Цепь радостных и печальных событий обрушилась на Шомон с того самого года, как из Жизора уехал его угрюмый сеньор. Ригильда родила, наконец, второго ребенка, но это снова оказалась девочка, которую Робер назвал в честь своего старого друга-тамплиера — Франсуазой. Когда же Франсуазе исполнился год от роду, пришло известие о том, что тот самый друг, в честь которого она получила имя, избран великим магистром того ордена тамплиеров, который обосновался в Париже под покровительством короля Людовика. Увы, предыдущий магистр, Эверар де Барр, умер не своей смертью. Он был убит, причем убит так, что не оставалось никаких сомнений, кто совершил злодеяние: почерк ассасинов ни с каким другим не перепутаешь — кинжал в затылке и деньги, вытряхнутые из кошелька на поверженный труп. Говорили и о какой-то загадочной рукописи, которую Эверар раздобыл где-то незадолго до своей смерти и постоянно носил при себе. Ее-то как раз и не обнаружили.

Как бы то ни было, но избрание Франсуа Отона де Сент-Амана великим магистром обрадовало Робера до такой степени, что он стал всерьез подумывать, а не пойти ли снова служить ордену? Ведь Шомон расположен во владениях французского короля, а тамплиеры де Сент-Амана служат Людовику. Правда, Ригильда снова была беременна, но разве в Шомоне не обеспечен ей надежный уход? Покуда он раздумывал, посыпались несчастья, и первым стал пожар в замке, превративший уютное гнездо в обугленное, пропахшее дымом нагромождение стен. Больше всего старый Гийом де Шомон убивался по поводу своей сгоревшей библиотеки, в которой хранились рукописи, ровесницы «Энеиды» и «Дафниса и Хлои». Не выдержав горя, он скончался, так и не дождавшись рождения внука, коего назвали в его честь — Гийомом.

Пришлось Роберу смириться с тем, что отныне на нем лежит забота о замке и имении. За два года он заново отстроил Шомон, и замок засиял лучше прежнего. Беда только, что денег в казне у Шомонского графа не осталось ни ливра, и он снова стал подумывать, а не послужить ли у тамплиеров. Вдова Гуго де Жизора, Тереза, вышла замуж за старенького, но еще довольно бойкого Роланда де Прэ, и Робер рискнул оставить на него хозяйство, а сам отправился в Париж.

Великий магистр Франсуа принял гостя с почетом. В последний раз они виделись десять назад, когда де Сент-Аман гостил в Шомоне проездом, будучи еще коннетаблем. Тотчас затеялась веселая пирушка, во время которой великий магистр сам позвал Робера вновь послужить ордену.

— Кстати! — воскликнул он. — Ведь у меня вакантна должность сенешаля северных областей. Бедняга Эрро убит в смертельной схватке с мужем своей любовницы, хотя, я, честно признаться, больше подозреваю саму любовницу, а не мужа. Муж-то больно щуплый. А она — женщина в самом соку и твердости сил. Эрро любил крепких женщин. Ну так вот, на его место я хотел назначить Арно де Сент-Омера, но более потому, что он — внук того самого Бизоля де Сент-Омера, который входил в девятку первых тамплиеров Гуго де Пейна. Так пусть же он еще побудет коннетаблем, а сенешалем будешь ты. А?

— Нет, Франсуа, я не согласен, — отказался Робер. — Я не привык перебегать дорогу кому бы то ни было. Тем более, я знаю, что Арно де Сент-Омер славный рыцарь, а я давно уже одомашнился, погряз в семейных делах. Позволь мне быть у тебя в ордене в том же звании, в каком я некогда оставил службу, — а звании шевалье.

— На твое «нет» — мое «нет»! — объявил де Сент-Аман — Не хочешь быть сенешалем, не надо, я тебя не неволю. Но уж коннетаблем изволь сделаться! Не ниже! Пусть Арно становится сенешалем, а ты заступишь на его место. По рукам?

Так Робер снова вернулся в орден, хотя и в другой, не в тот, из которого уходил более десяти лет тому назад. Не прошло и месяца, как в подчинении у Робера оказался еще один де Шомон, Доменик, из Шомона Шампанского, а еще через некоторое время в орден вступил муж Идуаны де Жизор, Жан де Плантар. У Плантаров тоже дела шли не особо хорошо. Коннетаблю Роберу было поручено весьма важное дело — следить за появлением в северных владениях французского короля различных разбойничьих шаек, и как только там или здесь таковые появлялись, мгновенно отправляться в место их бесчинств и громить негодяев. Особенно много в последнее время стали разбойничать фламандцы. Ходили слухи, что Фландрия вообще хочет перейти под юрисдикцию английского государя, вот тамошние и забунтовали. Главарь разбойников, Ян де Брийг, совершал злостные набеги из своего замка на Брюгге, Инр'Кассель, Куртре и Гент. Сто пятьдесят рыцарей во главе с Робером де Шомоном осадили замок Брийг по всем правилам военной науки, и уже через два месяца привезли пленных разбойников на суд короля Людовика. Ян де Брийг и пятеро его ближайших сообщников были обезглавлены принародно, остальных отправили на галеры. Робер получил щедрое денежное вознаграждение и возможность отправиться на месяц в Шомон — повидаться с семьей и подлечить рану бедра. Когда он вернулся в Париж, радостный и счастливый, что в Шомоне все в порядке, дети растут, Ригильда по-прежнему страстно любит своего мужа, хозяйство не разваливается, а наоборот, начинает процветать, стояла веселая морозная зима. Почти одновременно с Робером в столицу Франции прискакал гонец из Англии с весьма важной и страшной новостью — убит Томас Беккет, и в убийстве этого праведника, этого нового Бернара Клервоского, обвиняют короля Генри Плантагенета!

Недолгое примирение короля и архиепископа Кентерберийского состоялось по инициативе папы Александра III. Томас отказался подписывать постановления Кларендонского собора. Король принял его отказ и вежливо попросил своего недавнего врага простить его и вернуться в Кентербери. Беккет торжествовал. В родном аббатстве его встретили так, будто он за время своего отсутствия вторично захватил Иерусалим. А что касается короля, то он, встретившись с Томасом, приехал в Тауэр злой и первое, что сказал, было:

— Проклятый поп! В ответ на мое великодушие мог бы подписать хотя бы одну из кларендонских конституций, так нет же — у него гордость. А у короля, получается гордости ни на мизинец. Ну, посмотрим у кого окажется больше гордости!

Зиму король Генри наметил провести во французских владениях. В Бретани он встретился со своим старшим сыном Анри, и архиепископ Йоркский венчал короля-юношу короной Англии в качестве полного наследника своего отца. Узнав об этом, Беккет направил королю гневное письмо, в котором напоминал монарху, что совершать коронацию наследника может только примас Англии, то есть, архиепископ Кентерберийский. Томас не сумел скрыть в своем послании безмерное раздражение, и Генри, выслушав письмо, с коварной улыбкой приказал отдать под суд троих епископов, которые, как он утверждал, незаконно присвоили себе государственное имущество. Все трое были из числа любимцев Беккета. В ответ Беккет разозлился еще более и отлучил от церкви Йоркского архиепископа и всех епископов, участвовавших в коронации кoроля-юноши.

Генри находился в Бордо. Он только что начал находить общий язык со своим любимцем Ришаром и пребывал из-за этого в прекрасном расположении духа. Вдруг вошел гонец с известием о новом деянии Томаса.

Король пришел в неописуемую ярость и, топая ногами воскликнул:

— О Боже, почему среди преданных мне людей не найдется ни одного смелого рыцаря, способного избавить меня от беспокойного попа?!

Ришар, стоявший подле отца, промолвил:

— Отец! Вы произносите страшные слова. Опомнитесь!

— Прочь, отродье Элеоноры! — воскликнул Анри. — Уйди с глаз моих долой! Почему я должен npиспосабливаться к тебе, а не ты ко мне?

Вскоре удалось успокоить разгневанного государя, но было поздно. Мало кто обратил внимание, как после первого злобного восклицания, вырвавшегося у Генри четверо рыцарей покинули зал, в котором все это происходило. Через несколько дней они вернулись в Бордо и возглавлявший их сенешаль ордена тамплиеров Жан де Жизор объявил:

— Ваше величество, мы исполнили отданный вами приказ.

— Какой? — удивился Генри.

— Мы убили проклятого Томаса Беккета, — не шевельнув бровью, отчеканил убийца.

Генри побледнел и схватился рукою за горло.

— Что-о-о?! Убили Томаса?! Кто вам это приказывал?!

— Позвольте напомнить вам, ваше величество, — смело глядя на короля, отвечал Жан де Жизор. — В тот день, когда пришло известие, что Кентерберийский архиепископ отлучил от церкви архиепископа Йоркского и всех епископов, принимавших участие в коронации вашего сына Анри, Вы изволили спросить нас, ваших верных рыцарей, не найдется ли кого-нибудь, кто избавит вас в конце концов от беспокойного попа. Сей же миг мы откликнулись на ваш призыв, покинули дворец, сели на корабль и поплыли в Англию. Явившись в Кентербери через несколько дней после Рождества, мы застали архиепископа Томаса в главном соборе аббатства. Увидев нас, сей недостойный слуга церкви воскликнул: «А вот и псы короля Генри пожаловали!»

И он собрался было произнести в наш адрес проклятия, но мы подскочили к нему, схватили, выволокли из храма Божьего и умертвили на его ступенях. Никто не воспрепятствовал нам в этом, из чего я смею заключить, что Провидение было на нашей стороне…

— Во-о-он — не дав договорить сенешалю ордена тамплиеров, закричал страшным голосом король Генри. — О Боже милосердный! За что мне кара сия?! Задержите, задержите убийц! Схватите их и предайте суду!

Но оказалось, что последнее повеление короля выполнить невозможно. Никто не осмелился схватить сенешаля самого могущественного ордена, а трех других рыцарей, участвовавших в убийстве Беккета, он взял под свою защиту и, покинув двор Генри вместе с ними, отправился замаливать грехи в Святую Землю в сопровождении довольно значительного отряда тамплиеров. Разум подсказывал слугам английского короля, что сенешаль, собственно говоря, и впрямь выполнял приказ Генри, пусть это был косвенный приказ. Желание монарха — закон для его подчиненных, и, Даже если четверо рыцарей оказались чересчур рьяными исполнителями, это никак нельзя поставить им в вину. Таким образом, в конце концов выходило, что вся тяжесть преступления ложилась на плечи самого Генри. Мало на его долю выпало несчастий в жизни!

Король Людовик, узнав о кентерберийской трагедии, с трудом мог скрыть свое злорадство. Ну теперь уж против Генри восстанет весь мир христианский. Самое время начинать войну против Англии. Крупными белыми хлопьями на Париж падал снег, и все вокруг было белым-бело, когда большой отряд рыцарей в белых плащах с красными крестами на плече приближался к столице Франции. Получив разрешение на въезд, они первым делом направились к замку тамплиеров, расположенному на острове Сите. Слух об их приезде бежал далеко впереди них, и весь парижский Тампль пришел в движение. Робер де Шомон, Жан де Плантар и два десятка рыцарей выстроились у ворот замка, встречая незваных гостей. Издалека они увидели, что впереди всех на гнедом жеребце едет сенешаль Жан де Жизор.

Приблизившись, он, как ни в чем ни бывало, воскликнул:

— Не нам, не нам, но имени Твоему!

Робер де Шомон со вздохом подошел к сенешалю и, подставив ладонь под его стремя, как диктовал иерархический устав тамплиеров, помог Жану де Жизору сойти с седла.

— Робер, братишка, рад видеть, тебя здесь, — потрепав его по щеке, сказал Жан. Робера несколько покорежило, но он стерпел и вымолвил:

— Господин сенешаль, добро пожаловать в Тампль.

— Благодарю, — сухо отозвался Жан. — Великий Магистр у себя?

— Он уже знает о вашем прибытии и ждёт.

Но, провожая своего старинного друга, Робер не выдержал и задал ему вопрос:

— Жан! Правда ли, что ты своей рукой убил архиепископа Томаса?

Сенешаль обернулся к нему и, посмотрев в лицо Робера своим черным взглядом, сощурил зрачки и ничего не ответил. Повторить вопрос Робер не решился. Они вошли в комнату, где их ожидал Франсуа де Сент-Аман. Здесь все было точно так же, как в главном зале иерусалимского Тампля — стены завешаны белыми стягами с красными крестами. Жан и Франсуа приветствовали друг друга, но обмениваться поцелуями в плечо не спешили.

— Что привело вас в Париж, брат мой? — Забота о Христовом воинстве, мессир, — ответил Жан.

Де Сент-Аман дрогнул — сенешаль назвал его сиром, тем самым признавая в нем великого магистра.

— Вот как? Отчего же раньше эта забота не подвигала вас прибыть сюда?

— Оттого, что раньше христианский мир не был в такой опасности. Могу ли я поговорить с вами с глазу на глаз?.

Франсуа замешкался с ответом. Затем, сощурившись, улыбнулся:

— Можете, если только пообещаете, что не зарежете меня.

Ранней весною 1171 года огромная многовесельная галера, принадлежащая графу Фландрскому, причаливала к пристани Сен-Жан-д'Акр. Внизу, сидя на скамье с другими гребцами, пожилой фламандец напрягал последние силы и поминал недобрым словом рыцаря де Шомона, взявшего его в плен в замке Брийг; а наверху, ненадолго покинув свой заветный сундук, Жан де Жизор с неприязнью осматривал многобашенную и красивую Акрскую крепость. Отсюда до Иерусалима надо было ехать в три раза дольше, чем от Яффы, куда, собственно, и направлялась, галера поначалу, но в Яффе разразилась чума, и все суда переправлялись в Сен-Жан.

Теплый ветер дул с юга, стараясь подластиться к сенешалю ордена тамплиеров, но тот не обращал на него никакого внимания, продолжая плести в голове свою давно уже начатую паутину многоходовой многолетней игры, в конце которой все, весь мир, должен был понять одну единственную непререкаемую истину — с Жаком де Жизором шутки плохи. На самом дальнем конце этой паутины лежали Англия и Шотландия. В Шотландии Жан добился того, чего не удалось сенешалю срединных земель. Там отныне в поместьях барона Роеслина была создана комтурия. В Англии после убийства архиепископа Кентерберийского, у Жана появилось множество союзников, которые щедро вознаградили его за совершенное злодеяние, подарив два поместья — одно в Сассексе, другое в Гэмпшире. Король Генри, рыдая, молился у гроба своего бывшего врага, но христианский мир единодушно признавал только его истинным убийцей Томаса, и никакое раскаяние не могло уже помочь Плантагенету. А, между тем, имя Беккета, вслед за именем виконта де Туара, пополнило собой черный список, хранящийся в чреве сундука, изготовленного Николя Вервером.

В паутине Жизора барахтался теперь и независимый от Великого Востока тамплиерский орден Франсуа Отона де Сент-Амана — магистр ознакомился с копией так называемого «Евангелия от Христа», которое успел недолго подержать в руках покойный Эверар де Барр, убитый ассасинами. Франсуа поддался внушениям Жана де Жизора и дал согласие на воссоединение тамплиеров. За это сенешаль обещал ему пост великого магистра после смерти Филиппа де Мийи. Оставалось только внести последнего в черный список. По пути из Парижа в Марсель Жан побывал и в орлеанской общине Сионской горы. Теперь его ждали дела в Леванте, где два человека не хотели ничего знать о Жане де Жизоре — шах-аль-джабаль Синан, и герой Саладин, уже почти сделавшийся султаном Египта.

— Они узнают обо мне, — прошептал Жан, глядя на зубчатые башни Акрской крепости.

Через несколько дней в сопровождении множества рыцарей, оруженосцев и слуг он добрался до Иерусалима, города, который он не любил всей душой и которому желал гибели, как, впрочем, и многим другим городам мира. С некоторых пор он вообще считал, что на свете слишком много городов, а окружающее многообразие свидетельствует о несовершенстве мироздания, дикарской, детской необузданности фантазии Того, кто все это многообразие создает.

Несмотря на то, что уже стояла пора, когда немногочисленные иерусалимские евреи праздновали еврейский Новый год, держались последние холода, и только что начинающего зацветать миндаля, тонкий аромат разливался по округе. Объехав городскую стену с восточной стороны, кавалькада, возглавляемая Жаном де Жизором, въехала в столицу короля Амальрика через Темничные ворота и направилась сразу в Тампль. После недолгой аудиенции у великого магистра Филиппа де Мийи, сенешаль Жан, наконец-то после двух лет отсутствия, возвратился в свой иерусалимский дом, где первым делом в объятия ему кинулся прецептор Жан де Фо и, обливаясь слезами радости поклялся, что все это время хранил ему верность. Затем навстречу сенешалю вышла девочка одиннадцати с половиной лет, увидев которую, Жан невольно вздрогнул — как же она была похожа на него, когда ему было столько же, сколько ей сейчас. Он взял ее под мышки, приподнял над землей и шепнул в самое ухо:

— Здравствуй, Жанна!

Она посмотрела на него удивленно и прошептала:

— Мари…

Потом вспомнила и кивнула:

— Ах да, я совсем забыла.

Он со вздохом подумал: «Как жаль, что она совсем дитя!» и поставил её на землю.

— Ну, веди меня в наш дом.

На другой день сенешаль Жан приступил к исполнению своих дел в Иерусалиме. Вскоре пришла весна, наступил тот самый, лучший в Палестине месяц года, который древние иудеи называли Авивом, а древние ассирийцы Нисаном, но с его приходом в Тамиле воцарилась печаль и тревога — началось с того, что был убит один из лучших переписчиков Жибер. Его нашли лежащим на полу с торчащим из затылка кинжалом. Древняя арамейская рукопись, содержащая в себе кое-какие интересные сведения об Ироде Великом и происхождении его страшного заболевания, исчезла вместе с куском пергамента на который Жибером наносилась копия. Все силы были брошены на поиски ассасинов, все пути-дороги к Иерусалиму перекрыты, но убийца, наверняка подосланный Синаном, скорее всего, успел улизнуть. Сильное возмущение против разбойников антиливанских гор поднялось в душах рыцарей-крестоносцев, но еще сильнее вспыхнуло оно после того, как неизвестный убийца-ассасин совершил гораздо большее злодеяние. Не успел наступить девятый день после гибели переписчика Жибера де Гиза, как на четвертой неделе Великого поста, точно так же был убит сам великий Магистр ордена Филипп де Мийи, человек твердый и бесстрашный, не знавший жалости к врагам, и верно прослуживший ордену более сорока лет.

Это уже было равносильно объявлению войны. Тамплиеры так и кипели от нетерпения идти воевать с ассасинами. Нужно было как можно быстрее избрать нового великого магистра, и верховный капитул собрался, не дожидаясь приезда из Европы многих славных рыцарей, включая западного сенешаля. Но только-только начавшееся заседание капитула прервалось после того, как гонец принес удивительное известие — в Яффу, в сопровождении своего капитула, прибыл великий магистр ордена французских тамплиеров, не признаваемый в Иерусалиме Франсуа Отон де Сент-Аман.

— Мессир остановился в замке Бельвир и ожидает ответа — готов ли верховный капитул Великого Востока по достоинству принять его, — объявил коннетабль Робер де Шомон, привезший в Иерусалим послание от своего господина.

— С какой целью прибыл к нам магистр де Сент-Аман? — спросил Жан де Жизор, знаком руки утишая поднявшийся ропот.

— Он хочет говорить с магистром Филиппом де Мийи о воссоединении всех тамплиеров, — ответил Робер.

Новая волна возмущенных голосов поднялась в зале, увешанном белыми полотнищами с красными крестами.

— Это ловушка! Все подстроено! Не они ли убили его? — прозвучало несколько голосов.

— Да будет вам известно, — промолвил сенешаль Великого Востока, — что великий магистр Филипп де Мийи третьего дня убит кинжалом в затылок.

— Что?! — воскликнул Робер. — Ассасины?! Они осмелились убить магистра тамплиеров?

Покуда он переживал это известие, верховный капитул принялся совещаться, как поступить. Самые разумные доводы прозвучали из уст сенешаля де Жизора, одного из главных претендентов на звание нового великого магистра.

— Не подобает нам с брезгливостью отвергать от себя одного из самых славных витязей-франков, — сказал он. — Граф де Сент-Аман известен своей доблестью, умом, силой натуры, твердостью характера. Покойный Бертран де Бланшфор уважал его и сожалел, что Сент-Аман служит у Эверара де Барра, Мы обязаны, выслушать его предложения. Но не кланяться ему, с первых минут кидаться принимать, в Тампле как самого желанного и долгожданного гостя. Я предлагаю отправиться в Ивир, — благо это недалеко, перенести туда заседание верховного капитула и там решить одновременно, кто будет, новым великим магистром, и как быть с предложениями де Сент-Амана. После некоторых споров, все согласились, с советами Жана де Жизора. Роберу де Шомону было велено вернуться в замок Бельвир к своему господину и сообщить ему, что члены верховного капитула сами явятся к нему, когда сочтут нужным, пусть ждет их прибытия. Чтобы соблюсти приличия, долго собирались и только через неделю выехали из Иерусалима. Ехать было недалеко, всего каких-нибудь три лье, вскоре показался самый высокий перевал на дороге из Иерусалима в Яффу, где и располагался замок Бельвир, построенный еще первыми крестоносцами на основании древнего римского фундамента. Замок оправдывал свое название — он стоял на живописной площадке, один из краев которой был срезан крутым отвесным обрывом.

— Похоже, что здесь вы станете великим магистром, — подмигивая Жану де Жизору, улыбнулся едущий рядом прецептор Жан де Фо.

Сенешаль посмотрел на своего дружка презрительным взглядом и, ухмыльнувшись, ответил:

— Мир устроен причудливо. У королей и императоров бывает меньше власти, чем у графов и герцогов, у римского папы — меньше, чем у знаменитого аббата, а у великого магистра — меньше, чем у сенешаля.

Долго потом и сенешаль Ролан де Гитри, и коннетабль иерусалимский Бизоль де Лак-де-Синь, и все остальные коннетабли и прецепторы, участвовавшие в заседании верховного капитула, изумлялись, каким, образом стал возможен происшедший в Бельвире переворот, и вообще — переворот ли это? Больше всех негодовал и чувствовал себя обманутым прецептор Жан де Фо, как никто иной, он был уверен, что его непосредственный господин, сенешаль Жан де Жизор, объявлен великим магистром, но когда тот сам с себя снял полномочия и в красивой речи убедил всех присутствующих объявить великим магистром де Сент-Амана, у прецептора де Фо пальцы ног покрылись инеем. Как? Зачем?! Он ума не мог приложить. И, тем не менее, факт остается фактом — в этот день раскол между тамплиерами был уничтожен; великим магистром стал Франсуа Отон де Сент-Аман, количество сенешалей, коннетаблей и комтуров в ордене увеличивалось чуть ли не вдвое. С одной стороны, это было хорошо — орден укреплялся, но с другой, а укреплялся ли? Пойдет ли на пользу упразднение исконной троичной системы тамплиерской иерархии? Вместо нее была предложена и утверждена весьма запутанная, разветвленная система, с новыми должностями — магистров областей, морских магистров, островных магистров и тому подобным. Все это было предложено Жаном де Жизором, и ни одно из его предложений не оказалось отвергнутым, все, будто мыши под взглядом кобры, подчинились желаниям и замыслам этого человека.

Вскоре новый великий магистр приступил к своим обязанностям в Тампле, а большая часть приехавших вместе с ним тамплиеров вернулась во Францию. Уехал и Робер де Шомон, Жан долго раздумывал, оставить ли его в Иерусалиме или нет, но так и не понял, нужен ли ему здесь его детский друг и абсолютный ровесник. Только когда тот уехал, Жан представил себе, как он приедет во Францию, в Шомон, как его встретит Ригильда, и понял, что надо было Робера оставить тут.

В связи с изменениями в структуре ордена, поход на ассасинов решено было пока отложить. Да и как следует подготовиться к нему не мешало. Прошла весна, наступило лето. Однажды, сидя в небольшом саду перед своим домом, Жан де Жизор наблюдал за работой прокалывателя сикомор и за тем, как, помогая ему, развеивает скуку Мари. Жанна, как называл он её с глазу на глаз. На девочке была легкая рубашка, обдуваемая ветерком, и Жан увлекся игрой, которую затеяли между собой складки одежды и линии упругого девичьего тела. «Еще немного, и у нее начнут расти груди» — наливаясь желанием, подумал Жан. Тут одна интересная мысль заискрилась в его мозгу. Он усмехнулся, встал с крыльца, на котором сидел, и направился к девочке. Она настолько была увлечена, что не услышала, как он подошел. Жан приблизил свое лицо к ее затылку, беззащитному, как затылки переписчика Жирара и бедняги де Мийи.

— Жанна, — прошептал он таинственным голосом.

Она вздрогнула, обернулась. Улыбнулась виноватой улыбкой.

— Дай мне руку. Придем со мной, — продолжая говорить шепотом, приказал Жан. Она повиновалась.

Он повел ее в дом, они вошли в его спальню, он уселся на свой сундук и посадил ее к себе на колени. Загадочно смотрел ей в глаза. Затем промолвил:

— Жанна, ты знаешь, зачем прокалывают сикоморы?

— Знаю, — сказала она немного растерянно.

— Зачем? Скажи мне, я тоже хочу знать.

— А разве вы еще не знаете?

— Нет.

— Для того, чтобы плоды стали сладкими, как плоды смоковниц.

— Значит, их прокалывают, в пору созревания, — чтобы они налились сладостью?

— Ну конечно.

— А ведь ты, Жанна, тоже вошла в пору созревания.

— Как это?

— А вот так.

— Я не понимаю.

— Ты поймешь. Поцелуй меня в губы, моя любимая Жанна.

Слева вырезанный в красном дереве змий льстиво предлагал Еве яблоко, справа Адам задумчиво опирался на дубину, хотя грех явно еще не был совершен, и зачем ему понадобилось орудие, непонятно сверху Господь Бог Саваоф в виде красивого и весьма мужественного старца взирал на созданный Им мир, зачем-то подняв вверх правую руку, под ним два ангела летели навстречу друг другу, один с трубой, другой с фонарем, внизу стояла Смерть с косой и, приложив костлявую длань козырьком ко лбу, выглядывала себе первую жертву первородный грех еще только ожидался, и острие косы не успело окраситься кровью. А посреди всего этого, в превосходном, недавно доставленном из Византии зеркале, располагалось довольно унылое лицо пятидесятилетней женщины, которая, рассматривая себя, все громче и громче вздыхала.

Еще прошлым летом не было ни этих новых морщинок, ни желтых пятен на щеках, ни красных глаз, ни дряблого подбородка. Откуда вдруг все это хлынуло, будто весенняя вода, прорвавшая и затопившая погреб! Неужто это конец? Неужто больше не помогут сложные притиранья из ливийского ячменя, журавлиного гороха, луковиц нарцисса, тускских семян, аравийской камеди, плодов волчана, красной щелочной пены, яркого иллирийского касатника, гнезд плаксивых птиц, желтого аттического меда, ладана, смешанного со щелоком, жирного мирра, аммоновой соли, мужского ладана, брабантского масла и множества других компонентов?

Горючая слеза прокатилась по щеке Элеоноры. Не было рядом с нею весельчака Бертрана де Бланшфора, чьи кости гнили в далеком и, должно быть, отнюдь не веселом, Иерусалиме, некому было утешить королеву Англии, внезапно почувствовавшую, что она бесповоротно стареет.

Чтобы как-то утешиться, она удостоверилась, что дверь ее спальни закрыта на щеколду, и достала свой заветный список, в которой значились все пятьсот с лишним мужчин, в разное время соблазненных ею. Усевшись поудобнее в кресле, она стала перебирать их имена, как четки, стараясь вспомнить каждого в отдельности, их особенности, изюминки, достоинства и недостатки. Она могла похвастаться тем, что каждый из обладавших ею мужчин был взвешен ею основательно и оценен во всех своих плюсах и минусах. И в каждом она умела найти то самое главное зернышко, которое отличает одного мужчину от другого и простого крестьянина порой, и даже очень часто, делает интереснее короля или герцога.

Элеонора поймала себя на том, что незаметно забралась к себе под рубашку и ласкает кончиками пальцев сосок. Она выдернула руку из-под одежды, глубоко и томно вздохнула и вновь посмотрела на себя в зеркало. Нет, воспоминания и мечты не сделали ее моложе. Чертово византийское стекло! Зеркало настолько идеально, что в нём видны все изъяны. Разумеется, сегодня — никаких встреч. Надо основательно заняться своей внешностью, побольше бывать на свежем воздухе в одиночестве, по ночам спать, а днем бодрствовать, поменьше есть всякого острого и солёного…

Но почему же все в один голос уверяют ее, что она выглядит не больше, чем на тридцать? Неужели лгут? Неужели льстят?! Как это постыдно и ужасно! Элеонора вновь обратила свой взор на заветный список. Гляньте, как много их было в ее жизни! Возможно ли, что Клеопатра имела больше? Все-таки, Клеопатре было легче, нравы были другие, всюду не совали свои мокрые носы разные там святоши и ворчуны.

Два короля. На счету у Клеопатры был Цезарь.

Матильда, прежде чем выйти за Годфруа Плантажене и родить Анри, была замужем за императором Священной Римской Империи. Но такого элегантного сочетания — сначала король французский, затем король английский — не было ни у кого. Ах, как хороши были они оба в самом начале! И какими занудами становились, едва только лисий хвост Элеоноры начинал мелькать в окружении других лисов, волков и псов. Зато потом они ретиво устремлялись в бурную государственную деятельность.

Элеонора задумалась. В этот миг к ней постучали. Она не спеша спрятала свиток с перечнем своих любовников и также не спеша подошла к двери. Это был Ришар, ее самый любимый сын. Беспечной походкой он вошел в комнату, и если бы это происходило в Лондоне или Париже, то злые языки тотчас же принялись бы за сочинение очередной сплетни о том, как родной сын шныряет в спальню к королеве. Ришар плюхнулся в кресло, взял со столика листок пергамента, на котором было переписано новое сочинение Бертрана де Берна, и прочтя первые строки, бросил листок обратно на стол.

— Не лучшее, что он сочинил, — тоном скучающего знатока сказал Ришар.

— Да? Ты так считаешь? Отчего же, солнце мое?

— Мне не нравится, что он пишет, будто из-за немилости со стороны возлюбленной дамы ему не радостна даже Пасха в цвету. Я бы все же воздерживался, от таких дерзостей. Стихи стихами, а святые чувства, христиан надо беречь.

— Что за брюзжание, Ришар! Бубнишь, как какой-нибудь патер, влюбившийся в прихожаночку. Ты не в духе? Как твой роман с прелестной Ауиной?

— Она глупа, как пробка и надоела мне до «говдко» под ребрами. Правду говорят, что Бертрана бросила милашка Мауэт?

— Еще бы, ведь она застала его с Гвискардой в самый любопытный момент! Все же Бертран мил. Этакий большой ребенок.

— Из-за этого большого ребенка, мама, человек двадцать уже отправилось на тот свет.

— Все-таки, если это заведение существует, должен же его кто-то посещать.

— Ну, а что нового в мире, сынок?

— В мире?.. Да, все та же скука… Хотя, впрочем, я не прав. Слыхала? Беккета причислили к лику святых.

— Слыхала. Бедный Генри, теперь ему будет гораздо труднее, доказать, что он тоже благонамеренный христианин.

— Мне жаль отца. Ведь Томас был порядочная скотина. Отец все сделал, чтобы помириться с ним, а он… Вряд, ли отцу удастся зазвать в Оксфорд хороших преподавателей. Все отвернулись от него.

— Такова жизнь, мой мальчик. Солнце твоего отца уже давно закатилось, и вам, мои соколята, пора попросить у него примерить корону Англии.

— Нет уж. Воевать против собственного отца? Уволь! Лучше я поеду в Палестину. Кстати, как ты думаешь, не поехать ли мне и впрямь в Святую Землю? Там сейчас стало так интересно. Представь себе, тамплиеры начали войну против Старца Горы Синана и двинули свои полки к северу от Иерусалима.

— Вот как? Они еще в прошлом году собирались это сделать.

— Но ведь в прошлом году у них переизбрали великого магистра и произошло воссоединение с теми, которые паслись под крылышком у короля Людовика.

— Ах, ну да, я слышала что-то такое. Что же подвинуло их начать войну в этом году?

— Убийство Триполитанского графа Раймунда. Его нашли — с кинжалом в затылке и всего обсыпанного золотыми монетами. Это переполнило чащу терпения. Как я люблю это выражение — так и хочется увидеть чашу терпения, которая переполняется, и из нее текут лавины разгневанных воинов. Так что мне, идти воевать с ассасинами?

— Твой отец отправился в крестовый поход в таком же нежном возрасте, как ты сейчас. И что из этого получилось? Ничего хорошего. Дабы как следует научиться воевать на востоке, надо хорошенько повоевать со своими, в Европе.

— Да? Ну и ладно. Хочешь, я спою тебе свою новую сирвенту? Правда, я еще конец не придумал.

— Спой, мой рыжий жавороночек.

Элеонора послушала пение сына. Он пел прекрасно, и сирвента была изумительна. Если так дальше пойдет, он затмит своими сочинениями всех трубадуров Прованса. Но ведь он должен быть королем, он знает это. Ришар, а не Анри. И, может быть, героем, какими не стали ни Генри, ни Людовик, ни один из великого множества ее поклонников и любовников.

Когда Ришар ушел, королева села за стол, пергамент и стала писать — не кансону, не сирвенту, балладу. Из под ее пера вдруг полились какие-то чудовищно занудные рассуждения о предназначении великой женщины в этом мире. Эта великая женщина заставляет мужчин страдать, мучаться, и, независимо, во славу или назло женщине, мужчина создает прекрасное — воюет, покоряет города и государства, строит красивые здания, основывает университеты, собирает под свое крыло художников, ваятелей, поэтов. Женщина в искусстве бесплодна, она не способна написать сносное подражание великой поэзии. Зато она плодотворна в другом! Не говоря уж о рождении детей Великая женщина рождает вокруг себя великих мужчин. В этом ее предназначение.

Элеонора вдохновилась своими доморощенными философствованиями и исписала порядочно, прежде чем спохватилась и взялась перечитывать написанное. Прочитав, посмотрела еще раз на себя в зеркало и сказала самой себе:

— Стара, некрасива, да еще вдобавок и поглупела.