных вещей, заключается в том, чтобы предотвратить неверное понимание, будто они перестают существовать вообще. Они продолжают существовать как составные части целого. Аналогичным образом, когда яблоко съедено, оно перестает существовать как яблоко, но вся его материя продолжает существовать и (по крайней мере, какое-то время) служит одним из компонентов съевшего.

41 См., например, De uni one verbi incarnati 2, где Аквинат подробно разъясняет различие между субстанцией и частью субстанции. См. также ST Ша 2. 2 ad 3; ST I. 75. 2 ad 1; QDA un. 1 corpus и ad 3; ST la IIае 72. 7, где Фома говорит: «Выясняется, что различаться по виду можно двумя способами. Одним способом – благодаря тому, что обе вещи обладают полной видовой определенностью: так различаются по виду лошадь и бык. Другим способом они получают разную видовую определенность сообразно разным степеням в некотором порождении или движении: например, постройка есть полное порождение дома, а закладка фундамента или воздвижение стены суть неполные виды».

42 Ср., например, In Sent. II. 3. 1. 4.

43 Более подробное рассмотрение души как части человеческого существа см. в главе 6 о душе (в данный перевод не входит. – Прим. пер.).

44 К. Файн говорит о гилеморфическом целом, которое он считает композитом из материальных составляющих, упорядоченных некоторым отношением «Это композит совершенно особого рода. Ибо его компоненты и отношение соединяются не как равноправные, не как в обычной мереологической сумме, но отношение R сохраняет свою предикативную роль и некоторым образом способствует модификации или качественной определенности компонентов. Но результатом модификации становится не факт или состояние. Результат – целое, компоненты которого связаны между собой отношением, а не факт и не состояние компонентов, связанных таким образом» (1999, р. 65).

45 См., например, QQ V. 2. 1, где Аквинат объясняет, почему часть субстанции сама не является субстанцией. См. также СТ 211 (409).

46 По техническим причинам, связанным со средневековой логикой, Аквинат не имеет возможности дать определение субстанции (в его понимании определения). Причина заключается в том, что для Аквината дать определение подразумевает разделить определяемую вещь на род и видовое отличие. Но так как субстанция есть род, который сам не принадлежит ни к какому другому роду более высокого порядка, невозможно отнести субстанцию к какому-либо роду. Следовательно, обычным средневековым способом определить субстанцию нельзя.

47 См., например, QQ 9. 3. 1 ad 2. В других местах Фома дает несколько иные характеристики. Так, в De unione verbi incarnati 2 он описывает субстанцию как то, чему подобает существовать per se и in se, тогда как акциденции подобает пребывать в чем-то ином. В этом месте Фома подчеркивает, что субстанция существует не только per se, но и in se, чтобы отличить субстанцию от части субстанции. Часть субстанции не существует in se; она существует в целой субстанции, частью которой является. См. также De unione verbi incarnati 2, ad 3.

48 Иногда Аквинат описывает субстанцию в терминах аристотелевского критерия субстанции: субстанция есть то, что заключает в себе внутреннее начало движения. Это условие выглядит удачным применительно к одушевленным субстанциям; но Аквинат признает существование также неодушевленных субстанций, а применительно к ним аристотелевский критерий значительно менее удачен. Вода есть субстанция, и некоторое количество воды – тоже субстанция. Она заключает в себе внутреннее начало движения, так как по природе стремится падать на землю. Но то же самое можно сказать и о топоре. Верно, что топор склонен падать на землю постольку, поскольку материален, а не поскольку является топором; но, видимо, это верно и применительно к некоторому количеству воды.

49 Некоторые философы проводят различение между единичными и частными сущими, но в рамках данной главы я буду употреблять термины единичные (individual) и частные (particular) как синонимы.

50 См., например, DEE 3 (18) и In Met. VII. 11. 1521.

51 ST I. 50. 1; I. 50.5.

52 ST I. 50. 2.

53 Определение «составная» должно быть добавлено здесь потому, что сказанное неприложимо к простой субстанции – к Богу. Нематериальная субстанция вроде ангельской является составной постольку, поскольку имеется различие между ангелом и его свойствами. В ангеле также имеются различия между несколькими сущностными свойствами, а также между свойствами сущностными и акцидентальными.

54 См., например, David Lewis, “The Problem of Temporary Intrinsics” // On the Plurality of Worlds (Oxford: Blackwell, 1986); Dean Zimmerman, Temporary Intrinsics and Presentism” // Metaphysics: The Big Questions. Peter van Inwagen and Dean Zimmerman (eds) (Malden, MA: Blackwell, 1998), pp. 206–219. Здесь же перепечатана статья Льюиса, рр. 204–206.

55 Возникает ли в связи с (LII) аналогичная проблема – это вопрос, лежащий за пределами настоящей главы, в которой рассматривается средневековая метафизика.

56 In BDT 2. 4. 2; см. также ST I. 119. 1; QDP 9. 1.

57 См., например, De uni one verbi incarnati 1 corpus; см. также De unione verbi incarnati 2 ad 6, где Аквинат объясняет, что имя вида обозначает природу.

58 Быть может, самое подробное изложение этих взглядов Фомы содержится в In BDT2. 4. 2.

59 In BDT2.4.2. Фома не всегда одинаково описывает свою позицию по этому вопросу, и вариации в терминологии заставляют некоторых исследователей предполагать либо развитие мысли Фомы, либо неоднократную смену взглядов. Вопрос сложен, и поэтому здесь я оставляю его в стороне. Ср. In Met. VII. 2. 1283, где убедительно говорится о материи и ее измерениях. Обсуждение схоластической полемики [по этому вопросу] см. John Wippel, The Metaphysical Thought of Thomas Aquinas: From Finite Being to Uncreated Being (Washington, DC: Catholic University of America Press, 2000), pp. 357–373.

60 In BDT 2.4.2.

61 Хотя Фома не фокусируется на непрерывности в связи с неквантифицированной материей, он действительно акцентирует непрерывность как основу единства при некоторых обстоятельствах. См. например, In Met. V. 7. 849–858.

62 См., например, ST III. 3. 7 ad 1, где Аквинат говорит, что субстанциальная форма умножается в соответствии с разделением материи.

63 Это верно даже применительно к тем свойствам, которые средневековые логики называли propria [собственными свойствами]. Proprium – это свойство, которым всегда обладают представители определенного вида, причем только они. Способность смеяться, или risibilitas, составляет proprium человеческого существа. Propria классифицируется средневековыми логиками как разновидность акциденции в силу того факта, что, хотя члены вида всегда обладают собственным признаком, характерным для данного вида, при его отсутствии член этого вида не перестал бы принадлежать к этому виду.

64 Бог не имеет акциденций, но будет также неверным утверждать, что Бог обладает субстанциальной формой. Ибо в случае божественной простоты невозможно провести различение между Богом и его природой.

65 См., например, ST III. 4. 4 sed contra; corpus.

66 См. In Met. VII. 17.1672–1674. Здесь Аквинат говорит, что в случаях, когда композит представляет из себя единую вещь, он не тождествен своим частям, но есть нечто высшее и превосходящее по отношению к ним. Любопытный современный довод против редукции целого к его частям см. в статьях: Mark Johnston, “Constitution is Not Identity” // Mind 101 (1992): 89-105; Lynne Rudder Baker, “Why Constitution is Not Identity” // Journal of Philosophy 94 (1997): 599–621. Блестящий анализ конституирующего отношения см. в статье: Lynne Rudder Baker, “Unity Without Identity: A New Look at Material Constitution // Midwest Studies in Philosophy 23 (1999): 144–165. Cp. также Baker (2000).

67 По мнению Фомы, это не синонимы: хотя они и обозначают в реальности одну и ту же вещь (об этом см. SCG IV. 38 [3766]), они обозначают ее несколько разными обозначениями, ибо suppositum – термин второй интенции, a hypostasis – термин первой интенции. Этот сложный момент средневековой логики я здесь опускаю для краткости. Об этом различении см., например, De unione verbi incarnati 2, corpus. (Термин первой интенции обозначает реально существующий объект (например, реально существующий камень или человека), термин вторичной интенции обозначает логическое понятие, существующее как абстракция в уме человека (например, логические понятия «вид», «род», «универсалия»). – Прим. ред).

68 Ясное объяснение употребления этих терминов Аквинат приводит в De unitate verbi incarnati 2; см. также QQ V. 2. 1.

69 ST III. 2. 2.

70 См., например, De unione verbi incarnate 1. Здесь Фома говорит, что во всем, в чем присутствует либо акциденция, либо индивидуальная материя, суппозит и природа не одно и то же, ибо в этом случае суппозит связан с природой через присоединение. См. также SCG IV. 40 (3781), где Аквинат объясняет различие между единичным сущим и его чтойностью, или природой, и показывает, что суппозит по имени Сократ не тождествен его субстанциальной форме, потому что в нормальных естественных условиях он конституирован также количественно означенной материей.

71 Я благодарна Брайану Лефтоу за то, что он обратил мое внимание на этот фрагмент.

12 Inl Сог 15. 1.2.

73 С точки зрения Аквината, личность есть индивидуальная субстанция разумной природы, а человеческое существо есть индивидуальная субстанция разумной животной природы. Так как это не одно и то же, некоторые исследователи в устной беседе утверждали, что моя интерпретация нуждается в отдельном текстологическом аргументе: ведь тексты, казалось бы, не отрицают, что невоплощенная душа является человеческим существом. Я с готовностью рассматриваю это отдельное возражение, хотя считаю нужным указать, что, хотя Аквинат и усматривает различие между личностью и человеческим существом, не существует различия между человеческой личностью и человеческим существом.

74 См., например, SCG II. 57, где Аквинат обстоятельно рассматривает аргументы против попытки Платона доказать тождество между человеком и душой.

75 См., например, ST Suppl. 69. 2.

76 ST Suppl. 70. 2–3.

77 ST Suppl. 69. 3.

78 ST Suppl. 69. 4–5.

79 См., например, Eric Olson, The Human Animal (Oxford: Oxford University Press, 1997).

80 Современные способы гармонизации лейбницевского закона с изменением во времени (см., например, Lewis [1986] и Zimmerman [1998]) могли бы предложить Аквинату выход из этой ситуации, если бы оказались совместимыми с остальными сторонами томистской метафизики. Но отнюдь не ясно, имеется ли такая совместимость.

81 Быть может, в связи с этим стоит подчеркнуть следующее: контрпример, в котором речь идет о Туллии и Цицероне и который я привела, чтобы показать, что неразличимость свойств во времени и тождество через совпадение, по мнению Фомы, недостаточны для идентичности, – этот контрпример черпает силу во временном разрыве в существовании референта обозначений «Цицерон» и «Туллий».

82 Следовательно, Аквинат разделил бы ту интуицию ван Инвагена, что два объекта (или две субстанции) не могут целиком состоять из одинаковых частей в одно и то же время (Peter van Inwagen 1990: 5).

83 Peter van Inwagen, “Composition as Identity” / James Tomberlin (ed.), Philosophical Perspectives, vol. 8 (Atascadero, CA: Ridgeview Publishing Co., 1994), pp. 207–219. Аквинат прямо обсуждает этот вопрос в In Met. VII. 13. 1588; см. также ST III. 17. 1 obj. 1, где говорит, что там, где имеются одна и другая вещь, имеются две вещи, а не одна. (Хотя этот довод присутствует в возражении, в ответе на возражение он не затрагивается).

84 Baker (1999: 151).

85 Как разъяснялось выше, фактически материальное целое, по мнению Фомы, можно так разделить на материю и форму, что материя сама окажется композитом из материи и формы. Таким образом, в сложном материальном композите существуют разные уровни организации, а стало быть, и разные комплексы конститутивных отношений. Бейкер приводит интересный аргумент, призванный доказать, что и в этом случае конституция не будет транзитивным отношением; см. Baker (1999: 164, п. 30).

86 Дело обстоит так из-за технических особенностей средневековой философии (логики и метафизики). Природа вещи есть то, что обозначается именем вида, к которому принадлежит вещь; вид же определяется в терминах рода и видового отличительного признака.

87 См., например, SCGIV. 41 (3787–3789).

88 См., например, SCG IV. 36 (3740). Здесь Аквинат утверждает, что природе любой вещи свойственна операция, проистекающая из субстанциальной формы этой вещи. См. также ST III. 17. 2, где говорится, что суппозит – это существующее, а природа – то, в силу чего он существует.

89 ST III. 2.3.

90 SCG IV. 48 (3835).

91 Более подробное обсуждение этой темы см. в главе 14 о воплощении (в перевод не вошла. – Прим. пер.).

92 В связи с этим Бейкер говорит скорее о независимом обладании некоторым свойством, чем об обладании им самим по себе, и анализирует, что означает для вещи независимое обладание свойством. См. Baker (1999: 151–160).

93 Метафора заимствования здесь принадлежит Бейкер, см. Baker (1999:

151-160).

94 Baker (1999: 159–160).

95 ST la 76. 1.

96 SCG IV. 48 (3835).

97 STL 75. 2 ad2.

98 В отличие от того, как это происходит в случае человека, в таких субстанциях недостаточно временной непрерывности субстанциальной формы, потому что их формы не могут существовать отдельно от композита.

99 В публикации 1999 г. Файн пытается ввести в гилеморфические теории целого и частей дистинкцию, которая объяснила и высветила бы следующий факт: иногда изменение частей совместимо с продолжением существования целого, по отношению к которому они являются частями, а иногда такой совместимости нет. По мнению автора, материальный композит может получать как жесткое воплощение (изменение которого несовместимо с продолжением существования композита), так и воплощение изменчивое (допускающее изменения при сохранении существования композита). Объяснение, которое предлагает Файн, и применение этой дистинкции полезны. Однако, насколько я могу судить, они не обеспечивают всего, что необходимо для принципиального разграничения между материальным изменением в одной и той же вещи и таким изменением, которое означает порождение некоторой новой вещи.

 

Введение

Как показывает трактовка этических вопросов в «Сумме теологии» и других трудах, основа этики: Фомы – учение о добродетелях. Иногда Фома обсуждает моральные принципы или правила; например, в ST он посвящает по одному вопросу предписаниям справедливости и силы1. Но предписания справедливости оказываются десятью заповедями, а предписание силы, судя по всему, просто библейской заповедью бояться не людей, а Бога. С другой стороны, в [первых] 170 вопросах IIа IIае «Суммы теологии» (как и во многих других работах) Аквинат излагает свое видение человеческих добродетелей. Они включают в себя не только кардинальные, или моральные добродетели (благоразумие, справедливость, мужество и умеренность) и добродетели, с ними связанные, но богословские добродетели (веру, надежду и любовь), а также интеллектуальные добродетели (мудрость, знание и понимание).

Описание добродетелей у Фомы отличается богатством и: комплексностью, а их обсуждение помещается в сложную сеть средневекового этического знания2. Она включает в себя семь даров Святого Духа, по меньшей мере три из которых дублируют интеллектуальные добродетели: мужество, набожность, страх, совет (concilium), мудрость, scientia (что обычно переводится как «знание») и понимание. Кроме того, Аквинат включает в свое описание двенадцать даров Святого Духа (веру, любовь, радость, мир, добросердечие, долготерпение, благость, милосердие, кротость, умеренность, воздержание и целомудрие), а также семь блаженств: блаженные алчущие и жаждущие, когда получают воздаяние по справедливости; блаженны миротворцы, кроткие, нищие духом, скорбящие, милосердные и чистые сердцем. Наконец, Фома дополняет свое описание добродетелей тем, что сравнивает их с противоположными им пороками, особо сосредоточиваясь на перечне, который был известен в Средние века под именем семи смертных грехов: перечне, восходящем, по меньшей мере, к эпохе Кассиана и принявшем законченную форму при Григории Великом. В порядке убывания тяжести грехов список выглядит так: гордыня, зависть, гнев, праздность, скупость, чревоугодие и похоть.

В части III этой книги я постараюсь дать представление о глубине и силе этой этической системы, взяв по одной репрезентативной добродетели в каждом из трех видов добродетелей, признаваемых Фомой: моральных, интеллектуальных и богословских, – и посвящая по отдельной главе каждой из них. Здесь же я намереваюсь рассмотреть метафизику блага, которая лежит в основании всей томистской этики. Эта метафизика предоставляет базирующейся на добродетелях этике Фомы своего рода метаэтический фундамент (который в некоторых современных этических учениях, выстроенных вокруг понятия добродетели, объявляется отсутствующим3) и полагает основание этическому натурализму, отмеченному известной философской утонченностью. Более того, эта метафизика дополняет свойственный Фоме аристотелевский упор на рациональность как на моральный стандарт, предлагая метод определения этически релевантных степеней рациональности. Наконец, когда натурализм Аквината сочетается с его пониманием абсолютной простоты Бога, возникает связь между моралью и теологией, которая составляет привлекательную альтернативу морали божественных заповедей: отныне мораль выстраивается не просто как диктат божественной воли, но как выражение божественной природы.

 

Центральный метаэтический тезис аквината

Центральный тезис томистской метаэтики гласит:

(Т) „бытие“ и „благо“ суть одно и то же с точки зрения референции ( idem secundum rem), но различаются только по смыслу (differunt enim secundum rationemf.

Что здесь Фома имеет в виду и каковы для этого основания?

Он сам начинает свое обоснование этого тезиса с того, что упоминает и утверждает связь, которую Аристотель усматривал между благом и желаемым. Фома говорит: «Суть блага заключается в том, что нечто желанно, и Философ (Этика I) говорит, что благо есть то, чего все желают»6. Важно правильно понять это утверждение. Хотя все вещи желают блага, не все вещи, способные стремиться к благу сознательно, понимают, в чем истинное благо: творения, наделенные интеллектом и волей, могут желать мнимого блага, как если бы оно было настоящим7. По словам Фомы,

Нечто может быть предметом желания двумя способами: либо потому, что оно есть благо, либо потому, что кажется благом. Из них первое есть истинное благо, потому что кажущееся благом побуждает стремиться к нему не само по себе, но постольку, поскольку имеет некую видимость (species) блага; между тем благо побуждает стремиться к нему само по себе 8 .

Итак, для Аквината желанность в любом случае представляет собой сущностный аспект блага.

Далее, если вещь желанна как вещь определенного рода, то, по мнению Фомы, она желанна постольку, поскольку совершенна в своем роде, то есть постольку, поскольку являет собой безупречный, превосходный образец, свободный от значимых дефектов. Фома говорит:

То, в силу чего нечто называется благим, есть его собственная добродетель [13] … Но добродетель есть род совершенства, ибо мы говорим, что нечто совершенно, когда оно достигает собственной добродетели, что явствует из книги VII Физики. Таким образом, все совершенное, в силу самого этого факта, является благим. Именно поэтому все стремится к своему собственному совершенству как к своему собственному благу 9 .

Но тогда, по мысли Аквината, вещь совершенна (блага в своем роде), а потому и желанна, поскольку она пребывает в бытии. Другими словами, вещь совершенна в своем роде в той мере, в какой она полностью реализована. Согласно Аквинату, «совершенство чего-либо есть его благо»10, но «вещь совершенна постольку, поскольку актуализована»11. Или, как говорит Фома в другом месте: «С точки зрения природы (naturaliter), благо чего-либо есть его актуальность и совершенство» 12 .

В другом примечании к высказыванию Аристотеля Фома выводит значение «блага» из понятия того предмета, в котором желание достигает кульминации:

Цель есть то, в чем желание действующей или побуждающей к действию вещи успокаивается… Но это часть определения блага, [а именно], благо утоляет желание, ибо благо есть то, чего все желают. И потому любое действие и любое побуждение существуют ради блага 13 .

Далее, предмет желания желанен либо ради чего-то другого, либо ради чего-то другого и самого себя, либо только ради самого себя. То, что желанно только ради самого себя, воспринимается желающим как его конечная цель: как то, ради чего он желает всех прочих вещей, каких желает; как то, в чем иерархия его желаний достигает кульминации. Фома говорит: «Так как все желает своего собственного совершенства, вещь желает, как своей конечной цели, того, чего она желает как блага, ее усовершающего и восполняющего»14.

Но то, чего желающий желает именно таким образом, есть полнота его собственной природы или, по крайней мере, то, что желающий воспринимает как наилучшее для себя. С точки зрения Авината, всякая вещь прежде всего стремится к бытию – бытию настолько полному, целостному и безупречному, насколько это возможно15. Но состояние полноты и целостности есть не что иное, как полная актуальность вещи, независимо от того, опознает ли ее желающий в качестве таковой. Следовательно, полная актуализация равнозначна конечному благу, к которому стремится и которого желает любая вещь. Говоря о людях, Фома замечает:

Все, чего желает человек, он с необходимостью желает ради конечной цели… Но все, чего желает человек, он желает как блага. Если же благо желаемо не как совершенное благо, то есть конечная цель, его с необходимостью желают как инструментального блага, ведущего к совершенному благу 16 .

Однако, по мнению Фомы:

с точки зрения определения конечной цели, все люди согласно стремятся к ней, потому что все люди желают полноты своего совершенства, а она совпадает с определением конечной цели 17 .

Итак, Аквинат утверждает, что любое действие устремлено к бытию, к сохранению или приращению бытия в некотором аспекте, индивидуальном или видовом действуя, все вещи стремятся к бытию. Как отмечает Фома в одном месте,

любое действие и любое побуждение, видимо, некоторым образом устремлено к бытию, к сохранению бытия в виде или в индивиде или к его обретению вновь. Ибо бытие есть не что иное, как благо. И поэтому все стремится к бытию. Следовательно, любое действие и любое побуждение существуют ради блага 18 .

Далее, Аквинат считает, что «все желает пребывать актуализованным по-своему. Это ясно из того, что все по своей природе сопротивляется уничтожению»19. Более отчетливо Фома раскрывает этот аспект своего учения в интерпретации высказывания Августина о том, что определение блага включает в себя модус, вид и порядок. Фома говорит:

Любая вещь называется благой постольку, поскольку она совершенна… А совершенным называется то, в чем нет недостатка с точки зрения модуса его совершенства. Но так как все сущее есть то, что оно есть, через свою форму, а форма предполагает, что нечто по отношению к ней является предшествующим, а нечто с необходимостью последующим, то для того, чтобы нечто было совершенным и благим, нужно, чтобы имело форму и то, что ей предшествует, и то, что за нею следует… Сама же форма обозначается через вид, ибо благодаря форме нечто утверждается в рамках вида… Следует же за формой стремление к конечной цели, или действие, или что-либо в том же роде, ибо любая вещь, поскольку она пребывает в акте, действует и стремится к тому, что подобает ей согласно ее форме 20 .

И в другом месте Аквинат говорит: «Форма, через которую нечто актуализируется, есть некое совершенство и некое благо; таким образом, любое актуальное сущее есть некоторое благо»21.

Фома суммирует эту часть своего учения в следующих словах: «Форма и бытие вещи есть ее благо и совершенство, если рассматривать вещь в ее природе»22. Рассуждая о природе, которую вещь принимает от своей формы, Фома формулирует это так:

Любая вещь достигает полноты через бытие в акте, ибо акт есть совершенство вещи… Но всякая природа достигает полноты благодаря тому, что обладает бытием в акте; стало быть, поскольку быть благим есть предмет стремления всякого сущего, всякая природа достигает полноты через причастность благу 23 .

Итак, по всем этим причинам Аквинат принимает ту крепко утвердившуюся в его эпоху точку зрения24, что благо и бытие взаимосоотносимы, что «благо» и «бытие» обозначают одно и то же.

 

Полнота актуальности и субстанциальная форма

В приведенных выше цитатах, связывающих между собой благо и форму, речь идет о субстанциальной форме, так как только субстанциальная форма вещи делает ее актуальной. Акцидентальная форма делает вещь тем или иным сущим, а субстанциальная форма наделяет вещь актуальным бытием как вещь определенного рода или вида, обладающую конкретной природой25. Как формулирует это в одном месте сам Фома, «всякое сущее и всякое благо зависит от формы, от которой принимает видовую определенность»26.

Далее, природа вещи, с точки зрения Фомы, заключается в свойствах, которыми вещь обладает в силу того, что оформлена субстанциальной формой. Чтобы лучше представить себе, что же понимает Аквинат в приведенных выше фрагментах под термином сущее, мы должны очень коротко рассмотреть его понимание субстанциальной формы и природы вещи.

По мнению Фомы, любая субстанция обладает субстанциальной формой27. Субстанциальная форма вещи – это ее конфигурация, наделяющая вещь теми характеристиками, которые помещают ее в рамки ее вида. Но, с точки зрения Аквината, [определение] любого вида включает в себя род и видовой отличительный признак28. Например, вид человек разделяется на род живое существо и на видовой отличительный признак разумное, который отделяет человека от любых других видов в роде живое существо. Природа, или сущность вещи, заключается в тех свойствах, которые помещают ее в рамки вида. Аквинат пишет:

Природу, или сущность… можно понять двумя способами. Одним способом – в соответствии с собственным определением этой природы. Это рассмотрение природы как таковой, в строгом смысле. В таком рассмотрении истинным применительно к природе будет лишь то, что ей присуще как именно таковой… Например, свойство быть разумным и быть живым существом (и прочие свойства, входящие в определение человека) принадлежат человеку постольку, поскольку он – человек 29 .

Так вот, природа, или сущность, сообщаемая субстанциальной формой, неизменно включает себя по меньшей мере одну силу, способность или потенцию, которая составляет ее видовой отличительный, или видообразующий признак, ибо любая субстанциальная форма является источником некоторой деятельности или операции30. По словам Аквината,

Все, что обладает какой-либо сущностью, либо само есть форма, либо имеет некую форму, ибо через форму всякая вещь помещается в род или вид. Но форма как таковая обладает характеристикой блага, ибо является началом действия 31 .

И в другом месте:

Потенция бывает двух видов: потенция к бытию и потенция к действию; а совершенство обоих видов потенции называется добродетелью… Потенция к действию принимается со стороны формы, которая есть начало действия, ибо всякое сущее действует, поскольку пребывает в акте 32 .

Итак, согласно Аквинату, видовой отличительный признак вещи, который для нее характерен и помещает ее в соответствующий вид, следует понимать также как потенцию к деятельности или к операции, свойственной именно этому виду и присущей любому члену вида. С точки зрения Фомы, природа вещи – а именно, природа вещи как члена определенного вида – включает в себя потенцию к выполнению операции, определяющей эту вещь как члена этого вида. Например, видовой отличительный признак вида человек – разумность, и потенция к разумению выступает определяющей и сущностной характеристикой человека как члена вида человек 33 . Мы также можем назвать оперативную потенцию, каковой является видовой отличительный признак вещи, ее «специфицирующей» (то есть видообразующей) потенциальностью.

Таким образом, актуальность вещи, по мнению Фомы, можно понимать двояко. С одной стороны, есть актуальность, которой вещь обладает в силу того, что существует как вещь определенного вида, имеющая определенную субстанциальную форму и принимающая от нее видообразующую потенциальность, характерную для данного вида. С другой стороны, эта конкретная потенциальность составляет часть сущности данной вещи; стало быть, коль скоро эта потенциальность актуализируется, существует смысл, в котором данная вещь тоже актуализируется: ведь часть ее природы, которая была всего лишь потенциальной, становится актуальной. Аквинат формулирует этот пункт следующим образом

Главным образом и само по себе благо заключается в совершенстве. Но акт бывает двух видов – первый и второй. Первый акт есть форма и целостность вещи, а второй акт есть операция 34 .

И чуть ниже: «Благо в абсолютном смысле состоит в акте, а не в потенции, а последний акт есть операция»35.

Итак, вещь достигает совершенства тогда и в той мере, в какой она выполняет свои специфические операции и тем самым актуализирует свою видообразующую потенциальность. Операция, которая находится в согласии с видообразующей потенциальностью вещи, актуализирует то, что пребывало не актуальным, но чисто потенциальным в природе вещи, которую вещь принимает от субстанциальной формы. Стало быть, вещь является совершенной (в томистском смысле «совершенного») в той мере, в какой она актуализирует видообразующую потенциальность, сообщаемую формой. Применительно к человеческим существам Аквинат разъясняет это так:

Блаженство есть последнее совершенство человека. Но все сущее совершенно постольку, поскольку пребывает в акте, ибо потенция без акта несовершенна. Следовательно, надлежит, чтобы блаженство заключалось в последнем акте человека. Очевидно, однако, что последний акт деятеля есть действие; поэтому Философ и называет его в книге II «О душе» вторым актом ведь имеющий форму может быть деятелем [только] в потенции 36 .

Или в более общем виде:

Природа вещи достигает полноты в форме… Но сама форма в итоге подчиняется действию, которое является либо целью [вещи], либо средством достижения цели 37 .

 

Тождественное по референции, но различное по смыслу

Таким образом, оценочное значение «совершенного» объясняется связью между актуальностью и благом. В самом деле, быть актуальным означает для некоторого сущего быть в бытии, а «бытие» и «благо» тождественны по референции. Вещь хороша в той мере, в какой она актуальна38; она хороша в своем роде, или совершенна, постольку, поскольку актуализирована ее видообразующая потенциальность, и дурна в своем роде, или несовершенна, постольку, поскольку ее видообразующая потенциальность остается неактуализованной39.

Стало быть, по мнению Фомы, когда термины «бытие и «благо» ассоциируются с некоторой вещью определенного вида, оба термина имеют референтом бытие этой вещи. Именно таким образом «бытие» и «благо» имеют один и то же референт. С другой стороны, предшествующий анализ позволяет нам лучше понять ту идею Аквината, что между «бытием» и «благом» пролегает смысловое различие. Теперь нам должно быть ясно, что «бытие» следует рассматривать как с абсолютной, так и с относительной точек зрения. Будучи взятым абсолютно, бытие означает конкретную реализацию вещи, которая имеет (или представляет собой) субстанциальную форму: это просто существование некоторой вещи определенного вида. Но так как любая субстанциальная форма включает в себя также видообразующую потенциальность, то при актуализации потенциальности вещь, ее актуализирующая, оказывается вещью данного вида в более полном смысле, становится лучшим представителем своего вида. Если рассматривать бытие этим вторым способом, будет правильным сказать, что в некотором смысле в этой вещи совершается приращение бытия. Обычный смысл термина «бытие» – бытие, взятое абсолютно, то есть чистое существование вещи как экземпляра данной вещи, вкупе с субстанциальной формой, которая наделяет вещь природой, включая видообразующую потенциальность. С другой стороны, актуализация видообразующей потенциальности вещи есть также бытие вещи, а общий смысл «блага» – это понятое таким образом бытие, что Фома называет вслед за Аристотелем «второй актуальностью». Таково состояние, к которому по природе стремится всякая вещь. Именно в этом состоянии вещь называется обладающей благом.

Важное следствие такого понимания бытия и блага состоит в том, что ни одна из существующих вещей не может быть абсолютно лишена блага: позиция, которую Аквинат принимает и отчасти связывает с Августином40. Так как референтом и «бытия», и «блага» выступает сущее, то, по мнению Фомы, будет верным, что любая вещь, обладающая бытием, до некоторой степени обладает благом. Это следствие может быть прямо выведено из центрального тезиса о бытии и благе41, но некоторые из его моральных и богословских импликаций заслуживают быть особо отмеченными. Зло – это всегда некоторый недостаток; у него нет собственной сущности. Не может быть высшего зла, высочайшего источника всех прочих зол, ибо summum malum, то есть зло, напрочь лишенное какого бы то ни было блага, было бы просто ничем42. С другой стороны, так как «бытие» и «благо» различаются по смыслу, Аквинат имеет право утверждать, что вещь, далекая от актуализации ее видообразующей потенциальности, не является благой в абсолютном смысле. Человеческое бытие ущербно, несчастливо или дурно не из-за некоторых позитивных атрибутов, а из-за ущербности бытия, подобающего человеческой природе, в частности, из-за неудачи в актуализации видообразующей человеческой потенции к разумности43. Вообще говоря, вещь нехороша в своем роде в той мере, в какой она не достигает актуализации той потенциальности, которая ассоциируется с ее природой, или не расположена к ней44.

 

От метаэтики к нормативной этике

Итак, поскольку видовым отличием человека выступает разумность, хороший человек – тот, кто актуализовал свою способность к разумности. Так как для Фомы хороший человек – это человек нравственный, то нормативная этика представляет собой приложение общей метафизики блага к человеческим существам. Моральное благо – это бытие и благо человеческих личностей. Аквинат говорит:

Всякая вещь по природе склонна к действию, подобающему ей согласно ее форме… А так как разумная душа есть собственная форма человека, каждому человеку свойственна природная склонность поступать согласно разуму. Это и означает поступать согласно добродетели 45 .

В другом месте Аквинат формулирует эту мысль так:

В человеческих поступках благо и зло определяются по отношению к разуму, ибо… для человека благо – быть в согласии с разумом, а зло – быть противным разуму. В самом деле, для всякой вещи благо есть то, что подобает ей согласно ее форме, а зло – то, что противоречит порядку ее формы. Итак, очевидно, что различие блага и зла, если рассматривать его применительно к объекту, определяется по отношению к разуму… Определенные действия называются человеческими, или моральными, именно потому, что они идут от разума 46 .

И далее:

Зло подразумевает лишенность – не абсолютную, но проистекающую из той или иной потенции. В самом деле, поступок называется дурным в своем виде не потому, что вообще не имеет объекта, а потому, что имеет объект, не соответствующий разуму 47 .

Итак, для Аквината видообразующая потенциальность человека, а именно способность разумности, помещается в когнитивной и волевой рациональных потенциях – в интеллекте и воле. Актуализация, или усовершение этих потенций производит человеческие добродетели. В соответствии с этой точкой зрения,

Добродетелью называется совершенство некоторой потенции.

Но любое совершенство рассматривается прежде всего в отношении к его конечной цели. Цель потенции – акт; поэтому потенция называется совершенной, когда она определяется к своему акту. Но некоторые потенции сами по себе определены к своим актам например, природные активные потенции… Напротив, разумные потенции, присущие человеку, определены не к одному акту, а неопределенно соотносятся со многими актами, определяются же к акту посредством хабитуса… И поэтому человеческие добродетели суть хабитусы 48 .

И несколько ниже Фома добавляет:

Всякая вещь получает видовую определенность согласно своей форме… Но форма человека – разумная душа… То, что подобает человеку сообразно разумной душе, свойственно ему по природе, согласно определению формы… Добродетель по природе принадлежит человеку двумя способами как бы в зачатке, согласно природе вида: поскольку разуму человека по природе присуще знание некоторых начал как познания, так и поведения… и поскольку воле по природе присуще некое естественное стремление к благу, сообразному с разумом 49 .

В другом месте Аквинат формулирует эту мысль следующим образом

У человеческих действий в человеке – всего лишь два начала, а именно, интеллект, или разум, и стремление [или воля], ибо таковы две движущие силы в человеке, как сказано в книге III «О душе». Поэтому любая человеческая добродетель должна у совершать одно из этих начал. Итак, если она усовершает умозрительный или практический интеллект ко благу человеческого акта, то будет интеллектуальной добродетелью, а если усовершает стремящуюся часть, то будет моральной добродетелью 50 .

Итак, с точки зрения Фомы, операция, которая непосредственно проистекает из субстанциальной формы – подательницы человеческой природы, выполняется в согласии с разумом. Действия такого рода актуализируют видообразующую потенциальность людей: человек, поступающий в соответствии с разумом, актуализирует то, что в противном случае осталось бы чисто потенциальным в природе, которую сообщает субстанциальная форма. Превращая видообразующую потенциальность человека в актуальность, действие деятеля, совершаемое в согласии с разумом, вызывает приращение бытия, которым деятель обладает как человеческим бытием. И таким образом, если принять во внимание связь между бытием и благом, подобные действия вызывают приращение блага как человеческого бытия. Это и есть моральное благо. Стало быть, человеческое, или моральное, благо, подобно любому другому благу, свойственному определенному виду, приобретается в ходе выполнения операции, специфической для данного вида. В случае человеческой природы таковой будет рациональное употребление разумных потенций – интеллекта и воли.

Далее, поскольку все, что актуализирует видообразующую потенциальность вещи, тем самым полностью реализует природу вещи, постольку все благое для вещи естественно для нее, а все, что неестественно для вещи, то для нее дурно51. Фактически, с точки зрения томистской метафизики блага, зло не может быть естественным для чего бы то ни было52. Что касается человеческой природы, то, поскольку она сущностно характеризуется способностью к разумности, иррациональное противно природе человека. Аквинат говорит:

Добродетель всякой вещи состоит в том, то она правильно расположена в соответствии со своей природой… Отсюда необходимо, чтобы в любой вещи пороком называлось то, что делает ее расположенной противоприродным образом… Но следует принять во внимание, что природа любой вещи – это прежде всего форма, согласно которой вещь принимает видовую определенность. Человек принимает видовую определенность от разумной души. И поэтому то, что противно порядку разума, в собственном смысле противоестественно для человека, поскольку он человек; то же, что сообразно разуму, естественно для человека как человека… Поэтому человеческая добродетель, делающая благим человека и его деяния, постольку сообразна природе человека, поскольку согласуется с разумом, а порок постольку противоестествен для человека, поскольку противен порядку разума 53 .

Наконец, человеческая воля, будучи связана с интеллектом, склоняется к благу не по природе (как склоняется к нему стремление любого другого существа, низшего в сравнении: с человеком в порядке творения), но и «вкупе с осознанием природы блага: условие, составляющее отличительную черту интеллекта»54. Разумные существа «склоняются к благу как таковому в универсальном рассмотрении», а не стремятся по природе к одному частному виду блага55. Соответственно, поступки, способствующие моральному благу человеческого деятеля, будут актами свободной воли, действующей в согласии с разумом56.

 

Супервентность

[15]

С точки зрения Аквината, объект А, взятый в качестве такового, обладает благом (в какой бы то ни было степени) тогда и только тогда, когда видообразующая потенция А актуализована (в той же самой степени). В частности, моральное благо супервентно над разумностью таким образом, что если какой-либо человек морально благ (в какой бы то ни было степени), то этот человек имеет актуализованной свою способность к разумности (в той же самой степени). И наоборот, если какому-либо человеку свойственна разумность (в какой бы то ни было степени), то он морально благ (в той же самой степени). Следовательно, один из способов понять позицию Фомы заключается в том, чтобы увидеть в ней одну из разновидностей теории супервентности57. Благо супервентно над естественным свойством – актуализацией видообразующей потенцильности; моральное благо супервентно над актуализацией разумности, которая составляет видообразующую потенциальность человека.

Отношение, которое усматривает Фома между благом и природными свойствами, имеет сложный характер, и легче всего будет показать его с помощью аналогии. Так, хрупкость супервентна над некоторыми природными свойствами, не сводясь ни к одному из них58. Вещь х хрупка в силу ее химического состава А, вещь у – в силу химического состава В, и вещь z – в силу химического состава С. Хрупкость не может быть ни редуцирована к химическому составу А, В или С, ни отождествлена с одним из них, но супервентна над каждым из них. Возможно, что для вещей X, у и z общим свойством будет слабость химических связей в ключевых точках, но эти слабые связи применительно к А, В и С будут химически абсолютно разными. В этом случае можно сказать, что характеристики хрупкости и слабости химических связей коэкстенсивны и хрупкость супервентна над природными свойствами, но тем не менее мы вынуждены отрицать, что хрупкость тождественна какому бы то ни было из этих свойств.

Отношение между хрупкостью и прочими свойствами в этом анализе подобны отношению между благом и природными свойствами в томистской метафизике блага. Благость вещи и актуализация ее видообразующей потенциальности коэкстенсивны. Но вообще-то благо не следует отождествлять с конкретными природными свойствами, потому что природное свойство, то есть актуализация видообразующей потенциальности, варьируется от вида к виду. То же самое наблюдение верно и применительно к бытию: характеристика, необходимая для того, чтобы быть полностью актуализованным членом вида х, отлична от характеристики, необходимой для того, чтобы быть полностью актуализованным членом вида у. Степень актуализации видообразующей потенциальности для х равна степени бытия в качестве х, и таковой же будет степень благости х именно как х; но видообразующая потенциальность х отлична от видообразующей потенциальности у. Таким образом, бытие и благо коррелируют друг с другом, но ни то, ни другое нельзя отождествлять с какой-либо отдельной природной характеристикой, по отношению к которой они супервентны.

Но не является ли моральное благо, в частности, тождественным природной характеристике актуализованной разумности? Для Фомы это сложный вопрос, потому что, на первый взгляд, Фома признает и другие виды вещей – например, ангелов, – которые, по видимости, разумны59 и к которым приложима нравственная похвала или порицание. Коль скоро человеческие существа суть разумные животные, человеческое моральное благо коэкстенсивно с актуализованной разумностью. Но видообразующая потенциальность специфична для каждого вида; поэтому, сколь бы точно ни определять видообразующую потенциальность ангела, ею не будет разумность. Тем не менее некоторая разновидность морального блага (или зла) характерна для любых существ, природа которых подразумевает свободу выбора, являются они людьми или нет. Стало быть, даже моральное благо не обязательно коэкстенсивно с актуализацией разумности – этой видообразующей потенциальности человека. Для любого х благо, взятое в качестве х, состоит в актуализации видообразущей потенциальности этого х; но не существует такой природной характеристики, с которой благо – или даже моральное благо – могло бы отождествиться (где тождество свойств подразумевало бы, как минимум, требование коэкстенсивности).

 

Возражения против центрального метаэтического тезиса

Представив этот центральный метаэтический тезис Аквината на метафизическом фоне, мы можем рассмотреть некоторые, несомненно, возникающие возражения. Первые два возражения были фактически сформулированы и опровергнуты самим Фомой.

Возражение 1: быть и быть благой, очевидно, для вещи не одно и то же: многие из вещей, обладающих бытием, не являются благими. Следовательно, бытие и благо явно не коэкстенсивны. Но если термины тождественны с точки зрения референции, как это утверждает Аквинат, то бытие и благость должны быть коэкстенсивны 60 .

Первое возражение спекулирует на, казалось бы, противоречащем очевидности характере вывода из центрального тезиса, а именно: все является благим в той мере, в какой пребывает в бытии. Как было показано выше, Фома признает этот вывод. Но его нельзя свести к абсурду тем простым замечанием, что дурные вещи существуют. Это верно, что, согласно центральному тезису, вещь в определенном отношении и в определенной степени обладает благом просто в силу того факта, что обладает субстанциальной формой, а значит, существует как вещь определенного вида. Но смысл «блага» вовсе не исчерпывается обладанием некоторой субстанциальной формой: он подразумевает, в частности, актуализацию видообразующей потенциальности природы, которую сообщает эта форма. Лишь в той степени, в какой вещь актуализовала эту потенциальность, будет верным безоговорочно утверждать, что вещь является благой. Например, назвать Гитлера хорошим (не уточняя, в каком частном отношении он был хорош: – например, в искусстве демагогии) означает утверждать, что он был: хорош как человек или как моральный: деятель. Но это окажется ложным, если, следуя путями практической морали Аквината, показать, в чем именно Гитлер не сумел актуализовать способность к разумности61.

Возражение 2: Благо допускает разные степени, но бытие либо есть, либо нет. Скала, стол или собака не могут «быть» лишь слегка; ни одна собака не «есть» больше, чем другая собака. С другой стороны, вещи явно могут быть более или менее благими, одна вещь может быть лучше или хуже, чем другая вещь того же вида. Стало быть, «благость» и «бытие» не могут иметь один и тот же референт 62 .

Возможно, будет верным сказать о существовании, что оно есть все или ничего, а для Аквината стандартный смысл слова «бытие» – это просто существование. Но любой конкретный пример существования – это существование в качестве того или другого, а существование в качестве того или другого, как правило, допускает различие степеней. Вещь может быть более или менее развернутым актуализованным представителем своего вида; она может актуализировать свою видообразующую потенциальность в большей или меньшей степени. Но стандартный смысл «благости» связан с этой актуализацией видообразующей потенциальности. И потому отнюдь не ясно, является ли бытие, как правило, всем или ничем. С точки зрения Фомы, в бытии есть нечто большее, чем просто существование: актуализация видообразующей потенциальности – тоже своего рода бытие. Далее, в отличие от просто существования в качестве вещи определенного вида, актуализация видообразующей потенциальности может принимать разные степени, так что бытие вещи, видообразующая потенциальность которой заключается в том, чтобы быть акту ализованной, способно принимать разные степени. Следовательно, хотя термины «бытие» и «благо», по мнению Фомы, оба относятся к бытию, их смыслы различны, и потому может быть истинным, что бытием обладают и те вещи, которые не являются благими.

Возражение 3: Согласно центральному метаэтическому тезису Аквината, чем больше бытия, тем больше блага. Теперь возьмем библейский рассказ об Артаксерксе, имевшем очень много жен и наложниц. Если Артаксеркс был отцом, например, ста пятидесяти сыновей, он был частично ответствен за существование ста пятидесяти людей, а значит, за благо, супервентное над бытием, то есть над их существованием. Но в этом случае безудержное порождение потомства само по себе и очевидно означало бы умножение блага, ибо умножение человеческих существ есть умножение бытия, а значит, и блага. Однако мы интуитивно чувствуем, что такой вывод абсурден.

В томистском понимании «блага», факт порождения людей другими людьми сам по себе еще не порождает никакого блага. По мнению Фомы, смысл «блага» состоит в актуализации видообразующей потенциальности вещи; стало быть, человек производит благо в той степени, в какой он актуализирует свою собственную или чужую видообразующую потенциальность. Само по себе деторождение вовсе не означает такой актуализации63. Наоборот, отец, породивший слишком много детей, как в приведенном выше примере, вероятно, способствует умалению блага. Он был бы не способен как родитель сильно повлиять на жизнь своих детей или должным образом заботиться о них просто потому, что их было бы слишком много. Поэтому, по меньшей мере, вероятным следствием безудержного деторождения стало бы увеличение числа людей, чьи шансы актуализировать свою видообразующую потенциальность были бы меньше, чем если бы отец не имел так много жен и такого многочисленного потомства.

Но возражение 3 труднее предыдущих именно потому, что благо, по мнению Фомы, все-таки супервентно над бытием. Соответственно, всякий раз, когда вещь обладает каким бы то ни было бытием, она также в некотором отношении и до некоторой степени обладает благом, и потому дело все еще выглядит так, словно возражение, пытающееся навязать Фоме абсурдный вывод, бьет в цель. Но ни Фома, ни мы не посчитали бы Артаксеркса образцом нравственности или даже достойным морального одобрения лишь за то, что он был отцом такого множества детей. Здесь может оказаться полезным обращение к возражению 1. Малой порции блага, с необходимостью супервентной даже над простым существованием вещи, недостаточно, чтобы считать эту вещь благой. Фактически, если вещь слишком далеко отходит от полной актуализации своей видообразующей потенциальности, она дурна (или зла) как вещь своего вида, даже если в ней имеется некое благо. Поэтому в той мере, в какой Артаксеркс не был способен выполнить то, что должен был выполнить, дабы помочь своим детям стать полноценными людьми, его безудержное деторождение не может считаться умножением блага; а в той мере, в какой оно умалило бы заботу о столь многочисленном потомстве или воспрепятствовало бы ей, его можно считать умножением зла.

Возражение 4: Согласно Аквинату, утрата бытия есть утрата блага: зло – это лишенность блага, то есть лишенность бытия. В этом случае принимать пенициллин, чтобы вылечить больное горло, означало бы совершать дурной поступок: ведь его следствием стало бы уничтожение бесчисленного множества бактерий. Но такой вывод абсурден.

Возражение 4 приобретает особую силу оттого, что вынуждает сторонника томистской позиции принимать на себя задачу ранжирования природных видов. Задача эта может казаться вполне адекватной, но она невозможна для того, кто понимает благо как супервентное над самим бытием. В рассказе Джека Лондона «Костер» либо человек спасет свою жизнь, убив свою собаку, либо собака останется жить, но человек умрет. Так как в обоих случаях одна жизнь будет потеряна, может показаться, что теория Фомы безразлична к тому, какое из этих существ останется в живых. Но коллективная моральная интуиция побуждает считать намного более предпочтительным тот вариант, при котором умирает собака и выживает человек.

Теория Фомы отнюдь не противоречит этой интуиции, но способна ее объяснить и поддержать. Его метафизика предоставляет то систематическое основание, на котором можно провести ранжирование природных видов: это древо Порфирия, стандартный инструмент средневековой метафизики, унаследованный от эллинистической философии. Порфириево древо начинается с одной аристотелевской категории (в стандартном средневековом примере это категория субстанции) и от этого наиболее общего рода разрастается к его видам через последовательность дихотомических членений – видовых отличий (в теории таким способом могут быть обнаружены все возможные виды этого рода). Дихотомии постепенно производят виды все более низкого уровня через приложение пары дополнительных отличий к менее низким видам или к промежуточным родам, уже присутствующим в древе. Таким образом, например, субстанция порождает телесную субстанцию и бестелесную субстанцию, давая начало древу. В свою очередь, телесные субстанции: могут быть разделены: на способные и неспособные к росту, репродукции и прочим жизненным процессам; далее, способные к жизненным процессам телесные субстанции разделяются на способные и неспособные к восприятию – грубо говоря, на животных и растения. Наконец, живые телесные субстанции, способные к восприятию, можно разделить на способные и неспособные обладать разумом с одной стороны, это человеческие существа, с другой – все прочие животные. Итак, в этой схеме люди: представляют собой телесные субстанции:, способные к осуществлению жизненных процессов, к восприятию и к разуму.

Так как каждая дихотомия порфириева древа порождается приложением дополнительного отличия и так как (если оставить в стороне сложный случай первой дихотомии) все прилагаемые отличия подразумевают некие способности, один из видов (или родов) в каждой паре, следующей: за самой первой, характеризуется наличием способности, которая отсутствует у другого члена пары. Но, согласно воззрениям Фомы на бытие и актуальность, возрастание способности, или потенциальности, порождает возрастание в бытии; а так как благо супервентно над бытием, то вид или род, который имеет больше способностей того типа, который выявляется в данном отличии, будет в потенции обладать большим благом, чем другой. Следовательно, при прочих равных условиях, благость человеческой жизни выше, чем благость жизни: собаки, именно по причине разумности как приращения: потенциальности64.

Нам нет нужды: признавать универсальную применимость порфириева древа, чтобы увидеть, что у Аквината оно действительно служит методом ранжирования хотя бы некоторых соотносимых друг с другом природных видов и что этот метод вполне согласуется с центральным томистским тезисом. Более того, этот метод дает результаты, которые объясняют и поддерживают интуитивную реакцию на рассказ Джека Лондона: при прочих равных условиях, мы ценим человеческое существо выше, чем собаку (или чем колонию бактерий), потому что в человеке присутствует нечто большее, чем в собаке (или в колонии бактерий). Наконец, хотя Аквинат подчиняет все прочие виды животных человеческому виду, эту черту его теории нельзя понимать как оправдание немотивированной жестокости по отношению к животным или их бессмысленного уничтожения. Из центрального метаэтического тезиса проистекает и то следствие, что любое уничтожение бытия prima facie всегда есть в некотором отношении и до некоторой степени зло. Разумно предпочесть его можно лишь в том случае, если уничтожение некоторого бытия будет меньшим злом, чем единственная доступная альтернатива. Но если здесь нет большего блага, то есть некоторого приращения бытия, то деятель, выбирающий уничтожение бытия, выбирает противоразумно.

 

Разумность и кардинальные добродетели

Итак, для Фомы моральное благо есть разновидность блага, достижимого для человека – существа разумного. С точки зрения Фомы, человек благ в той мере, в какой он актуализирует свою разумность, свою видообразующую потенциальность. Моральная добродетель есть хабитус воли, располагающий волю к тому, чтобы совершать выбор в согласии с разумом65. Конкретная природа добродетели, однако, зависит от отношения между разумом и расположением воли. Фома говорит:

Формальный принцип добродетели… есть благо, принятое разумом. Его можно рассматривать двояко. С одной стороны, сообразно тому, что заключено в самом акте (consideratio) разума; и таким образом будет установлена одна главная добродетель, именуемая благоразумием. С другой стороны, сообразно тому, что полагается порядком разума в отношении чего-либо: либо в отношении операций, и тогда это будет добродетель справедливости; либо в отношении страстей, и тогда это с необходимостью будут две добродетели. В самом деле, в отношении страстей необходимо утвердить порядок разума, принимая во внимание то, что страсти противятся разуму. Это может происходить двояко. Одним способом, когда страсть побуждает к чему-либо противному разуму, и тогда необходимо, чтобы страсть подавлялась; отсюда добродетель именуется умеренностью. Другим способом страсть противится разуму, когда удерживает от того, что диктует разум например, удерживает страх перед опасностями или трудами; и тогда необходимо, чтобы человек укреплялся в том, что предписывает разум, дабы не отступить. Отсюда добродетель именуется мужеством 66 .

Из других текстов67 становится более ясным, что, с точки зрения Фомы, благоразумие связывает моральные добродетели с интеллектуальными. Фома понимает благоразумие как хабитус искусного отбора средств, ведущих к достижению целей; таким образом, благоразумие соотносится с направляющими актами. Например, Фома заявляет:

Благоразумие есть добродетель, в высшей степени необходимая для человеческой жизни. В самом деле, хорошо жить означает хорошо действовать. Но для того, чтобы некто хорошо действовал, важно не только то, что он делает, но и то, как делает; иначе говоря, важно, чтобы он действовал в согласии с правильным выбором, а не просто под влиянием порыва или страсти. Но так как выбор совершается в отношении того, что направлено к цели, правильный выбор подразумевает две вещи, а именно: надлежащую цель и то, что должным образом ведет к надлежащей цели 68 .

Что касается кардинальных добродетелей, относящихся к контролю над страстями, то если речь идет о таких страстях, которые следует контролировать, чтобы удержать их от сопротивления разуму, соответствующим хабитусом будет умеренность; если же речь идет о страстях, которые следует контролировать, чтобы удержать их от препятствования действию, диктуемому разумом, то соответствующим хабитусом будет мужество69. Наконец, если в осуществлении разумности на кон поставлено не самообладание деятеля, а его действия, затрагивающие других людей, то соответствующим хабитусом будет справедливость70.

Итак, в отличие от интеллектуальных добродетелей, представляющих собой хабитусы в интеллекте, моральные добродетели – это хабитусы в способности стремления или воле. С точки зрения Аквината,

Любой акт добродетели может совершаться в силу выбора, но правильный выбор совершает только та добродетель, которая заключается в стремящейся части души, ибо… выбор есть акт стремящейся части. Поэтому хабитусом выбора, который служит началом выбора, является лишь тот хабитус, который усовершает стремящуюся часть 71 .

 

Оценка поступков

Так как добродетели и пороки, образующие центральную структуру томистской этической теории, мыслятся как хабитуальные склонности, или расположения, к совершению актов определенного рода, будет полезным также коротко взглянуть на проводимый Аквинатом анализ и оценку человеческих поступков72.

Человеческий поступок в узком смысле – это действие, в котором деятель-человек применяет свои специфически человеческие разумные способности – интеллект и волю73. Соответственно, безотчетные действия не будут человеческими поступками, даже если они представляют собой «действия, которые ассоциируются с человеческим существом»74. Будучи понят таким образом, любой человеческий поступок имеет объект, цель и определенные обстоятельства, в которых он совершается.

Объект поступка, в понимании Аквината, есть, по существу, то состояние дел, которое деятель стремится установить в качестве прямого результата своего действия75. Мы могли бы охарактеризовать объект как непосредственную цель, или намерение поступка. Например, когда в библейском повествовании Эсфирь является незваной во дворец Артаксеркса, объектом ее поступка является аудиенция у царя. В терминах схоластики Аквинат говорит об этом так:

Любой акт получает видовую определенность от своего объекта… Поэтому необходимо, чтобы некое различие объектов порождало видовое различие актов… Но ничто акцидентальное не образует вида, его образует только сущее через себя (per se) 76 .

И чуть ниже, в том же параграфе, он приводит пример из области секса: «супружеский акт и акт прелюбодеяния различны по виду в их отношении к разуму»77.

Итак, в анализе Фомы объект поступка отличен от цели78. Как в одном месте говорит сам Фома,

Акт, единый с точки зрения природного вида, может подчиняться разным целям, установленным волей. Например, акт человекоубийства, единый с точки зрения природного вида, может подчиняться как цели соблюдения справедливости, так и цели утоления гнева 79 .

Здесь нет возможности представить должным образом сложную томистскую концепцию различия между объектом поступка и его целью. Но можно было бы в качестве временного шага помыслить цель действия как мотив, побудивший деятеля совершить данный поступок80. Так, цель прихода Эсфирь во дворец заключается в том, чтобы убедить Артаксеркса отменить указ об истреблении всех иудеев в его царстве. В такой перспективе объектом действия выступает то, что деятель намеревается совершить в качестве прямого результата своего действия, а цель действия – то, почему он намеревается это совершить. (Чуть ниже мы рассмотрим мотивы, побуждающие слегка скорректировать эту интерпретацию).

С этой точки зрения, при определении видовой принадлежности поступка, то есть того, что, по существу, представляет собой данный поступок, следует учитывать его цель и объект81. Если принять во внимание эту позицию, а также центральный метаэтический тезис Фомы о бытии и благе, то нет ничего удивительного в том, что, по мнению Фомы, благой или дурной характер поступка зависит от согласия как с его объектом, так и с его целью. Если наблюдаемое состояние дел, на которое нацелен поступок и которое мотивирует деятеля, будет благим, то и поступок будет благим; если же объект или цель поступка дурны, то и поступок будет дурным.

Этот анализ благого характера поступков кажется игнорирующим тот факт, что некоторые виды поступков могут быть морально нейтральными. Объект бросания подков в игре состоит в том, чтобы набросить их на столб: состояние дел, которое явно выглядит нейтральным по отношению к благу или злу. Допустим, что в конкретном случае цель этого действия – развлечь больного ребенка, и примем эту цель за морально благую. Тогда, видимо, сам поступок – бросание подков с целью развлечь больного ребенка – не будет оценен Фомой как благой: ведь хотя его цель блага, его объект всего лишь нейтрален, а значит, не благ.

Эту парадоксальную оценку можно опровергнуть, если принять во внимание томистское понятие обстоятельств действия: когда он было совершено? где? кем? как? и т. д.82 Обстоятельства действия, очевидно, не являются существенными чертами типа действия, но их можно назвать индивидуирующими характеристиками, потому что любой тип действия, взятый в широком смысле, индивидуируется, или опознается, в качестве индивидуального действия благодаря учету обстоятельств его осуществления. Например, поступок Эсфири индивидуируется в том числе обстоятельствами его совершения. Она приходит незваной ко двору царя, хотя Артаксеркс повелел казнить всякого, кто явится во дворец, не будучи призван царем, если только вторженец «не обретет милость у царя». Далее, так как прошел уже месяц с того дня, когда царь в последний раз посылал за ней, Эсфирь имела все основания считать, что она в немилости у царя. Наконец, она приходит в тот момент, когда Артаксеркс повелел истребить всех иудеев в его царстве, и намерение Эсфирь состоит в том, чтобы заступиться за свой народ. Именно на основании этих обстоятельств поступок Эсфири, кажущийся нейтральным в своем типе – ее приход незваной к царю, – индивидуируется в качестве акта мужества и альтруизма83.

Насколько важно принимать во внимание обстоятельства в томистской оценке поступков, можно понять из того факта, что, по его мнению, любой поступок, получающий индивидуальную определенность от обстоятельств, становится либо хорошим, либо дурным, даже если сам тип поступка, взятый в широком смысле, может быть морально нейтральным. (Образцы нейтральных типов действий у Фомы – подобрать соломинку с земли или отправиться на прогулку84).

Не все характеристики действия принадлежат к обстоятельствам его совершения. Например, поступок Эсфири обладает теми свойствами, что он способствовал смерти Амана и был упомянут в одной из книг Библии. Но, согласно теории Аквината, ни: одно из этих свойств не могло и не должно было сказаться на оценке поступка Эсфири. По его словам, обстоятельствами совершения действия будут только те его свойства, которые per se [сами по себе] связаны с оценкой действия; все прочие свойства связаны с ней только per accidens [привходящим образом, акцидентально]85.

Проводя это различение, Фома, видимо, имеет в виду, что обстоятельства конкретного поступка Эсфири: – поступка, который: в нашем примере подлежит оценке, – акцидентальны по отношению к типу осуществляемого ею действия (приход незваной к царю), но отнюдь не акцидентальны для этого конкретного действия, совершаемого в данном конкретном случае. Более того, то, что нам известно об обстоятельствах этого конкретного поступка Эсфири, существенно влияет на наше понимание его объекта и цели. В свете этого знания мы можем склониться к пересмотру изначально широкого суждения и сказать, что в более узком смысле объектом поступка Эсфири была опасная и трудная аудиенция у царя, а его целью была решительная и самоотверженная попытка заставить царя отозвать свой указ.

Обстоятельства совершения действия можно назвать его внутренними акциденциями, а все прочие – внешними акциденциями. Внутренние акциденции поступка Эсфири проясняют и уточняют наше понимание того, что она делает, за что она ответственна; его внешние акциденции, такие, как упоминание о нем в одной из библейских книг очевидно ничего не добавляют к такому пониманию. Даже тот внешне акцидентальный факт, что поступок Эсфири имеет некоторую причинную связь со смертью Амана, никоим образом не составляет характеристики того, что она делает: ее поступок и его смерть связаны между собой непредвиденной и отчасти случайной цепью событий, за которую она не может нести ответственность.

Итак, оценка поступков у Аквината всецело базируется на расмотрении того, что представляют собой эти поступки, а не на рассмотрении их внешних акциденций:. Таким образом, эта оценка естественным образом вырастает из центрального метаэтического тезиса Фомы. Объект и цель определяют тип действия, а значит, в широком смысле, и его бытие. Обстоятельства совершения определяют бытие того индивидуального действия, которое осуществляется в реальности, и тем самым проясняют и уточняют наше понимание объекта и цели этого конкретного действия. Следовательно, индивидуальный (реально выполненный) поступок будет хорошим, только если хорошими будут его объект и его цель, характеризуемые обстоятельствами; в противном случае конкретный поступок будет дурным. В свою очередь благость объекта или цели действия зависит от того, будет ли благим (с точки зрения центрального метаэтического тезиса) наблюдаемое состояние дел, которое мотивирует деятеля или к которому он стремится. Так, цель поступка Эсфири – убедить царя отказаться от намерения истребить всех иудеев царства. Но указ царя, по мнению Аквината, был неразумен, потому что привел: бы к большим потерям бытия, а значит, и блага в отсутствие какого-либо более значительного блага, способного оправдать эту утрату. Напротив, при равенстве всех прочих условий способствовать отмене неразумного указа было разумным, а значит, морально благим поступком86. (Аналогичным образом можно рассуждать и об объекте поступка Эсфири).

 

Проблемы приложения тезиса

В истории: Эсфири ее попытка спасти свой народ включает в себя осознанный смертельный риск: как она сама говорит в библейском повествовании, «если погибнуть – погибну». Каким образом оценка ее поступка в терминах его объекта и цели затрагивается этим обстоятельством его совершения, если вообще затрагивается? Вполне ожидаемо, что Фома нашел бы эту сторону ее поступка достойным хвалы. Говоря о мужестве, Фома превозносит деяния, в которых человек рискует жизнью ради общего блага, и приводит их в качестве главного примера этой добродетели87. Но предположим (изменив библейское повествование об Эсфири), что Эсфирь спасла бы свой народ, а сама погибла. Будет ли ее поступок и в этом случае оценен в теории: Аквината как благой?

Если центральный метаэтический тезис Фомы применить к этому вопросу бесхитростно, ответ будет подчеркнуто положительным. Конечно, поступок Эсфири будет благим, даже если он стоил ей жизни: она спасла бы тысячи жизней ценой одной. В прибыли – значительное приращение бытия, а значит, и блага.

Но хотя положительный ответ кажется правильным, его обоснование выглядит отталкивающе. Если бы этот прямолинейный бухгалтерский подход и был тем, чем требует тезис Фомы о бытии и благе, то этот тезис привел бы: к результатам, находящимся в вопиющем противоречии с остальной частью томистского морального учения, а также противным моральной интуиции, разделяемой большинством людей: и тогда, и сейчас. Что дело обстоит именно так, можно показать, рассмотрев приложения прямолинейного подхода к трем более сложным случаям, нежели пересмотренная версия истории Эсфирь. Первый: случай – вариант одного из примеров, предложенных самим Фомой.

Дело о небесах. Джонсон – убийца, а Вильямс – его безвинная жертва. Но когда Вильямс был убит Джонсоном, он находился (неведомо для Джонсона) в состоянии благодати и потому отправился на небеса. Конечная цель существования человека – единение с Богом на небесах, и потому, посодействовав Вильямсу в достижении этой конечной цели, Джонсон вызвал приращение бытия (а следовательно, и блага). Итак, в действительности убийство Вильямса Джонсоном было морально благим.

Аквинат рассматривает свою версию дела о небесах как возражение на собственный тезис, гласящий, что убийство безвинного человека никогда не может быть морально оправданным. В основной части параграфа, где Фома отстаивает этот тезис, прежде чем перейти к возражению, говорится:

Если рассматривать человека как такового, не позволено убивать никого, ибо во всяком, даже в грешнике, мы должны любить сотворенную Богом природу, испорченную убийством. Но… убийство грешника становится позволительным в отношении к общему благу, порушенному грехом… Жизнь же праведных сохраняет общее благо и способствует его возрастанию… И потому никоим образом не позволительно убивать невинного 88 .

Одно возражение на эту позицию, рассматриваемое Аквинатом, составляет аргумент a fortiori [17]С большим основанием (лат.). – Прим. пер.
. Возражение гласит: если иногда позволительно убивать грешника, то тем более позволительно иногда убивать невинного: ведь невинный не претерпевает никакой несправедливости, коль скоро после смерти он возносится прямо на небеса89. В ответе на это возражение Фома утверждает, что факт вознесения Вильямса на небо и сопряженное с ним благо, якобы оправдывающее убийство Вильямса Джонсоном, есть такая характеристика поступка Джонсона, которая связана с ним лишь per ас-cidens [18]Акцидентально (лат.). – Прим. пер.
. Иначе говоря, тот факт, что Вильямс отправился на небеса, будет всего лишь внешней акциденцией поступка Джонсона.

Здесь, видимо, Фома рассуждает так: причиной того, что Вильямс отправился на небеса, является духовный статус Вильямса, а не поступок Джонсона. То, что Вильямс находился в данном статусе в момент убийства, – всего лишь внешняя акциденция поступка Джонсона. Коль скоро, в теории Фомы, действие надлежит оценивать по тому, каково оно в своем существе, а не по одной из его внешних акциденций, поступок Джонсона не следует оценивать, исходя из того факта, что Вильямс оказался на небесах. А существо поступка Джонсона, насколько можно понять из данной истории, есть не что иное, как убийство безвинного человека, которое, в теории Фомы, никоим образом не может быть оправдано.

Трактовка дела о небесах у Фомы выглядит в общем верной, но вывод, согласно которому попадание Вильямса на небеса есть не более, чем внешняя акциденция поступка Джонсона, по-видимому, зависит от того факта, что Джонсон не знал (и, возможно, не мог знать) о благодатном состоянии Вильямса. Если бы Джонсон знал, что, убивая Вильямса, он отправляет его на небеса, было бы, по меньшей мере, более трудной задачей отрицать, что достижение этого результата не составляло конечной цели поступка Джонсона, а значит, отчасти и самого существа этого поступка. Чтобы понять, каким образом теория Аквината избегает прямолинейной поддержки простого умножения бытия, мы должны рассмотреть некоторые примеры, которые в релевантных чертах подобны делу о небесах, но не заключают в себе этого элемента неведения со стороны деятеля.

Дело о заложниках. Безумец захватывает в заложники пять человек и угрожает убить их всех, если Браун не убьет Робинсона – невинного свидетеля. Браун решает, что убийство Робинсона морально оправдано в силу приращения бытия (а значит, и блага) вследствие того, что смерть Робинсона спасет жизни пятерых заложников.

В деле о заложниках объектом действия Брауна является смерть Робинсона, а его видимая цель состоит в спасении пяти жизней. Здесь очевидно нельзя применить тот способ, каким Аквинат устранял абсурдное моральное суждение в деле о небесах. Благо, по видимости, оправдывающее поступок Брауна, действительно составляет его цель, а потому должно быть принято во внимание при оценке поступка. Обращаясь к тому, как Фома подошел бы к делу о заложнике, нам будет полезно пристальнее вглядеться в томистскую концепцию конечной цели действия.

Если, по мнению Фомы, действия надлежит оценивать по их существу, а не по внешним акциденциям, и если, опять-таки по мнению Фомы, действия надлежит оценивать по их конечным целям, то состояние дел, искомое в качестве цели действия, должно быть в некотором смысле внутренним для самого действия. Отсюда кажется очевидным, что понятие мотива, в некоторых отношениях близкое томистскому понятию конечной цели, не вполне ему равнозначно. В концепции Фомы состояние дел считается конечной целью действия тогда и только тогда, когда деятель действует ради утверждения этого состояния дел и фактически может утвердить его совершением своего действия. Вот почему Фома говорит, например, что «цель человеческих актов заключается в их завершении, ибо то, в чем завершается человеческий акт, есть то, на что воля [деятеля] направлена как на конечную цель»90.

И далее: «Конечная цель [акта] не есть нечто абсолютно внешнее акту, ибо цель связана с актом как его начало или завершение»91.

В деле о заложниках благо, якобы оправдывающее убийство невинного Робинсона Брауном, заключается в спасении пяти жизней. Но это благо не может быть целью поступка Брауна, потому что оно не является тем состоянием дел, которое может быть утверждено убийством Робинсона. Выживание заложников зависит не от действия Брауна, а от действия безумца, который, разумеется, может убить их даже после того, как Браун выполнит его требование. Следовательно, выживание заложников не есть то состояние дел, которое сам Браун способен установить, убив Робинсона. Даже после введения более точного понятия конечной цели действия дело о заложниках все еще подобно делу о небесах. Оказывается, что в обоих случаях благо, якобы оправдывающее убийство невинного человека, составляет не внутреннюю часть оцениваемого действия, а лишь его внешнюю акциденцию, и поэтому его не следует принимать во внимание при оценке действия. Если в деле о заложниках оценивать поступок Брауна именно так, то его можно оценить лишь как преднамеренное убийство невинного человека. А поскольку такое состояние дел, безусловно, дурно, сам поступок является дурным.

Но даже если попытка защитить томистскую оценку действия оказалась успешной в деле о заложниках, она кажется обреченной на неудачу, если изменить форму контрпримера в одном сущностно важном моменте.

Дело о больнице. Пять пациентов больницы ожидают доноров, которые должны быть найдены, чтобы стало возможным провести операции по трансплантации органов. Один из пациентов нуждается в пересадке сердца, другой – печени, третий – легких, а четвертый и пятый – почек. Каждый из пяти пациентов сможет вернуться к нормальной жизни, но тогда и только тогда, когда будет найден донорский орган. Без операции по трансплантации каждый из них вскоре умрет. Джонс, искусный хирург-трансплантолог, ведущий этих пациентов, решает, что убийство Смита – здорового невинного человека – морально оправдано в силу приращения бытия (а значит, и блага), которое станет следствием использования органов Смита для спасения пятерых смертельно больных пациентов 92 .

Целью поступка Джонса, даже при самой строгой интерпретации понятия цели, является спасение пяти жизней. В деле о больнице, в отличие от дела о заложниках, не требуется вмешательства третьего лица, чтобы установить то состояние дел, которое хочет установить Джонс, ибо он и есть тот специалист, который ведет пациентов. И если спасение их жизней может считаться в данном случае целью поступка Джонса, оно должно быть принято во внимание при его оценке. Поэтому тактика, показавшая себя эффективной при защите томистской оценки действия в деле о заложниках, в деле о больнице не сработает.

Но оценка поступков у Фомы требует принимать во внимание как объект действия, так и его цель. Поскольку объект и цель совместно делают действие тем, что оно есть, и поскольку благость чего-либо есть функция его бытия, то, чтобы действие было благим, благими должны быть и его объект, и его цель. Между тем поступок Джонса в деле о больнице имеет своим объектом смерть невинного Смита и забор его органов, что, с точки зрения Аквината, безусловно является моральным злом. По собственным словам Фомы, «никогда не позволено убивать безвинного человека»93. Но в деле о больнице принесение в жертву одного, дабы спасти многих, формально предстает как вариант истории Эсфирь. Чтобы оценить дело о больнице с позиций Аквината и понять, применима ли эта оценка также к мужественному акту альтруизма со стороны Эсфирь, мы должны коротко рассмотреть томистскую концепцию справедливости.

 

Справедливость и ее место в схеме добродетелей

В отличие от других кардинальных добродетелей – благоразумия, умеренности и мужества, – справедливость есть такая добродетель, которая в томистской схеме добродетелей определяет отношения человека с другими людьми в обществе и с самим обществом. По мнению Аквината, общество обладает собственным бытием. Одни вещи способствуют бытию общества, другие – его распаду. Именно этим определяется, например, позиция Фомы в отношении смертной казни. Фома говорит:

Всякая часть подчиняется целому, как несовершенное совершенному. И поэтому всякая часть по природе существует ради целого. И поэтому мы видим, что если здоровью всего человеческого тела способствует отсечение какого-либо члена – если он, например, гниет и разрушает прочие члены, – то будет похвальным и здоровым его отсечь. Но всякий отдельный человек относится ко всему обществу, как часть к целому И потому, если некий человек представляет угрозу для общества и разрушает его неким грехом, будет похвальным и здоровым убить его ради сохранения общего блага 94 .

Готовность, с какой Фома, в частности, принимает смертную казнь и, в общем виде, отдает предпочтение государству перед индивидом, способна ужаснуть многих читателей95. Ниже, в главе о справедливости, я буду анализировать в деталях сомнения относительно политической теории Аквината. Здесь же томистское понимание справедливости рассматривается лишь настолько, чтобы понять, каковы ресурсы этической теории Фомы при разборе видимых контрпримеров, наподобие дела о больнице.

В соответствии с метаэтикой Аквината, вещи, способствующие бытию общества, составляют часть общественного блага, а добродетель справедливости в членах общества в целом направлена на утверждение и сохранение этого общего блага. Следуя здесь за Аристотелем, Аквинат различает дистрибутивную и коммутативную справедливость96. Дистрибутивная справедливость есть разумная регуляция распределения общих мирских благ, и в этом смысле она имеет целью разумное отношение между обществом в целом и его индивидуальными членами97. Коммутативная справедливость, напротив, есть разумная регуляция отношения между индивидами или подгруппами внутри общества. В теории Фомы основой коммутативной: справедливости выступает та точка зрения, что человеческие существа, взятые в качестве личностей, равны. Стало быть, для них является разумным как для личностей относиться друг к другу как к равным, и неразумным – относиться друг к другу, как к неравным98.

Продавец и покупатель подержанных машин, если рассматривать именно как личностей, равны. Если продавец обманывает покупателя относительно дефектов машины и таким образом жульнически заставляет его платить завышенную цену, то в этом конкретном случае продавец извлекает гораздо большую выгоду из сделки, чем покупатель. Но, с точки зрения Фомы, это противно разуму, потому что продавец и покупатель равны во всех релевантных аспектах.

Неравенство в торговом обмене есть жульничество; таким образом, жульничество является моральным злом, ибо идет вразрез с принципами коммутативной справедливости".

Итак, согласно Аквинату, всякий раз, когда один человек нечто берет у другого, это действие будет справедливым, только если: оно разумно. Необходимое (но не достаточное) условие разумности состоит в равенстве торгового обмена, причем «торговый обмен» во многих случаях понимается весьма расширительно. Например, клеветник отнимает у жертвы репутацию, ничего не давая взамен; следовательно, клевета есть несправедливость100. Убийство – особенно вопиющая несправедливость101, ибо, лишив жертву жизни, этого величайшего блага, с точки зрения Фомы, убийца не только не дает никакой компенсации, но и делает жертву неспособной к получению какой-либо компенсации:102.

В деле о больнице объект поступка Джонса характеризуется именно таким родом несправедливости. Отнять у Смита жизнь и забрать жизненно важные органы: означало бы принести: существенную пользу пяти пациентам, но нанести величайший вред Смиту, причем такой вред, возместить который компенсирующим благом нельзя. Убийство Смита со стороны: Джонса будет, таким образом, несправедливостью по отношению к Смиту; и эта несправедливость служит достаточным основанием для того, чтобы оценить поступок Джонса как морально дурной, независимо от благих моментов его цели. Аквинат формулирует эту мысль следующим образом

Расположение вещи по отношению к бытию и к благу – одно и тоже… Как бытие вещи зависит от деятеля и формы, так благость вещи зависит от цели… Но человеческие действия… принимают характеристику блага от цели, от которой зависят, помимо абсолютного блага, существующего в них. Таким образом, благо в человеческом действии может рассматриваться четырьмя способами… Второй род блага согласуется с видом, который принимает действие в соответствии с объектом. Третий согласуется с обстоятельствами как некими акциденциями. Четвертый же согласуется с целью как наклонностью к причине блага 103 .

И далее:

Ничто не мешает действию, обладающему одним из перечисленных видов блага, страдать отсутствием другого; соответственно, случается так, что действие, благое с точки зрения видовой принадлежности или обстоятельств, служит дурной цели, и наоборот. Но действие будет безоговорочно благим, только если в нем сойдутся все [четыре вида] добродетели 104 .

Следовательно, в деле о больнице Аквинат оценил бы негативно поступок Джонса, принесшего в жертву Смита, и в то же время не оценил бы негативно самоотверженный поступок Эсфири. Эсфирь не была бы повинна ни в какой несправедливости, если бы отдала свою жизнь за свой народ, а вот Артаксеркс, безусловно, был бы повинен в несправедливости, если бы отнял у нее жизнь в этих обстоятельствах. С точки зрения учения Фомы о коммутативной справедливости, для Эсфири фактически невозможно быть несправедливой к себе, потому что в пользовании благами человек не может извлечь для себя несправедливую выгоду в ущерб себе же. Таким образом, резон, по которому поступок Джонса не одобряется в деле о больнице, не применим к гипотетическому самопожертвованию Эсфири, а одобрение самопожертвования Эсфири не может и не должно основываться на прямолинейной бухгалтерии центрального метаэтического тезиса Фомы105.

 

Агент-центричные ограничения в этике аквината

Эти соображения дают некоторое основание считать этику Аквината деонтологической теорией моральности, в которой возможно рассматривать проблему агент-центричных ограничений. Сэмюэль Шеффлер описал эти ограничения как способ придать «типичным деонтологическим воззрениям… явно парадоксальный вид». Шеффлер пишет:

Агент-цеытричное ограничение представляет собой в общих чертах ограничение, которое хотя бы иногда запрещено нарушать в обстоятельствах, когда нарушение позволило бы минимизировать общее число нарушений этого же самого ограничения, и когда оно не повлекло бы за собой никаких других морально значимых последствий. Например, запрет убивать невинного человека даже для того, чтобы минимизировать общее число убийств невинных людей, сочли бы, как правило, агент-центричным ограничением. Включение агент-центричных ограничений придает традиционным деонтологическим воззрениям мощную анти-консеквенционалистскую силу, а вместе с тем и мощную интуитивную притягательность.

Но при всем своем созвучии моральному здравому смыслу агент-центричные ограничения загадочны. В самом деле, как может быть рациональным запрет на морально нежелательное действие, если оно имеет следствием минимизацию общего числа равно нежелательных действий (которые в противном случае будут совершены), и если оно не влечет за собой иных морально значимых последствий? Как может минимизация морально нежелательного поведения быть морально неприемлемой?106

Теория Аквината, безусловно, поддерживает тот трюизм, что чем больше блага, тем лучше. Но при этом она так интерпретирует природу блага вообще и природу благих поступков в частности, что ни одно действие, объект которого затронут несправедливостью, не может быть разумным, сколько бы блага ни заключала в себе его конечная цель. На этом основании этическая теория Фомы поддерживает и усваивает себе расширенную версию агент-центрированных ограничений.

Расширенная версия примера Шеффлера предусматривает запрет совершать или допускать несправедливость, которая выражается в невосполнимом страдании, даже если ее совершение минимализирует общее число случаев такой несправедливости. На этом уровне обобщения «то же самое ограничение» означает запрет совершать или допускать несправедливость. С точки зрения Фомы, особенно с его точки зрения на справедливость и на место, занимаемое справедливостью в схеме добродетелей, агент-центричные ограничения, запрещающие агентам действия совершать или допускать несправедливые поступки, разумны именно в силу этого основания, безотносительно к тому благу, которого можно было бы достигнуть, совершив эти поступки.

 

Краткое замечание о естественном законе

Учение Фомы о естественном законе было и продолжает быть предметом оживленной дискуссии107. У нас нет возможности рассматривать его здесь в подробностях, но хотя бы коротко мы должны его затронуть.

По мнению Фомы, не вполне ясно, что такое естественный закон; его характеризуют по-разному, подчас даже одни и те же толкователи. Например, иногда естественный закон описывают так, словно он проистекает из врожденного и нерушимого знания моральных истин. Ральф Макинерни разъясняет это следующим образом «Естественный закон есть природное схватывание разумом некоторых общих принципов, призванных направлять наши поступки»108.

Однако в других местах предлагаемое у Макинерни описание естественного закона таково, как если бы сам естественный закон и был набором моральных принципов подчеркнуто фундаментального характера. Например, Макинерни говорит: «Естественный закон есть диктат разума»; а чуть ниже он замечает, что в некотором роде «естественный закон есть притязание на то, что существуют моральные абсолюты»109.

С другой стороны, моральный закон иногда описывают также как зависимый не столько от эпистемологии и морали, сколько от метафизики, как некое основание морали. Например, Джон Финнис, обсуждая взаимоотношение прав и закона, говорит: «Если я обладаю естественным – я бы сказал, человеческим – правом, я обладаю им в силу естественного закона»110.

У Аквината характеристика естественного закона достаточно сложна, чтобы найти в ней обоснование этим различным интерпретациям. Сам Фома объясняет естественный закон как некую причастность божественному вечному закону со стороны разумной твари111, а божественный вечный закон – как упорядочение тварных вещей в мире, осуществляемое в божественном уме112. Для разумной твари быть причастной вечному закону означает быть причастной вечному божественному разуму и обладать естественной склонностью к своей надлежащей конечной цели. Но причастность божественному разуму означает обладание тем светом человеческого разума, который позволяет людям различать добро и зло113. Чуть ниже Фома утверждает, что человек может быть субъектом вечного закона двумя способами: во-первых, через участие в вечном законе благодаря познанию, и, во-вторых, через участие в нем благодаря внутреннему началу, побуждающему к действию. И далее Фома замечает, что оба пути умаляются в порочном человеке из-за того, что его познание добра и склонность к добру несовершенны114.

В другом месте Аквинат доказывает, что, хотя мы не ведаем вечного закона в том виде, в каком он пребывает в божественном уме, мы можем познать его либо разумом, либо через откровение115.

И далее Фома замечает, что мы можем познать в общем виде волю Божью, потому что знаем, что волимое Богом волимо как благо. И потому, говорит Фома: «Всякий, кто волит что-либо как то или иное благо, обладает волей, согласной с волей Божьей, с точки зрения формальной сущности [ratio] волимого»116.

Аквинат описывает закон вообще как разумное подчинение общему благу, установленное и обнародованное кем-то, кто имеет попечение о сообществе. Таким образом, для Фомы встает вопрос о том, является ли естественный закон обнародованным. На него Фома отвечает, что естественный закон обнародован уже тем, что Бог вложил его в сознание человека – вложил как природное знание117. Но это природное знание составляют самые общие моральные предписания – предписания естественного закона, такие как необходимость творить добро и избегать зла118.

Хотя эти наиболее общие принципы до конца неистребимы даже в самых порочных людях, производные от них вторичные принципы: могут быть уничтожены; более того, приложение наиболее общих принципов к частным поступкам может быть затруднено воздействием морального зла на разум человека119.

Аналогичное утверждение высказывает Фома относительно естественной склонности поступать в согласии с благом. Он говорит:

Все добродетельные акты принадлежат к естественному закону… ибо к естественному закону принадлежит все то, к чему человек склонен по своей природе. Но по природе всякое сущее склонно к действиям, которые подобают ему сообразно его форме… Следовательно, поскольку разумная душа есть собственная форма человека, во всякого человека вложена природная склонность к тому, чтобы поступать сообразно разуму. Это и означает поступать сообразно добродетели 120 .

Но, как сказано далее:

Если говорить о добродетельных поступках самих по себе, то есть рассматривать их в их собственных видах, то не всякие добродетельные поступки принадлежат к естественному закону. Ибо сообразно добродетели совершается многое, к чему природа изначально не склоняет; но по размышлении люди приходят к этому как к тому, что полезно для благой жизни 121 .

В другом тексте Фома доказывает, что даже природная склонность к благу может быть подорвана моральным злом. В порочном человеке не только естественное знание добра разрушено страстями и морально дурными привычками, но и «природная склонность к добродетели разрушена порочностью»122.

В пространном обсуждении морального сознания [синдересиса], которое Аквинат объясняет как врожденный познавательный хабитус в практическом разуме, он помещает свою концепцию естественного закона в более широкий контекст, что помогает нам понять многогранный характер его позиции123. В томистском учении об ангелах они, в отличие от людей, познают вещи недискурсивно, не нуждаясь в рассуждениях, чтобы прийти к выводам о вещах на основе знания других вещей. Основой этого ангельского познания служит врожденное понимание некоторых вещей, вложенное в ангелов Богом при их сотворении124. Люди имеют столь много общего с ангельской природой, что Бог вложил и в наши разумные способности некоторые хабитусы, которые нам врождены. Так вот, у людей разумными способностями являются интеллект и воля, а сам интеллект можно понимать и как теоретический, и как практический разум. В теоретическом разуме врожденный познавательный хабитус имеет дело с фундаментальными принципами абстрактного разума, такими как закон непротиворечия. Мы, не рассуждая, обнаруживаем в себе непреодолимую склонность верить в те или иные законы разума. Напротив, в практическом разуме врожденный познавательный хабитус имеет дело с тем, что нужно делать, – например, с упомянутым выше предписанием естественного закона. Что же касается воли, то в эту разумную способность вложен не познавательный хабитус, а, скорее, врожденная склонность к действию. Воля есть алкание блага, и в силу Божьего замысла о ней она по природе склонна волить благо, как его понимает разум. Итак, одним способом естественный закон понимается у Аквината как пара врожденных хабитусов, вложенных Богом в практический разум и волю. Моральное сознание будет тогда названием для хабшуса в практическом разуме.

Далее Фома отличает моральное сознание от совести, которая подразумевает использование врожденного хабитуса практического разума как при рассмотрении того, что надлежит делать в конкретных обстоятельствах, так и в оценке прошлых поступков, совершенных человеком125. Моральное сознание, с точки зрения Фомы, не способно заблуждаться и не может быть истреблено грехом126; совесть же может и заблуждаться127. Фома придерживается той суровой позиции, что даже заблуждающаяся совесть обладает обязывающей силой. Поступать вопреки собственной совести всегда есть моральное зло; но если человек поступает в согласии с заблуждающейся совестью, то его поступок тоже будет моральным злом128.

 

Богословская интерпретация центрального метаэтического тезиса фомы

Центральный метаэтический тезис получает у Фомы богословскую интерпретацию, более фундаментальную, чем любые из его этических приложений. Так что будет правильным, завершая рассмотрение томистской метафизики блага и метаэтических оснований морали, обратиться к этой богословской позиции.

С точки зрения Аквината, Бог – единственный, кто по своей сущности есть «само бытие» (Ipsum esse); поэтому, согласно центральному метаэтическому тезису Фомы, только Бог есть по своей сущности само благо129. Фома говорит: «Только у Бога… сущность есть его бытие… И потому только Он благ по своей сущности»130.

На вопрос о простоте Бога Фома отвечает: «Бог тождествен своей сущности, или природе… Бог есть его божество, его жизнь и все прочее, что таким образом сказывается о Боге»131.

Итак, центральный метаэтический тезис о бытии и благе, вкупе с концепцией божественной простоты, подразумевает у Фомы такое отношение между Богом и моралью, которое избегает затруднений как богословского субъективизма, так и богословского объективизма. Это отношение служит основой концепции религиозной морали, в существенных чертах отличной от общеизвестной морали божественных заповедей, которую обсуждают современные философы религии. Так как эта часть томистской метаэтики зависит от доктрины божественной простоты, я отложу ее обсуждение до главы 3, посвященной простоте Бога. Но уже сейчас мы должны указать на то, что, согласно метаэтическому тезису Аквината, благо, ради которого и в согласии с которым Бог волит все, что он волит применительно к человеческой морали:, – это благо тождественно природе Бога.

 

Заключение

Центральный метаэтический тезис Фомы, сформулированный в контексте общей метафизики, полагает тонко разработанное метафизическое основание томистской этики, базирующейся на понятии добродетели. Он представляет собой как бы единую обширную теорию блага, внутрь которой помещается, в качестве частного приложения общей теории, концепция человеческой морали. Когда же центральный метаэтический тезис комбинируется с богословскими воззрениями Аквината, особенно с его пониманием доктрины: божественной: простоты, тогда богословская: интерпретация центрального метаэтического тезиса полагается в основание религиозной этики, где Бог мыслится сущностно важным для человеческой морали, но мораль не привязывается к божественной воле. Результатом становится метафизически обоснованная, объективная, нормативная этика добродетелей, богословская хотя бы в том смысле, что она, в конечном счете, имеет своим основанием природу Бога.

Примечания

1 ST IIа IIae. 122; На IIae. 140, соответственно.

2 Более подробное обсуждение этого знания, и особенно обсуждение отношения между интеллектуальными добродетелями и соответствующими дарами Св. Духа, см. главу 11 о мудрости (не вошла в перевод. – Прим. пер.).

3 См. например, Robert В. Louden, “On Some Vices of Virtue Ethics” // American Philosophical Quarterly 21 (1984): 227–236; Gregory E. Pence, “Recent Work on Virtues” // American Philosophical Quarterly 21 (1984): 281–297.

4 ST I. 5. 1. Томистская разработка этого тезиса о бытии и благе – особенно ценный вклад в долгую и сложную традицию. См. Scott MacDonald (ed.), Being and Goodness (Ithaca, NY: Cornell University Press, 1991).

5 Эта идея Фомы встраивается в контекст средневекового учения о трансценденталиях, которое составляет часть ее метафизического основания. У нас нет возможности заниматься здесь трансценденталиями; обстоятельное рассмотрение этой темы см. в издании: Jan Aertsen, Medieval Philosophy and the Transcendentals: The Case of Thomas Aquians (Leiden: E. J. Brill, 1996). Было бы особенно важно показать связь, которую Фома усматривает между благом и красотой и которая является трансцендентальной или квази-трансцендентальной. См., например, Umberto Eco, Problem Estetico in Tommaso d’Aquino (Cambridge, MA: Harvard University Press, 1988). Впечатляющее рассмотрение красоты в искусстве, природе и религии см. в издании: John Foley, Creativity and the Roots of Liturgy (Portland, OR: Pastoral Press, 1994).

6 ST I. 5. 1. См. также SCG I. 37; III. 3. Cp. Аристотель, Никомахова этика I, 1, 1094a 1–3.

7 Обсуждение отношения между интеллектом и волей в процессе, ведущем к моральному проступку, см. главу 11 о мудрости (в перевод не вошла. – Прим. пер.).

8 SCG I. 37.

9 SCG I. 37.

10 SCG I. 38.

11 SCG I. 39.

12 SCG I. 37.

13 SCG III. 3, passim.

14 См., например, ST Iа IIае 1. 5.

15 Когда описываемая вещь является разумным существом, то объект ее устремления будет включать в себя ее представление о полной о существ л енно сти своей природы, которое может быть более или менее ошибочным. Объективно дурные объекты желания желанны постольку, поскольку обладание ими воспринимается желающим как благо.

16 ST Iа IIae. 1.6.

17 ST Iа IIae. 1.7.

18 SCG III. 3.

19 SCG I. 37; см. также ST I. 5. 1.

20 ST I. 5. 5; см. также QDV 21. 6.

21 ST 1.48.3.

22 СТ 109; см. также ST I. 48. 3.

23 СТ 115.

24 См., например, Augustinus, Confessiones, lib. VII.

25 См. главу 1 о вещи.

26 ST Iа IIae. 85.4.

27 Т. Н. Irwin, “The Metaphysical and Psychological Basis of Aristotle’s Ethics” / A. Rorty (ed.), Essays on Aristotle’s Ethics (Berkeley, CA: University of California Press, 1984), pp. 35–53. Эта статья весьма полезна ввиду зависимости Аквината от Аристотеля. О важной роли субстанциальной формы в единичном сущем см. с. 37–39 статьи Ирвина.

28 См., например, DEE 2.

29 DEE 3.

30 Современную параллель такому пониманию формы можно усмотреть в следующей статье: Sydney Shoemaker, “Causality and Properties” / Peter van Inwagen (ed.), Time and Cause (Dordrecht: Reidel, 1980), pp. 109–135; reprinted in: Shoemaker, Identity, Cause and Mind (Cambridge: Cambridge University Press, 1984), pp. 206–233.

31 SCG III. 7.

32 ST la IIae. 55. 2.

33 См., например, SCG I. 42 (n. 343): «Отличие, придающее видовую определенность роду, не восполняет природу рода, но придает роду актуальное бытие. В самом деле, природа живого существа полна и до присоединения отличительного признака разумности, но обладать актуальным бытием живое существо может, лишь будучи разумным или неразумным».

34 STI. 48.5.

35 STI. 48.6.

36 ST IA IIae. 3.2.

37 ST Iа IIae. 49. 4, особенно ad 1.

38 См., например, SCG III. 16. 3.

39 См., например, ST Iа IIae. 18.1.

40 ST I. 5. 1, sed contra. Ср. Augustinus, De doctrina Christiana I. 32.

41 См., например, SCG III. 7, passim.

42 SCG III. 15, passim.

43 См., например, ST I. 5. 3 ad 2: «Ни одно сущее не называется дурным постольку, поскольку оно сущее, но поскольку оно лишено некоторого бытия. Например, человек называется дурным, поскольку лишен бытия добродетели, и глаз называется дурным, поскольку лишен остроты зрения».

44 См., например, SCG III. 20, III. 22.

45 ST Iа IIae. 94.3.

46 ST Iа IIae. 18.5.

47 ST Iа IIae. 18. 5 ad 2.

48 ST la IIae. 55. 1; см. также ST Iа IIae. 55. 2.

49 STIallae. 63. 1.

50 ST la IIae. 58. 3.

51 ST la IIae. 18. 5 ad 1.

52 SCG III. 7: «Стало быть, поскольку зло и злое – это лишенность того, что свойственно по природе, оно ни для чего не может быть естественным».

53 См., например, ST Iа IIae. 71. 2.

54 ST I. 59. 1.

55 ST I. 59. 1; ср. SCG И. 47 и QDV 23. 1.

56 См., например, SCGIII. 9, и ST IA IIae. 18. 5.

57 Обзор темы, примеры и много другого важного материала см. в статье: Jaegwon Kim, “Concepts of Supervenience” // Philosophy and Phenomenological Research 45 (1984): 153–177; reprinted in: Jaegwon Kim, Supervenience and Mind (Cambridge: Cambridge University Press, 1993).

58 John Campbell and Robert Pargetter, “Goodness and fragility” // American Philosophical Quarterly 23 (1986): 155–165. P. 161: «Отношение между хрупкостью, феноменами хрупкости и основанием хрупкости дано через два тождества: (1) быть хрупким = обладать свойством, в силу которого нечто таково, что (X рушится, X разбивается), и т. д.; (2) свойство, в силу которого объект О таков, что (О рушится, О разбивается), и т. д. = обладанию химической связью В. Это объясняет «почему» хрупкости, то есть сообщает нам, что это означает, когда мы говорим, что О является хрупким, потому что имеет химическую связь В. Когда же мы говорим, что объект N хрупок, потому что имеет химическую связь А, тождество (1) сохраняется, а тождество (2) очевидным образом изменяется».

59 Я говорю «по видимости», потому что иногда Аквинат проводит различение между разумом как дискурсивной способностью, характерной для человеческих существ, но не для ангелов, и умопостижением, которое недискурсивно и свойственно ангелам. Здесь мы оставляем в стороне это дополнительное осложнение.

60 STI. 5. 1 obj. 1.

61 Могут возразить, что Гитлер, находясь у власти, вел войну и управлял Германией очень умело, и поэтому, исходя из утверждаемой Аквинатом связи между разумом и моральностью, Аквинат должен был бы назвать Гитлера благим. Но это возражение опирается на смешение определенного вида сноровки с разумностью. Некоторые соображения об этой дистинкции см. в начале главы 11 о мудрости (не вошла в перевод. – Прим. пер.).

62 STI. 5. 1 obj. 3.

63 Способность к репродукции – потенциальность, которую люди разделяют со всеми живыми существами.

64 Уточнение «при прочих равных условиях» здесь важно. Даже если вид А превосходит вышеописанным образом вид В, теоретически возможно, что конкретный индивид вида В окажется превосходящим индивида из вида А. Предположим, что существуют ангелы, что ангелы образуют вид, подобно тому, как люди образуют вид; что вид «ангел» превосходит вид «человек», и что сатана есть падший ангел. Теоретически возможно, что мать Тереза превосходит сатану в этом релевантном смысле, хотя количество бытия, доступное ангелу, больше, чем количество бытия, доступное любому человеческому существу. В самом деле, если мать Тереза предположительно актуализировала всю свою видообразующую потенциальность, а сатана – лишь ее малейшую часть, можно будет приписать матери Терезе больше бытия, а значит, и больше блага, чем сатане.

65 См., например, ST Iа IIae. 60, passim. Хорошее обсуждение аристотелевских оснований см., например, в статье: L.A. Ко smart, “Being Properly Affected: Virtues and Feelings in Aristotle’s Ethics” / A. Rorty (ed.), Essays on Aristotle’s Ethics (Berkeley CA: University of California Press, 1984), pp. 103–116.

66 ST la IIae. 61.2.

67 См., например, ST la IIae. 57. 5; la IIae. 58. 4; На IIae. 47–56.

68 ST la IIae. 57. 5.

69 См., например, ST la IIae. 60. 4.

70 См., например, ST la IIae. 61. 2; IIа IIae. 57–71.

71 ST la IIae. 58. lad 2.

72 Внятное и детальное изложение части этого материала см., например, в статье: Alan Donagan, “Aquians on Human Action” / N. Kretzmann, A. Kenny, J. Pinborg (eds), The Cambridge History of Later Medieval Phulosophy (Cambridge: Cambridge University Press, 1982), pp. 642–654.

73 «Трактат о действии» Фомы содержится в ST Iа IIae. 6-17; Iа IIae. 18–21 и связан с оценкой действий.

74 Об этой дистинкции см. ST Iа IIae. 1. 1.

75 Об объекте действия см., например, ST Iа IIae. 10. 2; Iа IIae. 18. 2.

76 ST Iа IIae. 18.5.

77 ST Iа IIae. 18. 5. ad 3.

78 О цели действия см., например, ST Iа IIae. 1. 1–3; Iа IIae. 18. 4–6.

79 ST Iа IIae. 1.3.ad3.

80 О некоторых осложнениях см., например, ST Iа IIae. 18. 7.

81 О видовой определенности поступка см., например, ST Iа IIae. 1. 3; 1а

Пае. 2, 5, 7.

82 Об обстоятельствах действия см., в частности, ST Iа IIae. 7, passim.

83 О роли обстоятельств при оценке действий см., например, ST Iа IIae. 18.

3, 10, 11.

84 ST Iа IIae. 18. 8.

85 См., например, ST Iа IIae. 7. 2 ad 2.

86 О томистском подходе к такого рода вопросам, касающимся постановлений или законов, см. Norman Kretzmann, 'Чех iniusta non est lex: Laws on Trial in Aquinas’ Court of Conscience” // American Journal of Jurisprudence 33 (1988): 99-122.

87 См., например, ST IA IIae. 123, passim.

88 ST IIа IIae. 64.6.

89 ST На IIae. 64. 6 obj. 2 и ad 2.

90 ST la IIae. 1.3.

91 ST la IIae. 1.3adl.

92 Эта проблема, в хорошо известной постановке, рассматривается в публикации: Philippa Foot, “The Problem of Abortion and the Doctrine of Double Effect”, в ее книге Virtues and Vices (Berkeley, CA: University of California Press,

1978), pp. 19–32. ST IIа IIae. 64. 6.

93 ST IIа IIae. 64. 6.

94 ST IIа IIae. 64. 2.

95 Дело не только в моральном отвращении, которое могут почувствовать многие читатели по отношению к этой позиции Фомы; дело еще и в философских проблемах. Например, непонятно, почему, согласно собственным воззрениям Аквината, смертная казнь не отменялась бы центральным мета-этическим тезисом как аморальная, если бы общество могло адекватно защитить себя от злодея, применив определенные средства (такие, как тюремное заключение) вместо того, чтобы убивать его. Убедительную аргументацию в защиту того, что любое убийство человеческого существа всегда аморально, см. в книге: John Kavanaugh, Who Count As Person?: Human Identity and the Ethics of Killing (Washington, DC: Georgetown University Press, 2001).

96 Подробное рассмотрение взглядов Фомы на дистрибутивную и коммутативную справедливость см. в главе 10 о справедливости.

97 ST IIа IIae. 61. 1.

98 См., например, ST На IIae. 57. 1 и На IIae. 61. 2.

99 См., например, ST На IIae. 77, passim.

100 См. ST На IIae. 73, passim; сравнение клеветы (или «злословия») с воровством или убийством см., в частности, в IIа IIae. 73. 3.

101 Чтобы понять, каким образом Аквинат примиряет это отношение к убийству с принятием смертной казни, важно отнестись серьезно к тому его взгляду, что общество обладает собственным бытием, и вред, который преступник способен причинить обществу, может быть достаточно велик, чтобы уравновесить утрату бытия и блага, сопряженную с убийством преступника. В этом случае убийство преступника не будет, по мнению Фомы, нарушением коммутативной справедливости. Анализ затруднений, связанных с томистским воззрением на коммутативную справедливость, см. в главе 10 о справедливости. (Здесь – глава 4. – Прим, пер.)

102 Об убийстве как пороке, противоположном коммутативной справедливости, пороке, «которым человек наносит величайший вред ближнему», см. ST IIа IIae. 64, passim.

103 ST la IIae. 18.4.

104 ST la IIae. 18. 4 ad 3.

105 Кто-то может тем не менее поинтересоваться, не подпадают ли действия Эсфирь под томистское моральное осуждение самоубийства. Анализ воззрений Фомы на самоубийство см. в главе 10 о справедливости (здесь – глава 4. – Прим. пер.).

106 Samuel Scheffler, “Agent-Centred Restrictions, Rationality, and the Virtues” // Mind 94 (1985): 409M19. Здесь Шеффлер комментирует статью Philippa Foot, “Utilitarianism and the Virtues” // Proceedings and Adresses of the American Philosophical Association 57 (1983): 273–283; см. Также (отредактированная версия) Mind 94 (1985): 196–209. О том, как сам Шеффлер решает головоломку агент-центричных ограничений, см. его книгу The Rejection of Consequentialism (Oxford: Clarendon Press, 1982).

107 Недавний утонченный анализ этой темы см. в работе: Mark Murphy, Natural Law and Practical Rationality, Cambridge Studies in Philosophy and Law (Cambridge: Cambridge University Press, 2001).

108 Ralph Mclnery, Aquinas on Human Action: A theory of Practice (Washington, DC: Catholic University of America Press, 1992), p. 110.

109 Ralph Mclnery, Ethica Thomistica: The Moral Philosophy of Thomas Aquinas (Washington, DC: Catholic University of America Press, revised edition 1997), pp. 46–47.

110 John Finnis, Aquinas: Moral, Political and Legal Theory (Oxford: Oxford University Press, 1998), p. 135.

111 ST la IIae. 91.2.

112 ST la IIae. 91. 1.

113 ST la IIae. 91. 2.

114 ST la IIae. 93.6.

115 ST la IIae. 19. 4 ad 3.

116 ST la IIae. 19. 10 ad 1; cp. также ST la IIae. 21. 1.

117 ST la IIae. 90. 4 ad 1.

118 ST la IIae. 94. 2.

119 ST la IIae. 94. 6.

120 ST la IIae. 94.3.

121 ST la IIae. 94.3.

122 ST la IIae. 93.6.

123 QDY 16.

124 Более подробное обсуждение томистской теории ангельского познания см. в главе 5 о внутрибожественном знании (здесь глава 3. —Прим. пер.).

125 QDV 17.

126 QDV 16. 2–3.

127 QDV17. 2.

128 QDV 17. 4.

129 См., например, ST I. 2. 3; I. 3. 4. 7; I. 6. 3. Бонавентура, современник и товарищ Аквината по учебе в Парижском университете, прямо отождествлял Бога с простым референтом терминов «бытие» и «благо» в своей собственной версии центрального тезиса. Бонавентура интерпретировал Ветхий Завет как акцентуацию бытия, а Новый Завет – как акцентуацию блага (см., например, Itinerarium mentis ad Deum, V, 2).

130 STL 6.3.

131 ST 1.3.3.

 

Введение

Большинство людей согласятся с тем, что любое сущее, достойное именоваться Богом, должно знать все, что только доступно познанию. Но каким образом Бог предполагается знающим все то, что он знает? Очевидно, его познание не начинается с ощущений, как это обычно бывает у людей, ибо – с чем, возможно, согласится еще большее число людей – Бог бестелесен, а потому не может обладать ощущениями. Видимо, материальные объекты как-то иначе оказывают познавательное причинное воздействие на бестелесного Бога, но нелегко представить себе, чем бы оно могло быть. Кроме того, любому описанию такого воздействия придется столкнуться с таким, по-видимому, непреодолимым препятствием, как абсолютная бесстрастность Бога, часто причисляемая к стандартным божественным атрибутам1. Но если, скажем, движение рукой, которое совершает человек, не может оказать причинное воздействие на сознание Бога, каким образом Бог узнает, что человек двигает рукой? «Он: это просто знает!» – в таком притязании на ответную реакцию со стороны всемогущего существа есть некоторая привлекательность, но это не ответ.

Аквинат много работал над тем, чтобы найти ответы: на такого рода вопросы, но предлагаемое им объяснение во многих отношениях обескураживает. Более того, томистская концепция внутрибожественного знания: интерпретируется: таким образом, что это лишь увеличивает затруднения. Поэтому, прежде чем обратиться к ее загадкам, я хотела бы сказать несколько слов о проблемах, возникающих в связи с ее общепринятой интерпретацией.

Для примера возьмем интерпретацию Лео Элдерса2. Элдере говорит, что, по мнению Фомы, Бог знает «все вещи, которые существуют в любой момент времени, будь то прошлое, настоящее или будущее… [Он] знает все, что произойдет с течением времени»3. Но «божественное знание вещей, отличных от самого Бога, может основываться только на божественной причинности. Он знает вещи потому, что является их причиной, и знает их в своей причинности: и через свою причинность»4. Обсуждая точку зрения Аквината на божественную причинность, Элдере замечает:

Очевидно, что Бог причиняет вещи своим интеллектом… [Разумеется], умопостигаемая форма сама по себе служит действующим началом лишь тогда, когда имеется склонность к произведению такого следствия. Поэтому божественный интеллект должен определяться к именно такому следствию божественной волей 5 .

Тем не менее Элдере считает: «Божественное знание есть причиняющее знание, так что Бог знает вещи потому, что творит их»6. И Элдере не одинок в такой трактовке учения Фомы о божественном знании. Например, Брайан Шэнтли утверждает:

Ничто не искажает учение Аквината сильнее, чем ошибочное вменение Богу перцептуальной парадигмы познания… Божественное знание не производится познаваемым и не зависит от него, но само выступает причиной познаваемого 7 .

Подобные интерпретации влекут за собой любопытные эпистемологические следствия. Строго говоря, люди не способны познавать не обусловленную необходимостью вещь или состояние дел, пока они не обретут существования. Но в данной интерпретации учения Фомы для Бога все обстоит наоборот: строго говоря, ничто не может произойти или обрести существование, прежде чем Бог будет иметь знание об этом. Что касается Бога, то в такой интерпретации учения Фомы божественное знание логически предшествует познаваемой реальности и причинно обусловливает ее.

Но хотя такая интерпретация учения о внутрибожественном знании и выглядит основанной на собственных словах Аквината, она сталкивается, как будет показано ниже, с серьезными затруднениями в истолковании воззрений Фомы.

Во-первых, она никоим разом не состоятельна как целостная концепция божественного знания. Дело в том, что, по мнению Фомы, существует множество вещей, которые считаются известными Богу, но в отношении которых никто, в теории Фомы, не считает, что Бог является их причиной. Например, существует знание Богом самого себя, своей природы и существования, а также необходимых истин; это божественное знание не может быть причиняющим, как ни толковать учение Фомы. Так, Фома считает, что Бог знает вечные истины, однако божественное знание не является их причиной. Бог знает, что 1=1, но тем самым (или любым другим способом) он вовсе не создает такого положения дел, при котором 1=1. Вдобавок, и это еще важнее, Бог знает о себе, что он существует, что он обладает знанием, и что у него есть определенная природа. Но вполне очевидно, что божественное знание этих вещей не причиняет их бытия. Божественное знание не может быть производящей причиной существования Бога или его бытия в качестве знающего, так как эти вещи логически предшествуют его знанию. И если Бог знает все, то он, как минимум, обладает природой знающего, а обладание природой тоже логически предшествует познанию, а не порождается им.

К тому же имеется божественное знание тех возможных творений, которых Бог решил не творить и которые, следовательно, не существуют8. В тексте, по видимости поддерживающем интерпретацию Элдерса, в том месте, где Аквинат говорит, что вещи зависят от Бога, как продукт ремесла зависит от ремесленника (то есть существование вещей зависит от божественного знания, а не наоборот), – в этом месте Фома подчеркивает, что любой ремесленник обладает двумя видами: знания своего изделия – умозрительным и практическим. Практическое знание имеет своим результатом изготовление изделия, тогда как умозрительное знание артефакта совместимо с тем, что оно так и не было изготовлено. Поэтому Аквинат утверждает: «Бог имеет знание о вещах, которые он никогда не намеревался творить и которые, следовательно, никогда не существовали»9. Очевидно, что такое божественное знание не будет и причиняющим.

Ясно, что мы не можем понимать Фому в том смысле, что все божественное знание выступает в качестве причины. Для некоторой части божественного знания перцептуальная парадигма, понятая по аналогии, будет, казалось бы, вполне верной: эта часть божественного знания зависит от предшествующего существования некоей вещи, а именно от существования природы и идей в Боге, а не наоборот.

Во-вторых, даже если ограничиться обсуждением божественного знания преходящих вещей в существующем мире, возникают серьезные проблемы с интерпретацией позиции Фомы как утверждения, что божественное знание служит производящей причиной всего познаваемого Богом.

Для начала заметим, что, поскольку в интерпретации Элдерса божественное знание всегда является причиной предмета божественного познания, отсюда следует, что Бог либо не знает человеческого зла, ибо не причиняет его. Следовательно, в такой интерпретации Фома должен считать, что Бог либо является причиной человеческого зла, либо не имеет знания о нем и, стало быть, не всеведущ. Но так как Фома, безусловно, считает Бога всеведущим, а также во многих местах утверждает10, что Бог не является причиной греховных поступков, эта интерпретация, к сожалению, приписывает Фоме явное противоречие11. Хуже того, в некоторых местах Аквинат прямо отвергает ту позицию, которую приписывает ему указанное толкование. Например, Фома говорит: «Из того, что Бог имеет знание о зле, не следует, что он есть причина зла»12.

Более того, коль скоро Бог причиняет все человеческие поступки в той мере, в какой он их познает, эта интерпретация, судя по всему, приписывает Фоме детерминизм, не оставляющий места свободе человеческой воли13. Но даже если и есть некий способ сохранить человеческую свободу во всеобъемлющей сфере божественной производящей причинности, тождественной его знанию, тем не менее в этой интерпретации не кто иной, как Бог будет конечной производящей причиной, а значит, и конечным агентом греховных человеческих поступков – именно в силу того, что он их ведает. Здесь вопрос не в том, совместима ли человеческая свобода с причиняющей деятельностью Бога. Вопрос в другом если Бог есть производящая первопричина греховных человеческих поступков, не он ли ответствен за прегрешение, им причиняемое?

Наконец, в такой интерпретации божественное знание будущих случайных событий должно объясняться так же, как божественное знание любых прочих вещей, а именно как результат производящей причинности, свойственной божественному познанию. Фактически не должно возникать никаких особых проблем, связанных с божественным знанием будущих случайных событий. Если божественное знание вещей во времени всегда является причиняющим, то божественное знание будущего свободного действия должно адекватно объясняться тем же способом Бог знает его потому, что причиняет его. Но Фома очевидно считает, что божественное знание будущих случайных событий должно объясняться совсем иначе – в терминах вечности Бога14. Например, он говорит:

Случайное событие, как будущее, познаваемо лишь таким познанием, которое может оказаться ложным. Но так как божественное знание не является и не может быть ложным, знание будущих случайных событий оказалось бы недоступным Богу, если познавать их как будущие… [Но] так как божественное умозрение измеряется вечностью, которая дана вся одновременно, и, однако, включает в себя полноту времени… отсюда следует, что все рожденное во времени Бог зрит не как будущее, а как настоящее… Таким образом, Бог неложно зрит все случайные события, будь они для нас настоящими, прошедшими или будущими, ибо для него они – не будущие 15 .

Здесь Аквинат очевидно исходит из того, что божественная вечность есть ключевой пункт в объяснении божественного знания будущих случайных событий.

Сам Элдере прочитывает томистское объяснение именно так. Будущие случайные события, по словам Элдерса, «могут рассматриваться… в их причинах; [но] так как они не детерминированы к тому, чтобы производить одно-единственное следствие, они не могут доставить достоверного знания»16. Чтобы Бог познавал случайные положения дел, которые для нас являются будущими, они должны, в аргументации Элдерса, быть в вечности реально настоящими для Бога: «Если бы они не были настоящими, Бог не мог бы иметь о них достоверного знания»17. Причина, по которой Элдере выдвигает это требование, заключается в том, что Бог «познает эти вещи, как они существуют в реальности. Нет науки [т. е. полноценного, «достоверного» знания], если нет существующих вещей как ее объекта»18.

Но если предлагаемая Элдерсом интерпретация томистской концепции божественного знания верна, если у Фомы Бог знает вещи лишь потому, что является их причиной, то утверждать, что рассмотрения будущих случайных событий в их причинах недостаточно для божественного знания о них, равнозначно тому утверждению, что Бог не может их знать. Кроме того, как было указано выше, божественное знание любых вещей, отличных от самого Бога, в интерпретации Элдерса логически предшествует существованию объекта этого знания и причинно обусловливает его, в силу причиняющей природы божественного знания. Стало быть, в свете собственных позиций Элдерса нужно считать ошибочными его утверждения, что, «если бы они [будущие случайные события] не были настоящими, Бог не мог бы иметь о них достоверного знания», или: «Нет знания, если нет существующих вещей как его объекта». Напротив, интерпретация Элдерса обязывает к тому выводу, что будущие случайные вещи и события вовсе не осуществимы без предварительного божественного знания о них.

Итак, если всеохватное божественного знание всегда и непременно каузально, то божественного умозрения будущих случайных событий в их причинах не просто достаточно для того, чтобы Бог имел о них знание: фактически, знание этих событий в их причинах (или в их божественной первопричине) будет для Бога единственным способом их познания. В таком случае ссылка на доктрину вечности Бога с целью объяснить вневременное настоящее, которое присуще временным объектам в божественном знании, оказывается просто иррелевантной для объяснения божественного знания будущих случайных событий. Но, как явствует из предыдущих параграфов, Аквинат вовсе не считает, что божественное знание будущих случайных событий, как объектов божественного знания, нужно объяснять в терминах их вневременного настоящего19. С другой стороны, если понимать божественное знание как производящую причину всего, что ведомо Богу, доктрина вечности не только не понадобится для объяснения божественного знания будущих случайных событий, но для нее просто не останется места. Следовательно, либо учение Фомы о божественном знании будущих случайных событий несовместима с его общей теорией божественного знания, либо в действительности Фома не считал, что божественное знание всегда имеет каузальную природу.

С моей точки зрения, эти соображения воздвигают непреодолимые проблемы перед любой интерпретацией типа элдерсовской, где божественное знание понимается как производящая причина всего, что ведомо Богу, или всех временных вещей в актуально существующем мире, который познается Богом.

 

Проблематичность концепции аквината

Нетрудно понять, как возникает тот тип интерпретации, который представлен работой Элдерса. Его главная опора – неоднократно повторяемое у Фомы утверждение. Например, в «Сумме теологии» Фома спрашивает, является ли божественное знание причиной вещей, и его ответ подчеркнуто положителен:

Следует сказать, что божественное знание есть причина вещей. Ибо знание в Боге так относится ко всем тварным вещам, как знание, присущее ремесленнику, относится к произведениям ремесла 20 .

Кроме того, в «Сумме теологии» Аквинат утверждает, что «Бог постольку ведает вещи, отличные от него самого, поскольку является их причиной»21. В обоснование этой точки зрения говорится, что

следствие адекватно познается через познание его причины…

Но сам Бог, по его сущности, есть причина бытия всего остального. Итак, коль скоро он с предельной полнотой познает свою сущность, необходимо полагать, что он познает и остальное 22 .

Этот последний фрагмент намекает на некоторые другие реальные проблемы в томистской концепции божественного знания: проблемы, которые нужно рассмотреть, вкупе с интерпретацией этой концепции. По мнению Аквината, любое знание требует уподобления между познающим и тем, что познается23; а для того, чтобы имелось такое уподобление, в познающем должно присутствовать подобие, или форма той вещи, которая познается24. И потому Фома говорит: «Все, что постигается, постигается через некоторое свое подобие (similitudo) в постигающем». И в другом месте:

Познающие сущие отличаются от не способных к познанию тем, что в не способных к познанию имеется лишь их собственная форма, тогда как познающее по природе имеет в себе и форму другой вещи, ибо species познанного пребывает в познающем 25 .

Формы, необходимые для познания, человеческие существа принимают из внементальной реальности. Так, в человеке, познающем чашу, узнающем в видимой им вещи именно чашу, необходимая для познания форма чаши имеет своим непосредственным действующим стимулом саму чашу, которая находится перед человеком и оказывает причинное воздействие на его зрение. Или когда человек вдыхает запах выпекаемого хлеба, слышит рокот машины под окнами или жужжание комара над ухом, он обычно обладает этими постижениями потому, что нечто во внементальной реальности оказывает причинное воздействие на его чувства, поставляя интеллекту сырье, из которого он извлекает путем абстракции необходимые формы.

Все обстоит иначе, когда речь идет о Боге. По мнению Фомы, даже божественное познание требует умопостигаемой формы, но в божественном познании чего-либо отличного от самого Бога требуемая форма не извлекается из познаваемой вещи. Форма, через которую Бог познает все тварные вещи: вместе и по отдельности, – это его собственная природа, так что кажется, что Бог познает творения, лишь познавая самого себя.

Нечто познается двояко: одним способом – в самом себе, другим способом – в ином. В самом себе нечто познается, когда… например, око видит человека в зеркальном отражении человека… Надлежит утверждать, что Бог… видит вещи, отличные от него самого, не в них самих, а в себе, поскольку его сущность содержит в себе подобия того, что отлично от него 26 .

Итак, Бог, в отличие от познающего человека, не извлекает умопостигаемой формы познаваемой тварной вещи: из самой: познаваемой вещи. Скорее, он обладает знанием самого себя и познает все вещи, отличные от него самого, через одну-единственную умопостигаемую форму – свою собственную природу: «Кроме божественной сущности, в божественном интеллекте не может быть иной формы, которая была бы подобием другой вещи»27.

Более того, единственная умопостигаемая форма, через которую познает Бог, есть всеохватная, совершенная в своей универсальности форма. Фома говорит: «Чем выше интеллект, тем больше он способен через нечто одно познать то, к познанию чего низший интеллект приходит лишь через многое»28. Стало быть, для божественного интеллекта, высочайшего из всех возможных, есть лишь одна совершенная в своей универсальности форма, а именно божественная сущность.

Но если Бог знает отличные от него самого вещи только потому, что знает себя, и если умопостигаемая форма, через которую имеется божественное знание, предельно универсальна, то непонятно, каким образом Бог знает индивидуальные творения, в том числе людей, как они существуют в самих себе.

Наконец, концепция Аквината вызывает возражение, которое обычно вызывает всякий дуализм и которое особенно трудно опровергнуть: как может нематериальный интеллект взаимодействовать с материей?29 Против Аквината это возражение принимает особенно острую форму, потому что даже при обсуждении человеческого познания Фома энергично отрицает за нематериальным человеческим интеллектом возможность прямо познавать материальные вещи. Нематериальный интеллект способен непосредственно познавать лишь нематериальные универсалии, абстрагированные от единичных материальных вещей, в коих они воплощаются. Фома считал, что человеческий интеллект действительно познает материальные вещи, но лишь в силу того, что обращается к «фантазмам» – нематериальным подобиям, обретаемым через телесные внешние чувства и проходящим через внутренние телесные чувства, но доступным бестелесному интеллекту30. Экстраполируя эту черту томистского учения о человеческом познании, нетрудно понять, каким образом абсолютно нематериальный Бог познает универсалии, или природы; но отнюдь не ясно, каким образом Бог способен познавать сами материальные единичные вещи: ведь, помимо всего прочего, у Бога нет телесных органов чувств, через которые божественный: интеллект мог бы соприкоснуться: с индивидуальными сущими. Эти черты концепции Аквината придают ей вид некоей разновидности аверроизма, где Бог способен познавать свою собственную природу и все универсалии, или тварные природы, но не способен познавать индивидуальные сущие – во всяком случае, материальные индивидуальные сущие, каковыми являются человеческие существа.

Конечно, есть убедительные основания сразу же отнестись скептически к любой интерпретации томистского учения в аверроистском духе – прежде всего потому, что, прямо противостоя аверроизму, Фома недвусмысленно утверждает: Бог действительно знает материальные индивидуальные сущие. Более того, Фома настаивает на том, что Бог знает их «в собственном смысле». Иначе говоря, Бог знает индивидуальное как индивидуальное, а не через природы, которые в нем воплощаются, или виды, к которым оно принадлежит. Подводя итог рассуждению на эту тему в «Сумме теологии», Аквинат говорит: «Бог познает все вещи в собственном смысле, сообразно их отличию от прочих вещей»31. И еще: «Божественное знание простирается вплоть до единичных вещей, которые индивидуируются материей»32. Аквинат считал, что материальные единичные вещи должны быть среди объектов божественного знания, потому что признавал, что Бог изначально сотворил единичные материальные вещи и от века прямо и провиденциально правит ими всеми33. Поэтому трудно понять, как Бог мог бы сотворить воплощенные индивидуальные сущие или непосредственно править ими, если бы он не знал их в их индивидуальности.

Проблема в том, что концепция божественного знания, как она изложена у Фомы, по видимости связывает его с определенной разновидностью аверроизма. Виной тому те утверждения Фомы, что Бог познает другие вещи, просто познавая самого себя, и что единая умопостигаемая форма, через которую Бог познает все, есть предельно универсальная форма. Кроме того, те пассажи, где Аквинат называет божественное знание вещей, отличных от него самого, причиной их бытия, тоже по видимости связывают его с каузальной формой универсального эпистемического детерминизма со стороны всемогущего Бога. Вдобавок к тому, что эпистемический детерминизм и аверроистское по духу истолкование божественного познания создают серьезные философские и богословские трудности для Фомы, они противоречат его собственным, прямо выраженным определяющим воззрениям на человеческую свободу и божественное знание единичных вещей. Хуже того, универсальный эпистемический детерминизм и аверроизм явно несовместимы друг с другом.

Я убеждена, что истолкование томистской концепции божественного знания, вовлекающее Фому в указанные затруднения, ошибочно. И хотя я не могу разрешить всех проблем, которые поднимает его концепция, я могу показать, не входя в противоречие с требованием беспристрастности, что она не подразумевает ни аверроизма, ни универсального эпистемического детерминизма со стороны Бога.

 

Аналогия с ангельским познанием

Чтобы представить томистскую концепцию божественного знания более точно, будет полезным обратиться к томистской теории ангельского познания. Так как Фома считает ангелов полностью нематериальными и сверхчеловеческими, но не всезнающими: существами, и так как его понимание всякого сверхчеловеческого познания в значительной мере сопряжено с его пониманием познания человеческого, рассмотрение ангельского познания у Фомы дает нам ту промежуточную ступень, с которой становятся более понятными его высказывания о божественном познании.

Во-первых, ангельское познание, как и познание всех прочих наделенных умом существ, осуществляется, согласно Аквинату, через умопостигаемые формы. Но ангелы подобны Богу и не подобны людям в том, что познают через формы, которые не извлечены из объектов познания. Так, Фома говорит:

Низшие умные субстанции, то есть человеческие души, обладают способностью постижения, которая не полна от природы, но восполняется в них последовательно, в силу того, что они принимают умопостигаемые формы от вещей. В высших же духовных субстанциях, то есть в ангелах, она по природе восполнена умопостигаемыми формами [species]: они обладают врожденными им умопостигаемыми формами для постижения всего, что они по природе способны познавать 34 .

И в другом месте:

Ангел никоим образом не познает единичные вещи через приобретенные формы: ни через формы, принятые от вещей, ибо тогда вещи воздействовали бы на его интеллект, что невозможно; ни через какую-либо форму, заново вложенную Богом и нечто заново явившую ангелу, ибо тех форм, которыми ангел обладает от сотворения, достаточно для познания всего, что может быть познано 35 .

Таким образом, в отличие от человека, который в норме познает стоящую перед ним чашу через умопостигаемую форму чаши, приобретенную в силу причинного воздействия чаши на его органы чувств, ангел считается познающим все то, что он познает, через умопостигаемые формы, сообщенные ему одновременно с его природой в акте творения, то есть через со-тварные ему, или врожденные умопостигаемые формы. Стало быть, подобно Богу, ангел именуется познающим что-либо отличное от него самого исключительно через некий аспект самото себя.

Во-вторых, подобно Богу и в отличие от людей, ангелы – абсолютно нематериальные познающие существа. Поэтому ангельское познание, подобно божественному, полностью интеллектуально и превосходит человеческое интеллектуальное познание как степенью универсальности, так и малым количеством умопостигаемых форм, которые им нужны для познания вещей. Характеризуя ангельское познание, Фома говорит:

Бог постигает все через свою сущность; что же касается высших умных субстанций, они постигают хотя и через множественные формы, но меньшие по количеству и более универсальные, и более действенные для постижения вещей, благодаря мощи интеллектуальной способности, заключенной в этих субстанциях. В низших же субстанциях имеется большее количество форм, и они менее универсальны и менее пригодны для постижения вещей, так как эти субстанции не поднимаются до интеллектуальной мощи высших субстанций 36 .

В соответствии с этим Фома говорит, что «ангельское интеллектуальное познание более универсально, нежели человеческое интеллектуальное познание, потому что простирается на большее количество вещей с использованием меньшего количества средств»37.

Итак, до сих пор складывается впечатление, что некоторые затруднения, связанные с концепцией божественного познания у Фомы, затрагивают и его концепцию ангельского познания. Если ангелы суть абсолютно нематериальные познающие существа, не имеющие телесных органов чувств, опять-таки трудно понять, каким образом они способны познавать телесные индивидуальные сущие как таковые. Причем, как мы только что видели, Аквинат подчеркивает универсальность их знания. Следовательно, дело выглядит так, что некая разновидность аверроизма угрожает и томистской теории ангельского познания. Далее, Фома исходит из того, что ангелы обладают знанием о вещах, отличных от них самих, через умопостигаемые формы, встроенные в саму их природу, а не через формы, принятые от этих вещей. Стало быть, ангелы, подобно Богу, неким таинственным образом познают отличные от них вещи исключительно путем своеобразной интроспекции. Но как могут существа, чье познание зависит от врожденных умопостигаемых форм, вообще познавать материальные единичные вещи, если только существование и поведение этих единичных вещей не предопределено?

Несмотря на это сходство между ангельским и божественным познанием, Аквинат, конечно, отрицает, будто ангелы, познавая то, что они познают, познают эти вещи как объекты своего воления, то есть что ангельское познание обладает причиняющей силой38. Поэтому, несмотря на то, что умопостигаемая форма в ангельском интеллекте работает как средство познания (подобно форме в человеческом интеллекте или, если речь идет о Боге, в самой божественной сущности), ангельские умопостигаемые формы не причиняют вещей, которые познаются ангелами, как и не извлекаются из вещей.

Столь же однозначно Фома отрицает любую разновидность аверроизма применительно к ангельскому познанию. Ангелы, по его словам, должны знать единичные телесные вещи: «Никто не может охранять то, чего не знает. Но ангелы охраняют людей как индивидов… Следовательно, ангелы знают единичное»39.

Но если ошибочно интерпретировать томистское представление об ангельском познании в духе аверроизма или эпистемического каузального детерминизма, то формальные сходства между концепциями ангельского и божественного познания у Фомы наводят на мысль о равной ошибочности попыток приписывать эти затруднения его концепции божественного знания. Если мы можем объяснить работу ангельского познания, не впадая в аверроизм или каузальный детерминизм, мы также можем прийти к надлежащей интерпретации томистских воззрений на божественное знание.

Подходя к проблеме божественного познания через рассмотрение томистской концепции ангельского познания, было бы, наверное, полезнее всего сосредоточиться на трех вопросах. Во-первых, как может ангел познавать единичное, если характер ангельского познания всецело универсален? Во-вторых, как может ангел познавать единичные вещи, отличные от него самого, не принимая от них форм? Третий, и последний, вопрос: как могут умопостигаемые формы, встроенные в природу ангела при его сотворении, позволить ему познавать единичные вещи, отличные от него самого, если существование и поведение единичных вещей не предопределено? Рассмотрение этих трех вопросов выведет нас на путь к верной интерпретации томистского учения о божественном познании40.

 

Познавать универсально

Чтобы подойти к ответу на первый вопрос, сущностно важно выяснить, что же подразумевает Аквинат под универсальностью познания. Обсуждая ангельское познание, Фома разъясняет это следующим образом

О том, что нечто познается универсально, говорится в двух смыслах. Во-первых, со стороны познаваемой вещи: например, когда познается только универсальная природа вещи. И в этом смысле познавать нечто универсально означает менее совершенный вид познания: ведь тот, кто познает человека только как живое существо, познает его несовершенно. Во-вторых, это говорится о средстве познания. И в этом смысле познавать нечто универсально означает более совершенный вид познания: ведь тот интеллект, который способен познавать единичное как таковое через одно универсальное средство, совершеннее того, который к этому не способен 41 .

Другими словами, когда Аквинат утверждает, что ангелы познают универсально, он вовсе не имеет в виду, что универсально всегда то, что они познают, как если бы ангелы имели объектами своего познания только общие природы. Но каков точный смысл этого «познавать универсально», смысл, который имеет в виду Фома, говоря об универсальности ангельского познания?

Найти ответ на заданный вопрос нам поможет признание того факта, что, по мнению Фомы, в этом – другом – смысле даже человеческий интеллект познает индивидуальные вещи универсально. Познавая что-либо, наш интеллект, как правило и прежде всего, схватывает чтойность, или quod quid est вещи42. (Под quod quid est Фома понимает здесь вид, к которому принадлежит вещь и который взят в свернутом виде – то есть, в средневековых терминах, вид в его отличии от дефиниции43). И тем не менее утверждает Фома, человеческий интеллект действительно познает материальные единичные вещи:

Как мы не могли бы ощущать различие сладкого и белого, если бы не существовало общей чувственной способности, познающей то и другое, так мы не могли бы и познавать отношение универсального к единичному, если бы не существовало способности, познающей то и другое 44 .

Однако человеческий интеллект, продолжает Фома, познает материальные единичные вещи через их общую универсалию:

Итак, интеллект познает то и другое, но разными способами.

В самом деле, природу вида, или quod quid est, он познает, прямо устремляясь к ней, а единичное как таковое – через некую рефлексию, возвращаясь к фантазмам, от коих абстрагируются умопостигаемые формы 45 .

Другими словами, интеллект использует абстрактную умопостигаемую форму – абстрагированную умом чтойность материальной единичной вещи – как средство познания единичного, схваченного в фантазме. Но при этом умопостигаемая форма оказывается лишь средством, через или благодаря которому интеллект познает материальное единичное; она не есть то, что он познает: «Умопостигаемые формы, которыми: актуализируется возможностный интеллект, не являются объектами интеллекта. Ибо они относятся к интеллекту не как то, что постигается, но как то, посредством чего совершается постижение»46.

То, что здесь подразумевает Аквинат, легче всего пояснить, обратившись к современной нейробиологии. Вследствие неврологического дефекта, вызванного травмой или болезнью, некоторые пациенты страдают различными формами агнозии. Например, пациент со зрительной агнозией имеет нормально работающий входной канал зрительных данных и нормальный понятийный запас, но не может использовать зрительные данные для познания именно потому, что не может ассоциировать эти данные с соответствующими им наличными понятиями.

В популярном рассказе Оливера Сакса о случае зрительной агнозии пациенту, обладающему понятием перчатки и способному идентифицировать ее как таковую в тактильном восприятии, показывали перчатку. Сакс держал ее перед лицом пациента и спрашивал: «Что это?» Вытянутая поверхность с пятью выростами, тотчас отвечал пациент. Когда Сакс вновь спросил: «Да, но что это?», пациент напрягся, воспользовавшись ненадежным методом заключения от акциденций вещи к ее чтойности (как сказал бы Аквинат), и предположил: «Кошелек для мелочи?»47 Пациент мог видеть предъявленный ему единичный материальный предмет, поэтому он легко мог описать то, что представало его глазам как «вытянутая: поверхность с пятью выростами». Но при всем том он не мог опознать предъявленную ему вещь как перчатку именно потому, что посредством доступных зрительных данных не мог ухватить quod quid est того, что видел.

С другой стороны, врач пациента, доктор Сакс, обладая совершенно нормальной зрительной системой, опознавал предъявленную ему перчатку как перчатку; но это не означает, что по этой причине он имел чтойностъ перчатки объектом своего знания. Скорее, как выразился бы Фома, Сакс имел знание этой материальной единичной вещи, знание перчатки как перчатки, через соответствующую универсальную умопостигаемую форму, ассоциируя зрительные данные с понятием перчатка^.

Итак, познавать универсально, в том смысле, в каком, по мысли Аквината, универсально познают ангелы: и люди, означает познавать вещи посредством общей природы, ими разделяемой. Познание единичного требует познавать универсально именно таким способом; даже осознанное видение чаши требует опознать ее как то или иное нечто, которым аффицируется наше зрение. Вот почему человек с нормально работающей зрительной системой видит перчатку как перчатку. Для здорового человека видеть нечто означает видеть это нечто как то, что оно есть. Это и означает «познавать универсально» в релевантном для нашей темы смысле.

Аквинат также считает, что более мощный интеллект способен познавать единичные вещи как подчиненные меньшему количеству универсалий более высокого порядка. Например, маленький мальчик познает мамину одноразовую кофейную чашку, прилагая к ней универсалию чашка. Но (при прочих равных условиях) химик, знающий природу пенопласта, и физик, имеющий понятие о базовых составных частях материи, подготовлены к более глубокому и полному познанию того же самого объекта. Они тоже познают через универсалию чашка, но эта универсалия подпадает под другие универсалии, а те – под третьи, и так вплоть до наивысшей универсалии, достижимой в этом случае для познающего человека; быть может, если речь идет о физике, вплоть до материи как таковой. Научное познание единичного локализуется внутри обширной системы вещей.

Эта черта познания, видимо, и есть то, что имеет в виду Аквинат, когда говорит, что высшие ангелы в познании должны подводить вещи под меньшее количество универсалий, чем низшие ангелы.

Он утверждает:

Чем выше ангел, тем меньше число форм, через которые он мог бы схватить универсальность умопостигаемого. И потому его формы должны быть более универсальными, как если бы каждая из них распространялась на большее число вещей. Некоторым образом нам поможет это понять пример. Есть люди, не способные улавливать умопостигаемую истину, если только она не являет себя в ряде частных случаев, через единичное; и происходит это из-за слабости ума. Другие же, более сильные умом, из меньшего способны уразуметь большее 49 .

Итак, если иметь в виду второй смысл томистского выражения «познавать универсально», становится ясным, каким образом интеллект, соприкасаясь в познании с индивидуальными сущими, познает их в силу универсального характера познания50.

 

Познавать через со-тварные умопостигаемые формы

Такой ответ на первый вопрос об ангельском познании, казалось бы, усложняет ответ на второй и третий вопросы. Как может ангел познавать другие тварные вещи, не принимая от них умопостигаемых форм? Человек познает конкретную чашу через умопостигаемую форму чаши, но люди, как правило, принимают свои умопостигаемые формы познаваемых объектов от самих объектов51. Как могут умопостигаемые формы, встроенные в природу ангелов при их сотворении, позволить им познавать другие, отличные от самих ангелов индивидуальные вещи, не принимая форм от этих вещей? Фома и сам признает это затруднение и точно формулирует его:

Если бы через форму, сотворенную вместе с ним, ангел мог познавать нечто единичное сейчас, он знал бы его от начала творения, пока оно было будущим. Но этого не может быть, потому что знать будущее свойственно только Богу52.

Решение здесь зависит, во-первых, от того, признаем ли мы, как раньше, что в познании единичного умопостигаемая форма есть не то, что познается, а всего лишь средство, через которое осуществляется познание. Так, Фома говорит:

Умопостигаемая форма так относится к интеллекту, как чувственная форма – к чувству. Но чувственная форма не есть то, что ощущается, а скорее то, посредством чего чувство ощущает. Следовательно, умопостигаемая форма есть не то, что постигается в акте, но то, посредством чего постигает интеллект53.

За исключением случаев интроспективного всматривания в наши собственные понятия, умопостигаемая форма единичной вещи, по мнению Фомы, не является объектом познания, но служит чем-то вроде репрезентации объекта, посредством которой: познается: единичное54.

Нам также поможет признание того факта, что, как свидетельствуют сегодняшние нейробиологические исследования агнозии, прямое непосредственное познание внементальных вещей включает в себя, как минимум, три компонента. Это (а) познавательный контакт с некоторой вещью, наподобие того, который осуществляет пациент с агнозией, обладающий нормальным во всех прочих отношениях зрением, когда он принимает зрительные данные от чего-то визуально предъявленного ему и выполняет их первичную обработку. Затем следует обработка этих зрительных входных данных на более высоком уровне, которая подразумевает два компонента: (Ь) обладание понятием, или умопостигаемой формой55, посредством которой то, с чем мы соприкасаемся, становится постижимым; и (с) приложение соответствующих понятий, или умопостигаемых форм, которыми мы обладаем, к тому, с чем мы находимся в познавательном контакте. Пациенту с агнозией: в опыте Сакса доступны уровни: (а) и (Ь), но он неспособен достигнуть уровня (с): он не может применить понятие перчатка, которым действительно обладает, к предъявленной ему перчатке. Вот почему он может правильно описать свойства перчатки, но не может опознать ее как перчатку. Поэтому зрительная: агнозия не позволяет ему иметь адекватное знание об этой перчатке.

Схема этого трехчастного анализа процесса познания обнаруживается в том объяснении, которое дает ангельскому познанию сам Фома. Воображаемому противнику Аквинат приписывает возражение в том духе, что ангелы не могут иметь никакого нового знания именно потому, что все их умопостигаемые формы, или репрезентации, встроены в них при сотворении. Фома отвечает, что, хотя ангелы и не принимают никаких новых умопостигаемых форм, они способны к новому знанию, потому что могут по-новому применять формы, имеющиеся: у них по природе, к вновь представшим перед ними вещам56.

Итак, умопостигаемые формы, это средство ангельского или человеческого познания, подобны: концептуальным линзам. Ангельский или человеческий интеллект как бы глядит сквозь них на вещи, с которыми находится (посредством чего-либо) в познавательном контакте, чтобы познать этих вещи или сделать их постижимыми. В такой интерпретации томистского понятия: умопостигаемых форм не имеет большого значения, обретаются ли эти концептуальные линзы в опыте, как это происходит у людей, или же они составляют часть изначального устройства познающего существа. Нетрудно предположить, что средства познания должны приниматься от внементальных вещей: ведь тогда легко объединить различные компоненты когнитивного процесса и считать принятие умопостигаемых форм единственным средством, которое обеспечивает познавательный контакт и в то же время делает постижимыми вещи, с которыми познающий вступает в контакт. Но пример пациента с агнозией ясно свидетельствует о том, что речь идет о разных компонентах. Когда от причудливой, но приемлемой общей характеристики («вытянутая поверхность с пятью выростами») он переходит к неверной видовой характеристике («кошелек для мелочи»), несмотря на то, что обладает правильным понятием перчатки, он тем самым выдает, что владеет лишь некоторыми, но не всеми компонентами. Хотя пациент с агнозией обладал умопостигаемой формой перчатки (как сказал бы Аквинат) еще до того, как ему показали перчатку, он неспособен сделать того, что, по мнению Аквината, делают ангелы с умопостигаемыми формами в интеллекте от начала творения, а именно приложить эту форму заново к чему-то вновь представшему перед его сознанием.

Итак, томистская концепция ангельского познания предполагает своего рода различение между компонентами процесса познания, которое было намечено выше. Но легче всего понять обсуждение ангельского познания у Фомы, связав его с компонентами (Ь) и (с), но не с компонентом (а), не с установлением познавательного контакта. Пациент с агнозией устанавливает визуальный познавательный контакт с предъявленной ему перчаткой, потому что перчатка оказывает причинное воздействие на его глаза. Но в томистской концепции присущих ангелам со-тварных умопостигаемых форм или способности ангелов прилагать эти формы нет ничего, что объяснило бы каким образом ангелы, не имеющие органов чувств, могли бы, с точки зрения Фомы, осуществлять познавательный контакт с индивидуальными вещами.

Подведем итог этому краткому изложению томистской концепции ангельского познания. То утверждение, что ангелы должны познавать универсально, вовсе не означает, что универсалии суть единственные объекты ангельского познания. Напротив, мысль Аквината состоит в том, что врожденные по природе, универсальные умопостигаемые формы служат для ангелов средством сделать постижимыми те единичные объекты, с которыми они вступают в познавательный контакт. И, по меньшей мере, некоторые из приводящих в замешательство черт томистской концепции можно прояснить, признав, что Аквинат прежде всего пытается объяснить природу ангельских репрезентаций, а не способ, каким ангелы устанавливают познавательный контакт с единичными объектами своего познания.

 

Познание творений богом

Эти разъяснения томистской теории ангельского познания помогут нам понять его концепцию божественного знания. Одним из моментов этой концепции, приводящих в замешательство, является то утверждение Аквината, что Бог познает отличные от него самого вещи, «поскольку его сущность содержит подобия отличных от него вещей»57, и что Бог познает посредством единственной, совершенной в своей универсальности умопостигаемой формы. Так вот, оба эти утверждения можно рассматривать как логическое продолжение томистской теории ангельского познания.

Так как Фома считает Бога самим бытием, божественная природа, с точки зрения Фомы, есть наиболее универсальная форма, через которую могут быть познаны все вещи. Величайшая унифицированная Теория Всего объяснила бы творения не в терминах фундаментальных частиц и сил, а в терминах причастности творений к субсистентному бытию. Таким образом, для Бога познавать тварные вещи в самом себе, через свою собственную природу – умопостигаемую форму бытия, означает познавать их настолько глубоко и понимать их настолько полно, насколько это возможно58. Ничто в этом воззрении Аквината не подразумевает, что единственным предметом божественного знания является всеобщее, или что Бог познает только общие природы, но не единичные вещи. Точно так же углубленное понимание материи со стороны физика не подразумевает, что физик не способен познать обычные материальные индивидуальные вещи вроде этой чаши. Сходным образом то утверждение, что единственной умопостигаемой формой для Бога является его собственная природа, не означает, что Бог не может познавать индивидуальное, потому что эта единственная умопостигаемая форма есть не что иное, как средство, через которое Бог познает единичное. Аквинат говорит: «Бог познает свои следствия через свою сущность, как через подобие вещи познается сама вещь»59. Как человеческий интеллект познает телесную единичную вещь вроде вот этой чаши через умопостигаемую форму чаши, так сущность Бога служит умопостигаемой формой, через которую Бог познает всякую тварную единичную вещь.

(Однако между человеческим интеллектом и божественным умом существует следующее важное различие: за исключением случая интроспекции, для человеческого интеллекта умопостигаемая форма служит только средством познания, но не является, кроме того, предметом познания. Бог же не только вечно познает через свою сущность, но и вечно познает саму сущность, ибо он прежде всего познает себя, а вместе с собой и все прочие вещи. Именно поэтому Аквинат говорит, что «Бог познает себя и другие вещи одним актом познания»60).

Итак, в случае божественного познания, как и в случае ангельского познания, некоторые смущающие черты томистской концепции проясняются. Нужно только видеть в ней теорию природы подобия, или умопостигаемой формы, через которую осуществляется божественное познание, и теорию способа, которым это божественное подобие, или форма, делает постижимыми все вещи, а не теорию того способа, каким Бог вступает в познавательный контакт в творениями, или способа, каким единственное божественное подобие прилагается к объектам божественного познания.

 

Интеллектуальное познание материальных единичных вещей

Существует, разумеется, и другая проблема, связанная с тем, как именно, с точки зрения Аквината, нематериальный субъект-агент познания – Бог или ангел – способен познавать материальные единичные вещи. В случае человеческого интеллекта Фома настаивает на том, что интеллектуальное познание материальных единичных вещей нуждается в совместной работе интеллекта и чувств, ибо только чувства находятся в контакте с материальным единичным. Но могут ли Бог и ангелы, не имея чувств, познавать материальные вещи?

В связи с этим полезно будет прояснить природу проблемы, как ее видит Аквинат. В чем, с его точки зрения, заключается проблематичность познания материального объекта нематериальным интеллектом? И почему он считает, что прямое познание человеком материальных единичных вещей возможно только через посредство чувств? Философы, выдвигающие возражения против дуализма, обычно усматривают проблему в том, что нематериальный агент познания познает материальный объект: они исходят из того, что знание требует причинного воздействия познаваемой вещи на акт, совершаемый субъектом познания, и неспособны представить себе, чтобы нематериальный познающий мог аффинироваться причинным воздействием со стороны материальной вещи. Но Фома не рассматривал бы проблему в этих терминах; с его точки зрения, главная проблема в другом.

Фома согласился бы с тем, что интеллектуальное познание материальной единичной вещи нельзя объяснить в терминах нематериального бытия ума, непосредственно аффицированного причинным воздействием материального объекта61. В этом смысле он был бы на стороне современных противников дуализма: с точки зрения Фомы, ничто материальное не способно оказывать причинное воздействие на нематериальное, в том числе на нематериальный человеческий интеллект. В его понимании процесса человеческого познания материальный объект познания оказывает производящее причинное воздействие на когнитивный процесс, но только вплоть до того пункта этого процесса, куда Аквинат помещает фантазмы – продукты чувственной обработки данных62. В этом пункте направление производящей причинности переворачивается: чтобы интеллект мог нечто познавать, он должен оказывать причинное воздействие на фантазму63.

Итак, в том пункте, где человеческий интеллект становится активным в когнитивном процессе, на пороге интеллектуального познания, цепь производящей причинности, восходящая в конечном счете к внементальному материальному объекту, завершается. Здесь человеческий интеллект полагает начало новой причинной цепи, где порядок причинности следует от интеллекта к фантазме, не наоборот64. Единственное причинное отношение, непрерывно идущее в направлении от материального объекта к интеллекту, есть формальная причинность: через нее форма внементального материального объекта сохраняется в абстракции, производимой интеллектом, когда он отвлекает от фантазмы все удержанные в ней индивидуальные характеристики.

Следовательно, для Аквината процесс прихода к интеллектуальному познанию никогда не является результатом воздействия материального объекта, его производящей причинности на нематериальный интеллект. Стало быть, то утверждение, что материальное не может причинно воздействовать на нематериальное, не составляет проблемы для его концепции божественного и ангельского познания, равно как и для концепции познания, осуществляемого человеческим интеллектом. Фома вовсе не считает, что даже человеческое познание имеет своей причиной такое воздействие. Итак, применительно к томистской концепции божественного познания материальных единичных вещей проблему следует сформулировать иначе.

Во-первых, проблема, как ее видит Аквинат, связана с материей не в современном ее понимании, любую частицу которой он охарактеризовал бы как соединение материи и формы, а с материей вне всякой формы. Во-вторых, проблема возникает как следствие томистской теории функционирования всякого познания. Познание требует, чтобы форма, или подобие познаваемой вещи, пребывала в познающем; познание со стороны нематериального человеческого интеллекта требует, чтобы формы внементальных материальных вещей, которые он познает, абстрагировались от этих вещей. Но форма, или подобие любого материального объекта отлична от материи этого объекта. Стало быть, принимая умопостигаемую форму материального объекта, абстрагированную от самого объекта, человеческий интеллект вступает в познавательный контакт лишь с чем-то нематериальным. Он не соприкасается непосредственно с материей познаваемого объекта. Но в метафизике Аквината индивидуирующим компонентом материальных объектов выступает материя, а не форма. Если нематериальный интеллект вступает в контакт только с нематериальной формой материального объекта, то он не соприкасается с тем, что делает объект индивидуальной вещью.

Следовательно, реальной проблемой для Аквината оказывается здесь не то, что нематериальный интеллект не может аффицироваться причинным воздействием материальной вещи: ведь, с его точки зрения, интеллектуальное познание и не требует подобного воздействия. Проблема в том, что нематериальный интеллект по природе способен вступать в прямой контакт только с нематериальными аспектами материальных единичных вещей. Фома говорит:

Всякая форма сама по себе универсальна; поэтому добавление формы к форме не может быть причиной индивидуации: ведь сколько бы форм ни соединить вместе одновременно… они не образуют единичного… Индивидуация формы производится материей, через которую форма ограничивается до вот этой определенной вещи 66 .

В случае человеческого интеллектуального познания умопостигаемые формы, через которые человек обретает знание внементальных материальных объектов, принимаются от этих познаваемых объектов: они начинают процесс познания, причинно воздействуя на человеческие органы чувств. Но абсолютно бесформенная материя абсолютно инертна, поэтому она есть чистая потенциальность и не может воздействовать ни на что. Следовательно, материя как таковая, бесформенная материя, никак не может причинно воздействовать на познающего человека. По словам Аквината,

Из-за слабости своего бытия, ибо она существует лишь в потенции, материя не может быть началом действия; и поэтому вещь, которая воздействует на нашу душу, воздействует только через форму. Отсюда подобие вещи, запечатлеваемое в нашем чувстве и поэтапно очищаемое, пока оно не достигнет интеллекта, есть исключительно подобие формы.

Стало быть, человеческий интеллект не может прямо познавать индивидуирующие материальные компоненты материальных объектов. Следовательно, человеческий интеллект не может непосредственно познавать единичные сущие.

Применительно к человеку проблема познания материальных единичных вещей решаема, потому что человеческие органы чувств телесны и принимают телесные напечатлевания от ощущаемых материальных вещей:

Чувство есть сила в телесном органе… Но все, что принимается во что-либо, принимается по способу принимающего… Стало быть, надлежит, чтобы чувство телесно и материально принимало подобие чувствуемой вещи.

Кроме того, Аквинат говорит:

Объектом любой чувственной потенции является форма как существующая в телесной материи. А поскольку такая материя служит принципом индивидуации, любая чувственная потенция познает только единичное 69 .

Другими словами, чувства, в отличие от интеллекта, могут вступать в контакт с материей познаваемого – по крайней мере, в том отношении, что чувства телесно аффицируются ощущаемыми материальными вещами. Познаваемый материальный объект причинно воздействует на материю органа чувства и производит в нем материальное изменение. Благодаря этому орган ощущения соприкасается с материей объекта. Осмысляя или «обрабатывая» входные данные, имеющие своим источником такие телесные напечатлевания материальных объектов в телесном органе, нематериальный интеллект сам способен познавать материю лишь косвенно, через обращение к фантазмам. Следовательно, по словам Аквината, «интеллект познает то и другое [общее и единичное], но не одним и тем же способом»70.

Но, разумеется, этот способ решения проблемы применительно к человеческому интеллектуальному познанию не годится для божественного и ангельского познания. Бог и ангелы не принимают умопостигаемых форм от внементальных познаваемых вещей. Ангелы обладают формами вещей, вложенными в них при сотворении Богом, а Бог познает все сотворенные им вещи через универсальную умопостигаемую форму, которая есть его собственная природа. И ни Бог, ни ангелы не принимают телесных напечатлеваний материальных объектов в органы чувств. Тогда почему их можно считать познающими телесные единичные вещи, в том числе, например, людей? Или, более точно формулируя вопрос: каким образом они познают индивидуирующую материю познаваемых ими телесных индивидов, коль скоро они не могут, подобно человеческому интеллекту, обратиться к продуктам чувств?

Для Фомы ответ на этот вопрос связан с тем фактом, что среди сотворенных Богом вещей фигурирует и сама материя. Иначе говоря,

Бог не только составляет композиты из материи и формы, подобно любому ремесленнику или изобретателю, но и творит бесформенную материю, субстрат формы любых материальных объектов. Именно этот аспект его творческой активности заслуживает имени творения ex nihilo. Будучи «изобретателем» материи, Бог познает ее через совершенную в своей полноте универсальную форму – свою собственную природу, причем познает, разумеется, не принимая своего знания от материи. Наоборот, он творит материю, чтобы воплотить то знание, которое у него уже есть. И посредством такого «изобретающего» познания материи Бог познает саму материю так, как познающий человек ее познать не способен. Фома говорит:

От форм вещей, существующих в божественном уме, проистекает бытие вещей, общее для формы и материи; вот почему эти формы непосредственно соотносятся с материей и формой…

И таким образом наш ум имеет нематериальное познание материальных вещей; однако божественный и ангельский ум познает материальное более нематериальным, но более совершенным способом 71 .

Итак, тот факт, что бесформенная материя не может воздействовать на что бы то ни было, не составляет проблемы для Бога и ангелов, потому что у них нет нужды принимать форму материи от материи. Форма материи заранее пребывает в уме Бога, еще до того, как он творит материю; и он встраивает эту форму, вместе со всеми другими формами, в умы ангелов при их сотворении. Таким образом, форма материи доступна как Богу, так и ангелам, и может быть приложена к материальным объектам в познании, вкупе со всеми прочими: формами, воплощенными в этих объекта. Сама материя внементальных объектов становится постижимой для Бога и ангелов благодаря форме материи, которой они обладают.

Теория Аквината разрешила проблему познания материальных объектов нематериальным познающим в том виде, в каком эта проблема вставала перед Аквинатом, в контексте его метафизики и его понимания природы познания. Это решение позволило Фоме объяснить в собственных терминах, каким образом внементальный материальный объект постижим для нематериального субъекта познания, не могущего познавать материальные вещи чувствами.

Тем не менее это решение оставляет без ответа одно затруднение. В случае человеческого познания материальных объектов операция чувств объясняет две части процесса познания. Она объясняет не только то, каким образом материальный объект оказывает причинное воздействие на познающего человека, позволяя ему принять некоторые формы объекта, необходимые для его постижимости, но и то, каким образом познающий: человек вступает в познавательный: контакт именно с этим, а не иным объектом. Когда же речь идет о познании материальных объектов Богом и ангелами, томистская концепция материальной: формы, предсуществующей: в интеллекте, объясняет лишь то, каким образом познаваемый материальный объект, в его материальности, постижим для Бога и ангелов; но никоим образом не объясняет способа, каким Бог или ангел вступает в познавательный контакт именно с этим единичным объектом. Если принять во внимание, что форма материи в божественном или ангельском уме едина, как может нематериальный ум познавать через нее именно этот, а не какой-то другой: единичный материальный: объект? (Комментарий к этой проблеме будет дан в конце этой главы).

 

Причинный характер божественного знания

Теперь мы наконец можем рассмотреть то утверждение Аквината,

что божественное знание имеет причинный характер. Как было сказано во введении к настоящей главе, это утверждение часто понимается в следующем смысле: (1) Бог знает все, что он знает, в силу того, что его знание выступает производящей причиной познаваемого. Или в более слабой версии: (2) Бог знает все, что со временем произойдет в реальном мире, потому что его знание является производящей причиной этой части познаваемого. Или в еще более слабой версии: наше знание, например, того факта, что Брут – один из убийц Цезаря, зависит от действия Брута; божественное знание того факта, что Брут – один из убийц Цезаря, есть причина действия Брута. По соображениям, которые приведены выше (и которые последуют ниже), я считаю эту интерпретацию мысли Фомы неверной.

Возможно, здесь будет полезным прояснить, что я отрицаю и чего не отрицаю. Я не отрицаю, что Аквинат утверждает каждое из следующих положений: (3) божественное знание имеет причинный характер (в определенном смысле термина «причинный»); (4) Бог является первичной производящей причиной (в определенном смысле термина «первичная причина»72) существования всех тварных субстанций в мире; (5) имеются некоторые действия, события или состояния дел, производящей причиной которых является Бог73. Но я считаю ошибочным приписывать Фоме тезисы (1) и (2), причем ложность (1) и (2) совместима с истинностью (3)-(5).

С моей точки зрения, именно атрибуция Аквинату следующих допущений стоит за ошибочным пониманием его концепции божественного знания:

(допущение А): причинность, свойственная божественному знанию, есть производящая причинность;

(допущение В): следствия причинности, присущей божественному знанию, включают в себя все действия, события и состояния дел в мире.

Я думаю, что оба допущения приписываются Фоме ошибочно. (И, разумеется, если Фома не делал второго допущения, он также не считал, что божественное знание «само по себе является производящей причиной познаваемого»74).

Будет удобно начать с тщательного рассмотрения вопроса о природе причинности, которую приписывает Фома божественному знанию. Хотя современная философия почти всегда имеет в виду производящую причинность, когда говорит о причинности, Аквинат, безусловно, следует за Аристотелем и признает четыре разных рода причин: материальную, целевую, формальную и производящую.

Собственную природу Бога Фома считает умопостигаемой формой, через которую Бог познает все:

Бог познает свою сущность совершенно, а значит, познает ее всеми способами, какими она познаваема. Но она может познаваться не только сообразно тому, какова она в самой себе, но и сообразно тому, что к ней – через ту или иную разновидность подобия – могут быть причастны творения 75 .

Стало быть, когда природа Бога рассматривается как умопостигаемая форма, через которую Бог познает прочие вещи, божественная природа выполняет эту функцию благодаря тем способам, которыми тварные вещи могут быть причастными к ней. В уме Бога эти способы существуют как божественные идеи76, формы или подобия77 возможных подражаний божественной природе. Аквинат утверждает, что они играют роль в совокупности божественного знания сущих, отличных от самого Бога78.

Божественные идеи, по выражению Фомы, аналогичны идеям в уме ремесленника. Они подобны тем образцам, которые держит в уме ремесленник, прежде чем изготовить что-либо79. Любимая аналогия Фомы, иллюстрирующая его представление о божественной идее, – замысел в уме строителя, в соответствии с которым тот начинает строить дом80. Точно в таком же смысле божественные идеи выступают причиной вещей, сотворенных в согласии с ними. Доказывая, что божественное знание служит причиной познаваемого, Аквинат говорит:

Божественное знание так относится ко всем тварным вещам, как знание ремесленника относится к продуктам ремесла. Но знание ремесленника служит причиной изделий ремесла потому, что ремесленник совершает свои операции сообразно интеллекту; следовательно, форма в интеллекте должна быть началом операций 81 .

Таким образом, божественные идеи суть образцы: любая вещь, которую творит Бог, обладает своей формой через подражание той форме, каковой является божественная идея, репрезентирующая эту вещь. Но тогда божественные идеи служат формальными, а не производящими причинами.

Форма есть некоторым образом причина того, что оформляется в соответствии с ней, совершается ли такое оформление по способу укорененности, как это происходит в случае внутренних форм, или по способу подражания, как это происходит в случае форм-образцов 82 .

Замысел, который держит в уме строитель, начиная строить дом, служит формальной причиной дома, отнюдь не его производящей причиной. И потому Аквинат говорит:

Для того, чтобы нечто единичное было познано, необходимо, чтобы в познавательной потенции пребывало его подобие как единичного… Но подобие познаваемой вещи пребывает в познающем двумя способами: во-первых, в качестве причинного следствия вещи, как, например, подобия тех вещей, которые познаются через формы, абстрагированные от вещей; во-вторых, в качестве причины вещи, как это происходит с ремесленником, познающим свое изделие через ту форму, через которую он его изготавливает 83 .

Именно потому, что Аквинат понимает причинность божественного знания как причинность формальную, он так говорит о божественном знании:

Природные вещи занимают срединное положение между божественным знанием и нашим знанием. В самом деле, мы принимаем знание от природных вещей, для которых Бог, через его знание, является причиной. Поэтому как природные познаваемые вещи предшествуют нашему знанию и служат для него мерой, так божественное знание предшествует природным вещам и служит для них мерой. Точно так же некий дом есть среднее между знанием строителя, его построившего, и знанием того, кто принимает знание о доме от него самого, когда он уже построен 84 .

Следовательно, когда Аквинат говорит, что божественное знание обладает причинностью, он не имеет в виду, что акт божественного познания порождает в качестве производящей причины познаваемое Богом. Скорее, он имеет в виду, что божественные идеи служат формальными причинами вещей, которые Бог творит или может сотворить. Вот почему Фома не смущается одновременно утверждать (что он и делает в следующем пассаже), что божественное знание служит причиной познаваемого Богом, и что Бог познает вещи, которые не существуют, потому что Бог не произвел их к бытию:

Знание в божественном интеллекте так относится к вещам, как знание ремесленника к продуктам ремесла, поскольку он через свое знание выступает причиной вещей. Но ремесленник, познавая свое ремесло, познает и то, что еще не изготовлено… Стало быть, ничто не препятствует тому, чтобы в знании ремесленника пребывали и те формы, которые пока не произведены вовне. А значит, ничто не препятствует и Богу иметь знание о том, чего еще нет 85 .

Если божественное знание есть формальная причина вещей, то причинность, о которой идет речь, в отличие от производящей причинности, совместима с не-существованием вещей. Причиняемое производящей причинностью выводится в бытие; но формальная причина есть просто форма вещи, которая может начать или не начать существовать, в зависимости от того, выводится ли она в бытие действием производящей причины или нет.

Эти соображения выявляют ошибочность атрибуции Аквинату как допущения А, так и допущения В, упомянутых выше. Мы показали, что для Аквината причинное действие божественного знания есть формальная, непроизводящая причинность; следовательно, он не придерживается допущения А. Но по тем же причинам очевидно, что Аквинат не придерживается и допущения В. Средневековые философы, включая Фому, любили дистинкцию материи – формы и, вообще говоря, стремились прилагать ее ко всему подряд; но когда они это делают, они выражаются фигурально, а не буквально и строго.

В строгом и собственном смысле формальная причина вещи – это форма сущего, представляющего собой либо форму, либо соединение материи и формы. Но все то, что является формой или композитом из материи и формы, есть либо субстанция или артефакт, либо часть субстанции или артефакта. Действия, события и состояния дел не являются ни субстанциями, ни артефактами, ни частями того или другого. Не существует ремесленников, изготовляющих состояния дел; и строители возводят артефакты, а не события или деяния. Таким образом, форма дома в уме строителя есть причина существования дома, но не причина связанных с домом состояний дел, например, его ветхости, или связанных с домом событий, например, его разрушения при пожаре. Следовательно, формальные причины суть причины таких вещей, как субстанции и артефакты; они не могут причинять действий, событий или состояний дел.

Стало быть, ошибочно также приписывать Фоме допущение В. Формальная причинность, свойственная божественному знанию, выступает формальной причиной вещей, обладающих формами. Разумеется, если мы в совершенстве знаем форму вещи, мы в силу этого знаем и те черты вещи, которыми ее наделяет форма. Строитель, в совершенстве знающий форму дома, знает, например, как много людей может безопасно находиться в нем. Но остается верным и то, что форма дома в уме строителя не является причиной обрушения дома, если в него набьется слишком много людей.

Итак, Фома не придерживается ни допущения А, ни допущения В. Поэтому даже те интерпретации его учения о божественном знании, которые приписывают Фоме более слабое утверждение (2), ошибочны. Этот вывод совместим с тем, что Бог выступает также производящей причиной, и его производящая причинность простирается в том числе на некоторые действия, события и состояния дел. Этот вывод, который я здесь отстаиваю, отрицает лишь то, что божественное знание служит единственной производящей причиной и что оно причиняет все то или все то временное в мире, что составляет содержание божественного знания. Но это отрицание не наносит ущерба учению Фомы; это просто необходимость, вынужденная угрозой непоследовательности, как было показано в начале этой главы. Наконец, если понимать причинность божественного знания у Фомы как формальное знание, этим отбивается обвинение в том, что концепция Фомы подразумевает познавательный детерминизм. Формальная причинность в отношении вещи совместима с отсутствием причинного детерминизма в отношении этой вещи.

 

Познавательный контакт

Хотя предшествующее рассмотрение разрешило некоторые затруднения, с коих мы начали эту главу, ибо оно прояснило, что томистская концепция божественного знания не есть разновидность аверроизма и не подразумевает познавательного детерминизма в отношении всего познаваемого Богом, тем не менее остается нерешенной одна важная проблема. В начале этой главы был задан вопрос: каким образом познает всезнающий нематериальный Бог? Казалось бы, томистская концепция божественного знания дает на него детальный, убедительный ответ. Но по меньшей мере часть того, о чем спрашивается в этом вопросе, пока не получила ответа. Обращаясь к анализу процесса познания на примере нейробиологического исследования агнозии, мы можем сказать, что частью ответа на вопрос должно стать прояснение того способа, каким всезнающий нематериальный Бог вступает в познавательный контакт с вещами тварного мира.

Здесь стоит отметить, что, хотя хорошей иллюстрацией этого анализа служит современная нейробиология, сам анализ как таковой предполагается уже у Фомы. Например, Фома принимает в качестве предпосылки различение между тем, чтобы находиться в познавательном контакте с чем-либо, и тем, чтобы делать интеллектуально понятным то, с чем находишься в познавательном контакте. Бог делает преходящие вещи понятными, познавая их через умопостигаемую форму – собственную сущность; а в познавательном контакте с преходящими вещами он находится потому, что они вневременно явлены ему. Так, анализируя божественное знание времени, Фома высказывается в следующем духе: «Весь ход времени и то, что случается во времени, пребывают внутри божественного взгляда как настоящее и как сообразное ему»86.

Третий элемент в анализе когнитивного процесса, а именно приложение понятия умопостигаемой формы к тому, с чем некто находится в познавательном контакте, тоже предполагается в томистском обсуждении знания. Например, Фома говорит:

Всякое познание совершается согласно некоторой форме, которая пребывает в познающем как начало познания. Но такая форма может рассматриваться двояко: одним способом – сообразно бытию, которым она обладает в познающем; другим способом – сообразно ее отношению к вещи, подобием которой она является. Итак, с точки зрения первого отношения она делает познающего познающим в акте, а с точки зрения второго отношения она определяет познание к некоторому определенному предмету познания 87 .

Умопостигаемая форма, через которую Бог познает свою собственную природу, делает его актуально познающим все, с чем он находится в познавательном контакте. Но, как отмечает Фома, здесь должно иметь место также отношение между умопостигаемой формой и познаваемым отношение, которое «определяет познание к некоторому определенному предмету познания».

Аквинат прямо использует этот анализ познания, в том числе в отношении божественного знания. Как мы видели, Фома доказывает, что, когда ангел обретает новое знание чего-либо, он не принимает новой репрезентации, или умопостигаемой формы, но просто по-новому прилагает уже наличную умопостигаемую форму. Фома объясняет эту черту ангельского познания ссылкой на познание божественное:

Это приложение нужно понимать в соответствии с тем способом, каким Бог прилагает идеи к познанию вещей, то есть не как [само по себе] познаваемое средство познания иного, но как модус познания познаваемой вещи 88 .

Итак, Фома признает, что познавательный процесс включает в себя нечто большее, чем обладание понятием, или умопостигаемой формой. В приведенной цитате он указывает на то, что это необходимое большее есть приложение умопостигаемой формы к познаваемой вещи.

Стало быть, в концепции божественного знания у Фомы применительно к Богу тоже будет верным, что прямое и непосредственное познание внементальных вещей включает в себя, как минимум, три элемента: (а*) пребывание Бога в познавательном контакте с любым предметом познания; (Ь*) обладание понятием, или умопостигаемой формой познаваемого89; (с*) приложение этого понятия, или формы, к тому, с чем Бог находится в познавательном контакте.

Большую часть прямого обсуждения божественного знания у Фомы составляет разъяснение пункта (Ь*), то есть попытка показать, каким образом Бог обладает формой, необходимой для познания отличных от него самого вещей. Что же касается двух других элементов божественного познания, то их трактовка явствует из того, что Фома говорит о них в описании божественного знания, в рассуждении об ангельском познании, в общем обсуждении интеллектуального познания.

Если принять во внимание главенство доктрины об абсолютной простоте Бога в философской теологии Аквината, а также трудность объяснения того, каким образом идеи вещей пребывают в простом Боге, то, пожалуй, можно понять, почему внимание Фомы фокусируется именно так. Но остаются проблемы, и одна из них – природа познавательного контакта Бога с творениями.

Аквинат ясно представляет себе, каким образом устанавливается познавательный контакт в том случае, когда человек познает внешний объект: познаваемая вещь воздействует на органы чувств познающего, и познавательный контакт конституируется этой причинной связью. Но, конечно, объяснение такого рода не годится для познавательного контакта Бога с творениями. Тогда каким образом, с точки зрения Аквината, Бог устанавливает познавательный контакт с тварными вещами, которые он познает?

Дело выглядит так, как если бы ответ Фомы на этот вопрос не слишком отличался от голой констатации: «Он просто делает это!»90 Отвечая на вопрос о божественном познании единичных материальных вещей, Фома склонен высказываться следующим образом

Бог познает единичное. В самом деле, все совершенства, находимые в творениях, предсуществуют в Боге более высоким образом… Но познание единичного принадлежит к нашим совершенствам; поэтому необходимо, чтобы Бог познавал единичное.

И Философ тоже считает несуразным, чтобы мы могли познавать нечто, что непознаваемо для Бога 91 .

Но сколь бы ни был неопределенным этот стандартный ответ, он тем не менее выражает ведущую идею Фомы, которая проявляется в его подходе к божественной природе через экстраполяцию свойств человеческой природы: все то, что можем исполнить мы (и что не заключает в себе человеческого несовершенства), еще лучше может исполнить Бог.

Но в текстах Фомы можно найти и более содержательный ответ. Фома разделяет все знание на два рода:

Один именуется знанием через усмотрение, которым познается то, что есть, было или будет. Другое – простой осведомленностью, которой познается то, чего нет, не было и не будет, но что может быть 92 .

В текстах, однозначно свидетельствующих о том, что сам Аквинат считал возможным приписывать Богу аналогически истолкованную «перцептуальную парадигму познания»93, Фома утверждает, что Бог должен обладать этими двумя видами: знания. Неактуализованное возможное познается Богом

согласно познанию через простую осведомленность. То же, что по отношению к нам является настоящим, прошлым или будущим, Бог познает согласно тому, что оно находится в его потенции, и в собственных причинах, и в самих себе. И такое познание именуется познанием через усмотрение 94 .

Есть много других мест, где Аквинат говорит о божественной интеллектуальной интуиции95, божественном видении96, божественном зрении97, божественном взгляде98. Вещи, с которыми Бог находится в познавательном контакте, становятся постижимыми через умопостигаемую форму, которая есть сущность Бога и дробится на множество отображений в божественных идеях – этих формальных причинах тварных вещей. Но дело выглядит так, словно, по мнению Фомы, Бог находится в познавательном контакте с творениями в силу некоего метафорического или аналогического «созерцания» творений.

То утверждение, что познавательный контакт Бога с творениями есть разновидность «созерцания», помогает понять и то, каким образом Фома объясняет божественное знание будущих случайных событий. Фома считает, что для такого объяснения необходима доктрина божественной вечности, суть которой в том, что преходящие вещи, будь они для нас прошлыми, настоящими или будущими, для Бога фактически пребывают в настоящем. Но трудно понять, почему божественный способ познания требует присутствия своих объектов, – разве что мы признаем, что Фома пытается анализировать познавательный контакт Бога с творениями в терминах своеобразного божественного «видения». Видение вещи требует, чтобы она некоторым образом стояла перед глазами.

Итак, томистскую теорию познавательного контакта Бога с тварными вещами можно выстроить как теорию божественного видения в несколько расширенном смысле этого термина. Но при таком подходе возникают проблемы.

Наиболее очевидная из них связана с бесстрастием Бога. Если познавательный контакт Бога с творениями заключается в том, чтобы вневременно «созерцать» их, то познание творений и совершаемых ими действий не нарушает неизменности Бога: вне времени, безусловно, никакое изменение невозможно. Представляется, однако, что любой процесс, который можно считать видением случайного, подразумевает рецептивность"; а так как восприятие чего-либо есть разновидность претерпевания, создается впечатление, что «видение» творений несовместимо с бесстрастием Бога.

Некоторые из видов рецептивности, или претерпевания, признаваемых Фомой, включают в себя ухудшение или улучшение: например, таковы заболевание и выздоровление. Это вид рецептивности, или претерпевания, с наибольшей очевидностью исключается божественным бесстрастием. Далее, существует рецептивность, или претерпевание, которое служит просто дополняющим элементом, актуализацией природных потенций субъекта100. Таким видом рецептивности будет принятие форм в познавательную способность. Аквинат описывает этот вид рецептивности, или претерпевания, следующим образом «Претерпеванием называют обычно любое изменение, даже если оно усовершает природу: например, умопостижение, или чувствование, называется неким претерпеванием»101.

И, разумеется, совершенный интеллект бесстрастного Бога не мог бы стать совершеннее. По словам Аквината, «божественный интеллект не пребывает в потенции, но есть чистый: акт»102. Далее, как было показано выше, Бог познает даже преходящие вещи не последовательно, а все одновременно, вне времени, тогда как действительная потенциальность привязана ко времени. Однако претерпевание, связанное с познанием, все же требует, по мнению Фомы, какого-то времени: «Интеллект называется претерпевающим, поскольку некоторым образом находится в потенции относительно умопостигаемого… пока его не постигнет»103.

Итак, Бог, по мнению Фомы, не может подлежать ни одному из двух видов рецептивности, или претерпевания: ни ухудшению или улучшению, ни совершенствованию через принятие формы.

Тем не менее думается, что божественный: интеллект не был бы совершенным, если бы неким вневременным образом не принимал: того, что открывается его «видению», если бы: не сознавал вещей, не приходя, однако, к их осознанию от отсутствия осознания. Более того, даже человеческий интеллект постигает, воздействуя на данные, а не принимая воздействие от них; так что представляется вполне возможным считать, не входя в противоречие с другими воззрениями Аквината, что божественный интеллект как бы созерцает вещи, не претерпевая воздействия с их стороны. В этом случае Бог «видел» бы вещи, но это не нарушило бы его бесстрастия.

Но даже если бы не было никаких проблем с божественным бесстрастием, речи Фомы о божественном «видении» звучат таинственно, и применительно к ним встает вопрос, аналогичный: тому, с которого началась эта глава: каким образом осуществляется это божественное «видение»? Насколько я понимаю, анализ познавательного контакта Бога с творениями ограничивается у Фомы тем утверждением, что Бог прилагает свои идеи ко всему им познаваемому и что Бог вневременно «созерцает» вещи, отличные от него самого. Стало быть, в этом отношении концепция Фомы весьма неполна.

При всем том важно заметить, что общепринятое стандартное объяснение человеческого познания, вопреки тому, что можно было бы подумать, тоже неполно в аналогичном смысле. Хотя ясно, что понятия, или ментальные репрезентации, должны прилагаться ко всему, с чем познающий вступает в познавательный контакт, у нас есть лишь рудиментарные представления о том, в чем состоит такое приложение или что неверно функционирует у пациентов с агнозией, более к нему неспособных. Далее, верно, что познаваемое причинно воздействует на чувства познающего; но чтобы такое причинное воздействие могло считаться познавательным контактом, задействованные здесь чувственные данные должны пройти обработку со стороны центральной нервной системы. Каузальное соприкосновение между объектом и, скажем, глазом в ушате с водой не будет познавательным контактом. Но чувственный ввод данных сам по себе не предопределяет результат обработки в центральной нервной системе104. Тогда каким образом этот результат связан с познаваемой вещью? Или другими словами: каким образом результат обработки конституирует познавательный контакт с внементальными вещами, причинившими чувственный ввод данных? Пока этого не знает никто105. Неполнота томистского объяснения божественного познания выглядит менее удивительной, если мы будем помнить о том, что современные концепции человеческого познания неполны в том же самом отношении.

 

Заключение

Мы представили интерпретацию томистской концепции божественного знания как ответ на следующий вопрос: каким образом Бог познает то, что он познает? Была продемонстрирована одна из возможных неверных интерпретаций учения Фомы, и было показано, что, если понимать концепцию Фомы правильно, его нельзя упрекнуть ни в детерминизме, ни в аверроизме. В той мере, в какой вопрос о божественном знании (с которого мы начали эту главу) молчаливо подразумевает вопрос о познавательном контакте Бога с познаваемыми вещами, концепция Фомы не дает нам полного ответа. Но я утверждаю, что этот вопрос до сих пор не получил ответа применительно к человеческому познанию. Следовательно, не стоит удивляться тому, что Аквинат не дает нам ответа на него применительно к божественному познанию. Более того, богатая и сложная томистская концепция божественного познания свидетельствует о том, что Фома вполне понимал: в познании, божественном или человеческом, содержится много больше, чем познавательный: контакт. Что касается аспектов познания, выходящих за рамки познавательного контакта, томистская концепция божественного знания не только совместима с остальной частью его монументальной философской: и богословской системы, не только проливает на нее свет, но и многое объясняет в человеческом познании.

Примечания

1 Что именно представляет собой доктрина бесстрастности, в томистском понимании бесстрастия, – вопрос, достойный исследования.

2 Leo Elders, The Philosophical Theology of St. Thomas Aquinas, Studien und Texte zur Geistesgeschichte des Mittelalters (New York: E. J. Brill, 1990).

3 Elders (1990: 234).

4 Elders (1990: 230).

5 Elders (1990: 234).

6 Elders (1990: 238).

7 Brian Shanley, “Eternal Knowledge of the Temporal in Aquinas” // American Catholic Philosophical Quarterly 71 (1997): 205. (Ответ на эту статью см. Eleonore Stump and Norman Kretzmann, “Eternity and God’s Knowledge: A Reply to Shanley” // American Catholic Philosophical Quarterly 72 (1998): 439–145.

8 См., например, SCG I. 66.

9 QDY 2. 8.

10 См., например, ST la IIae. 79. 1. См. также Norman Kretzmann, “God Among the Causes of Moral Evil: Hardening of Hearts and Spiritual Blinding” // Philosophical Topics 16 (1988): 189–214.

11 Cm. “Divine Causation and Human Freedom in Aquinas” H American Catholic Philosophical Quarterly 72 (1998): 99-122. Здесь Брайан Шенли, видимо, считает возможным примирить свободу и божественную причинность, показав, что для Аквината даже свободная человеческая воля не является независимой от Бога. Разумеется, для Фомы ничто тварное не является независимым от Бога. Но проблема в следующем. С точки зрения Аквината, люди обладают liberum arbitrium, a liberum arbitrium – это способность человека поступать иначе, нежели он поступает: «Мы потому называемся обладающими свободой выбора, что можем принять одно и отвергнуть другое, что и означает выбирать» (ST I. 83. 3). Однако в той интерпретации Аквината, которую отстаивает Шенли, полагая, что божественное знание имеет причиняющий характер, Бог выступает причиной всего (или всего преходящего), что является объектом его знания. Но если Бог выступает причиной человеческих поступков, то в каком смысле для человека возможно поступать иначе, нежели он поступает? Очевидно невозможно, чтобы Бог причинял в человеке выполнение некоего акта А, и все же этот человек выполнял бы акт не-А. Предполагается ли здесь, что «способность поступать иначе» имеет компатибилистский смысл «способности поступать иначе, если человек решит поступить иначе»? С точки зрения компатибилизма, у людей нет подлинно открытого будущего; с точки зрения богословского аналога компатибилизма, у людей нет подлинно открытого будущего потому, что Бог детерминирует будущее во всех отношениях. Разумеется, мы вовсе не приписываем Аквинату этого взгляда, как то полагает Шенли. И все же: в каком смысле открытое будущее все-таки существует для людей, если Бог знает будущее и если божественное знание выступает причиной всего, что он знает? Далее, Шенли, видимо, не признает того, к чему его вынуждает его собственное понимание божественного знания как знания причиняющего. Шенли говорит: «Бог движет волей как действующая причина, склоняя ее изнутри. Как это возможно без насилия над человеческой свободой? Вот ключевой вопрос» (Shanley 1998: 112; подстрочное примечание опущено). Но если внутрибожественное знание обладает причиняющей силой, как это утверждает Шенли, то Бог не просто склоняет волю изнутри: он выступает причиной любого из состояний, в которых находится воля. По мнению Шенли, если бы Бог не был причиной состояний воли, он бы и не знал о них. Шенли утверждает, что воздействие Бога на волю «не имеет принудительного характера» (ibid.: 113). Но, по мнению Шенли, если человеческая воля находится в состоянии А, то Бог знает об этом, и его знание об этом выступает причиной того, что воля находится в состоянии А. Однако весьма трудно понять, как может причинение состояния А со стороны Бога не быть принуждением воли к пребыванию в состоянии А. Возможно ли, чтобы Бог причинял пребывание воли в состоянии А, и все же воля могла бы пребывать в каком-либо ином состоянии?

12 QDV 2. 15 ad 1.

13 Заметим, что этот детерминизм является причинным и, стало быть, не должен смешиваться с обсуждавшейся выше несовместимостью божественного предзнания и человеческой свободы.

14 См., например, ST I. 14. 3 и SCG I. 66.

15 QDV 2. 12.

16 Elders (1990: 237).

17 Ibid.: 239.

18 Ibid.: 238.

19 См., например, ST I. 14. 13.

20 STL 14. 8.

21 SCG I. 65.530.

22 SCG I. 49. 412.

23 См., например, SCG I. 63. 521 и QDV 10. 4 obj. 5.

24 Обсуждение взглядов Фомы на средства осуществления познания см. в главе 8 о механизме познания (не вошла в перевод. – Прим. пер.).

25 ST I. 55. 2 obj. 1; ST I. 14. 1. «Понимание» – стандартный перевод томистского intelligere, но он может ввести в заблуждение. В томистском употреблении термина intelligere, даже в том случае, когда мы осознаем, что видим дерево, это осознание считается интеллектуальным пониманием.

26 STI. 14.5.

27 SCG I. 46. 389.

28 SCG I. 31. 281. См. также, например, QDV 8. 10 и ST I. 55. 3.

29 Краткое, но показательное изложение этого возражения см. в книге: Daniel Dennett, Consciousness Explained (Boston: Little, Brown, 1991), pp. 33–37.

30 См., например, ST I. 85. 1 и I. 86. 1, а также In DA III. 12–13.

31 ST I. 14. 6. См. также например, SCG I. 65; QDV 2. 5; QDP 6. 1; In Sent. I. 36. 1.1.

32 STI. 14. 11.

33 См., например, SCG III. 76.

34 ST I. 55. 2. См. также ST I. 54. 4 и QDV 8. 9.

35 QQ 7. 1. 3 ad 1.

36 STh I. 89. 1; см. также STh I. 55. 3.

37 QDV 10. 5 ad 6.

38 См., например, QDV 10. 4.

39 ST I. 57. 2 sed contra.

40 Другая хорошая аналогия внутрибожественному знанию – то знание, которым предположительно обладает отделенная человеческая душа после смерти, но до воскресения тела. Отделенная душа тоже познает воплощенных индивидов, хотя у нее отсутствуют телесные чувства; и Аквинат считает, что после смерти она, подобно ангелам, способна к познанию через формы, не принятые от познаваемых вещей (см., например, ST I. 89. 1. 3 и 4; QQ 3. 9. 1). Поэтому обсуждение, которое мы сейчас предпримем, могло бы опираться не на ангельское познание, а на познание, свойственное отделенной душе. Но так как у Фомы возникают особые проблемы в связи с тем знанием, которое предположительно свойственно отделенным душам, нам удобнее сосредоточиться на его описании ангельского познания.

41 STI. 55. 3 ad 2.

42 См., например, ST I. 57. 1; I. 85. 1 и 5; In DA III. 8. См. также Norman Kretzmann, “Infallibility, Error, and Ignorance” / Richard Bosley and Martin Tweedale (eds), Aristotle and His Medieval Interpreters (Canadian Journal of Philosophy, supplementary volume 17, 1991), pp. 159–194.

43 См., например, In DA III. 8. 705, 706, 712, 713.

44 In DA III. 8.712–713.

45 In DA III. 8. 712–713. См. также, например, ST I. 86. 1; I. 85. 1.

46 In DA III. 8. 718. См. Также ST I. 85. 2.

47 Oliver Sacks, The Man Who Mistook His Wife for a Hat (New York: Summit Books, 1985), p. 13. См. недавно опубликованное превосходное нейробиологическое исследование агнозии: Martha J. Farah, Visual Agnosia (Cambridge, MA: MIT Press, 1990). См. также Eric Kandel, James Schwartz, Thomas Jessell, Principles of Neural Science (New York: Elsevier, 1991). В этой работе агнозия определяется как «неспособность воспринимать объекты через нормально функционирующие, во всех прочих отношениях, сенсорные каналы» (р. 831). Не всякая агнозия является зрительной. Например, астереогнозия, вызванная поражением вторичной коры, представляет собой «неспособность узнавать формы объектов при их ощупывании, даже когда нет выраженных признаков утраты соматосенсорной чувствительности» (ibid.).

48 Ради краткости я опускаю многие сложные моменты, но два из них должны быть, по крайней мере, отмечены. Во-первых, агнозия – загадочное явление. Я привожу выразительный пример, но если вглядеться в него пристальнее, он вызывает больше вопросов, чем дает ответов. Например, одна из странных черт агнозии заключается в том, что пациент легко может определить один из родов, к которому принадлежит видимая им вещь. Опознать перчатку как непрерывную поверхность означает опознать эту единичную вещь как принадлежащую к определенной универсалии. Но универсалия, которая служит средством познания, оказывается в данном случае чрезвычайно абстрактной, крайне далекой от ближайшего рода этой вещи, не говоря уже о виде. Во-вторых, я представляю здесь обсуждение агнозии в терминах quod quid est любого предмета познания, но, вообще говоря, в универсальном познании единичного речь идет не только о родах и видах, к которым относится познаваемая вещь. С точки зрения средневековых авторов, универсалии – это не только роды и виды, но и все прочие предикабилии, включая видовые отличия, собственные и акцидентальные признаки. Следовательно, опознавая, что видимая им вещь имеет пять выступов, пациент с агнозией тоже познает единичную вещь через посредство универсалии. Таким образом, любое осознание любой характеристики чувственной вещи, которую она разделяет с другими вещами, считается универсальным познанием этой единичной вещи.

49 ST 1.55.3.

50 Познавательный контакт следует понимать как компонент восприятия или божественного аналога восприятия. Хотя мы, конечно, не обладаем набором необходимых и достаточных условий для понятия познавательного контакта, мы может позаимствовать его приблизительную характеристику из современной нейробиологии. Согласно современным нейробиологическим теориям восприятия, после того, как входные сенсорные данные пройдут обработку на нижних уровнях, они обрабатываются различными «модулями» или «системами», включая ту из них, которая связывает сенсорные данные с осознанием, и ту, которая устанавливает соответствие сенсорных данных информации, хранящейся в ассоциативной памяти. (Ясное и простое обсуждение связей между, например, визуальными сенсорными данными и ассоциативной памятью см. в работе: Stephen Kosslyn and Oliver Koenig, Wet Mind: The New Cognitive Neuroscience (New York: Macmillan, 1992), pp. 52–58). Под «познавательным контактом» я подразумеваю результат обработки сенсорных данных центральной нервной системой, причем он не включает в себя установление соответствия между данными и информацией, хранящейся в ассоциативной памяти. Думаю, это описание познавательного контакта более или менее эквивалентно следующему описанию в терминах Аквината: схватывание акциденций некоторой внементальной вещи без схватывания quod quid est этой вещи.

51 Так как предварительным чувственным опытом в данном примере будет, как правило, опыт восприятия чаш, может показаться, что наши репрезентации имеют источником индивидуальные внементальные вещи, познаваемые ради познания вещей вне нашего интеллекта. Но, разумеется, мы заранее можем обладать и порой действительно обладаем умопостигаемой формой, необходимой для узнавания чего-то, с чем мы сталкиваемся впервые. Обретение умопостигаемых форм возможно концептуальным путем, например, благодаря воображению.

52 QQ 7. 1.3.

53 ST I. 85. 2, sed contra. См. также In DA III. 8.

54 Во многих местах Аквинат тщательно исключает для умопостигаемой формы возможность самой стать познаваемым объектом в ординарных процедурах познания, где познаются внешние единичные вещи. Недавно вышла в свет книга: Joseph Owens, Cognition: An Epistemological Inquiry (Houston, TX: Center for Thomistic Studies, 1992). В ней автор тоже стремится показать, что прямым объектом интеллекта выступает не умопостигаемая форма, а некий внементальный объект. Но автор так озабочен тем, чтобы не допустить возможность скептицизма, что впадает в противоположную крайность и утверждает, будто Аквинат признавал непосредственное осознание вещей в мире. Видимо, позиция Аквината располагается где-то посередине между позицией, которую приписывает ему Оуэнс, и позицией, которую опровергает сам Фома. Оуэнс прав, когда говорит: объект ординарного интеллектуального познания есть часть внемысленной реальности, а не внутреннее состояние интеллекта. Но, с другой стороны, Оуэнс считает, что со стороны интеллекта процесс состоит в том, что интеллект достигает состояния, в котором он обладает знанием некоторого внемысленного объекта; и этот процесс опосредуется умопостигаемой формой. Итак, согласно Оуэнсу, умопостигаемая форма служит посредницей между познающим и познаваемой вещью. Природу томистской позиции можно ясно усмотреть из фрагмента QQ 7. 1. 1: «Следует знать, что в умном видении имеются три посредника… Другой посредник – то, через что интеллект видит, и это – умопостигаемая форма, которая определяет возможностный интеллект и так относится к возможностному интеллекту, как форма камня – к глазу… Итак, первый и второй посредники не делают видение опосредованным ведь некто называется непосредственно видящим камень, хотя видит его через посредство формы, принятой глазом, и через посредство света».

55 О различии между умопостигаемой формой и понятием, по мнению Аквината, и об отношении между ними см. главу 8 о механизмах познания (не вошла в перевод. – Прим. пер).

56 QQ 7. 1. 3, obj. 3: «quamvis nihil recipiat, tamen formam quam apud se habeat prius, applicat ad partivulare quod de novo fit» («Хотя ангел ничего не принимает, он прилагает уже имевшуюся у него форму к вновь возникшей единичной вещи»); ad 3: “applicatio ilia est intelligenda per modum ilium quo Deus ideas ad res cognoscendas applicat, non sicut medium cognoscibile ad aliud, sed sicut modus cognoscendi ad rem cognitam” («Это приложение нужно понимать так, как Бог прилагает идеи к познанию вещей: не как познаваемое средство к чему-то иному, но как способ познания к познаваемой вещи»).

57 STI. 14.5.

58 Формулируя этот пункт таким образом, я упрощаю его ради краткости. В тексте Фомы имеются дополнительные затруднения, которые мы не имеем возможности здесь рассматривать. Некоторое представление об этих затруднениях дает следующий текст: QDV 2. 3 и 4; а также QQ. 7. 1. 1.

59 QDV 2. 3.

60 QDV 2. 3.

61 Разумеется, существует параллельная проблема, касающаяся способа, каким нематериальное сущее может причинно воздействовать на материальное сущее. Но не стоит приписывать эту проблематику традиционному теисту Аквинату, который верит, что нематериальный Бог причинно воздействует на свои материальные творения.

62 ST I. 84. 6.

63 Дальнейшее обсуждение этого вопроса см. в главе 8 о механизмах познания (не вошла в перевод. – Прим. пер.).

64 Для сравнения: см. обсуждение этих тезисов Фомы о работе интеллекта в моей статье “Ockham on Sensory Cognition” / Paul Spade (ed.), The Cambridge Companion to Ockham (Cambridge: Cambridge University Press, 1999), pp. 168–203.

65 Более подробное обсуждение этих метафизических воззрений Фомы см. в главе 1 о томистской теории вещей.

66 QQ 7. 1.3.

67 QDV 2. 5. См. также QDV 10. 4.

68In DA II. 12. 377.

69 STI. 85. 1.

70 In DA III. 8. 712–713. См. также, например, ST I. 86. 1 и I. 85. 1.

71 QDV 10. 4. См. также QDV 10. 5 и 2. 5–6.

72 Ясное и внятное описание природы первичной божественной причинности в ее отношении к вторичной причине см. в SCO I. 68, где Аквинат говорит: «Власть (dominium), которой обладает воля по отношению к своим актам и в силу которой она вольна волить или не волить, исключает определение способности к чему-то одному и насильственное действие внешней действующей причины, но не исключает влияния высшей причины, от которой обладает бытием и операциями. И таким образом сохраняется причинность за первой причиной, то есть Богом».

73 См. главу 13 о благодати и свободе воли. Я также рассматриваю причинные действия божественной воли в статье: “Sanctification, Hardening of the Heart, and Frankfurt’s Concept of Free Will” // Journal of Philosophy 85 (1988): 395^120, repr. In: John Martin Fischer and Mark Ravizza (eds), Perspectives on Moral Responsibility (Ithaca, NY: Cornell University Press, 1993), pp. 211–234; и “Augustine on Free Will” / Eleonore Stum and Norman Kretzmann (eds), The Cambridge Companion to Augustine (Cambridge: Cambridge University Press, 2001), pp. 124–147.

74 Shanley (1997: 205).

75 STL 15.2.

76 ST I. 15. 1 ad 2. См. также QDV 3. 2.

77 См. например, QDV 3. 1: “ideas latine possumus dicere species vel formas” («идеи по-латыни мы можем назвать species, или формами»).

78 QDV 3. 3. См. также ST I. 15. 3 sed conctra.

79 STL 15. 1.

80 См. например, ST I. 15. 2.

81 STL 14. 8.

82 QDV 3.3. См также QDV 3.1.

83 QQ 7. 1.3.

84 STL 14. 8 ad 3.

85 SCG I. 66.

86 QDP 16. 7. В совместной статье Norman Kretzmann, Eleonore Stump, “Eternity, Awareness, ad Action” (Faith and Philosophy 9, 1992: 463^182) мы обсуждаем некоторые проблемы, связанные с эпистемическими и причинными отношениями между вечным сущим и преходящими сущими.

87 QQ10. 4. См. также QDV 3. 1.

88 QQ 7. 1. 3 ad 3.

89 О теологическом понимании у Фомы божественного понятия, или внутреннего слова как второго лица Троицы см. мою статью “Word and Incarnation” / Marco Olivetti (ed.), Incarnation (Padua: Edam, 1999), pp. 543–554.

90 В частной переписке Алвин Плантинга высказал мысль о том, что доискиваться механизма божественного познания – ошибка. Плантинга указывает на то, что мы же не доискиваемся механизма реализации божественного всемогущества. Применительно к божественной мощи мы довольствуемся тем, что отмечаем всемогущество позволяет Богу осуществить что угодно; но мы не исследуем способов, посредством которых всемогущее существо может сделать все, что оно делает. Эта линия рассуждения имеет свои привлекательные стороны. Она также объясняет некоторые своеобразные черты в томистском обсуждении божественного познания. Фома тоже мог считать, что мы не в состоянии обсуждать механизмы божественного познания, но можем обсуждать, каким образом простой Бог мог бы познавать что-либо, коль скоро познание требует репрезентаций или умопостигаемых форм. Если точка зрения Фомы такова, то, вероятно, мы не найдем в его текстах никаких объяснений того способа, каким Бог применяет свои репрезентации или осуществляет познавательный контакт с вещами, зато найдем много рассуждений о том, каким образом простой Бог способен заключать в своем интеллекте умопостигаемые формы. Так что мысль Плантинги, в свете такой интерпретации подхода Фомы, обладает некоторым правдоподобием. С другой стороны, эта линия мысли выглядит скорее как удачное завершение исследования божественного знания, нежели как его начало.

91 ST I. 14. 11. См. также ST I. 57. 1 и I. 84. 1.

92 QQ3.2. 1.

93 Shanley (1997: 205).

94 SCG I. 66. 550–551.

95 См., например, SCG I. 67. 557. См. также СТ 1. 133; ST I. 14. 13.

96 QDP 16. 7.

97 См., например, ST I. 14. 9 и I. 14. 12; также QDV 2. 12.

98 См., например, ST I. 14. 13: “Unde manifestum est quod contingentia et infallibiliter a Deo cognoscuntur, inquantum subduntur divino conspectui secundum suam praesentialitatem” («Отсюда очевидно, что контингентное также непогрешимо познается Богом, поскольку предстает божественному взгляду, как если бы было настоящим»).

99 Об этой априорной истине см. также авторитетный текст Аристотеля: De anima II. 11. 423 b 26 – 424 а 10; III. 4. 429 а 13–18.

100 См., например, ST Iа IIae. 22. 1; I. 79. 2.

101 STI. 97.2.

102 ST I. 79. 2.

103 In DA III. 9. 722. См. также SCG I. 16. 133: “quod est potentia, nondum est” («то, что существует в потенции, еще не существует»).

104 См. выше, прим. 66.

105 Конечно, можно предположить, что эволюция или Бог создали человека таким, что когнитивная обработка данных поставляет ему достоверную информацию о внешнем мире. Критическое рассуждение об эволюции см. в работе: Alvin Plantinga, Warrant and Proper Function (Oxford: Oxford University Press, 1993). Но попытки разрешить загадку указанием на эволюцию или на творческую активность Бога, видимо, немногое нам дадут, если предметом нашего интереса является механизм, посредством которого когнитивная обработка данных у человека достоверным образом связана с тем, что человек познает.

 

Введение

В минувшее десятилетие справедливость как добродетель, призванная устанавливать и поддерживать добрые отношения в обществе, утратила свой блеск, по крайней мере, в некоторых философских кругах. Например, по мнению некоторых феминистских философов, этика, основанная на справедливости, должна быть дополнена или даже вытеснена «этикой заботы». По словам Аннет Байер,

«Забота» – новое модное словцо. Это не… милосердие, призванное приправить справедливость, а менее авторитарное гуманитарное дополнение, переживаемое попечение о благе других и об общении с ними. ‘Холодная ревнивая добродетель справедливости’ (Юм) была сочтена слишком холодной, и на смену ей были призваны более ‘теплые’ и более коммунитарные добродетели и общественные идеалы 1 .

Согласно объяснению Байер, этика заботы задумана как вызов

индивидуализму западной традиции, глубоко укорененной вере в возможность и желательность того, чтобы каждый человек искал своего собственного блага своим собственным путем. Ограничивает его лишь минимальное и формальное общее благо, а именно, разветвленный правовой аппарат, который усиливает контрасты и защищает индивидов от недолжного вмешательства со стороны других людей 2 .

С точки зрения Байер, одна из главных проблем, с которыми сталкивается этика справедливости и либерализм в целом, состоит в том, что правила справедливости, понятые в либеральном смысле,

неспособны защитить юного, умирающего, голодного и вообще относительно слабого от пренебрежения, неспособны обеспечить им образование, которое сформировало бы людей, способных соответствовать этике заботы и ответственности 3 .

К этому можно добавить, что они также неспособны защитить сильных от коррупции их собственной власти. Считается, что одна из причин коррупции, порожденных абсолютной властью, состоит в нежелании абсолютного правителя слышать от своего окружения что-либо, кроме лести. Разочарованность и мания величия, питаемая лестью, обычны среди таких правителей, и результаты оказываются катастрофическими для возглавляемых ими сообществ. (Вспомним, например, о громком конце тайпинского восстания или о трагедиях маоистского Китая). И при всем том в этике справедливости, понимаемой сообразно либеральным принципам, к которым привлекает внимание Байер, – этике, в которой индивидуальное стремление к реализации собственных замыслов ограничивается только «минимальным формальным общим благом», – в этой этике не существует обязательства заботиться о благосостоянии государства в целом или о моральном и духовном благе его правителей, будь то через прямо выраженное общественное несогласие или через любую форму гражданского неповиновения.

Некоторых читателей может поразить тот факт, что мы говорим об общественном несогласии или о гражданском неповиновении как о заботе. Но было бы серьезной ошибкой считать, что всякая забота нежит, холит и лелеет. Не много же заботы выказывается о человеке или институции, если довольствоваться тем, что этот человек или эта институция морально разлагается; но предупреждение морального разложения людей или институций может потребовать агрессивной публичной оппозиции по отношению к ним. Для Генриха VIII в неуступчивости: Мора было больше заботы, чем в сообщничестве Булей.

Среди тех, кого Байер подвергает резкой критике за слепую приверженность этике справедливости, фигурируют не только современные либеральные философы, но и Фома Аквинский. Его этику Байер характеризует как «весьма легалистскую моральную теорию»4. Этой фразой она хочет показать, как далека этика Фомы от любых соприкосновений с этикой заботы, которую, как думают, гораздо труднее заключить в капсулу законов, нежели этику справедливости.

Это верно, что Аквинат часто обсуждает естественный закон в рамках концепции справедливости и в других пунктах своей этической теории. Но я полагаю ошибочным считать томистскую этику выстроенной вокруг законов. Прежде всего, хотя естественный закон есть кодификация этических норм, законы не выступают основанием этики: они лишь выражают то, что лежит в основе самой природы вещей или конвенций между людьми. Фома говорит:

Некто становится справедливым двумя путями. Одним путем – в силу самой природы вещей, и этот путь называется «естественным правом» (ius naturale). А другим путем – в силу определенного соглашения между людьми, и этот путь называется «позитивным правом»… Разумеется, письменный закон содержит в себе естественное право, но не утверждает его, потому что естественное право получает силу не от закона, а от природы 5 .

Даже божественный закон Фома понимает сходным образом, проводя различение между естественным правом и правом божественным, аналогично позитивному праву. Так, он говорит, что божественный закон

отчасти касается того, что справедливо по природе, но чья справедливость скрыта от людей; отчасти же касается того, что становится справедливым по божественному установлению. Поэтому божественное право тоже может разделяться на две категории, как и право человеческое. В самом деле, в божественном законе одни вещи предписываются, потому что они благи, и запрещаются, потому что они дурны, а другие благи потому, что предписываются, и дурны потому, что запрещаются 6 .

Далее, Аквинат выстраивает свою собственную этику, не опираясь ни на какие законы или правила. Напротив, структурирующим принципом для его этики служат добродетели. Более того, даже при описании и анализе добродетелей он уделяет очень мало места правилам, кодифицирующим эти добродетели или предписывающим образ действий добродетельному человеку. Гораздо больше внимания Фома уделяет прояснению отношений между этическими расположениями, в том числе упорядоченным отношениям между некоторыми добродетелями и некоторыми пороками, а также упорядоченному противопоставлению конкретных добродетелей и пороков7.

Но любопытнее всего то, что многие положения, которые сторонники этики заботы более всего стремятся ввести в этику (например, попечение о людях, занимающих самую низкую ступень в социальной иерархии), фактически присутствуют в этике Аквината, причем в тех ее разделах, где философы, отстаивающие этику заботы, не ожидали бы их встретить: в разделе справедливости. Байер исходит из того, что этика заботы необходима, дабы дополнить этику справедливости. Как будет показано ниже, Аквинат исходит из того, что некоторые виды заботы составляют часть самой справедливости. Результаты этого взаимодействия заботы и справедливости поразительны. Например, по мнению Аквината, облегчение нужды бедняка есть моральная обязанность, и бедняк имеет право на вещи, необходимые для выживания, такие как пища, одежда и кров8.

Одна из проблем, с которыми сталкиваются сторонники не просто дополнения, но вытеснения этики справедливости этикой заботы9, заключается в следующем не вполне ясно, каким образом устранить некоторые виды эксплуатации, опираясь исключительно на этику заботы и не прибегая к справедливости. Если забота о других является фундаментальной нравственной ценностью, трудно понять, почему морально приемлемо воздерживаться от заботы о других ради осуществления собственных замыслов. А если поступать так морально неприемлемо, то забота может стать глубоко разрушительной для самого заботящегося. Например, Вирджиния Вулф описывает женщину – «ангела в доме», абсолютно самоотверженно заботившуюся о других, следующим образом

Она никогда не имела ни мысли, ни желания, обращенных на нее саму, но всегда предпочитала сопереживать мыслям и желаниям других… Я приложила все усилия к тому, чтобы убить ее. Если бы мне пришлось предстать перед судом, меня извинило бы то, что я действовала в целях самозащиты. Если бы я не убила ее, она убила бы меня 10 .

Этико-теоретическая проблема кажущегося соперничества этики заботы и этики справедливости чем-то напоминает политико-теоретическую проблему, связанную с трудностью «примирить точку зрения коллективности с точкой зрения индивидуальности», согласно формулировке Томаса Нагеля11:

Безличная точка зрения в каждом из нас порождает… мощную потребность в универсальном беспристрастии и равенстве, тогда как личная точка зрения дает начало индивидуалистическим мотивам и требованиям, препятствующим достижению и осуществлению подобных идеалов… Когда мы пытаемся выработать разумные моральные стандарты поведения индивидов, а затем пытаемся сочетать их с основанными на справедливости стандартами социальных и политических установлений, мы не видим удовлетворительного способа соединить то и другое… Проблема установлений, которые отдавали бы должное равной значимости всех людей, не выдвигая неприемлемых требований к индивидам, пока еще не решена 12 .

Безличную точку зрения, эгалитарную и утверждающую, что «никто не более важен, чем любой другой»13, Нагель ассоциирует с теориями социальной справедливости, например, с теорией Роулса14. Но тем не менее с этой точкой зрения связана проблема, общая у нее с этикой заботы: она выдвигает утопические требования к индивиду в интересах других, потому что если «жизнь любого человека важна так же, как собственная жизнь индивида, то его собственная жизнь важна не больше, чем жизнь любого другого»15. Но каждый человек имеет личные планы и личные отношения, которые особенно важны именно для него и которым он хотел бы посвятить себя. Человек, для которого все равны, подобный предельно альтруистичной женщине у Вулф, будет вынужден отодвинуть в сторону те вещи, которые особенно важны для него, или даже отказаться от них. Подобно тому, как, по мнению некоторых феминистских философов, этика заботы должна умеряться этикой справедливости, безличная точка зрения, по утверждению Нагеля, должна переплетаться с личной. Согласно Нагелю, главный вопрос политической философии состоит в том, как сочетать ту и другую; в его собственной формулировке: «Каким образом мы можем, если можем, прийти к согласию относительно того, что мы должны делать, если наши мотивы не являются всецело безличными?»16.

Нагель также думает, что это очень трудный вопрос, может быть, даже практически неразрешимый. Это особенно верно, если принять во внимание существующий сегодня колоссальный разрыв между богатыми и бедными, причем не только в рамках любого данного общества, но прежде всего между странами. «Разрыв в уровне жизни между индустриальными демократиями и слаборазвитыми странами ошеломителен… Никто не мог бы назвать эту ситуацию приемлемой на каком бы то ни было уровне»17.

Безличная точка зрения (как это принято в этике заботы) требует облегчения человеческих страданий. Но дело выглядит так, что любой путь к облегчению массовых страданий людей, находящихся в самом низу социальной лестницы, требует непомерных жертв от людей, находящихся на противоположном ее конце. По словам Нагеля, «в краткосрочной перспективе не существует доступной альтернативы такого рода, чтобы отвергать ее было неразумным для любого человека, поскольку она убедительно сочетала бы в себе личные и безличные мотивы»18.

Нагель думает, что проблема сочетания безличной и личной точек зрения (как и проблема сочетания этики заботы с этикой справедливости) есть проблема теоретическая, а не практическая, вырастающая из моральных неудач индивидов или институций:

Я вовсе не считаю, что все социальные и политические установления, разработанные до сих пор, неудовлетворительны. Такое впечатление, должно быть, объясняется тем, что ни одна из существующих на сегодняшний день систем не сумела воплотить идеал, который мы все признали бы правильным. Но есть более глубокая проблема – не просто практическая, но теоретическая: у нас пока нет приемлемого политического идеала 19 .

Однако в действительности такой идеал существует: он был предложен в истории философии. Учение о справедливости у Фомы не только включает в себя этику заботы, но и сочетает личную и безличную точки зрения, о которых говорил Нагель. Это особенно верно в том, что касается экономических установлений и социальных отношений между привилегированными и обездоленными в обществе. Безусловно, переход от современных либеральных демократий к тому типу общества, который обрисован у Аквината, столкнулся бы с непреодолимыми практическими трудностями.

Но томистское учение действительно предлагает политический идеал, в котором забота и справедливость, личная и безличная точки зрения сочетаются применительно не только к экономическим благам, но и к прочим благам, которые может и должно обеспечивать общество.

Ниже я детально опишу томистскую концепцию справедливости, а затем, в конце главы, вернусь к обсуждению сочетания в ней заботы и справедливости, личной и безличной точек зрения. Хотя вся эта обширная глава будет посвящена концепции справедливости у Фомы, мы не продвинемся дальше поверхностного рассмотрения этой концепции. Например, я не буду объяснять, каким образом Аквинат встраивает справедливость в более широкий контекст добродетелей, противостоящих им «главных пороков», «даров Святого Духа», богословской добродетели любви, «блаженств» и любых других средневековых знаний, в который он обычно помещает свое учение о справедливости20. Далее, я оставлю в стороне подробное обсуждение у Фомы справедливости как общей и специальной добродетели21, а также обсуждение «частей» справедливости, связанных с ней добродетелей и естественного закона. Оправданием в умолчании: об этой и о многих других темах мне служит, как обычно, тот факт, что невозможно в одной главе сказать обо всем. Моя главная цель в дальнейшем – рассмотреть, каким образом, по мнению Фомы, общая и специальная справедливость выстраивает отношения между людьми в справедливом обществе22, и каким образом томистская концепция проливает свет на существующее напряжение между нашими заботами о себе и заботами: о других – напряжение, обсуждаемое у Нагеля и Байер.

 

Справедливость и природа государства

По мнению Фомы, хорошее государство – то, где правят справедливость и закон. В действительности, считает Фома, «справедливость и закон» – нечто вроде плеоназма, потому что, с его точки зрения, несправедливый закон – не закон23. Как было показано выше, Аквинат различал два вида политической справедливости – естественную и правовую (или: позитивную). Фома проводит аналогию между естественной справедливостью и основаниями знания: подобно тому, как в scientia, теоретическом знании, есть вещи, познаваемые по природе, например, недоказуемые первоначала, так в практическом знании есть вещи, познаваемые по природе, например, запрет на воровство24. Естественная справедливость – это справедливость, которую люди по природе склонны принимать именно в силу такого знания25. Она одинакова для всех людей, потому что человеческая природа везде одна и та же. Позитивная справедливость, напротив, имеет дело с вещами, которые становятся справедливыми или несправедливыми в силу того факта, что относительно них существует закон: например, предписание ездить по той, а не другой стороне дороги. Позитивная, или правовая, справедливость имеет своим основанием справедливость естественную, но не в том смысле, что она может быть выведена из естественной справедливости, а в том смысле, что она представляет собой ее доопределение. Естественная справедливость определяет, что вор должен быть наказан; позитивная, или правовая, справедливость доопределяет, что он должен быть наказан штрафом такого-то или такого-то размера26.

Фому часто называют сторонником «глубоко анти-эгалистской» политической теории (по словам одного из авторов) и приверженцем монархии как наилучшей формы правления27. Но в такой формулировке эти утверждения в лучшем случае вводят в заблуждение.

Прежде всего, чтобы быть справедливым, человеческое общество должно, по мысли Аквината, быть подчинено общему благу, то есть благу каждого члена общества. По словам Фомы, «чем дальше правление отходит от общего блага, тем оно более несправедливо»28.

Закон (то есть справедливый закон – единственный вид закона, который Фома признавал подлинным) тоже должен быть подчинен общему благу. Те законы, которые нацелены не на общее благо, а на выгоду законодателя или же возлагают неравное бремя на членов сообщества, суть акты насилия, а не законы29. Далее, разъясняя, почему обычай, как правило, имеет силу закона, Аквинат говорит, что в глазах свободных людей согласие народа, представленное в обычае, более весомо, чем власть суверена, ибо суверенный правитель свободного народа вправе устанавливать лишь такие законы, которые репрезентируют согласие народа30.

Далее, хотя Аквинат полагает, что наилучшей формой правления является единовластие, монархия, он также думает, что правитель может считаться монархом, только когда он служит общему благу. Наихудшая форма правления, с его точки зрения, – это единовластие человека, правящего ради собственной выгоды, а не ради общего блага31. Более того, Фома говорит:

Олигархия, в которой доискиваются блага немногих, дальше отступает от общего блага, чем демократия, в которой доискиваются блага многих; а еще дальше отступает от общего блага тирания, в которой доискиваются блага лишь одного. Ибо многое ближе ко всеобщности, чем немногое, а немногое ближе, чем одно 32 .

Трактовка отличия монарха от тирана у Фомы показывает, что в период правления суверенных государей в Европе, в том числе при жизни Аквината, вряд ли существовал хоть один правитель, который мог бы считаться монархом в томистском смысле. По словам Фомы, монарх

не присваивает себе больше безусловных благ, чем другим, разве что согласно должному соотношению, диктуемому дистрибутивной справедливостью. Поэтому государь трудится не ради собственной пользы, а ради пользы других 33 .

И далее:

Так как государь трудится ради многих, многие должны воздать ему честью и славой – наивысшими благами, какие могут быть даны людьми. Если же есть государи, которые не довольствуются в качестве воздаяния тем, что им положено по справедливости, но жаждут богатств, то такие государи – несправедливые тираны 34 .

Далее, монархия, которую хотел бы видеть Аквинат, не является наследственной. По его мнению, в наилучшей форме правления правитель избирается народом и из числа народа35. Монарх также должен разделять власть не только с другими высокопоставленными правящими лицами, но и со всем народом. Фома говорит:

Наилучшая форма правления – в городе или царстве, где один превосходит добродетелью остальных и вознесен над остальными; а ниже его располагаются некоторые из наиболее отличающихся добродетелью. И тем не менее власть принадлежит всем как потому, что правители могут избираться из числа всех, так и потому, что они избираются всеми. Таково наилучшее политическое устройство: в нем благим образом смешаны монархия, ибо надо всеми вознесен один, и аристократия, ибо многие правят в силу превосходства в добродетели, и демократия, то есть власть народа, ибо государи могут избираться из числа народа, и на народ возложено избрание государей 36 .

Аквинат также признает, что человек, начавший править как монарх, очень легко может превратиться в тирана. Правитель должен быть не только весьма добродетельным человеком, но и «власть его должна быть ограничена так, чтобы он не имел возможности легко соскользнуть в тиранию»37. Если монарх вырождается в тирана, то, по мнению Аквината, народ вправе законным образом его сместить, в том числе посредством тираноубийства, если его правление крайне вредоносно для общего блага38. И хотя Фома считает мятеж серьезным моральным проступком, он не признает мятежом выступление против правителя, который правит ради собственной выгоды, противопоставляя ее выгоде всего народа:

Тираническое правление несправедливо, ибо имеет целью не общее благо, а личное благо правящего… И поэтому свержение такого правителя не будет мятежом… Скорее тиран является мятежником, так как взращивает в подвластном ему народе раздоры и мятежи, чтобы безопаснее править 39 .

Итак, ясно, что фактически Фома отстаивает как наилучшую форму правления не тот род правления, который известен нам по европейским монархиям Нового времени, а нечто гораздо более близкое к репрезентативному правлению.

 

Коммутативная и дистрибутивная справедливость

Когда в описании справедливых законов и благоустроенного государства Аквинат вновь и вновь настаивает на общем благе, это может показаться кому-то назойливой проповедью в утилитаристском духе. Я вернусь к этому требованию в конце главы, где мы сможем рассмотреть его в свете всего, что имеет высказать Фома о справедливости. Но уже сейчас стоит отметить, что Фома старается не примешивать сюда тех случаев, которые многим философам представляются аргументом в пользу утилитаризма, например, жертвование собственным благом ради блага общества. Так, Фома явно придерживается той точки зрения, что общее благосостояние государства зависит от степени христианизации его граждан; отсюда кто-то может заключить, что, по мнению Аквината, евреев следует принуждать к крещению, а их детей – крестить вопреки воле родителей, ради общего блага. Но в действительности Фома был против как насильственного обращения евреев, так и принудительного крещения еврейских младенцев40. Более того, он считал, что, вообще говоря, «церкви не подобает карать за неверность тех, кто никогда не принимал веры»41.

Что касается насильственного крещения еврейских детей, «было бы против естественной справедливости, если бы еще до того, как ребенок войдет в разум, его изымали из попечения родителей или нечто делали бы с ним вопреки родительской воле»42.

Чтобы понять, почему Аквинат занимает такую позицию применительно к индивидам и почему упор на общее благо, видимо, не вовлекает его в проблемы, общие некоторым разновидностям утилитаризма, будет полезным рассмотреть аристотелевскую дистинкцию коммутативной и дистрибутивной справедливости, которую принимает и перерабатывает Фома.

Аквинат подразделяет справедливость на множество видов43, но ее членение на виды имеет основанием две аристотелевские разновидности справедливости – коммутативную и дистрибутивную. Коммутативная справедливость управляет отношениями между индивидами в рамках государства; дистрибутивная справедливость управляет отношениями между индивидом и государством как целым44. В обоих случаях справедливым признается равное, а несправедливым – неравное; но что именно является равным, определяется в разных видах справедливости по-разному.

Аристотель говорит: справедливое есть среднее между большим и меньшим. Для коммутативной справедливости это среднее будет арифметическим45; иначе говоря, это количественное равенство46: «Справедливое есть не что иное, как иметь равное до и после обмена.47

Например, в начале сделки у Джо есть дрова на 50 долларов, а у Тома – мульча на 75 долларов. Если теперь Джо отдаст Тому половину своих дров, но не получит ничего взамен, они оба не будут иметь после сделки равное тому, что имели до нее. Чтобы восстановить в этой ситуации справедливость, Том должен отдать Джо мульчи на 25 долларов или отдать просто 25 долларов, и тогда оба будут обладать собственностью на ту же сумму, какой обладали: до сделки48.

Что же касается дистрибутивной справедливости, здесь средним будет среднее геометрическое. Это вопрос соотношения, пропорции. В любом обществе существуют определенные общие блага, подлежащие распределению: деньги и почести, например, – а также существуют определенные обязанности: скажем, денежные расходы и труд49. И все они должны распределяться по справедливости. Но среднее в таком распределении: будет пропорциональным. Если: работники получают одинаковую плату за неодинаковое количество работы, то среднее в дистрибутивной справедливости нарушается50. Если Джо работал в два раза больше, чем Том, с обоими работниками поступят по справедливости, если Джо заплатят в два раза больше, чем Тому51.

Итак, справедливое распределение пропорционально заслугам. Но что считать заслугами, это варьируется от общества к обществу. В аристократических обществах, по словам Аквината, это добродетель, в олигархических – богатство или благородство рождения; в демократиях это – статус свободного гражданина, так что блага общества равно распределяются между всеми52.

Хотя Фома обсуждает вопрос в таких терминах, которые наводят на мысль о преимущественно экономическом характере актов дистрибутивного и коммутативного обмена, тот же самый анализ будет верным, по мысли Фомы, и в том случае, когда обмену подлежат вещи не экономические и даже не измеримые. Например, Фома считает, что если один человек ударил другого с целью нанести: ему оскорбление, имеет место коммутативная несправедливость53: оскорбленный потерпел некий ущерб, который не был компенсирован, а оскорбивший: получил выгоду перед своей жертвой, хотя бы в виде власти. Поэтому после удара соотношение между обоими оказывается иным, нежели до удара. Следовательно, после «сделки» оба имеют не равное тому, что они имели прежде54.

Такого рода соображения побуждают Аквината считать, что несправедливо убивать невинного человека, красть, дурно думать о другом без достаточной причины55, а также несправедливо крестить еврейских детей против воли их родителей. Те случаи, в которых усматривали присутствие неких разновидностей утилитаризма, как правило, подразумевают обстоятельства, при которых права тех или иных индивидов нарушаются ради общего блага. По мнению Фомы, каждый такой случай будет заключать в себе несправедливость по отношению к данному индивиду. На что Фома говорит: «Никто не должен несправедливо вредить другому ради достижения общего блага»56.

 

Коммутативная справедливость и равенство

Способ, каким Фома понимает коммутативную справедливость, приводит его к решительно некапиталистической позиции в отношении экономического обмена. Эту позицию нетрудно вывести из общей характеристики несправедливости у Фомы:

О несправедливости говорится сообразно некоему неравенству по отношению к другому, когда, например, человек хочет иметь больше благ, то есть богатств и почестей, и меньше зол, то есть трудов и издержек 57 .

Аквинат часто характеризует справедливость так, чтобы выявить ее связь с равенством «Справедливость призвана… направлять человека в его отношениях с другим. Ибо она заключает в себе некое равенство»58.

Но у нас нет необходимости строить догадки, потому что Аквинат весьма подробно изложил свои экономические воззрения. У него строгие требования к условиям чистой справедливости в делах экономического обмена. Начнем с того, что, по его мнению, цель купли и продажи – выгода обеих сторон. В той же мере, в какой одна сторона оказывается в гораздо большем выигрыше, чем другая, обмен несправедлив.

Вдобавок к этому Аквинат считает, что для вещи существует справедливая цена, измеряемая не столько спросом на эту вещь, сколько ценностью самой вещи. Не вполне ясно, каким образом, по мысли Фомы, определяется ценность вещи, если не руководствоваться спросом на нее; но Фома вполне ясно говорит о том, что пренебрегать этой ценностью в финансовых расчетах нельзя: «Продавать вещь дороже или дешевле ее стоимости само по себе несправедливо и незаконно»59.

Даже если покупатель имеет большую нужду в продаваемой вещи, продавец не может поднять цену, оставаясь в рамках справедливости, если только не понесет соответствующего ущерба, продавая товар. Спрос как таковой не является достаточным основанием для роста цен. Напротив, Аквинат считает, что Золотое правило приложимо также к экономическому обмену: «Никто не хочет, чтобы ему продавали вещь дороже, чем она стоит. Следовательно, никто не должен продавать вещь другому дороже, чем она стоит»60.

Далее, Аквинат противостоит тому, что мы могли бы назвать «везеньем». Любого рода сознательный обман в делах купли-продажи расценивается им как мошенничество. Но, помимо мошенничества, обмен несправедлив, если продавец или покупатель несут ущерб, не ведая о том. Продавец, не знающий о дефектах продаваемой вещи, не виновен в мошенничестве, но тем не менее обязан возместить ущерб за дефекты, если они обнаружатся61. С другой стороны, если продавец ошибся и продал золото, думая, что продает медь, покупатель обязан возместить ущерб, если ошибка выйдет на свет62.

Фома считает, что несправедливость неравного экономического обмена, примеры которого были приведены выше, влечет за собой серьезные моральные и богословские последствия. По его мнению, если проступок обладает значительной моральной тяжестью, он нарушает отношения между деятелем и благим Богом, тем самым ставя под угрозу спасение деятеля. Такой проступок есть смертный грех: он в духовном смысле смертелен для человека, его совершившего. Именно такого рода моральным проступком является несправедливый экономический обмен. Хуже того, пока А не возместит В то, что несправедливо приобрел за счет В (например, купив у В по цене меди то, что оказалось золотом), несправедливость поступка, совершенного А, длится. Вот почему Аквинат говорит: «Возместить то, что было взято несправедливо, необходимо для спасения»63.

Для нас здесь важен не богословский смысл этих строк, а выраженная в них бескомпромиссная моральная позиция в отношении экономической несправедливости.

Как известно, Аквинат, подобно другим средневековым философам своей эпохи, решительно выступал против ростовщичества, то есть против практики извлечения выгоды из предоставления денежной ссуды. Обычно приводят один из его доводов против ростовщичества, а именно: пользование деньгами (с точки зрения Фомы и многих средневековых мыслителей) не является той вещью, которая подлежит продаже. Но у Фомы есть и другой довод, высвечивающий его отношение к операциям экономического обмена: «Очевидно, что это ведет к неравенству, которое противоположно справедливости»64.

Так как деньги, полученные благодаря ростовщичеству, приобретены несправедливо, они, по мысли Фомы, тоже должны быть возвращены под угрозой утраты спасения. Когда герцогиня Брабантская спросила у Фомы, может ли она законным образом экспроприировать собственность иудеев, коль скоро они приобрели ее ростовщичеством, Фома чистосердечно согласился с этим, так как несправедливо удерживать у себя приобретенное несправедливым путем. Но при этом, объяснил он герцогине Брабантской, столь же несправедливым для нее было бы удерживать у себя экспроприированное у иудеев, причем на тех же основаниях, а именно несправедливо удерживать у себя то, что приобретено ростовщичеством. Но если намерение герцогини состоит в том, чтобы найти людей, на которых нажился ростовщик, и вернуть им собственность, это было бы приемлемо65.

В этом пункте становится очевидным, что применительно к операциям обмена понятие выгоды как таковое для Фомы проблематично. Например, когда он спрашивает, законно ли продавать вещь по более высокой цене, чем была за нее уплачена продавцом, то первое возражение против утвердительного ответа, которое он рассматривает, звучит так:

Тот, кто… продает вещь дороже, чем купил, по необходимости либо купил дешевле, чем стоит вещь, либо продает дороже [чем она стоит] 66 .

Как мы уже видели, то и другое несправедливо, по мнению Аквината. В ответ Фома несколько неохотно67 признает, что «выгода, составляющая цель торговли… по своей сути не заключает в себе чего-либо порочного или противного добродетели»68; тем не менее он все-таки считает, что торговля ради выгоды низменна, потому что служит любви к деньгам. Между тем, объясняет Фома, в торговле человек может искать лишь умеренной выгоды ради поддержания своего домашнего хозяйства. В этом случае он ищет не выгоды как таковой, а лишь соответствующего вознаграждения за свой труд в торговом деле.

В том же духе Аквинат спрашивает, законно ли для юриста брать деньги за свои услуги. И отвечает: законно, равно как и врач может законно брать деньги за свои услуги. Но в обоих случаях это законно лишь тогда, когда плата умеренна и учитывает платежеспособность клиента. Если врачи или юристы берут непомерный гонорар, они поступают порочно и несправедливо69.

 

Экономика и ветхозаветный закон

Чтобы понять взгляды Фомы на экономическую справедливость, полезным будет также коротко рассмотреть его позицию в отношении экономического законодательства в Ветхом Завете. Аквинат разделяет традиционный взгляд, согласно которому ветхозаветный закон уже не является обязывающим для христиан, живущих при Новом Завете; однако он считает морально приемлемым для христианского правителя управлять своим государством согласно этому закону70. Более того, Аквинат утверждает в большом параграфе, начинающемся с двенадцати возражений sed contra, что ветхозаветный закон заключает в себе много весьма полезных положений71. Особенно приветствует Фома ветхозаветное законодательство, регулирующее отношения собственности.

Некоторые современные философы полагают, что собственностью владеют справедливо в том случае, если она составляет часть изначально справедливого распределения ресурсов или приобретена в результате справедливой передачи от кого-то, кто сам владел ею справедливо. Например, теория законного права собственности у Роберта Нозика опирается на три главных принципа:

1. Принцип справедливости передачи: все, что справедливо приобретено, может быть свободно передано;

2. Принцип справедливости изначального приобретения;

3. Принцип ректификации (исправления) несправедливости: как следует поступить с собственностью, если она была несправедливо приобретена или передана72.

В сочетании с концепцией абсолютного права собственности (как это имеет место у Нозика) эти принципы лежат в основании практически ничем не ограниченного капитализма.

Подобно Нозику, Аквинат считает, что должно иметь место справедливое изначальное приобретение, и одобряет ветхозаветную систему, где принцип изначального приобретения заключается в предоставлении равной доли: «Для регулирования владений [ветхозаветный] закон предлагает три средства. Первое заключается в том, чтобы равно разделять его по числу людей»73.

Из воззрений Фомы на покупку и продажу, представленных выше, становится ясным, что, по его мнению, должна существовать также справедливая система передачи собственности, равно как и система исправления несправедливых передач. Обсуждая ветхозаветный закон, Фома отстаивает принцип, несколько напоминающий первый принцип Нозика, а именно: «Вещи, которыми владеют, находятся во власти владельцев, и поэтому те по собственной воле могут обмениваться ими друг с другом, например, покупая, продавая, принося в дар, и прочими подобными способами»74.

До этого момента концепция собственности, которую Аквинат обнаруживает в Ветхом Завете и одобряет, выглядит очень похожей на концепцию Нозика. Но Фома добавляет сюда еще один принцип ветхозаветного закона, который придает его собственной теории решительно антикапиталистический характер и отличает ее от концепции Нозика: «Второй способ состоит в том, чтобы владения отчуждались не навечно, но через некоторое время возвращались к своим владельцам»75.

Ветхий Завет предписывает считать каждый пятидесятый год юбилейным. В этом году владения возвращаются к их первоначальным владельцам. Ясно, что это правило прилагается не к любой вещи, могущей быть купленной или проданной, потому что сам Ветхий

Завет упоминает некоторые исключения; но среди вещей, подлежащих возврату, закон особо отмечает землю и рабов. В юбилейный год рабы, купленные в любое время в течение предшествующего пятидесятилетнего периода, отпускаются на свободу, а земля возвращается тем, кто продал ее в течение предшествующего юбилейного периода76. Очевидно, что это правило, применявшееся в аграрной экономике, существенно затрудняет накопление обширных состояний.

Именно такова, судя по всему, и была цель этого правила. Длинный список предписаний относительно купленных вещей, подлежащих возврату в юбилейный год, прерывается строками следующего характера: «Не обижайте один другого; бойся Бога твоего, ибо Я Господь, Бог ваш» (Лев 25:17).

В понимании самого Аквината, ветхозаветные экономические законы преследовали именно эту цель. По словам Фомы, правовые предписания Ветхого Завета нацелены на сохранение равенства между людьми77. Сам он разделяет позицию, которую усматривает в этих предписаниях: по его словам, «всякое богатство именуется богатством нечестия, то есть неравенства, потому что оно неравно распределяется между всеми: один нуждается, а другой имеет излишек»78.

Экономическая система, основанная на этих принципах собственности, коим Фома высказывает свое одобрение в обзоре ветхозаветного закона, несколько напоминает игру «Монополия» с ограниченным лимитом времени. Игроки начинают игру с равными ставками. Затем в течение фиксированного периода времени действуют законы стихийного капитализма: половину столетия, согласно книге Левит. Затем все или почти все возвращается в исходное положение. Неясно, могла ли такая экономическая система реализоваться в каком-либо обществе. Для нас здесь важно то, что, по мысли Аквината, если бы такая система была осуществима, она была справедливой именно потому, что помогала бы поддерживать и стимулировать экономическое равенство.

 

Воровство и подаяние: морально приемлемая собственность

Но в действительности позиция Аквината даже более антикапиталистическая, чем можно заключить из его одобрения ветхозаветного закона. Рассмотрим, например, что Фома говорит о воровстве.

Воровство – столь серьезный моральный проступок, что, по мнению Фомы, считается смертным грехом. Отсюда у него возникает вопрос: будет ли, сходным образом, смертельным грехом совершить кражу по причине нужды? Ответ Аквината вызывает немалое удивление. В sed contra, отвечая, он краток и решителен:

В нужде все вещи являются общими. И потому не представляется грехом, если некто возьмет вещь другого, вследствие нужды ставшую общей 79 .

Хотя воровство всегда – смертный грех, взять в нужде то, что принадлежит другому, живущему в изобилии, не считается моральным грехом, потому что не считается воровством80.

В продолжение этой мысли, Аквинат считает моральным грехом приобретать или удерживать у себя больше собственности, чем необходимо для поддержания своих жизненных условий81, понимая под этим не только род занятий и общественное положение индивида82, но также число и природу тех, кто от него зависит83. Рассматривая тот аргумент, что отказ дать бедному есть воровство со стороны богатого, Фома возражает, но лишь на том основании, что воровство, строго говоря, предполагает секретность. Тем не менее он соглашается с общим посылом этого аргумента: удерживать то, что должен другому, означает совершать несправедливость, подобную воровству84. Сходным образом Фома с одобрением ссылается на слова Августина, по мнению которого человек, отказывающийся платить десятину, удерживает у себя принадлежащее другому: ведь десятина дается служителям Церкви для употребления на пользу бедным85.

Соображения такого рода приводят Фому и к той мысли, что подавать милостыню есть моральная обязанность86. Хотя в «Сумме теологии» он рассматривает подаяние в связи с обсуждением любви, то есть усматривает в нем свободное выражение любви, он в то же время считает, что отказ подавать милостыню есть смертный грех87. Аквинат разбирает возражение, основанное на таком понимании прав собственности, которое близко выраженному у Нозика: коль скоро любой человек на законном основании вправе использовать и удерживать то, что является его собственностью, подаяние не может быть морально обязательным. Ответ Фомы любопытен и важен для наших целей: хотя то, чем мы владеем, принадлежит нам с точки зрения собственности, с точки зрения пользования этими вещами они: принадлежат не только нам, но всем тем, кому они могут понадобиться после того, как мы утолим наши нужды. И Фома с одобрением приводит слова Василия: «Это хлеб голодного ты ешь, рубаху нагого держишь под замком, сандалии босого гноишь у себя, серебро нуждающегося хранишь зарытым в землю»88.

Сравним с этим, например, позицию Локка в вопросе о собственности:

Если [кто-то] отдавал свои орехи за кусок металла, цвет которого ему понравился, или обменивал овец на ракушки или шерсть, на искрящийся камешек или на бриллиант и хранил их всю свою жизнь, то он не нарушал прав других; он мог накапливать этих долговечных вещей столько, сколько ему угодно, потому что выход за пределы его правомерной собственности состоит не в том, что у него много имущества, а в том, что часть его портится, не принося ему никакой пользы 89 .

Локка смущает расточительность, а не богатство. В отличие от Аквината, он исходит из того, что существует право на неограниченное накопление собственности и что сопровождающее его неравенство справедливо90. Следовательно, политическая философия Локка совместима с капитализмом в том смысле, в каком с ним несовместима политическая философия Фомы91.

 

Загадка: морально приемлемая собственность и коммутативная справедливость

Но в этом пункте возникает загадка, поскольку взгляды Аквината на обязанность подавать милостыню, казалось бы, вступают в противоречие с его высказываниями о коммутативной справедливости.

Допустим, что даритель А, обладающий собственностью, эквивалентной ста долларам, встречает нищего, обладающего собственностью лишь в один доллар. Допустим, далее, что А дает В некую вещь стоимостью в один доллар. Обмены такого рода являются, по мысли Фомы, морально обязательными. Но в конце операции обмена А обладает собственностью, равной девяноста девяти долларам, а В – собственностью, равной двум долларам.

Что в этом случае происходит с аристотелевскими воззрениями Фомы на коммутативную справедливость? Согласно этой позиции, обмен между двумя индивидами: будет справедливым, если: предмет обмена обладает равной стоимостью и положение обоих индивидов в конце операции обмена остается тем же, что и в начале. Но если богач обязан раздать все свое богатство, в котором он не нуждается для поддержания своих жизненных условий, если он обязан: подавать милостыню, то бедняк имеет право на такой обмен, в котором он не отдает вообще ничего92. Если податель милостыни А попросит нищего В дать ему, А, эквивалент одного доллара (деньгами или: собственностью), потому что дал В один доллар, то А нарушит свою обязанность по отношению к бедняку. Здесь обязательность милостыни предстает скорее как нарушение, нежели сохранение справедливости в коммутативных обменах. Если в ситуации, когда В просит милостыню у А, предмет обмена между А и В обладает равной стоимостью, то коммутативность этого обмена делает его несправедливым ведь в таком случае А не сможет дать милостыню В и нарушит обязанность подаяния. С другой стороны, обмен, каковым является подаяние, представляется таким обменом, который нарушает условия коммутативной справедливости.

Итак, создается впечатление, что либо томистская концепция коммутативных обменов дает нам формулу сохраняющих справедливость обменов между индивидами в обществе, либо Фома прав в том, что отказ подавать милостыню есть несправедливость. Но не то и другое одновременно.

Один путь к решению этой загадки – признать, что для Фомы не существует абсолютного права собственности, как для: Нозика. Поняв, в чем корень различия между точкой зрения Аквината и точкой зрения Нозика на морально приемлемое право собственности, мы сможем объяснить не только позицию Фомы в отношении подаяния, но и: прочие его экономические взгляды.

В двух разных вопросах Фома спрашивает, естественно ли и законно ли для человека вообще владеть чем-либо. На оба вопроса он дает утвердительный ответ, но с большими оговорками93.

В действительности, говорит Фома, все принадлежит только Богу. Лишь человеческая конвенция, дополненная естественной справедливостью и дополняющая ее, позволяет некоторым людям объявлять некоторые вещи своими. Следовательно, людям позволено удерживать некоторые вещи в своей собственности, приобретать некоторые вещи и располагать ими: как своими: собственными. С другой стороны, замысел Бога состоит в том, чтобы земля кормила его народ, а человеческие конвенции не могут противоречить божественным замыслам. Стало быть, когда дело доходит до пользования собственностью, человек должен: обращаться с ней не как с собственной, но как (в принципе) общей, то есть должен быть готов употребить ее на общее благо94. По этой причине Фома говорит, что богатый не поступает незаконно, воспрещая другим завладеть собственностью, которая некогда была общей, но он поступает неправомерно, воспрещая всем без различия пользоваться ею95.

Ясно, что собственность, понятая в этом смысле, есть нечто гораздо менее абсолютное, чем то, что имеет в виду Нозик. В некоторых, хотя и не во всех аспектах она подобна тому праву собственности, каким федеральное правительство обладает в отношении публичных парков: здесь право собственности в значительной мере заключается в обязанности сохранять и поддерживать землю в состоянии, делающем ее пригодной для использования всеми членами общества. Быть может, ближе всего это к тому виду права собственности, каким в семье обладает добытчик, приносящий деньги. Зарабатываемые им деньги – это его деньги; он по праву может удерживать их и располагать ими по своему усмотрению, как собственными. Но ясно и то, что он: поступит дурно, если, тратя: свои деньги, не примет во внимание нужд всей семьи. Если вместо продуктов питания или медикаментов, в которых нуждаются его дети, он купит импортную дизайнерскую мебель, он будет достоин порицания, хотя истратит на мебель свои собственные деньги. Сходным образом Фома считает морально обязательным для людей, в изобилии владеющих собственностью, учитывать нужды бедного, когда они решают, как этой: собственностью распорядиться.

Такой подход Аквината к собственности объясняет и следующую его позицию: взять нечто от изобилия другого, дабы получить облегчение в великой нужде, – не воровство, сколь бы такой: поступок ни напоминал то, что запрещено как воровство. В случае великой нужды согласие людей в том, что некоторые вещи принадлежат некоторым людям, становится: ничтожным, и вещи делаются общими.

Вот почему нечто, взятое одним человек от изобилия другого, дабы получить облегчение в нужде, превращается в собственность нуждающегося по причине его нужды96. Коль скоро все вещи в действительности принадлежат Богу, а Бог предназначил их к поддержанию жизни всех творений, отнюдь не будет воровством, если человек в великой нужде возьмет от изобилия другого. Распределение божественной собственности в соответствии с божественной волей и замыслом не может считаться воровством97.

Очевидно, что такой подход к собственности помогает объяснить и позицию Аквината, согласно которой то, чем богатый обладает в избытке, он должен направить на облегчение нужды бедного:

Вещи, которые подлежат человеческому закону, не могут быть изъяты из сферы действия естественного или божественного закона. Но, согласно естественному порядку, учрежденному божественным провидением, низшие вещи предназначены к тому, чтобы утолять нужды людей. И поэтому распределение и присвоение вещей, идущее от человеческого закона, не препятствует тому, чтобы нуждающиеся люди получали вспомоществование от этих вещей. И поэтому вещи, которые у некоторых имеются в избытке, в силу естественного закона должны направляться на поддержание бедных 98 .

Эти фрагменты подсказывают, каким образом разрешить напряжение, существующее между концепцией коммутативной справедливости у Фомы и его же подходом к таким вещам, как подаяние, воровство и ветхозаветный закон о юбилейном годе. Что касается подаяния и других религиозно мотивированных экономических обменов, то, хотя они совершаются между двумя индивидами в обществе, речь идет отнюдь не о коммутативной справедливости. Если такие обмены и подпадают под рубрику справедливости, они, видимо, скорее относятся к дистрибутивной, нежели к коммутативной справедливости. Поскольку в действительности все принадлежит Богу, Бог играет роль, аналогичную роли общества в более привычных объяснениях дистрибутивной справедливости. Более того, удерживая собственность или: располагая собственностью, всякий: человек на самом деле ведет себя как агент Бога, содействующий распределению собственности внутри общества99.

Я не хочу сказать, что подаяние следует в буквальном смысле понимать как пример дистрибутивной справедливости. Аквинат не рассматривает подаяние в трактате о справедливости в «Сумме теологии»; ясно, что, по его мнению, подаяние подпадает под рубрику справедливости только в том случае, если усматривать в справедливости общую добродетель, заключающую в себе все моральные обязательства. Я всего лишь хочу сказать следующее: хотя формальные черты подаяния – обмен собственностью между двумя индивидами в рамках государства – создают видимость того, что подаяние входит в категорию обменов, подлежащих регулированию со стороны коммутативной справедливости, эта видимость обманчива. В действительности все то что Фома имеет сказать о природе и пределах права собственности, свидетельствует о том, что эти обмены, вопреки видимости, разделяют некоторые общие черты с теми обменами, которые регулируются дистрибутивной справедливостью.

Совсем нетрудно применить эту интерпретацию к замечаниям Фомы о юбилейном годе. На пятидесятый год А должен вернуть В землю, которую купил у В в предшествующие полстолетия, даже если В не даст А ничего взамен. Если оценивать этот обмен как пример коммутативного обмена между двумя индивидами в обществе, он выглядит так, словно Фома вынужден называть его одновременно справедливым и несправедливым несправедливым с точки зрения правил коммутативной справедливости100, но справедливым постольку, поскольку он соответствует правилам юбилейного года101. Но если мы поймем дело так, что в этом обмене А неофициально и даже неосознанно выступает агентом Бога, участвующим в перераспределении (согласно замыслам Божьим) того, что принадлежит Богу, тогда загадка исчезает102. В такой интерпретации некоторые виды экономического обмена между индивидами в обществе, кажущиеся примерами коммутативных обменов103, лучше понимать как обмены дистрибутивные.

По той же причине не произойдет нарушения коммутативной справедливости, если А выполнит моральное обязательство, подав милостыню В и не получив ничего взамен. Вопреки видимости, это не тот тип обменов, который регулируется коммутативной справедливостью. Это скорее вопрос распределения (дистрибуции) того, что в конечном счете принадлежит Богу, в согласии с замыслами Божьими.