Конец весны 1314 года

…сотни ступеней. Белый иоаннитский крест, подобно необыкновенному светилу на ночном небосводе, сверкал передо мной на черном плаще Великого Магистра. Шаги Фулька де Вилларэ становились все медленней и все тяжелее, и наконец Великий Магистр иоаннитов замер против одной из башенных бойниц, сквозь которую золотистый свет закатного солнца озарял мрачную утробу этого гранитного столпа, воздвигнутого «черненькими» рыцарями посреди теплого моря.

Глубоко вздохнув и обратив свой взор к свету, обильно лившемуся с небес в это каменное окошко, Фульк де Вилларэ проговорил своим глубоким и печальным голосом:

— Дух бродит по безводным местам… Помните, граф, притчу из Писания?

Я коротко взглянул на Фьямметту: восхождение на эту упиравшуюся в эгейские небеса башню Ордена, казалось, не слишком утомило ее, однако титанические стены привели ее в трепет.

— Увы, монсиньор, — ответил я Великому Магистру.

Фульк де Вилларэ опустил веки и, несколько откинув голову, стал читать по памяти, как бы нараспев:

— «Когда нечистый дух выйдет из человека, то ходит по безводным местам, ища покоя, и не находит; Тогда говорит: возвращусь в дом свой, откуда я вышел. И пришед находит его незанятым и убранным; Тогда идет и берет с собою семь других духов, злейших себя, и вошедши живут там; и бывает для человека того последнее хуже первого. Так будет и с этим злым родом». Вы, граф, ищите ответа на вопрос, почему такое случилось с тамплиерами. Да, Гуго де Пейн был славным малым. Они хорошо начинали, слишком хорошо. Слишком хорошо, граф. Они не успели выслужить своей славы и своего богатства, как уже получили все. И не важно, кто ими занялся первый — итальянские купцы или ассасины. Они сами хотели всего, они сами сунули свои головы в мышеловки ассасин… Я полагаю, что объединение ассасин и тамплиеров против всего мира состоялось раньше того дня, когда был утвержден Устав Ордена, и еще не известно, кто из них первым придумал эту затею. По правде говоря, граф, я сомневаюсь в большем. Все чаще мне приходит в голову мысль, а существовал ли на самом деле этот Орден Соломонова Храма? Может быть, его не было вовсе, а нашим глазам представился только странный, угрожающий мираж.

Столь необыкновенная мысль в мою голову еще не приходила, а потому теперь, ворвавшись в крепость моего рассудка внезапным наскоком, вызвала среди «защитников» сильную панику.

— Но ведь вашим рыцарям, монсиньор, не раз приходилось сталкиваться с этим миражом в пустыне, — заметил я. — И, насколько мне известно, нести порой тяжелые потери.

— Что стоит одному богатому человеку одеть два десятка головорезов в одинаковые плащи и предложить им за пару динаров покрасоваться то там, то здесь… — без всякого смущения отвечал мне Фульк де Вилларэ. — Случай с «крестовым походом», который устроили за свой счет флорентийские торговцы на Акру, может послужить хорошим примером.

— А что тогда вы скажете, монсиньор, об Уставе Ордена, о множестве цитаделей, принадлежавших тамплиерам, наконец — об их несметных богатствах?.. — недоумевал я.

— То же самое, граф. Между Гуго Пайенским и палестинскими банками нет ничего общего, — твердо сказал Великий Магистр Ордена иоаннитов. — Кто содержал эти банки, кто прикрывался там, в Палестине, белым плащом и алым крестом, похожим на четырехглавого дракона? Кто? Я вам не отвечу, граф. Кто соблюдал Устав? Я не видел этих людей. Кому принадлежали замки? Это — любопытная загадка, граф. Вы копались в их архивах, не так ли. Удалось ли вам, граф, найти подтверждение тому, что все это огромное имущество принадлежало на протяжении двух веков одной и той же компании?

— Увы, монсиньор, — вынужден был признать я. — Однако мне известно, что они стремились установить свое, орденское, дворянство и даже установили таковое для всех семей, члены которых входили в Орден. Если бы появилась возможность собрать и сличить бумаги из семейных архивов…

Тут я запнулся, поскольку почувствовал, что в самом деле пытаюсь опереться на некий мираж, и глава иоаннитов тут же подтвердил мое опасение.

— Вся Европа давно поделена, — сказал он. — И вот сотня тщеславных семей затеяла основать собственную империю. Тому, кто затеял все это мошенничество, остается только протянуть им белый плащ и назвать свою цену.

Этот довод должен был загнать меня в дальний тупик лабиринта, однако именно в этом тупике я вдруг различил некий просвет.

— Значит, и вы, монсиньор, допускаете действие некой силы, движущей не только тамплиерами, но и ассасинами, и даже королями… — Затем, чуть помолчав, я решился на дерзость: — и порою даже вами, монсиньор, и вашим Орденом. Что это за сила? Неужели одни только хитрые флорентийские торговцы?

Фульк де Вилларэ посмотрел на меня взглядом мудрого змия.

— Граф, я могу допустить все что угодно, — тяжело усмехнулся он. — Когда черная кошка перебегает дорогу, я невольно испытываю желание плюнуть через левое плечо, потому что обучен этому с детства. Кто все это придумал? Может быть, в этом случае не только не следует плевать, но даже вспоминать о необходимости такого плевка вредно. Кто-то управляет всеми нами, граф, это верно. Но такие вопросы — хлеб теологов, а не воинов. Давайте поднимемся выше.

И снова белый крест, подобно странной путеводной звезде, появился перед моими глазами и повел нас с Фьямметтой вверх по гранитной спирали, то ли — в небеса, то ли, как мессера Данте Алигьери, из преисподней — к поверхности грешной земли.

Несмотря на пройденную в стенах Шинона школу терпения, я не сдержался и продолжил свои расспросы, не стыдясь того, что обращаюсь прямо в спину Великого Магистра.

— Мне неоднократно приходилось беседовать с Жаком де Молэ, — сообщил я Великому Магистру и этим, судя по всему, ничуть не удивил его. — Его верные воины в числе пятнадцати тысяч человек беспрекословно подчинились его приказу и сдались королю, наверняка зная, что такая затея может кончиться для них плохо. Разве этот факт не является признаком того, что Орден существовал? Если мне не изменяет память, были сожжены не только Великий Магистр и прецептор Нормандии, но и еще несколько десятков рыцарей, пытавшихся отстаивать Орден перед лицом суда.

Моя дерзкая болтовня в тылу у Великого Магистра иоаннитов вынудила его остановиться. Повернувшись, он вновь обратил на меня свой проницательный взгляд. Здесь, в промежутке между бойницами, было достаточно темно, и я раскаялся в своей нетерпеливости, поскольку рука Фьямметты крепко сжала мои пальцы: мрак на неведомой высоте пугал ее все сильнее.

— Граф, я давно ждал вашего появления перед вратами Ордена, по правде говоря даже не слишком веря в то, что вы существуете на самом деле, — любезно произнес Фульк де Вилларэ. — Сведения, которые вы сообщили мне, поистине бесценны. Уважая вашу доблесть и, если угодно, вашу любознательность, я считаю своим долгом приоткрыть перед вами завесу над некоторыми обстоятельствами, повлиявшими на вашу судьбу.

— Я глубоко благодарен вам, монсиньор… — был мой ответ, к которому я хотел было присовокупить предложение подниматься дальше, однако помедлил, а Великий Магистр снова заговорил, так и замерев посреди гранитного сумрака.

— Граф, я неспроста упомянул черную кошку. Здесь — ужасный клубок древних суеверий. Те, кто опутан им, несмотря на самую незаурядную крепость рассудка и воли, действуют подобно жертвам лунной, или сонной, болезни, и вы, граф, несомненно являетесь одной из жертв, угодивших в это хитросплетение. Старого Жака я хорошо знал. Он был простым неграмотным воином, достаточно земным, чтобы не бояться ни чертей, ни сарацинов, и достаточно суеверным, чтобы, отправляясь в дорогу, заранее поплевать через левое плечо.

— Он убеждал меня в обратном, — заметил я.

— Одно дело убеждать себя, другое дело — быть собой, — глубокомысленно ответил Великий Магистр: — Не исключаю, что он задался благородной целью очистить Европу от засевших в ней ассасинов. Недаром все эти египетские мудрецы, изгонявшие эту заразу со своих земель и несомненно опасавшиеся ее возврата, считали его своим человеком и даже называли его между собой «шейхом», а именно шейхом Якубом аль-Муалем.

— Якубом аль-Муалем?! — обомлел я.

— Именно так, граф, — подтвердил Великий Магистр иоаннитов. — По нашим сведениям, которые, конечно, не могут считаться полными, события развивались таким образом. Как известно, ассасины, обосновавшиеся в Ордене Соломонова Храма — будем пока считать, что этот Орден существовал в действительности — поклонялись какой-то голове золотого идола, которая якобы при выполнении неких магических действий начинала вещать человеческим голосом, раскрывая ассасинам тайны их врагов. Некогда попав в круг ассасинов, Жак де Молэ имел возможность убедиться в том, что это не досужие россказни. Вдохнув в себя дым каких-то дурманных трав, хранимых ассасинами для этих магических бдений, он услышал, как золотая голова выдавала своим хозяевам замыслы «северян», Великого Мстителя и Посланника Удара Истины, однако не сказала ничего о том, что рядом с ней находится враг ассасин, Жак де Молэ. Это неведение темного духа показалось Жаку де Молэ странным, но на следующий день его при каких-то необъяснимых обстоятельствах посетил некий старый дервиш, приехавший то ли из Египта, то ли из Рума, который и разрешил недоумение предводителя тамплиеров.

Оказывается, дервиши тоже не дремали и в помощь своим невольным союзникам в войне с ассасинами составили свой магический заговор. Старый дервиш сказал, что золотой голове известно «священное предание», но им, суфиям, удалось добиться непредсказуемого развития событий: теперь ни один оракул не сможет предсказать, кому суждено стать Великим Мстителем, поскольку его личность должна быть установлена случайным жребием в самое последнее, решающее мгновение, а личность Посланника лишена имени и памяти и потому тоже не попадет в магические сети ассасинов. Затем дервиш поведал Жаку де Молэ о том, что голова может изменить своим нынешним хозяевам и выдать их самих, так сказать с головой. Для этого необходимо устроить обстоятельства таким образом, чтобы в левой руке оказалась эта пресловутая голова, а в правой — Удар Истины, который остается только воткнуть в щель, расположенную на нижней стороне, в середине как бы отсеченной шеи. Раскрыв перед Старым Жаком магическую сторону дела, дервиш затем раскрыл перед ним и не менее существенную, торговую сторону. Он сказал, что Посланника возможно доставить во Францию без промедления, однако, чтобы это произошло, следует прежде возвратить на Восток содержащиеся в казнохранилищах Ордена вклады шейхов и других уважаемых сарацин.

Тогда Жак де Молэ и стал вынашивать замысел, о котором он поведал вам, граф, если только он не скрыл от вас какую-нибудь существенную его часть. Как вы догадываетесь, он ничего не сказал королю о том, для чего нужна в действительности золотая голова: тут и вправду дело запахло бы инквизицией. Однако он пошел на опасный, но верный шаг, тайно изъяв голову из Ордена и передав ее королю в личное владение.

Но как мы оба теперь знаем, граф, дервиши встречались и с королем.

Оказалось, что у каждого из сильных мира сего, кому казалось, что он может влиять на события, был свой особый замысел, в глубине которого скрывалось одно сокровище, одна печать — владение Святой Землей.

У Старого Жака был свой, у короля Филиппа от Капетингов — свой. Они дали друг другу слово, которое не смогли бы выполнить. И уж никто из них не ведал, не ведали даже дервиши, что у Посланника зародится свой собственный замысел освобождения из пут рока и суеверий и он сумеет на целый год спрятаться от всех, от тамплиеров — от дервишей и от иоаннитов.

Нам известно, что сделал король с золотой головой. Он повелел отлить две копии из бронзы и покрыть их позолотой. Настоящая же голова была подвергнута воздействию очистительного пламени и превращена в несколько слитков, помеченных королевской печатью. Только в том случае, если дервиши раскроют обман, король намеревался придать этим слиткам первоначальную форму.

Итогом этого хитросплетения замыслов стало то, что все остальное золото уплыло у короля из-под носа и по воле мудрецов Востока было вложено в торговые дела трех городов, не страдающих вожделением к Палестине и Храму Соломона, а именно — в торговые дела Флоренции, Генуи и Венеции.

Не трудно догадаться, граф, что дервиши вовсе не собирались возвращать деньги на Восток, в руки жадных недоумков-номадов, делящих между собой троны и дворцы.

— Значит, предчувствия меня не обманули, — вздохнул я, — и тамплиерское золото действительно досталось Сентилье.

— Не все, разумеется, — отвечал Великий Магистр иоаннитов. — Не все, но — большая часть. И нам, как вы догадываетесь, граф, удалось соблюсти свою собственную выгоду, ведь Сентилья — человек, так сказать, связанный с нашим Орденом кровными узами. В противном случае принадлежащее нам по праву угодило бы в карман Филиппа от Капетингов.

— Мне же при общем дележе достались только грехи, — еще тяжелее вздохнул безымянный граф де Ту. — Я чувствую себя виновным в том, что пятнадцать тысяч доблестных рыцарей провели долгие годы в застенке, а десятки угодили на костер.

— Вы, однако, — великий гордец, граф, — покачал головой Фульк де Вилларэ. — Пожалели бы хоть свою невесту.

Фьямметта, дрожа всем телом, еще сильнее сжала мою руку.

— У короля — хорошее чутье, поверьте мне, — продолжал Фульк де Вилларэ. — Он всегда подозревал, что под белым плащом скрывается какой-то опасный призрак, нечто, не доступное его пониманию. При любых обстоятельствах он поступил бы так, как поступил. Этого Ордена он боялся и рано или поздно нашел бы повод и способ уничтожить его и сжечь всякий предмет, который может послужить его новому воплощению. Теперь Гуго де Пейн оказался бы в числе осужденных на быстрый огонь. Заметьте, граф, погибли все те и только те, кто честно служил Ордену, веря в его существование и в его невиновность пред Небесами. Вот — любопытное обстоятельство, не правда ли?

Я молчал, желая теперь только одного: скорее спасти Фьямметту из этой темноты.

— Те же тамплиеры, которые признали все обвинения в богоотступничестве, получили у инквизиции помилование, а у короля — даже некоторую компенсацию за перенесенные тяготы заключения, — добавил Фульк де Вилларэ. — Незадолго до вашего появления, граф, я получил от короля весьма любопытное повеление. Как вы полагаете, какое?

— Мне кажется, при свете солнца, я сумел бы догадаться скорее, — учтиво проговорил я.

— Вы правы, граф, мы слишком задержались в этом сумраке, — к моей радости, согласился Великий Магистр «черненьких». — Пойдемте наверх.

Он преодолел еще несколько ступеней и заговорил на ходу, словно не утерпев раскрыть передо мной еще кое-какие тайны своего Ордена и тем самым сквитаться со мною.

— Однако я полагаю, граф, что и самого яркого солнца не хватит, чтобы просветить эту загадку. — Голос Великого Магистра, обращенный вверх, в башенные пустоты, звучал теперь подобно гласу демиурга. — Филипп от Капетингов повелел мне принять в Орден Святого Иоанна Иерусалимского всех бывших тамплиеров, которые изъявят на то желание. И более того, как только они изъявят такое желание, так сразу будут освобождены от всяких пут.

— Этим известием вы почти успокоили меня, монсиньор, — признал я. — И все же Филипп от Капетингов представляется во всей этой истории человеком гораздо более осведомленным, чем может показаться на первый взгляд. Я еще не успел пересечь пределов Рума, как он уже потребовал от вас расправиться с моим братом.

— С которым из ваших братьев, граф? — хладнокровно уточнил Фульк де Вилларэ, преодолевая ступень за ступенью.

— Я имею в виду Эда де Морея, — сказал я, разумеется, посочувствовав при этом и Тибальдо Сентилье.

— Это не простая история, граф, — тяжело вздохнул Великий Магистр не то от утомления подъемом, не то от превратностей судеб даже сильных мира сего. — Я уже говорил вам о клубке древних суеверий и не хочу повторяться. Каждый из нас — а я имею в виду всех, кто нам известен, включая короля — может похвалиться обладанием какой-то частью знания и власти, способной воздействовать на всех остальных, если подергать за одну из тысяч паутинок, из коих связана вся эта необъятная сеть. Вот мы достигли еще одного крохотного окошка, пробитого из нашей каменной клетки в таинственную бездну.

Перед нами открылась очередная бойница, располагавшаяся на восточной стороне башни, и теперь, на закате солнца, только бледная голубизна, предвестница ночи, слабо украшала мрачные камни.

— Посмотрите вниз, граф, — предложил мне Великий Магистр, — только будьте осторожны, не сорвитесь. Ваша внезапная смерть никак не входит в мои замыслы.

Поначалу я увидел густую синеву моря, отгороженную от земной тверди мощной крепостной стеною, а потом, опустив взор, обнаружил внизу крону кипариса, произраставшего посреди небольшого дворика, который был столь же тщательно уложен камнем, как и все владения Ордена Святого Иоанна Иерусалимского.

— Я понимаю вас, монсиньор, — сказал я Фульку де Вилларэ, когда, придерживая Фьямметту, дал и ей возможность сделать то же самое открытие, — и могу позволить себе лишь полюбопытствовать, в какой из минувших дней кора этого священного дерева была пробита стрелой с белым оперением.

— Полагаю, что это случилось на рассвете именно того дня, — доверительным тоном произнес Великий Магистр, — когда на пороге Парижского Храма появился дервиш, попросивший аудиенции у Старого Жака. Послание гласило: «Он пришел». В соответствии со «священным преданием», этот маленький кусочек пергамента нужно было передать в руки королю Франции. Это было сделано, и король немедля потребовал от Ордена исполнения приказа, который вы, граф, имели в виду.

— Итак, монсиньор, вы еще раз подтверждаете существование некой силы, издавна повелевающей всем миром — и королем Франции, и ассасинами, и самыми могущественными Орденами, и, возможно, даже всезнающими дервишами, — вновь заговорил я о том, что, кроме моего имени, волновало меня больше всего на свете. — Вы подтверждаете, монсиньор, что ваш Орден тоже подчиняется некому «священному преданию», то есть опутан паутиной древних суеверий. Поверьте, монсиньор, у меня нет большего желания, чем объединить свои усилия с вашими.

Мы оба невольно обратили свои взоры на Фьямметту, трепетавшую и от высоты, что открывалась в бойнице, и от сумрака, что властвовал внутри гранитного столпа.

— Прошу вас не беспокоиться за меня, — собравшись с духом, ответила она весьма твердым голоском. — Я сама увязалась за вами, хотя могла бы оставаться внизу.

— Я преклоняюсь перед вашей отвагой, сударыня, — сказал ей Великий Магистр, чуть опустив голову, и вновь обратился ко мне: — Как видите, граф, людьми могут двигать разные помыслы: любовь, обогащение, власть, наконец обретение магических способностей. Все эти разнообразные помыслы в конечном итоге сливаются в одну реку, сила которой вращает мельничное колесо некого необъятного заговора. Я признаю, граф, что этот заговор существует. И однако же я готов без всякого колебания признать, что никакого заговора нет и никогда не было.

— Но ведь кто-то знает, в какой день и в какое из деревьев, рассаженных по краям света, должна вонзиться стрела, — принялся нарочито недоумевать я. — Этот некто знает, что должно быть начертано на пергаменте, прикрепленном к древку. Наконец, таинственные стрелки исполняют чье-то повеление. Не пишут же они сами, что им вздумается. По крайней мере, им должен присниться какой-то демон, повелевающий затеять всю эту игру.

— Заметьте, граф, каждый из Великих Магистров не опускается с Небес на вершину орденской иерархии, — с особым вниманием выслушав мои слова, сказал Фульк де Вилларэ, — Он начинает «простым неграмотным воином», восходит снизу, проходя через сумрак и минуя крохотные бойницы, подобно нам. Поэтому каждый из них обязан подчиняться «священному преданию», хотя оно может показаться на первый взгляд неким языческим суеверием. Да, граф, я подтверждаю ваши слова: эта сила есть. Королевские дворцы и цитадели Орденов опутаны ею. Я не в силах раскрыть ее источника, и полагаю, граф, что вы, хотя бы ради устройства своей счастливой семейной жизни, тоже должны остановиться не на самой последней ступени.

Мы оба вздохнули и вновь посмотрели на Фьямметту. Я понимал, что мудрый Фульк де Вилларэ прав.

— И все же, граф, — улыбнувшись с необычайным добродушием, тут же сердито напустился на меня Великий Магистр, — вы очень удивляете меня своими тяжелыми вздохами. Я вовсе не вижу поводов для огорчений. Вы, граф, человек непоколебимой воли и теперь страшитесь какой-то таинственной силы? К чему ее страшиться, если она не страшнее рока? Если бы она действительно правила всем миром, ей не потребовалось бы посылать десяток убийц из всех известных государств, чтобы покончить с вашим братом. И при всем том, у меня лично до сих пор нет никаких подтверждений того, что Эд де Морей мертв. Было достаточно одного часа вашего откровенного неповиновения, чтобы дело основательно запуталось, а все подосланные убийцы, даже ассасины, оказались беспомощны. Не кажется ли вам это странным, граф?

Я признал, что результаты нашего с Эдом сопротивления, на первый взгляд, несколько превзошли расчеты «золотых голов», управляемых демонами.

— Действия этой таинственной силы порой весьма противоречивы, — продолжал Фульк де Вилларэ, — а смысл заговора, длящегося уже более двух веков, попросту невозможно разгадать. Я разгадать его не могу. Может быть, это удастся сделать вам, граф, но я вам по-прежнему не советую углубляться в эту бездну. Можно считать, что весь смысл заговора заключается в бесконечном перемещении золота, или в обладании какими-то магическими реликвиями, или во владении Святой Землей. Вы желаете возыметь власть над каким-то из упомянутых предметов?

Я только молча покачал головой.

— Вы стремитесь узнать свое имя, — заметил Великий Магистр. — Это — цель, достойная благородного человека. Но я вижу, что вам не терпится пойти дальше. Зачем?

— Я обещал своему брату переломать рычаги в этом проклятом механизме, который угрожал его жизни, — быстро проговорил я на франкском наречии, дабы Фьямметта, не слишком ясно понимавшая по-франкски, не успела уяснить до конца смысла моих слов.

— Не понимаю вас, граф, — развел руками Великий Магистр, — не постигаю вашей гордыни. Вы, песчинка, попавшая в механизм и уже одним своим падением в него основательно попортившая все рычаги и колесики. Вам мало этого даже теперь, когда механизм, по всей видимости остановился, исполнив свое предназначение. Орден Соломонова Храма растаял, как мираж. Золото Египта и Вавилона переместилось туда, куда должно было переместиться. Дьявольская голова перелита в мелкую монету французской казны. Вам не кажется, граф, что все кончилось? Что же теперь может угрожать вашему любимому брату-тамплиеру, кроме его собственной доблести? Ведь он тоже имеет право на свободу от ваших хлопот, не так ли? У этой истории — хороший конец, граф. Вы сделали свое дело и обрели все, что нужно благородному человеку — титул, богатство, прекрасную невесту. Имя вы вольны избрать себе сами. Вам остается только, как поют менестрели жить долго и счастливо.

— Я обрел все, кроме памяти, — вновь назло Великому Магистру вздохнул я.

— Спросите у прекрасной госпожи Фьямметты Буондельвенто, — предложил мне проницательный Магистр, — сколь необходимы ей ваша темная память, хранящая какие-то ассасинские тайны, и ваше имя, которое, возможно, вам дали где-то в горах сарацины, а вовсе не благородный флорентийский нобиль.

Очаровательные глаза Фьямметты светились любовью, не победимой никакими злыми духами, и я сказал себе: «Довольно! В самом деле пора выбросить из головы всю эту чепуху!»

— Я боюсь только одного, монсиньор, — сказал я вслух. — Того, что некто произнесет это тайное слово или имя. Вдруг я превращусь в послушное орудие?

— Насколько я помню, вас просветил на этот счет некий восточный мудрец, привидевшийся вам во сне, — сказал Великий Магистр.

— Это так, — кивнул я, — если не считать тайного слова, произнесенного некогда Сентильей и тайного слова, которое унес с собой в могилу Старый Жак.

— Мне кажется, что все эти стрелы, появляющиеся из стволов священных кипарисов подобны тем стрелам, которые убивали вас, граф, во сне, тем самым, так сказать способствуя вашему появлению наяву, — предположил мудрый предводитель иоаннитов. — Полагаю также, что Старый Жак или не знал никакого тайного слова, а только пытался обвести вокруг пальца короля, или же произнес десяток самых страшных, тайных слов, очень удивившись результату их действия, а вернее, полного бездействия.

— Что вы имеете в виду, монсиньор? — пожалуй, не менее Старого Жака удивился я.

Тут Великий Магистр коснулся указательным пальцем своих губ и вкрадчивым тоном проговорил:

— Чуть позже, граф, чуть позже. Позвольте вам показать один предмет, уже видимый с той высоты, которой мы достигли.

Поднявшись еще на пол-оборота, мы оказались у южной бойницы, и я увидел за крепостной стеной, посреди морского простора, островок, украшенный изящным замком, что горделиво возвышался на скалах.

— Посмотрите и вы, госпожа Буондельвенто, — любезно предложил Великий Магистр моей Фьямметте. — Прекрасный вид, не правда ли? Вскоре вы по праву сможете стать эгейской герцогиней.

И с удовольствием принимая наши недоуменные взоры, Великий магистр Ордена иоаннитов, «черненьких» рыцарей, весьма торжественно изрек:

— Доблестный граф! Настал тот час, в который я обязан вернуть вам долг чести. Я, Великий Магистр Ордена Святого Иоанна Иерусалимского, приношу вам искренние извинения за ущерб, нанесенный вашему дворянскому достоинству на корабле флорентийской торговой компании Большого Стола Ланфранко. К сожалению, в ту пору мы были вынуждены поступать в соответствии со сведениями, полученными с Востока. Все ваши последующие действия, даже те, которые мы не могли предсказать заранее, пошли на благо Ордену и его христианнейшей миссии. Я с уверенностью могу утверждать, что Удар Истины достиг цели, пронзив непостижимое хитросплетение тайн и недомолвок. Посему ныне я ввожу вас, граф, во владение наследством вашего отца, принадлежащим вам по праву. Оно перед вами, граф: остров, замок и две тысячи флоринов золотом ежегодного дохода.

Фьямметта ахнула и едва не лишилась чувств. Я поддержал ее за талию и, вдохнув неземной аромат ее волос, шепнул ей в ухо:

— Радость моя! Не пугайтесь. Может быть, перед нами — мираж.

Гранитная пустота башни усилила мой шепот, подобно иерихонской трубе, но Великий Магистр вовсе не обиделся, а, напротив, весело рассмеялся.

— Ваше остроумие, граф, мне очень по нраву, — сказал он.

Чему удивился я, так — известию о том, что Жиль де Морей, которого я теперь без сомнения считал своим отцом, имел желание и возможность столь усердно выслужиться перед иоаннитами. В моем воображении несметное богатство никак не вязалось с образом этого отважного рыцаря, бедствовавшего почти всю свою жизнь и славно окончившего свои дни посреди осажденной Акры.

Я так и признался Великому Магистру в своем недоумении:

— Вот еще одна жгучая тайна, монсиньор: ни в каких анналах не обнаружил я свидетельства великих заслуг рыцаря-тамплиера Жиля де Морея перед могущественным Орденом рыцарей-иоаннитов. И кроме того, я полагаю, что мой доблестный брат Эд де Морей тоже оказал вашему Ордену невольные услуги, каких он, скорее всего, не собирался оказывать. Однако, он не раз спасал мою жизнь и несомненно имеет право на часть наследства. Своего второго брата, Тибальдо Сентилью, я не упоминаю теперь по понятным причинам.

— Жиль де Морей? — задумчиво проговорил Великий Магистр и, немного помолчав, странно хмыкнул. — Это было бы любопытно. Вы уверены, граф, в своем линьяже?

— Полной уверенности нет, монсиньор, — ответил я, — как нет ее во всех остальных моих прозрениях и открытиях,

— В таком случае, давайте поднимемся на самую вершину Истины, граф, — сказал Фульк де Вилларэ, — и там, под вечными небесами, еще раз оглядим земные пределы от края и до края.

Поднявшись еще на два оборота гранитной змеи, мы, наконец, выступили из темного жерла под величественный купол вечернего небосвода, окрашенного ангельскими цветами: успокаивающим дух — синим, утешающим душу — весенне-зеленым и возвращающим ясность утомленному рассудку — матово-золотистым. Я возрадовался, увидев, что вавилонский столп Ордена не достал своей варварской твердью до просветленных сфер.

Солнце уже опустилось за гористый край острова Родос, и нам не пришлось щуриться, как летучим мышам, целый день просидевшим в своей убогой пещере. При том все пределы земли были еще хорошо видны.

Далекий край Азии теперь густо чернел на востоке между синим бархатом неба и синей парчою моря. Какие-то звездочки мерцали в той стороне, не выше темных, чужих берегов, но, как я ни приглядывался к ним, так и не смог различить, что это за раннее созвездие отразилось на спокойных эгейских водах.

Фьямметта, как завороженная, смотрела вдаль, на «замок Чудесного Миража», что возвышался на скале, внезапно ставшей моей родовой собственностью, до которой, однако, еще трудно было дотянуться рукой.

— Так вы, граф, признаете своим отцом Жиля де Морея? — с явным подвохом спросил меня Великий Магистр иоаннитов.

— Я не отказался бы от такого линьяжа, монсиньор, — осторожно ответил я, уже полностью, как мне показалось, приготовившись к любым неожиданностям. — Он был доблестным рыцарем и, полагаю, вовсе не ярым врагом вашего Ордена. О том, что именно он являлся моим отцом, мне указывали хартии из архивов морейского князя и Ордена Соломонова Храма. Впрочем, признаю, что эти указания довольно туманны.

— Вероятно, вы огорчитесь, граф, вновь потеряв такого отца? — как бы с искренней грустью проговорил Фульк де Вилларэ.

— Вероятно, так оно и случится, — выдавил я из себя, чувствуя, как неведомая сила сжимает мою грудную клетку.

— Я покажу вам, граф, хартии с более достоверными сведениями, — теперь уже твердым, повелительным голосом изрек Великий Магистр. — Наверно, вы удивитесь, узнав, что отцом Жиля де Морея был не кто иной как Умар ибн-Хамдан аль-Азри, сарацин, владелец несметных богатств Египта, а затем — умалишенный бродяга, ставший одним из ассасинов в Аламуте?

— Удивлюсь, — подтвердил я, борясь с ознобом, хотя до последнего мгновения вечер казался мне удивительно ласковым и теплым. — Хотя, по чести говоря, теперь больше удивляюсь тому, что эта догадка не пришла мне на ум раньше. Ясно, как Божий день: раскаленная пустыня и благородная госпожа-христианка, пересекающая этот безжизненный простор со своим маленьким сыном, гонимая неведомой силой неведомо куда.

— Однако нам известна конечная цель ее пути, — сказал всезнающий Магистр. — Флоренция.

— Вот только знала ли госпожа Иоланда об этой цели? — усомнился я.

— Нет, не знала, — кивнул Великий Магистр. — Однако вынужден признать и наше неведение того, что доблестный рыцарь Гуго де Ту, сын графа Робера де Ту, попытается стать нашим врагом.

— Вы, монсиньор, намекаете на то, что граф Робер де Ту был тайным иоаннитом, преданным вашему Ордену, и на то, что именно этой тайной миссией объяснялись его поступки, включая константинопольский мятеж? — вывел я.

Тем временем, очертания земных пределов — азиатского берега на востоке и возвышенностей острова Родос на севере и западе — стали постепенно таять и пропадать в сгущавшихся сумерках.

— Я не устану повторять, граф: вы удивительно прозорливы, — усмехнувшись вновь, заметил Фульк де Вилларэ. — Однако неумолимое время стало нашим союзником. Гуго де Ту был убит при взятии Аламута и, возможно, был сражен стрелой того самого ассасина, возлюбленную которого он похитил из Флоренции. Но это был, так сказать первый Удар Истины. Второй пришелся прямо в сердце сына Гуго де Ту и госпожи Иоланды. Этот человек исправил все ошибки отца. Он оказал неоценимые услуги Ордену, хотя, как ни странно, предпочел окончить свои дни под знаменем своего отца. Этот рыцарь носил красивое имя. Его звали Милон.

— Всемогущий Боже! — прошептал я, а не будь рядом Фьямметты, воскликнул бы в полный голос. — Жиль де Морей и Милон Безродный были братьями и, погибая плечом к плечу в осажденной Акре, не знали, что они братья!

Мне уже начинало казаться, что все земные пределы вот-вот растают в моих глазах.

— Знали они об этом или нет, сказать трудно, — почти равнодушно пожал плечами Фульк де Вилларэ. — Во всяком случае у них появился повод скрывать друг от друга многое, когда они узнали, что с разницей всего в четыре года посещали один и тот же дом во Флоренции.

— Непостижимо! — только и выговорил я, ожидая от судьбы любого подвоха и любого совпадения, но уж не столь немыслимого, как это.

— Полагаю, граф, что вы уже догадались, кто ваш отец? — учтиво осведомился Великий Магистр иоаннитов.

— Но ведь у Милона Безродного родилась девочка! — теперь уже громко воскликнул я, не в силах сдержать своего смятения.

— Девочка? — искренне изумился Фульк де Вилларэ. — Еще и девочка? Неужели в Акре?

— Именно так, монсиньор, — подтвердил я, немного успокоенный ни чем иным, как изумлением Великого Магистра. — В Акре. За год или два до ее падения.

— Поздняя новость, — глубокомысленно изрек Великий Магистр, подняв взор в темнеющие небеса. — Что и говорить, рыцарь Милон был непредсказуемым человеком. Как, впрочем, и все вы — из рода Ту.

Я вдруг почувствовал сильную усталость. Ночь поглощала землю и море, и, хотя изящный замок, властвовавший над грозной скалой, был еще хорошо виден, мне вовсе не хотелось опираться — даже взглядом — на этот поздний пьедестал рода Ту.

— Итак, монсиньор, вам известно имя моего отца, но до сих пор не известно мое собственное имя, — подвел я очередной итог своего беспросветного дознания.

— Увы, граф, так оно и есть на самом деле, — развел руками Великий Магистр и в своем черном плаще стал еще больше похож на ночную птицу. — Это довольно странная история, граф, и не мы ее придумали. Во всяком случае Флоренция недаром показалась вам родным местом, граф.

— Сударыня! — тихо позвал я Фьямметту, учтиво отстранившуюся от разговора мужчин; она стояла немного поодаль, все еще любуясь замком, морем и темными небесами. — Сударыня! Перед вами стоит безымянный граф де Ту, сын Милона Безродного. Любопытное сочетание, не правда ли? Вроде как глухой сын немого.

Сделав шаг навстречу и посмотрев мне в глаза, Фьямметта протянула ко мне руку и, не стесняясь, погладила меня по щеке своими божественными пальчиками.

— Успокойтесь, мессер, — сказала она, — и не преувеличивайте.

Я поцеловал ее руку и, осторожно сжав ее пальцы в своей руке, снова обратился к Великому Магистру, ибо не мог больше медлить с ответом, которого он ожидал.

— Это действительно странная история, монсиньор, — согласился я с ним. — У меня с моим братом Тибальдо Сентильей одна мать, но разные отцы, которые погибли в один день и на одном и том же месте, в Акре. У меня с моим братом Эдом де Мореем одна бабка, но разные деды, которые, вероятно, тоже погибли в один день и на одном пятачке земной тверди, в Аламуте. Неужели еще можно сомневаться в существовании всевластного Ордена, столь искусно свивающего петли судеб?

— Как раз в этом-то сплетении судеб я и не вижу ничего странного, — покачал головой Великий Магистр. — Оно — итог противоборства двух сил, соразмерных друг другу. Белого плаща и черного плаща. Несуществующего Ордена Соломонова Храма, который можно уподобить хаосу морских вод — хотя чередование волн прибоя и представляется одним из воплощений строгого порядка, — и Ордена Святого Иоанна Иерусалимского, подобного крепкому замку на скале, омываемой грозными волнами. Я имею желание сообщить вам, граф, кое-какие подробности, многие из которых могут быть подтверждены древними пергаментами, хранящимися там. — И с этими словами Великий Магистр указал перстом себе под ноги, намекая на подземелья Ордена, отдаленные от нас высотою, как бы увеличенной невидимым зеркалом вдвое.

И вот мое необыкновенное наследство пополнилось кое-какими подробностями, бережно хранившимися до того дня в тайниках Ордена иоаннитов.

Эти драгоценные — а может, и поддельные — сведения я собрал в отдельную небольшую «шкатулку».

 

РАССКАЗ ФУЛЬКА ДЕ ВИЛЛАРЭ, ВЕЛИКОГО МАГИСТРА ОРДЕНА СВЯТОГО ИОАННА ИЕРУСАЛИМСКОГО

Граф Робер де Ту тайно принял обеты и присягу нашего Ордена в году одна тысяча двести четвертом от Рождества Христова, незадолго до дня взятия Константинополя.

Нет сомнения, что на этот поступок его подвигли именно богохульные ритуалы и безобразия, насажденные среди тамплиеров их предводителями, среди которых к тому времени появилось немало ассасин-исмаилитов.

Мы убедили графа не менять плаща и оставаться, так сказать нашим «посланцем в земли проклятых».

Орден имел договор с властителями Рума: мы обещали им выкрасть и переправить в Конью сельджукскую принцессу, бывшую пленницей в Константинополе, а в качестве платы мы ожидали получить новую румскую крепость, расположенную на восточной границе государства, совсем недалеко от Палестины. Мы надеялись, что цитадель станет для нас важной ступенью к Святой Земле. Всемогущий Господь судил иначе, но это уже отдельная история.

Мы поручили графу Роберу похитить принцессу, и он блестяще исполнил наш замысел, к тому же прихватив из Константинополя кое-какие древние реликвии известные вам, граф, и целый отряд преданных ему воинов.

Дальнейшие обстоятельства оказались уже во власти не хладнокровного расчета и выгоды, а любви.

Да, граф Робер де Ту всем сердцем полюбил сельджукскую принцессу, и у них родился сын, который был назван франкским именем Гуго. Можете догадаться, граф, какие сложные переговоры нам пришлось вести с правителями Рума по этому деликатному поводу, и все же цитадель, которую возводили мы, нам удалось сохранить.

Спустя двадцать лет началась война, так сказать, война за «египетское наследство», потребовавшая от нас неимоверных усилий. В году одна тысяча двести сороковом мы надолго потеряли Жиля де Морея, а спустя четыре года нам изменил тот, на чью верность мы возлагали самые большие надежды.

Когда мы направили Гуго де Ту во Флоренцию, к госпоже Иоланде, он уже был сорокалетним молчуном, седобородым и невозмутимым, немало повидавшем на своем веку. Мы были обмануты его внешним видом. Необходимо было помнить о слабостях его отца.

Он без ума влюбился в Иоланду, саму ее свел с ума и пропал вместе с ней. Каким приворотным зельем опоили его тамплиеры и на каком летающем ковре унесли они эту парочку из Флоренции, мы, признаюсь честно, так и не смогли узнать.

В Рас Альхаге бывший тайный иоаннит, а затем тайный тамплиер Гуго де Ту больше не появился.

Мы начали трудные поиски обоих: Жиля де Морея, которого тамплиерам удалось услать на край света, и самого рыцаря Гуго. В конце концов нам пришлось обратиться за помощью к дервишам из разных суфийских орденов, с которыми мы имели давние связи на Востоке и которые неоднократно служили нам посредниками в переговорах с Румом и Египтом. Замечу, что шейхи этих суфийских орденов были очень обеспокоены распространением ассасинов.

Жиля де Морея мы разыскали и сами вернули в доступные области. Юношу Милона дервиши обнаружили у подножия Аламута. Его отец сражался с ассасинами — не известно, по велению сердца или же по какому-то расчету: рыцарь Гуго был способен круто менять свои духовные устои, — а его сын был неплохо осведомлен о «внутреннем круге» тех, кто убедил или опоил отца.

Нам же хватило только силы убеждения. Милон де Ту вернул свой род на путь истинный и поклялся быть верным Ордену.

За свои услуги дервиши потребовали довольно необычную плату.

Этой платой стали вы, граф.

Мы не слишком доверяли Жилю де Морею, чем-то он напоминал нам своего дядю Гуго. С другой стороны, дервиши признались нам, что стремятся во что бы то ни стало сокрушить «внутренний круг» тамплиеров, состоящий из ассасин и скопивший богатство, размер которого уже стал чреват земным могуществом.

Именно дервиши-джибавии, «целители безумия», раскрыли перед нами замысел, в средоточии которого оказалась племянница госпожи Иоланды.

Ее сын от Жиля де Морея, он же внук Умара аль-Азри, Тибальдо Сентилья, стал главным наследником египетского золота, а вы, граф, будучи внуком, увы, Гуго де Ту и сыном его сына, Милона де Ту, по велению дервишей не получили при рождении никакого имени и были переданы им в руки. Как повествует «священное предание» вы были завернуты в тамплиерский плащ, когда вас принимал старый дервиш, быстро унявший ваши младенческие рыдания какой-то диковинной восточной песнью.

Дервиши клятвенно обещали Ордену, что сын Милона де Ту вернется в христианские земли с великой миссией: он сокрушит не только «внутренний круг» опасных ассасинских магов, но и весь Орден, в своей гордыне отступивший от Единого Бога.

Дервиши не солгали, граф.

«Здравствуй, Хасан Добрая Ночь!» — мысленно приветствовал я тьму, окончательно покорившую весь мир вокруг башни.

— Стрелам не дают имен! — вырвалось у меня.

— О чем вы, граф? — в третий раз за этот вечер удивился Великий Магистр.

— Лук порой получает имя, стрелы — никогда, — безнадежно усмехнулся я. — Полагаю, монсиньор, что вам более не придется навещать заветный кипарис на заднем дворе. Вы видите перед собой последнюю стрелу, пущенную искусной рукой некого суфия-джибавии, «целителя безумия». Оперение этой стрелы кажется постороннему глазу то белым, то черным. Это зависит только от того, с какой стороны смотришь. Где стоит тот кипарис, в который я должен был попасть? Вот что остается для меня загадкой.

— Вы, граф, выражаетесь куда изысканней всех придворных поэтов, которые мне известны, — с неким сомнением проговорил Великий Магистр.

— Это от усталости, — сказал я, ничуть не покривя душою. — С вашего позволения, монсиньор.

— Разумеется, я не могу удерживать вас более, граф, — теперь уже огорченно произнес Фульк де Вилларэ. — Но сожалею об этом. Я пригласил вас сюда не только для того, чтобы показать вам ваши владения и провести время в очень приятной беседе с вами, но и для того, чтобы вы вместе с госпожой Буондельвенто смогли стать свидетелями редкостного зрелища.

Увы, мне ничего не оставалось, как только проявить любезное любопытство. Великий Магистр иоаннитов подвел нас вплотную к мощным зубцам башни и предложил обозреть с высоты орлиного полета то, что происходило далеко внизу, на краю родосского берега.

Если Великий Магистр, подобно ночному хищнику, был способен разглядеть все мелочи кипевшей там муравьиной возни, то мы с Фьямметтой ясно различали только мельтешение каких-то багровых огоньков и по доносившимся звукам могли догадаться, что вся эта суета связана со стоявшими у пристани кораблями.

— Мы получили сведения, граф, что венецианским толстопузам не терпится прибрать к рукам Родос, — сообщил Фульк де Вилларэ. — Представьте себе, они тешат себя надеждой, что нас можно согнать отсюда, как ворон. Рума больше нет, граф. Сельджуки выродились. Они растащили свое царство по кусочкам и стали продавать толстопузам из Венеции и Генуи. Теперь венецианцы снарядили двадцать пять кораблей, посадили на них этих варваров и, пообещав им пару тысяч золотом, отпихнули от румского берега в сторону Родоса.

— То самое золото? — усмехнулся я.

— Возможно, — невозмутимо ответил Великий Магистр. — Оно живет своей собственной жизнью. Итак, граф, мы ждем гостей. С часу на час флот сельджуков подойдет достаточно близко, чтобы получить достойный прием. Мы готовим для них смесь китайских огней с греческим огнем. С высоты этой башни вы увидите незабываемое зрелище. Наступает добрая ночь, граф. А кроме того, вы увидите исход последних тамплиеров в адскую бездну пламени и воды. Замечу особо, граф: последних настоящих тамплиеров, тех, которые двести лет вподряд не снимали со своих белых плащей алого креста, очень похожего на изображение китайского дракона.

— Что с вами, мессер? — испуганно прошептала Фьямметта, почувствовав, как весь я содрогнулся и тут же застыл, словно окаменев на месте.

— Каких тамплиеров вы имеете ввиду, монсиньор? — большим усилием придав своему голосу непринужденный тон, вопросил я Великого Магистра.

— Кого же, как не тамплиеров Румской капеллы, — отвечал Великий Магистр иоаннитов, — этих древних титанов, уже отчаявшихся взять приступом божественные высоты и теперь готовых воевать со всем миром. Венеция надеется на силу этой дюжины больше, чем на силу трех тысяч сельджуков.

— Вам дурно, мессер? — еще сильнее испугалась Фьямметта.

— Там мой брат, — шепнул я ей, взметнув своим порывистым дыханием прядь ее волос.

Ровно одно мгновение молчала Фьямметта.

Ровно одно мгновение я оставался пленником «Доброй Ночи».

Взор Фьямметты воспламенил мою душу. С этим жгучим пламенем не сравнился бы никакой греческий огонь, и никакая китайская смесь не смогла бы вспыхнуть ярче.

— Значит, мессер, мы будем вдвоем спасать вашего брата, — тихо, но непоколебимо проговорила Фьямметта.

— Я вынужден предположить, монсиньор, — обратился я к Великому Магистру, вздохнув с нарочитой грустью, — что мой брат Эд де Морей никогда не был тайным иоаннитом.

— Однако, в отличие от своего дяди Гуго, он никогда не надевал сразу два плаща, один поверх другого, — разгадав мое настроение, сказал Великий Магистр.

— Хочу передать своему брату эти ваши слова, монсиньор, — сказал на это я.

— Вот как! — последний раз удивился Великий Магистр.

— Клянусь вам, монсиньор, тем, что у меня нельзя отнять никакой силой, — торжественно изрек я, опустившись перед Великим Магистром на одно колено. — Я клянусь, что не подниму руку ни на одного из ваших братьев-рыцарей.

Огромная ночная птица безмолвно замерла надо мной.

Спустя несколько мгновений я услышал голос Великого Магистра, донесшийся словно бы издалека:

— Вам что-либо еще будет угодно, граф?

— Если позволите, монсиньор, — отвечал я, поднимаясь. — В счет моего годового дохода: лодку, парус, двадцать пять локтей пеньковой веревки, один боевой топор, пару бурдюков пресной воды, два десятка простых лепешек, два щита и кольчугу. Две кольчуги, монсиньор. Самого маленького размера.

И вот мы с Фьямметтой, окруженные мельтешением факелов и живых светляков, устремились во тьму — сверху вниз.

В сотне шагов от пристани, кишевшей воинами и их оружием, мы снарядили свой собственный флот и наконец, укрывшись между грозными тушами боевых галер Ордена Святого Иоанна Иерусалимского, покинули родосский берег.

Договорившись пред тем с одним из знатных рыцарей, я прицепил лодку веревкой к корме корабля, и мог теперь без всяких забот копить силы для главного дела и любоваться при свете звезд и молодой луны моей прекрасной невестой, красовавшейся, как самый настоящий рыцарь-крестоносец. Мерцание ее кольчуги и равномерный плеск весел на галере убаюкивали меня, и я, стараясь не заснуть, начинал-таки грезить наяву. Перед моими глазами вдруг проносились кони, потом я различил и всадников, пестрых, белых, черных. И вот в хаос этого безмолвного, призрачного сражения ворвался доблестный Эд де Морей, предводительствуя своими верными братьями-тамплиерами. Их белые плащи парили над полем битвы, их алые кресты рассекали ряды неприятеля, а впереди возвышался голубой дворец, «украшенный» безобразной черной башней, что дерзко упиралась в небеса.

— Мессер, положите голову мне на колени, — раздался ласковый голос Фьямметты. — У вас будет тяжелая ночь. Я разбужу вас, как только что-нибудь начнется.

«Боже мой! — обомлел я, очнувшись, как от удара. — Куда же я потащил это хрупкое создание?! Что же я делаю?!»

— Боже мой! — воскликнул я вслух. — Как же у меня хватило ума посадить вас в лодку! Вы просто околдовали меня своей отвагой! Ведь мы можем погибнуть оба! Но если погибнете вы, я буду обречен на вечную муку! Не будет мне прощения ни на земле, ни на небесах!

— Успокойтесь, мессер! — твердо сказала Фьямметта. — И не преувеличивайте.

— Еще не поздно, Фьямметта! — встрепенулся я. — Повернем! Я высажу вас на берег и благополучно успею туда и обратно.

— Одного я вас больше не отпущу никуда, — по-королевски властно изрекла Фьямметта. — Жизнь нужна мне только для того, чтобы видеть вас, мессер. Если вы хотите от меня отделаться, то бросьте меня в воду немедля.

Я схватился за голову, зарычал, подобно загнанному льву, и принялся учить Фьямметту, как следует обращаться с широким пехотным щитом и как укрываться им от падающих сверху стрел.

Не прошло и часа, как мы покинули земную твердь и углубились в морской сумрак, — и вот на возвышавшихся над нами кораблях начали раздаваться тревожные голоса и команды, а весельные рывки стали сильнее и беспокойней.

Кровь застучала у меня в висках. Я ополоснул лицо соленой водою и до боли вгляделся в сумрак. Оттуда, из тьмы, со стороны азиатского берега, на нас надвигалась какая-то невидимая тяжесть, и вскоре мне показалось, что мы приближаемся к развалинам крепостной стены. Так выглядел издалека, в ночной тьме, флот сельджукских наемников. Вскоре я смог различить паруса, ибо слабый ветер тянул нам навстречу с востока.

Неверные тоже заметили нежданных противников, и с их кораблей донеслись гортанные крики и звон оружия.

Я увидел, как на галерах иоаннитов стало вспыхивать то там, то здесь маленькое зарево — и вдруг первый огнедышащий змей, шипя и роняя с хвоста багровые искры, понесся высоко над водами.

Первый удар был очень метким, гораздо более удачным, чем последующие, и, может быть, сразу решил исход сражения, ошеломив неприятеля.

Глиняный снаряд с огнедышащей утробой угодил прямо в вершину мачты и, расколовшись, изрыгнул сноп багровых искр и вихрь раскаленной лавы, и эта лава потоком обрушилась вниз, на корабль, как на Содом и Гоморру, жгучим дождем, испепеляющим все живое или бывшее некогда живым. Парус превратился в сплетение огненных змей, которые теперь извивались и вслед за страшным дождем устремлялись вниз, довершая картину «казни египетской». С корабля донеслись душераздирающие вопли, и вот уже огромные факелы из живой человеческой плоти стали валится с него в темную воду.

— Помоги нам, Господь! — взмолился я, поднимаясь в лодке.

— Помоги нам, Господь! — робким эхом ответила за моей спиной Фьямметта, ужаснувшись «редкостному зрелищу», обещанному Великим Магистром иоаннитов.

— Сударыня! Теперь я вам приказываю! — строго изрек я, ибо с этого мгновения становился военачальником, а Фьямметта — всей моей армией. — Ложитесь на дно, прикройтесь щитом, как я вас учил, и не высовывайте головы, пока я вам не позволю сделать это.

Мысленно я вознес еще одну краткую молитву и, ухватившись за веревку, изо всех сил потянул лодку к боевой галере.

Фьямметта тихо загремела щитом, и я не стал оборачиваться, чтобы не обижать ее своим недоверием.

Как только раздался глухой стук и лодка содрогнулась, я тут же ударил топором по боку галеры и, перерубив конец веревки, что было мочи оттолкнулся от этой плавучей крепости.

Повернувшись назад, я поначалу даже испугался: Фьямметта укрылась так старательно, будто вовсе исчезла с моего утлого суденышка.

Я налег на весла, и вскоре мог обозреть всю картину этого необычайного морского сражения под покровом ночи.

Боевые галеры иоаннитов, выстроившись узким клином, уже рассекали наемный сельджукский флот, двигавшийся в сторону острова Родос беспорядочной стаей. Хвостатые звезды проносились по небу и падали вниз, ослепительно вспыхивая и растекаясь пламенем. Огонь, союзник иоаннитов, уже взял приступом полдюжины вражеских кораблей, и еще полдюжины их спешили отойти в сторону, уклоняясь от сражения и только оглашая поле боя, словно птичьим гамом, бранными криками.

Я опасался только каких-нибудь шальных стрел, поскольку неверные в злобном отчаянии беспрестанно стреляли из луков, и большинство пущенных жал не долетало до галер, щелкая вокруг нас по воде.

Один из сельджукских кораблей с обожженным бортом, с которого в воду так и стекали струйки горючей жидкости, тем не менее смело двигался вперед, явно избрав для поединка ту самую галеру, что любезно дотащила нас до жерла вулкана, извергавшегося посреди моря.

Я снова вспенил веслами темную воду и успел обогнуть чужой корабль в те самые мгновения, когда он другим своим боком уже сошелся с врагом. Раздался глухой удар, корабль вздрогнул, заскрипев своими деревянными ребрами, и как бы замер на месте.

Моя лодка, разогнавшись, храбро ткнула его в бок, но этот «рыцарский наскок», как я того и желал, остался незамеченным.

Размахнувшись топором, я вонзил его глубоко в плоть корабля над своей головой, крепко обвязал топор веревкой, после чего использовал его также в качестве лестницы, состоявшей из одной единственной ступени. Благодарю Бога за то, что Он, создавая мое тело, поберег тесто.

Забравшись наверх, я увидел, что праздник огня и крови уже в разгаре. Мечи ярко сверкали и оглашали мир своей древней песнью.

Я не ошибся в догадке: на этом корабле среди пестрого сельджукского сброда сражались румские тамплиеры. Их белые плащи, озаренные пламенем, светились как крылья ангелов. Наткнувшись на труп и подобрав кривую саблю, я ринулся в битву. Разумеется, моя память крепко удерживала все произнесенные ранее клятвы.

Мне приходилось отбивать удары со всех сторон, ибо теперь никто не мог догадаться, откуда я взялся и чью сторону держу. Впрочем, эту свою независимость я был вынужден нарушить. Пробившись к двум грозным рыцарям, которые сошлись в равном и смертельном поединке, я невольно повернулся лицом к иоанниту, став плечом к плечу с тамплиером и даже — в надежде, что он уже узнал меня, — выступив на шаг вперед. Иоаннит же естественным движением меча решил убрать прочь внезапную помеху. Я подставил мечу изгиб сельджукской сабли, меч весьма учтиво скользнул по ней в сторону, и в тот же миг я с размаху ударил рыцаря ногой прямо в срамное место. Он издал настоящий бычий стон и согнулся передо мной в самом любезном поклоне.

— Вы узнали меня, брат? — спросил я тамплиера, казавшегося древним седобородым богом войны, сошедшим на землю.

— Узнал, мессир, — глухо ответил тот. — Годы прошли.

— Где комтур? — с душевным трепетом вопросил я.

— Там! — указал тамплиер. — Смотрите, мессир.

Я посмотрел и ужаснулся: корабль, на который указывал старый рыцарь, был весь, от носа до кормы, охвачен пламенем.

— Благодарю вас, брат, — сказал я, но вместо прощания у меня вырвались горькие слова, — Зачем вы ввязались в эту грязную затею?! Вы здесь погибнете все!

— Я знаю, мессир, — хладнокровно ответил рыцарь. — За этим мы сюда и пришли.

— Помоги вам Бог, — только и оставалось сказать мне.

— Помоги Господь и вам, мессир, — отвечал один из последних настоящих тамплиеров, не поднимая меча и все еще честно дожидаясь, пока его благородный противник не оправится от гнусного и позорного удара. — Помолитесь за всех нас.

— Я помолюсь, — искренне пообещал я и ринулся обратно.

Прихватив с собой кривую саблю, я соскочил обратно в лодку и, напрягши все силы, вырвал топор из тела корабля.

— Вы нашли своего брата, мессер? — донесся из-под щита робкий голосок Фьямметты.

— Нет, — отвечал я, — но теперь знаю, где он.

— Я могу посмотреть? — с облегчением спросила Фьямметта.

Несколько мгновений я колебался, но потом, скрипя сердце, позволил своей черепашке высунуть головку из панциря.

— Милосердный Боже! — в неописуемом ужасе воскликнула она, увидев посреди моря жаркий костер. — Там же все горит!

— Я надеюсь именно на милосердие Господне, — твердо сказал я и вновь повелел ей спрятаться под щитом.

Весла стали горячими — такую я задал им работу, да и ладони мои уже пылали, точно обожженные греческим огнем.

Я немного не успел достичь цели, когда черная лапа морского чудовища вдруг ухватилась за край лодки. Одним махом сабли я отсек эту лапу и услышал крик, захлебнувшийся спустя пару мгновений. И вдруг со всех сторон потянулись ко мне бородатые чудовища, сверкавшие глазами и скалившие пасти. Выглянув из-под щита, Фьямметта завизжала от ужаса.

Теми чудовищами были обожженные сельджуки, которые попрыгали с пылавшего корабля в воду. Я бросил весла и теперь размахивал саблей, с хрустом разрубая головы, ибо больше мне ничего не оставалось делать. Наконец их всех поглотила пучина, но, опасаясь мести изувеченных утопленников, я еще долго приглядывался к темной глади, поблескивавшей призрачными багровыми огоньками, отражениями губительных огней.

Когда я поднял голову, зарево, охватившее половину неба, поднималось над злосчастным кораблем.

Уцепившись топором за его бок, я на этот раз решил-таки поднять из укрытия Фьямметту.

— Сударыня! — грозно произнес я. — Вот вам моя сабля. Если кто-нибудь, кроме меня и брата, полезет в лодку, лишайте его жизни без жалости. Иначе придется отдать свою собственную жизнь.

Я вложил рукоятку сабли в дрожавшие пальцы моей возлюбленной, сжал их и благословил коротким поцелуем.

Фьямметта не проронила ни слова, когда я снял с себя кольчугу, потом прыгнул с лодки, чтобы основательно намокнуть и остыть, а потом, уже без промедления, полез наверх, в огнедышащее пекло.

Оказавшись на корабле, я решил, что угодил прямо в преисподнюю на раскаленную жаровню с углями.

Посреди ослепляющего пламени возвышалась мачта, напомнившая мне позорный столб парижского эшафота.

«От одного медленного огня я спасся, чтобы по своей воле залезть в другой», — думал я, чувствуя, как, высохнув за один вздох моей груди, уже спекается с кожей холщовая одежда.

— Эд! Брат мой Эд! — крикнул я и с трудом вновь наполнил свою грудь обжигающим плоть эфиром.

И Господь проявил к нам, грешным, свою милость. Я услышал слабый отклик и, бросившись в ту сторону, увидел наконец комтура. Он сидел, бессильно вытянув ноги и привалившись спиною к борту корабля.

Мне показалось, что он ничуть не изменился за семь лет, даже седины не прибавилось в его роскошной, завитой по краям бороде.

— Брат мой Эд! — в несказанной радости воскликнул я, подскакивая к нему и невольно пытаясь загородить его от огня.

— Это вы, мессир! — со слабой улыбкой проговорил комтур, не выказывая никакого удивления. — Хороший сон.

Мой брат Эд был ранен. Левое плечо и шея у него так и светились алой охрой.

— Не зовите меня мессиром! — потребовал я. — Мы — кровные братья. Я узнал, что мы одного рода.

Взгляд комтура просветлел.

— Хорошая новость, — более живым голосом произнес он и присмотрелся ко мне. — Вы сильно изменились, мес… брат мой.

Губы его плотно сжались, и он решил подняться на ноги. Доски за его лопатками оказались все в потеках крови. Бросившись помогать брату с правой стороны, я заглянул ему на спину. Удар кинжалом явно был нанесен самым предательским образом: сзади, в шею. Но острие прошло мимо позвонков и, по счастью, не рассекло жизненных жил.

Кольчуга рыцаря Эда показалась мне не холодней стенки закипающего котла.

— Какой-то негодяй из османов, — скрежеща зубами от боли, проговорил комтур. — Я не заметил его. Когда они увидели иоаннитов, то подумали, что мы с ними заодно. Проклятье!

Мой брат, в отличие от меня, весил немало и еле передвигал ногами, однако нам удалось-таки пересечь этот «адский мост», хотя и слегка поджарившись с боков. Дважды его белый плащ загорался с краев, и я едва успевал сбивать пламя, пытавшееся отнять у ком-тура последнее сокровище Ордена.

— Откуда ты взялся, брат? — вдруг мрачно спросил Эд де Морей, когда мы добрались до борта. — Ты кто, иоаннит?

— Никогда не считал себя тем, кем ты меня называешь, — довольно грубо ответил я и так же грубо, не говоря более ни слова, стал обвязывать его вокруг пояса веревкой.

И вот, наконец, надрываясь от натуги и обугливаясь с боков, я опустил своего нелегкого братца в лодку. Оставив веревку, я взглянул на свои ладони: они пылали еще жарче наступавшего на меня пламени, на них совсем не осталось живой кожи.

Более не вытерпев жара, я прыгнул прямо с корабля в темное море, стараясь только не угодить в лодку, и, как мне показалось, в воде сразу зашипел весь, как головешка.

Я содрогнулся, когда вынырнул перед лодкой: какой-то неверный уже успел перевалиться в нее, и только его ноги еще свешивались вниз, в воду. Я ухватился за них и изо всех сил потянул на себя. Безвольное тело обвалилось мне на голову, едва не потопив. Это был труп.

Заняв его место в своей лодке, я обнаружил в ней целую лужу крови. Кровь я обнаружил и на нежных пальчиках Фьямметты, все так же судорожно сжимавших рукоятку сабли. Прелестное лицо моей красавицы, даже несмотря на красные отсветы огней, казалось белее тамплиерского плаща. Не меньших усилий, чем спустить своего брата вниз, стоило мне разжать ее оцепеневшие пальчики и освободить из них саблю, которой она так умело воспользовалась в мое отсутствие. Я набрал полную горсть воды и плеснул ей в глаза. Фьямметта вскрикнула и затряслась всем телом. Тогда я обхватил ее руками и стал гладить самую дорогую мою кольчугу, покрывая холодные щечки Фьямметты вовсе не уместными посреди великого сражения поцелуями.

— Представь меня этой столь же отважной, сколь и прекрасной даме, брат мой, — раздался окрепший голос доблестного комтура.

Не успели мы отплыть и на десяток взмахов весел, как Фьямметта уже хлопотала вокруг моего брата, устраивая ему более удобное ложе, промывая его рану, поднося к его губам бурдюк с пресной водой и нанося моему сердцу едва заметные уколы ревности, впрочем весьма приятные.

Вся западная половина ночи пылала невиданными кострами. Вся восточная половина ночи была темна и безвидна.

— Теперь наш путь — туда! — указал я на восток.

— Разве не к нашему острову?! — поразилась Фьямметта.

— Любовь моя! Всему свой черед, — ответил я ей. — На нашем острове мы будем жить долго и счастливо, но пока наш путь лежит на восток. Там — спасение моего брата. Там — Хасан Добрая Ночь, у которого в руках мое главное наследство. Молитесь, чтобы подул западный ветер.

Западный ветер подул на следующий день, после полудня. Я установил небольшой парус, и с наслаждением открыл свои спекшиеся ладони солнцу. Фьямметта в ужасе отводила от них глаза.

Освободившаяся от кольчуги, одетая юным пажом, отдохнувшая от тревог и опасностей минувшей ночи, порозовевшая на солнце, она была так обворожительна, что у меня перехватывало дыхание и слабли колени.

Когда вновь опустились теплые сумерки, а рыцарь Эд крепко заснул на корме, я переманил Фьямметту на нос своего замечательного корабля и опустил парус ниже, так что материя как бы загородила от нас соблюдавшего монастырские обеты комтура.

— Мессер! — опасливо прошептала Фьямметта.

— Моя госпожа! — взмолился я, уткнув голову ей в колени. — Знаю, что вы обещали доброму святому отцу вплоть до нашего венчания целовать меня только в лоб. Пусть так и будет! Я же подобных обещаний не давал, и признаюсь вам, что сопротивляться моей любви к вам у меня более нет никаких сил. Так поцелуйте же меня в лоб, а там будь что будет!

Дрожащими руками Фьямметта обхватила мою голову и потянула к себе. Весь я превратился в единый порыв любви, и весь двинулся к ее губам, и ноги ее тоже дрогнули, допуская меня всего к этому священному поцелую. Я обнял мою прекрасную Фьямметту, и вот она коснулась своими горячими губами моего лба. Что был пылающий флот в сравнении с огнем ее губ!

Если сказано в Писании: «и будут одна плоть» — то более нерасторжимого сплава, что закипел в маленькой деревянной плошке посреди темного моря, нельзя было бы найти в ту ночь ни в одной из кузниц и плавилен всего поднебесного мира.

Утром же нового дня мы увидели близкий берег.

 

Конец весны — начало лета 1314 года

Каменистое мелководье Азии встречало нас ясным утром, вселявшим в душу самые радостные надежды.

Я пригляделся к берегу и, выбрав себе «пристань» с небольшим гротом, в котором можно было временно укрыться от обещавшего жаркий полдень солнца, и чужих недобрых глаз, грозивших опасной полночью, направил лодку к тому убежищу. Я отталкивался веслом от дна, обернув нестерпимо саднившие ладони кусками ткани.

Мой брат Эд де Морей очнулся, когда лодка вздрогнула от столкновения с крупным камнем, что лежал на самом краю сухой тверди. Он открыл глаза, удивленно осмотрелся вокруг и сказал:

— Хорошие новости.

Уже когда мы повели его по круглым окатышам, мягко шуршавшим под ногами, в тот тенистый грот, он стал рассказывать нам свой сон, увиденный минувшей ночью, которая для нас с Фьямметтой оказалась вполне бессонной.

— Мне привиделось странное событие, — признался мой брат-тамплиер. — Будто бы я поднимался по темной лестнице на какую-то очень высокую башню. И там, по пути, я видел моих братьев-рыцарей, защищавших бойницы. Все они были мертвы. А некоторые из них выглядели и вовсе иссохшими скелетами. То восхождение длилось невыносимо долго, и вот наконец я вошел в какое-то сумрачное помещение на самой вершине башни. Там стоял уставленный роскошными блюдами стол, за которым могло бы уместиться не менее двух дюжин пирующих. Но за столом сидел всего один человек, маленький и в какой-то невзрачной одежде или, если припомнить, вовсе без нее. По своему виду он совсем не казался опасным, однако мне было открыто, что именно он коварно захватил цитадель Ордена, погубил всех доблестных рыцарей и теперь празднует здесь свою победу. Тогда я вынул из ножен свой меч и, пылая гневом, двинулся прямо на него…

— А он стал убегать от тебя, братец, — весело проговорил я. — Он был юрким, как мышь. Верно?

— Верно, — изумленно подтвердил Эд де Морей.

— Ты сокрушил мечом стол того нечестивого пиршества, но так и не достал негодяя, — с усмешкой продолжал я. — Он дал от тебя деру. Ты спустился за ним в подземелье, но и там он ускользнул от тебя. Если не ошибаюсь, прыгнул в реку.

— Ты мне всегда казался колдуном, брат, — глухо пробормотал комтур.

— Я тоже видел этот сон, — признался я, — только немногим ранее. Приглядись ко мне, славный комтур, и припомни, как выглядел тот негодяй. Ты обнаружишь в нас много сходства.

Когда Фьямметта устроила для комтура подходящее ложе и мы помогли ему опуститься навзничь, он перевел дух от боли, снова подступившей к нему, и вперил омраченный взор в темный каменный свод.

— Там, во сне, на меня обрушилась вся башня, а потом поднялись воды и поглотили меня, и я проснулся, — грустно проговорил Эд де Морей. — Все мои братья-рыцари погибли. В том нет сомнения. Я, как комтур, обязан был остаться с ними. Меня слишком ошеломил тот предательский удар. Меня слишком удивило твое появление, брат. Я поддался на твои уговоры и проявил малодушие и глупость.

— Скажи-ка мне, Эд, — сдерживая гнев, обратился я к нему, — чем же разумнее была вся эта гибельная затея: вместе с наемниками-иноверцами напасть на острова иоаннитов?

— А что нам оставалось делать? — мрачно усмехнулся комтур.

— Как это «что оставалось делать»? — поразился я.

— Румская капелла Ордена исполнила свое предназначение семь лет тому назад, — отвечал Эд де Морей. — Кому еще нужны мы были в Руме, рассыпавшемся в прах? Монголам? Караманцам? Никаких христианских паломников давно уже нет на этих путях. Где нам оставалось искать пристанище? Во Франции, где тамплиеров гонят, как самых отъявленных еретиков? У кого искать службу? Грезы о Святой Земле давно растаяли. За доставку на Родос платила Венеция — только и всего. Нам нужно было уйти достойно, встретившись с достойным противником — только и всего. Иоанниты — наши старые недруги, но на поле битвы они нам равны.

— Большинство тамплиеров, признавших обвинения в богоотступничестве и потому помилованных королем, вступило в Орден Иоанна, — поведал я комтуру горькую истину. — Вполне возможно, что вы плыли в ночи сражаться со своими бывшими «братьями».

— Тем лучше, — поморщившись, изрек Эд де Морей. — Но ведь ты, брат, был Посланником. «Священное предание» гласит, что Орден пройдет очищение. Что же ты можешь сказать мне, брат?

Полным тревоги и сомнения взором комтур Румской капеллы смотрел на меня.

— Я могу сказать, что Орден прошел истинное очищение, — твердо ответил я ему. — Теперь ты, брат мой Эд, и есть истинный Орден тамплиеров. Потому-то я и послан Провидением уберечь твою жизнь.

Глаза Эда де Морея несказанно расширились. Некоторое время он пребывал в оцепенении, и я сидел перед ним, не отводя взгляда.

Наконец он опустил веки, и черты его отразили слабое успокоение.

— Что впереди? — едва слышно прошептал он.

— Конья! — напротив, громогласно изрек я. — Румская капелла Ордена бедных рыцарей Соломонова Храма. Славные подвиги и Святая Земля.

Ясное утро, попутный ветер и мои добрые предчувствия не обманули меня. Оставив свою маленькую армию в пещере, я спустя всего половину часа отыскал дорогу, покрытую теплой и мягкой пылью, а другую половину часа потратил на то, чтобы найти на ней нищего странника, который еще издали ответил мне на все тайные знаки, известные суфийским последователям всех многочисленных братств. Я узнал, что ветер пригнал нашу лодку к берегам маленького эмирата Теке, столица которого, Атталия, находилась всего в десяти милях от места нашей дерзкой высадки.

К полудню я обзавелся приличной повозкой и достаточным количеством провизии. Сабля и обе кольчуги превратились в пару крепких жеребцов, и, как только солнце стало клониться к закату, а жара спала, мы двинулись в путь.

Несмотря на все наши хлопоты, рана, нанесенная не только плоти доблестного рыцаря-тамплиера Эда де Морея, но и его душе, угнетала его все сильнее, и за один дневной переход до Коньи, недавно захваченной воинственным племенем караманцев, он наконец надумал умирать. Я накинулся на него с братскими упреками и все-таки сумел убедить его, что комтуру Ордена никак не престало отдавать Богу душу за пределами капеллы, посреди земель, подвластных неверным.

Привратники были уж не те. У ворот Коньи стояли четверо хмурых караманских варваров, и я уже было решил проститься с последними динарами, вырученными от продажи нашего воинского снаряжения. Но тут славный комтур нашел в себе силы — я сразу догадался, что жизненных сил в нем скрывается больше, чем казалось ему самому — и, поднявшись, вытянул из повозки руку, державшую на цепочке особый медальон — тангэ. Привратники узнали и медальон, и самого рыцаря Эда и, рассыпавшись в частых, мелких поклонах, пропустили нас в город. Видимо, доблесть великана-иноверца уже стала преданием на этих землях.

У приора румской капеллы Ордена за прошедшие годы прибавилось и седины, и испуга.

— Комтур не слишком легко ранен, — сообщил я ему по въезде во двор. — Распорядитесь, мессир приор, о всем необходимом в таком случае.

— Святая Дева! — воскликнул добрый приор, крестясь и тараща глаза. — Где же все остальные братья?

— Заупокойную мессу по всем остальным братьям вы будете служить после того, как устроите все дела с живым, — сказал я ему.

— Иисус милосердный! — задрожал приор.

И в третий раз он призвал небесных покровителей христианского мира, увидев Фьямметту, появившуюся из-за полога повозки.

— И такая знатная госпожа не побоялась таких дорог! — пробормотал он, узнав, что встречает на пороге капеллы невесту Посланника.

Когда мы наконец уложили комтура в его прохладной келье, напитанной ароматом церковного воска, он крепко — чересчур крепко для испускавшего дух человека — взял меня за плечо и привлек близко к себе.

— Мне пора уходить, брат мой, — тихо проговорил он. — За мной остался долг: окончить свой рассказ, начатый в Халдии, и передать тебе последний привет ее наместника.

— Благодарю. Хотелось бы узнать, как поживает теперь этот веселый Архимед, — с беззаботной улыбкой проговорил я, как бы пропустив мимо ушей мрачное предупреждение комтура.

— На нашей грешной земле он более не поживает, — отвечал Эд де Морей. — Скоро минет семь лет с того дня, вернее той ночи, когда он вознесся в лучший мир и сделал это в полном согласии со своим достоинством. Ему можно позавидовать. Вспомни, брат, ночь нашего пути в Кигану. Вспомни высокую гору и крепость на ее вершине. А теперь вообрази себе огнедышащую пасть огромного вулкана, в которую превратилась вся эта гора. Пылающий корабль показался бы тебе попросту горящим перышком, если бы ты увидел то ужасное и величественное зрелище. На два своих годовых жалования Лев Кавасит купил лучшей китайской смеси селитры с серой и наполнил ею отопительные трубы, проложенные в стенах крепости. Когда во Дворце узнали о его неповиновении, Лев Кавасит был тотчас лишен наместничества, но явиться во Дворец он наотрез отказался. Тогда за ним был послан отряд личной стражи императора. Лев Кавасит не стал губить подневольных душ. Напротив, он заранее выпроводил всех своих воинов и слуг вон из крепости и выпустил из клеток на волю всех диковинных птиц, а из водоема — в речку всех рыбок. Затем он устроил себе самое роскошное пиршество, на которое только был способен и, совершив возлияние за здоровье всех своих живых друзей и за упокоение всех усопших, поджег пропитанную маслом веревку, которая тянулась к ближайшей трубе. Все его великолепные покои, которым позавидовали бы и римские цезари, обратились в огненный вихрь. Тот огненный вихрь затмил половину звезд. Грохот раздался такой, что кони, стоявшие на дальних перевалах, не могли устоять на ногах. Поговаривали, что вспышку над горами заметили даже в Трапезунде.

— Тебе довелось увидеть этот последний фокус Архимеда? — вопросил я.

— Да, — ответил комтур. — Он пригласил меня еще той ночью, когда мы были у него, точно рассчитав день императорского гнева. Он даже указал мне перевал, с которого можно подивиться этому невиданному зрелищу в полной мере. Я обещал ему, что приду. Я встретил на перевале одного из его доверенных людей, который тут же отправился в крепость. Мне кажется, что Лев Кавасит даже задержал свое представление на один день, дожидаясь меня.

Тут-то Лев Кавасит, бог механики и точных расчетов, оказал и мне неоценимую услугу!

— Вот и теперь, брат, как раз появился повод к тому, чтобы ты выполнил еще одно обещание, — сказал я и навис над комтуром грозной тучей. — Я приложил немало трудов, чтобы довезти тебя живым до капеллы Ордена, боясь, что твой труп останется в чужих пустынях. Ты обязан исполнить мою просьбу.

— Я готов, брат, — тяжело вздохнул комтур. — Если это дело мне будет по силам.

— По силам, — уверенно подтвердил я. — Обещай мне… нет, обещай нам обоим, брат, — с этими словами я привлек к ложу Фьямметту, стоявшую на шаг позади, — что ты не станешь умирать еще двенадцать дней. Ты должен продержаться еще ровно двенадцать дней. Затем ты узнаешь кое-какую новость, кое-что увидишь и тогда окончательно решишь, оставаться ли тебе на этой грешной земле до конца отмеренного вовсе не тобою срока или же, проявив своеволие, отказаться от воли к жизни. Обещай мне, брат.

— Что ты задумал, брат? — с тревогой спросил комтур.

— Раз тебя еще беспокоят чужие замыслы, значит, ты еще оглядываешься назад и в настоящие покойники совсем не годишься, — с усмешкой заметил я. — Обещай.

Рыцарь Эд де Морей закрыл глаза и, немного помолчав, произнес то, что я и хотел от него услышать.

Без промедления выйдя из кельи в темный коридор и выведя вместе с собой Фьямметту, я прошептал ей на ухо:

— Я должен отлучиться из капеллы, как рассчитываю не более, чем на двенадцать дней. Я надеюсь, что мне удастся поднять брата на ноги. Я хочу привезти этому старому, уставшему от жизни холостяку хорошую невесту.

— Невесту?! — обомлела Фьямметта. Несказанное удивление Фьямметты мне тоже было на руку.

— Невесту! — решительно подтвердил я. — Редкостную, скажу я вам, сударыня, невесту. Может быть, мне удастся пронзить одной стрелой двух уток — и я смогу встретиться с дервишем в тех же местах, где водятся невесты рыцарей-тамплиеров, дающих обет безбрачия.

В любом из глаз Фьямметты я мог бы утонуть, как в морской пучине, такими огромными и бездонными сделались они в эти мгновения.

— Мой брат должен продержаться двенадцать дней, — продолжал я. — Радость моя, вы тоже должны выдержать двенадцать дней моего отсутствия. Иначе невозможно. Кто еще здесь сможет ухаживать за раненым так же искусно, как это делаете вы? Кроме того, Эд давал обещание нам обоим, и потому, видя вас постоянно перед глазами, он просто посовестится умереть, даже в мгновение крайней слабости. Такие рыцари, как он, своего слова не преступают.

Скорее безумная затея с невестой, чем необходимость попечения о раненом, полностью обезоружила Фьямметту. Она только поцеловала меня в лоб и тихо, покорно проговорила:

— Я буду непрестанно молиться о вас, мессер.

— Молитесь о нас обоих, сударыня, — ответил я ей.

Не прошло и часа, как Румская капелла Ордена бедных рыцарей Соломонова Храма превратилась в маленький камешек, затерянный на краю земного предела, да и сама Конья уже смогла бы поместиться на моей ладони.

Я гнал коней во всю мочь и гораздо раньше, чем рассчитывал, достиг того самого места у реки, где вернул меня в явь, а, возможно, и в земную жизнь мудрый дервиш Хасан по прозвищу Добрая Ночь. Здесь я, действительно провел еще одну ночь, оказавшуюся не слишком доброй, поскольку мои надежды не сбылись и дервиша я так и не дождался. Признаюсь, что я не сошел бы с того места еще неделю, если бы мне удалось выторговать у брата месячный срок.

Я оставил обоих коней выше в горах, в небольшом ущелье, что было покрыто скупым кустарником, а сам двинулся дальше.

Три дня я прыгал по утесам, как горный козел, и на исходе третьего дня уже был готов впасть в отчаяние. В полном изнеможении я уселся на самом краю одной из пропастей и стал смотреть, как солнце медленно скатывается в ложбину между двумя заснеженными, не доступными для человека, вершинами.

Позади меня раздался стук камня, сорвавшегося со склона горы. Тотчас вскочил я на ноги и повернулся — и замер, пораженный тенями, словно выведенными на склонах китайскими чернилами. Я видел зубчатые стены грозной цитадели, неприступные башни и отверстия бойниц.

Опрометью повернувшись на другую сторону света, я обнаружил и каменное воплощение цитадели, которую еще несколько мгновений назад не мог отличить от нагромождения скал. Эта цитадель возвышалась прямо надо мной по другую сторону пропасти.

— Рас Альхаг! — содрогнувшись, прошептал я.

Итак, на закате дня мне помогло солнце, а ночью мне пришла на выручку луна. Она проложила по камням свои серебристые дорожки, которые и перевели меня через пропасть прямо под стены цитадели.

Зная, что грядущий день моего путешествия. по горам Тавра будет труднее и опаснее всех предыдущих, взятых вместе, я укрепил свои силы непродолжительным сном, свернувшись по-собачьи под самой высокой и неприступной кладкой.

С первыми лучами дневного светила я встал на ноги, и, пока солнце поднималось к вершине небосвода, я, словно торопясь следом за ним, карабкался вверх по крепостной стене. Я благодарил Бога за то, что некогда Он надоумил меня не унывать в темнице и не терять там времени даром. Теперь безо всяких кинжалов, посредством всего двадцати пальцев, я взбирался по отвесной круче с быстротою напуганного таракана.

Мне показалось, что я даже обогнал солнце. Двор крепости был так знаком, что на одно мгновение меня охватило чувство, будто я вернулся домой. Я видел ту самую башню с дверцей, приоткрытой не менее десятилетия тому назад. Видел травинки, которыми та дверца обросла, и даже какие-то голубые цветочки, в прошлый раз отсутствовавшие, поскольку тогда уже начиналась осень. Я видел тот самый колодец, вокруг которого до сих пор валялись восемь мертвых тел, восемь скелетов, облаченных в истлевшие лохмотья.

Без всякого страха я пересек двор цитадели, не решившись, однако, заглядывать в колодец, а затем без всякого страха протиснулся через щель при оцепеневшей дверце и стал вновь подниматься наверх. Ступени были усеяны костями и ржавым оружием.

В ту самую комнату, где происходило мое неудачное пиршество, я заглядывать тоже не стал, а сразу поднялся на верхнюю площадку, властно оглядел весь ослепительный горный простор и, повернувшись лицом на Восток, возгласил на ассасинском наречии:

— Акиса! Я пришел! Я жду тебя!

И к этому призыву я добавил одно слово, то самое тайное слово, которое было произнесено мною во Дворце Филиппа от Капетингов, слово высшей власти в братстве ассасинов, очень короткое слово, которое в переводе на язык простых смертных могло бы прозвучать так: «Я, песчаная змея, опускаю свою голову в воду».

Вслед за тем я спустился на несколько ступеней вниз и безо всякого страха толкнул знакомую дверь. С тяжким скрипом она отворилась, и я вошел внутрь.

За минувшие годы ничего не изменилось и здесь, будто я оказался единственным человеком, попавшим сюда с тех самых пор, когда здесь происходил удивительный поединок, случившийся, по всей видимости, как во сне, так и наяву. Я увидел перерубленный стол, разбросанные блюда, косточки плодов и некогда искусно изжаренных фазанов. Я подумал, что семь лет назад мой собственный голод изготовил все эти яства во сне, а затем вынес их с кухни сновидения в опасную явь.

Я уселся на самый конец длинной лавки, взяв в руки серебряный поднос, отшлифованный до зеркального блеска. и отвернулся от двери к стене. Свет из высокого окошка широкой полосой опускался вниз позади меня, прямо к самой двери.

Мне пришло в голову, что там, наверху, я совершенно напрасно тратил силы на крик. Можно было позвать Акису самым тихим шепотом — и она пришла бы без промедления.

Мое сердце не успело ударить и тысячи раз, как в проеме двери беззвучно появилась хрупкая фигурка, похожая на юного герольда, отражение которой я заметил на глади подноса.

Я был уверен, что у Акисы нет ни желания, ни приказа убить меня в этот час. Я знал, что она, однако, бросит в меня одну из своих смертоносных звезд. Я знал, что она сделает это, дабы обезвредить мою правую руку. И молниеносно прикрыл подносом правое плечо.

Серебряный поднос содрогнулся таким громким звоном, что у меня заложило уши. Жало отлетело прочь и царапнуло стену.

Спустя одну четверть мгновения я уже стоял лицом к Акисе, прикрывая подносом грудь.

Голос, мною услышанный, несомненно принадлежал уже не какой-нибудь злой и пронырливой девчонке, а настоящей повелительнице ассасин, царице недоступных вершин, окружавших эту призрачную цитадель.

— Ты звал меня, Посланник, — выказывая совершенное спокойствие, промолвила Акиса. — Я пришла. Что тебе?

— Ты осталась в дверях, — коварно заметил я. — Ты опасаешься меня?

Не отвечая ни слова, Акиса Черная Молния сделала три шага навстречу.

Она стала еще прекрасней! Губы ее стали еще спелее, черные пропасти ее глаз стали еще глубже.

Я с великим трудом сдержал порывистый вздох и твердо сказал самому себе: «Сейчас перед тобой злой демон — и не более того. Злое и опасное искушение — и не более того. Будь начеку».

— Ты нужна мне, — властно произнес я. — Есть человек, который должен умереть от твоей руки. Но я сомневаюсь в тебе. Я слышал сказки о твоем коварстве, но мои глаза видели только твои промахи — три промаха и ни капли крови.

Акиса Черная Молния сделала еще один шаг навстречу. Быстрым движением она сорвала с головы темный тюрбан — и по ее плечам рассыпался, а вернее сказать, прямо-таки обрушился на плечи водопад роскошных волос черноты воронова крыла. И я увидел тонкую косичку, протянувшуюся вниз через ее висок и щеку. Не менее дюжины узелков из золотых нитей было вплетено в нее, и по этим узелкам, принятым среди высшего круга ассасин, можно было сосчитать число смертей, принесенных Черной Молнией в шатры, дворцы и караваны.

Медленно подняв руку, Акиса указала пальцем на один из узелков.

— Султан Масуд, — коротко назвала она бедную душу, некогда вылетевшую из тела и запутавшуюся в ее густых волосах.

— Где было место Филиппу от Капетингов? — спросил я, ничуть не удивившись такой новости.

— Здесь, — коснулась Акиса середины косички.

— Почему же ты не пришла за ним снова? — задал я еще один вопрос.

— На пути встал Посланник, — был мне ответ. — Старец признавал твою волю, а срок ее печати — вечность. Ты вставал на моем пути. Там, куда ты не приходил, ты мог бы найти след имама.

И с этими словами Акиса быстро пропустила всю косичку между пальцами.

— Тогда покажи мне, где место франка Эда де Морея? — повелел я.

Акиса Черная Молния непоколебимо стояла на своем месте, но что-то дрогнуло перед моими глазами: не то прозрачный эфир, не то солнечный свет, исходивший вниз из высокого окна.

— Ему место — первому, — глухо ответила она, более не притрагиваясь к своему богатству — золотой грозди мертвецов.

— Ныне в твоей воли оставить его последним, — изрек я. — Я приведу тебя к нему. Он не станет защищаться. Я сойду с твоего пути и сниму печать своей воли.

Акиса отступила на шаг назад, и я подумал, что никак нельзя подпустить ее к двери. Тогда я осторожно двинулся в правую сторону, намереваясь хотя бы отчасти обойти ее с «фланга».

— Нет, — услышал я тихий голос, который не мог принадлежать злому духу.

— Обстоятельства таковы, — сказал я на простом арабском наречии, продолжая переступать вправо, — что он получил двойное ранение — в плоть и душу. Теперь нужен искусный удар, который разом прекратит его муки.

— Нет, — донесся до меня едва слышный стон.

— Тогда я ставлю перед тобой выбор, Акиса, — громогласно изрек я, вообразив себя повелителем ассасин, самим Старцем Горы. — Убить франка Эда де Морея или стать ему женой.

Хрупкая фигурка черного «герольда» содрогнулась, а луч солнечного света остался непоколебим.

— Нет! — неосязаемо шелохнулся эфир, наполнявший мрачную башню.

Я вовремя воспользовался смятением гордой Акисы и совершил один из тех необыкновенных прыжков, которым был обучен в непроницаемом сумраке своей прошлой жизни. Я оттолкнул от себя каменные плиты пола, перевернулся в полете через голову и, уже падая вниз, ударил ногой по двери и с треском захлопнул ее. Я хотел, чтобы на внутренней стороне двери оказался засов — и мое желание исполнилось наяву. Одной десятой части мгновения мне хватило, чтобы плечом задвинуть его и вновь укрыть свою бренную плоть зеркальным подносом. Яркая искра мелькнула в луче света — и новая смертельная звезда оглушительно ужалила мой щит.

— Убей франка Эда де Морея или стань ему женой! — властно повторил я свое повеление.

— Нет!

Тогда я вновь произнес ассасинское слово власти, которым владел по праву, данному мне, как я был теперь уверен, едва ли не самим Старцем Горы в ночной тьме моей неведомой жизни.

И даже на это священное слово Акиса ответила отказом, тем самым отрекшись и от своего смертоносного братства. Это ее неповиновение было добрым знаком, но таило в себе и новую опасность.

«Вот еще одна маленькая песчинка упала в утробу дьявольского механизма», — подумал я и весело проговорил:

— Значит, мне придется сделать то, что не удавалось еще ни одному из смертных: поймать настоящую молнию голыми руками.

Вечности предстояло вместиться в ближайшие два-три мгновения. Чтобы обезвредить Акису, нужно было первым делом обхватить ее, обнять крепче, чем обнимал я когда-то в райском уголке Флоренции мою прелестную Фьямметту, придавить к полу. В этих объятиях и таилась для меня самая страшная опасность. Заключив в объятия Акису, я мог бы превратиться в кусок теплого, а потом и остывшего теста.

Однако в своей новой жизни я был уже не одинок, а потому цена моей смерти была очень высока, слишком высока, покрыть ее не хватило бы никакого египетского наследства.

Потому я помолился и превратил свое сердце в камень.

Я знал, что смогу поймать Акису только ястребиным наскоком, только посредством одного из своих жонглерских прыжков.

Я стал отходить от двери, снова двигаясь по кругу, как бы оставляя взору Акисы дверь, несомненно ставшую для нее более вожделенной целью, чем смерть всех ее врагов.

Она тоже стала двигаться по дуге, огибая разрубленный стол и прижимаясь спиной к стене.

Я поймал подносом солнечный луч, на одно мгновение направил его прямо в глаза Акисе и тут же отвел его в сторону, как бы обнажая свой левый бок.

Я успел-таки подставить поднос против пущенного в меня жала, оно клацнуло по его краю, и я глухо вскрикнул, сделав вид, будто оно, отскочив, сумело укусить меня за руку.

Черная тень метнулась к двери, а спустя одну сотую часть мгновения я уже летел ястребом над остатками древнего пиршества. И не успела Акиса сдвинуть засов на ноготь в сторону, как я обрушился на нее всем телом, вмял ее в дверные доски, вцепился руками ей в плечи, а коленями обхватил бедра, и, тут же оттолкнувшись от двери, опрокинулся вместе с ней навзничь.

Первый удар был так силен, что ворот ее плотной холщовой одежды втиснулся под край засова и при падении с треском разорвался, раскроив легкую ассасинскую амету от плеча до самого пояса.

Смягчив падение Акисы своим собственным телом, я тут же перекатился на живот, пытаясь придавить ее к полу, но она, сумев-таки извернуться, оказалась передо мной лицом к лицу и вцепилась мне когтями в шею. Ее великолепные волосы черным вихрем разметались по полу — теперь смотреть бы на них и любоваться, но куда там!

Освободиться от ее хватки не составляло труда — мои руки мне подчинялись вполне, да вот только глаза и сердце были не слишком стойкими воинами. Невольно отступили мои глаза от злобных глаз Акисы и не утерпели — приметили-таки матовую гладь прекрасной груди и темную округлость соска, способную поглотить все силы самого Антея.

Я дрогнул всего на одну сотую мгновения, но, хвала моей обновленной памяти, я хорошо помнил, что должно последовать за этой мимолетной потерей сил.

Акиса извернулась подо мной, как кошка, но не успел ее сапожок коснуться моей скулы, как я уже откинулся назад, перехватывая обеими руками ее ногу. Увесистую зуботычину я получил-таки, но, отброшенный в сторону, успел прихватить с собой и само метательное орудие.

Итогом броска оказалось то, чего я и хотел: мне удалось обхватить Акису сзади и прижать ее лицом к полу. Теперь требовалось вытрясти все оставшиеся у нее в запасе шипы и ядовитые зубы, но змея все еще шипела под ястребом и шипела так злобно, что я решил ради своей целости обойтись с ней более грубо. Я успокоил себя тем, что ассасинов учат терпеть боль в сотни раз более жестокую.

Быстро перевернувшись вместе с Акисой на спину, я ударил ее согнутым большим пальцем руки в нижнее соединение ребер и тут же вновь придавил лицом к полу.

Акиса сразу обмякла подо мной и захрипела. Теперь уже безо всякого труда я вывернул ей руки за спину, достал у себя из-за пояса приготовленную для этого мгновения цепочку и легко стянул ее запястья этими необременительными кандалами.

Оставалось только проявить в последний раз всю полноту моей власти над нею. Я запустил левую руку в ее волосы, густые, шелковистые, такие великолепные, что сердце мое дрогнуло — но я взнуздал свое сердце, как норовистого жеребца; я нагнал на себя злости, вспоминая про все железные зубья, готовые пронзить мою грудь; я надавил Акисе коленом на хребет между лопатками; я достал из-за пояса маленький кинжал, припасенный мною еще на текийских дорогах; я немилосердно потянул за волосы ее голову назад и приставил острие кинжала к ее гортани.

— Ты слишком долго охотилась за рыцарем-франком! — свирепо прорычал я. — Ты слишком долго ненавидела его, чтобы не полюбить. Отвечай мне: любишь ты его?!

Акиса отвечала тем же злобным шипением.

— Говори же! — требовал я и с еще большей жестокостью тянул ее за волосы и еще немилосерднее давил острием кинжала на ее шею. — Любишь его?!

Акиса издала слабый стон, и такая же слабая судорога пробежала по ее телу.

— Можешь не отвечать, — уже с полным хладнокровием изрек я и отвел от ее шеи острие, и разжал левую руку. — И так знаю: ты любишь его.

Затем я быстро отскочил в сторону и, достигнув двери, опустился на пол. Я сел, бессильно вытянув ноги, и, привалившись спиной к дверным доскам, стал наблюдать за Акисой.

Поначалу она лежала без движения, потом повернулась на бок и, подтянув ноги к животу, стала бесцельно глядеть куда-то в сторону.

Через некоторое время она с большим трудом поднялась на колени, встала на ноги и, пошатываясь, направилась к противоположной стене. Там она бессильно опустилась на пол, прижалась спиной к мрачной гранитной кладке и, гордо закинув голову, вперила в меня взор поверженной, но не побежденной принцессы ассасин.

— Освободи мне руки, — донесся ее слабый, но повелительный голос.

Край аметы сполз с ее плеча и обнажил ее последнее, но и теперь самое действенное оружие.

И я оцепенел.

Но вовсе не прекрасная округлость ее груди остановила мой взор, обратив меня в камень.

Прямо под грудью я заметил большое родимое пятно звездообразной формы, пятно, которым был помечен и я, безымянный граф де Ту.

Моя сестра!

Акиса Черная Молния — моя сестра!

Принцесса ассасин — моя сестра!

Урожденная графиня де Ту! Дочь Милона Безродного и арабской невольницы по имени Гюйгуль! Тот самый младенец, который побывал на руках великого мастера ловушек Льва Кавасита и удивил даже самого дервиша Хасана по прозвищу Добрая Ночь!

О, как я возрадовался! Какие тяжкие кандалы упали разом с моего сердца, измученного любовью к двум красавицам, «беленькой» и «черненькой»!

Кровь вскипела в моих жилах. Останься я тем же юнцом, не изведавшим жестокого бесстрастия казематов Шинона, вскочил бы и пустился бы в пляс. Но теперь я умерил свою радость, взнуздал ее, как норовистого жеребца, и только своего облегченного вздоха не успел удержать за хвост.

Я не торопясь поднялся на ноги и, еще не сделав ни одного шага к своей, так жестоко обиженной мною сестренке, бросил к ее ногам свой кинжал.

— Я освобожу твои руки, — пообещал я ей, — и тогда ты сможешь посчитаться со мной. Только целься в одно место.

Тут я с наслаждением сбросил с себя пропитавшуюся потом рубашку и ткнул пальцем в темную звездочку на моей груди:

— Вот сюда!

Акиса вскрикнула, вскочила на ноги, опрометью бросилась мне навстречу, замерла в двух шагах от меня и, покачнувшись, едва не упала.

Я успел поддержать ее.

— Брат! — прошептала она. — Брат! Ты пришел!

Она рухнула на колени и, напугав меня тем, что со всего маху ударила лбом об камни пола, тут же затряслась в рыданиях.

Я кинулся на пол и обхватил ее всю руками, обнял мою вновь обретенную сестренку — но уже вовсе не той ястребиной хваткой.

— Успокойся, сестра! Успокойся! — зашептал я ей в ухо, сомневаясь, слышит ли она меня сквозь такие густые локоны. — Теперь все будет хорошо! Успокойся! И прости меня. Я признал тебя только сейчас, увидев родимое пятно. Мы могли убить друг друга.

О последних словах я пожалел, поскольку моя младшая сестренка Акиса заревела пуще прежнего. Так я узнал, что даже страшные ассасины способны плакать, но, может быть, на это был способен только один, самый непобедимый ассасин, и то — лишь в тот час, когда освободился от колдовских чар всех тайных слов.

Я стал гладить ее по шелковым волосам со всей нежностью, которую только мог вычерпать из своей души. Крохотные искорки-молнии сверкали с легким треском под моими пальцами, и я теперь гордился тем, что, хоть у меня и нет еще никакого имени, зато я — брат Черной Молнии, поражающей вершины неприступных скал.

Акиса затихла, дыхание ее стало ровным и спокойным, и вот я обомлел, заметив, что она просто-напросто заснула, пригревшись в моих руках.

Так я сидел, боясь шелохнуться не менее получаса, пока у меня совершенно не онемели, мертвенно похолодев, обе ноги. Тогда я подумал, что никак нельзя больше терять время, и легонько потряс мое новое сокровище.

Акиса испуганно встрепенулась, открыла глаза и, увидев меня, надумала всплакнуть еще раз.

— Довольно, сестренка! — прикрикнул я на нее. — Нам пора торопиться!

— Брат! — блаженно прошептала она. — Ты пришел! Я ждала тебя всю жизнь. Я думала, что тебя нет.

— Вообрази, что такая глупость приходила и мне в голову, — признался я и, пристально посмотрев ей в глаза, грозно вопросил: — Станешь женой франка?

— Я сделаю все, что ты мне прикажешь, брат, — блаженно улыбаясь, ответила Акиса.

Тут-то до меня дошло, что по сути дела мы все представляем из себя довольно необычную семейку.

— Дело в том, Акиса, что он в определенной степени приходится братом и нам обоим, — унимая растерянность, заметил я. — Однако в нашем семействе между тобой и рыцарем Эдом де Мореем родственная связь является наиболее протяженной. У тебя и него общий предок — только одна единственная бабка. Всего-то одна бабка. Так что если и возникнут временные трудности, то они будут скорее духовного, нежели кровного рода.

— Я сделаю, как ты скажешь, брат, — глядя на меня слегка помутневшими и, я бы даже сказал, пьяными глазами, промолвила Акиса.

— Но признайся наконец! — возмутился я. — Если он согласится, а не согласиться он уже не может, ты готова стать ему женой по своей воле?

Акиса сладостно вздохнула и, сильно зажмурившись, прошептала:

— Я думаю, что никогда бы не смогла его убить. Разве только ранить. В плечо или в бедро… Нет, только в руку, только в левую руку… Хорошо бы ты освободил мне руки, брат.

Я не нашел ничего лучшего, как только глупо расхохотаться, и смех стал разбирать меня все сильнее и сильнее, так что из глаз моих обильно потекли слезы, а пальцы мои задрожали, отчего я долго не мог распутать цепочку, пленившую мою опасную сестру.

Я долго трясся, как одержимый болезнью «опившихся шакалов», что случается с этими хищниками, когда они лакают воду из луж на маковых лугах во время цветения.

Тем временем, наконец избавившись от цепи, Акиса неторопливо убирала волосы и накручивала на голову тюрбан. Она не обращала никакого внимания на приступ «шакальей болезни», случившейся со мной, вероятно, посчитав ее естественной отдушиной от всех опасностей, которые мне пришлось перенести, защищая свою жизнь маленьким подносом для одного винного кувшина.

Мой смех прервался, когда я вновь увидел перед собой настоящего ассасина с холодным взглядом и плотно сжатыми губами.

Акиса пособирала с пола свои шипы, бросив только один, изрядно погнувшийся об мой «рыцарский щит», и решительным шагом двинулась к двери.

Я хотел было обогнать ее, но она выставила руку, удержав меня на шаг позади:

— Нас могут ждать, — сухо сказала она, а ее глаза вновь были ясны и грозили ударами молний. — Я знаю это место лучше, чем ты.

«Вряд ли кто-нибудь остановит нас теперь, — подумал я, — всех таившихся здесь врагов я перебил еще в прошлом сне, а рыцарь Эд нам теперь не опасен».

Я оказался прав: мертвое безмолвие повелевало этими покинутыми стенами и бойницами. Одно вызывало смутную опаску — тот самый колодец в нижнем дворе цитадели. Но Акиса стремительно повела меня стороной от него, шагах в двадцати от всех оставшихся в его глубине тайн, и я был тому только рад.

Спустя еще немного времени на краю одного из скалистых обрывов я помог Акисе спуститься вниз с помощью веревки и невольно вспомнил о самой первой встрече с сестренкой. Оказавшись вместе с Акисой на дне ущелья, я спросил сестру, для чего ей потребовалось тогда выдавать себя за одну из рабынь, которых водят по улицам, как коз, на поводке.

— Наш Старец Горы слишком поздно узнал о готовящемся в Конье мятеже, — отвечала Акиса, — и о том, что султана Масуда собираются «свергнуть живьем», дабы добиться от него при свидетелях отречения в пользу племянника, одного из заклятых недругов ассасин. Поэтому султан Масуд должен был умереть не позднее, чем за мгновение до своего свержения. Нам было известно также, что визирь приказал с полудня предыдущего дня не пускать в город чужаков. Войти можно было разве что под покровительством Хасана Добрая Ночь или другого шейха. Конийских торговцев рабами, однако, пропускали, не чиня препятствий.

— Если бы рыцарь-тамплиер Эд де Морей был поражен твоим шипом на площади, то не известно, проникла бы ты во Дворец со своей смертоносной целью или нет, — заметил я.

— Он был неудержим, — с блаженной улыбкой на губах проговорила Акиса и подняла глаза к небу. — Он мог упредить даже меня. Я хотела придержать его, замедлить его движение. Не думай, что я могла тогда убить его, хотя мне приказывали сделать это. Он был так красив и несокрушим на своем коне.

«Оказывается, эта песчинка, попала в дьявольский механизм гораздо раньше моей», — усмехаясь, подумал я.

В первую же ночь, проведенную нами в предгорьях Тавра, Акиса поведала мне свою историю. Я дал ей клятву не раскрывать тайны ассасин, которые мне стали известны с ее слов, поэтому я и оставил в ее рассказе упоминания только о тех событиях, которые были в какой-то мере связаны с моими собственными необычайными похождениями.

 

РАССКАЗ АКИСЫ ЧЕРНОЙ МОЛНИИ, АССАСИНА ДЕВЯТОЙ СТУПЕНИ

Меня назвали по имени древней аравийской царицы, славившейся своей мудростью и красотою, а также умением побеждать злых демонов.

Мне не ведомо, от кого я получила это имя — от отца с матерью, которых я никогда не знала, или же по воле и прихоти иного человека. Старец Горы сказал, что получил меня из рук некого кутба, то есть мудреца, освобожденного от дней и дорог и способного пребывать сразу в нескольких местах. Тот кутб говорил Старцу, что из меня выйдет искуснейший фидаин, достойный самого высокого посвящения.

У меня было еще множество недолговечных имен: одни появлялись, цвели целое лето и потом бывали брошены в огонь, подобно полевой траве, другие появлялись на закате и на рассвете исчезали, подобно бабочкам-поденкам.

Когда меня, только оторвав от груди кормилицы, вместе с другими малолетними ассасинами высшего круга планет, уже учили подражать бегу пауков и их умению прятаться в щелках, — тогда я звалась Глазком Каракурта. Когда я освоила искусство ползать по-змеиному, то в продолжение целого месяца именовалась Эфой Сухого Русла.

Четырьмя годами позже меня часто сажали между двумя чужестранными торговцами, которые разговаривали то на одном непонятном мне языке, то на другом, то на третьем. Не разбирая ни слова, а только успевая приглядываться к их лицам, я должна была догадаться, о чем они ведут речь. «Шерсть!» — громко кричала я, а в другой раз: «Лошади!» или «Масло!» — и тут же меня награждали куском сладкого лукума. Если же случалась ошибка, тогда я оставалась без всякого лукума, а за шиворот бросали колючку, которую приходилось терпеть до первой звезды. А кроме того, я должна была поднимать руку, как только торговцы, не подавая вида, начинали говорить обо мне и называть имя, которое они загадывали между собой и произносили среди прочих слов в эти мгновения.

Учителя древней мудрости греков называли меня Эринией, проповедники от манихеев — Зрачком Зона, а индийские факиры — Чакрой Кали.

Когда мне в первый раз удалось поразить Зубом Кобры солнечный зайчик от маленького зеркальца, повешенного на ивовой ветке, которую неистово теребил пустынный ветер хамсин, меня нарекли Соколом-С-Горы-аль-Джуди.

Черной Молнией я стала с того дня, когда по воле Старца Горы совершила одно из жертвоприношений и, оказавшись со всех сторон окруженной мстителями, поднялась на вершину минарета. Оттуда, с высоты минарета, мне пришлось прыгнуть на купол мечети. Я расправила свою черную накидку, развела руки в стороны и стремглав кинулась вниз, чудом оставшись в живых и сломав только два пальца на левой руке.

И все мы, «бессмертные фидаины высшего круга планет», именовались «ангелами имама», грядущего в мир со знаками и силой верховного властителя судеб. В промежутках между исходами в нижние селения простых смертных мы пребывали в райских садах, овеваемых ласковым ветерком. Мы наслаждались изобилием чудесных плодов и бившими из-под земли ключами козьего молока и алого вина. Мы вдыхали ароматы волшебных благовоний, открывавших нашим глазам недоступные сферы звезд.

Мое сердце билось в полном согласии с волей Старца Горы до того самого дня, когда я увидела франкского рыцаря на белом коне.

В тот день я нарушила обет.

Фидаин, даже из высшего круга, не может иметь имущества. У меня появилось имущество: жизнь этого франка. Я припрятала ее в самый глубокий тайник своего сердца.

На исходе того же дня мне привиделся во сне мудрый и добрый дервиш, который сказал мне: «У тебя есть брат».

Я ответила ему: «Все фидаины — мои братья». Тогда дервиш ласково улыбнулся мне и сказал: «Холодный эфир вершин, которым все вы дышите — вот что роднит тебя с братьями-фидаинами. Теплая кровь, цена которой тебе известна, — вот что роднит тебя с твоим истинным братом».

«Он — фидаин?» — спросила я, познав второе из чувств, какие мне еще никогда не были знакомы. Это чувство было ни с чем не сравнимой, блаженной теплотою, какой не бывает в горах.

«Он — Посланник Истины», — отвечал дервиш. «Истина — в имаме, — сказала я. — Значит, он — Посланник имама?»

Дервиш с улыбкой покачал головой и промолвил: «Истина в том, что ты изменилась. Значит, мир не стоит на месте».

Я почувствовала страх и спросила волшебного старца:

«Что же мне теперь делать?»

«Оставайся прежней, — отвечал дервиш, — ибо сон легче яви, как ветер легче воды и камня, и потому сновидение достигает души быстрей, чем события достигают плоти. Твоему брату будет грозить опасность, но тебе удастся помочь ему».

«Каким образом?» — вопросила я. «Ответ — в тебе самой, — отвечал дервиш. — Ответ скрыт в том же тайнике, куда ты припрятала жизнь неверного».

Я, безродная сирота, была обязана Старцу Горы всем своим знанием и всей своей властью над низшими смертными. Прилежней, чем раньше, стала я исполнять его волю.

Однажды он сказал мне:

«Пришел тот, кто поразит всех наших врагов, скрывающихся в полуночных странах, где среди неверных наши братья возводят неприступную цитадель. Ты отнимала жизни тех, кто не достоин ее. Теперь ты должна сохранить жизнь того, кому она принадлежит по праву и кому суждено стать Ударом Истины».

В тот день, когда ты, брат мой, на дворцовой площади в Конье оградил франка от моей руки и напал на меня, ты всего на один час стал моим заклятым врагом. О, как была удивлена я потом во Дворце, когда, расправившись с султаном, вышла по тайным проходам в приемные покои и по знаку на твоей руке, Удару Истины, открыла, что ты и есть тот самый Посланник, о котором говорил Старец. Мне было ведено вывести тебя из Коньи и поместить во Дворец Чудесного Миража. Ты сидел перед кувшином, который принес во Дворец верный нам серхенг и пребывал в блаженном состоянии, не замечая вокруг себя ничего. Мне не составило никакого труда поднять тебя за руку с ковра и утянуть за собой в скрытые от простого глаза дворцовые ходы.

Теперь я обладала еще одной собственной тайной: радостью. «Если Посланник Истины защитил франка, — говорила я себе, — то и я, оставляя ему жизнь, не преступаю закона Истины».

Я и не предчувствовала, что Посланник может оказаться моим братом, о котором вещал удивительный дервиш!

Тот, который становился моим братом в сновидениях и которого я в своих ночных грезах не раз спасала от страшных казней и нападений, был не слишком похож на тебя. Он больше напоминал франкского рыцаря-тамплиера, был высок и гораздо старше.

Однажды мне приснилось, что его должны казнить за убийство султана. Я спасла его от мучительной смерти и очнулась со слезами радости, которые поспешила стереть со щек.

Первый раз в своей жизни я опасалась за чужую жизнь, оставляя Посланника в тех проклятых стенах, среди развалин Чудесного Миража. Вряд ли он мог постоять за себя: глаза его были мутны, блаженная улыбка не сходила с его губ, он шел за мной, как покорное дитя, так пробудив в моем сердце третье чувство, не ведомое мне до того дня. Дурманное вино владело его душой. Посланник изумленно оглядывался по сторонам, наслаждаясь видом райских садов и красотой прекрасных гурий. Я не могла ослушаться своего повелителя и покинула тебя в том самом месте, где мне было указано.

Не прошло и трех дней, как Старец призвал меня в горы и, хмуря брови, сообщил, что Посланника повели в Трапезунд по ложной дороге и теперь ему грозят новые опасности. И тогда я едва не отважилась на непозволительную дерзость. «Ложный путь начался еще раньше, — хотела было сказать я Старцу, — когда Посланник был оставлен в проклятом месте на произвол звезд. Хитрый враг мог упредить их благоприятное расположение».

Старец тем временем говорил мне о том, что Посланник не ведает о своем истинном предназначении, и, если он уклонится от верного пути; то его поступки будет нелегко предсказать даже с помощью звезд. С этими словами он вручил мне веточку пещерной омелы.

Что произошло с этой веточкой, тебе известно, мой дорогой брат.

Рыцарь Эд дважды вставал на моей дороге: тем памятным тебе утром, а потом — ночью, когда я спешила в Трапезунд, надеясь захватить Посланника наскоком, хотя бы на самой пристани. Я петляла на коне франка по перевалам в объезд Киганы, окруженной тысячами ловушек, и столкнулась с рыцарем в расщелине, всего в двух фарсангах от моря. Мне удалось легко ранить его и, оставив ему коня, которого он так любил, — обойти верхом, по крутому склону. Однако встреча с франком-тамплиером стоила мне одного драгоценного часа. Когда я наконец добралась до пристани, корабль флорентийцев уже пропал во тьме.

Я не боялась гнева моего повелителя, хотя ожидала, что гнев этот будет велик и сотрясет горы. Однако Старец, узнав о том, что флорентийский корабль уже покинул Трапезунд, напротив, довольно улыбнулся и сказал, что звезды исполнили предназначенное и Рас Альхаг, «Голова заклинателя змей», покровительствует Посланнику.

В ночь последнего новолуния той осени брови моего повелителя снова сошлись, подобно темным тучам на перевале. Помню, как я стояла перед ним, а он в молчании грел руки над железной жаровней с горячими углями и тени от пальцев затмевали его лицо. Наконец он сказал мне, что, поскольку я из числа высших фидаинов, то должна обладать знанием. Он сказал, что случилась беда хуже прежней: Посланник уклонился от пути и пропал. Он сказал, что его не могут найти ни на одном из трех путей, указанных звездами.

Старец опасался, что враги вызнали тайное слово, имеющее власть над Посланником и, похитив его, выжидают теперь часа, когда можно будет его использовать в качестве смертельного оружия против «внутреннего круга» Ордена. Старец сказал, что французский король хочет обладать слишком многим: как двуглавый дракон, он тщится проглотить разом двух жертвенных быков, забыв, что в желудке может поместиться только один. По словам Старца, король Филипп получил весть с Востока: «Отдай золото Египта — и тогда к тебе придет человек, который сокрушит Орден Соломонова Храма». Старец, зная об этой вести, предупредил фидаинов «внутреннего круга» и теперь, по его расчетам, удар должен был пасть только на тех, которые называли себя «северянами» и были нашими главными врагами. Однако король Филипп сумел при помощи Великого Магистра Ордена захватить священные реликвии Востока и теперь пытался повысить цену, требуя право на временное владение Палестиной. В том случае, если дальнейшие переговоры с королем Франции зашли бы в тупик, мне и предстояло одним движением руки прервать его царствование.

Одному из кипрских цирюльников было куплено дворянское достоинство, и тотчас у меня появилось еще одно имя, которое тебе известно, мой дорогой брат.

— Маркиза д'Эклэр, — кивнул я. — Маркиза «Молнии». Как же мне тогда сразу не пришло в голову истинное значение этого слова?!

Накануне того вечера, когда я встретила тебя, мой дорогой брат, Вильям Ногарэ сообщил мне, что король как будто окончательно склонился к обману и хочет обвести вокруг пальца и нас, и египетских шейхов, для чего вошел в сношения с иоаннитами, которые были готовы припрятать часть золота в своих подвалах.

Когда я увидела тебя, мой дорогой брат, я подумала, что Посланник совершил измену или действует под властью тайного слова.

Потом произошло то, о чем тебе известно, мой брат. Я готовилась повторить покушение каким-нибудь иным способом, но на третий день получила известие, что король принял условия Старца и готов вернуть ему «золотую голову», священную реликвию, принадлежавшую первому шейху ассасин, благословенному ас-Сабаху, «голову», обладание которой утверждало превосходство Старца над тремя другими шейхами нашего братства, скрывавшимися в горах Персии.

Когда я вернулась на Восток, Старец сказал мне, что звезды уберегли короля Филиппа, дав ему время исправиться, и заставили Посланника исполнить свою миссию в совершенстве.

В ту же ночь мне приснился добрый дервиш. Он сказал мне: «Спаси того, кто спас тебе жизнь».

На утро я встала пред глазами повелителя и сообщила ему, что мне приснился благословенный ас-Сабах и приказал спасти жизнь Посланника. Впервые в жизни я увидела изумление на лице Старца. Он пригляделся ко мне и задумчиво проговорил: «Расположение невидимых нашим глазам звезд до сих пор оказывалось полезным для нас».

То, что произошло спустя четыре года, тебе известно, мой дорогой брат.

Вскоре Старец умер, и среди высших учителей нашего братства некоторое время продолжались распри и всякие нестроения.

В эту пору мне все чаще снился мой кровный брат. Иногда в миг пробуждения мне казалось, что надо скорее открыть глаза — и тогда я успею увидеть его наяву. Еще мне казалось, что он возьмет меня за руку и уведет в тот истинный рай, которого жаждет фидаин, до конца исполнивший свое предназначение. По числу жертв я давно превзошла своих «эфирных братьев».

И вот три дня тому назад я встретила того доброго дервиша наяву и поначалу не поверила своим глазам. Он сидел на берегу реки около маленького костра, на котором грелся медный чайник.

Я спустилась с коня, подошла к нему и осторожно потрогала его за плечо, все еще думая, что вижу призрака.

Он улыбнулся мне и приветствовал словами:

«Здравствуй, славная победительница драконов».

«Где же мой брат?» — только и нашлась я вопросить его.

«Скоро он придет за тобой и освободит от всех обетов, которые стали слишком тягостными для твоего проснувшегося сердца, он поведет тебя в тот неприступный замок, о котором ты тайно мечтаешь, — ласково проговорил дервиш. — Между тобой и твоим братом осталось одно препятствие».

«Какое?!» — так и встрепенулась я.

«Посланник Удара Истины», — отвечал дервиш.

«Он спас мне жизнь, а я, по твоему велению, святой человек, спасла жизнь ему», — в недоумении отвечала я дервишу.

«Всему свой черед», — усмехнулся дервиш и рассказал мне историю о человеке, который ночью испугался на дороге приближавшихся к нему всадников.

— Мне тоже известна эта история, — уведомил я Акису.

«Я укажу тебе место, где ты сможешь найти Посланника, — сказал, завершив ту смешную историю, дервиш. — Рас Альхаг. Он скоро придет туда».

Сомнение все еще владело мною, и я вновь обратилась к тому необыкновенному суфию:

«Свет мудрости, ты назвал Посланника „препятствием“ между мною и братом, которого я давно чаю увидеть наяву. Что я должна сделать с Посланником? Прервать его жизнь?»

«Близится день, когда тебе придется поступить только по своей собственной воле, по велению своего собственного сердца, — изрек дервиш, — ничего не зная о расположении звезд, ибо в тот день наступит долгожданное затмение твоей звезды. Когда Посланник увидит тебя наяву и произнесет приветствие, не торопись с ответом. Запомни, что ты первый раз идешь исполнять свою волю. Исполни ее — и последнее препятствие между сном и явью рухнет. Тогда ты встретишь своего брата».

То, что произошло спустя три дня и три ночи, тебе известно, мой дорогой брат.

— И все же, сестренка, ты поторопилась! — со смехом упрекнул я Акису. — Ты перепутала волю с упрямством, что едва не стоила жизни обоим, а вернее, даже всем троим.

Акиса побледнела и потупила взор.

— Ты, конечно же, прав, мой мудрый и бесценный брат, — покорно проговорила она.

На исходе десятого дня мы достигли ворот Коньи.

Я показал стражникам тангэ, данное мне рыцарем Эдом на подержание. Они мрачно переглянулись между собой, и старший изрек:

— Ты проезжай, а за этого воробья, — и он указал копьем на маленького «герольда», сидевшего позади меня на моем коне, — два дирхема.

— Два дирхема за «Сокола с горы аль-Джуди»! — вознегодовал я. — Да упадет небо на мою голову, если я отдам два дирхема! Ему цена — все золото Египта! Бери коня!

И я потянул за уздечку второго жеребца.

— Коня?! — обомлел привратник. Когда мы въехали в город, Акиса, обернувшись назад, крикнула юношеским голосом:

— В первую стражу мой господин принесет два дирхема и купит твоего коня!

Признаюсь, что так я и поступил, но до того часа произошло еще немало важных событий.

Сначала железный крест Ордена бедных рыцарей Соломонова Храма разделился надвое, пропуская нас во двор обезлюдевшей капеллы: в кузнице и других службах уже не горело огней, и ниоткуда не доносилось звуков мирного вечера.

— Как здоровье контура? — задал я приору единственный и самый главный вопрос.

— Благодарение Всевышнему, жив, — крестясь и вздыхая, отвечал приор, — жизнь теплится в нем, как огонек на фитиле, но, опасаюсь, мессир, что масла осталось только на донышке.

— Я привез того, кто наполнит светильник до краев, — твердо обнадежил я приора.

— А кто этот человек? — шепотом спросил приор. — Он слишком молод для искусного врачевателя.

— И тем не менее, он — лучший целитель ран, нанесенных в сражениях доблестным рыцарям, — уверил я его.

Фьямметта встречала нас на пороге братского жилища, раскрыв от изумления свой прелестный ротик.

Без всяких слов я дал ей понять, что здесь не место для радостных приветствий, и мы поспешили наверх, в отведенную для Фьямметты келью.

Раскрыв свой прелестный ротик еще шире, Фьямметта наблюдала за тем, как Акиса снимала свой ассасинский тюрбан, обнажая лицо и черное богатство своих волос, украшенных золотыми нитями смерти.

— Знакомьтесь, сударыня, с моей кровной сестрой, — невольно сдерживая улыбку, сказал я.

Ошеломленная Фьямметта переводила взгляд то на Акису, то на ее новоиспеченного братца, то — на мою расцарапанную шею и опухшие губы, то — на украшенный ссадиной лоб Акисы.

— Кровная сестра? — наконец пролепетала она. — Вы никогда не говорили мне, мессер, что у вас есть сестра.

Акиса не понимала по-тоскански, но зато, по старой привычке, быстро, куда быстрее меня, догадалась, что надо делать, и, распустив тесемки аметы, обнажила грудь. Я торопливо задрал вверх свою сорочку.

Тут Фьямметта встрепенулась и обхватила голову руками.

— Вот так чудеса! — радостно воскликнула она.

— Это еще только полчуда, — заметил я, — а настоящее чудо нам только предстоит устроить и — чем скорее, тем лучше.

— Значит, вы, мессер, хотите сразу представить невесту жениху? — озабоченно спросила меня Фьямметта. — Тогда ее нужно поскорее одеть достойным образом. Я думаю, вашей сестре мое новое платье будет как раз впору.

— Какое «новое платье»? — пришла и моя очередь изумиться второй половинке чуда.

Оказалось, что Фьямметта уже успела побывать у венецианских торговцев и — в счет моего годового дохода порядком разорить и без того разоренную капеллу.

Пока дамы, «беленькая» и «черненькая», занимались самыми важными и самыми тайными женскими делами, я проник в оружейный подвал капеллы и не обнаружил там ничего, кроме копий и луков, составлявших обычное вооружение тюркоплиеров. Лук-то мне и был нужен. При свете масляного огонька я тонким каламом начертал на крохотном кусочке пергамента две звезды и два арабских слова: «ЗАТМЕНИЕ МИНОВАЛО». Затем подобрал стрелу с белым оперением и, привязав к ней пергамент, незаметно для приора выбрался на задний двор.

От такой беззлобной лжи, которую вполне можно было бы считать правдивее многих королевских, тамплиерских и ассасинских правд, священный кипарис, как мне показалось, даже не содрогнулся.

Лук я вернул на место и, зайдя на обратном пути к усердно молившемуся приору, еще раз бесстыдно встревожил его сердце, теперь — такими словами:

— Мессир приор, я слышал какой-то стук на заднем дворе, но никого там не заметил. Как вы думаете, что бы это могло быть?

Зато мое собственное сердце едва не выскочило из груди, когда я увидел своих дам, «беленькую» и «черненькую», блиставших красотой и роскошными одеждами.

— Пора, — еле переведя дух, сказал я им. — Комтур, конечно же, услышал, что я вернулся и вернулся в срок. Лишние волнения могут плохо отразиться на его здоровье.

Сдерживая самый греховный смех, мы подобрались к келье умиравшего комтура, и я, гордо и важно распрямившись, вошел к нему твердым шагом.

Рыцарь Эд де Морей был бледен и худ, но я не мог позволить себе никакого сочувствия.

— Брат комтур, я рад, что ты сдержал свое слово, — громогласно изрек я. — Он пришел.

— Кто? — с трудом вздохнув, тихо вопросил комтур.

— Посланный к тебе ангел, — отвечал я.

И с моим последним словом в келье появилась Акиса, накрытая с головы до самых колен легкой пеленою.

Глаза комтура блеснули, и он, в изумлении подняв голову, спросил меня внезапно окрепшим голосом:

— Ангел смерти?

— Его назначение, брат, зависит от твоей собственной воли, — весело проговорил я и быстрым движением сорвал с Акисы пелену.

Комтур содрогнулся. Его лицо внезапно побагровело и покрылось крупными каплями пота. Он откинулся на войлочное подголовье и шумно вздохнул, а вернее зарычал, словно утомленный тяжелой охотою лев.

— Мессир Посланник! — донесся из-за двери испуганный голос приора.

— Мессир приор, прошу вас подождать всего несколько мгновений! — отвечал я ему и, придав себе еще более величественный вид, для чего я даже подтянулся на носках, возгласил: — Ныне ввиду отсутствия Великого Магистра Ордена я, как Посланник Удара Истины и явленный Великий Мститель, волею, данною мне «Священным преданием» братьев, чаявших Истины, объявляю Румскую капеллу Ордена бедных рыцарей Соломонова Храма достойно исполнившей свое предназначение и потому подлежащей окончательному исходу из области временного земного устроения в область вечного духа. Волею Посланника Удара Истины и властью «Священного предания» я объявляю рыцаря Эда де Морея освобожденным от звания комтура Конийской, или Румской, капеллы Ордена Соломонова Храма, а также от обета безбрачия.

— Святые исповедники! — раздался за дверью дрожащий голос приора. — Мессир Посланник, умоляю вас! Великая новость!

— Что ты делаешь, брат?! Что ты делаешь?! — обливаясь жарким потом человека, уже побеждающего смерть, шептал тем временем рыцарь Эд де Морей.

— Волею Посланника Удара Истины, — непоколебимо продолжал я, — объявляю помолвку рыцаря Эда де Морея с госпожой Акисой, урожденной графиней де Ту, принцессой ассасин Черной Молнией, маркизой д'Эклэр.

И с этими словами я наконец совершил то, что мечтал совершить уже много лет: я наклонился и с самым искренним почтением поцеловал самую опасную руку всего поднебесного мира.

— Мессир Посланник! — вскричал за дверью приор, будто ему приставили к шее Большой Зуб Кобры.

— Войдите, святой отец, — любезно позволил я священнику.

Оказалось, что он совсем недавно проявил невиданную смелость: древко белоперой стрелы торчало из его кулака, хотя и трепетало, как огонек свечи на сильном ветру.

— Вот, мессир Посланник! — пробормотал приор, бросая испуганные взгляды то на рыцаря Эда, то на прекрасную Акису. — Священный кипарис вновь принял весть предания.

С самым невозмутимым видом я развернул кусочек пергамента, который был влажен от рук бедного приора, и показал его содержание рыцарю Эду. Тот, услышав о всех титулах Акисы и осознав свое новое предназначение, молча глядел на пергамент и на весь мир, как человек, нечаянно уцелевший при Ноевом потопе и выброшенный волнами на неведомый берег.

— Весть «Священного предания» подтверждает волю Посланника, — как ни в чем ни бывало заявил я. — Все концы сошлись, брат. Ничего не поделаешь.

— Что ты делаешь, брат?! — еще тише прошептал рыцарь Эд де Морей.

Однако я и слушать не желал его причитаний. Я обернулся и хитро подмигнул Фьямметте, которая появилась на пороге кельи, желая засвидетельствовать великое событие, свершавшееся посреди Коньи.

— А теперь, сударыня, — повелительно обратился я к Акисе, — удостоверьте печатью помолвки уста вашего жениха.

Царственной походкой Акиса подошла к ложу рыцаря Эда и, грациозно склонившись над ним, коснулась губами его уст.

— Что-то не верится мне, — с ехидством проговорил я, — что не учили ассасин высшего круга планет убийственным поцелуям гурий.

Тут Акиса вцепилась в рыцаря Эда, как ястреб, и так страстно припала к его устам, что он содрогнулся всем телом и, освободившись на миг, вздохнул с жадностью воскрешенного покойника.

С того дня мой брат пошел на поправку, а на следующий вечер он поведал мне небольшую историю. Она служила как бы окончанием истории, начатой еще в приятном обществе наместника Халдии Льва Кавасита. Мой брат назвал эту историю «не имеющей более никакого значения», но я, стремясь к полноте своего повествования, теперь оставляю ее на пергаменте в виде высохших чернил как

 

ТРЕТИЙ, ПОСЛЕДНИЙ И САМЫЙ КОРОТКИЙ РАССКАЗ ЭДА ДЕ МОРЕЯ, РЫЦАРЯ ОРДЕНА СОЛОМОНОВА ХРАМА, БЫВШЕГО КОМТУРА КОНИЙСКОЙ КАПЕЛЛЫ

В Акре незадолго до ее падения отец однажды сказал мне:

«Вся моя долгая жизнь и все мои бесконечные странствия убедили меня только в одном: нельзя верить ни королям, ни Папе, ни Великим Магистрам. Все они — невольники какой-то страшной тайны, которой лучше не знать никому из нас, простых смертных. Послушай, сын. Я хочу, чтобы ты отправился в Рум, в Конийскую капеллу Ордена и служил ее цели верой и правдой. Мне открыто „Священное предание“.

Он поведал мне это «Священное предание», и оно, конечно же, показалось мне самой неправдоподобной историей из всех, которые мне были известны.

«Отец! — с изумлением обратился я к своему родителю. — Ты только что сказал, что нельзя никому верить. Как же можно верить этой странной истории? Она похожа на явный обман, на явную ловушку».

«Именно поэтому я и предлагаю тебе поверить в нее всей душой, — проникновенно отвечал отец. — Цель, провозглашенная „Священным преданием“ чиста, как луч солнечного света. Ради этой цели можно жить и умереть. Если „Священное предание“ обернется чистым обманом, то грех останется на том, кто сделал его таковым. Ты же честно исполнишь свой долг прежде, чем предстать перед Высшим Судией. Ты будешь давать ответ за твердую веру и честь, за верность истинному пути, а не за ловушки, которые расставлены на нем злыми силами. Уверяю тебя, сын, нужно верить в Бога, Который на небесах, а на грешной земле не остается ничего, во что можно было бы без оглядки поверить, кроме „Священного предания“, которое вовсе не скрывает того, что в него поверить очень трудно. Я не сомневаюсь, сын, что твой путь должен вести тебя в Конью. Здесь же, в Акре, мы скоро станем свидетелями самого чудовищного обмана со времен Иуды Искариотского. Я не желаю, чтобы ты, мой дорогой сын, стал жертвой этого предательства. Ты совершил еще слишком мало в своей жизни. Достигнув Коньи, ты войдешь в число тех рыцарей, которые останутся ближе к Святой Земле, чем все остальные воины Христовы, принявшие обет Креста и сохранившие свои жизни. Дервиши, которым я доверяю, помогут тебе добраться до столицы Рума».

«Дервиши? — и вовсе изумился я. — Ты доверяешь иноверцам?»

«Я привык доверять тем, — отвечал отец, — кто не пытается стать моей тенью, заговаривая со мной на моем языке и укрываясь тамплиерским плащом».

Спустя три года я стал комтуром Конийской капеллы.

Невеста бывшего комтура Конийской капеллы покинула своего жениха только один раз. Случилось это, когда она узнала, что наши собственные с Фьямметтой странствия должны завершиться последней встречей с дервишем Хасаном по прозвищу Добрая Ночь, которому несомненно было известно мое имя и который несомненно владел моей утраченной памятью.

Она вновь надела ассасинскую амету, взяла коня рыцаря Эда, исчезла и появилась на другое утро.

— Ты говорил, брат, что Хасан Добрая Ночь — из братства джибавиев? — переспросила она и, получив утвердительный ответ, сообщила: — В этом году джибавии будут проводить обряд попирания в Иерусалиме. Это должно случиться в середине следующего месяца.

— Святая Земля! — воодушевился я. — Мне суждено наконец обрести себя на Святой Земле! Добрый знак!

— Прости меня, я не смогу поднять меч и облегчить ваш путь, — сказал мне на прощание мой брат, Эд де Морей. — Мне остается только помолиться за тебя нашему Господу.

— Все рыцари из нашего рода жили долго, — отвечал я ему. — Теперь и тебе остается жить долго и счастливо, брат. Я тоже помолюсь за тебя, как умею.

— Я буду молиться о вас и госпоже Буондельвенто, — сказал на прощание добрый приор.

— А у вас, брат приор, в ближайшие дни будет много богоугодных хлопот, — сказал я ему.

— Ассасинам запрещено возносить молитвы, — сказала Акиса, прощаясь с нами последней. — Но я тоже помолюсь за ваши жизни тому Богу, Которому повелит мне молиться мой будущий муж.