Глава I. ВСЕ ДОРОГИ В РАЙ ВЕДУТ ИЗ КЛЮНИ

1

Рим притягивал во все времена. Красотой дворцов, величием памятников, изяществом искусств, и даже древние руины манили неповторимым ароматом веков, где так легко было говорить о Цицероне и Цезаре, читать Вергилия и наслаждаться Гомером. Центр католической религии, столп веры, столица мира! Резиденция папы. Сюда направлялись монархи и тянулись пилигримы, въезжали странствующие рыцари и вкрадывались проходимцы. И каждый преследовал свою цель: кто жаждал короноваться на престол, а кто — стянуть пару монет у зазевавшегося во время торжества купца-ломбардца. Здесь плелись сети интриг и рождались грандиозные замыслы, способные перевернуть мир, здесь решались судьбы мирян и королей, здесь возносились в своей надежде к самим небесам и повергались в прах. Рим оставался Римом. Если въехать в город через Чивита Веккия, пересечь потом Мильвийский мост, то со склонов хребта Чимини открывался великолепный вид на Кампанью, чье водное зеркало опоясывали сверкающие на солнце холмы. Именно так в 1111-м году въехал в город со своими тевтонскими рыцарями Генрих V, пять лет назад свергнувший своего отца, чтобы короноваться в Риме. И хотя папа Пасхалий II просил оставить войско за воротами, но что было делать храбрым воинам в пустыне? Ловить ящериц? И грохот доспехов наполнил улицы города. Вечно сонный, ленивый и скучающий без дела народ глазел на рыцарей; однако, держался на всякий случай подальше, и в радостном предвкушении ожидал интересную развязку событий, поскольку все знали о тянувшейся годами и десятилетиями вражде между папами и этими Генрихами, что четвертым, что пятым. Спор шел из-за южных областей Италии, из-за разделения светских и церковных властей. Славный родитель нынешнего курфюрста учинил вообще небывалое: после очередной ссоры с церковным владыкой, не долго думая, взял да и избрал себе собственного, карманного папу — Климента, проживающего в родных себе германских землях. Странная с тех пор выявилась картина: вроде бы стали в мире существовать два высших церковных иерарха, посылающие друг другу гневные и грозные энциклики, отлучающие один другого от священного сана. Но папы сменялись папами, а антипапы — антипапами, и простой народ уже начал запутываться: кто есть кто? Однако, короноваться на титул императора Священной Римской Империи Генрих V все же поехал в Вечный Город, к Пасхалию II, а не под бочок к своему Сильвестру. Это и понятно: Рим есть Рим.

«Змееныш», как прозывал курфюрста за глаза папа, кроме коронации потребовал для себя еще и особых прав над клиром, над всей церковной собственностью.

— Пусть выкусит! — попросил передать ему Пасхалий II, не стеснявший себя в выражениях.

— Что же! — с намеком отвечал Генрих V. — А ведь папа не вечен, как вы думаете? — и тотчас же приказал арестовать Пасхалия и всех его кардиналов, заключить их в самую мрачную и сырую темницу и содержать на хлебе и воде, пока не одумаются.

Папа одумался. Это был хитрый, расчетливый и жизнелюбивый старик. Коронация курфюрста состоялась в базилике святого Иоанна Латернского. Император, кроме меча, державы и скипетра получил также кольцо, как символ веры, был посвящен в иподиаконы, избрался в каноники церкви святого Петра и торжественно зачитал присягу, в которой поклялся любить и защищать Святую римскую Церковь и ее епископов (что выглядело несколько странно в свете последних событий). Он получил титулы императора Священной Римской Империи, Главы христианского мира, Светского главы верных, Покровителя Палестины и католической веры. Кроме того заставил папу подписать кабальный договор, им же самим и продиктованный. Когда «змееныш»-император убрался со своими тевтонами восвояси, Пасхалий II, почувствовав свободу, тотчас же объявил, что все уступки по договору недействительны. Но от коронации — увы! — отказаться не мог, поскольку сам воздевал венец на голову Генриха V.

— Ничего не поделаешь! — сокрушенно вздохнул он. — Кто-то же должен быть императором Священной Римской Империи? Тем более, что титул этот ничего не стоит. Превыше всего — власть Церкви.

Недели две спустя, он беседовал на эту тему в своих покоях с любимым кардиналом Метцем. Между ними, на инкрустированном византийском столике, лежали на подносе фрукты и стоял пурпурный графинчик с византийским же сладким вином.

— …и кроме того, — продолжил папа, снова вздохнув, так как обида на «змееныша» была еще крепка, — кроме того, только Римский епископ по праву зовется вселенским, а Римская церковь создана единым Богом. Вспомни диктат блаженной памяти Григория, моего предшественника. Там сказано, что только папа может низлагать императоров, и никто не смеет отменить его решение, а он один отменяет чьи угодно.

— А еще там сказано, — угодливо подхватил кардинал, — что одному папе все князья лобызают ноги и никто ему не судья. Это воистину так.

Пасхалий хитро прищурился, глядя на своего секретаря: ему не нравилась угодливость в людях. Но кардинал Метц был исполнителен, расторопен, находчив и посвящен во многие тайны Ватикана и католической церкви. Кроме того, он приходился папе дальним родственником.

— Германцы вообще грубый, неотесанный народ, просто мужланы какие-то, — добавил кардинал, желая сделать любезное папе.

— Возможно, — лукаво отозвался тот. — Однако легенда гласит, что римляне и германцы происходят от одной ветви, а посох Святого Петра был найден на берегах Рейна. И именно германцам поручено собрать разбредшееся стадо в один загон.

— То так, — почтительно наклонил голову Метц.

— А ведь спаситель наш Иисус объявил на кресте двум мытарям, что через тысячу лет явятся франки, его сыны, чтобы отомстить за него.

— И это правда, — секретарь выдержал насмешливый взгляд собеседника. — Ведь Иерусалим возвращен Святой Церкви во многом благодаря им.

— Так франки или германцы? А может быть славяне?

— Католики, мой господин. Только католики. Лишь те, кто подчиняются Святой Римской Церкви, которая никогда не заблуждается.

Пасхалий одобрительно качнул головой. Его порадовало, что ученик думает в унисон с ним. А видит ли он главную цель?

— Враги бывают мелкие, крупные и смертельные, — Пасхалий приподнялся на атласных подушках, устраиваясь поудобнее. Он долго усаживался, стараясь поудобнее расположить нижнюю часть тела. Все это время секретарь выжидающе молчал, застыв с половинкой яблока в руке.

— На мелких змеенышей я не обращаю внимания, — продолжил наконец папа, — хотя и они могут принести много вреда. Крупные враги, досаждающие сейчас Бодуэну в Иерусалиме — опасны. Но с ними можно договориться.

— Как?! — изумленно воскликнул кардинал. — С сарацинами? С этими проклятыми персидскими турками? А проливающий свою кровь цвет нашего рыцарства?

— Ну какой там цвет! — махнул рукой папа. — Так, сброд, бездельники. Разбойники с большой дороги. Поверь мне, Иерусалим еще много раз будет переходить из рук в руки… И возможно, — он задумался, нахмурившись. — Возможно, мы не сможем его удержать.

Он провел рукой по глазам, словно отгоняя от себя навязчивые мысли.

— Перегринация, странствие в Святую Землю, затеянная Урбаном на Клермонском соборе, была гениальной идеей. И она принесла нам успех. Но частичный. Мы рассеяли мечущиеся по Европе толпы. Но никто не в силах двинуть на Восток всю Европу. Да, это и не нужно… Наш главный, смертельный враг теперь здесь! — и папа вдруг неожиданно ткнул пальцем в стоящий на столике графинчик.

Пораженный предыдущими словами папы кардинал посмотрел на пурпурное стекло.

— В … вине? — произнес он, совершенно сбитый с толку.

— В Византии, — пояснил Пасхалий, улыбнувшись. И чтобы не возникло недоразумений, пригубил из серебряной рюмки на длинной ножке. — В Византии, сын мой. Пока христианский мир расколот, пока существует греко-православная церковь, пока центром ее является Константинополь, мы не можем полностью опираться на наших прихожан, без боязни что их не увлекут в другую сторону. О! — Пасхалий воздел к лепнинам свода руки. — Как бы я хотел, чтобы прежде Иерусалима был взят Константинополь, чтобы он был разрушен! Но это время наступит. Я уверен.

Он уже успокоился и вновь стал удобней устраиваться на подушках.

— Император Византии Алексей I Комнин наш союзник в борьбе за Святую Землю, — тихо промолвил кардинал. — Он много сделал для рыцарей и пилигримов, шедших через его владения. Он…

— Хитрый, изнеженный плут, — оборвал собеседника папа. — Рыцарей он сделал своими вассалами и их руками расширил свои владения, а потом долго смеялся над их пустыми головами. Запомни: у католика нет союзника, пока этот союзник не стал католиком.

— Согласен с тобой, мой господин, — еще тише отозвался кардинал Метц, опуская глаза.

Папа внимательно смотрел на него, словно ища на смуглом лице секретаря отражения своих слов. Наконец он удовлетворенно усмехнулся.

— Перейдем теперь к повседневным делам, — сказал он. — Я просил тебя подумать о конкордате, смягчающем разногласия между светскими и духовными властями — во имя святой и нераздельной Троицы. Что сделано для этого?

Они проговорили час, перейдя от конкордата к церковным пошлинам во французских аббатствах, и папа тщательно вникал в каждый наложенный штраф или освобождение от налогов, поражая секретаря ясностью ума и цепкостью памяти. Он помнил самую отдаленную обитель и настоятеля в ней, кто является там графом земли и сколько солидов он недоплатил в прошлый раз.

Покончив с делами и уже собираясь отпустить кардинала, Пасхалий заметил, что тот желает, но не решается сказать что-то еще.

— Ну-ну, смелее, — приободрил его папа. — Что еще осталось нерешенного на сегодняшний день?

— Не знаю, стоит ли утомлять вас такими пустяками. Так, вести из Клюни. Вздор.

— Я охотно его послушаю. Хотя вздора из Клюнийского аббатства не исходило никогда.

— Приор обители пишет, что в целях упрочения католической веры в Палестине, им предпринята попытка создания при дворе Иерусалимского короля Бодуэна нечто вроде Ордена странствующих рыцарей. Будет ли она удачной или нет — покажет будущее.

— Логично, — заметил папа. — Многие попытки подобного рода с треском проваливались. Вспомним начинания Годфруа. Рыцари просто разбегались в разные стороны в поисках золота и наслаждений. Там крепко держится лишь один Орден — Иоаннитов.

— Их еще называют госпитальерами, мой господин, — добавил кардинал. — Поэтому затея приора заранее обречена на неудачу.

Возможно, — задумчиво проговорил папа. — Однако, что конкретно он пишет? Цели, задачи, люди, которых он посылает? Кто они?

— Цели — неподвластные простым смертным, — с явным неодобрением сказал кардинал. — В особенности рыцарям, которым не слишком по душе аскетическая жизнь. И — самое забавное — эта горстка людей призвана малым числом совершить такие подвиги, которые способны затмить славу самого Годфруа Буйонского! — кардинал позволил себе даже тихо засмеяться.

— В этом мало забавного, а много разумного, — промолвил папа. — Если одиночки, особенно благочестивые, совершают великие дела — во славу Святой Церкви, то они способны развернуть ход истории в угодном нам направлении. К сожалению, подобное случается крайне редко.

— Вот именно, — охотно поддержал кардинал. — Мечты!

— Мечты, исполненные Веры — исполняются. Я хочу знать имена этих людей.

— Сейчас, — поспешно сказал кардинал, доставая из сутаны свиток. Он развернул его, быстро пробежал глазами. — Вот. Приор пишет, что он направляет в Святую Землю три группы рыцарей, три экспедиции. Во главе каждой из них — выбранный им специально для этой цели рыцарь, славящийся благочестием и уважением. Лишь эти трое посвящены в истинные цели похода в Палестину. С каждым из них аббат беседовал лично и облек их своим особым доверием. Никто из них не знаком друг с другом. Группы немногочисленны — по восемь-десять человек в каждой. Все они направляются разными маршрутами. Трех предводителей зовут… сейчас… Вот. Филипп Комбефиз. Гуго де Пейн. И Робер де Фабро. Очевидно, это не слишком знатные и богатые рыцари, поскольку их имена мне неизвестны.

— Я хочу знать их маршруты, — произнес Пасхалий.

— Их маршруты? — и кардинал стал бешено листать свиток, думая, что папа слегка повредился в уме. Зачем ему маршруты этих троих, когда в Иерусалим ежегодно отправляются сотни подобных групп?

— Вот, нашел, — произнес он испуганно. — Одна из групп двинется по древнеримской Эгнатиевой дороге: из Драча — через Охриду — Водену — Солунь — Редесто и Селимврию. Вторая — через Венгрию — Белград — Ниш — Средец — Филиппополь и Адрианополь. Для третьей выбран морской путь: на корабле из Бари — через Адриатическое море — в гавань Авлон, оттуда через Македонию и Фракию. Все три группы сойдутся в Константинополе. О дальнейшем передвижении не написано ничего.

— Если сойдутся, — пробормотал про себя папа.

— Боже мой! — воскликнул кардинал Метц. — Но к чему такая секретность? Не проще ли было отправить один большой отряд рыцарей, если уж приору Клюни так приспичило, выслать вперед герольдов, известить пограничные заставы и…

— Я объясню тебе, — спокойно перебил его папа. — Большой отряд подобен медведю, ломающему в лесу деревья и созывающего охотников. Малые группы напоминают осторожную лису, крадущуюся по лесной тропе. Но одна лиса может не дойти до цели. Две — вероятно. Три — еще лучше. А четыре? Возрастает другая вероятность, что в шкуре одной из лис окажется предатель. И кроме того, вспомни, что божественная вера держится на триединстве, на Святой Троице. Нет, аббат Клюни поступил мудро, он все рассчитал заранее.

— Хорошо, мой господин, — с неохотой согласился кардинал. — Но если до Иерусалима дойдут все три группы, с одинаковой целью, но не зная друг о друге, то не передерутся ли они просто потому, что каждый захочет первенствовать в Святом деле?

— Я думаю, что аббат Клюни позаботился и об этом, — небольшие, почти всегда благодушные глазки папы сузились и приобрели жесткое выражение. — Я разделяю твои опасения, что благополучно добравшись до цели, они вряд ли захотят объединиться — слишком велика возможность последующих распрей. Я уверен также, что клюнийские монахи будут незримо наблюдать за ними весь путь. Они большие мастера на такие штучки. И они позаботятся о том, чтобы в Иерусалиме остался достойнейший из тех, кто отправлен в дорогу. Он и станет ядром будущего Ордена.

Кардинал Метц с сомнением покачал головой, и продолжал качать ею до тех пор, пока папа не сказал ему:

— А теперь иди. Я устал и хочу отдохнуть.

Кардинал тотчас же преобразился. Он дважды низко поклонился, а на третий раз, подойдя близко, преклонил колени и поцеловал атласную туфлю у первосвященника, затем поцеловал правую руку выглядывавшую из подбитой бархатом красной мантии, и, получив благословение удалился. Что-что, а церемониал приема и прощания с папами посетителей, утвержденный Латерантским Вселенским Собором католической церкви он исполнял аккуратно и искренно. Но выйдя за дверь он перекрестился и пробормотал про себя: «Нет, видно, старик все же слегка повредился в уме. А жаль».

2

Бенедиктинский монастырь в Клюни — обитель на юге Франции — испокон веков являлся зачинателем всех реформаторских движений в церкви. Приор аббатства пользовался в католическом мире не меньшим уважением, чем сам папа, по крайней мере, к его мнению прислушивались столпы церкви. Сам же монастырь являл собой по существу целый город. За высокими стенами монастыря были разбросаны хижины мирян, а по воскресным дням открывалась бойкая торговля на центральной площади. Сюда свозились товары со всей Франции и из-за ее пределов. Везли фижакское, кагорское и альбийское сукно, окрашенное кошенилью, сукно леридское и нарбонское, полотна из Шампани, белую и цветную ломбардскую и барселонскую бумазею, кордовскую кожу, бараньи и оленьи шкуры, кроличий и беличий мех. Везли воск и сахарные головы, римский тмин, миндаль, камедь, чернильный орешек, рис, шерсть, лен, коноплю, медь, латунь, олово, железные горшки, бургундскую проволоку, белила и твердое мыло, а также мыло жидкое из Тортоза, а оттуда же и смолу. Привозили фиги, изюм, каштаны, серу, красильный желтник, деготь, солонину, подпруги, тетивы, веревки, жир, сало и сыр, масло, вино и наконечники копий, стремена, шпоры, чашки, обработанный букс, зеркала из Венеции, серебро, золото, панцири, бумагу, кочерги, сошники и мотыги. А главное — везли и увозили секретные сведения, тайны, решавшие людские судьбы.

За три месяца до известного разговора Пасхалия II с кардиналом Метцем, в аббатстве Клюни также состоялся интересный разговор. Вернее, говорил больше сам настоятель монастыря, приор Сито, дородный мужчина с выпуклыми глазами и широким лбом. Рыцарь же, сидящий напротив него за большим дубовым столом, лишь изредка односложно отвечал на какой-либо вопрос. Присутствовавший в комнате несколько поодаль третий мужчина — киновит из монашеской братии, в надвинутом по самые брови куафе, вообще молчал, и, казалось, интересуется лишь полыханием огня в камине да треском горящих дров.

Рыцарю на вид было лет тридцать. Он держался с достоинством, спокойно, невозмутимо; вся его внешность, хладнокровный, почти льдистый взгляд серых, умных глаз, длинные каштановые волосы, перехваченные на высоком лбу черной тесьмой, чуть горькая складка в правом уголке сжатых губ, гордый, и в тоже время несколько упрямый наклон головы с правильными, как бы гранитными чертами лица, — выдавали и благородство его происхождения, и решительную смелость, свойственную людям такого рода, и какую-то глубоко затаенную печаль, словно когда-то ему было позволено заглянуть в свое будущее. Одет он был достаточно легко для последнего месяца зимы: поверх белой домотканой рубахи-туники и коротких шерстяных брэ был накинут простой плащ с боковыми разрезами, вышитый красными нитями; а на ногах — чулки-шоссы и кожаные мягкие сапоги с прикрепленными серебряными шпорами, — и, пожалуй, эта единственная дорогостоящая деталь его туалета, очень много говорила о том, сколь большое значение рыцарь придает верховой езде. Да и пыльный плащ тоже мог немало поведать о проведенных им в пути часах. К поясу, сделанному из металлических пластин, был пристегнут короткий обоюдоострый меч со стальным клинком и перекладиной в форме креста, отделявшей его от эфеса.

Разговор в личной каминной аббата Сито подходил к концу.

— Мы выбрали вас потому, — проговорил аббат, пошевелив пухлыми пальцами, — что давно наслышаны о вашем благочестия и разуме. А о вашей храбрости не стоит и говорить: всем памятна битва с англичанами при Дуэ, где сражаясь за десятерых, вы получили удар пикой в грудь. И только милость Спасителя нашего и еженощные молитвы святых отцов, отдалили вас от преждевременной смерти. Не будем вспоминать и турнирные бои, которые являлись для вас лишь легкой забавой. — Рыцарь прослушал эту тираду молча, не выказав на своем лице никаких чувств.

— Кроме того есть и еще одно обстоятельство, — продолжил аббат. — Вот уже несколько лет вы высказываете в кругу друзей то же желание, ту же мысль, которая ниспослана и нам, скромным служителям Господа нашего. Выходит, мы как бы шли навстречу друг другу. И то рвение, которое вы показали, примчавшись в обитель, лишь только получили нашу весточку, позволяет мне думать, что мы не ошиблись в вас, выбрав для этого трудного, ответственного, опасного, может быть, смертельного, но в высшей степени богоугодного предприятия. Что может быть прекраснее и благороднее — основав в Иерусалиме Орден, верой и правдой служить Иисусу! Защищать пилигримов, бредущих по пескам Палестины, чтобы поклониться Святым местам. Вы можете стать опорой католической веры на Востоке, первым помощником иерусалимского короля Бодуэна. И последнее. — Аббат Сито немного помедлил. — Вы одиноки. То есть плотское желание к земной женщине не может сдержать вас в наших краях. Весь ваш дух, все силы будут устремлены туда — где находится Гроб Господень. — Аббат заметил, что при этаких словах губы рыцаря несколько дрогнули, но все черты лица, оставались неподвижны, а глаза смотрели все столь же сурово, разливая серый свет. «Это не человек, а камень!» — подумал аббат с невольным уважением. «Есть ли то место, в которое он уязвим?..»

— Спутников себе вы подберете, конечно же, сами, — с каким-то облегчением продолжил аббат. — Не сомневаюсь, что они будут храбры и верны вам. Но ни одна душа пока не должна знать, с какой миссией вы отправляетесь в Палестину. Я не требую в том с вас клятвы.

— Она не нужна. Я даю вам мое слово, — голос рыцаря прозвучал глухо, так, словно где-то вдалеке отсюда прошли раскаты грома.

— Своим спутникам вы можете сказать, что идете… — Аббат запнулся, подыскивая окончание фразы, но рыцарь обошелся без его помощи:

— Им достаточно будет идти со мной, — произнес он. — Иных я не позову. — И вновь аббат посмотрел на него с каким-то изумлением.

— Хорошо, — произнес он. — В нужное время вам сообщат, когда можно объявить о создании Ордена. Вы будете находиться под незримой защитой Клюни, — настоятель метнул короткий взгляд на монаха в капюшоне. Рыцарь равнодушно посмотрел в ту же сторону, слегка повернув голову.

— Я написал вам рекомендательные письма к иерусалимскому патриарху Адальберту и некоторым архиепископам. Хотя, — аббат впервые позволил себе улыбнуться, — этот Адальберт не слишком умен, раз не может ужиться с Бодуэном. Король уже дважды заточал его в замок. Вот эти письма.

Рыцарь принял бумаги и положил их в холщовый мешочек на поясе. Потом устремил взгляд на ярко пылавший огонь в огромном камине.

Языки пламени лизали дрова, держа их в смертельных объятьях, а где-то там, в самой глубине, за щелканьем и треском слышались страшные стоны, словно это горел человек, посылая проклятья своим губителям. Аббат тоже взглянул туда и с трудом отвел взгляд.

— Теперь о деньгах, — произнес он. — В пути вам будут нужны многие вещи, да и в Иерусалиме на обустройство… Здесь десять тысяч солидов и столько же бизантов, — он пододвинул рыцарю два мешочка, похожие на гири весовщика.

— Нет, — глухо произнес рыцарь, отодвинув мешочки.

— Возьмите, — настоял аббат, двигая их в обратную сторону.

— Нет, — повторил рыцарь, более не прикасаясь к деньгам. — Мы обойдемся тем, что у нас есть.

И аббат почувствовал, что дальнейший спор бесполезен. «Человек с такой силой воли опасен», — подумал почему-то он.

Пламя и какие-то нечеловеческие стоны в камине усиливались: такого наваждения не было никогда. Теперь все трое, словно сговорившись, неотрывно смотрели на огонь. Языки его извивались, как пляшущие саламандры. Было что-то непонятное, загадочное в том оцепенении, которое охватило всех троих.

— Вы вышли из священного огня веры и лишь мрак безбожия сможет уничтожить вас и ваш Орден, — пробормотал аббат.

— Орден Саламандры, — произнес монах. Это были его первые слова за все время. Голос оказался трескучим, а рыцарь и аббат, повернув к нему головы, словно только что обнаружили его присутствие. И рыцарь разглядел у него небольшую родинку под левым глазом.

— Неплохое название, — поразмыслил аббат. — Впрочем, говорить об этом еще рано. А теперь приблизьтесь ко мне, мессир, я сообщу вам еще одно, последнее. Это настолько серьезно, что ваше ухо услышит лишь мой шепот.

Рыцарь поднялся — он оказался очень высокого роста — и вместе с аббатом отошел к окну. Мера предосторожности могла бы показаться лишней, поскольку то; о чем хотел сказать аббат, было известно и монаху-киновиту. Но все же эта предосторожность принесла пользу: в закутке коридора за каминной аббата, прижавшись к стене, стоял рябой конверс — один из многочисленных мирян, живших в монастыре. Вынув из кладки один из потаенных кирпичей, он в продолжении всего времени прислушивался к разговору. Сейчас он с досадой хлопнул себя ладонью по ноге.

Стоявшие у окна два человека выглядели несколько комично: низенький, пухлый аббат, тянувшийся на цыпочках к наклонившемуся к нему рослому, сухому в теле, рыцарю. Но то, что шептал аббат не было смешным, судя по расширившимся зрачкам в глазах рыцаря. Он словно отказывался верить в то, что ему говорили. Это продолжалось минут семь. Когда же они вернулись к столу, то в лице рыцаря произошли странные перемены: на какие-то мгновения оно постарело лет на десять и превратилось в лицо мученика. Но длилось это лишь несколько секунд, пока прежнее состояние не вернулось к нему.

— Помните, — сурово произнес аббат, — то, что вы услышали — станет двигать вас по пути подвигов. Теперь это и ваша тайна, и ваша печать. Вы сможете передать ее только в конце вашей жизни вашему преемнику.

— Да будет так! — коротко ответил рыцарь, наклонив голову.

— А теперь — прощайте, мессир! — Все трое поднялись. — Желаю вам удачи, рыцарь Гуго де Пейн!

Почти одновременно и монах, и рыцарь, бросив последний взгляд на огонь в камине, двинулись к выходу. Оставшийся один аббат, пристально смотрел им вслед, словно прощаясь навсегда. Выйдя в коридор, так и не обмолвившись друг с другом ни словом, они разошлись: Гуго де Пейн повернул направо — к выходу из обители, а монах — налево по коридору. Проходя мимо закутка, монах столкнулся со спешащим навстречу маленьким, рябым конверсом. И тогда легкая, змеиная улыбка тронула губы монаха, в то время пока конверс прикладывался к его руке.

Центральная площадь в Клюни была запружена народом: миряне, торговцы, монахи, встречались и рыцари со своими оруженосцами. Февральское солнце жарко слепило глаза. Но не торговые ряды на площади привлекли сюда народ. Он толпился вокруг двух перевернутых, метрах в тридцати одна от другой, телег. Два человека стояли на них, и когда говорил один, толпа слушала его и восторженно приветствовала. Затем те же крики одобрения раздавались после речей второго. Одному оратору было лет двадцать: худой, аскетического вида, в монашеском одеянии, с неудержимым, пылающим огнем в глазах. Его соперник был старше лет на десять, в мантии магистра, такой же сухощавый, хотя и менее пылкий. И тот, и другой безукоризненно владели своей речью, за считанные минуты выстраивая на стапелях знаний быстроходные корабли истин, несущихся к умам слушателей.

Гуго де Пейн со своим оруженосцем стояли позади толпы, под сенью козырька кожевенной лавки. Отсюда было хорошо и видно, и слышно ораторов.

— Раймонд, приготовь лошадей, через час мы отправляемся, — произнес Гуго де Пейн.

— Уже готовы, я оставил их у церковной ограды, — весело отозвался оруженосец; он был юн и говорлив. — Правда, мне не слишком понравилась хитрая рожа подмастерья, вызвавшего их сторожить. Увы! Видно все же он украдет их и нам придется идти пешком. Хотя я и пообещал отрезать ему за это уши.

— Побереги лучше свои, — посоветовал Гуго.

— Мои на замке. А ключик у меня в кармане. А карман зашит стальной проволокой.

— Тогда помолчи, — вздохнул рыцарь. — Постой и послушай, что говорят умные люди.

— А, пустомели! — юноша махнул рукой. — Я уже три часа их слушаю.

— Тогда погуляй. Купи себе яблочного сидра.

— Я лучше пойду в оружейную лавку. Не желаете ли со мной? Там привезли такие клинки из дамасской стали!

— Хорошо, иди. Я найду тебя там, — Гуго проводил Раймонда взглядом. Сейчас рыцарь не казался таким суровым и погруженным в себя, как там, в монастыре, когда встречался с аббатом Сито. Взгляд серых глаз стал чуть теплее, хотя напряжение и какая-то усталость после разговора с настоятелем еще не прошли. Он рассеянно слушал двух, размахивающих руками ораторов, старающихся перекричать друг друга. Поначалу их слова витали где-то вокруг него, словно стаи голубей, не достигая сознания, но вскоре ему стало интересно, и он с любопытством начал прислушиваться, отодвинув собственно думы.

— Мой противник смеет называть себя философом и даже преподавать богословие в Парижском университете, — говорил, выкрикивая отдельные слова, молодой монах, — но большего отступника от католической веры я не встречал! Он подвергает сомнению догматы о Святой Троице, о рождении Сына, об исхождении Духа Святого и прочее без числа, совершенно невыносимое как ушам, так и умам католиков. Сколь густо произрастают в его речах и книгах посевы святотатственных заблуждений! Как подло он мыслит о душе Христа, о таинстве алтаря, о первородном грехе, о грехе наслаждения, грехе бессилия, грехе невежества и о воле к греху! Для него грех — нормальное состояние людей. Такие, как он — приближают нас всех к гибели мира в липких объятиях дьявола. Таким, как он есть на земле одно место — в выгребной яме, вместе с копошащимися там трупными червями! Еретик! Еретик!

Прерывая шумные крики одобрения, магистр выкрикнул:

— Ложь! Твои слова лживы, как весь, построенный тобой и твоими братьями мир! Спроси моих учеников в Сен-Дени, и они закидают тебя тетрадями. Вы выращиваете в душах людей страх, потому, что пугливое животное жмется к ноге хозяина. Против меня выдвигали множество обвинений, меня не раз пытались отравить, меня укрывали и прятали от наемных убийц. Однако обуздать истину невозможно! Я писал и буду писать свои книги, я говорил и буду говорить с учениками, я верил и буду верить в проснувшийся разум. И тебе, юродивый, со мною не справиться!

Гуго де Пейн повернулся к хозяину лавки, который во время всего представления продолжал мять кожу и посмеиваться.

— Кто эти двое?

— Эти? Тот, помоложе, Бернар де Монбар, его еще зовут Бернар Клервоский. А другой, книжник, Пьер Абеляр, из Парижа. Они тут часто ссорятся. Словно уже не могут без этого. А я — Ландрик Толстый. Не желаете ли отличной оленьей кожи, господин?

— Не желаю, — ответил Гуго де Пейн и повернулся к ораторам. Страсти на площади разгорались нешуточные. Одна часть толпы, большая, стояла за Бернара, другая — за философа из Парижа.

— Сейчас начнут дубасить друг друга, — пообещал за спиной рыцаря кожевник. — Пора запирать лавку. Впрочем, коли рядом такой господин, мне и не страшно. Вы бы оставались здесь подольше.

А на площади кто-то уже получил затрещину, кто-то — пинок под зад, а кто-то и удар кулаком в нос. Знатные сеньоры стали прокладывать себе дорогу, отпуская налево и направо увесистые плюхи тяжелыми рукавицами. Взвизгнула женщина. Видно некто, воспользовавшись суматохой, полез ощупывать ее. Кричали мальчишки-подмастерья, предвкушая потеху.

— Безумцы! — возопил Бернар, окруженный своими последователями. — Мир стоит на краю гибели, близка геена огненная! Мерзость запустения ждет нас, если поверите болтунам с печатью дьявола на челе, которые ведут вас к пропасти. Они затопчут ваши земли и пожрут детей ваших, если измените своей вере! Чума и мор обрушится на ваши головы, если не покаетесь, если не изгоните из своей среды лже-пророков, сладкоречивых иуд! Вон он перед вами — один из них! — и молодой монах ткнул в сторону Абеляра указательный палец, словно с расстояния вонзив его в грудь магистра.

Толпа взревела. А Бернар еще и плюнул в его сторону, попав, впрочем, на чью-то голову. Абеляр же стоял бледный, как полотно, скрестив на груди руки.

— Ты столб без разума! — крикнул он монаху. — А меня знает вся просвещенная Европа. Я написал пятнадцать книг, придурок!

— Плевал я на твои книги! Вот так! — И Бернар снова плюнул. И опять угодил на чью-то лысину.

— Верблюд! — крикнул ему Абеляр.

— Осел! — раздалось в ответ.

Гуго де Пейн понял, что дальше ничего интересного не будет. Он двинулся вдоль торговых рядов, ища оружейную лавку. А на площади партии Абеляра и Бернара Клервоского уже сцепились вовсю. В ход пошли кулаки, как главное оружие простого люда. Краем глаза Гуго видел, что бернарцы теснят абеляровцев к краю площади. В лавке оружейника Раймонда не оказалось. Но Гуго сразу же догадался, где может быть мальчишка в такой захватывающий момент. Он вернулся к площади и поискал его глазами в давившей друг друга толпе. И вскоре обнаружил красную бархатную куртку оруженосца, мелькавшую среди сцепившихся тел. Гуго некоторое время наблюдал за ним, отмечая удачные выпады и промахи, и посмеиваясь про себя. Потом, широко ступая, двинулся в его сторону, а толпа дерущихся как-то мгновенно стала расступаться перед ним, застывать, словно на картине живописца. Он оторвал Раймонда от какого-то рослого суконщика и потащил за собой.

— Не пристало будущему рыцарю драться с мужичьем, — наставительно произнес Гуго, глядя на хороший синяк под глазом оруженосца.

— Смотрите, смотрите! — вскричал Раймонд. — Бернара Клервоского подняли и несут на руках! А тех вытеснили за ворота!

— Где наши лошади? — Гуго даже не оглянулся назад. — Нам пора.

Они выехали из Клюни по дороге, ведущей на север. Позади оставался монастырь с крепкими стенами, сложенными еще два столетия назад, присевшие к земле хижины крестьян, огороды вокруг них и тянувшиеся к небу струйки дыма из печных труб. Гуго де Пейн, задумавшись, ехал впереди, а оруженосец с запасной лошадью иберийской породы, низкорослой, специально для походной клади, — чуть поодаль. Он приумолк, видя погруженного в себя господина. Наконец, словно решив для себя что-то, Гуго достал из кошелька данные ему аббатом Сито рекомендательные письма, медленно разорвал их и бросил в воздух, а встречный ветер, радуясь новой забаве, понес клочки бумаги обратно в Клюни.

Гуго пришпорил коня и пустил его вскачь.

— Куда мы мчимся, мессир? — весело крикнул Раймонд, еле поспевая за рыцарем.

— В замок Сент-Омер! — бросил через плечо Гуго де Пейн.

3

В темноте рябой конверс, живший в монастыре, условным способом постучал в окно лавки ростовщика-ломбардца.

— Кто там еще? — недовольно пробурчал хозяин, еще не старый мужчина с густой шевелюрой, лезшей космами в разные стороны. Хотя он прекрасно знал — кто это, потому что у разных его людей были и разные условленные знаки. Но всегда лучше сначала задать вопрос, а не открывать сразу, будто ты ждешь кого-то. Ведь условленный знак мог оказаться и приманкой. Ломбардец открыл дверь и, увидев конверса, громко сказал в сгущающуюся вокруг темноту:

— Нет, нет больше денег, не дам, хватит, чего ходишь, ты еще прошлый долг не вернул. А проценты? Иди отсюда.

— Ну умоляю тебя, мать болеет! Человек ты или нет? — запричитал конверс.

— Ладно, — смягчился ломбардец. — Заходи.

Но в лавке, в заднем помещении без окон, они заговорили по-другому и не о деньгах.

Тот же, кто остался незамеченным снаружи, за деревом, отметил для себя еще одно место, где побывал за последние пять часов конверс.

Через десять минут дверь лавки отворилась, и конверс, низко кланяясь и благодаря ломбардца, пошел прочь. «Надо проверить: а болеет ли у него мать?» — подумал тот, кто шел за ним следом. Конверс же, по совету ломбардца, заглянул еще в два места, пока не вернулся в монастырь. Он облегченно вздохнул, перекрестился и лег спать в своей нише, положив тяжелые башмаки под голову.

Ломбардец запер все двери, потушил свет, но спать, наоборот, не ложился. Он сидел за своим рабочим столом и размышлял. В отличие от недальновидного кардинала Метца, он сразу понял, что во всем этом кроется что-то очень серьезное. Возможно, это только начало большой игры, и тем более важно сразу вступить в нее, чтобы не потерять в нити игры. Как опытный человек он понимал это. А может быть, это мыльный пузырь, тогда надо отбросить эту информацию и не посылать ее туда, где над ней просто посмеются. Да и над ним тоже. А ему бы не хотелось портить о себе мнение. Что-что, а сортировать поступающую с разных концов юга Франции информацию — он умел. Вряд ли бы сам приор Сито принял участие в пустой затее. Это не похоже на умного, проницательного старика. А если это игра, чтобы выявить конверса? Тоже вряд ли. Стали бы они привлекать к этой цели такого рыцаря… кстати, как там его? Гуго… Гуго де Пейн? Именно так.

У ломбардца заболела голова и он потер себе ладонями виски, — тем способом, каким его обучали в специальной школе. Боль в висках тотчас же отступила. Нет, подумал он, в Палестине пересекаются интересы многих правителей и народов, и все, что касается Святой Земли требует тщательного анализа. И не здесь, не во Франции. Есть более умные головы, которые разберутся — что к чему. И ему не простят, если он совершит промах, спустит эти сведения в корзину для мусора. Но кто же такой этот Гуго де Пейн? Ломбардец почувствовал какое-то физическое отвращение к этому имени, словно оно давило его необъяснимой тяжестью. А потом в душу его стал закрадываться страх. Гуго де Пейн. Ломбардец встал и осмотрел все закутки в комнате. Но все равно ему продолжало казаться, что непонятный, неизвестно откуда взявшийся Гуго де Пейн находится где-то рядом, стоит за его спиной. И теперь они будут связаны единой нитью надолго.

Ломбардец решил завтра же, не откладывая, послать по эстафете полученные от конверса сведения. Только после этого он немного успокоился и потянулся к постели.

Рассвет озарил Клюнийский монастырь красным светом. В его стенах было много входов и выходов, калиток и лазеек. Поэтому, когда утром обнаружили мертвого рябого конверса, задушенного шелковой тесьмой, то решили, что какой-нибудь селянин из окрестностей проник в обитель и убил его. Тем более, что и повод был налицо: пропали башмаки конверса, которые тот всегда клал себе под голову. Впрочем, могли убить и без повода: дело-то житейское.

Лишь сам мертвый конверс знал, что задушила его та самая рука, которую он с таким почтением поцеловал несколько часов назад, в коридоре у каминной аббата.

Смерть безвестного, маленького конверса была первой в начинающихся стремительно развиваться событиях, в долгой череде трагических столкновений, которым, возможно, так и не будет конца.

 

Глава II. ГУГО ДЕ ПЕЙН

1

Ленные владения де Пейнов, — род их был достаточно знатный, а один из предков служил еще Карлу Великому и отличился при взятии Памплоны в битве с испанцами, — находились в провинции Шампань. Сам Гуго родился в замке Маэн, близ Анноэ, в Ардеше, 9 февраля 1081 года, причем, при разрешении от бремени, его мать скончалась от обильного кровотечения. Отец же, приняв на руки своего первенца, оставался безутешным вдовцом в течении девяти лет, пока не сочетался браком со свояченицей графа Шампанского, которому он приходился вассалом. В роду де Пейнов существовала легенда, передаваемая от поколения к поколению, и которую, в свое время, надлежало услышать юному Гуго. Когда-то давно, их предок полюбил знатную особу, девушку, предназначенную в невесты другому. В спор двух рыцарей вмешалась смерть: она отняла девушку у обоих. Тогда жених девушки покончил с собой, а обезумевший от любви предок де Пейнов в ночь после похорон проник в склеп, открыл гроб с покойной и удовлетворил свое желание с безжизненным телом. И после этого страшного действа из мрака вдруг донесся голос, приказывающий ему прийти сюда через девять месяцев, чтобы найти плод своего деяния. Рыцарь повиновался приказу, и когда подошло время, он снова открыл могилу. Меж больших берцовых костей скелета он нашел голову. «Не расставайся с ней никогда, — сказал тот же голос, — потому что она принесет тебе все, что ты пожелаешь». Рыцарь унес ее с собой, и, начиная с этого дня, всюду, где бы он ни был, во всех делах, какие бы он ни предпринимал, голова была его талисманом и помогала ему творить чудеса.

Голову эту хранили в родовом замке, и если кто-нибудь отправлялся на войну, то брал ее с собой. Сделал это и отец Гуго, Тибо, когда под знаменем Готфруа Буйонского освобождал Святой Город — Иерусалим, — и ни одна стрела сарацина не коснулась его! Вернувшись в Маэн со славой победителя, Тибо де Пейн мирно прожил еще восемь лет и спокойно опочил на руках любимого сына, пережив вторую жену на два года. В наследство Гуго достались несколько замков, земли отца, благосклонность его грансеньора графа Шампанского, а также эта голова, хранящаяся в отделанной золотом шкатулке, на которой было начертано арабской вязью одно слово: «абуфихамет». Точного значения этого слова он не знал, но оно имело какое-то отношение к сверхъестественному началу, — так говорил отец перед своей смертью. Перед кончиной отец попросил всех домочадцев удалиться и оставить его наедине с сыном. Прежде он часто рассказывал о своем походе на Иерусалим, но то, что он открыл теперь, слабеющим от немощи голосом, выглядело столь невероятно, безумно, что Гуго решил, что отец бредит. Но отец повторил свои слова и свое желание. И глаза его оставались ясными. Он так и умер, испустив дух и держа руку сына. С тех пор то, что передал ему в эти последние минуты отец, стало делом всей жизни Гуго де Пейна.

Теперь он понимал какая тайна сопутствует их роду и куда отныне повлечет его судьба. Он не сможет ни противиться ей, ни свернуть в сторону, на более спокойную дорогу — путь его предрешен. Оставалось ждать дня и часа, когда заработают все механизмы, неподвластные его воле, и в которые он вольется, как одна из пружин, чтобы в нужный момент выпрямиться и ужалить того, кто встанет на его пути. Вот тогда-то и появились в его лице та горькая складка в уголке губ, и та печальная обреченность в глазах, разливающаяся серым светом. Отныне и собственный герб воспринимался им с глубоким, двойным смыслом. Три черных головы на золотом фоне, с девизом у подножия: «Я — Камень, во Главе Угла!» Меч и крест над ними дополняли изображение.

Но это случится потом. Пока же детские годы Гуго, беззаботные и веселые, протекали то в родном замке в Мазне, то в Труа — столице Шампани, у владетельного графа, к супруге которого он вскоре был определен пажом. Он сопровождал графа и графиню на охоте, на прогулках, в путешествиях, подавал блюда за столом, а в свободное время — вместе с другими пажами, устраивал военные забавы, сражался деревянными копьями и мечами, скакал верхом, брал приступом потешные городки и крепости, бросал дротики. Особой заботой супруги графа Шампанского стало воспитание в юном паже набожности, добродетели, изысканности. Она учила его светским манерам, любезности, как вести себя в высшем обществе. У других учителей он постигал науку рыцарской чести и доблести. Любознательный, способный мальчик легко понимал все, что другим пажам его возраста, готовящимся только к ратной славе, давалось с трудом. Он выучился музыке и прекрасно играл на лире и арфе, пел, научился слагать стихи и играть в индийские табулы, умел дрессировать птиц и собак, постиг языки, начал разбираться в травах и в их лечебных свойствах. Ему было интересно любое занятие. Двор в Труа обогатил его многим. К четырнадцати годам, когда он перешел в звание оруженосца к своему грансеньору, Гуго уже знал семь основных искусств: грамматику, диалектику, риторику, арифметику, геометрию, музыку, астрономию и обладал безукоризненными манерами. В это время его впервые препоясали боевым мечом. Отныне он мог свободнее участвовать в беседах взрослых, присутствовать на пирах, разрезать яства, провожать гостей в назначенные им комнаты. В его обязанности входило следить за оружием хозяина, содержать его в чистоте и порядке, заботиться о лошадях. Он должен был поддерживать стремя грансеньора, подавать ему перчатки, шлем, щит, копье и меч. Все это необходимо было делать быстро и ловко, как в бою. Гуго выезжал с графом Шампанским на турниры, где постигал еще одну науку — рыцарских ристалищ. С другими оруженосцами они устраивали свои турниры — скакали через препятствия, боролись, подвергали себя различным испытаниям, а если при этом присутствовали еще и юные дамы, то это особенно возбуждало их дух и желание отличиться. К восемнадцати годам Гуго превратился в сильного, ловкого, образованного юношу, владевшего как мечом, так и речью. Его душа жаждала рыцарских подвигов и славы. Вместе со своим другом, Бизолем де Сент-Омером, ровесником и соседом по ленным владениям, он с горечью переживал, что в то время, когда весь цвет европейского рыцарства воюет с неверными за Гроб Господень, он вынужден услаждать слух старцев и дам изысканной беседой и игрой в трик-трак.

Бизоль, также оруженосец их сюзерена, воевавшего в то время рядом со славным Годфруа Буйонским, предложил упросить камергера двора в Труа отпустить их в Париж, к королю Франции Людовику, набиравшему войско для отражения нашествия англичан. Поговорив с ними, камергер понял, что удержать молодых оруженосцев можно только в одном случае: если привязать к их ногам по мельничному жернову. И то вполне вероятно, что они потащат жернова за собой. И вскоре два друга детства скакали в Париж. А через пару месяцев они уже приняли первое боевое крещение, когда их отряд наткнулся на форпост англичан. Причем Гуго заколол двух противников копьем, а Бизоль изрубил мечом одного и ранил еще трех.

Они воевали два года. Ни тяготы походной жизни, когда приходилось порой спать на сырой земле и укрываться охапкой сена, ни ежедневная близость смерти не страшили их. Подобно двум молодым ягуарам рыскали они по окрестностям Кале, вызывая англичан на столкновения, а слава о них и их храбрости уже катилась по северу Франции.

В битве при Азенкуре произошло посвящение Гуго в рыцари: совершенно неожиданно для него самого, да и для исполняющего этот обряд. Дело в том, что преследуя малочисленный отряд англичан, попавший в их засаду, он настиг и сбил на землю рыцаря в богатых золоченых доспехах с графским гербом на щите. Выхватив мечи, они сошлись в поединке. Гуго оказался более искусным. Он придавил рыцаря к земле и занес кинжал, чтобы перерезать ремешки шлема.

— Стой! — сказал вдруг лежащий рыцарь. — Ты дворянин?

— Да, — ответил Гуго.

— Рыцарь?

— Только оруженосец.

— Я — граф Норфолк. Я не могу быть убит или взят в плен оруженосцем. Встань, я произведу тебя в рыцари. Своей храбростью ты заслужил золотые шпоры рыцаря.

Чувствуя неловкость от этой ситуации Гуго, отступил в сторону и с достоинством преклонил колено. Граф Норфолк поднял свой меч и приблизился к беззащитному теперь юноше. Рядом никого не было. Он ударил его мечом по плечу и произнес: «Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа, и Святого Великомученика Георгия жалую тебя в рыцари». Затем поцеловал его, как того требует обычай, и подал ему рукоятку того самого меча, которым только что совершил обряд посвящения.

— Вот теперь ты рыцарь, — произнес граф Норфолк. — Встань! Я твой пленник.

Так Гуго захватил в плен крупного военачальника и был произведен им в рыцари. Позднее, сам король Франции Людовик IV подтвердил это звание, совершив торжественный обряд над ним и Бизолем де Сент-Омер.

Когда наступило временное перемирие и военные действия прекратились, два друга вернулись в Труа. Их приезд совпал с возвращением домой их отцов и сюзерена — графа Гюга Шампанского. Цветами, песнями, ликованием встречали победителей. Праздничные пиры длились по нескольку недель. Устраивались различные балы, феерии, турниры, состязания трубадуров… Труа и окрестности целый год блистали горностаевыми мехами, мантиями, перьями, плюмажами, гирляндами роз, рыцарскими доспехами. Это был период славы, неги и любви. Но ни одна из прекрасных дам пока еще не вошла в сердца двух друзей. Их кровь жаждала новых подвигов. Испросив разрешения у отцов и сюзерена, они отправились странствовать…

В полном боевом вооружении, с двумя слугами, ведущими сменных лошадей, имея при себе лишь небольшой запас соли и пряностей, они исколесили всю Францию, скитаясь по городам и селам, горам и долам, отыскивая приключения и справляясь у повстречавшегося на пути: соблюдаются ли в их местности добрые обычаи? Поскольку при выезде дали обет вспомоществовать утесненным и уничтожать зло. За Бога, Честь и Женщину! — эти слова стали их девизом в странствиях. Если в пути их застигала ночь — не беда! — всегда вдоль дороги или на опушке леса находились специально приготовленные для таких путешественников вбитые в землю плиты, могущие послужить кухней. Рядом разбрасывался шатер, а на плиты клались убитые косули, которые накрывали сверху другой плитой, чтобы выдавить кровь. Разводился огонь — и ужин готов! А утром — снова в путь, ведь может быть там, за перекрестком, ждут твоей помощи, чтобы освободить прекрасную незнакомку, попавшую в руки коварных злодеев. Но чаще всего, друзья ночевали во встречных замках, поскольку ни один хозяин не смел бы отказать в ночлеге странствующему рыцарю. Напротив, он их удерживал сколько возможно долго. На воротах и башенных шпилях замков издалека были видны золотые шлемы — знак гостеприимства и радушного приема. При их приближении уже начинал трубить рог караульного и опускался мост, а дамы спешили на крыльцо, чтобы встретить рыцарей и поддержать стремя. Потом их вели в дом, подавали умыться, распускали ремни доспехов, мягкими полотнами отирали пыль с лица и говорили, что с этой минуты этот замок их. Тотчас же пажи рассылали приглашения именитым соседям, собирая веселое общество. А после обеда, в сумерках начинались рассказы собравшихся рыцарей. Звучали мандолина и арфа, кельнская флейта и волынка. Обязательно возникали споры между какими-нибудь двумя богословами, а бегающий между кресел шут смешил всех своими причудами. Потом друзья отводились в приготовленные для них комнаты, им подавалась розовая вода для омовения, приносились вино и лакомства на сон грядущий, и они зарывались в пуховые постели с надушенными фиалками изголовьями. В час отъезда, на следующий день, расставаться с такими замками было всегда грустно.

2

Три года странствовали Гуго де Пейн и Бизоль де Сент-Омер, побывали в Германии и в Голландии, пересекли Францию с запада на восток и с севера на юг. Нет ничего более полезного для познания мира, чем путешествия: они наполняют сосуд души знаниями и даже глупца делают умнее. И вот однажды судьба привела их к маленькой деревушке, затерянной у подножия Восточных Пиренеев. Называлось это селение, взобравшееся на вершину каменистого холма, — Ренн-ле-Шато, и располагалось оно примерно в ста милях от Каркассона.

Приближаясь к виднеющейся вдали деревушке, друзья удивились тому, что вся местность вокруг была изрыта и зияла глубокими ямами, словно проходивший мимо великан вонзил в землю свои огромные пальцы. Кое-где вдоль дороги встречались остатки языческих храмов и надгробий, а среди камней и валунов били горячие источники.

— Это неспроста, — сказал Бизоль, глубокомысленно потерев нос перчаткой. — Чует мое сердце, что мы попали в дьявольское место.

— Или кто-то ищет здесь клад, — произнес Гуго. — Много веков назад здесь была северная столица империи кельтов, которые разграбили Рим и увезли оттуда иерусалимские сокровища.

— Сокровища Храма?

— Именно, — Гуго огляделся вокруг. — Об этих сокровищах ходят много слухов. Когда, в первом веке, легионы императора Тита до основания разрушили Иерусалим и разграбили Храм, содержимое было увезено в Рим, а золотой иудейский семисвечник водружен на триумфальную арку. Но потом, после взятия Рима вестготами, сокровища древнееврейского царя Соломона бесследно исчезли.

Лошадь Бизоля споткнулась и чуть не полетела вместе с всадником в одну из ям.

— А мне кажется, — с досадой сказал он, удержавшись в седле, — просто кому-то очень хочется, чтобы я дал ему в ухо, за то, что он роет ямы под ногами моей лошади.

Словно услышав его слова, из-за скалы показалась группа всадников, настроенных весьма решительно.

— Раз, два, три… пять… семь… — начал считать Бизоль, потом плюнул на землю. — В глазах рябит.

— Их двенадцать, — сказал Гуго. — По шесть на каждого. Пустяки. Помнишь, мы гнали три десятка англичан аж до самого побережья?

— Они так и полезли в воду, как утки, — рассмеялся друг. — Правда, штаны у них были уже до этого мокрые. Ну что ж, этих мы заставим полетать куропатками, — и он вытянул вперед свое длинное копье.

— Господа! — обратился к ним отделившийся от группы кабальерос идальго. — Не угодно ли вам повернуть ваших коней и вернуться назад?

— С какой стати, любезный инфансон? — спросил Гуго де Пейн. — Мы направляемся вперед.

— Там, за холмом, отдыхает мой сеньор, дон Хуан де Сетина, и я не хочу, чтобы ему мешали. Так что разворачивайтесь обратно. Иначе вы пожалеете.

— Вздор! — радостно взревел Бизоль. — Мы будем иметь честь атаковать вас! — и, пришпорив коня, он бросился вперед.

Не ожидая столь бешенного натиска от двух странствующих рыцарей, кабальерос растерялись, а двое из них, сбитые копьями, свалились на землю. Развернувшись, Гуго и Бизоль ворвались в группу, орудуя палицами и отбивая удары мечей щитами. Вскоре еще четыре всадника лежали на земле, а бердыш идальго разлетелся на куски.

— Не достаточно ли вам, господа? — спросил Гуго. — Или желаете продолжать?

— Остановитесь! — раздался вдруг с вершины холма звучный голос. — Это говорю я — маркиз Хуан де Монтемайор Хорхе де Сетина!

Дерущиеся подняли головы и посмотрели на спускающегося к ним человека в черном плаще. Он был невысокого роста, очень смугл, с коротко подстриженными волосами и остроконечной бородкой, Кабальерос опустили оружие и спешились. Гуго с Бизолем также вложили мечи в ножны, спрыгнув на землю.

— Невероятно! — проговорил маркиз, приближаясь к ним.

— Что вас удивляет? — вызывающе спросил Бизоль. Но де Сетина словно бы не слышал его.

— Поразительно, — прошептал он, разглядывая щит Гуго.

— В конце концов, это становится скучно, — сказал Бизоль. — Не лучше ли нам продолжить драку?

— Извините меня, господа, — опомнился маркиз, приветствуя рыцарей. — Мои люди напали на вас, не подозревая, что вы мои предполагаемые гости. Не желаете ли проследовать в мой шатер, достопочтимые сеньоры?

— С удовольствием! — вежливо отозвался Гуго.

— Еще не известно кто на кого, напал, — проворчал Бизоль.

— Сотомайор, окажите раненым помощь, — обернулся маркиз к идальго. — Еще раз прошу простить моих людей, господа.

— Какие пустяки! — съязвил Бизоль. — Мы просто разминались. Мышцы, знаете ли, затекли в дороге.

Маркиз улыбнулся ему, понимающе кивнув головой. Ему было около пятидесяти лет.

— Но и я не в обиде на вас за то, что вы покалечили моих кабальерос. В конце концов, каждый получает то, что он заслуживает. Значит, недостаточно они были хороши для боя с такими доблестными рыцарями.

Эти слова пришлись друзьям по душе. Они уселись около огромного желтого шатра, рядом с плоским камнем, накрытым скатертью, на которую расторопные слуги тотчас же стали выставлять всевозможные яства; появились жареные куры, гусиная печень, запеченная в углях форель, сливы и груши, свежий каравай хлеба, белое и красное вино.

— Признаться, я здорово отощал в дороге, — сказал Бизоль, ухватив сразу двух цыплят одной рукой, а в другую набрав целый сноп зелени.

— Вы тут неплохо устроились, — произнес Гуго. И добавил с намеком: — И, кажется, надолго?

— Как пойдут дела, — уклончиво отозвался маркиз. — Мой замок находится за Пиренеями, в Сантьяго-де-Компостелла.

— А что вы делаете в этой дыре? — спросил Бизоль с набитым мясом ртом. Поэтому разобрать, что он сказал было трудно.

— Кушайте, кушайте, — попросил его маркиз. — Все свежее, из деревушки.

— Я вижу, маркиз, вас заинтересовал герб на моем щите? — впрямую спросил Гуго. — Что же вызвало ваше удивление?

Хуан де Сетина некоторое время молчал, словно раздумывая, говорить или нет? Все же, он решился.

— Странное открытие, которое я сделал в этих холмах, — проговорил он. — Но прежде ответьте мне: что вы намерены делать дальше? Продолжите путь или задержитесь здесь?

Гуго с Бизолем понимающе переглянулись. Сент-Омер отложил куриную ногу и важно произнес:

— Мы намерены остаться здесь и копать ямы.

— Зачем? — взволнованно сказал маркиз.

— Потому что мы любим копать ямы, — простодушно ответил Бизоль. — А здесь для этого самое подходящее место, — и, в подтверждение своих слов, он ковырнул кончиком меча землю. — Видите, как хорошо копается?

— Ну что же, — вздохнул маркиз, — Тогда прошу вас после завтрака со мной на прогулку.

Но после столь обильного приема пищи и возлияния, Бизоль де Сент-Омер завернулся в свой плащ, повалился на траву и захрапел, и на прогулку по окрестным холмам отправились только Гуго с маркизом. Удалившись довольно далеко от лагеря, прикрываясь ладонью от слепящего солнца, де Сетина начал говорить.

— Вы — благородный рыцарь, поэтому я буду с вами откровенен. Я ищу в этих местах сокровища франкских королей Меровингов, последний представитель которых, Дагоберт II, был убит пять веков назад.

— Вы считаете, что они существуют? — спросил Гуго, придерживая рукой меч и перепрыгивая через очередную яму.

— Несомненно, — сказал маркиз. — Более того, они имеют непосредственное отношение к сокровищам царя Соломона. По существу, это одно и тоже. Ведь Дагоберт был женат на вестготской принцессе, а к ним сокровища попали от римлян. Так они и кочевали по свету, пока не осели здесь, в Лангедоке.

— Что придает вам такую уверенность, маркиз? — спросил Гуго де Пейн, срубив мечом ветку с дерева.

— Идемте, — сказал де Сетина, внимательно взглянув на молодого рыцаря. — Я покажу вам одну плиту, которую мне удалось откопать на вершине холма.

Достигнув этого места, Гуго увидел разрушенные постройки, которые напоминали то ли языческий храм, то ли место погребения. На земле валялась опрокинутая навзничь уродливая статуя Асмодея, хранителя секретов и спрятанных сокровищ. Ее покрывала липкая зеленая слизь, а пустые глаза смотрели зловеще и неотступно, словно следя за двумя пришельцами.

— Читаете ли вы по латыни? — спросил маркиз, показывая на выгравированную над портиком надпись.

«Ужасно это место », — вслух прочитал Гуго и вздрогнул. Ему показалось, что земля чуть сдвинулась под ногами.

— Успокойтесь, — произнес маркиз, — Древние римляне добывали здесь руду, с тех пор почва сползает. А теперь посмотрите сюда.

Гуго взглянул на выступающую из земли огромную каменную плиту. На этот раз он чуть не вскрикнул от неожиданности. На древней плите были изображены три головы, смотрящие в разные стороны — как на его гербе, только без креста и меча. Здесь тоже была начертана латинская надпись.

— Читайте, — потребовал маркиз.

— Дагоберту II королю и Сиону принадлежит это сокровище и оно есть смерть, — произнес Гуго по слогам. Его охватило сильное волнение.

Теперь вы понимаете? — прошептал маркиз, сжимая его локоть. На плиту неслышно взобралась змея и улеглась там, греясь на солнце.

— Здесь много этих тварей, — снова прошептал маркиз. — Не вынимайте меч, умоляю вас! Лучше уйдем.

Гуго послушно упрятал меч в ножны, и они начали спускаться. Хотя маркиз шел впереди, Гуго чувствовал, что в спину его кто-то словно подталкивает, и ему смертельно хотелось оглянуться. Но что-то подсказывало ему, что этого нельзя делать ни в коем случае. И он сдержал себя, лишь мертвенная бледность покрыла его лицо, когда они вышли на тропинку, ведущую к лагерю.

— Ваш герб… и эти три головы на плите, — проговорил маркиз, оборачиваясь, — в этом есть странное стечение обстоятельств. Вы не находите?

— Возможно, простое совпадение, — пробормотал Гуго, глотнув воздуха. — Но о каких сокровищах идет речь? И есть ли они здесь? В любом случае, маркиз, вот вам моя рука и мое слово, что ни я, ни мой друг не будем мешать вам в ваших поисках, поскольку первенство в них, по праву, принадлежит вам, — и Гуго де Пейн протянул маркизу де Сетина свою руку. Тот с благодарностью пожал ее.

— Я был уверен в этом, — произнес он.

— Рано утром мы уедем, — добавил Гуго.

Они подходили к лагерю с возвышающимся желтым шатром, около которого Бизоль де Сент-Омер показывал кабальерос упражнения с палицей.

— Если сокровищ здесь нет, то они могут быть лишь в одном месте, — произнес маркиз.

— Где же?

— Под развалинами Храма Соломона. В Иерусалиме, — сказал де Сетина, вытирая кружевным платком пот с лица. — Просто их еще никто не смог обнаружить.

Эти слова запали Гуго де Пейну в память.

— Послушайте, маркиз! — крикнул Бизоль, откладывая в сторону палицу. — Вы выбрали неудачное место для лагеря.

— Почему же?

— Видите вон ту скалу? — Бизоль показал на вершину холма, с выпирающим уступом, который как будто простер над желтым шатром руку со сжатыми пальцами. — Эта крыша может в один прекрасный момент рухнуть вам на головы.

— Бизоль прав, — согласился Гуго. — Хотя от дождя этот каменный навес защищает. Но лучше иметь мокрую голову, чем не иметь ее вовсе.

— Ерунда! — рассмеялся маркиз. — Этим скалам тысячи лет. Они видели столько, что давно могли бы рассыпаться в прах. Но, как видите — стоят.

— Воля ваша, — проворчал Бизоль. — Но мы поставим свои шатры подальше.

Вечером они сидели около жаркого костра, пили изысканное вино со сладостями и фруктами и вели неторопливую беседу.

— Я ищу здесь не золото и не драгоценности, — сказал вдруг маркиз. — Эти предметы меня не интересуют. Я достаточно богат.

— Тогда что же вы ищете? — недоуменно спросил Гуго, отмахиваясь от мошкары. Отблески огня играли на смуглом лице маркиза.

— Покидая разрушенный храм Соломона, его жрецы оставили римлянам все сокровища, которые могли их прельстить, — пояснил де Сетина. — Что нужно грубому солдату, ворвавшемуся в богатый город? Золото, только золото. Но эти жрецы могли спрятать, или унести с собой другие ценности, — не те, которые можно схватить руками и распихать по карманам. Возможно, это было какое-то духовное сокровище, какая-то тайна, дающая ключ к пониманию всего мироздания. Может быть, это была всего лишь священная рукопись, открывающая человеку глаза на истину. А может быть, книга судеб, где записано все, что должно произойти — во всех будущих веках. Я не знаю. Может быть, это была всего лишь чаша.

— Чаша? — одновременно переспросили Гуго и Бизоль.

— Да, — ответил маркиз. — Слышали вы что-нибудь о Святом Граале?

— Мне рассказывал о нем клирик графа Шампанского, старик Кретьен, — повернувшись к Бизолю пояснил Гуго.

— О! Добрый сказочник, — вздохнул Бизоль, улыбаясь.

— Святой Грааль — чаша с тайной вечери, которой пользовались Иисус и его ученики, и в которую, позже, Иосиф из Аримафеи собрал кровь Христа, распятого на кресте, — произнес Гуго. — Кретьен рассказывал мне о рыцаре Персивале, сыне Вдовы, отправившемся ко двору короля Артура. С ним произошло множество историй, и однажды, в некоем загадочном замке, пред ним явился Грааль.

— И так, и не так, — туманно отозвался маркиз де Сетина. Он смотрел на огонь, а Бизоль — на него, подперев ладонью щеку. — Грааль — это и чаша, и чудодейственный камень, а по некоторым толкованиям — целый род, потомство, которое уходит к священным корням. Он предстает в разных образах и открывается не всем. Рассказывают, что бежав из Святой Земли, Магдалина привезла этот священный предмет в Галлию, в Марсель, где она нашла убежище среди изгнанных иудейских семейств. И тысячу лет о нем никто ничего не знал и не слышал. А может быть, его держали в тайне, чтобы явить миру в нужный момент. Кажется, это время наступило сейчас, — маркиз вдруг легко поднялся и скрылся в своем шатре. Гуго с Бизолем недоуменно переглянулись. Но не прошло и трех минут, как маркиз вернулся, держа в руках пожелтевшие листы пергамента, прошитые бычьими жилами.

— Взгляните сюда, — продолжил он, а глаза его заблестели. — Эту книгу я обнаружил в Толедо, куда уже давно переместился центр иудейских и мусульманских учений. Попалась она мне на глаза случайно, в лавке старьевщика. Читаете ли вы по-арабски?

— Немного, — ответил Гуго, а Бизоль смущенно крякнул.

— Тогда лучше я зачитаю вам некоторые отрывки.

— Но прежде выпьем этого прекрасного вина, — вставил Бизоль, наполняя кубки. И тут все они услышали какой-то странный, тревожный свист, тихий и шелестящий, проникающий, казалось, в самую сердцевину мозга, который смолк так же внезапно, как и начался.

— Что это? — спросил маркиз, поеживаясь. — Должно быть, какая-нибудь птица. Я продолжу. Написал эту книгу семь веков назад некий Флегетанис, ученый муж, происходящий от царя Соломона, как он сам с гордостью сообщает в предисловии. Он пишет, что существует предмет, именуемый Граалем — имя это прочитано им по звездам. Войско ангелов положило его на землю, и с тех пор о нем должны заботиться люди, ставшие христианами, и такие же чистые, как ангелы. А охранять Грааль призывались только люди, имеющие высокие заслуги. Тайны Грааля скрывают различные явления, спрятанные за внешними проявлениями, и все, что там скрывается, может иметь самые серьезные последствия. «…Ибо никто не может найти Грааль, не будучи так любим Небесами, что они сверху указывают на него, чтобы принять в свое окружение», — прочитал маркиз, найдя в книге нужное место. — И еще. «…Она была одета в аравийские шелка. На зеленом бархате она несла такой величественный предмет, равного которому не нашлось бы даже в раю, совершенную вещь, к которой ничего нельзя было прибавить и которая одновременно являлась корнем и цветком. Этот предмет называли Граалем. Не было на земле такой вещи, которую он бы не превосходил. Никогда на земле не было видано ничего подобного. Грааль — это цветок, окутанный счастьем; он приносит на землю такую полноту благоденствия, что его заслуги почти равны тем, каковы можно увидеть лишь в Царствии Небесном…»

— Где же можно найти его? — вскричал Бизоль, опрокинув кубок с вином.

— Подождите, мой юный друг, — мягко сказал ему маркиз. — Найти и увидеть его не так просто. Вот, послушайте дальше. «…Нет такого больного, который не получил бы перед ним гарантию избежать смерти в течение всей недели после того, когда он его увидел. Кто видит его, тот перестает стареть. Начиная с дня, когда Грааль появляется перед ними, все мужчины и женщины принимают вид, какой они имели в расцвете своих сил. Этот камень… — теперь чаша становится камнем, — пояснил маркиз. — Этот камень дает человеку такую мощь, что его кости и плоть тут же находят вновь свою молодость… Что касается тех, кто призван предстать перед Граалем, я хочу сказать вам, как их узнать. На краю камня появляется таинственная надпись, которая называет имя и род тех, кто, будь то юноша или девушка, предназначены свершить это блаженное путешествие. Счастлива та мать, которая произвела на свет ребенка, коему судьбой назначено послужить однажды Граалю! Бедные и богатые радуются одинаково, когда им сообщают, что им надлежит послать детей своих в ряды святого воинства; с тех пор и навсегда они защищены от греховных мыслей, которые рождают стыд, и они получают на небесах чудесное вознаграждение…» — Маркиз протянул ссохшийся пергамент поближе к огню. И тут они вновь услышали этот странный, вызывающий тоску и страх, свист. Из темноты, неслышно ступая, к ним приблизился часовой.

— Сеньор, — обратился он к маркизу, — мне кажется, вокруг лагеря проскользнули подозрительные тени. Я окликнул, но никто не отозвался.

— Разбудите Родригеса. Удвойте караулы, — приказал маркиз. Когда кабальерос удалился, де Сетина продолжил читать.

— Вот интересное место. «Служители Грааля должны быть посвящены в некую тайну, иногда их посылают в мир, чтобы действовать во имя ее, а в будущем занять трон. Ибо Грааль обладает властью создавать королей. Если народ подчиняется Богу и если он желает иметь короля, выбранного из войска Грааля, его желание выполняется.» И еще, — маркиз перелистнул пергамент. — «На Граале появилась надпись. Она гласила: если когда-нибудь Бог укажет на одного из вас, чтобы он стал царем другого народа, то этот человек должен будет потребовать, что бы никто не пытался узнать его имя. Как только ему зададут подобный вопрос, он уйдет и не вернется.»

— Как Персиваль, которому задала подобный вопрос хозяйка замка, — пробормотал Гуго, поглощенный услышанным. Глаза у него горели так же, как и у маркиза. — Камень… Камень, отброшенный строителями…

— Который лег в основу Храма, — добавил маркиз. — Возможно, именно там, в Иерусалиме, в основании Храма Соломона, находится этот священный предмет. Однако, господа, время позднее, и я вас вконец утомил. Не желаете ли вы перенести свои шатры поближе к моему? Мне не нравится обстановка вокруг лагеря. Неделю назад на нас уже было совершено нападение какими-то неизвестными людьми в масках.

— Надеюсь, что все обойдется, — произнес Гуго. — Спокойной ночи, маркиз.

Они тепло попрощались, а Бизоль напоследок осушил добрый бокал вина.

— Чтоб крепче спалось, — пояснил он. Так и случилось: не прошло и пары минут после того, как они вошли в свой шатер — на другой стороне холма, как Бизоль повалился на приготовленное слугами ложе из тростника, завернулся в свой гарнаш и захрапел.

— Счастливец! — вздохнул Гуго. Ему почему-то не спалось. Священный предмет, о котором рассказывал маркиз де Сетина, стоял перед глазами. Как найти его, где, кому откроет он свою тайну, чудодейственную силу? Гуго размышлял, силясь понять природу этого явления, но все призванное им на помощь воображение не могло охватить и постичь сущность небесной чаши. Или камня? Или целого рода, связанного священной кровью? Гуго задремал, словно завороженный странным сиянием у входа в шатер, и уже во сне вновь услышал тихий, шелестящий свист, доносящийся издалека. На рассвете они проснулись от страшного грохота, — казалось, небо обрушилось на землю. Схватив мечи, Гуго и Бизоль выскочили из шатра. Бескрайняя красная полоса поднималась на востоке.

— Смотри! — Гуго показал мечом на вершину холма, туда, где еще вечером они видели нависающую над лагерем маркиза скалу.

— Пресвятая Дева! — вскричал Бизоль. — Этот козырек все же рухнул им на головы!

— О, Иисусе!

Не говоря больше ни слова, они бросились в ту сторону, огибая холм. Но уже издали стало ясно, что помочь несчастным ничем нельзя. Лагерь маркиза представлял ужасное зрелище: рухнувшая скала похоронила под своими обломками все в окружности двухсот локтей. Из-под каменистой толщи не доносилось ни стонов, ни шепота, — лишь мертвая, зловещая тишина.

— Бедняги, они все погибли, — пробормотал Бизоль, ковыряя мечом камни. — Их сплющило, как клинок на наковальне.

— Легкая, быстрая смерть, — сумрачно произнес Гуго.

— Жаль маркиза и кабальерос. Они только начинали мне нравиться.

— На все водя Божья, — Гуго огляделся и отступил назад. — Уйдем отсюда. Здесь бродит смерть.

Через некоторое время, поспешно собравшись, они покинули это горестное место и деревушку Ренн-Ле-Шато, направившись назад, к Каркассону. Затем, проехав через Нарбонн они оставили позади весь Лангедок, и путь их теперь лежал к родным местам Шампани — в Труа, в замки Маэн и Сент-Омер.

3

Аббат Сито, стоя спиной к камину и потирая рукой выпуклые глаза, слушал доклад киновита — монаха в куафе, с небольшой родинкой под левым глазом.

— Нам не удалось точно установить, кто ждал конверса вчера вечером, — ровным, безжизненным голосом говорил монах. — Но на подозрении три фигуры: жонглер Жарнак, кожевенник Ландрик Толстый, и ростовщик-ломбардец Вер. С каждым из них конверс беседовал с глазу на глаз.

— И каждый из них общается со множеством людей, — произнес аббат, — что очень удобно в силу их профессии. Но удобнее всего перелетной птичке, которая поет свои песенки и легко входит в доверие людей.

— Жарнак? — спросил монах.

Аббат помедлил, прежде чем дать ответ.

— Думаю, да. Не спускайте с него глаз. Следуйте за ним повсюду, куда бы он не отправился. Нельзя допустить, чтобы о миссии рыцарей узнали чужие уши.

— Боюсь, уже поздно.

— Но до Иерусалима должен дойти хотя бы кто-то из этих трех: Филипп Комбефиз, Робер де Фабро или Гуго де Пейн. Что вы думаете о каждом из них?

Аббат внимательно посмотрел на своего помощника, который руководил всей тайной канцелярией Клюни. Монах на несколько секунд задумался.

— Филипп Комбефиз опытный воин и умелый организатор. Бывает неуправляем. Тщеславен. Горд. Честен. Но поддается на лесть. Под воздействием обстоятельств может пойти на компромисс. На Совете я возражал против этой кандидатуры, вы помните.

— Продолжайте.

— Робер де Фабро. Храбрец, рубака, упрямец. Вцепляется железной хваткой. Поставив цель, бьется за нее насмерть. Удобен тем, что на его струнах и слабостях можно легко играть. Не слишком умен, но практичен. Пользуется уважением. Весьма подходящая фигура. И, наконец, третий — Гуго де Пейн. Безупречное прошлое, военные навыки, прекрасное образование. Разумен, осторожен, знает больше, чем говорит. Наблюдение за ним показало, что даже наедине с собой, он не позволяет себе расслабиться, раскрыться. Замкнут. Его внутренняя тяга к чему-либо еще не ясна. Вызывает у меня некоторые опасения.

— Почему? — спросил аббат.

— В силу своего характера может взять контроль над всей ситуацией.

Аббат обдумал слова монаха, пожевав пухлыми губами.

— Ну хорошо, — сказал наконец он. — Оставим решение этого вопроса до Иерусалима. И как не тяжко мне будет с вами расстаться, но через полгода вам надлежит отправиться туда, вслед за ними. Чтобы принимать соответствующие меры по ходу событий.

Монах молча кивнул головой и ни один мускул не дрогнул на его лице, полускрытом куафом.

— Я могу идти? — равнодушно спросил он.

— Задержитесь, — попросил аббат. — Есть еще один вопрос, который требует прояснения. Касается он Нарбонна. Король наш, Людовик, жалуется мне, что среди тамошних евреев ходит странное заявление, будто бы среди них живет царь. То же самое сообщил мне епископ Теобальд из Кембриджа. Он пишет, что в Нарбонне часто собираются еврейские принцы и раввины, проживающие в Испании, чтобы присягнуть в верности некоему царю. Еще одно послание — от Вениамина де Тулледа, который пишет, что… — аббат достал из сутаны листок бумаги и поднес к глазам, — что… в Нарбонне живут… некие мудрецы, властители и принцы, во главе которых стоит… потомок рода Давида… Иудейский царь.

— Я слышал об этом, — тихо сказал монах.

— Во Франции не может быть два монарха, — произнес аббат, пряча листок. — Это создает угрозу основам государства. Вы должны выяснить, мой друг, что это за мудрецы обосновались в Нарбонне, и какого царя они там пестуют.

— Я займусь этим без промедления, — сказал монах, наклонив голову.

 

Глава III. ЗАМОК С ПРИВИДЕНИЯМИ

1

Оставив позади аббатство Клюни, Гуго де Пейн с верным оруженосцем Раймондом — шестнадцатилетним сыном одного из своих вассалов, уже несколько часов ехали берегом Роны, по дороге на Лион, Дижон и Труа. Путь к замку Бизоля де Сент-Омер был не близок, но Гуго не сомневался, что его друг, испытавший вместе с ним множество приключений и опасностей, согласится разделить все тяготы путешествия в Иерусалим. Святой город с детства владел их мечтами и помыслами, мерцая манящей звездой, увлекая к своим древним стенам дух рыцарей. Правда, Гуго не видел Бизоля последние полтора года, а за это время многое могло измениться. После тяжелого ранения под Кале, когда Сент-Омер вытащил друга из кровавой свечи, Гуго долго боролся со смертью, пока здоровье его не стало понемногу восстанавливаться. Потом он отправился к целительным источникам во Фрейбург, где укреплял свои силы минеральными водами и тишиной хвойного воздуха, старательно избегая приглашений на увеселительные прогулки от родовитых баронов и знатных, пылких дам. Почувствовав себя достаточно хорошо, Гуго де Пейн отправился дальше на север, посетив Магдебург, Бремен, Гамбург, Любек, объехав всю Польшу и даже добравшись до Балтийских земель, вступив в Ревель и Псков. Но его желанию — побывать в далекой Московии — не дано было осуществиться: приближающаяся зима с колючими морозами вынудила его повернуть назад. Вместе с караваном торгового люда он спустился к Кракову, а затем через Чехию и Германию возвратился в свой замок в Маэн, где его и застало послание от клюнийского аббата Сито.

— …Где мы заночуем, мой господин? Скоро начнет темнеть! — крикнул ехавший позади него Раймонд. — Или вы собираетесь спать в седле?

— Когда-то мой друг, Бизоль де Сент-Омер, задремал под тучей сыпавшихся на него стрел, — заметил Гуго, — словно медведь, попавший в пчелиный рой. Вот у кого тебе надо бы поучиться. Когда он проснулся, то напоминал дикобраза.

— Ловко! — с завистью воскликнул Раймонд.

Они ехали в полном боевом вооружении, поскольку на дорогах было не безопасно. Гуго был облачен в двойную кольчугу от подбородка до колен, капюшон из стальных колечек висел на спине, под кольчугу была надета длинная фуфайка-гобиссон из простеганной тафты, защищавшая тело от железных колец брони, а на груди висела стальная бляха. Поверх лат был наброшен далматик из серебряной парчи с гербом де Пейнов, отороченный мехом, а на ногах — кожаные наколенники и поножи со стальными пластинами. Лошадь его также была защищена металлическим наглавником, а с боков — кожаной попоной и чепраком из бархата. Вооружение Раймонда было попроще и полегче: он не имел ни наручей, ни железных наножников, а только стальной нагрудник и облегченный шлем — шишак. На запасной лошади, привязанной к седлу Раймонда, было укреплено боевое оружие Гуго де Пейна, — его обтянутый кожей деревянный щит, конусообразный стальной шлем, два ясеневых копья, алебарда с маленькой рукояткой и двойным лезвием — одним как у обыкновенного топора, и другим — длинным, заостренным, с расходящимися концами, а также палица с крепкой цепью. Меч и кинжал Гуго носил с собой.

— Мессир, глядите! — вскричал вдруг Раймонд, указывая рукой вперед. Но Гуго де Пейн уже и сам заметил на небольшом взгорье там, где пересекались две дороги — фигуру рыцаря в латах с опущенным забралом. Его лиловый плащ развевался по ветру, а длинное копье было угрожающе направлено в их сторону. Сам всадник восседал неподвижно, словно вылепленный из глины. Придерживая коня, Гуго медленно направился вперед. Он разглядел герб рыцаря, выбитый на щите: красный лев на голубом фоне, и девиз над ним — «Другим не стану!»

— Остановись, несчастный! — внезапно громко крикнул рыцарь, а лошадь его взвилась на дыбы. — Обожди и дай мне первому проехать по дороге, которая пересекает твою!

Гуго обернулся к Раймонду, чьи глаза возбужденно сверкали.

— Все ясно, — спокойно сказал он. — Странствующий рыцарь ищет приключений на свою голову. Уже давно мог проехать куда ему надо, не дожидаясь нас. Так нет.

— Врежьте ему, мессир! — умоляюще попросил Раймонд, протягивая копье.

— Думаешь это принесет пользу? — покачал головой Гуго.

— Еще какую! — уверенно ответил оруженосец.

Рыцарь, между тем, ждал ответа, гарцуя на своем коне. Гуго крикнул ему:

— Не в моих правилах уступать кому-либо путь, достопочтенный сеньор! Но я смогу пойти на это, если вы укажете мне причину, по которой вы спешите, и которая важнее моей.

— Укажу, нет ничего проще! — выкрикнул рыцарь. — Я спешу к даме моего сердца, прекрасней которой нет на свете, — и вы должны с этим согласиться!

— Ох уж эти мне «прекрасные дамы», — проворчал Гуго, снова поворачиваясь к оруженосцу. — Давай, Раймонд, копье, и учись, как надо затевать ссоры… Вы ошибаетесь! — крикнул он рыцарю. — Этого я потерпеть не могу. Моя прекрасная дама прекрасней вашей прекрасной дамы! — подумав немного, Гуго насмешливо добавил: — И это прекрасно!

Рыцарь словно только и ждал этого.

— Вы оскорбили меня! — гневно крикнул он. — Я требую, чтобы вы вступили в поединок!

— Ничего не могу сделать для вас более охотно. Как будем драться — до первой крови?

— До второй раны, — сказал рыцарь. — Копье, меч и кинжал. Доспехи и лошадь достанутся победителю.

— Вот это ему и нужно, — сказал Гуго Раймонду. — Хорошо! Я готов. Клянусь, что при мне нет запрещенного оружия, и я не прибегну к услугам волшебных чар!

— В том же самом клянусь и я!

— Тогда начнем и не будем больше сотрясать воздух. Прекрасные дамы ждут нас!

Противники опустили копья и стремительно ринулись навстречу друг другу. Оба удара по щитам были столь сильны, что копья сломались, и рыцари, развернувшись, выхватили мечи. Они снова бросились друг на друга, нанося и отбивая удары. Против хладнокровия Гуго билась огнедышащая ярость вулкана: незнакомый рыцарь оказался мощным и умелым противником. Улучив момент, Гуго нанес ему концом меча сильный удар в ключицу — и латный нагрудник рыцаря раскололся. В то же мгновение Гуго обрушил на него свой щит, сбив соперника на землю.

— Я не ранен! — запальчиво крикнул рыцарь. — Продолжим!

Гуго спешился с коня и бой вспыхнул с новой силой. Он теснил незнакомца к лесу и уже несколько раз мог воспользоваться моментом, чтобы вонзить меч в оголенную шею рыцаря, но не сделал этого. Наконец, на опушке леса, отступающий рыцарь споткнулся о корягу и повалился на землю, не выронив, однако, меча. Гуго тотчас же наступил на длинное лезвие ногой и приставил свой меч к груди противника.

— Не желаете ли признать свое поражение? — спросил он. — Эта рана может оказаться смертельной и второй не понадобится.

— Нет, не желаю! — хрипло произнес рыцарь, тяжело дыша. — Колите дальше, если взяла охота.

— А вот не охота! — усмехнулся Гуго. — Вы храбро сражались, и если бы не споткнулись то и не упали бы. Поэтому я не настаиваю на своем предложении, а вношу другое: считать наш поединок окончившимся вничью. А наших прекрасных дам — прекрасней одна другой.

Рыцарь, лежа на спине и, словно отдыхая, обдумал его слова.

— Согласен! — сказал он наконец, поднимаясь и развязывая шлем. — Вашу руку, сеньор! Меня зовут — Роже де Мондидье.

— А я — Гуго де Пейн.

У Роже де Мондидье оказалась весьма примечательная внешность: копна рыжих, непокорных волос, переломанный нос и один черный, блестящий, как агат, глаз, который вращался во все стороны, словно собираясь выскочить и последовать за своим пропавшим братцем.

— Меня еще зовут Одноглазый Роже, — произнес рыцарь, осматривая свой расколотый нагрудник. — Я направляюсь в Лимож. Проклятье! Но как я приеду туда в таком непотребном виде? Вы нанесли чертовски ловкий удар!

— Примите мои соболезнования. Все же, это лучше, чем разрубленное плечо.

— Как сказать, — Роже отшвырнул сломанные пластины в густую траву. Выглядел он лет на сорок: костистый, жилистый, высокого роста, но чуть пониже Гуго де Пейна.

— Вот что, — произнес Гуго. — В полутора днях отсюда замок моего друга Сент-Омера. Если вы присоединитесь ко мне, то мы посетим его мануарий, и вы сможете, я уверен, воспользоваться любым из его нагрудников. Он будет счастлив оказать такую услугу столь доблестному странствующему рыцарю.

— Дивно! — воскликнул Мондидье. — Я еду с вами!

— А ваша прекрасная дама, к которой вы так торопились? — лукаво спросил Гуго, посмеиваясь. Роже немного смутился, но быстро ответил:

— Моя прекрасная дама изображена в виде белоснежной мраморной нимфы в одном из фонтанов Лиможа. Думаю, она подождет и не бросится в объятия льющего на нее воду сатира.

— Я тоже считаю, что вам нечего опасаться. Кстати, простите за нескромный вопрос: где вы потеряли свой глаз?

— И вы еще спрашиваете! — воскликнул Роже. — Он же остался на кончике вашего меча.

— А серьезно?

— Я его заложил в ломбард да все не могу выкупить.

Так, переговариваясь, они подошли к своим лошадям, которых держал под узды Раймонд. Огорченный тем, что поединок закончился без крови, он произнес:

— Сеньоры! Я приветствую ваше миролюбие, однако, солнце уходит. Нам надо и ночлег поискать. Да и в желудке начинают квакать лягушки.

— В получасе езды отсюда находится заброшенный замок, — сказал Одноглазый Роже. — А по дороге к нему — небольшое селение. Хотя… — неуверенно добавил он. — В этом замке нечисто.

— Что значит «нечисто»? — спросил Гуго, вскакивая в седло, — Там что — свиней держат.

— Нет, — усмехнулся Роже. — Поговаривают, что в замке полно привидений, и тот, кто останавливается в нем, уже не выходит живым. По крайней мере, попавшие туда исчезают бесследно.

— Значит, сам Бог велел нам посетить сей чудный уголок! — решительно произнес Гуго. — По коням, друзья!

И три всадника понеслись по дороге к таинственному замку.

2

В попавшейся на пути деревушке они раздобыли целую корзину цыплят, хлеб и вино в плетеных бутылях; но все, к кому бы они не обращались с расспросами о заброшенном замке, испуганно замолкали и поспешно уходили прочь. Лишь старый трактирщик, покачивая головой, пробурчал:

— Гиблое это место, господа! С тех пор, как старый сеньор умер, не оставив наследников, в замке поселилась нечистая сила. Даже отсюда бывает слышно, как она воет и беснуется по ночам. А то как громыхнет чем-нибудь. Оторопь берет…

— И давно это длится? — спросил Роже.

— Полгода, — вздохнул трактирщик, а сидевшая в углу грязная старуха в лохмотьях вдруг безумно захохотала. Скрюченными пальцами она пыталась ухватить Раймонда за плащ.

— Поезжайте, голубчики, — гнусавым голосом запричитала она. — Вас там давно ждут… Уже и стол накрыт с черепом… И гости с хозяевами расселись за столом… И скелет над столом раскачивается… Ждут вас, ждут…

— Отстань, ведьма! — крикнул Раймонд, хватаясь за свой короткий меч. — Не то снесу твою поганую голову.

— А у меня другая вырастет! Руби, щенок! — взвизгнула старуха.

— Пошли, Раймонд! — приказал Гуго. — Не будем терять время и заставлять себя ждать.

Раймонд вложил меч в ножны, с отвращением обходя старуху. Трактирщик зловеще ухмыльнулся: его одутловатое лицо казалось восковым.

— Прощайте, господа! — с намеком сказал он. — Утром мы заберем ваши тела.

Роже де Мондидье подошел к нему и двинул глиняной кружкой по лбу.

— Это чтобы ты не шутил так, — пояснил он, пока трактирщик вытирал кровь. — Я научу тебя вежливости.

Через минуту, вскочив на коней, они мчались к заброшенному замку. Быстро темнело и в сумерках они еле разбирали дорогу. Наконец, подъезжая к опушке леса, сквозь вершины деревьев они увидели высившиеся зубчатые башни и серый донжон огромного замка с блестящими от солнечного заката стеклами. Дальше лучше было передвигаться пешком, поскольку вся местность вокруг поросла густыми зарослями папоротника, лебеды и крапивы, а тут и там валялись гранитные и мраморные обломки.

Очевидно, раньше здесь располагался цветущий сад с беседками, фонтанами и статуями, по которому ходили благородные сеньоры и дамы, ведя куртуазные беседы. Теперь же — лишь зеленая плесень покрывала остатки былого величия, да каркали вороны, встревоженные появлением незваных гостей. Полуразрушенный герб на стене свидетельствовал о том, что когда-то этот замок принадлежал знатному графу.

— Вот так быстро проходит то, чем дорожим мы в этой жизни, — промолвил Гуго. — Посмотрите, Роже, на эту юдоль печали и бедствий. Не напоминает ли она вам тщетность мирских утех и неотвратимую близость земного конца?

— Я бы сейчас предпочел близость огня, — проворчал рыцарь, поеживаясь. — Здесь холодно, как в склепе. Надеюсь, нам удастся затопить чертов камин!

— На вашем месте, мой друг, я бы не упоминал имя рогатого в этом замке.

Роже поспешно перекрестился, боязливо оглядываясь. Раймонду тоже было не по себе, и он старался держаться поближе к своему хозяину. Лишь Гуго выглядел как всегда спокойно и невозмутимо, словно вел гостей в собственный дом.

— Мне кажется, в одном из окон мелькнул огонек, — тихо произнес Роже. — Будь я проклят!

— И мне показалось, — подтвердил Раймонд. — А вон еще — в башне!

— Это блики, — произнес Гуго. — Но на всякий случай постучим.

Он взошел на осевшее и разрушенное крыльцо и несколько раз сильно стукнул в дверь кулаком. Под его ударами дверь заскрежетала, заскрипела и медленно, как бы нехотя, отворилась. В лицо ударил затхлый, сырой воздух.

— Ну и смрад! — покачал головой Гуго. — Видно хозяева здесь давно не проветривали. Раймонд, привяжи лошадей к ограде. Пойдемте, Роже. Поищем, где бы мы могли отдохнуть.

— Честно говоря, я предпочел бы спать на свежем воздухе, — промолвил Роже, посверкивая своим единственным глазом.

Они вошли в замок, еле различая полустертые ступени впереди себя. Гуго зажег прихваченный пучок вереска и огонь осветил огромную залу с высокими, покрытыми паутиной, окнами и длинным столом посередине. В противоположную стену был вделан гигантский камин, а на столе, по которому прошмыгнули две крысы, лежал желтый череп, уставившись на рыцарей пустыми глазницами. Девять кресел стояло вокруг стола и перед каждым из них был бронзовый бокал.

— Старуха-то права, — промолвил Гуго. — Стол накрыт и череп ждет гостей. Не видно только хозяев.

— Подобные хозяева появляются в полночь, — пробормотал Роже. Он нашел валявшийся на полу огрызок факела и поджег его. Гигантские тени двух рыцарей преломились на стене, а тени поменьше заплясали вокруг них. Летучие мыши, сбившиеся под сводами залы, с диким визгом метнулись в разбитое окно. Гуго де Пейн подошел к столу и протянул к черепу руку в перчатке.

— Будем считать, что это и есть наш хозяин, — произнес он.

— Бедняга сильно сдал за последнее вреди, — добавил Роже. — Немудрено, что ему не хватает рук управиться тут со всеми неполадками. И, в отличие от меня, он потерял уже оба глаза.

Гуго взял череп и покачал его на ладони.

— Прости, что мы пришли без зова, — сказал он. — Но не хорошо, когда хозяин избегает гостей. Приглашаю тебя ровно в полночь к нам на ужин. Придешь?

И тут произошло невероятное: словно далекое эхо донесло до рыцарей глубокий вздох, раздавшийся из недр гигантского камина, и последовавший за ним приглушенный возглас: «Да-а-а-а…» Роже де Мондидье неистово перекрестился, а Гуго, слегка побледнев, небрежно положил череп обратно в центр стола.

— Вот и договорились, — глухо произнес он. — А теперь мы обследуем другие комнаты.

Выйдя в коридор, Гуго предложил разделиться: он пошел направо по коридору, а Роже — налево. Везде царило запустение и смрад. Из-под ног то и дело вырывались летучие мыши, чуть ли не бросаясь в лицо, а крысы шныряли по извилистому коридору целыми табунами. Гуго заходил в попадавшиеся на пути комнаты, вышибая плечом те двери, которые были заперты, освещая пространство найденным факелом. Ему показалось странным, что некоторые из комнат имели более-менее жилой вид: в одной из них была аккуратно убрана постель под большим зеленым балдахином, в другой — на столике лежали остатки еды и кувшин с водой, а в третьей — стоял подсвечник и фитиль был еще теплый. Он дошел до крутой лестницы, которая вела в одну из башен, и в раздумье остановился, чувствуя какую-то опасность, исходящую сверху. Факел осветил сломанные, шаткие ступени, покрытые мусором и пылью. Прямо под лестницей виднелась маленькая железная дверь, которая, очевидно, вела в подземелье. Гуго толкнул ее, но она не поддалась. Какой-то потайной запор удерживал ее. Возможно, дверь была закрыта изнутри. Гуго повернулся и пошел назад, но заблудился в бесчисленных коридорах, пока не услышал впереди себя истошный вопль. Тогда он выхватил меч и бросился на этот страшный крик. За одним из поворотов Гуго увидел мчащегося ему навстречу с обнаженным мечом Роже, и еле увернулся от рубящего удара.

— Вы мне чуть голову не снесли, — сказал Гуго, выпрямляясь. — Поосторожнее с этой штукой. Кто кричал?

— Извините. Мне показалось, что это голос мальчишки. Похоже, что черти уволокли его в самый ад.

— Вряд ли. Он еще настолько не нагрешил.

И тут они увидели в конце коридора Раймонда, который тоже вооружился мечом и факелом.

— Слава Богу! — вскричал он. — Я вас по всему замку ищу.

— Это ты кричал? — спросил Гуго.

— Я! Наступил в темноте на крысу!

— Похоже, нам лучше держаться всем вместе, — произнес Роже. — А то в суматохе изрубим друг друга в куски!

Они гуськом, освещая дорогу факелами, вернулись в залу, где на столе, рядом с черепом лежала оставленная ими корзина с едой. А через некоторое время, стараниями Роже и Раймонда, запылал камин, завывая, как ведомое на убой диковинное животное. Уже давно стемнело и даже луна предательски пряталась за грозовыми тучами. Вскоре блеснула и первая молния с потрясшим своды замка ударом грома, а хлынувший затем ливень забарабанил по крыше и остаткам стекол на окнах.

— Поздравляю! — сказал Роже, доставая из корзины цыпленка и наливая в бокал вино. — Мы попали в веселенькое место. А ведь еще не появлялся хозяин.

— Прошу вас, не шутите так, — произнес Раймонд. — Здесь и без того пахнет смертью.

— Ах, юноша, — усмехнулся Роже. — Вы еще и не нюхали этого запаха. Он горек и сладостен, как миндаль!

Гуго де Пейн сидя спиной к камину и лицом к двери, молча утолял голод, слушая как рыжеволосый, одноглазый рыцарь переговаривается с его оруженосцем.

— Вот помню, как-то раз в Антиохии меня захватили в плен сарацины, — продолжил Роже, ухватив второго цыпленка.

— Вы были в Леванте? — спросил Гуго.

— Довелось. Состояние скверное, ранен, почти без памяти. На выкуп надежды никакой, денег нет, да папаша мой и гроша ломаного не даст. Готовлюсь к смерти в какой-то вонючей выгребной яме. Что делать?

— Это вы у меня спрашиваете?

— У вас, у вас, юноша.

— Не знаю, — произнес Раймонд, бросая обглоданные кости в череп.

— А я придумал. Я всегда ношу с собой кости, — и Роже, вынув из мешочка на поясе две костяшки, выточенные из красного дерева, метнул их на стол. Они упали, показав 4 и 5. — И вот, сижу я в яме и играю сам с собой, пока охранник не увидел, чем я занимаюсь. Чувствую, он заинтересовался. Тогда я и предложил ему сыграть со мной. Он поднял меня наверх, мы сели около костра и начали играть. Сперва по-маленькой. Я — на свои штаны, а он — на пару монет. Мне везет. Играем дальше. Снова я в выигрыше. И так часа два. Короче, к этому времени у меня уже были полные карманы денег, а вокруг нас — целая толпа сарацин. Галдят, руками машут, Аллаха призывают, а выиграть не могут. Еще через час — я уже в богатом, расшитом золотом кафтане, за поясом — кривая турецкая сабля с изумрудами, неподалеку — два арабских чистокровных скакуна. А золота и серебра не счесть. К утру кто-то из сарацин привел свою молодую красавицу-жену. Я и ее выиграл. Тут прибегает ихний начальник лагеря, паша, кричит, кого-то саблей рубанул, и велит гнать меня вон, пока я их всех голыми не оставил. А мне только того и надо: заплатил я за себя выкуп, посадил на коня свою турчанку, и мы понеслись по пустыне — навстречу нашему славному Годфруа Буйонскому, который со своим отрядом уже спешил мне на помощь.

Так я ему сказал, что туда незачем ехать — все ихнее добро уже у меня. Ну и смеялся же он!

Гуго с Раймондом тоже повеселели, слушая рассказ Одноглазого Роже. Оруженосец взял костяшки и бросил их на стол. Выпало — 3 и 2. Он метнул еще раз: 1 и 5.

— Здесь нужно мастерство, — сказал Роже и бросил сам. Получилось — 5 и 5. Потом еще раз: 6 и 5.

— Попробуйте, мессир! — попросил Раймонд. Гуго с улыбкой взял костяшки, повертел их на ладони.

— Ну что же, — сказал он и бросил. Выпало — 4 и 5.-

— Девять, — сказал Роже. — Столько, сколько кресел за этим столом. Но у меня будет больше. Смотрите.

Костяшки упали на стол, стукнувшись друг о друга. Цифры показывали 4 и 6.

— Я всегда чувствую, сколько могу выбросить, — произнес Роже. — Это идет отсюда, — и он постучал себя пальцами по лбу. — У меня может выиграть только сам дьявол.

И одновременно с этими словами все они вдруг услышали тихий смех, раздававшийся неизвестно откуда. Но было ясно, что смеялся кто-то здесь, в зале. Все трое недоуменно переглянулись.

— Кто это подхихикивает? — испуганно спросил Раймонд. Роже подозрительно посмотрел на корзину.

— Бьюсь об заклад, — сказал он, — что это смеются наши жареные цыплята. Вот только — с какой стати?

Тихий смех прекратился, но теперь заржали лошади, привязанные к ограде.

— Раймонд, пойди, посмотри, не появились ли волки, — сказал Гуго, озабоченно прислушиваясь.

— Мессир, лучше сразу заколите меня кинжалом, — проговорил оруженосец, стуча зубами. — У меня отнялась ноги.

— В следующий раз я так и сделаю, негодник, — Гуго поднялся, взял один из факелов и пошел к двери. Шаги его гулко разносились по всему залу. Но лишь только он приблизился к ней, как дверь внезапно распахнулась и бешеный вихрь ворвался в помещение, закружив в воздухе мусор и чуть не потушив огонь. В то же мгновение, целый поток воды хлынул через каминную трубу на пылающие дрова, зашипевшие точно адская сковорода для грешников. Подхваченный ветром череп покатился по столу и упал прямо на колени остолбеневшего Раймонда. Из глубины коридора раздался металлический, замогильный голос:

— Вы звали меня — я иду! — и тотчас же послышались тяжелые, медленные шаги, словно тот, кто направлялся сюда, с трудом нес свою плоть.

Гуго попятился, выхватив меч. Тоже самое сделал и Роже, вскочив с кресла. А Раймонд, вскрикнув, взялся за череп и метнул его в камин, где все еще шипели дрова. Шаги, между тем, неумолимо приближались, а по зале свободно гулял ветер, набрасываясь на три горящих факела. Треснули стекла в окнах и осколки посыпались на пол, а вслед за этим ослепительно сверкнула молния и раздался мощный раскат грома, будто чудовищный молот ударил по небесной наковальне.

— Берегитесь, мессир! — крикнул Раймонд. — Сатана идет сюда!

В темноте коридора появилась высокая, почти квадратная фигура в белом, от головы которой исходило какое-то свечение.

— Сейчас я проверю, что течет в его жилах! — проговорил Гуго, сделав шаг вперед. Фигура остановилась, замерев на месте.

— Ага, боишься! — крикнул Гуго де Пейн. — Видно не любишь, когда тебя щекочат мечом? — и он бросился вперед, освещая себе дорогу факелом. Загадочная фигура вдруг вскрикнула, повернулась и поспешно побежала по коридору.

— Стой! — Гуго преследовал ее по извилистым закоулкам. — Куда же ты? Повернись ко мне своей мордой!

Так они бежали по замку, проносясь через анфилады комнат, а по дороге Гуго яростно рубил все, что попадалось на его пути — портьеры, стулья, напольные вазы, расставленные по стенам чучела зверей. Вслед за ними разносился топот ног Роже де Мондидье и Раймонда. Наконец, фигура, которая как-то уменьшилась в объеме до размеров обыкновенного человека, выскочила к винтовой лестнице и юркнула в открытую железную дверь, ведущую в подземелье. Дверь захлопнулась и Гуго ударил по ней рукоятью меча.

— Нужен таран! — сказал подоспевший Роже. — Давайте поищем что-нибудь тяжелое.

— Во дворе я видел хорошее толстое бревно, — добавил запыхавшийся Раймонд.

— Несите его сюда, — сказал Гуго. — А я пока посторожу, чтобы крыса не ускользнула. Жаль, нет с нами Сент-Омера — он бы выдавил эту дверь плечом.

Через некоторое время Роже с Раймондом притащили на своих плечах здоровенное бревно. Втроем они ухватились за него и несколько раз, раскачавшись, ударили по железной двери. Засов слетел и вход в подземелье оказался свободным. Вниз вели каменные, покрытые слизью ступени. Осторожно, освещая себе дорогу факелами, они спустились в громадный подвал, от которого разбегались в разные стороны маленькие коридоры. Возле стен стояли огромные бочки с вином. Роже вонзил в одну из них меч, и струя пенящейся влаги ударила в пол.

— По-моему, это бургундское, — вытирая губы, произнес Роже. — Местный дьявол неплохо устроился.

— Раймонд, оставайся здесь, и лови всех крыс, которые надумают улизнуть, — приказал Гуго. — А мы пройдемся по коридорам. Смотрите, следы!

На каменном полу были отчетливо видны капли крови.

— Значит, я все-таки достал его кончиком своего меча. Вперед!

Кровавые капли вели прямо по коридору и кончались перед еще одной дверью, сделанной из крепкого дуба.

— Я думаю, что мы близки к цели, — сказал Гуго. — Господин де Мондидье, не напоить ли нам нашего дьявола, хозяйским бургундским?

— Понимаю, — усмехнулся Роже. — Я думаю, оно придется ему по вкусу.

Они вернулись назад, выбрали одну из бочек и выбили из-под нее крепящие опоры. Бочка тяжело тронулась с места и покатилась по полу. Направляя ее в сторону коридора, Гуго с Роже изрядно вспотели.

— Ничего, дальше пойдет легче, здесь наклон, — проговорил Гуго. Они установили ее метрах в двадцати от дубовой двери и толкнули вперед. Бочка, тяжело переваливаясь и набирая скорость, покатилась вниз.

— Давай, милая! — крикнул ей вслед Роже. Гигантская бочка, как разъяренный зверь, врезалась в дубовую дверь, развалив ее в щепки, но и сама треснула на части, мгновенно залив всю комнату вином, Любопытная картина предстала перед рыцарями, когда они ворвались в помещение и остановились по колено в вине. Трое мужчин — три жалкие фигуры прижимались к стене, умоляюще выставив перед собой руки; и на одном из них все еще была наброшена белая простыня, а плечо набухло от крови. В углу комнаты стоял металлический станок с рычагами и прессом. Тот, кто был ранен, своим обликом очень напоминал деревенского трактирщика, если бы ему сбросить лет тридцать.

— На колени! — громовым голосом крикнул Роже, и три фигуры рухнули, как подкошенные, оказавшись в бургундском уже по самое горло.

— Нет, встать! — передумал Роже. — Это для вас слишком приятная смерть — утонуть в бургундском.

Гуго подошел к станку, осмотрел его и взял горсть монет из специального углубления.

— Понятно, — произнес он. — Фальшивомонетчики. А чтобы заглушить стук машины, они и устраивали тут ночной вой, пугая одиноких путников. Что будем с ними делать?

— Изрубим их на куски и отдадим мясо собакам! — предложил Роже, поднимая меч.

— Нет! Нет! Смилуйтесь, сеньоры! — закричали фальшивомонетчики, вновь падая на колени, причем один из них, самый маленький, даже погрузился в благородное вино с головой. Роже подошел и вытащил его, слегка осоловевшего, за волосы.

— Давайте свяжем их, — сказал Гуго, — а утром сдадим местному судье. И пусть он повесит их по закону. Я думаю, они хорошо повеселились, подслушивая наши разговоры через каминную трубу и изображая привидения. После того, как они похихикают на виселице, у них появится возможность продолжить свой маскарад более достоверным образом.

— Хорошо, — согласился Роже. — Будь по-вашему, де Пейн.

Фальшивомонетчиков связали и заперли в одной из комнат, а рыцари вернулись в зал и продолжили прерванный ужин, заменив кислое деревенское вино на прекрасное бургундское.

— Надеюсь, сегодня нас больше ничто не потревожит, — произнес Гуго, невозмутимо наливая себе полный бокал.

— Мессир! — промолвил Роже, невольно признавая за де Пейном право на старшинство. — Вы упомянули, что направляетесь в Иерусалим, дабы приложить свои силы для защиты паломников. Не желаете ли, чтобы я присоединился к вам, как верный соратник? Мне чертовски надоело скитаться без цели.

— Я и сам хотел предложить вам это, — улыбнулся Гуго. — Но при условии, что вы перестанете постоянно чертыхаться.

— Дьявол меня забери, если я еще раз сделаю это! — воскликнул Роже. — Вы что-то хотели у меня спросить, юноша?

— Всего один вопрос, — умоляюще сказал Раймонд. — Пусть он не обидит вас. Где вы оставили свой глаз?

— Придется удовлетворить ваше любопытство. А то вы перестанете есть, зачахнете и умрете в страшных мучениях. Я проиграл его в кости, — и Роже, усмехнувшись, достал свои деревянные костяшки и метнул их на стол. Выпали цифры — 1 и 1. — Вот именно так. Впрочем, с одним глазом я вижу вдвое лучше. И даже в кромешной тьме.

Роже де Мондидье стал вторым рыцарем из тех девяти, что ушли долгой дорогой на Иерусалим.

3

Замок Бизоля де Сент-Омера стал виден, лишь только они миновали кипарисовую рощу. Он располагался на вершине холма, крутой склон которого делал его неприступным для нападения; кроме того его окружал вырытый ров, шириной в два метра. По краям замка возвышались четыре широкие круглые башни с зубчатыми платформами, к которым были приставлены огромные камни, поддерживающие бельведеры. Одна из этих башен — сторожевая — была меньше других по объему, но значительно выше; слуховые окна у нее глядели на все четыре стороны света. Здесь же висели набатные колокола, бившие тревогу при приближении неприятеля. Все башни были соединены между собой зубчатыми галереями с амбразурами в виде трилистника.

Гуго де Пейн, зная, что на сторожевой башне несет круглосуточную службу караульный, поднял вверх копье с флажком, на котором был вышит его герб. И через некоторое время они услышали трубные звуки рога. Всадники пришпорили лошадей и понеслись к уже опускающемуся на тяжелых цепях мосту. Одновременно стали подниматься вверх и бревенчатые висячие ворота, а радостные звуки рога разносились далеко по окрестностям. Прямо над воротами был высечен из камня фамильный герб Сент-Омеров — в верхней части фантастический грифон, держащий в лапах змею, а в подножии — фигуры ангелов с крестом посередине, и обрамляющий их девиз: «Я не король и не принц, я — Сент-Омер».

Всадники, въехав во двор, спешились, бросив поводья слугам, и огляделись. А из парадного входа уже торопливо выходил сам хозяин замка, застегивая на ходу полукафтанье, махал рукой и спешил им навстречу. За ним шли две миловидные девушки лет двадцати, чем-то похожие друг на друга. Они еще издали улыбались прибывшим гостям, поднимая вверх букеты свежих роз.

— Чувствую перемены в холостяцкой жизни моего друга и побратима! — произнес Гуго, сжатый медвежьими объятиями Сент-Омера. Бизоль и впрямь напоминал бурого хозяина лесов: мощный, с железной хваткой, он даже ходил вразвалочку, точно вставший на задние лапы медведь. Лицо у него было медно-красное, обгоревшее на солнце, с выжженными белесыми волосами и бледно-голубыми глазами, а нрав — добродушный и веселый. Он был на полголовы выше Гуго и гораздо шире его в кости, да и весил порядочно. Обнимая де Пейна, Бизоль так растрогался, что даже слегка прослезился, утирая кулаком глаза.

— Почти два года не виделись! — выговорил наконец он.

— Бизоль, познакомься с моим спутником — рыцарем Роже де Мондидье. Ну, а это — Раймонд, ты его должен помнить: сын моего вассала Плантара.

— Господа, вы будете самые желанные гости в моем замке, — важно произнес Бизоль. — Прошу всех в дом. Ах, да! Познакомьтесь и вы, — хозяин повернулся к двум милым девушкам, стоящим за его спиной и с любопытством поглядывающим на рыцарей. — Моя юная супруга — Луиза, урожденная баронесса де Ксентрай. И ее сестра — Жанетта.

— Поздравляю! — сказал Гуго, наклонив голову. — Благородное и храброе сердце моего друга покорила истинная красота.

— Благодарю вас, — сказала Луиза. — Я много слышала о вас от Бизоля.

— Приветствую вас, славные рыцари! — добавила Жанетта. Их голоса были подобны журчанию горного ручья. Своим изяществом обе девушки напоминали нежно лелеемые искусным садовником цветы: белокурые волосы падали на плечи, а синие глаза и бархатная кожа ласкали взор.

— Я в восхищении! — воскликнул Роже, помаргивая своим единственным глазом. Его рыжие волосы, растрепавшись на ветру, торчали в разные стороны. Неожиданно Жанетта подошла к нему и пригладила их своей рукой.

— Вот так лучше, — сказала она, улыбаясь. Роже залился краской, а глаз его заморгал еще быстрее.

— Ты еще не видел моих дочек, — промолвил Бизоль. — Полгода назад Луиза принесла мне двойню. Я в восторге от них! Идем, вам приготовили все необходимое, чтобы освежиться и передохнуть.

Луиза взяла под руку Гуго, а Жанетта — Роже, и они вошли в дом, вслед за Бизолем, который то рассказывал что-то, вспоминая былое, то заливался смехом, поминутно оглядываясь и дружески толкая Гуго ладонью, величиной с лопату.

— Бизоль, веди себя прилично, — произнесла Луиза, словно выговаривая маленькому ребенку, и великан покорно затих. Он только весело подмигнул де Пейну и притворно вздохнул.

Пока гости совершали омовение в больших деревянных бочках, куда служанки подливали горячую воду с растворенным мылом, хозяин замка сидел рядом на скамеечке и, пользуясь тем, что супруга распоряжается приготовлениями к праздничному ужину, болтал без умолку. Гуго почти не слушал его.

— Итак, ты женился, — произнес он, занятый своими мыслями.

— Да, мой друг, и я счастлив! — воскликнул Бизоль, хлопнув себя кулаком в грудь. — А ты… ты все не можешь забыть… свою графиню?

Гуго вздрогнул от неожиданности: на миг ему показалось, что горячая вода стала ледяной, а свет вокруг померк. Так случалось всегда, когда забытый образ врывался в его сознание.

— Прости, — поспешно промолвил Бизоль. — Я знаю, как тебе бывает больно, когда ты вспоминаешь о ней. Прости старого дурака.

— Нет-нет, — успокоил его Гуго. — Не кори себя. Говорят, что время — лучшее лекарство, но есть болезни, которые неизлечимы. Но оставим это. Я рад, что ты счастлив.

— И все же, что-то тревожит тебя, — сказал Бизоль, всматриваясь в лицо друга. — Ведь ты приехал сюда не для праздных развлечений?

— Ты прав, — помолчав немного, ответил Гуго. — Я хотел сделать тебе одно предложение, но в данной ситуации оно теряет смысл. Прохладная вода не манит утолившего жажду.

— Гуго, говори яснее, — попросил Бизоль. — Ты же знаешь, что я всегда туго соображал.

— Хорошо. Через пару месяцев я отправляюсь в Иерусалим, ко двору Бодуэна. Мне предоставлены особые полномочия, о которых я пока не буду говорить. Прежде же всего я и те рыцари, которые отправятся со мной, выступят в защиту паломников, движущихся по Палестине. Предприятие достаточно опасное, но конечная цель, поверь мне, велика и свята.

— Не сомневаюсь! — воскликнул Бизоль. — Ты не возьмешься за что попало. И ты хотел лишить меня такого удовольствия — порубать сарацинов? Ты думал, что я спрячусь за юбку жены?

— Бизоль, — мягко сказал Гуго. — Ты отец семейства. В своей жизни ты совершил достаточно подвигов и пришла пора успокоиться. Менять счастье на неведомое будущее, возможно, смерть? Я не хочу даже говорить об этом.

— Прежде всего я — рыцарь! — гневно возразил Бизоль. — И для меня нет ничего важнее своей чести и Христова дела, которому мы все служим. Я не паж у своей жены!

— Браво! — выкрикнул Роже из своей бочки. — Вас ждет великая слава, сеньор. Я услышал слова настоящего мужчины.

— Мы пойдем вместе, — горделиво добавил Бизоль. подбоченясь. — Я переверну всю Палестину или пусть меня, как падаль бросят шакалам! Пошли! — казалось он готов прямо сейчас рвануться с места.

— Дай хоть сначала вытереться и одеться, — усмехнулся Гуго. — Ну что с тобой поделаешь? Ты неудержим, как я и предполагал. И все же — поговори прежде всего со своей супругой. Я настаиваю на этом.

— Пусть это тебя не волнует, — хвастливо сказал Бизоль. — У нас с ней не бывает разногласий. Луиза понимает меня с полуслова.

— Дай-то Бог! И все же, я чувствую себя, как злодей, разлучающий влюбленных, — печально промолвил Гуго, погружаясь в воду. А Бизоль, уже мысленно находясь во власти боевой стихии, с силой рубанул рукой воздух.

Вечером, источая благоухающие ароматы, гости сидели за богато сервированным столом в главном зале, своды которого подпирали каменные колонны, а на стенах висели охотничьи трофеи и разнообразное оружие. Ярко светили свечи, а в громадном камине, величиной с добрый шатер, жарко горел целый дуб. Слуги, стоящие за спиной, заботливо подливали в бокалы чудесное рейнское вино, подавали на стол разнообразные блюда: здесь были жареные фазаны и павлины, украшенные красивыми перьями на золотых подносах, фаршированные зайцы, зеркальные карпы в сметане, запеченные особым способом, тающие во рту, нанизанные на вертел куропатки с тончайшей, хрустящей кожицей, восточные лакомства и многое другое. Текла легкая, непринужденная беседа, прерываемая шутками и взрывами смеха. За столом сидело также несколько сеньоров из соседних окрестностей; этой же чести удостоился и Раймонд, как оруженосец самого почетного гостя — Гуго де Пейна.

— Расскажите же кто-нибудь о ваших рыцарских приключениях! — попросила Жанетта, хлопая в ладоши. Она была моложе своей сестры и выглядела более легкомысленно. Роже де Мондидье, сидевший с ней рядом, ловил каждый ее жест и взгляд.

— Я расскажу! — выкрикнул он, опережая других.

— Любезный мой рыцарь, — повернулась к нему Жанетта, — будут ли в вашем повествовании чудеса и любовь?

— Будут, будут, — уверил ее Роже. — С чего же начать?

— Начните, как обычно, но не давайте повод жареным фазанам последовать примеру тех цыплят в разрушенном замке, — промолвил Гуго де Пейн, и смысл его слов был понятен только Роже и Раймонду.

— Хорошо! — сверкнул глазом Роже. — Хотя это замечание неуместно. История моя началась, когда я скитался по Аравийской пустыне вместе со своим другом графом Людвигом фон Зегенгеймом…

— О! Я знаком с этим славным рыцарем! — перебил Бизоль. — Он сейчас находится в Труа, неподалеку отсюда. Граф Зегенгейм — живая легенда, подвиги его неисчислимы. Кстати, он еще прославился и тем, что сумел увести у самого императора Генриха IV его жену Адельгейду.

— В самом деле? — заинтересовалась Жанетта. — Как бы с ним познакомиться?

— Ну вы будете слушать или нет? — обиженно воскликнул Роже. — О Людвиге ходит много легенд, но моя история касается меня, а не его. Тем более, что вскоре он уехал в Дамаск, и я продолжил свой путь один.

— Мы внимаем вам, шлемоблещущий воин, — смиренно произнесла Жанетта, прикладываясь к его плечу рукой, отчего Роже сразу же успокоился и заулыбался.

— Итак, — продолжил он, — ветер странствий занес меня на край земли. Три дня я скитался по пустыне без еды и питья. Конь мой сдох, и я брел пешком, падая от усталости, пока не увидел перед собой спасительный оазис. Не дойдя до журчащей воды и спасительной тени несколько метров, я упал и лишился, чувств.

— О, Боже! — испуганно воскликнула Жанетта.

— Очнулся я в прохладном шатре, на мягкой кровати из лепестков роз, — Роже с удовольствием покосился на свою соседку. — Мне показалось, что кто-то наблюдает за мной. Так и есть: откинув полупрозрачное покрывало под балдахином, ко мне приблизилась прекрасная аравийка. Тот кто был на Востоке знает, какой чарующей красотой обладают тамошние женщины. Как потом выяснилось, это была дочь местного правителя — султана Кабуса. Бедняжка была заколдована приезжим магом и чародеем, который держал в страхе весь народ и ежедневно требовал человеческих жертв. Меня он предназначил на заклание на вечер, а на следующий день должен был взять в жены эту прекрасную Гюзель.

— Какой ужас! — воскликнули сидящие за столом дамы.

— Да, ужас, — горделиво подтвердил Роже, посверкивая своим глазом. Несмотря на этот физический недостаток, выглядел он весьма обаятельно: была в его лице та мужественная красота, свойственная людям, которые покою и неге предпочитают свежий ветер, воздух и солнце. — Этот чародей, надо сказать, был отвратительный карлик. Но у него имелся слуга-великан, ростом, наверное, с башню. Он и совершал казни, разрывая людей пополам. А Гюзель все время находилась в состоянии полусна, не узнавая ни родных, ни друзей. Кабус же попросту постоянно дрожал от страха. Вот в такую веселенькую страну я попал.

— Как же вы избежали столь горькой участи? — взволнованно спросила Жанетта, прикладывая ладони к груди. Взглянув на нее, Роже воодушевленно продолжил:

— Когда меня привели на площадь, где томился народ в ожидании моей казни, а карлик злорадно потирал руки, я вдруг заметил одну странность в его поведении. Проклятый маг почти постоянно сосал указательный палец своей левой руки. Я догадался, что это как-то связано с его волшебством. Наверное, именно в пальце таилась его чудодейственная сила. Мне не составило большого труда выхватить спрятанный кинжал, подскочить к карлику и отрубить его зловещий палец. В один момент маг испустил дух и сморщился до размеров банановой кожуры. Народ на площади возликовал!

— Но ведь оставался еще великан, — произнес изумленный Бизоль де Сент-Омер.

— Да. Но великан сам был околдован и зловещие чары над ним кончились со смертью чародея. Он упал на колени и признал меня своим господином. Очнулась и Гюзель, а султан Кабуса тотчас же предложил мне ее в жены. Но… — тут Роже взглянул на Жанетту, — я уехал из этой страны, осыпанный богатством, поскольку знал, что мое сердце займет когда-нибудь другая дама. И я уже догадываюсь — кто это.

Жанетта слегка покраснела и спросила:

— Не там ли, благородный рыцарь, вы потеряли свое зоркое око?

— Нет, не там, — ответил Роже. — Это уже другая история. Когда я выиграл большой рыцарский турнир в Орлеане, одна из восторженных поклонниц бросила в меня огромный букет роз, и один из шипов вонзился мне прямо в глаз. Бедняжка после умерла от огорчения.

Гуго де Пейн больше не мог сдерживаться и рассмеялся.

— Не обращайте внимания, — сказал он удивленным гостям. — Так, что-то пришло на ум.

— В Труа, кстати, через неделю открывается королевский турнир. Ожидают прибытия Людовика IV. Съедутся рыцари со всей Европы. Не мешало бы и нам побывать там, — произнес Бизоль. — Тем более, что нам все равно предстоит уведомить графа Шампанского о нашем путешествии в… — тут хозяин прикусил язык и посмотрел на свою супругу. Луиза тревожно взглянула на него, потом — на Гуго.

— Какое путешествие? — спросила она.

— Недавно, мне пришла странная охота сочинять стихи, — отвлек ее внимание де Пейн. — Вот послушайте что я набросал по дороге сюда:

Не для того, чтоб прочим быть под стать,

Не для игры отнюдь или забавы,

Но чтобы Господу хвалу воздать

И чая верным — почести и славы…

— Мне нравится! — воскликнул Бизоль. — Эй, слуги, еще вина!

Ужин кончился, когда звезды уже вовсю сияли на небосклоне. В последующие дни рыцари занимались охотой, преследуя по близлежащим полям зайцев и лисиц. Роже де Мондидье большую часть времени проводил с Жанеттой, гуляя с ней в окрестном парке. Однажды Луиза отвела Гуго де Пейна в сторонку и напрямик спросила:

— Я знаю, вы желаете забрать моего мужа с собой в какие-то странствия. Я не права?

— Это так, но выбор остается за ним, — промолвил Гуго.

— Его ничто не удержит! Ни я, ни наши дочери, — с горечью произнесла Луиза. — Зачем вы появились? Без вас было так хорошо! Я чувствую, вы погубите его.

Красные лучи заката легли на ее искаженное болью лицо, а глаза умоляюще смотрели на рыцаря.

— Уезжайте, — попросила она. — Оставьте Бизоля радоваться жизни и такому простому счастью, которое я дарю ему.

Гуго размышлял над ее словами, глядя на виднеющиеся вдали верхушки сосен.

— Возможно, случится так, — произнес наконец он, — что оставшись здесь, Бизоль никогда не простит себе этого. Ни себе, ни вам. И тогда ваше счастье превратится в ад.

Луиза огорченно вздохнула, а Гуго прикоснулся к ней рукой и мягко добавил:

— Не переживайте столь сильно, мы едем не умирать, а побеждать. Мы обязательно вернемся.

Медленно качая головой, Луиза обреченно проговорила:

— Сердце подсказывает мне, что ваша дорога ведет к краю пропасти.

Через два дня Гуго де Пейн, Бизоль де Сент-Омер и Роже де Мондидье, вместе с сопровождающими их оруженосцами и слугами, выехали из замка по дороге, ведущей в Труа. Из окна угловой башни, обнявшиеся Луиза и Жанетта с тревогой и грустью смотрели им вслед. И они еще долго стояли, всматриваясь в даль, пока пыль, поднятая копытами лошадей, не стала оседать на пустынную дорогу. Так Бизоль де Сент-Омер стал вторым рыцарем, присоединившимся к Гуго де Пейну вслед за Роже де Мондидье.

Ехавшие рысью рыцари молчали. Общее чувство разлуки охватило их. Бизоль вспоминал свою юную жену и двух дочек, а Роже — милую Жанетту, которой поклялся вернуться во что бы то ни стало, пусть даже перерубленный пополам, на что красавица ответила, что будет ждать его столько, сколько потребуется. А Гуго де Пейн, чья память вновь вернулась к далеким дням юности, думал о прекрасной графине де Монморанси, о незабвенной Катрин, таинственно исчезнувшей девять лет назад. Он пытался прогнать навязчивые воспоминания, хмурил брови и кусал губы, но светлый, белокурый образ с дорогими его сердцу чертами лица, словно бы плыл рядом с ним по дороге, устремляясь к горизонту.

Он не слышал, что произнес Бизоль, ехавший рядом с ним, стремя в стремя. И лишь некоторое время спустя смысл сказанного дошел до его сознания.

— Так, значит, в Труа все теперь увлечены магией? — произнес Гуго и, пришпорив коня, помчался вперед.

 

Глава IV. ТРУА: ВЗЛЕТЫ И ПАДЕНИЯ

1

В столицу Шампани съезжались рыцари со всей Франции. Владетельные сеньоры, герцоги и графы, их вассалы, имеющие право поднять на древке своего копья раздвоенное знамя или вымпел — знак командования отрядом, вассалы вассалов, рыцари победнее и просто одинокие башелье, — все устремлялись в Труа. Через несколько дней ожидалось прибытие короля. И хотя домен Людовика IV ограничивался лишь Парижем и Орлеаном, и можно было бы перечислить с десяток людей гораздо богаче его, но все они, — и граф Анжуйский, и Лотарингские принцы, и даже сам граф Шампанский давали в свое время вассальную клятву верности королю Франции из династии Капетингов, сменивших в свое время Каролингов, чей первый представитель — бывший майордом Пипин Короткий занял трон после злодейского убийства последнего из Меровингов, короля Дагоберта. Глубокие тайны сопутствовали сменам династий, и не только людская воля определяла их. И никто, казалось бы, не мог предполагать, что исчезнувшие представители легендарного Меровея вдруг спустя пять веков воскреснут, как птица Феникс из пепла.

Туманом было окутано происхождение Меровингов, появившихся во Франции неизвестно откуда. Иногда их называли королями-колдунами, королями с длинными волосами, поскольку по примеру библейского Самсона они отказывались стричь волосы, в которых и заключался весь секрет их сверхъестественных способностей. По преданиям, сам Меровей был рожден от двух отцов. Однажды его мать, жена короля Клодио, будучи беременной пошла купаться в море, и там ее соблазнило и похитило таинственное морское существо, сделавшее королеву беременной во второй раз. Так родился Меровей, в жилах которого отныне текли две разные крови: французского короля и морского чудовища. Он появился на свет со священным родимым красным пятном в виде креста, расположенном на сердце, и все его дальнейшие потомки имели точно такой же знак — символ королевского рода. Необъяснимо было могущество Меровингов: они обладали даром ясновидения и чудодейственной силой исцеления, могли общаться с животными и умертвлять на расстоянии. А главное — обладали некоей таинственной магической формулой, дарующей власть над людьми. И эта формула была ценнее огромных сокровищ, накопленных ими. Последний, кто владел ею — был Дагоберт, убитый своим майордомом во время сна ударом копья в глаз, когда он прилег отдохнуть после охоты в окрестностях Ренн-Ле-Шато.

А в Труа жили ожиданием короля, королевской охоты, турниров, пиров, состязаний труверов, трубадуров и миннезингеров, спешащих сюда, чтобы прославлять рыцарские подвиги и прекрасных дам. С высоты птичьего полета город представлял из себя шестиконечную звезду с вытянутыми углами, окруженными по периметру более или менее крепкими оградами. Он состоял из узких, темных, лишенных свежего воздуха и солнечного света улиц, чей смрад умножали слонявшиеся в запруженных нечистотах стада свиней и коров. Многочисленные площади были обустроены балаганами ярмарочных торговцев и грубыми мазанками горожан. Почти все ремесленники, занимавшиеся одним делом, селились в своих, обособленных кварталах. Частенько на улицах случались такие же разбои, как и на уединенных дорогах в лесах. Но жители редко выходили по вечерам из дома — и не иначе, как с зажженными смоляными факелами, а после ударов колокола обязаны были запирать двери и тушить свет в окнах. В дождливое время на улицах случалась такая грязь, что проехать здесь можно было только верхом или на ходулях, а сырость была столь велика, что ржавчина мгновенно покрывала железные двери и ставни. Примерно дважды в год в городе случались повальные эпидемии от тех страшных и смрадных испарений, которые поднимались над Труа. Впрочем, таковы были все города Франции. Знатные же сеньоры строили свои замки возле городских стен, на берегу рек или на вершине холма, возле лесов и парков, где можно было в хорошую солнечную погоду устраивать различные увеселения и пиры. Сеть таких замков возле Труа принадлежала владетельному графу Гюгу Шампанскому, одному из освободителей Иерусалима, богатейшему сеньору, славному и благородному рыцарю пятидесяти восьми лет.

В центральной башне главного его замка, в одной из специально затемненных комнат, собрались изысканные гости: здесь для развлечения сеньоров устраивал мистические радения придворный каббалист и алхимик, влиятельный маг Шампани Симон Руши. Помогал ему и ассистировал рыцарь Андре де Монбар, уже несколько лет постигавший под руководством мага эзотерические учения. Руши был неопределенного возраста, маленького роста, с ярко выраженной восточной внешностью и колючим взглядом. Андре де Монбар — сухощав, средних лет, с приятным, но каким-то бесцветным лицом и волосами, и отличительной его особенностью было то, что везде и всюду он оставался незаметен, как бы растворяясь в окружающей его обстановке. Оба они стояли возле дымящейся на маленьком столике чаши, в которую Руши время от времени бросал какие-то порошки и травы. Угол комнаты был отгорожен полупрозрачной ширмой. Напротив них в удобных креслах сидели дамы и рыцари, представлявшие цвет Франции. Здесь был сам граф Шампанский со своей молодой второй женой Марией, старый граф Анжу и Мена с юным сыном Фульком, герцог Клод Лотарингский с супругой, знаменитый, дряхлеющий трувер герцог Гильом Аквитанский, граф де Редэ и его жена Беатриса, сводный брат короля Людовика — Ренэ Алансон, ныне являющийся послом византийского императора Алексея I Комнина, сестра Годфруа Буйонского и короля Иерусалима Бодуэна I Гертруда, клирик Кретьен де Труа, историограф и каноник иерусалимского короля Фуше Шартрский. Присутствовала также путешествующая инкогнито одна из самых образованных и красивейших женщин своего времени, дочь византийского императора Анна. Некоторые рыцари, которым не хватило кресел, стояли возле стен, и среди них особенно выделялся благородной осанкой и внешностью, опирающийся на длинный меч немецкий граф Людвиг фон Зегенгейм.

Пока алхимик Руши колдовал над своей чашей, Андре де Монбар объяснял присутствующим его действия.

— Сейчас Симон начнет вызывать гомункула, который появится за этой ширмой, — тихим, ровным голосом, несколько монотонно говорил Андре. — Не беспокойтесь, никакая опасность вам не угрожает. Гомункул не способен причинить вред человеку, если, конечно, не будет на то воли его хозяина. Вот он берет корень мандрагоры — маленького земляного человечка…

— Скажите, правда ли что мандрагора приносит ее владельцу счастье, удачу, любовь женщин и военные победы? — спросил вдруг молодой граф Фульк Анжуйский.

— Правда. Мандрагора зарождается в земле, пропитанной спермой повешенных.

— Как это? — встрепенулась Мария Шампанская.

— Мадам, известно, что повешение приводит к извержению семени у тех, кто подвергается этой казни, — бесцветным голосом объяснил Андре. — Выкапывать ее надо ночью, предварительно обведя вокруг нее круг по земле острием меча, чтобы растительный дух не убежал. Благодаря семени повешенного, мандрагора приобретает человеческие свойства, остается лишь оживить ее при помощи соответствующих курений и заклинаний.

Руши окунул мандрагору, наряженную в крошечные одежды, в дымящуюся чашу и тотчас же бросил ее за ширму, за которой начал расползаться желтый дым. Дым не рассеивался, но в нем проглядывались очертания маленького человека — гомункула. Он начал махать руками и кривляться. Руши щелкнул пальцами и человечек успокоился.

— Что вы желаете спросить у него, монсеньор? — обернулся Руши к графу Шампанскому. Граф в задумчивости провел рукой по своей львиной, седой гриве.

— Где сейчас король? — произнес он голосом, привыкшим отдавать приказания. Руши наклонился к гомункулу, и тот что-то зашептал ему, ухватив его ухо обеими ручонками. Колдун выпрямился, зорко осмотрев зал. От его колючего взгляда некоторые дамы испуганно поежились. Но многие из рыцарей смотрели на него насмешливо, с презрительной улыбкой.

— Король в двух днях езды отсюда. Сейчас он отдыхает. В деревушке Лентье. На сеновале.

— И, наверное, не в одиночестве, — усмехнулся граф Шампанский, подмигнув Ренэ Алансону.

— Вы правы, — подтвердил Руши. — Вместе с ним крестьянская девушка с черными, как смоль волосами.

Алансон громко расхохотался.

— Узнаю своего братца! — воскликнул он. — Надо спросить у него об этом по прибытии.

— Сеньоры, задавайте вопросы, жизнь гомункула кратковременна, — попросил Руши. Присутствующие оживились и вопросы посыпались один за другим:

— Стоит ли мне отправиться в морское путешествие?

— Как долго проживет мой дядя?

— Дождливое ли лето нас ожидает?

— Кто поджег мою усадьбу?

— Полюбит ли меня прекрасная Изабель?

— Кого принесет мне моя жена: мальчика или девочку?

— Когда наступит конец света?

На некоторые вопросы гомункул отвечал, шепча что-то на ухо Руши, а иные — игнорировал, и тогда колдун пояснял, что они касаются высших сфер, для которых нужны более сильные заклинания и другой гомункул, более мощный.

— А кто сейчас приближается к замку? — подала голос Анна, византийская принцесса. У нее был необычный, золотистый цвет волос, которые мелкими кольцами обрамляли точеное, греческое лицо; карие, почти вишневые глаза и чуть приоткрытые губы, показывающие белоснежные зубки. Выглядела она моложе своих двадцати восьми лет.

— Три рыцаря через два часа покажутся на дороге к замку, — ответил Руши, посоветовавшись с гомункулом.

— Можете ли вы назвать их имена или хотя бы описать внешность? — каверзно спросила принцесса. — А мы потом проверим.

Руши вновь нагнулся к гомункулу.

— Одного из рыцарей зовут Гуго де Пейн, — сказал он, выпрямляясь. — Другой — Сент-Омер. Имя третьего не ясно. Гомункул говорит мне только, что это — циклоп. Все! — махнул он рукой. — Время гомункула кончается…

С этими словами маленький человек, схватившись обеими руками за голову, стал корчиться, словно испытывал страшную боль. Затем он как-то растворился, расползся в желтом дыму и исчез. Руши вышел из-за ширмы и поклонился гостям. Раздались жидкие хлопки: избалованная публика жаждала более душещипательных зрелищ. Но их Руши устраивал в другом месте и для особо посвященных, обходясь без своего помощника де Монбара.

— А что, этот де Пейн — который едет сюда — так ли он хорош и неприступен, как о нем рассказывают? — спросила супруга Клода Лотарингского с любопытством.

— Гуго де Пейн — один из лучших воинов Франции, — ответил граф Шампанский. — И я рад, что мы скоро увидим его.

— Но сердце его свободно, — добавила с улыбкой его жена.

— Да нет же! — возразила Беатриса, графиня де Редэ. — Он хранит верность своей возлюбленной, которая, кажется, умерла.

— Не умерла, а попросту убежала с другим, — заспорил с ней ее муж. — Кто-то увел ее прямо из под венца, лет десять назад.

— Ловко! — воскликнул восемнадцатилетний, вспыльчивый Фульк Анжуйский. — С этим де Пейном я поступил бы точно так же. Мне он не нравится.

— Я бы на вашем месте поостерегся, — мягко укорил его граф Шампанский. — Это небезопасно. А невеста Гуго де Пейна, графиня де Монморанси, исчезла во время морского путешествия. Корабль, на котором она плыла, натолкнулся на рифы и затонул.

— Или был захвачен пиратами, — добавил старый граф Рене Анжуйский.

— Любопытно, — задумчиво произнесла византийская принцесса. — Возможно ли заковать себя в лед одиночества и не видеть цвета жизни вокруг себя? И все из-за юношеских грез? И думать о мертвой, как о живой?

— Именно так, госпожа. Любовь — это и вера, и надежда, — ответил молчавший до сих пор граф Зегенгейм. Сам испытавший подобное, он понимал чувство де Пейна. Анна Комнин взглянула на него с легкой улыбкой.

— А есть ли она — любовь? — спросила принцесса.

Очнувшийся при этих словах дряхлеющий герцог Гильом Аквитанский продекламировал:

— Юность никнет, чахнет, тает,

А любовь налог взимает

С тех, кто в плен к ней попадает…

Знаю я любви повадки:

Здесь — радушье, там — загадки,

Здесь — лобзанье, там — припадки… Разумей!

— Браво! — хлопнула в ладоши Мария Шампанская. Все знали, что последние годы герцог разговаривает только стихами собственного сочинения. Ободренный старик вновь впал в дрему.

— И все же, любовь, — продолжила принцесса Анна. — Не зло ли это, раз она толкает людей на разные глупости? Жаль, что на сей вопрос не может ответить наш безвременно скончавшийся гомункул. Но, может быть, его хозяин даст необходимые разъяснения?

Симон Руши молча поклонился и выступил вперед.

— Восточная мудрость гласит: любовь начинается с созерцания, — произнес он. — Потом является задумчивость вместе с игрой воображения, затем бессонница, отощание, нечистоплотность, отупение, потеря стыда, сумасшествие, обмороки и смерть. Эти десять стадий проходят люди.

— Бред! — с отвращением проговорил Зегенгейм.

— Как угодно, — пожал плечами Руши. — Каждый видит то, что хочет видеть. Но не каждому дано разглядеть невидимое.

Не слишком-то я доверяю колдунам, — с вызовом сказал граф, демонстративно отвернувшись от Руши.

— Напрасно, — произнес в ответ каббалист. — Я, например, знаю, что через год мы встретимся в Палестине.

— И каким же ветром меня туда занесет? — полюбопытствовал Зегенгейм.

— Ветром перемен, который уже близок отсюда, — туманно ответил Руши. Граф Шампанский, видя, что дамы начинают скучать, поднялся с кресла.

— Однако, столы в зале уже накрыты и многочисленные гости ждут нас, — произнес он, подавая супруге руку. — Сегодня нас порадуют лучшие труверы, но мы надеемся, что победу в этом песенном состязании одержит наш несравненный герцог.

Стиху красот не занимать,

Все складно в нем до мелочей.

Его запомни, но не смей

Слова калечить и ломать,

пробормотал разбуженный Гильом Аквитанский, поддерживаемый двумя дамами. Гости стали подниматься и выходить из чародейской комнаты. Ренэ Алансон, сопровождавший принцессу Анну в ее поездке, подошел к ней, но она, улыбнувшись, предпочла стоявшего рядом графа Зегенгейма, протянув ему руку. Последним ушел неприметный Андре де Монбар. В опустевшей комнате остался лишь один человек — историограф иерусалимского короля Фуше Шартрский. Он достал из складок своего платья стило и бумагу, положил их на столик и начал записывать все, что видел. Это было не только его обязанностью, но и любимым делом всей жизни, — сохранить и донести до потомства аромат своего времени.

2

В огромном, ярко освещенном зале, за расставленными подковообразно столами сидело не менее трехсот человек. Музыканты без устали наигрывали на своих инструментах, прерывая несмолкаемый лай собак, которых слуги безуспешно пытались отогнать от своих хозяев и запереть где-нибудь в коридоре. Пажи, шталмейстеры и форшнейдеры сновали по залу с громадными блюдами, на которых лежали целые горы мяса, дичи, рыбы, зелени, фруктов, хлеба; кравчие волокли за собой кувшины и бурдюки с отменным вином, поскальзываясь на липком, усеянном кожурой и костьми полу. Шуты со своими трещотками и бубенцами проползали под столами и выскакивали из под них, пугая дам; акробаты крутили в воздухе сальто и глотали горящие факелы. То и дело выступал кто-нибудь из труверов, и тогда наступало относительное затишье, которое заканчивалось взрывом сотен голосов, обсуждавших его недостатки или достоинства. Кто-то из рыцарей пытался провести в зал своего верного коня, но его вытолкали вон. Герольды периодически объявляли о вновь прибывших гостях, стараясь прорваться сквозь шум, напоминающий рев прибоя:

— …Граф Жуаез и барон Сен-Люк! Жорж де ля Тремой с супругой! Виконт Луи де Буа-Бурдон! Маркиз Пьер де Сермуаз! Барон Робер де Фабро! Сербский князь Динко Менчетич! Рыцарь Ночной Звезды — без имени! Посланник польского короля — Анджей Кржицкий! Филипп де Комбефиз!..

Сидевшая на почетном месте между Ренэ Алансоном и графом Зегенгеймом византийская принцесса с некоторым испугом и изумлением наблюдала за всей этой вакханалией. Ей, привыкшей в Константинополе к утонченному обществу и изысканным беседам, были в диковинку картины грубого животного веселья, прикрытого мишурой светского лоска.

— Крепитесь, Анна, — украдкой пожал ее руку Алансон. — Мне, прожившему в Византии уже более пятнадцати лет и прикипевшему к ней душой, тоже кажутся дикими здешние нравы, хотя это и моя родина.

— Где маленькой девочкой я наблюдала нашествие ваших рыцарей во главе с Годфруа Буйонским в Константинополь, — возразила Анна Комнин. — Это было именно нашествие саранчи, другого слова не подберешь. Так что мне хорошо знакомы их тупость, необузданность и невежество.

— Есть все-таки некоторые исключения, — обиженно произнес брат Людовика. — Хотя бы я.

— И то потому, что вас чуть-чуть преобразила Византия, — улыбнулась принцесса. — И перестаньте жать мне руку — на нас смотрят.

— Пусть смотрят, — упрямо сказал Алансон. — Вы же знаете, как я люблю вас?

— И поэтому вы хотите сломать мне кисть?

— Анна, мне иногда кажется, что вы родились мраморной статуей и никогда любовь не обожжет вас.

— А вот и неправда, — возразила принцесса. — Хотите, я влюблюсь в первого же вошедшего в зал рыцаря?

— Не хочу! — хмуро отозвался Алансон.

В это время герольд, одетый в цвета своего графа, стукнул жезлом об пол и громко выкрикнул:

— Виконт Гуго де Пейн! Барон Бизоль де Сент-Омер! Роже де Мондидье!..

Рыцари, войдя в зал, огляделись. Граф Шампанский поднялся и направился к ним. Он обнял Гуго и Бизоля и повел новых гостей к своему столу.

— Так вот он какой… — прошептала Анна Комнин, с любопытством всматриваясь в лицо де Пейна, которого усадили неподалеку от нее. Алансон проследил за ее взглядом и недовольно фыркнул.

— Но как Руши мог узнать об их скором приезде? — спросила принцесса. — Я не верю в магию.

— У всех всюду шпионы, — пробормотал Алансон. — Ничего удивительного.

Пир, между тем, продолжался. Лиру взял трувер Кретьен де Труа, не уступающий в своей славе самому Гильому Аквитанскому. Он вышел на середину зала и, ударив по струнам, запел, а один из музыкантов подыгрывал ему на пошетте:

Я наудачу начну

Последней песни слова.

Бог весть, на воле ль, в плену,

Жива душа иль мертва,

Недужна иль здорова,

Храню любовь иль кляну, -

Себе не ставя в вину,

Пою, от страсти сгорая,

Красу Шампанского края!

Я каяться не хочу

И тайну в сердце таю.

Душой и телом служу,

Весь жар и пыл отдаю.

Несу я муку свою

И ношей сей дорожу:

Могу молить госпожу

Всю жизнь, не теряя пыла,

Чтоб боль мою наградила,

Любезная сердцу Мария!

И с этими словами трувер склонился в низком поклоне перед Марией Шампанской, которая одобрительно бросила ему букет гвоздик. Рыцари восторженно загудели.

— Ну, этот точно победит, — промолвила принцесса Анна. — С такой-то поддержкой! — Она вдруг встретилась 'глазами с де Пейном, который уже некоторое время смотрел на нее и не спешил отвести взгляд. Анна отчего-то смутилась и слегка покраснела, почувствовав какое-то волнение в груди. Но и ее взгляд, скользнув в сторону, вернулся к притягивающим, словно прохладные серые магниты, глазам рыцаря. На какое-то мгновение ей показалось, что наступила внезапная тишина: смолкла музыка, шум вокруг, крики гостей и лай собак, — лишь два человека остались в зале. Затем — пиршественное веселье вновь ворвалось в ее сознание. Гуго де Пейн приподнял свой серебряный кубок и поклонился ей.

— Какой нахал! — возмутился в полголоса Алансон. — Как бесцеремонно он вас разглядывал! Хотите, я вызову его на поединок?

— Поберегите себя, — насмешливо отозвалась принцесса. — Вам ли, впитавшему в себя изнеженный воздух Византии, идти против молний?

— Все равно, я этого так не оставлю, — нахмурился Алансон.

— Конечно, не оставите, — согласилась Анна. — Всем известно ваше коварство. Только придумайте на сей раз что-нибудь грандиозно зловещее.

— Прекратите, вы сводите меня с ума.

— Забавно: сводить можно бородавки, а то, чего нет… — пошутила принцесса. Ее вишневый взгляд вновь скользнул в сторону де Пейна, и тот, разговаривая в это время с графом Шампанским, слегка улыбнулся ей. Анна внимательно смотрела на него и не могла понять: что с ней происходит?' Почему вдруг ее так заинтересовал этот человек, о существовании которого она два часа назад даже не знала? Отчего мысли ее волнуются, когда она думает о нем? Что это за наваждение?

Она рассерженно отвернулась и решила про себя больше не смотреть в его сторону. А в это время герольды принесли печальное известие и шум в зале мгновенно утих: на Сицилии, в своем поместье, скончался герой освобождения Эдессы и Иерусалима, сподвижник Годфруа Буйонского, славный рыцарь Боэмунд Тарентский. Наступило траурное молчание, во время которого рыцари поднялись со своих мест. Притихли даже собаки, чувствуя общее горе.

— Я знала его, — прошептала Анна. — Это был отъявленный мерзавец.

— Молчите! — зашипел на нее Алансон.

Спустя некоторое время, шум в зале возобновился, а рыцари стали вспоминать военные подвиги Боэмунда. То тут, то там начал раздаваться смех, поскольку покойный был отчаянным храбрецом и таким же отчаянным шутником. Слава его гремела от Нормандии до Египта, и даже враги уважали его за доблесть, хотя и боялись изощренного коварства. Беспринципности его не было границ: будучи злейшим врагом византийского императора Алексея I Комнина, отца Анны, он не раздумывая принял вассальство и признал его своим сеньором, когда этого потребовали обстоятельства. А потом отрекся, когда обстоятельства повернулись в другую сторону.

— Что вы скажете о Боэмунде? — повернулась Анна к Людвигу фон Зегенгейму. — Вы ведь были в том походе на Иерусалим?

— Достойнее рыцаря трудно сыскать, — ответил сорокалетний граф. — В долине Догоргана, когда мы стояли лагерем, на нас неожиданно напали турки Солимана, собравшего свои силы после бегства от стен Никеи. Началась резня. Турки устремились в лагерь, не щадя даже пилигримов, которые шли с нами: ни детей, ни женщин, ни стариков. И лишь благодаря Боэмунду, который сумел сплотить и построить войска, мы смогли дать некоторый отпор и продержаться, пока не подоспели рыцари Годфруа Буйонского.

— Но я слышал, — произнес сидящий напротив Фульк Анжуйский, — что это он отравил бедного Хороса, князя Эдессы, когда тот усыновил его. Причем через две недели после сего смешного обряда?

— И это было, — спокойно ответил Зегенгейм. — В одном человеке могут таиться и вершины, и пропасти. Но без Боэмунда мы бы не одолели сельджуков.

— Но травить своего отчима, словно крысу! — вспыхнул Фульк.

Зегенгейм осторожно поставил свой кубок и посмотрел на юного графа.

— Я бы желал, чтобы вы побывали в Леванте и прошлись, как Боэмунд перед неприятельским войском, не обращая внимания на тучи устремленных в тебя стрел, — сказал он ровным голосом.

— Чушь! — крикнул Фульк, багровея от выпитого вина. К их столу устремился один из герольдов.

— Господа! Господа! — воззвал он. — Умерьте свой пыл до королевского турнира, осталось всего три дня!

А принцесса Анна, не в силах совладать с собой, снова взглянула в сторону Гуго де Пейна. Но его место оказалось пусто. И неожиданно для себя, она почувствовала, что огорчена этим. Исчез и хозяин замка — граф Шампанский.

— Герцог Гильом Аквитанский граф Пуату исполнит песню собственного сочинения! — объявил герольдмейстер, стукнув жезлом об пол. Старика выкатили прямо в кресле на середину зала. Его все еще сохранившие цепкость пальцы держали лиру, а рядом встали два музыканта; один — с флейтой, а другой — с терподионом, в котором от ударов звучали разные стержни, пластины и колокольчики. Голос знаменитого трувера был слаб, и поэтому рыцари притихли, напрягая слух:

Я любовь пою, пылая -

Дева мне мила младая,

Белокурая, живая,

Вся белее горностая,

Краска лишь у губ иная -

Алая, как роза мая…

Остальные двенадцать куплетов трувера были в том же тоне, где Гильом признавался в любви к юной пастушке. А закончил старый герцог так:

Если б мне подругой стала,

В сердце б радость клокотала,

И душа бы, как бывало,

Не спешила в бой нимало,

Мне б дала отрад немало

Верность пылкая вассала.

Если б небо дар послало -

Впредь забот душа б не знала!

Мало кто из рыцарей понял, о каком даре просил небеса дряхлеющий трувер, но все бурно выразили свой восторг.

— Победит герцог, — произнесла Анна Комнин. — По традиции.

— Не торопитесь, — остерег ее Алансон. — Под занавес припасена еще одна жемчужина. Некий Жарнак, приехавший из Клюни. Говорят, его голос напоминает пение сирен.

А в это время граф Шампанский и Гуго де Пейн прогуливались по длинному коридору возле зала. Мимо них сновали слуги с подносами, почтительно склоняясь в поклонах. Возле выставленных в галереи рыцарских доспехов спал настоящий, живой рыцарь, вытянув ноги.

— Отнесите его в покои, — приказал граф мажордому, следовавшему за ними. Узнав о намерении своего вассала отправиться в Святую Землю, граф размышлял. У него имелись свои причины на то, чтобы всемерно сопутствовать этому предприятию. Причины эти косвенно касались и той тайны, которую открыл перед смертью отец Гуго своему сыну. Всматриваясь в непроницаемое лицо де Пейна, граф задумался, колеблясь: можно ли посвятить крестника в те замыслы, которые он лелеял? Искренно любя Гуго, он все же решил обождать, поскольку замышляемое им могло преобразить даже самого верного человека — и оттолкнуть. Но присутствие Гуго в Иерусалиме в дальнейшем помогло бы решить многие вопросы, если бы контроль за его действиями находился в его, графа Шампанского, руках. А как это сделать — он знал. И граф дал согласие своему крестнику, благословляя его в путь.

— Через свои каналы я извещу, Бодуэна I, своего старого приятеля, о том, чтобы тебе была оказана всяческая помощь, — сказал граф, обнимая Гуго. — Но помни, что ты представляешь прежде всего Шампань, откуда ты родом — и никогда не должен идти против наших интересов. И еще об одном прошу тебя.

— О чем, граф?

— Возьми с собой одного рыцаря, которого я укажу.

— Я не могу отказать вам, — произнес Гуго, хотя ему и не была по душе эта просьба. — Пусть будет так.

— Когда вы отправляетесь?

— Через месяц. Общий сбор в моем замке, в Маэне.

— Прекрасно. Ну а теперь, вернемся в зал и продолжим наше веселье.

Когда они уселись на свои места, молодой трувер из Клюни Жан Жарнак, хрупкий, импульсивный блондин, уже заканчивал свою балладу, а в зале стояла гробовая тишина: некоторые рыцари застыли с поднятыми кубками и нанизанными на кинжалы кусками баранины, слуги перестали сновать меж столами, а шуты — кривляться, даже пораженный голосом певца герцог Аквитанский приподнялся со своего кресла. А Жарнак, перебирая восемь струн мандолины, допевал свою песню:

Одним судьба дает, других карает.

Тот получает все, а тот теряет,

За горем радость в беглой смене дней.

Так смерть приносит в черном одеянье

Несчастным — то, что им всего желанней,

Счастливым — то, что им всего страшней!

Едва он окончил, как рыцари восторженно загудела, восхищенные его пением. Анна с изумлением глядела на молодого трувера, а вишневые глаза ее еще больше расширились и потемнели от испытываемого ею наслаждения. Триумф Жана Жарнака был полным. Сам герцог Аквитанский, с трудом поднявшийся с кресла, подошел к нему и, обняв, поцеловал, как бы передавая ему свой лавровый венок лучшего поэта и певца Франции. Принцесса Анна обернулась к Алансону.

— Поговорите с этим трувером, — сказала она, — и сделайте так, чтобы он переехал в Константинополь. Его место в столице искусств.

Вдохновенное лицо Жарнака пылало от счастья. Успех и слава пришли к нему неожиданно, и теперь перед ним открывались все двери в королевские дворы Европы. Сбывались его сокровенные мечты. А Гуго де Пейн, глядя на победителя, думал о том, что из всего преходящего на этой земле нетленно только лишь искусство творца.

3

К полуночи гости разбрелись по обширному парку возле замка, где горели костры, а многочисленные беседки и водоемы были ярко освещены факелами. Играла музыка, а в небе взрывались и вспыхивали запускаемые алхимиком Руши и Андре де Монбаром разноцветные шары. Придворный маг удивил всех еще одним новшеством: по взмаху его руки над головами собравшихся внезапно заискрились десятки молний, свергая, как серебряные змейки. Еще один взмах — и змейки сложились в слово «МАРИЯ» — в честь жены графа Шампанского. Но даже волшебство Руши не могло затмить славу Жарнака, имя которого было теперь на устах у всех. Его окружали дамы и рыцари, украшали цветами, водили от одной беседки к другой, просили петь и читать стихи.

— У каждого наступает рано или поздно свой звездный час, — заметил Гуго де Пейн, прогуливаясь с Сент-Омером по аллее. — И важно умереть вовремя, чтобы не пережить счастливые мгновения. За ними — пустота.

— Довольно мрачная философия, — отозвался Бизоль. — По мне, пусть я лучше тресну, как старый дуб, на исходе жизни, чем во цвете лет. А вот, кстати, человек, с которым я хотел тебя познакомить! — К ним направлялись Роже де Мондидье и граф Людвиг фон Зегенгейм. — Ручаюсь тебе в его благородстве и доблести. Было бы прекрасно, если бы ты склонил его к нашему предприятию.

Встретившиеся рыцари раскланялись: оба они были давно наслышаны друг о друге. Порою не требуется слишком много слов, чтобы возникшее между людьми взаимное уважение и доверие послужило основой дальнейшей дружбе. Четверо рыцарей, негромко переговариваясь, удалились вглубь парка, — куда уже не доносился сладкий голос счастливого триумфатора, певшего песнь о любви.

Увы! Окрыленный успехом победитель турнира труверов даже не догадывался, что имя его в эти часы склоняется не только здесь: оно произносилось в другом месте, в Клюни, и по поводу, которого не пожелал бы никто. Перед своим отъездом в Нарбонн, начальник тайной канцелярии аббатства со срочными донесениями вошел в комнату приора Сито.

— В полночь я отправляюсь, — сказал он, склонив голову, покрытую куафом. — В Нарбонне я остановлюсь под видом купца на постоялом дворе у нашего человека.

— Берегите себя, — произнес пухлый аббат, прикрывая рукой болевшие от постоянного недосыпания глаза. — Я чувствую, что мы на пороге открытия серьезного заговора против Святой Церкви и государства.

— Теперь что касается певца Жарнака, — монах немного помолчал, коснувшись рукой своей родинки под левым глазом. — Вы оказались правы, монсеньор. Жарнак отправился в Труа, куда прибудет не только король со своим двором, но и все три наших рыцаря-миссионера: Фабро, Комбефиз и де Пейн. Случайно ли это? Думаю, нет. Если именно он является ключевой фигурой, то надо отдать должное его быстроте и натиску. Он мог бы опередить нас на целый ход, если бы…

— Если бы — что? — спросил аббат.

— Если бы еще вчера утром я не отдал необходимые распоряжения на этот счет, — произнес монах, и аббат Сито вздрогнул, взглянув в его холодные, бесцветные глаза.

— Вы поступили так, как велит Бог! — сказал он. — Прощайте.

Монах молча поклонился и вышел из комнаты. Через полчаса, переодевшись в темный шерстяной гарнаш и вооружившись коротким обоюдоострым мечом и кинжалом, он уже мчался на лошади по дороге в Нарбонн.

А в парке возле Труа продолжался праздник. В одной из беседок на деревянных скамьях сидели четыре рыцаря и обсуждали предстоящее путешествие в Иерусалим. Хорошо знавший Левант и испытывавший здесь, во Франции, тоску и одиночество после смерти своей возлюбленной Адельгейды, супруги императора Генриха IV, граф Людвиг фон Зегенгейм дал согласие присоединиться к небольшому отряду Гуго де Пейна. Одноглазый Роже не скрывал своего восторга по этому поводу.

— Теперь нам сам черт не страшен! — повторял он, забыв о своем обещании не чертыхаться. — Помнишь, Людвиг, как мы осаждали Антиохию? Крепость можно было взять только с севера, поскольку с других сторон ее окружали река и болота. Восемь месяцев мы торчали под ее стенами, пока Господь не лишил турок разума и они не вышли нам навстречу. Славное было время!

— В одну реку нельзя войти дважды, — промолвил граф. — Сейчас, с расстояния, многое видится иначе. Но я рад, что судьба дарует мне возможность вернуться отчасти в мое прошлое.

— Граф, нас ожидает грядущее, которое затмит все печали минувших дней, — поправил де Пейн.

— А наши имена, как говорят арабы, впишут золотыми иголками в уголках глаз! — воскликнул Бизоль, устремив взгляд в звездное небо. Опуская взор, он увидел в окне угловой башни графа Шампанского, задергивающего занавеси. — Сюзерен отходит ко сну со своей молодой женой, — добавил он, посмеиваясь.

Но в этот раз Сент-Омер не угадал. В той комнате не было Марии Шампанской. Кроме хозяина замка, здесь присутствовали, расположившись в золоченых креслах, еще четыре человека: старый граф Рене Анжуйский, герцог Клод Лотарингский, граф де Редэ и Кретьен де Труа, самое доверенное лицо графа Шампанского. Плотно затворив двери и отпустив стражу, хозяин начал:

— Если мы решили сделать то, что задумали, то отступать поздно. Король прибывает через два дня.

— Король — по положению, но не по законам справедливости, — гневно воскликнул граф Анжуйский. — Прошу вас, не называйте Людовика королем, хотя бы в нашем присутствии. Ветвь Меровингов не оборвалась со смертью Дагоберта II, о чем существуют неопровержимые доказательства у наших друзей из Нарбонна. Его сын Сигиберт, спасенный милостью Божьей, продолжил род, дав ростки своего древа всем нам — наследным принцам Анжуйским, Лотарингским, Шампанским и графам де Редэ. А Годфруа Буйонский стал первым из его рода, заслуженно получившим королевский титул.

— Правда, в Иерусалиме, — добавил герцог Клод.

— Так должно быть и во Франции, — сказал хозяин замка.

— Мы просто вернем то, что у нас украли, — подал голос граф де Редэ. Он был моложе их всех, с очень бледным, вытянутым лицом. Молчал лишь Кретьен де Труа, не решаясь вступать в разговор столь властительных особ.

— Господа, мы должны действовать решительно и беспощадно, — произнес герцог Клод, разглаживая рукой холеную бороду. — Иначе жало змей будет направлено в нашу сторону.

— Я согласен с вами, — сказал граф Шампанский. — Но если участь Людовика решена, то его жизнь висит на волоске, который находится в наших руках. Признаться, я не желаю ему зла. Но если иного выхода нет…

— Нет, — твердо сказал граф Анжуйский. — И это должно произойти здесь, в Труа. Другого случая может не представиться.

— Но его гибель должна выглядеть как несчастный случай, — вставил граф де Редэ. — Это избавит нас от лишнего шума.

— Господа, мы должны учитывать и политическую ситуацию, которой могут воспользоваться англичане, — произнес герцог Клод. — Что же касается Генриха V, то по-моему, он слишком увяз на юге Италии и ему будет не до нас.

— Но Рим придет в ярость, — напомнил граф Шампанский. — Папа Пасхалий обеими руками держится за Людовика.

— Еще бы! — усмехнулся граф Анжуйский. — Не Святая ли церковь замешана в убийстве Дагоберта? Не с ее ли благословения произошло это злодеяния? Кровь Меровингов — на ней.

Язычки пламени на длинных свечах освещали лица пяти заговорщиков: взволнованные и решительные. Со стороны парка в комнату доносились звуки музыки и крики рыцарей, расположенных гулять до утра. Кретьен де Труа, по знаку графа Шампанского, налил в хрустальные бокалы вино.

— За благоприятный исход задуманного! — произнес хозяин, приподнимая бокал. — А теперь обсудим тот план, который позволит нам возвести на трон истинного короля Франции.

Летописец своего времени, меднобородый Фуше Шартрский, исписавший уже тысячи листков, собранных в сотни тетрадок, конечно, дорого бы дал, чтобы присутствовать в комнате заговорщиков, хотя бы в качестве кресла или подсвечника. Витавший в угловой комнате замка план графа Шампанского был столь коварен, зловещ и … восхитителен, что даже старый, хитроумный граф Рене Анжуйский в изумлении зачмокал губами, а слегка картавящий герцог Клод Лотарингский воскликнул:

— Сам дьявол не смог бы придумать ничего подобного!

В этом плане странным образом переплелись опрокинувшаяся телега с овощами, рухнувшее на дорогу дерево, золотистая, едва заметная проволока и три человека восточной наружности с затуманенными наркотическим снадобьем глазами, которые уже несколько недель укрывались в потайных покоях хозяина замка.

Но судьба бытописателя такова, что ему приходится постоянно копаться в грудах мусора, пока он не разыщет драгоценные жемчужины. И часто, очень часто, его просто не подпускают к тем местам, где эти жемчужины хранятся. Вот почему — увы! — неутомимый труженик Фуше Шартрский присутствовал не здесь, уступив право подслушивать заговорщиков прицепившейся к карнизу летучей мыши, а сидел в своей комнатке за низеньким столом и тщательно записывал на листке бумаги сколько свиных окороков было подано к ужину на минувшем пиршестве и какие одеяния были на знатных дамах.

 

Глава V. ТРУА: ВЗЛЕТЫ И ПАДЕНИЯ (ПРОДОЛЖЕНИЕ)

1

Костры в парке догорали и веселье постепенно шло на убыль: это был тот предрассветный час, когда чувствующая свое исчезновение ночь стремится пробудить в человеке все его темные силы, затмить разум и увести за собой. Кое-где в беседках уже начинали раздаваться гневные выкрики, вспыхивать ссоры, и многочисленные герольды сновали между возбужденными рыцарями, стараясь успокоить их. Двое из них просто ходили по пятам вслед за молодым графом Фульком Анжуйским, который напоминал золотисто-полосатого шмеля, готового ужалить по любому поводу. Фульк искал Гуго де Пейна, чья холодная невозмутимость вызвала в нем особенную неприязнь. А попутно цеплялся к каждому, вставшему на расстоянии двух метров от него. Но Гуго де Пейн вместе с Бизолем де Сент-Омером, Роже де Мондидье и Людвигом фон Зегенгеймом — четвертым рыцарем вставшем в их ряды — находились в отдаленной беседке. Они целиком были заняты обсуждением предстоящего похода в Иерусалим.

И еще один человек искал Гуго де Пейна. Но только лишь взглядом вишневых глаз, скользящим по поверхности парка, обозреваемом с высоты башни. Анна Комнин, попрощавшись с Алансоном и отпустив служанок, стояла около окна в длинной белой далматике с расширяющимися книзу рукавами. Она готовилась отойти ко сну, расчесывая свои необычайно красивые золотистые волосы. Губы ее были чуть приоткрыты и это придавало ее лицу выражение мечтательной влюбленности. Но все, кто знал византийскую принцессу, поклялся бы, что подобного не может случиться никогда. Взгляд ее еще раз скользнул по проходившим внизу рыцарям. Она вздохнула и отвернулась от окна. Потом принцесса улыбнулась, а в сознании ее вновь зазвучал голос трувера Жарнака, преследовавший ее все последние часы. Впитавшая высокое искусство с младых лет, умеющая ценить все прекрасное, Анна, возможно, единственная из всех в этом замке понимала, насколько бесценен дар, данный небесами молодому труверу.

А сам Жан Жарнак, утомленный бесконечными песнопениями, чувствующий хрипоту в голосе, сумел ускользнуть от своих поклонников, и вместе с другими молодыми труверами отправился по дороге, ведущей от замка графа в Труа, где они занимали несколько комнат на постоялом дворе: каков бы не был его талант, но покоев в самом замке ему никто не предоставил. До города было несколько миль и они ожидали встретить рассвет в пути. Прихватив с собой несколько бутылок вина с гусиным паштетом, молодые певцы шутили, смеялись, толкали друг друга, поздравляли Жарнака и прочили ему великое будущее. Никто из них не обращал внимания на двух монахов в куафах, смиренно следовавших за ними от самого замка. Видно, боясь отправиться в город ночью одни, монахи подождали подходящую группу и пошли следом, опираясь на тяжелые посохи.

— Первому певцу Франции Жану Жарнаку — слава! — крикнул один из труверов, запустив в победителя надкушенное яблоко.

— Да ладно тебе, Поль! — увернулся хрупкий Жарнак. — Что толку, если в карманах по-прежнему пусто? Соловья баснями не кормят. А как подумаешь что нас ожидает эта клоповая гостиница!

— Где же бы ты хотел ночевать? — засмеялся Поль. — В постели Марии Шампанской?

— А почему бы и нет? — подхватил другой трувер. — Бабенка она хоть куда!

— За такие слова граф бы тебе отрезал то, чем ты всего больше гордишься.

— Другим же он не отрезает? А таких не мало, поговаривают.

— Те — его друзья. А друзьям все дозволено.

— Да замолчите вы! Монахи услышат.

— А давайте их поколотим! Чтобы не подслушивали!

— Брось, у них на уме только молитвы.

— Знаем мы, что у них на уме! Пересмеиваясь, труверы ускорили шаг, а Жан Жарнак, испытывая потребность справить малую нужду, отстал.

— Я догоню вас! — крикнул он удаляющимся друзьям. Вдруг он почувствовал, как чья-то рука легла на его плечо, а хрипловатый голос произнес:

— Брат мой, тебя ждут.

— Эй, не мешайте, не видите — я делом занят! — рассердился Жарнак. И в это мгновение тяжелый посох обрушился на его голову.

…Пришедший со стороны виднеющегося вдали леса рассвет, внезапно хлынул мутным, красным потоком на величественный замок и прилегающий к нему парк, высветив картину великолепия и упадка. Именно в это время к воротам подъехал молодой рыцарь в богатых доспехах с двумя оруженосцами. Судя по всем приметам это был англичанин, а геральдические знаки на щите отмечали его графское достоинство. По странному совпадению и этот человек тоже разыскивал Гуго де Пейна. Узнавший его мажордом тотчас же склонился в поклоне. Англичанину было около двадцати лет. Выглядел он еще по юношески угловато, но был строен, высок, с воспаленными от долгой езды голубыми глазами, светлыми прямыми волосами и излишне серьезным лицом, которое могло бы показаться даже суровым, если бы не небольшой рот с чуть припухлыми губами. По знаку мажордома утреннего гостя отвели в одни из лучших покоев, где он тотчас же повалился на приготовленную постель и проспал дальнейшие пятнадцать часов кряду.

А вот Фульк Анжуйский, при первых лучах восходящего солнца, все же разыскал своего воображаемого недруга. Оттолкнув герольда, он узрел выходящих из беседки четырех рыцарей и радостно закричал:

— Ага! Вот где вы прячетесь! Мне стоило трудов найти вас!

Фульк, несмотря на свои юношеские года, был крепок и здоров, как молодой бык, а шириной плеч мог потягаться с Аяксом Теламонидом.

— Что нужно этому поросенку? — повернулся Бизоль к Гуго.

— Сейчас узнаем, — отозвался тот и учтиво спросил: — Кого вам угодно, сударь?

— Вас! — Фульк надвинулся на него и надменно посмотрел в спокойные, холодные глаза. — За ужином вы изволили наступить мне на носок пигаша и не извинились.

— Ну так наступите и вы мне, и мы будем квиты.

— Это не ответ, — вспыхнул Фульк.

— А какого ответа вы ждете?

— Я жду такого ответа, который соответствовал бы… ответу! Который отвечал бы… — запутался молодой граф, а Бизоль подзадорил его:

— Ну! Ну!

— Вы хотите вызвать меня на поединок? — спросил Гуго.

— Да! — почти заорал Фульк.

— Согласен, — Гуго повернулся к герольдам. — Я предлагаю провести этот поединок во время королевского турнира. Запишите вызов.

— А я хочу дополнить его следующим условием, — выдвинулся вперед Людвиг фон Зегенгейм. — Поскольку, граф, мне очень не по душе ваш тон, но вы уже не свободны, то не соблаговолите ли вы выйти на поединок с одним из своих друзей. А я присоединюсь к де Пейну. Тогда получится хорошая встреча двое на двое.

— Прекрасная идея! — воскликнул Фульк.

— Но она не совершенна! — наперебой закричали Бизоль де Сент-Омер и Роже де Мондидье. — Мы требуем, чтобы бой шел четыре на четыре! Мы тоже хотим драться!

— Чудесно! — Фульк просто пылал от радости. — Господа, это будет лучший поединок на всем турнире. Я обещаю вам самые острые ощущения.

— А я ничего не буду обещать, — мрачно произнес Бизоль. — Потому что не в моих правилах дарить надежду или какие-то обещания покойникам. Прошу вас только об одном: поберегите себя до турнира.

На том и расстались.

2

Несколько часов спустя, после временного затишья, замок владетельного графа вновь стал наполняться голосами проснувшихся рыцарей и звоном лат. Забегали слуги и служанки, засуетились повара, оруженосцы отправились приводить в порядок коней своих сеньоров, чистить шишаки и панцири. Солнце поднялось к зениту и висело над головами, словно раскаленная жаровня, рассыпая красные угольки в глаза смотрящих на него. Мартовский ветерок весело играл флагами на башнях.

Программа дня была разнообразной, и каждый мог выбрать то, к чему лежала его душа. Многие рыцари и дамы присоединились к Марии Шампанской, беловолосой красавице, не изменявшей своему любимому красному цвету в одежде, — и это была одна из немногих верностей, которые она хранила. Графиня увлекла свою свиту на соколиную охоту, благо день выдался погожий и ясный, годный для легкого и беспощадного полета этой смелой птицы. Ее любимый кречет, украшенный погремушками и кольцами, сидел на руке в красной перчатке, вышитой бусами и драгоценными каменьями. Многие приехали в Труа с дорогими их сердцу птицами: орликами, дербничками, ястребами, и каждый убил бы любого, кто покусился бы на них. Похититель сокола по закону наказывался наравне с убийцей.

Сам граф Шампанский, в сопровождении тихого и неприметного Андре де Монбара, увлек часть гостей на очередной сеанс магии — в так называемые «колдовские комнаты» алхимика Симона Руши. Придворный чародей обещал вызвать на этот раз дух самого Карла Великого… Некоторые рыцари, во главе с Ренэ Алансоном и Фульком Анжуйским решили отправиться навстречу королю Людовику, — и с громкими криками, потрясая оружием, умчались по дороге к Лентье.

Вокруг старейшего трувера герцога Гильома Аквитанского собралось общество любителей поэзии; присутствовали здесь, в основном дамы, среди которых выделялась своей статью сестра легендарного Годфруа Буйонского Гертруда. Но и некоторые умудренные мужи предпочли вечность искусства суете бытия. Присоединилась к этому кружку и византийская принцесса, решившая ни за что на свете не упустить случая насладиться поэзией великого трувера. Сама испытывающая тягу к литературным трудам, она смотрела на Гильома Аквитанского своими прекрасными вишневыми глазами, как скромная ученица на мэтра. Анна Комнин не стала злить местных дам своими изысканными византийскими туалетами, и облачилась по моде французских красавиц: в имитирующий кольчугу гофрированный жипп до середины бедер, замкнутый поясом из чеканных пластин, а золотистые волосы перевила темными парчовыми лентами.

В окрестностях замка, на малой турнирной арене, проходили состязания оруженосцев. Там скопился не только простой люд, падкий до подобных зрелищ, но пришли и некоторые доблестные рыцари, и среди них могучий Филипп де Комбефиз. На построенных трибунах разместились с заранее приготовленными букетами цветов молодые дочери местных сеньоров. Юные поединщики воодушевлялись, ловя их чарующие взгляды. И оруженосец Гуго де Пейна Раймонд, прогуливаясь возле трибун с напускным равнодушием, искоса посматривал на одну черноволосую красавицу.

А в уединенной беседке возле водоема тихо беседовали три человека — старый граф Рене Анжуйский, герцог Клод Лотарингский и граф де Редэ, отправившие своих супруг на соколиную охоту. Им было что обсудить… Лишь историограф Фуше Шартрский, почесывая свою медную бороду, не знал — что ему выбрать и к кому примкнуть? Как угадать, где в данный момент наилучшее место для бытописателя, с которого можно углядеть хоть краешком глаза ход истории? В конце концов, горько плюнув, он отправился вместе с Кретьеном де Труа на рыбную ловлю.

Еще в полдень Людвиг фон Зегенгейм и Роже де Мондидье, оседлав коней, поехали в сторону горного массива: два старых товарища, не видевшиеся несколько лет, вспоминали тот славный поход в Палестину под предводительством Годфруа Буйонского, жаркие схватки с сарацинами, взятие неприступных крепостей, гибель боевых друзей, освобождение Иерусалима… А Гуго де Пейн и Бизоль де Сент-Омер, стоя в саду под платаном, раздумывали: не пойти ли им на турнир оруженосцев и не поддержать ли своих юных помощников, когда рядом раздался тихий, бесцветный голос:

— Господа, граф Шампанский приглашает вас на сеанс черной магии.

— Вот, черт! — воскликнул Бизоль, повернувшись к стоящему за спиной Андре де Монбару. — Как неслышно вы подошли!

Монбар улыбнулся — краешком губ — глядя на перекрестившегося Бизоля.

— Так что передать графу?

— Нет, уж, увольте! — воскликнул великан. — Эти затеи не для меня.

Гуго, внимательно изучая лицо Монбара, вежливо произнес:

— Передайте графу, что нам нездоровится и именно сейчас особенно желателен свежий воздух.

Андре де Монбар молча наклонил голову и отошел. Когда он скрылся за деревьями, словно растворясь в воздухе, Бизоль растерянно поглядел на друга:

— Нет, ты заметил, как неслышно он ступает? Ничто не шелохнется при его движении!

— Ну, во-первых, в отличие от нас, он предпочитает железным латам — кожаные. А во-вторых, каждый человек похож на какого-то зверя. Этот — на кошку.

— Скорее уж, на притаившуюся рысь.

— Любой зверь может принести пользу.

Бизоль, посмотрев на друга и почувствовав в его словах потайной смысл, горячо произнес:

— Послушай меня, Гуго! Еще недавно мы обсуждали, кого бы из собравшихся здесь славных рыцарей позвать с собой в дорогу на Иерусалим. Пригласи хоть Фулька Анжуйского, хоть дряхлого Гильома Аквитанского, но только не этого Монбара! Я тебя умоляю, он внушает мне страх.

— Брось! — усмехнулся Гуго. — Тебе ли бояться? Впрочем, все решит провидение. Поторопимся-ка лучше на турнир и поддержим наших юных вояк.

Друзья пересекли тенистую каштановую аллею, вдоль которой высились мраморные фигуры древнегреческих богов, причем некоторые из них были повалены прошлой ночью, и замерли, увидев около статуи Артемиды трех рыцарей, одетых в испанские камзолы и длинные черные плащи. Рыцари беседовали, повернувшись к ним спиной, но один из них, — небольшого роста, смуглый, с коротко подстриженными волосами и остроконечной бородкой, стоял боком.

— Или я сплю, или мертвецы начинают выходить из могил! — воскликнул Бизоль. — Все сегодня задались испытать крепость моих нервов. Скажи, Гуго, не сошел ли я с ума?

— Ты еще успеешь это сделать, — ответил Гуго. — Но, похоже, перед нами действительно маркиз Хуан де Монтемайор Хорхе де Сетина собственной персоной.

Маркиз также заметил их, и, оставив своих собеседников, поспешил навстречу друзьям. На его смуглом лице блеснула белозубая улыбка.

— Но… как?! — изумился Бизоль, пожимая протянутую руку. Другую руку маркиз протянул Гуго де Пейну.

— Я знал, что вы здесь и разыскивал вас, — сказал он, продолжая улыбаться. — Но здесь собралось столько рыцарей, что легче найти…

— Сокровище царя Соломона, — закончил за маркиза Гуго де Пейн. — Кстати, как оно поживает и что же с вами произошло?

— О! Это печальная история, — маркиз задумчиво посмотрел вдаль. — Помните, после нашего ночного разговора о Святом Граале и тех сокровищах, которые могли храниться в Храме Соломона в Иерусалиме, вы ушли в свой шатер, а я еще долго не мог уснуть. Я ворочался с боку на бок, чувствуя какую-то неодолимую тягу, какое-то тревожное волнение в груди. Мешал мне и этот странный, протяжный свист, звучащий в ушах.

— Я помню его, — сказал Гуго.

— И я! — подтвердил Бизоль, — Но ведь чертова скала все же рухнула на ваши головы! Как же вы выбрались?

— Погодите, — грустно улыбнулся маркиз, — Напрасно я не внял тогда вашему совету. Да, нависающий над нами козырек каким-то образом сорвался и раздавил лагерь. Но меня в то время в нем не было. Поглощенный своими мыслями, я бродил в окрестностях Ренн-ле-Шато, размышляя над загадкой Меровингов и Дагоберта II, убитого в тех местах. Какое отношение они могли иметь к сокровищам Сиона? Меня занесло так далеко от лагеря, что я еле услышал шум этого ужасного обвала. Когда же я понял, что произошло и поспешил назад, все было кончено.

— Да, зрелище было не из приятных, — промолвил Бизоль.

— Все мои люди оказались заживо погребенными под грудой камней, — продолжил маркиз. — Ваша же стоянка была покинута.

— Возможно, мы собрались несколько поспешно, но, поверьте, помочь им уже было ничем нельзя, — произнес Гуго, кладя руку на плечо маркиза.

— Я знаю. Я понял это сразу же, как только прибежал в лагерь. Помните ту надпись на руинах портика, которую я вам показывал?

— Да. «Ужасно это место», — Гуго как сейчас увидел перед собой уродливую статую Асмодея, покрытую зеленой слизью, и пустые, словно зловеще следящие за ним глаза идола. — Вы считаете, что сила, сорвавшая скалу на ваш лагерь, имеет человеческое происхождение? Связана ли она с тем свистом в ночи?

— Может быть, — осторожно сказал маркиз. — Во всяком случае, отрицать это полностью нельзя. Утром я обнаружил на вершине горы следы ног — много следов, причем по характерным особенностям — широкому расстоянию между большим пальцем и остальными — я догадался, что эти люди привыкли носить восточную обувь, сандалии. Это не были европейцы. А подобный свист, насколько мне известно, использовали еще древнеиудейские секты зилотов. При определенной направленности он может разрушать даже камни.

— Невероятно, — пробормотал Бизоль. — Может ли такое быть?

— Мир полон чудес, — мягко улыбнулся ему маркиз де Сетина. Его ученость, скромность и добрый нрав невольно вызывали уважение. Нельзя было отказать маркизу и в храбрости, после того, как он решил в одиночку обследовать столь страшное место гибели своих товарищей.

— Что же вы намерены предпринять дальше? — спросил Гуго де Пейн. Маркиз задумался.

— Наверное, я шел по ложному следу, — произнес он наконец. — Те сокровища, о которых мы с вами говорили, очевидно находятся все еще в Иерусалиме. Под развалинами Храма Соломона. Возможно, часть из них спрятана в окрестностях Ренн-ле-Шато, и я еще вернусь туда. Но пока меня неодолимо тянет к себе Иерусалим.

Гуго де Пейн и Бизоль де Сент-Омер переглянулись и понимающе кивнули друг другу. Оба они почувствовали одно и тоже.

— Маркиз! — произнес Гуго. — Через месяц я с небольшим отрядом отправляюсь в Палестину. Если вы желаете, то могли бы присоединиться к нам, разделив тяготы пути. Вы смелый человек, обладающий обширными знаниями, и скажу откровенно: мне было бы приятно видеть в числе моих спутников такого рыцаря, как вы.

Маркиз де Сетина не стал долго раздумывать. Глаза его вспыхнули от радости, а смуглое лицо побледнело.

— Вот вам моя рука! — взволнованно сказал он. — Я уверен, что предначертанная и вам, и мне судьба начинает сбываться.

— Значит, и моя тоже, — вздохнул Бизоль.

Так, маркиз Хуан де Монтемайор Хорхе де Сетина стал пятым рыцарем из отправляющейся в далекий путь блистательной девятки. И воистину — эту неожиданную, но столь важную для дальнейших событий встречу, неутомимый Фуше Шартрский мог бы записать в свои анналы!

Вечером был устроен новый грандиозный пир в честь удачной соколиной охоты. Мария Шампанская даже здесь не стала расставаться со своим любимцем, который гордо сидел на ее руке в красной перчатке. Омрачало торжество лишь странное отсутствие вчерашнего триумфатора — Жана Жарнака, но никто не мог объяснить — куда он исчез? В конце концов, решили, что он просто пьян от вина и успеха. Византийская принцесса, относившаяся к подобным застольям с плохо скрываемым отвращением, появилась в зале только лишь ради двух людей: но не увидев ни того, ни другого, быстро ушла в свои покои. Приехавшему на рассвете англичанину также не удалось высмотреть за длинными, ломившимися от яств и кубков столами, виконта Гуго де Пейна. Но он остался, поскольку был любопытен до всего нового, тем более, что это были его первые шаги во Франции, хотя его знатное имя звучало здесь давно. Больше же всех в зале радовался и ликовал оруженосец Гуго де Пейна — Раймонд, которому в честь его победы на малом турнире было дозволено сидеть за одним столом с рыцарями. Сам же Гуго де Пейн отсутствовал на пиршестве по той простой причине, что он вместе с маркизом де Сетина, проводил это время в запыленной библиотеке графа Шампанского, просматривая старинные фолианты и беседуя на темы, глубинный смысл которых не смог бы подняться выше желудков пирующих в зале рыцарей.

Утром трубы возвестили о прибытии короля Франции Людовика IV. Праздник в Труа вступал в новую стадию. Вместе с королем прибыли почти все его придворные — сенешаль, коннетабль, канцлер, маршалы и камергеры. Рядом с Людовиком, пятидесятитрехлетним грузноватым мужчиной с коротко подстриженными усами и мясистым носом, ехал его сводный брат Ренэ Алансон, выглядевший несравненно изящнее. Монарх был намного беднее многих из своих вассалов, поэтому единственное, что спасало его достоинство — это чувство юмора. В отличие от других царственных особ, удерживающих трон силой оружия, он надеялся только на разногласия между различными кланами, и искусно играл на этих струнах.

Первый вопрос, который задал ему граф Шампанский, прозвучал довольно нагловато:

— Ваше величество, звезды показали мне, что в деревушке Лентье вы ночевали на сеновале, так ли это?

— Нет, — невозмутимо отвечал король. — Это сеновал ночевал на мне, поскольку я провалился на самое дно.

— Но с вами была крестьянская девушка с черными, как смоль волосами?

— Но в этот раз звезды подвели вас. Девушек было две: одна рыжая, а другая — белая. Не доверяйте алхимикам, мой друг — они врут почище нас с вами.

Король объехал выстроившихся поприветствовать его рыцарей. Почти каждого из них он знал в лицо, видел во многих баталиях, турнирах, пиршествах, и каждому находил доброе, ласковое или острое словцо. Людовик тепло поздоровался с Гуго де Пейном, справившись о его старой ране, потрепал по плечу Бизоля де Сент-Омера, перекинулся парой фраз с Людвигом фон Зегенгеймом. Проезжая мимо Роже де Мондидье, он вдруг задержал коня и строго спросил:

— Где ваш глаз?

— Украден, сир!

— Вора сыскать, вернуть похищенное и примерно наказать, — приказал король и поехал дальше.

— Шут… — процедил сквозь зубы следовавший за ним граф Шампанский.

После необходимых церемоний, Людовик IV отправился отдыхать. Пир, который разгорелся вечером, превосходил по своему размаху все предыдущие. На этот раз главный зал замка не мог вместить всех желающих, и много столов накрыли прямо в парке, под звездным небом. Впрочем, сам замок с его расцвеченными огнями окрестностями, напоминал упавшую на землю Шампани звезду. И никто не знал — будет ли она сиять всегда, или погаснет, когда придет срок?

И вновь никто не мог сказать, куда подевалась жемчужина турнира труверов — Жан Жарнак? Отправленные во все стороны гонцы, так и не нашли нигде следов его пребывания. И хотя это было огорчительно, но не настолько, чтобы звезда Труа чуточку померкла.

Тело Жана Жарнака со следами изощренных пыток будет выброшено на берег реки лишь через три недели. Подозрение падет на молодого трувера Поля Лякруа, который, по свидетельствам очевидцев, завидовал ему. Поль Лякруа будет взят под стражу, допрошен и через некоторое время признает себя виновным. Воскресным апрельским днем, в ясную солнечную погоду его казнят посредством отделения головы от туловища на центральной площади в Труа, при огромном стечении народа.

3

Фуше Шартрский записал в своей тетради: «И вот наступил час королевского турнира…» С самого рассвета тысячи зрителей взобрались на возвышенности возле ристалища, которое находилось между городом и лесным массивом; все соседние холмы покрылись разноцветными шатрами и палатками с развевающимися над ними флюгерами, плюмажами и гирляндами роз. Народ в праздничном наряде толпами повалил по улицам Труа, устремляясь к аренам. Беспрерывно звонили колокола со всех церковных башен и ратуш, звучали рожки, трубы, со всех сторон кричали герольды, объявляя условия поединков, состав участников и правила состязаний. Вокруг всего ристалища были сооружены высокие скамейки, полукруглые амфитеатры, галереи, балюстрады, ложи из легких брусьев. Над каждой ложей четыре копья придерживали красное с золотой бахромой сукно, а сплетенные из зелени зонтики предохраняли от солнечных лучей дам и девушек, собравшихся смотреть на игры. Ближе к лесу были развешаны большие ковры и гобелены с гербами и девизами участвовавших в состязаниях рыцарей.

По уставу турнира рыцари должны были биться копьями с закругленными концами и затупленными мечами, причем удары можно было наносить только плашмя. Запрещалось горячить коня соперника, бить в лицо, увечить и наносить удары лежачему, а также нападать с тыла. Над соблюдением этих правил должен был зорко следить избранный дамами Почетный рыцарь — главный судья соревнований. Им оказался герцог Клод Лотарингский. К концу его копья был привязан красный шарф графини Марии Шампанской, которым он мог — при опасном положении — дотронуться до одного из соперников, чтобы дать тому перевести дух. Бои на турнире намечались как между отдельными рыцарями, так и целыми отрядами, а численность некоторых из них доходила до тридцати человек. Побежденные, обычно, загонялись в лес, из которого выходили по одному. Все вызовы на поединки были сделаны заранее и записаны герольдами в Золотую книгу турнира.

Фуше Шартрский, приглашенный в ложу принцессы Анны и Ренэ Алансона и занявший место задолго до их прибытия, был поражен количеством стекающихся к ристалищу рыцарей, великолепием их костюмов. Гербы многих из рыцарей на щитах были покрыты чехлами — и только пробив их копьем, можно было бы узнать, кто их владелец. Но более всего историографа потрясло разнообразие нашлемников: здесь собрались драконы, химеры, кабаны, львы, буйволы, сфинксы, орлы, лебеди, кентавры, амуры, дикари, башни, бойницы, — и все из драгоценных металлов самых ярких цветов, а венчали их перья, султаны, плюмажи, золотые снопы, розы и короны. А ведь это были еще далеко не все рыцари…

Гуго де Пейн, едва услышав под окнами крик герольда: «Надевайте шлемы! Вооружайтесь! Надевайте шлемы!», просто перевернулся на другой бок и снова закрыл глаза. Спустя полчаса его растолкал явившийся в полном боевом вооружении Бизоль де Сент-Омер.

— О чем думает твой чертов Раймонд! — возмутился Бизоль. — Почему ты до сих пор не готов?

— Наш поединок с Фульком задолго после полудня, — ответил Гуго, разглядывая Бизоля. — А с какой стати ты так вырядился с раннего утра?

— Ну… я уже дерусь, — смутился Бизоль, отворачивая лицо.

Гуго встрепенулся и приподнялся на постели.

— Бизоль! — с укором сказал он. — Мы же договаривались: никаких дуэлей до нашей встречи с Фульком. Скажи честно — сколько у тебя поединков?

— Два, — сказал Бизоль и багровое лицо его еще больше покраснело. — Три, — поправился он под строгим взглядом своего друга.

— Так. Ну и какова причина первого боя?

— Видишь ли в чем дело, — волнуясь, заговорил Бизоль. — Этот наглец барон де Куси утверждает, что выше Овидия поэта не было и нет. А я настаиваю, что лучший поэт — Вергилий. Вот мы и сцепились вчера за ужином.

— Бизоль! — мягко упрекнул его Гуго. — Ну признайся, что ты в руках не держал Вергилия? Впрочем, — и он слабо махнул рукой, — я сомневаюсь, чтобы и барон де Куси знал что-либо об Овидии.

— А с другими я дерусь потому, — продолжил Бизоль, но Гуго остановил его, улыбнувшись.

— Хватит. Иди отсюда. И чтобы после полудня был свеж, как майский жук.

Бизоль повернулся и пошел к двери, ворча себе под нос:

— Майский жук… А почему не майская роза?.. Вечно скажет какую-нибудь гадость…

Между тем, к ристалищу под усиливающийся звон колоколов приближался кортеж короля, а знатные сеньоры и дамы занимали свои ложи. Фуше Шартрский поприветствовал византийскую принцессу и Ренэ Алансона, а в соседней ложе уселись граф Шампанский со своей супругой. Первыми на дороге появились неприкосновенные герольды с дубовыми венками на головах, которые могли безбоязненно проходить через поле битвы, за ними следовал герольдмейстер в бархатном полукафтанье с вышитыми на левой стороне цветами, сопровождаемый маршалами и оруженосцами. Затем показались шесть белых коней, впряженных в колесницу, представляющую Фаэтона… Неторопливым шагом прошествовали тридцать рыцарей в цветах королевской свиты… Прошли судьи в длинных платьях и с белыми жезлами в руках… Появились королевские барабанщики, флейтисты и трубачи в платьях из алой и белой камки… Королевские пажи — в вышитых золотом ливреях… Наконец, показался сам король Людовик IV, окруженный высшими сановниками, коннетаблем, канцлером, сенешалем, Почетным рыцарем, сокольничими, егермейстерами, — и все в одеяниях из золотой парчи и алого бархата. Лишь король был в белой тунике, усеянной золотыми цветами, а его белый ратный конь был украшен бархатным голубым чепраком, волочащимся по земле. Возле монарха ехал его главный оруженосец с вызолоченным копьем, на конце которого трепетал усеянный золотыми звездами штандарт… И замыкали процессию военные приставы, стрелки и дворяне, ехавшие по утвержденному церемониалу.

Наступило томительное ожидание начала турнира. Все ждали сигнала короля, который он должен был отдать герольдмейстеру. Рыцари, состязавшиеся в числе первых, всматривались друг в друга с обоих концов ристалища, нетерпеливо приподнимаясь на седлах. Гул на трибунах усиливался.

И вот — герольдмейстер выступил вперед и громким голосом крикнул:

— Теперь слушайте, слушайте, слушайте! Господа судьи просят и предупреждают вас, турнирующие рыцари, чтобы вы соблюдали все правила, не разили никого по ненависти и не вступали бы в бой, после того, как трубы протрубят отступление. Кто будет изобличен в вероломстве, кто оскорбит словами честь короля или честное имя дамы — будет побит и изгнан с турнира, а герб его брошен на землю и попран ногами! А сейчас, — герольдмейстер повернулся к вооруженным топорами воинам, которые стояли перед двумя противоположными воротами, сдерживая лошадей, — рубите канаты и пускайте рыцарей в бой!

И королевский турнир в Труа начался.

Два рыцаря в полном вооружении, в начищенных до блеска доспехах, поверх которых были наброшены горностаевые мантии, а медные шишаки украшали летящие перья, в сопровождении оруженосцев подъехали к ристалищу после полудня, когда одиночные поединки уступили место групповым схваткам. Под одним из рыцарей был гнедой жеребец арабской породы, три ноги у которого были белые, а грива черная; под другим — прекрасный вороной конь, чувствовавший малейшие прикосновение золотых шпор всадника. Это были Гуго де Пейн и Людвиг фон Зегенгейм. Спешившись, они разыскали среди отдыхавших на лужайке рыцарей Бизоля де Сент-Омера и Роже де Мондидье, возбужденных, потных, с въевшейся в лицо пылью, но счастливых.

— У меня двое! — сказал Роже, при виде своих товарищей.

— А за мной — четверо! — самодовольно произнес Бизоль и повалился на спину. Нагрудник его был помят, а плюмаж на шишаке срезан начисто. — Ничего, ничего, — добавил он. — Это все мелочи. И такого полюбят.

— Кто выступает вместе с Фульком? — спросил де Пейн.

— Робер де Фабро. Граф Жуаез. И Андре де Монбар.

— Как, этот помощник чародея? — изумился фон Зегенгейм.

— Именно, — подтвердил Бизоль. — Боюсь, его будет трудно достать копьем. Это человек-невидимка.

— Там, где два глаза пасуют, выигрывает один, — глубокомысленно изрек Роже. — Беру его на себя. А вот и Раймонд!

Вернувшийся от судей оруженосец де Пейна сообщил, что соперники готовы и можно начинать. Рыцари поправили доспехи, надели и застегнули ремешки на шишаках, взобрались на коней и неторопливо подъехали к воротам. На противоположной стороне ристалища застыли четверо всадников с поднятыми вверх копьями. Герольд объявил имена соревнующихся. Эту схватку ждали тысячи зрителей, пожалуй, она была центральной во всем турнире. Победителям в ней король уготовил особенный приз — великолепный шлем флорентийской работы, украшенный серебряной фигуркой Победы, которая в одной руке держала золотую пальмовую ветвь, а в другой — султан из перьев. Повернув голову, Гуго де Пейн разглядел сквозь забрало ложу, где сидела византийская принцесса, и ему показалось, что она чуть махнула ему рукой, в которой был зажат голубой платок. Трубач сыграл первый сигнал — и шум на трибунах постепенно смолк. Второй сигнал — и можно было услышать, как пролетит муха. Прозвучал третий — и рыцари, отпустив поводья, вонзив в бока лошадям шпоры, словно взвились в воздух, а затем устремились навстречу соперникам, сначала рысью, а там и во весь опор!

Еще не успев сойтись, противники исчезли в клубах пыли, которые взметнулись в воздух и обволокли их подобно туче: послышались только крики рыцарей, треск копий и ржанье лошадей, столкнувшихся лбами. Пыль скрыла от глаз возбужденных зрителей первую схватку; сквозь ее завесу едва можно было разглядеть блестевшее на солнце оружие да взлетавшие в воздух обрывки перьев. Казалось, это кружится опустившийся на землю смерч, готовый сокрушить и уничтожить все на своем пути. Отбросив сломанные копья, разлетевшиеся от первых ударов о щиты, рыцари сбились в кучу, и только по ярким искрам, вспыхивавшим в густой пыли, можно было догадаться о том, что воины взялись за мечи. На арене стоял такой сильный звон, какой не издавал бы и десяток наковален. Невозможно было разглядеть — кто с кем дерется, но ясно было одно: никто не уступит ни пяди. Герольды, судьи и сам Почетный рыцарь Клод Лотарингский поспешили к месту схватки, чтобы в случае чего пресечь кровавую бойню. Под ослепительными мартовскими лучами солнца вся эта бесформенная куча вращалась и кружилась и напоминала еле различимое в пыли огненное колесо, сорвавшееся с небесного светила. Ужас, восторг, нетерпение охватили зрителей на трибунах.

И вдруг — словно гром ударил над ристалищем: это тысячи голосов вскрикнули, как один. Из огненного колеса выскочил конь без всадника и помчался по полю. Он путался в обрывках изодранного повода, наступая на него то одной, то другой ногой, а узда не давала ему поднять голову и он едва не падал. Из-за пыли невозможно было разглядеть какого цвета его седло и какому рыцарю он принадлежит. Между тем, круг дерущихся стал расширяться, а налетевший ветер начал разгонять пыль. И теперь все увидели, что они бьются попарно на мечах, а один рыцарь неподвижно лежит на земле. И тот кто его сшиб медленно отъезжает в сторону. Его цвет и герб были четко различимы под лучами солнца: им оказался граф Людвиг фон Зегенгейм.

В то время, когда оруженосцы уносили тело графа Жуаеза, находящегося в беспамятстве, схватка продолжалась: Андре де Монбар, искусным ударом сумел выбить стремя из-под ноги Роже де Мондидье и ударом в плечо сбросить того с коня. Роже грянулся о землю, но меч не выронил и тут же вскочил на ноги. Он обежал лошадь Монбара и ловко запрыгнул ей на круп, обхватив всадника обеими руками, сковав его действия.

Этот эпизод как бы разрядил атмосферу и вызвал веселый смех на трибунах: двое на одной лошади напоминали учтивого кавалера с дамой, — если бы не доспехи и не жар поединка. Монбар пытался вырваться, но вся возня привела лишь к тому, что оба они полетели вниз.

В глубине ристалища, отъехав далеко от места первой схватки, дрались Робер де Фабро и Бизоль де Сент-Омер. Они наносили друг другу и отражали могучие удары, каждый обходил противника, стараясь занять более выгодную позицию. А ближе к трибунам бились Гуго де Пейн и граф Фульк Анжуйский. Они напоминали две стихии — огонь и воду. Пламенный Фульк вихрем носился вокруг Гуго, обрушивая десятки ударов, которые спокойно и хладнокровно гасились щитом или отражались мечом де Пейна. Казалось, более опытный рыцарь просто забавляется с молодым, разрезвившимся щенком. Это еще больше злило Фулька, и он нападал с удвоенной яростью, теряя при этом осторожность. В схватке с таким противником, как Гуго де Пейн, стремительность натиска не имела значения. Все здесь зависело от силы руки, наносящей удар, а также от умения управлять конем, чтобы он вовремя взвился на дыбы, а затем опустился на передние копыта — в эти мгновения и надо было наносить удар: если все было рассчитано точно, то устоять против такого приема было бы невозможно. И в нужный момент Гуго де Пейн использовал этот маневр. В то время, как оба коня сблизились, поднявшись на дыбы, Гуго внезапно осадил своего арабского скакуна и с быстротой молнии взмахнул мечом, держа его обеими руками (ненужный теперь щит он бросил за секунду до этого). Удар плашмя по шишаку Фулька был такой сильный, что тот пригнул голову, а затем стал заваливаться на бок. Он так и не смог выпрямиться, продолжая падать на землю и выронив из рук меч и щит. Падая в таком неудобном положении, он мог сломать себе шею, и Гуго, соскочив с коня, подхватил безжизненное тело, осторожно опустив его на траву. Сняв с головы Фулька шлем, Гуго похлопал его по щекам, стараясь привести в чувство. Подоспели судьи и герольды. Фульк начал приходить в сознание. Тогда Гуго де Пейн взял его шарф с вышитым гербом и вскочил на коня.

Между тем, два других поединка шли с переменным успехом. Робер де Фабро не уступал в силе и мастерстве Бизолю, а Андре де Монбар был удивительно ловок и прыгуч, и казалось, что каждый раз, делая очередной выпад, Роже де Мондидье разит пустоту. Все четверо рыцарей через полчаса схватки уже настолько устали, что просто кружились друг возле друга, и судьи вынуждены были бросить между ними жезл, означающий окончание поединков.

Пока слуги готовили поле для следующих боев, герольдмейстер объявил под всеобщие восторженные крики победителей в этой схватке — виконта Гуго де Пейна и графа Людвига фон Зегенгейма, которые неторопливо проехали мимо трибун, осыпаемые цветами. Приблизившись к ложе византийской принцессы, Гуго де Пейн протянул ей на конце копья свой трофей — шарф Фулька Анжуйского. Смутившись, чувствуя, что на нее устремлены тысячи глаз, Анна Комнин приняла этот подарок, бросив в ответ рыцарю букет цветов, — и трибуны взорвались рукоплесканиями. Все, кто в это время сидел, встали; приподнялся даже со своего кресла король Людовик.

— Передайте виконту, что завтра утром я приглашаю его на прогулку, — вполголоса проговорил он стоявшему рядом сенешалю. Это была большая честь, оказываемая королем немногим рыцарям: свои ежедневные утренние прогулки Людовик обычно совершал в одиночестве. А Гуго де Пейн, откинув забрало, еще некоторое время стоял перед ложей Анны Комнин, не слыша раздававшихся со всех сторон поздравлений, смотря в ее глаза, словно читая то, что она открывала перед ним. И оба они перелистнули первые страницы в таинственной книге Любви.

Вечером, во время роскошного пиршества, победившие рыцари, имена которых герольды перечисляли под звуки труб и фанфар, получали награды и удостаивались чести сидеть возле короля. Лестные похвалы неслись к ним со всех сторон. Каждый норовил поздравить героев, дотронуться до них рукой. Подходившие дамы венчали их головы лавровыми венками, а плечи украшали гирляндами роз. В зале даже внезапно появился огромный единорог, на котором сидел золотой лев, держащий в лапах знамя Франции и Шампани; он раскрывал пасть и пел рондо в честь победителей, — а на самом льве возлежали три прекрасные полуобнаженные пастушки.

Лишь несколько капель горечи пролились в пенящийся нектаром праздник, когда герольдмейстер объявил о кончине во время турнира трех рыцарей, убившихся насмерть: польского посланника Анджея Кржицкого, графа Жуаеза и рыцаря Ночной Звезды, имя которого было неизвестно, но в настоящий момент выяснялось.

Гуго де Пейн пробыл на пиршестве недолго и покинул его как только это стало возможным, передав Раймонду подаренный королем флорентийский шлем с серебряной фигуркой Победы. Войдя в свои полутемные покои, Гуго почувствовал какое-то тревожное жжение в груди: ему показалось, что в комнате кто-то есть.

Шторы на окнах были задернуты, и Гуго остановился на середине покоев, положив руку на меч. Он стоял, не шелохнувшись, а глаза его постепенно привыкали к темноте и начали различать предметы. В отодвинутом от стола кресле он увидел фигуру человека.

— Кто здесь? — спросил де Пейн.

Приехавший три дня назад англичанин стал медленно подниматься.

 

Глава VI. ТРУА: ВЗЛЕТЫ И ПАДЕНИЯ (ОКОНЧАНИЕ)

1

— Меня зовут граф Грей Норфолк, — произнес молодой англичанин. — Вам что-нибудь говорит это имя?

Гуго де Пейн убрал руку с эфеса меча и зажег свечи. Колеблющееся пламя осветило юношеское голубоглазое и светловолосое лицо его ночного гостя, чуть припухлые губы. Англичанин был одет в искусно вышитый светло-желтый гобиссон, подвязанный шелковым с золотой бахромой поясом, короткие ботинки и бархатную шапочку с летящим пером.

— Садитесь, — приказал де Пейн. — У вас странная манера ходить в гости. Да, мне знакомо это имя.

— В битве при Азенкуре вы взяли моего отца в плен, и там же он посвятил вас в рыцари, — промолвил юноша.

— Как поживает знаменитый военачальник? — спросил Гуго.

— Три месяца назад мой отец скончался.

Гуго де Пейн склонил голову в знак сочувствия и скорби.

— Печальное известие, — сказал наконец он. — Но этой участи не избегнет никто. Думаю, вы найдете в себе мужество пережить подобное горе. Мне тоже пришлось пройти через это.

— Да, да, конечно, — волнуясь, проговорил англичанин. — Перед своей кончиной отец настоятельно просил меня отправиться во Францию и разыскать вас. И вот я здесь.

— Чего же вы хотите?

— Отец говорил мне, что трудно сыскать более благородного и доблестного рыцаря, чем вы. Я убедился в этом на сегодняшнем турнире, когда вы не только победили Фулька, но и вернули его к жизни.

— Пустое, — улыбнулся Гуго. — Граф Фульк ваш ровесник, и когда он перебесится, его ждет долгая жизнь и великое будущее. Но с какой целью ваш отец направил вас ко мне?

— Он считал, что лучшего учителя в ратных делах, чем вы, не найти. Он хотел, чтобы я стал вашим сподвижником. Теперь это не только его желание, но и мое тоже.

Гуго де Пейн задумался, разглядывая молодого графа. Он умел отличить лесть от откровенности, и ему пришлись по душе серьезность и взволнованность англичанина, который смотрел прямо в глаза: с почтением, но без робости.

— Встаньте-ка около стены, — приказал Гуго. Англичанин поднялся и отошел к покрытой ковром стене.

— Да, вы правы, мне нужны сподвижники, поскольку именно теперь я отправляюсь в дальний поход, — продолжил, между тем, Гуго, поднимаясь и поворачиваясь к молодому графу спиной. — Но как я могу взять с собой человека, которого не знаю? Вы должны пройти три испытания.

— Я согласен, — откликнулся англичанин, и в тоже мгновение, не глядя на него, неуловимым движением Гуго де Пейн метнул левой рукой короткий кинжал в голову Грея Норфолка. Стальное острие вонзилось в дюйме от виска графа, прищемив прядь белокурых волос. Глаза Грея расширились, но голова осталась неподвижной, лишь белое лицо побледнело еще больше.

— Будем считать, что первое испытание вы прошли успешно, — спокойно промолвил де Пейн. — Кроме того, это ответ на ваше ночное вторжение: я не люблю, когда меня поджидают.

— Вы должны извинить меня за это, поскольку иного способа подобраться к вам у меня не было — вы всегда окружены людьми, — произнес граф, вытаскивая из ковра кинжал и подавая его Гуго. — Каковы следующие испытания?

— Они будут столь же неожиданны, как и первое, — улыбнулся де Пейн. — А теперь пора отдыхать. Продолжим нашу беседу утром.

— Доброй ночи, мессир, — граф Норфолк наклонил голову и быстрым шагом вышел из комнаты.

Уже много лет король Людовик совершал получасовые утренние конные прогулки. Не собирался он изменять этой традиции и в Труа. Обычно его сопровождали два маршала и несколько воинов, ехавших на значительном расстоянии впереди и позади него. Иногда король брал с собой кого-либо из полюбившихся ему рыцарей и они мчались во весь дух, словно соревнуясь в скорости, хотя Людовик всегда должен был находиться на полкорпуса впереди: никто не решился бы обогнать его. На сей раз выбор в спутники короля пал на Гуго де Пейна. Маршрут, предложенный графом Шампанским и проверенный накануне сенешалем, не вызвал возражений: они должны были проехать по новой, построенной в прошлом году дороге к реке, свернуть в кипарисовую рощу, обогнуть мельницу около селения Ле Монж и вернуться обратно, выйдя на главную дорогу от Труа к замку.

— Оставьте свой меч — он будет мешать вам, — посоветовал Людовик де Пейну. — Мы едем не сражаться, а любоваться красотами Труа.

С большой неохотой Гуго де Пейн отстегнул свой меч и передал его Раймонду. При нем остался только кривой нож с длинной рукояткой, заостренный с обеих сторон наподобие обоюдоострого серпа, и короткий кинжал. Оба всадника были одеты в легкие гобиссоны из простеганной тафты, отороченные беличьим мехом, но без особых украшений. Провожал их во дворе замка сам граф Шампанский, к которому позже присоединился герцог Клод Лотарингский. Первыми, проверяя дорогу, уехали маршал с двумя воинами, держащими тяжелые алебарды. Минут десять спустя, король с де Пейном вскочили на коней и выехали за ними. Еще через некоторое время следом отправился другой маршал с тремя воинами. Граф и герцог посмотрели им вслед и переглянулись.

— Неужели вы не могли его остановить? — взорвался вдруг Клод Лотарингский. — Черт с ним, с королем, но де Пейн!

Граф Шампанский задумчиво смотрел на дорогу, на которой оседала поднятая копытами пыль.

— Жаль, — сказал он наконец. — Это был хороший рыцарь… Идемте завтракать, герцог.

Клод Лотарингский взглянул на него исподлобья.

— Граф — вы страшный человек, — произнес он. — И вам полезет кусок в горло после того, как вы отправили на верную гибель одного из своих лучших вассалов?

— Я отправил на смерть короля, — сумрачно промолвил граф Шампанский, и, повернувшись, пошел к замку. Он знал, что три человека, прячущиеся сейчас за деревьями кипарисовой рощи, будут беспощадны к христианскому монарху. А также к любому, кто попытается его защитить. Эти люди принадлежали к ордену ассасинов — тайной организации шиитской секты исмаилитов. «Племя убийц» — так называли этих людей на Востоке и в Европе. Созданный около тридцати лет назад персидскими феодалами, Орден должен был направить свое острие прежде всего против династии сельджуков. В 1092 году ассасины убили султана Мелик-шаха и его везиря Низам-аль-Мулька. Потом последовали другие, столь же беспощадные, решительные и кровавые акты против государей и высших политических сановников Востока и Запада. Исполнителями были фидаины — «жертвующие своей жизнью для достижения высокой цели», непосвященные, находящиеся на низшей ступени ордена ассасинов. Гнездо ассасинов находилось в крепости Аламут, в горах Эльбруса, севернее города Казвин, а другие крепости разбросаны в труднодоступных горных районах Сирии, Ирана, Ливии. Во главе Ордена стоял великий магистр — «Старец Горы» — Дан Хасан ибн ас-Саббах, чье имя наводило ужас не только на сельджуков, но и на рыцарей, пришедших с Годфруа Буйонским в Палестину. Казалось, что Старец Горы способен достать любого человека, в любой точке земного шара. Именно к нему в Орлиное гнездо крепость Аламут полгода назад был отправлен с секретным поручением алхимик Симон Руши, вернувшийся затем в Труа вместе с тремя, закутанными в черные плащи фидаинами. Они должны были совершить акт возмездия и вознестись на небо…

Когда маршал с двумя воинами въезжал в кипарисовую рощу, король со своим спутником только приближались к лазурной, изгибающейся кошачьей спинкой реке.

— Чудесная погода, не так ли? — произнес Людовик. — Я люблю эти утренние часы. Ночь давит меня, как утюг прачки.

— В любом времени суток можно найти приятное и разумное, — не согласился де Пейн. — Мне милее ночной полет звезд.

— Каждому свое, — король подстегнул лошадь. Гуго де Пейн неотступно следовал за ним, поглядывая по сторонам. Слабое чувство тревоги, зародившееся в нем в начале поездки, стало усиливаться, словно кто-то, оберегавший его, дал короткий сигнал: внимание! Гуго как бы подключил к своему предельно отлаженному механизму дополнительные ресурсы, несколько раз напряг и расслабил мышцы, готовый к любой неожиданности. Еще ни разу инстинкт опасности не изменял ему, он физически ощущал притаившуюся где-то угрозу.

Ни он, ни король не могли видеть, что позади них в это время произошла маленькая неприятность. Выехавший из замка второй маршал с воинами застрял между двумя холмами перед опрокинувшейся не ко времени телегой с овощами. Она загородила весь узкий проезд, и крестьянин-погонщик тщетно хлестал лошадь, пытаясь сдвинуть телегу, чтобы освободить путь сеньору. Маршал же стал хлестать плеткой погонщика, ругая его почем свет, однако, телега от этого не сдвинулась ни на дюйм. Наконец, спешившиеся воины, поскальзываясь на капустных листьях, стали примеряться к телеге.

Первый маршал выбирался из кипарисовой рощи, когда король с де Пейном вступали под ее сень. Неожиданно, позади маршала и его воинов раздался страшный треск, и два дерева рухнули крест-накрест на дорогу, выставив во все стороны острые сучья. Теперь, чтобы вернуться обратно, надо было огибать рощу. Первый маршал зло выругался и задумался: как быть? Он решил остаться и поджидать короля здесь. Спешившись, он уселся на поваленное дерево и стал прислушиваться к доносящемуся издалека стуку копыт. Ловушка захлопнулась.

А король с де Пейном, бок о бок скакали по узкой дорожке, сдавленной с обеих сторон стволами деревьев, уворачиваясь от хлестких ветвей. Беспечность похохатывающего короля мешала де Пейну сосредоточиться. И все же, где-то на середине пути он разглядел сверкнувшую впереди в лучах солнца золотистую нить, смертоносно натянутую между двумя деревьями. Вырвавшись вперед и выхватив из-за пояса кривой нож, он с маху перерубил проволоку и тотчас же осадил коня, подняв его на дыбы. То же самое сделал и Людовик, услышав печальный стон лопнувшей струны, которая могла бы в одно мгновение перерезать горло.

— Что это? — крикнул король.

— Засада, ваше величество, — ответил де Пейн, оглядываясь.

— Проклятье! — воскликнул Людовик, выхватывая кинжал. И в это время три черные тени, мелькнув между деревьев, выскочили на дорожку, нанеся быстрые, точные удары по сухожилиям лошадей. Рухнувшие кони чуть не придавили всадников: король, упав, откатился к деревьям, а Гуго де Пейн встал между ним и ассасинами, выставив вперед кривой нож. Фидаины были вооружены длинными кинжалами, причем лезвие находилось и спереди и сзади рукоятки. Они стали полукругом обходить рыцаря. Глаза у всех троих фидаинов были совершенно безумны: они горели каким-то адским пламенем, вырывавшимся со дна бездны. Это были глаза убийц, которых могла остановить только смерть. Гуго услышал, как сзади поднимается, тяжело дыша, король.

— Бегите в лес, — вполголоса сказал ему де Пейн. — Я попробую задержать их.

В то же мгновение, быстро нагнувшись, он схватил горсть песка и бросил его в лицо ближнего к нему ассасина, а сам метнулся к другому, полоснув того кривым ножом по открытой шее. Но и раненный фидаин ударил его кинжалом в плечо, пробив мягкую плоть насквозь. Третий фидаин, оказавшийся за спиной де Пейна, готовился вонзить свой кинжал под правую лопатку рыцаря, когда сам получил удар в бок от короля. За секунду вся площадь и люди окрасились кровью: она брызнула из перерезанной артерии ассасина, лилась из плеча де Пейна и раны задетого Людовиком врага.

— Ко мне маршалы Франции! — громовым голосом закричал король, отступая перед бросившимся на него раненным фидаином, который споткнулся о подставленную ногу де Пейна и распростерся ниц. Едва успев обернуться, Гуго свободной рукой перехватил кисть с кинжалом первого ассасина, протеревшего наконец-то глаза. Свой кривой серпообразный нож он вонзил ему в живот, вытащив его обратно с разворотом. А лежащий возле него второй ассасин, из горла которого хлестала кровь, приподнявшись, воткнул свой кинжал в бедро де Пейна.

— Да что ж ты никак не подохнешь! — выкрикнул де Пейн, оттолкнув повисшего на нем противника со вспоротым животом. Он нагнулся к умирающему и добил его ударом в сердце.

— Берегитесь! — услышал он крик короля и еле успел уклониться влево; но все равно кинжал третьего, поднявшегося ассасина задел его со спины подмышкой. Гуго де Пейн, не оборачиваясь, наугад ударил своим кривым ножом и почувствовал, что попал во что-то мягкое. Развернувшись, Гуго увидел, что фидаин держится за грудь, а лицо его мертвеет. И вновь боль пронзила его ногу, на этот раз голень. Казалось мертвый уже ассасин, снова приподнялся и ударил его кинжалом. Гуго де Пейн еще раз вонзил ему в сердце нож и отступил назад, держа в поле зрения всех трех фидаинов, один из которых, со вспоротым животом, раскачиваясь, поднялся на ноги, другой стоял на коленях, держась за грудь, а третий лежал, раскинув руки и ноги.

— Это не люди — их невозможно убить! — крикнул де Пейн. Из всех трех ран у него текла кровь, но он пока не чувствовал ни боли, ни слабости. Вставший ассасин двинулся на него, зажав в руке кинжал. Его кишки и внутренности, вывалившись, волочились по земле, и он, наступив на них, упал прямо к ногам де Пейна. Некоторое время спустя, стоявший на коленях ассасин, издал хрип и медленно завалился на бок.

— Кажется, они мертвы, — произнес король, сделав несколько шагов вперед.

— Не приближайтесь к ним! — предупредил де Пейн. — Они имеют привычку оживать!

Но на этот раз больше никакого воскрешения не произошло. Примчавшиеся на крики первый маршал и воины застали на месте поединка бледного, но невредимого короля, израненного, державшегося за дерево Гуго де Пейна, не выпускавшего из руки свой кривой нож, и трех мертвецов, опознать которых впоследствии никто не смог. Ужасное место боя было столь обильно залито кровью, что казалось, здесь резали свиней. Вскоре прибыл и второй маршал со своими солдатами, который также был потрясен картиной увиденного. Прежде всего остановили кровь, текущую из ран де Пейна. Ему помогли осторожно взобраться на коня. Потом король, Гуго де Пейн и бережно поддерживающие его с обеих сторон два маршала отправились назад, в замок.

2

Потеряв много крови, Гуго де Пейн три дня пролежал в постели. Лучшие лекари Труа, осмотрев его раны, признали их серьезными, но не угрожающими жизни рыцаря. Для восстановления сил требовался только покой. Почти непрерывно у постели больного находились оруженосец Раймонд Плантар или Бизоль де Сент-Омер, который каялся и не мог простить себе, что не отправился в то роковое утро вслед за королем и Гуго. Вместе с Роже де Мондидье он обшарил всю кипарисовую рощу, в надежде обнаружить какие-нибудь следы преступления или наткнуться на подозрительных лиц, которых можно было бы проткнуть мечом, но все усилия оказались тщетны. Из рощи бежали даже дровосеки, прослышавшие о покушении на короля. Тела трех ассасинов, подвесив за ноги на воротах в Труа, бросили затем в сточную канаву. В главном соборе города была отслужена месса по поводу счастливого избавления Богородицей Людовика IV и во славу защитившего его рыцаря — Гуго де Пейна.

Сам король тем же днем навестил раненого, пожаловав ему со своей руки королевский перстень и назначив значительное ежегодное денежное пособие. Людовик предложил также перебраться в Париж и занять должность одного из маршалов Франции.

— Благодарю, ваше величество, но зов судьбы влечет меня в Иерусалим, — отказался Гуго де Пейн. Лицо его было едва ли не бледнее подушек, на которых он лежал, а пережитая смертельная опасность наложила еще одну горькую складку в уголках сжатых губ.

— И все же подумайте, — произнес король. — При моем дворе вы можете достичь самых больших высот.

— Чем выше взлет, тем сильнее падение, — улыбнулся де Пейн. — Напали бы на нас убийцы, если бы мы были странствующими жонглерами?

— Тогда нас подстерегали бы иные напасти. Например, ревнивые мужья с крепкими дубинками в руках. И что лучше?

Людовик, побыв еще немного, ушел, а утром следующего дня, вместе со всеми придворными, покинул Труа, небезосновательно полагая, что воздух Шампани вреден для его здоровья. Поток же рыцарей к постели раненого Гуго де Пейна не прекращался, и Бизоль недовольно ворчал при виде очередного посетителя. Исключение он делал только для своих соратников, готовящихся к походу в Иерусалим — Роже де Мондидье, Людвигу фон Зегенгейму и маркизу де Сетина. Решено было всем вместе в конце апреля собраться в замке Маэн, вотчине Гуго де Пейна, и уже оттуда двинуться в поход. Чтобы собрать все необходимое в дорогу и оставить соответствующие распоряжения домашним, маркиз де Сетина тотчас же отправился на свои земли за Пиринеями — в Сантьяго-де-Компостелла, а граф Людвиг фон Зегенгейм выехал на родину, в поместье, находящееся на границе Германии и Венгерского королевства. Роже де Мондидье решил принять приглашение Бизоля, и оставшиеся до похода дни провести в замке Сент-Омер, вблизи милой его сердцу Жанетты де Ксентрай.

— Чувствую, близится время, когда мы станем с тобой родственниками! — дружески хлопнул его по плечу Бизоль. — И ты наконец-то откроешь нам тайну своего глаза!

— Я поведаю ее только своей будущей жене, — весело отозвался Роже. — Если, конечно, твоя свояченица согласится выйти за вечно странствующего рыцаря.

— Она тебя быстро прикрутит к домашнему креслу. Уж я-то знаю характер сестриц-баронесс. Сам насилу выпросил отпуск.

— Что ж, когда-нибудь нужно будет и остепениться, — философски промолвил Роже. — Почему нет?

Проведать своего раненого вассала пришел и граф Шампанский с супругой, Андре де Монбаром и Кретьеном де Труа. Мария принесла огромный букет гвоздик, рассыпав его на ложе де Пейна, а Кретьен вручил больному свою новую кансону, воспевающую его подвиг в кипарисовой рощи. Андре де Монбар скромно встал около стены, сложив на груди руки.

— Поздравляю, вы совершили благородное дело, — сказал граф, улыбнувшись несколько кисло. — Поправляйтесь скорее, мой друг.

— Все дамы в Труа говорят только о вас, — добавила Мария и повернулась к мужу. — Можно я его поцелую в награду?

Граф пожал плечами, а Мария нагнулась и поцеловала Гуго де Пейна в губы. Рыцарь помнил еще первую жену графа, так много сделавшую для его воспитания и образования, и он невольно сравнил ее с этой красивой, но легкомысленной и ветреной особой, которая частенько играла с огнем на глазах своего супруга.

— Теперь я начал окончательно оживать, — пошутил он. — Нет лучшего лекарства, чем забота женщины. Бизоль, например, способен только опрокинуть мне горячий куриный бульон на голову.

— Я пришлю вам сиделку, — улыбнулась Мария.

— Дорогая, от твоей сиделки его раны могут раскрыться, — вставил граф. Поболтав еще некоторое время, посетители пошли к выходу. Уже в дверях граф обернулся и вполголоса произнес:

— И все же, лучше бы вы оказались в тот момент в другом месте.

Навестили рыцаря и герцог Клод Лотарингский с графом де Редэ, и поддерживаемый дамами герцог Гильом Аквитанский. Старый трувер, бережно усаженный в кресло, долго молчал, собираясь с силами, а затем довольно звонко выдал тираду:

Не в бранной схватке дело паладина,

Не в рвении вести докучный спор,

Но если правда терпит — и невинно,

Он должен дать врагу прямой отпор,

В решеньях прав, на справедливость скор.

Два дела, рыцаря достойных есть:

За правду биться и за дамы честь!

— Чудесные стихи, — поблагодарил Гуго де Пейн, внимательно выслушав старца. — Вашему мастерству, герцог, не видно предела. Поэзия ваша прославила не только Прованс, но и всю Францию. Благодарю, что вы навестили меня. Послушайте и мою балладу, которую я сочинил, скучая в этой постели, и назвал «Истины наизнанку».

— Просим! Просим! — дамы захлопали в ладоши.

Нет яств вкуснее лебеды,

Нет счастья, коли нет беды,

Нет роскоши пышней нужды,

Нет дружбы пламенней вражды,

Нет труса хуже храбреца,

Нет линии прямей кольца,

Нет твари злее, чем овца,

Нет маски лживее лица,

Нет дураков глупей смышленых,

Нет мудрецов умней влюбленных.

Вот вам признание творца -

Лечить есть смысл лишь мертвеца…

— Браво! — сказал герцог Аквитанский. — Ваш ум так же остер, как и ваш меч. Это большая редкость в наше время. Поправляйтесь, мой друг, мы еще посостязаемся с вами в поэзии.

На смену герцогу явился Фуше Шартрский со своими бумагами. Он так долго и нудно расспрашивал Гуго де Пейна о покушении на короля, задавал столько вопросов, что, видя утомление друга, Бизолю пришлось довольно бесцеремонно выставить историографа за дверь, отдавив ему при этом ногу.

— Все! Прием окончен! — проворчал он, встав на пороге и полный решимости никого больше не пускать. — Назад, назад! — крикнул он кому-то в коридоре, приоткрыв дверь.

— Послушайте, барон, — услышал Гуго де Пейн голос графа Норфолка. — Я просто хотел узнать, не ваша ли это лошадь, серая в яблоках, вырвалась из конюшни и мечется сейчас по двору? Слуги говорят, что она взбесилась и хотят заколоть ее.

— Что-о?! — взревел Бизоль и через секунду топот его ног уже разносился по коридорам замка. Англичанин спокойно вошел в комнату.

— Что там случилось с его лошадкой? — спросил Гуго, после приветствия.

— Ничего особенного, — ответил граф. — Просто мне надо было как-то пройти мимо него.

— Ну что же, — улыбнулся Гуго. — Считайте, что вы прошли не только моего стража, но и второе испытание. Поскольку обойти Бизоля почти невозможно.

Грей Норфолк почтительно наклонил голову.

— Мессир, я восхищаюсь вашим мужеством и лишний раз убеждаюсь в том, насколько оказался прав мой отец — произнес он.

— А разве у вас был бы другой выбор?

— Король Франции — не мой король.

— Хорошо. Но просто защитить человека, подвергающегося смертельной опасности — не правое ли дело, которому нас призывает Господь? Нет разницы, на кого нацелены ножи убийц: на короля ли, или на нищего трувера.

— Вы правы, — согласился граф Норфолк, подумав. — и все же, мне трудно смотреть на короля Франции вашими глазами, поскольку он причинил много вреда Англии.

— Мои глаза здесь ни при чем. Вред несут не монархи, а движущие ими силы, которые, поверьте, сокрыты в глубочайшей тьме. Однако, вот вам загадка, граф: есть три унижения, которым может подвергнуться мужчина. Это нищета, поражение от другого мужчины и измена любимой женщины. Если бы на вас свалились все эти три несчастья, что бы вы предприняли?

Грей Норфолк задумался, покусывая губы.

— Поражение в честном бою можно пережить, — сказал наконец он. — Но поражению от негодяя я предпочту смерть. Измену женщины восприму как благо, которое избавило меня от предательницы. А нищета липнет лишь к тем, кто потерял цель, смысл жизни и крепость духа. Думаю, что она мне не грозит. Если же такое произойдет, то перед вами уже будет не граф Норфолк, а раздавленный червь.

— Сказано неплохо, — произнес Гуго, задумчиво разглядывая графа. — А теперь ступайте, а то вернувшийся Бизоль разорвет вас за ваши шутки на куски. Встретимся завтра.

Едва Грей Норфолк удалился, как в комнату влетел разъяренный Бизоль де Сент-Омер.

— Где этот наглец? — завопил он с порога. — Давненько я не потрошил английские шкуры!

— Угомонись и оставь его в покое, — попросил де Пейн. — Он славный малый, и я надеюсь, что вы еще подружитесь.

— Никогда! — выкрикнул Бизоль, багровея. — Англичане наводят на меня икоту. И все, больше я никого сюда не пущу, тебе надо спать.

Но в дверь снова постучали. Бизоль сжал кулаки и распахнул дверь, готовый к силовым мерам воздействия на непрошеных гостей, однако, увидев входившего в покои Ренэ Алансона, принца крови, смиренно отступил в сторону. Алансон подозрительно покосился на него и подошел к постели де Пейна.

— Прежде всего, я хотел поблагодарить вас за то что вы спасли жизнь моего брата, — произнес он. — Что же касается второго дела, приведшего меня сюда, то я желал бы обсудить его наедине.

— Бизоль, кажется твоя лошадка снова выскочила из конюшни, — усмехнулся Гуго. Они подождали, пока за ворчащим Сент-Омером закроется дверь.

— Итак? — вопросительно произнес де Пейн, видя, что принц медлит. Долгие годы, проведенные в Византии, наложили на Алансона свой отпечаток: он напоминал изнеженную, напомаженную, смоченную духами капризную куклу, наряженную в мужское платье.

— Мне трудно об этом говорить, — произнес Алансон, приглаживая свои завитые волосы, — но я выполняю поручение одной особы… одной дамы… надеюсь, вы понимаете, о ком идет речь?

— Я догадываюсь, поскольку часто видел вас вместе, — сказал де Пейн, стараясь за учтивой улыбкой скрыть свое волнение.

— Не будем называть имен, — понизил голос Алансон. — Но эта дама хотела бы вас видеть. И так как вам, очевидно, трудно передвигаться, она сама навестит вас, вечером… Хотя я и возражал против этого необдуманного шага, — добавил Алансон с вызовом. Гуго де Пейн с трудом подавил поднимающееся раздражение к послу-франту.

— Если законы приличия смущают известную нам даму, то я могу явиться сам в указанное ею место, — произнес Гуго, чуть побледнев.

— Дельно, — согласился Алансон. — Я передам ваше пожелание. В любом случае, вечером будьте готовы. Вас известят, — с этими словами, слегка наклонив голову, принц покинул покои. Вернувшийся Бизоль, подозрительно взглянул на друга.

— Давненько я не видел тебя таким… светящимся, — сказал он. — Словно внутри у тебя горит лампа. Определенно, кинжальные удары пошли тебе на пользу.

— Они дали выход застоявшейся крови, а новая вольется сегодняшним вечером, — пояснил Гуго. — Передай, пожалуйста, Раймонду, чтобы он приготовил мою одежду.

— Как же, сейчас! — усмехнулся Бизоль. — Если что нужно, так я схожу вместо тебя.

— Представить страшно. Сделай то, о чем я тебя прошу.

— Кажется, я начинаю догадываться, — улыбнулся Бизоль. — Ладно, будь по твоему. В конце концов, любовь — лучший лекарь. Вот, помню, пять лет назад в Орлеане… — Бизоль поудобней устроился в кресле, но взглянув на впавшего в сон друга, замолчал, поднялся, и, осторожно ступая, вышел из комнаты.

Наступил вечер, густой, прохладный, полный томительного ожидания, с высыпавшими на небе яркими звездами. Гуго де Пейн, одевшийся с помощью Раймонда, велел оруженосцу зажечь свечи и отпустил его. Он сидел в глубоком кресле возле окна, нахмурившись и положив ладонь на раненое плечо. Невольно мысли его унеслись к далеким временам, когда еще юным рыцарем он встретился здесь, в Труа, с бургундской девушкой, прелестной графиней де Монморанси, и — был ослеплен ее красотой, в одно мгновение потеряв голову от любви. Ей было восемнадцать лет, а ему — двадцать один, и, казалось, впереди ждет сто лет счастья, а не одиночества. Из всех своих многочисленных поклонников Катрин выбрала его, а тех, кто не хотел ее уступать, пришлось слегка пощекотать копьем. В ней было столько света, воздуха и солнца, что она напоминала порхающую на цветочной поляне фею, которую можно рискнуть поймать, но невозможно сжать в объятиях, не раздавив хрупких крыльев. Такие неземные существа обречены на быструю гибель — от злых чар, непогоды, случайной обиды, да и просто грубого слова. Но никогда и ни с кем Гуго де Пейн не был столь нежен и заботлив, как с ней. Он готов был положить к ее ногам не только свою жизнь, но и весь мир, если бы владел им, все небесные звезды, — и даже этого было бы мало. Но Любовь и Смерть — родные сестры. Два года длилось счастье влюбленных, два года они наслаждались друг другом, с горечью расставаясь хотя бы на несколько дней, часов, минут. Они были помолвлены, назначен день свадьбы, и приглашены влиятельные сеньоры, когда случилось это роковое морское путешествие в Тирренском море, необходимое для больных легких Катрин. И потом наступила темнота, неся с собой опустошение и неизбывную боль. Никаких следов корабля не удалось обнаружить, словно сам морской владыка, соблазненный красотой невесты Гуго де Пейна, похитил ее для своего подводного царства.

— Проклятье! — прошептал де Пейн, разомкнув пересохшие губы. Но отчего византийская принцесса так похожа на Катрин де Монморанси, и почему его так влечет к ней? Только ли из-за этого сходства, или потому, что во всем ее облике чувствуется огромная духовная и жизненная сила, превосходящая окружающих?

Неожиданно размышления Гуго де Пейна прервал тихий стук в дверь, после чего она, чуть скрипнув, отворилась. На пороге показалась девушка, закутанная в покрывало, со свечой в руке. Она молча поклонилась рыцарю и стрельнула взглядом по комнате. Потом приложила палец к губам и отступила в коридор. А в комнату осторожно вошла византийская принцесса, одетая в шелковую желтую тунику и пурпуровые башмачки; ее золотистые волосы украшала серебряная диадема с тонкой филигранью, выдержанная в одном стиле с серьгами и браслетами на руках.

— Мой приход сюда кажется вам предосудительным? — тревожно спросила она, сделав два шага вперед. Гуго де Пейн поднялся с кресла, опираясь на подлокотник.

— Я счастлив, что вижу вас, — произнес он, приложив руку к сердцу. Это были первые слова, которыми они обменялись за все время, проведенное в Труа.

— Умоляю вас — садитесь, — сказала Анна Комнин. — Вы нездоровы.

— Если вы покажете мне в этом пример, — Гуго подождал, пока принцесса не сядет в пододвинутое им кресло; забыв о раненом плече, он прикусил губу от запульсировавшей боли. Это не ускользнуло от внимательного взгляда Анны.

— Простите мое вторжение, — сказала она. — Из-за глупого женского каприза, я подвергаю ваше здоровье опасности.

— Ничуть, — отозвался рыцарь. — И поверьте, если бы не пришли вы, то у меня бы еще хватило сил взобраться сегодня вечером по стене к вашему окну и бросить в комнату алую розу. Но почему вы называете ваш поступок капризом? Такого ли определения он заслуживает?

— Не знаю, — ответила принцесса. — Я еще не разобралась. Знаю только одно: все-таки судьба мужчины ужасна. Вечно они натыкаются на разные острые, металлические предметы, из-за которых затем приходится долго лечиться.

— Происходит это по большей части из-за вас, прекрасных дам.

— И многим из нас это нравится.

— А вам?

— А мне по душе состязание ума. У нас, в Византии, обычаи менее кровожадны. Хотя именно ум рождает коварство, а сердце отвагу и честь. Скажите, вы не были в Константинополе? Впрочем, тогда бы мы наверняка встретились.

— Возможно, в ближайшее время мой ангел-хранитель приведет меня в ваш славный город, — сказал Гуго. — Мне приятно с вами беседовать. Ваша красота греет взгляд, а речи питают разум. И если первое присуще женщинам, то второе встречается крайне редко.

— Опасный ли вы человек? — произнесла принцесса, словно бы обращаясь сама к себе. Немного прищурившись, она смотрела на де Пейна, чуть наклонив набок золотистую головку. — Вы учтивы, воспитаны, отважны. Природа наделила вас и силой, и внешностью, и разумом, — всем тем, что нравится женщинам и ведет за собой других мужчин. Судьба вложила вам в руки меч и указала путь, по которому надо идти. Так мне кажется. Но добрый ли вы человек? Потому что, если все это, — и принцесса обвела пальчиком в воздухе круг, — будет направлять Зло, то многие сердца будут разбиты от одного лишь соприкосновения с вами.

— Я стараюсь жить по христианским заповедям, — ответил Гуго де Пейн, помолчав. — Но позвольте и мне задать вам вопрос. Приоткрыл ли кто-нибудь из счастливцев калитку к вашей душе и не присутствует ли он сейчас незримо в вашем воображении?

— Нет… — туманно ответила принцесса. — Но в Константинополе меня ждут. Люди и… животные. Которые иногда меняются своими местами.

— Достаточно, — улыбнулся де Пейн. — Не хотелось бы попасть на ваши острые зубки.

— Не беспокойтесь. Но если уж попадетесь — вас я буду прожевывать долго и медленно.

— От вас я терпеливо снесу любую боль. Даже сердечную.

— Хорошо же! — погрозила ему принцесса. — Ловлю Вас на слове. — Она уже освоилась в покоях рыцаря и первый налет отчужденности растаял. Оба они даже не заметили того момента, когда не пересекавшиеся до сего времени их орбиты начали сближаться, притягиваемые двумя планетами. Все чаще серые и вишневые глаза встречались, и все реже взгляд кого-нибудь из них отводился в сторону. За легкой беседой время летело незаметно. Вспыхивавшие на дороге друг к другу огоньки не давали сбиться с пути, по которому испокон веков шли все влюбленные.

— Что это у вас? Табулы? — спросила вдруг Анна. — Давайте сыграем.

Гуго де Пейн расставил на доске фигуры, предложив белый цвет принцессе. Анна взялась за королевскую пешку и выдвинула ее на две клетки вперед. Рыцарь сделал один ход пешкой от королевы. Анна поставила вторую пешку рядом с первой. Гуго ответил слоном, загородив им своего короля.

— А вы осторожны, — заметила принцесса. — Не любите рисковать?

— Нет, не люблю, — ответил Гуго. — Я люблю светлые волосы, цвета солнечных лучей, карие глаза, подобные сверкающим агатам и нежную улыбку, блуждающую на бархатных губах.

— Но говорить такое — тоже риск. Если я обижусь и уйду?

— Жестоко бросить раненого паладина.

— Кстати, раненому паладину я приготовила одну чудодейственную мазь, — Анна достала из кармашка пузырек. — Вот она. Натрите свои раны утром и вечером, и они затянутся через несколько дней. — Принцесса выдвинула ближнего к королю коня на третью горизонталь.

— Благодарю за заботу, — произнес Гуго и повторил ход Анны. Принцесса напала на его коня слоном. Гуго вновь повторил ее маневр.

— Что же вы все время обезьянничаете? — возмутилась принцесса, напев слова из песенки Маркабрюна:

Под шахом я стою,

Но не найдется мата,

И конницу свою

Нашлю на супостата.

— А ты, беспечный враг, — подхватил Гуго де Пейн, —

Бросаешь мне насмешки,

В отчаянье атак

Сшибая только пешки.

— Не пожалел ладью? А я ударю слева! — продолжила Анна.

— А я ее собью. А вот и королева! — улыбнулся де Пейн.

— Настал конец войне, и пленники понуры, — рассмеялась византийская принцесса, показывая белоснежные зубки.

Остались на доске лишь белые фигуры.

Согнали мы с доски последнего уродца.

Чье сердце от тоски теперь не разорвется?

закончил де Пейн песенку игроков. Он посмотрел в просиявшие глаза Анны Комнин и осторожно положил свою ладонь на ее маленькую руку.

— Завтра я уезжаю, — тихо сказала принцесса. — Неужели мы никогда больше не встретимся?

— А могут ли избежать столкновения два мчащихся навстречу друг другу желания? — так же тихо, вопросом на вопрос ответил Гуго де Пейн.

3

В то время, когда в срединной башне замка византийская принцесса играла с рыцарем в табулы, глубоко под ними, в мрачном подземелье творилась черная месса. Не более дюжины человек, ближайших в окружении графа Шампанского, присутствовали на ней, совершая таинственные обряды над новым посвященным. На этот раз им была сама супруга владетельного графа — Мария. Она лежала совершенно обнаженная на длинном, забрызганном кровью столе, а в сложенных на животе руках горела толстая свеча. Глаза ее были широко раскрыты и неподвижны. Недвижимы были и люди, окружавшие ее, в полумасках и черных плащах. Лишь придворный маг Симон Руши колдовал над подобием алтаря, на котором лежала высушенная человеческая голова и дымилась золотая чаша с едким варевом. Содержимое чаши ужаснуло бы даже присутствующих, если бы они знали, какими ингредиентами пользовался Руши для своих заклинаний. Там плавал вытекший мозг ребенка, крестьянского мальчика, тело которого было подвешено в соседней комнате за ноги к металлическому крюку под потолком. В разгар магической церемонии, Руши прикрепил к высушенной голове золотую пластинку с таинственными надписями и бросил в чашу кислоту и щелочь — символы женского и мужского начала. Под пассами чародея Мария Шампанская стала вздрагивать и дергаться всем телом, словно испытывая чудовищное наслаждение. Наконец, изогнувшись в последний раз, она затихла, раскинув руки и ноги.

— Князь наш овладел ею, она приняла его, а он взял ее, — тихо произнес Руши, — и теперь она сестра наша, а мы — ее братья.

Марии Шампанской помогли подняться, набросив на плечи черный плащ. Совершенно обессиленную, ее поддерживали с обеих сторон двое мужчин.

— Вызови голема, — раздался голос графа Шампанского. — Я хочу спросить его об одном человеке.

— Хорошо, — ответил Симон Руши. После вознесенных им заклинаний и брошенного на страшный алтарь порошка, помещение наполнилось могильным запахом и сиреневой дымкой.

— Приди ко мне, кто страждет и изнемогает, и я помогу тебе, о Изис! — выкрикнул Руши. Послышался скрип, напоминающий писк крысы, а у высушенной головы внезапно открылись оба глаза, черные и бездонные, как адская пропасть. Окружавшие стол фигуры отпрянули в ужасе. Словно жаром из топки полыхнуло в помещении.

— Одно хочу узнать, — произнес граф Шампанский, голос которого не дрогнул. — Судьбу рыцаря Гуго де Пейна и что ждет его у стен древнего города?

Высушенные губы голема раздвинулись и две искрящиеся молнии вырвались из пустых глазниц. Нечеловеческий, скрипучий голос произнес:

— Судьба его ужасна, а слава его превзойдет деяния королей. Он найдет то, что тщетно искал ты в Иерусалиме на развалинах Храма.

После этих слов глаза голема закрылись, а губы сомкнулись. Руши набросил на высушенную голову красный платок, на котором были вышиты золотыми нитями магические письмена. Граф Шампанский, не дожидаясь окончания черной мессы, круто повернулся, сорвал маску и, даже не взглянув на свою супругу, толкнув ногой дверь, побежал вверх по лестнице.

В последующую неделю, пока Гуго де Пейн еще находился в замке, отношение к нему графа Шампанского переменилось. Если после покушения на короля, граф посматривал на Гуго с некоторым раздражением, то теперь он окружил его своим особым вниманием и лаской. Почти каждый день он навещал его, справлялся о здоровье, присылал изысканные яства и дорогие подарки.

— Вы должны набраться сил перед своим путешествием в Палестину, — говорил граф. — Можете располагать любыми лошадьми из моих конюшен, любым оружием из моего арсенала.

— Где же тот рыцарь, которого вы хотите предложить мне в спутники?

— Я пришлю его в Маэн, когда вы будете готовы к походу, — уклончиво отвечал граф.

Замок, между тем, покидали последние рыцари, разъезжаясь по своим вотчинам. После отъезда Анны Комнин с Ренэ Алансоном и брошенного прощального взгляда принцессы, который ожег стоящего у окна де Пейна, уехали герцог Лотарингский, королева Гертруда, граф де Редэ, Гильом Аквитанский, старый граф Анжуйский со своим сыном Фульком, чья гордыня несколько поубавилась, и многие другие, нашедшие в Труа то, что искали, или потерявшие здесь то, что имели.

Однажды граф Шампанский пришел не один, а привел с собой молодого человека в монашеском одеянии. В худом, аскетическом юноше с пылающими глазами, Гуго де Пейн с удивлением узнал оратора с площади в Клюни, которого он наблюдал месяц назад.

— Познакомьтесь, — сказал граф. — Это племянник нашего Андре де Монбара — Бернар, более известный в церковных и светских кругах всей Франции, как Бернар Клервоский.

— Рад встретиться со спасителем короля, — произнес юноша, пожимая рыцарю руку. — Молва о вашем подвиге достигала самых отдаленных уголков.

— Я слушал вас на площади в Клюни, когда вы разделывали Абеляра, — сказал де Пейн, вспоминая потасовку. — Кажется, вас потом унесли на руках.

— Да, да, — прожигая рыцаря глазами, ответил монах. — Это все ерунда, Абеляр — идиот. Он кончит на виселице, как и все, кто выступает против Святой Церкви.

— Бернар носится с идеей создания Ордена, который был бы одновременно и монашеским, и военным, — вставил граф Шампанский. — Разумеется, я помогу ему, чем смогу.

Не один Орден, а два, три, десять, триста! — воскликнул импульсивный монах. — Они покроют всю Европу и весь Восток. Они объединят идеалы церкви и рыцарства, и будут открыты даже для грешников, которые спасут в Ордене свою душу, искупив грехи кровью. Члены Орденов будут бедны и богаты духом, целомудренны и молчаливы, послушны и бесстрашны. Это будет воинство Христово, брошенное на диавольскую рать!

— С чего же вы думаете начать? — заинтересовавшись, произнес Гуго де Пейн. Он уже мог вставать, и передвигался, опираясь на выточенную Бизолем палку. Сейчас он прошелся по комнате и встал перед монахом.

— С Иерусалима, — уверенно произнес Бернар Клервоский. — Именно там теперь острие веры.

— Ну, я думаю вам есть о чем поговорить, — промолвил граф Шампанский и поднялся. — А меня — извините — ждут дела.

Он удалился, а рыцарь и монах, позабыв о времени, проговорили пять часов кряду, и расстались весьма удовлетворенные беседой и друг другом. Они договорились о дальнейших встречах и переписке, а также о всемерной поддержке, которая может потребоваться в их начинаниях. Это случайное знакомство явится закономерным звеном в будущих деяниях Гуго де Пейна, неистового монаха и множества других лиц, вращающихся вокруг них.

Скучавший по византийской принцессе Гуго де Пейн решил поспешить со своим отъездом из Труа, где многое напоминало о ее присутствии. Бизоль де Сент-Омер и Роже де Мондидье уже уехали, и Раймонд готовил лошадей, когда пришедший попрощаться граф Норфолк преподнес де Пейну неожиданный подарок. Он протянул лежащий на ладони золотой медальон с цепочкой и попросил открыть его. Гуго де Пейн щелкнул замочком и его изумленному взору предстало искусно выписанное масляными красками лицо византийской принцессы Анны Комнин. Оно было столь совершенно, что выглядело, как живое, даже завитки золотистых волос на шее, казалось, готовы в следующую секунду шевельнуться от ветра, а широко раскрытые глаза смотрели ласково и нежно.

— Откуда это у вас? — спросил де Пейн.

— Это моя работа, — смущенно пояснил граф. — Я изучал живопись в Кембридже. Простите мою нескромную наблюдательность, но мне кажется, вам будет приятно иметь этот портрет у себя.

— Неужели вы можете нарисовать человека по памяти?

— Мне достаточно увидеть его хотя бы один раз.

— Граф, вы должны посвятить себя искусству живописи, — произнес де Пейн, не в силах оторваться от дорогого ему лица.

— Но прежде, я намерен овладеть мастерством воина, — упрямо ответил Грей Норфолк.

Гуго де Пейн взглянул на невозмутимого англичанина и вздохнул.

— Ну что же, — сказал он. — Через три недели я жду вас в своем замке в Маэне. Мы отправляемся в Иерусалим.

Благодарно улыбнувшись, граф Грей Норфолк, ставший шестым рыцарем, молча наклонил голову.

 

Глава VII. СТАРЦЫ НАРБОННА

1

В Маэне было все готово в дорогу, ожидали лишь прибытия рыцарей. Поправившийся в стенах родного замка де Пейн, лично проверил отобранное для похода оружие, — мечи, копья, доспехи; выбрал лучших лошадей и конскую упряжь. Раймонд Плантар с двумя слугами, крепкими крестьянскими парнями, заготовили необходимое продовольствие, погрузив его на телегу. Особо тщательно Гуго де Пейн упаковал свой родовой талисман — хранившуюся в золотой, арабской шкатулке голову, найденную когда-то его далеким предком меж берцовых костей мертвой возлюбленной. Порой вечерами, когда жизнь в замке замирала, Гуго де Пейн вынимал два медальона, и при слабом свете свечи рассматривал их, погружаясь в раздумья. На одном была изображена юная графиня Катрин де Монморанси, на другом — выполненный Греем Норфолком портрет византийской принцессы. Они были удивительно похожи, словно художник рисовал одну и ту же девушку, с промежутком в несколько лет. Отличались лишь глаза: одни сияли беспечной голубизной, а другие обжигали сердце вишневым цветом.

Первыми приехали Бизоль де Сент-Омер и Роже де Мондидье, наполнив тишину замка грохотом доспехов и гулом голосов. Бизоль привез с собой целый арсенал оружия и маленькое войско: трех оруженосцев, с десяток слуг, двух поваров и дюжину воинов-лучников. Двор заполнили телеги с продовольствием и фуражом блеющие овцы и квохчущие в клетках куры.

— Ты намерен все это съесть? — насмешливо спросил Гуго де Пейн, пнув ногой вырвавшегося на свободу петуха.

— Главное в дороге — правильное питание, — горячо возразил Бизоль. — Ты не понимаешь, насколько это важно для успеха всего дела. Подтверди, Роже!

— Истинно так, — сказал одноглазый рыцарь. — Устами Бизоля глаголет мудрость.

— Устами Бизоля глаголет младенец, — улыбнулся де Пейн. — Я заставлю вас все это съесть на первом же привале. А то мы никогда не доберемся до Иерусалима со всем этим стадом. И отправь половину своей свиты назад. Я удивляюсь, почему ты не взял с собой еще цирюльника и садовника. Надо было бы также приволочь с собой мельницу, кузницу и пекарню, — самые необходимые в дороге предметы, да и места занимают немного.

— Тебе бы все насмехаться, — обиделся Бизоль. — Поздравь лучше Роже, он обручился с моей свояченицей.

Единственный глаз рыцаря радостно сверкнул. Роже гордо расправил плечи. Гуго заметил, что его рыжие, вечно взлохмаченные волосы, были на этот раз аккуратно причесаны. Не иначе, как заботливой рукой Жанетты.

— Что ж, я рад, — сказал Гуго де Пейн. — Когда кто-то ждет твоего возвращения из дальних странствий — сама эта мысль вселяет уверенность и надежду на благоприятный исход. Приятно возвращаться к теплу домашнего очага. Но не надейтесь, что это произойдет скоро.

— Жанетта, я уверен, будет ждать меня сколько потребуется, — произнес Роже. — Хоть сто лет.

— Вы намерены прожить так долго? К чему? — спросил де Пейн.

— А к тому, что жизнь прекрасна и удивительна, и чем дольше я живу, тем больше она мне нравится, — воскликнул Роже. — И даже если я потеряю второй глаз, я все равно не перестану видеть солнце!

— Мне бы ваш заряд бодрости, — вздохнул де Пейн. — Надеюсь, вы им поделитесь с нами в пути.

Следующим приехал граф Людвиг фон Зегенгейм с оруженосцем-венгром и молчаливым слугой громадного телосложения. Проведший почти всю жизнь в походах, странствиях и битвах, благородный рыцарь, каштановые волосы которого были тронуты сединой, а спокойные глаза напоминали разлившиеся по весне воды Дуная, взял с собой в дорогу лишь самое необходимое. Несчастная смерть на королевском турнире в Труа графа Жуаеза, невольным виновником которой он стал, сильно огорчала его в последнее время. Но от подобных происшествий во время состязаний не был застрахован никто, и ни один человек не упрекнул его за это. Граф был искусным бойцом, владевший многими приемами битвы на мечах, копьях, палицах или алебардах, как в пешем, так и в конном строю. Его навыки были неоценимы в столь опасном предприятии, и Гуго де Пейн очень надеялся на его опыт, трезвый расчет и рыцарскую честность.

— В случае моей болезни или гибели, вы должны заменить меня, — сказал он Зегенгейму. — Цель нашего путешествия простирается глубже того, что я смог поведать. Но в свое время вы узнаете истинные причины нашего стремления в Иерусалим.

— По правде говоря, я догадываюсь о тех причинах, которые двигают вашу группу на Восток, — ответил Людвиг. — И вы можете положиться на мою преданность и усердие.

— Не сомневаюсь в этом, — произнес де Пейн, пожимая графу руку.

Прибыл маркиз Хуан де Монтемайор Хорхе де Сетина, в окружении восьми кабальерос и идальго: все они были, как и их сеньор, небольшого роста, смуглые, с остроконечными бородками. Отлично дисциплинированные, они с полуслова понимали маркиза, выполняя любое его приказание и действуя, как единый, отлаженный механизм. Маркиз привез с собой целую повозку древних рукописей и книг.

Каждый сходит с ума, как умеет, — сказал на это Бизоль, переглянувшись с Роже. — По мне важнее забота о желудке.

— Без этих манускриптов мы будем в Палестине беспомощны, — возразил маркиз, бережно распаковывая поклажу. — Здесь собран весь Восток, все его тайны.

— Тайна у Востока только одна: там почему-то никогда не чувствуешь себя, как дома, — сказал Роже перелистнув несколько страниц в одной из книг.

— Ради бога, осторожней! — воскликнул маркиз де Сетина. — Это бесценное сокровище Фирдоуси, называемое «Шах-Наме или Книга Царей». Не помните страницы.

— А мне милее «Тысяча и одна ночь», — Роже осторожно положил книгу в повозку. — Помню, Петр Отшельник зачитывал нам у костра эти забавные истории, когда мы стояли лагерем возле Яффы, — и он увлек за собой Бизоля, вспоминая одну из сказок Шахерезады.

На следующий день с двумя оруженосцами и слугой приехал молодой граф Грей Норфолк. Все его снаряжение размещалось на двух сменных лошадях, а сам граф, тщательно побритый, выглядел как всегда щеголевато и безукоризненно. Гуго де Пейн представил его остальным рыцарям. Бизоль, при виде англичанина недовольно заворчал, но был вынужден пожать его руку. Окончательно Сент-Омер оттаял лишь тогда, когда Грей Норфолк, постоянно делая различные зарисовки, нарисовал и его портрет, изобразив Бизоля этаким Атлантом, поддерживающим небосвод. Картинка так понравилась могучему рыцарю, что он отослал ее вместе с одним из слуг своей жене Луизе, наказав вставить ее в раму и повесить в главном зале замка. А вот портрет Роже де Мондидье заказчику не понравился, поскольку, желая сделать рыцарю приятное, художник нарисовал его с двумя глазами.

— Искусство должно быть правдивым, — сказал Роже и проткнул кинжалом нарисованный глаз. Картина также полетела в замок Сент-Омер, к Жанетте. Скромное обаяние и молчаливая невозмутимость Норфолка пришлись по душе рыцарям; Зегенгейм успешно обучал его боевым приемам, а маркиз де Сетина нашел в его лице любознательного слушателя и сведущего собеседника. Обладая феноменальной памятью, молодой англичанин мог запомнить целые страницы незнакомого текста, набросать план любой местности, вплоть до малейшей кочки, где бы ни проехал.

— Я и не предполагал, что англичане бывают такими умными, — сказал как-то Бизоль, не желая, впрочем, обидеть графа. — Я-то думал, что постоянная сырость способствует образованию в их мозгах некоей плесени — ну, как на нашем сыре…

— Но качество сыра от этого только повышается, — ответил граф Норфолк, передавая ему рокфор.

Наконец, появился последний, седьмой рыцарь, приехавший с тремя копейщиками поздним вечером из Труа. Ужинавшие в зале рыцари, разгоряченные беседой, даже не сразу заметили его появление в дверях. Лишь Гуго де Пейн, бросив на гостя быстрый взгляд, поднялся и пошел ему навстречу.

— Надеюсь, господа, — сказал он, беря рыцаря за руку, — вам не надо представлять друга и сподвижника графа Шампанского — барона Андре де Монбара. Прошу вас, барон, отужинать с нами.

За столом воцарилось неловкое молчание, поскольку всем были известны чародейские наклонности Монбара, и мало кто относился к ним с одобрением. Бизоль украдкой перекрестился, а Роже, помнивший, как ловко Монбар сбил его с лошади во время королевского турнира, нахмурился. Растопил лед недоверия Людвиг фон Зегенгейм, сказав:

— Было бы кстати, барон, применить сейчас ваши способности и превратить поданную нам воду в вино.

— Нет ничего проще, — улыбнулся Монбар и взмахнул рукой. Доверчивый Бизоль потянулся к кубку и одним махом осушил его. После столь мощной дегустации его лицо скривилось.

— Обман, — обиженно произнес он, недоуменно глядя на Монбара. Барон огорченно развел руками.

— Увы! — сказал он. — Фокус не удался. Видимо, мое волшебство ограничивается пределами Труа.

— Но может быть получится у меня? — промолвил Гуго де Пейн, и дал знак слугам принести настоящее бургундское. После этого прерванная беседа оживилась, вернувшись в прежнее русло, а природное умение Андре де Монбара оставаться незаметным, нисколько не повредило ее течению. Барон обладал еще одним достоинством: ему удавалось гасить любую конфликтную ситуацию, обезоруживая и отвлекая противоборствующие стороны от предмета их спора маленькими дипломатическими хитростями; сам же он ускользал от нависающих грозовых туч, подобно ящерице.

Через три дня, закончив последние приготовления, Рыцари вместе со своими оруженосцами, слугами и поклажей выехали из Маэна. Почти одновременно из Лиона и Марселя отправились в путь две другие группы, возглавляемые Робером де Фабро и Филипом де Комбефизом.

2

Одетый в темный шерстяной гарнаш свободного покроя, какие обычно носят купцы среднего достатка монах-киновит — начальник тайной канцелярии клюнийского приора Сито — вышел из постоялого двора, находящегося на самой окраине Нарбонна. Он жил здесь уже три недели. Стекавшаяся к нему по крупицам информация не давала четкой картины происходящего. Он чувствовал неудовлетворение и досаду от невозможности проникнуть в самую сердцевину зреющего таинственного плода, который холили и лелеяли чьи-то изощренные умы. Бессильное противостояние им раздражало монаха, не привыкшего отступать перед противником, какой бы силой и численностью он не обладал. Но сейчас он словно бы натолкнулся на стену, воздвигнутую какой-то особенной, могущественной организацией, за которой, возможно, стояли даже не люди, а нечто иное, необъяснимое, не укладывающееся в сознании, способное сдвигать и перемещать целые массивы народов, управлять странами и континентами, стирать и изменять прошлые пласты истории и двигаться к конечной цели, смысл коей мог проясниться только в будущем.

За это время, через своих многочисленных агентов, где подкупом, а где угрозами и шантажом, монаху удалось выяснить лишь следующее: да, действительно в Нарбонне собираются еврейские раввины из Франции, Испании, Германии, Англии, а также Палестины, и собираются они не чаще одного раза в год, меняя каждый раз место встречи, останавливаясь либо в домах богатых еврейских купцов, либо в замках лангедокских баронов. В промежутках же между этими съездами активно заседает и действует некий Совет Старцев, или Мудрецов, который решает все оперативные вопросы. Но связаны ли они лишь с финансовыми проблемами, что свойственно иудейской общине, или задачи их более глубокие — политические? Что, если действительно а Нарбонне обосновалась некая ветвь, представляющая потомков иудейского царя Давида, пустившая корни и в других странах, способная объединить все мировое еврейство под единой властью и вознести Сион над всеми другими народами и государствами? Какой бы фантастической ни могла показаться эта мысль, но монах-киновит, направляясь в город, начал трезво обдумывать ее, ища возможные доказательства для подкрепления. Идя на встречу со своим агентом по шумным, торговым улицам, пробираясь между лотков и палаток, монах спустился по мраморным ступеням к набережной, бросив мимолетный взгляд на длинный белый дом, обнесенный высокой металлической оградой. Если бы он знал, что именно здесь в настоящий момент собрались нарбоннские старцы, то бы многое отдал за возможность оказаться внутри здания.

Старцы, или Мудрецы, как называли их посвященные, представляли высший политический совет Сионской Общины, существовавшей уже много веков и уходящей корнями ко временам царя Соломона. С тех пор ее тактические задачи менялись, приспосабливаясь к историческим условиям, но стратегические цели оставались неизменными. Немногим было дано осознать их. Во главе Сионской Общины стоял человек, носивший разные имена; его звали Председатель, Генеральный Секретарь, Навигатор, Великий магистр. Но даже он, председательствуя на Совете, облаченных в белые одежды Мудрецов, не смог бы четко сформулировать идею, лежащую в основе Сионской Общины. Можно ли сказать что движет пчелиным роем или муравьиным племенем и кто управляет ими, кроме великого инстинкта? Где находится верховный мозг, посылающий неслышимые посторонним сигналы, дергающий за невидимые нити, отдающий команды, которые по цепочке передаются во все уголки земли? И не на астральном ли уровне возможно понимание самой природы этого явления, где нет места ничему человеческому? В секретном уставе Общины было записано, что продолжительность ее деятельности бесконечна во времени, а все документы, относящиеся к ней, тайные досье и протоколы охранялись так тщательно, что подобраться к ним было попросту невозможно. Но даже если бы кто-то и обнаружил их малую часть, или незаметно проник на Совет Старцев, он высветил бы для себя лишь уголок сокровенных тайн, уткнулся бы руками в вяжущую пустоту, подобно слепцу, сумевшему схватить Неведомое. Сионская Община, владея уникальным наследием Соломона, обладая широкими финансовыми возможностями и имея выходцев из самых разных стран, вовлеченных в политическую, экономическую, культурную и религиозную жизнь большей части света, оказывая влияние на монархов и государей, ждала нужного момента, часа, когда можно было бы воззвать к духовным силам своего народа, объявить о своем Пришествии и выдвинуть объединяющего весь мир истинного Царя. Ближайшей же целью Сионской Общины было восстановление на французском престоле Меровингской династии. Род Меровингов, низложенный в VIII веке, не исчез после убийства Дагоберта II, вдохновленного Ватиканом. Через спрятанного сына Сигиберта, он непрерывно продолжался по прямой линии и, благодаря династическим союзам и бракам, подобно библейским аллегорическим прививкам к виноградной лозе, включил в себя Годфруа Буйонского, освободившего в 1099 году Иерусалим, а также членов многих знатных семей и старинных фамилий в Анжу, Шампани и Лотарингии.

Первый шаг в этом направлении уже был сделан — венец короля Иерусалима получил представитель Меровингской династии, а после смерти Годфруа Буйонского он перешел к его молодому брату, Бодуэну I, герцогу Лотарингскому… Здесь тоже таилась загадка для непосвященных. Когда Годфруа Буйонский весной 1099 года вернулся в Левант для возобновления похода на Иерусалим, его сопровождали несколько неизвестных людей в белых одеждах, бывших, возможно, его советниками. Но воинство Годфруа не было единственным, отправившимся в Палестину; их было еще три, во главе которых стояли представители высшей европейской знати. Из Европы уехали четыре могущественных правителя, и все они имели право сесть на трон, если Иерусалим падет и в Палестине будет создано королевство франков. Но Годфруа Буйонский был заранее убежден, что трон займет именно он, ибо он был единственным из сеньоров, покидающих свои земли, чтобы отправиться на Восток, кто отказался от всех своих владений, будто зная заранее, что Святая Земля воздаст ему за все это на всю жизнь. И, несмотря на требования Раймона, графа Тулузского, собравшийся таинственный конклав, отдал трон именно ему, Годфруа Буйонскому. Заседали они на юге Иерусалима, на высоком холме горы Сион, где находились развалины древней византийской базилики. И почти тотчас же, после избрания короля, на этом месте быстрыми темпами началось строительство хорошо укрепленного аббатства, с башнями, крепкими стенами и бойницами, окрещенного Аббатством Богоматери на горе Сион или Нотр-Дам-дю-Мон-де-Сион. Тогда же, за год до своей смерти, Годфруа Буйонский объединил здесь монахов и рыцарей в официальный Орден, носящий то же имя. И вскоре, следуя королевской традиции, Орден Сиона передал монарший венец Бодуэну I, следующему представителю Меровингской династии. Действуя в тени, Орден по-существу управлял Иерусалимским королевством и поддерживал тесные связи с Сионской Общиной.

Вот почему донесение ломбардца Бера, резидента Сионской Общины в Клюни, о готовящемся создании в Палестине нового ордена, призванного послужить оплотом католической веры, было воспринято старцами Нарбонна с беспокойством и опасением. Могла появиться организация, не контролируемая в своих действиях, способная противостоять долгосрочным замыслам старцев. Было несомненно, что новый Орден обязательно войдет в противоречие с Орденом Сиона. Избежать этого можно было лишь двумя способами: либо ликвидировать все три направляемые в Иерусалим группы, либо находиться постоянно где-то рядом, и, затаившись, выжидать чтобы в благоприятный момент взять ситуацию в свои руки. За треугольным столом вспыхнули горячие споры. Мнения старцев разделились. Уничтожение рыцарей, говорили одни, приведет лишь к тому, что из Клюни будут постоянно посылаться новые группы, которым будет просто невозможно перерезать дорогу. Но контролировать в Иерусалиме Фабро, де Пейна и Комбефиза также сложно, отвечали другие, следует оставить кого-то одного из них. Разумнее всего, высказывали свое мнение третьи, это попытаться связать новый орден с Орденом Сиона, слить их таким образом, чтобы полученный симбиоз, внешне отвечая целям католической церкви, преследовал интересы Сионской Общины.

— Так тому и быть; — подытожил Председатель — Великий магистр. — В этом мире нет ничего невозможного, мы уже неоднократно в том убеждались.

Было принято решение: одна из групп, направляемых в Иерусалим, получит там фактор наибольшего благоприятствия, она будет находится под постоянным контролем и наблюдением Сионской Общины; с этой целью следует отозвать ломбардца Бера из Клюни, сети вокруг которого затягивались, и перебросить его в Палестину. Вторая группа будет уничтожена на подходе к Константинополю. А в отношение третьей, вернее только лишь ее руководителя, применен старый, но действенный план, смысл которого не надо было объяснять заулыбавшимся старцам. Покончив с этим вопросом, Мудрецы перешли к неудавшемуся заговору графа Шампанского против короля Людовика IV.

Встретившись со своим агентом, невзрачным служкой из синагоги, монах-киновит выслушал его сообщение и спрятал переданные ему документы в складках гарнаша. Лицо его оставалось невозмутимым, хотя он почувствовал, что наконец-то удача плывет к нему в руки. Когда на постоялом дворе он вскрыл пакет с документами, то понял, что предчувствие его не обмануло. Протокольная запись одного из собрания Старцев показалась ему столь важной, что он не решился доверить ее письму, и, свернув свою работу, в тот же вечер выехал из Нарбонна в Клюни.

3

Рыцари, их оруженосцы, латники и слуги, — всего около пяти десятков человек, находившиеся уже несколько дней в пути, приблизились к небольшому селению близ Ульма. Место для лагеря на опушке леса показалось приемлемым и пока не стемнело, установили шатры, расседлали лошадей, разожгли костры под большими походными котлами. Бизоль де Сент-Омер лично взял на себя обустройство привала и приготовление пищи, подгоняя своих поваров пинками и затрещинами, другие же рыцари занялись кто чем: маркиз де Сетина — своими фолиантами, граф Норфолк — рисунками в альбом, Людвиг фон Зегенгейм — обучением молодых воинов ратным приемам, а Андре де Монбар просто исчез, скрывшись в лесной чаще. Гуго де Пейн и Роже де Мондидье, прихватив с собой Раймонда и пару слуг, направились в ближайшее селение. Харчевня, в которую они зашли, пустовала: лишь одинокий хозяин, низко кланяясь дорогим посетителям, поспешил выставить на стол кубки с вином. Мондидье приказал слугам стоять у входа в харчевню и никого не пускать, чтобы посторонние рожи не мешали благородным рыцарям. Гуго де Пейн при этом неодобрительно покачал головой, но спорить с одноглазым рыцарем не стал.

— Кому принадлежат эти владения? — спросил он у хозяина.

— Сеньору Курту Агуциору, — ответил трактирщик.

— Судя по тому, что я видел, местность и селение в большом запустении.

— Увы! Живем мы не богато.

— Не его ли это замок на холме? — полюбопытствовал Роже. — Он напоминает выброшенный на берег корабль с пробоинами.

— Сеньор Агуциор стар и немощен, — ответил трактирщик. — А единственный наследник, отправившись более десяти лет назад в Палестину, так и не вернулся.

— Не навестить ли нам отца одного из защитников Гроба Господня? — предложил де Пейн.

— Непременно, — согласился Роже. — Как только управимся с этими кубками.

В это время за дверью перед входом в харчевню послышался какой-то шум и гневные голоса. Брань все нарастала, и вот — прямо через дощатую дверь, разлетевшуюся вдребезги, в харчевню ввалился один из оставленных там слуг, шлепнувшись на земляной пол. Второй слуга очутился рядышком с ним, оставив похожую на свою фигуру дыру в тростниковой стене.

— Не люблю, когда кто-то стоит на моем пути! — строго проговорил вошедший человек, — не то монах, не то рыцарь, поскольку под рясой у него виднелась кольчуга, а к поясу был прицеплен широкий меч. Было ему около сорока пяти лет, и, глядя на его загорелое, покрытое сетью мелких морщин лицо, коротко подстриженные седые волосы, можно было предположить, что большую часть времени он проводит в дороге — на свежем воздухе, под знойным солнцем или проливным дождем. Он был среднего роста, широк в плечах и крепок в сложении. Следом за ним вошел маленький человек, желтолицый, с узкими щелочками вместо глаз и заплетенной на затылке косичкой. Человек этот помог подняться очумевшим слугам и невозмутимо отряхнул их от пыли.

— Оставь, Джан! — сказал монах-рыцарь. — Позаботься лучше о хлебе насущном, да глотке вина.

— Ну и как это понимать? — с вызовом спросил Роже, отставляя свой кубок. — Что за бесцеремонное обращение с нашими слугами, сударь?

— Да уж какие церемония, когда я чертовски голоден, — повернулся к нему монах-рыцарь. — Вот и пришлось их посторонить.

— Пустой желудок плохой советчик в вопросах этикета, вы правы, — согласился Гуго, делая Роже успокаивающий знак. — Присаживайтесь к нашему столу и будем считать инцидент исчерпанным.

— И все же вам, рыцарю, не следовало драться со слугами, как простому поденщику, — не унимался Роже, тем не менее пододвинувшись на скамье.

— Я к ним и не прикасался, — усмехнулся странный посетитель. Свою благодарность они могут передать моему слуге, Джану.

— Как? Вы хотите уверить меня, что ваш маленький азиат, сер, швырнул двух таких огромных балбесов сквозь стенку?

— Вот именно! — трактирщик уже налил новому гостю вино и поставил огромное блюдо с бараниной, которая стала быстро исчезать меж крепких белых зубов монаха-рыцаря. — Однако, не мешало бы представиться. Меня зовут Милан Гораджич. Оставив свое княжество в Сербии более пятнадцати лет назад, я с тех пор путешествую по свету, чему очень рад.

— Но мы видим на вас монашеское одеяние, — промолвил Гуго де Пейн.

— Стены моего монастыря — все четыре стороны света, — ответил сербский князь. — А крыша — небосвод. Правда, она иногда протекает, но зато молитва уносится к Богу прямой дорогой.

— Где же вы побывали за это время?

— Без преувеличения — везде! — блеснув улыбкой отозвался Милан. — Если я начну перечислять страны и города, то к концу рассказа мы все вместе встретим утреннюю звезду. А мне еще нужно поискать ночлег. Думаю, я найду его в том замке на холме.

— Неподалеку отсюда мы остановились лагерем. Вы можете воспользоваться нашими шатрами, — предложил де Пейн, заинтересовавшийся необычным собеседником.

— Конечно, — подтвердил Роже. — Я тоже много постранствовал: мы бы с вами посостязались в рассказах о далеких и волшебных странах.

Милан Гораджич не успел ответить — вновь перед входом в харчевню возник шум, сопровождаемый громкими причитаниями, а через несколько секунд на пороге появился окровавленный мужчина с пробитой головой, поддерживаемый женщиной в порванной одежде.

— Помогите! — взмолился мужчина, падая на колени и протягивая к рыцарям руки. — Несчастье! Они убьют моего хозяина и его жену!

Трактирщик помог раненому подняться и усадил его на скамью. Женщина, громко рыдая, опустилась рядом. Из их бессвязных слов трудно было что-то понять.

— Это Гюнтер, дворецкий сеньора Курта Агуциоре, — шепнул трактирщик рыцарям. — И его супруга Мария. Видно, в замке какая-то беда.

— Плесни-ка им вина, — посоветовал Роже. — И клянусь своим единственным глазом, я восстановлю справедливость!

Несчастные, понемногу успокоившись, рассказали следующее. Утром в замок синьора Агуциора приехал его старый знакомый рыцарь Пильгрим с двумя своими товарищами. Встретили его хорошо, ласково, накормили и напоили медом и вином. Но, видно, Пильгрим задумал недоброе дело, поскольку предложил Агуциору поохотиться в полях с кречетами. Готовясь к поездке, Агуциор отправил большинство своих людей за ворота замка, остальных же Пильгрим сам разогнал, посылая то за одним, то за другим. И вот, когда Агуциор остался наедине с этими злодеями, Пильгрим выхватил нож и набросился на него, нанеся три раны, а затем обмотал его шею веревкой и поволок к башне, намереваясь повесить. Досталось и слугам, которые попытались вступиться за своего хозяина. Жене же его Пильгрим сказал, что теперь все их добро принадлежит ему, а если она будет кричать, то и ее повесят. Он отобрал у нее все драгоценности и запер в подвале замка, а сеньора Агуциора пока посадил на цепь в башне. Только недавно Гюнтеру и Марии удалось вырваться и бежать.

— Заступитесь за моего несчастного сеньора, молю вас! — выкрикнул Гюнтер, вновь падая на колени перед рыцарями.

— Что за гнусное вероломство! — гневно сказал Милан Гораджич, вскакивая из-за стола.

— Раймонд, скачи в лагерь и передай то, что услышал, — приказал Гуго де Пейн. — А мы отправляемся к замку сеньора Агуциора.

— Этот Пильгрим ответит за свое злодейство, — добавил Роже, направляясь к лошадям. Через минуту всадники уже скакали к замку, перед воротами которого белели фигурки людей.

Стены замка, окружавшие внутренний двор, были достаточно высоки, хотя то, что должно было изображать ров, напоминало лишь неглубокую канаву в два метра с гнилой водой, а мост через нее — полуразрушенный бревенчатый настил. На единственной башне по всему периметру тянулся длинный узкий балкон с резными деревянными грифонами. Слуги, испуганно жавшиеся к воротам, при виде подъехавших рыцарей разбежались и попрятались за кустами.

— Вышибем ворота и ворвемся во двор, а там видно будет, — предложил Роже де Мондидье, гарцуя на коне под стенами замка. Словно услышав его слова, на балкон вышел черноволосый рыцарь с узким, бледным лицом. Он вытащил за собой старика в окровавленной одежде, на шее которого была завязана толстая пеньковая веревка. Другой конец веревки злодей держал в руке. Он выхватил нож и поднес его к горлу старика.

— Эй, вы! — крикнул черный рыцарь. — Если вы посмеете сунуться сюда, я перережу Агуциору горло. А заодно и его жене!

— Отпусти старика с супругой, и мы позволим тебе убраться из замка на все четыре стороны! — крикнул Гуго де Пейн.

— Как бы не так! — хрипло захохотал рыцарь, дернув за веревку. — Я буду здесь жить сколько захочу. И вы ничего мне не сделаете, хоть сидите в осаде целый год. Еды и питья нам хватит!

— Прошу вас, уходите! — слабо выкрикнул сеньор Агуциор. — Он убьет нас, если вы останетесь!

— Дальнейшие переговоры бесполезны, — заметил сербский князь, подъехав к Гуго и Роже. — Мы не можем войти в замок, не повредив старикам, а он будет сидеть там сколько захочет. Надо искать другой выход.

— Небо покарает тебя, Пильгрим! — крикнул Роже, вдавив меч в ножны. В ответ снова раздался зловещий смех. А вдали — на дороге — уже показались снявшиеся с лагеря рыцари и латники.

— Не будем обострять обстановку — едем им навстречу, — сказал Гуго де Пейн, тронув поводья.

Обе группы встретились на середине пути и де Пейн, представив друзьям Милана Гораджича, обрисовал сложившуюся ситуацию.

— Нам следует вернуться в лагерь и подумать, как выкурить из замка Пильгрима с его дружками, — произнес он, хмуря брови. — Но мы не можем бросить несчастного старика в беде. Нет у нас времени и на длительную осаду замка. Что можете предложить вы, Людвиг?

— Внезапная атака исключена, — задумчиво произнес граф Зегенгейм. — Мне видится разумным лишь ночное, незаметное проникновение в замок. Причем сделать это лучше всего малыми силами, чтобы не привлекать внимания. Три-четыре человека, не больше.

— Но как перебраться через стены? — спросил маркиз де Сетина. — Громоздкие лестницы наделают шума. Причем, наверняка они выставят посты. Сколько там негодяев?

— Три бесчестных человека, недостойных звания рыцаря, и несколько их слуг, — ответил Роже. — Возможно, кто-нибудь из домашних Агуциора перешел на их сторону.

— Нужно сделать подкоп! — предложил Бизоль де Сент-Омер, но, взглянув на Гуго, сам же отказался от этой мысли, проворчав. — Впрочем, никогда не был в роли крота. По мне проще вышибить ворота…

— А если дождаться, когда Пильгрим выйдет на балкон и подстрелить его из лука? — спросил граф Норфолк. — Думаю, у меня это получится.

— Риск слишком велик, — произнес де Пейн. — Кроме того, вряд ли это помешает другим мерзавцам расправиться со стариком.

— Ну, коли нельзя пробраться в замок по земле или под землей, то следует перенестись по воздуху, — произнес долго молчавший Андре де Монбар.

— Это неудачная шутка, — заметил Роже.

— Ничего подобного. Существует такой способ, как катапульта. Потребуется только противовес и… смельчак, который не побоится переломать ноги, опустившись во внутреннем дворе.

— Прямо на копья стражников, — добавил Роже.

— Господа, это предложение натолкнуло меня на одну мысль. Кажется, я нашел выход, — сказал Милан Гораджич, сдерживая коня. — Надо только дождаться ночи и отобрать четырех человек. Вернее, еще троих, поскольку я уже в деле.

Впереди показались костры и вскоре кавалькада всадников въехала в лагерь, продолжив военный совет в шатре Гуго де Пейна. Большинство одобрило план сербского князя, и, после легкого ужина и кратковременного отдыха, когда над всеми окрестностями Ульма опустилась темная, беззвездная ночь, четыре всадника тихо выехали из лагеря. За спиной Милана Гораджича на лошади сидел еще один человек — его маленький китайский слуга Джан.

Не доезжая до замка всадники спешились и привязали лошадей к растущим возле дороги деревьям. Потом осторожно двинулись вперед. Вслед за сербским князем и Джаном шли Роже де Мондидье, Андре де Монбар и Грей Норфолк. Они подошли к замку с южной стороны, перейдя вброд узкий ров, и выбрались на насыпь под самыми стенами. Тишина вокруг настораживала.

— Надо дождаться, когда выйдет луна, — прошептал Гораджич. — Тогда Джан перелезет на стену и сбросит нам веревку.

— Интересно, каким образом он взберется по отвесным камням? — с сомнением ответил Роже. — Если только он не умеет летать.

— Увидите, — произнес князь, делая знак слуге. Бледная луна стала появляться из-за мохнатых туч. — Пора.

Джан немного отошел назад, сосредоточенно посмотрел вверх; лицо его казалось отрешенным от всего земного, а глаза закрыты. Потом он легко побежал вперед, подошвы босых ног коснулись стены и заскользили вверх. Еще мгновение, — и Джан оказался на вершине четырехметровой стены, уцепившись руками за бойницу!

— Невероятно, — пробормотал Роже, с изумлением глядя на спускающуюся сверху веревку. — Мой дорогой Монбар, ваша кошачья ловкость ничто по сравнению с этим трюком.

— Таким штучкам его обучили в одном из монастырей Тибета, — промолвил Гораджич, цепляясь за веревку.

Через некоторое время все четыре рыцаря взобрались на стену, а затем таким же образом спустились во внутренний двор. Около парадных дверей замка дремал часовой, сидя на широкой скамье и опустив голову на грудь. Гораджич подошел к нему и слегка сдавил горло руками. Тело часового сползло на землю: он так и не издал ни единого звука, сменив ночной сон на вечный. Толкнув дверь, рыцари вошли в замок, обнажив на ходу мечи. И тотчас же столкнулись с еще двумя часовыми, вышедшими из-за угла коридора.

— Изме… — попытался выкрикнуть один из них, сраженный клинком Роже де Мондидье. Второй бросился бежать, но Монбар, догнав его в три прыжка, вонзил ему меч в спину. Между тем, произведенный ими шум, всполошил спящих в замке людей. Из соседних комнат выскочили четыре латника с алебардами. Роже и Монбар, встав спиной друг к другу, отбили их первую атаку, а в это время сербский князь и граф Норфолк устремились вверх по лестнице, ведущей в башню. Они ворвались в покои, где на огромной кровати под балдахином вповалку спали пьяные Пильгрим и два его дружка, пытавшиеся дотянуться до своих мечей. Двумя точными ударами Гораджич и Норфолк покончили с ними, но Пильгрим, сорвав балдахин, выскочил на балкон и перебежал в соседнюю комнату, откуда помчался вниз по лестнице, где разгорался бой между двумя рыцарями и четырьмя его слугами. Проскочив мимо них, Пильгрим выбежал во двор, озираясь по сторонам и тут что-то тяжелое обрушилось на него сверху и придавило к земле. Это спрыгнувший с балкона Гораджич подмял негодяя под себя. Видя позорное бегство своего хозяина, латники побросали оружие и взмолились о пощаде.

— Где Агуциор и его жена? — крикнул спустившийся вниз Норфолк.

— В подвале, — отозвался один из латников. — На цепи.

— Ведите меня к ним!

А Гораджич в это время приволок в зал скрученного веревками Пильгрима, который от страха вращал глазами и пускал изо рта слюну. Сербский князь с отвращением пнул его ногой и затолкал под стол.

— Пусть там посидит, пока Агуциор с ним сам не разберется, — промолвил он. — Хотя похоже, он начинает смердеть.

— Может быть, его окунуть в ров? — предложил Роже. — И забыть вынуть?

— Я еду в лагерь, — сказал Монбар, вкладывая меч в ножны. — Сообщу о закончившемся деле. И надо привести разбежавшихся людей Агуциора, чтобы они убрали трупы и отмыли полы от крови. А вот и хозяин!

Уже освобожденные от цепей, бледные старик с супругой поднимались вслед за графом Норфолком из подземелья замка. По лицу Агуциора текли слезы, но он не скрывал радости от неожиданно обретенной свободы. Слова благодарности застревали у него в горле, он мог только лишь обнимать рыцарей и трясти седой головой.

— Пильгрим там, под столом, — сказал Гораджич. — Я бы на вашем месте сделал из его шкуры барабан и бил бы в него всякий раз, когда придет охота повеселиться.

— Я отправлю его нашему владетельному барону, и пусть он поступит с ним по справедливости, — произнес Агуциор. — Сам же своих рук марать не стану, — и он вновь принялся обнимать своих спасителей.

Наступил рассвет. Когда первые лучи солнца стали золотить верхушки деревьев, к замку подъехали снявшиеся с лагеря рыцари и их слуги. Они пробыли здесь некоторое время, но Гуго де Пейн наотрез отказался задержаться хотя бы на день и разделить радость освобождения. Но, расспросив старика о его сыне, Гуго пообещал сделать все возможное, чтобы отыскать его следы в Палестине. Выплакавший, казалось, все свои слезы ночью, старик снова заплакал. Он долго еще стоял на балконе, махая платком, пока кавалькада всадников не скрылась на пыльной дороге.

— Значит, вы направляетесь в Палестину? — спросил ехавший рядом с Гуго де Пейном Милан Гораджич, думая о чем-то своем.

— Именно так, князь, — ответил рыцарь, испытующе глядя на него. — Я предлагаю вам присоединиться к нам, если вам все равно куда ехать.

— Что же, тогда мы — вместе!

И скитающийся по свету сербский князь стал восьмым рыцарем в этой команде.

 

Глава VIII. ЗВЕЗДНОЕ ЗНАМЕНИЕ

1

В Европу, уставшую от весенней распутицы, пришло жаркое лето. Уже почти месяц дружина Гуго де Пейна находилась в пути, минуя города и селения, графства и княжества, преодолевая разлившиеся ручьи и реки, высокие холмы и болотистые долины. Встречались им на этом пути разные люди: услужливые сеньоры, стремящиеся задобрить рыцарей, но и поскорее спровадить их подальше; безумные нищие монахи-проповедники, предрекающие близкий конец света — в 1118 году; бредущие неизвестно куда со своим жалким скарбом крестьяне, ремесленники, разорившиеся бюргеры, цыгане с выводками детишек; толпами шли самобичевальщики-флагелланты, спасающиеся от Черной Смерти, поразившей города Германии, истязающие себя кнутами до кровавых рубцов, надеясь таким образом избежать чумы; брели слепые, прокаженные, умирающие от голода люди, падая в придорожные канавы, исчезая в клубах поднятой копытами лошадей пыли… К отряду Гуго де Пейна уже присоединилось десятка два человек — паломников, шедших в Палестину ко Гробу Господню. Среди них были и женщины, и дети, и старики, стремящиеся обрести в Иерусалиме покой. А навстречу попадались возвращавшиеся из Палестины рыцари и пилигримы, выполнившие свой обет или долг, или гонимые назад тоской по родине.

Миновав Меран, Констанц, Бозен, рыцари спустились к Венеции, где провели несколько дней и вышли к берегу Адриатического моря, намереваясь двигаться параллельно его лазурным водам, по сербским и хорватским землям, чтобы выйти к городу Драч. Кроме того, на их пути как раз лежала усадьба князя Милана Гораджича, где можно было бы остановиться и передохнуть. После Драча они должны были выйти на Охриду и через Солунь и Селимврию двигаться по Эгнатиевой дороге прямиком к Константинополю. Гуго де Пейн, предчувствуя скорую встречу с Анной Комнин, византийской принцессой, сдерживал и себя, и своего коня, не давая губительной любовной слабости овладеть его разумом. Да и не сном ли было то единственное свидание в Труа, когда ее чудесные глаза были столь близки, а нежное дыхание ощущалось на его губах? Чем являлась та встреча для нее — искренним чувством, капризом или помрачением рассудка? Гуго де Пейн, нахмурившись, ехал в середине колонны, а впереди, оторвавшись на несколько сот метров, проверяли безопасность пути князь Гораджич и Людвиг фон Зегенгейм. Замыкали же процессию Бизоль де Сент-Омер и Роже де Мондидье, сдружившиеся будущие родственники. Одна мысль в последнее время не давала Гуго де Пейну покоя: почему клюнийский аббат Сито выбрал для него именно этот маршрут и наказал не отклоняться от него в сторону? Что за странная прихоть? И прихоть ли это или какой-то тайный расчет? Логично предположить, что если маршрут строго выверен и известен ему и аббату с его молчаливым монахом в куафе, то он может открыться и еще кому-то, третьей силе, готовой помещать де Пейну дойти до Константинополя. Так ловят лисицу, обкладывая ей дорогу флажками. Нет ли в этом замысле роковой ошибки аббата Сито? Покачиваясь в седле, Гуго де Пейн размышлял на эту тему, пока не принял решения.

Между тем, две другие рыцарские группы также устремлялись к Константинополю. Барон Робер де Фабро со своим отрядом из лучших рыцарей Бургундии достиг маленького городка Вены и, проехав в двух лье от родового поместья Людвига фон Зегенгейма, вступил в пределы Венгерского королевства, направляясь в Буду, откуда его дальнейший путь лежал через Белград и Ниш в Средец и Адрианополь. Третий же военачальник, Филипп де Комбефиз, привел свой отряд в итальянский порт Бари, где занялся подготовкой и оснащением корабля к морскому путешествию через Адриатическое и Эгейское моря в Византию. Возможно, он не был бы огорчен тем, узнай, что ему выпал самый благоприятный жребий, брошенный Нарбоннскими Старцами, — преград на его пути не было. Эти преграды, стараниями секты зилотов и особых ударных отрядов Сионской Общины, были выставлены в других местах — на пути следования Гуго де Пейна и Робера де Фабро.

Предупрежденный специальным посланцем из Нарбонна, ломбардец-ростовщик Бер спешно покинул Клюни, за несколько часов до прибытия в монастырь монаха-киновита. Когда за ним пришли, то застали в комнатах разбросанные в беспорядке вещи, еще теплую золу в камине и нетронутый на столе ужин. Попытки задержать Бера на дорогах, ведущих из Клюни, успеха не принесли. Хитрый ломбардец поступил весьма остроумно: надев рубище и вымазавшись грязью, он прятался в толпе прокаженных, направлявшихся на юг Франции, и к которым боялись приближаться даже самые испытанные храбрецы. Почувствовав, что опасность миновала, Бер покинул прокаженных, обмылся в ближайшей деревне крепкой водкой, купил коня, новую одежду и помчался в Нарбонн.

В покоях же аббата Сито, между приором и монахом-киновитом состоялся следующий разговор.

— Я признаюсь, что мы совершили ошибку в отношении трувера Жана Жарнака, который даже перед смертью ни в чем не сознался, — сказал начальник тайной канцелярии невозмутимым тоном. — Но на все воля Божья: возможно, она заключалась в том, что ему не дано было пережить свой звездный час. Гораздо серьезнее то, что ломбардец Бер ускользнул. Мне удалось в Нарбонне перехватить одно из его донесений, а также протокол заседания неких Старцев, о которых вам известно, и я немедленно поспешил сюда. Но противник действует быстрее, что говорит о его силе и серьезности.

Взглянув на него, пухлый аббат углубился в принесенные бумаги, изредка кивая головой, как бы подтверждая какие-то свои мысли.

— Созданный Годфруа Буйонским Орден Сиона, в аббатстве Богоматери на горе Сион, был не так уж плох, — сказал наконец приор, почесывая нос, — но сейчас он играет все более активную роль в управлении Иерусалимского королевства. А из бумаг видна и его очевидная связь с Нарбоннскими Старцами. Предпринятая же нами попытка создания истинно католического ордена может рухнуть, натолкнувшись на тайные замыслы Старцев. Но каковы их истинные цели? Вам не удалось это выяснить, и мне очень жаль. Мы ходим вокруг да около, как слепые котята, а кто-то дергает за ниточки, сажает на престол монархов и усмехается над нашей простотой. Попытка покушения на Людовика IV была не случайна. Нити заговора тянутся в Нарбонн, я уверен, хотя в злодеянии принимали участие азиаты.

— Скорее всего, ассасины, — устало промолвил монах. — Их почерк известен. Мне кажется, что они опирались на чью-то влиятельную поддержку. Не исключено, что самого графа Шампанского. Кстати, его увлечение черной магией завело слишком далеко: мне периодически сообщают о творящихся в его подземельях колдовских радениях. Недавно он втянул в эти шабаши и свою жену, Марию Шампанскую.

— Ну, эту курочку легко втянуть во что угодно, — усмехнулся аббат, но тотчас же продолжил серьезным тоном: — Если мы не встанем на пути долгосрочных замыслов Старцев, Ватикану, как оплоту христианской власти, придет конец. А возможно и всему миру.

Некоторое время оба молчали, но каждый из них думал о том, какую роль может он сыграть в спасении католической веры.

— То, что вы упустили Бера, конечно же плохо, — промолвил аббат. — Но теперь ваша основная миссия начинается в Иерусалиме. Только вы, с вашим громадным опытом и аналитическим умом, способны обнаружить те скрытые пружины, которые двигают заговором Старцев. Вы должны сделать все, чтобы католический орден, задуманный нами, как оплот веры, был создан, чтобы он успешно противостоял Ордену Сиона: Если он послужит приманкой для Старцев — что ж, тем лучше, тем легче будет обнаружить их слабые стороны. А они есть, не сомневаюсь. Вы должны стать невидимой тенью нового Ордена, войти в его сердцевину, знать все уязвимые места его членов, контролировать их и направлять. Вы будете мозгом этого Ордена, отдав сердце будущему великому магистру.

Монах молча кивнул головой, не произнеся ни слова; и ни один мускул не дрогнул на его лице, словно то, что сказал аббат, было давно обдумано им самим.

— Вам нужно поторопиться с отъездом в Иерусалим, — продолжил приор Сито. — Вы можете взять необходимых людей и любые ресурсы. Мы не можем экономить на столь важном деле.

— Я отправлюсь в Иерусалим один, — сказал монах. — В Палестине мы располагаем достаточно развитой сетью наших людей.

— Как угодно, — согласился аббат. — Поступайте так, как считаете нужным. Советую вам присоединиться к одной из групп паломников. Но по дороге обязательно остановитесь в Риме и посвятите в то, что мы узнали, его святейшество Пасхалия II и преданного ему кардинала Метца. Если же за время вашего отсутствия меня не станет… — монах сделал протестующий жест рукой, но аббат улыбнулся и продолжил: — Да, да, все мы смертны. Если это произойдет, то мой преемник будет посвящен во все обстоятельства дела… Вас что-то смущает?

— Только одно. Наделяете ли вы меня правом, в случае обнаружения зла, применять крайние меры?

— Разумеется, — ответил аббат и вздрогнул, встретившись с холодным, бесцветным взглядом монаха. — Даже, если это зло будет скрываться под королевской мантией.

2

До усадьбы сербского князя Милана Гораджича оставался день пути, когда возле расположившегося лагерем отряда Гуго де Пейна остановились два всадника, чья одежда была покрыта дорожной пылью, а бока загнанных лошадей тяжело вздымались. Видно они скакали издалека и очень давно. Одному из всадников, с рыцарскими золотыми шпорами и коротким венецианским мечом было лет двадцать пять: его красивое, бледное лицо обрамляли черные кудри, а длинные усы были подвиты кверху. Второй всадник был моложе лет на семь, и, судя по всему, являлся его оруженосцем, хотя ни копья, ни меча при юноше не было, — лишь короткая кольчуга и кинжал за поясом. У него была нежная, шелковистая кожа и большие, испуганные, голубые глаза под падающими на лоб белокурыми волосами.

— Не дадите ли вы нам напиться? — попросил первый всадник, наклоняясь в седле. — Мы умираем от жажды.

Раймонд, сидящий около Гуго де Пейна, зачерпнул ковшом из походной бочки родниковой воды и протянул рыцарю. Тот передал ковш своему оруженосцу и подождал, пока он не утолит жажду. Затем напился сам и поблагодарил Раймонда.

— Вам следовало бы передохнуть, — заметил Гуго де Пейн. — Лошади ваши совсем измотаны, вы не доедете на них и до ближайшей развилки.

— Мы спешим, — ответил рыцарь, колеблясь и с тревогой глядя на своего спутника.

— Нет такого дела, из-за которого можно было бы загонять лошадей, — вставил Бизоль, приподнявшись на локте.

— Если только это дело не касается самой жизни, — отозвался всадник, сделав знак своему оруженосцу. Через некоторое время они скрылись за опушкой леса. А Бизоль, опустив голову на густую траву, пробормотал:

— И даже ради собственной жизни я бы не стал мучить бедное животное…

Прошло минут пять, и на дороге показалась целая группа всадников в латах, которые ехали не торопясь, но уверенно, словно охотники, преследующие добычу, и знающие, что она никуда от них не уйдет. Раймонд насчитал семь человек во главе с командиром — высоким, бритоголовым рыцарем, держащим раскаленный на солнце шлем в руке. Его лоб перерезал узкий, застарелый шрам, тянувшийся от левого виска к переносице. Возле лагеря воинственные всадники остановились, гарцуя на своих лошадях.

— Приветствую улегшихся на покой! — насмешливо произнес бритоголовый рыцарь со шрамом. — Скажите, не по этой ли дороге проехали только что два человека, спешащие, как на пожар в Риме?

— По этой! — отозвался Раймонд и прикусил язык, поскольку получил от своего хозяина подзатыльник.

— Сдается мне, что вы едете не туда, — сказал Гуго де Пейн.

Рыцарь со шрамом покрутил головой, оглядываясь.

— А мне сдается, что мы как раз на правильном пути.

— Уж не насолили ли вам чем эти люди? — спросил Бизоль, вновь приподнимаясь на локте.

— Да нет! — усмехнулся бритоголовый, — Просто мы не успели попрощаться. Отдыхайте, господа! Не будем вам мешать, — и он стегнул лошадь, увлекая за собой своих латников.

— Эти мне меньше понравились, — пробормотал Бизоль, падая головой на траву. А Гуго де Пейн, наоборот, поднялся и прошелся по поляне, с тревогой прислушиваясь к чему-то. Затем вытащил свой меч и вскочил на коня.

— За мной! — крикнул он тем, кто находился в этот момент рядом. А сам, вонзив шпоры в бока лошади, не оглядываясь, уже мчался вперед. Через пару минут, следом за ним понеслись Бизоль де Сент-Омер, Грей Норфолк, Роже де Мондидье, Милан Гораджич и Раймонд, пытаясь догнать далеко оторвавшегося мессира. Предчувствие неправедной резни не обмануло Гуго де Пейна. Преодолев пару лье, он увидел у развилки дороги спешившуюся группу всадников: среди них были и те двое, проехавшие раньше. Они стояли, прижатые к громадному дубу, причем черноволосый рыцарь с обнаженным мечом прикрывал спиной своего оруженосца. Но что значил этот короткий меч против восьми направленных в его грудь клинков? Кровь уже виднелась на разных местах его камзола, но он защищался с отчаянностью раненого леопарда. Гуго де Пейн, не издав ни единого звука, устремился в самую гущу схватки, налетев на латников подобно падающему с небес ястребу, давя их копытами своего коня и нанося удары мечом налево и направо, — по спинам, шеям и головам. Столь внезапный и страшный натиск заставил латников разбежаться, а раненому рыцарю немного прийти в себя.

— Куда вас задело? — крикнул ему де Пейн, зорко оглядываясь по сторонам и готовясь к нападению сгруппировавшихся латников, которых подгонял бритоголовый рыцарь, яростно размахивающий мечом.

— В плечо и в бок! — отозвался тот, перекладывая свой меч в левую, не раненную руку.

— Пустяки! — выразил свое мнение Гуго, надвигаясь на бритоголового и снова рассыпая еле собранный им строй латников. В это время на дороге уже показались его друзья, мчащиеся к месту боя. Их увидел и бритоголовый, еле уклонившись от удара де Пейна.

— Отходим! — крикнул он своим латникам. — В лес, быстро!

И все они, со скоростью зайцев, бросая по пути оружие, побежали к спасительным деревьям.

— Мы еще встретимся! — услышал Гуго яростный голос бритоголового рыцаря.

— А как же! — спокойно согласился он, останавливая рванувшегося к лесу Бизоля. — Хватит с них. Не полезем же мы за ними в барсучьи норы?

Затем он повернулся к раненому рыцарю, которому Грей Норфолк и Милан Гораджич останавливали кровь. Оруженосец стоял рядом, смотря на них с мольбою и страхом.

— Если они хотели с вами попрощаться, как уверяли, то очевидно — навсегда, — произнес Бизоль, слезая с лошади. — Почему, черт возьми, они на вас напали?

Раненый рыцарь переглянулся со своим оруженосцем.

— То давняя вражда наших отцов, — промолвил он, стискивая зубы от боли. — Наши владения находятся рядом, недалеко от Генуи. Но мое разорено, а семья перебита. Я — последний, кто стоит на пути Чекко Кавальканти.

— Этого барбоса со шрамом? — догадался Бизоль.

— Меня же зовут Виченцо Тропези. И мой друг и оруженосец — Алессандро Гварини, — представил он своего спутника.

— Который не носит оружия и не умеет обращаться с кинжалом, — добавил Гуго де Пейн.

— Просто он растерялся, — смутился Тропези. — А так как нам пришлось бежать налегке, то этот меч — единственное, что у меня сейчас есть.

— Ну и нравы у вас, в Италии, — заметил Роже де Мондидье. — Я-то думал, что вы только на мандолинах играете.

— Однако, нам следует вернуться в лагерь, — сказал Гуго де Пейн. — Я предложу вам одну чудодейственную мазь, которая очень помогла мне при подобных ранах.

— Дырки не опасные, — промолвил Милан Гораджич, закончив перевязку. — Опаснее то, что они вас рано или поздно найдут и зарежут. Как кур. Если только не спрячетесь в складках моей рясы.

— Или в Палестине, — произнес Гуго де Пейн. — Но об этом мы поговорим позже.

В это время, пущенная из леса стрела вонзилась в дерево возле головы Виченцо Тропези.

— Мерзавцы! — громовым басом выкрикнул Бизоль и рванулся к деревьям. За ним поспешили и другие рыцари, лишь Гуго де Пейн остался возле раненого итальянца и его оруженосца.

— Вряд ли в этой чаще удастся кого-то найти, — заметил он. — Мы же не будем терять время и отправимся в лагерь.

Гуго де Пейн внимательно посмотрел на молодых людей и добавил:

— Тем более, что и вам, и вашей юной спутнице требуется хороший отдых после пережитых потрясений.

Девушка, переодетая в мужское платье испуганно вскрикнула, а Виченцо Тропези отпрянул назад и на его бледных щеках вспыхнул румянец.

— Как… как вы догадались? — промолвил он, держась рукой за раненое плечо.

— Очень просто и еще там, в лагере. По тому, как она держится на лошади. Оруженосцы в ее возрасте владеют этим гораздо увереннее. И разве могут у юноши быть такие дивные глаза, длинные ресницы и столь пышные, вьющиеся волосы?

Девушка слегка покраснела, слушая его слова, а Виченцо взглянул на нее с нескрываемой любовью и нежностью.

— А теперь расскажите мне все-таки правду, — продолжил Гуго по дороге к лагерю. — От кого и от чего вы бежите?

— От наших врагов — моих и Алессандры, — ответил Виченцо. Гуго де Пейн помог раненому итальянцу и его спутнице взобраться на лошадей, поддерживая стремя.

— Бежать от врагов — не лучший способ избежать опасности, — произнес он, вскакивая в седло. — Итак, я слушаю…

Виченцо Тропези, помедлив немного, начал:

— Наши отцы — генуэзские дожи — действительно враждовали между собой, часто опустошая владения друг друга. Но между мной и Чекко Кавальканти пролегла пропасть еще и потому, что оба мы влюбились в одну девушку. Стоит ли пояснять, о ком идет речь?.. Но отец Алессандры, сеньор Гварини, встал на сторону ненавистника нашей семьи и пообещал, едва ей минует пятнадцать лет, выдать дочь за проклятого Чекко!

— Никогда я бы не стала его женой! — воскликнула девушка и глаза ее полыхнули гневом, а маленькая ручка легла на эфес кинжала. — Лучше смерть…

— Мы тайно встречались с Алессандрой, — продолжил Виченцо, взглянув на нее с тревогой. — Мне приходилось пробираться к ее вилле, ускользая от многочисленных засад из людей Гварини и Кавальканти, часто рискуя жизнью, потому что оба они обещали заколоть меня, если я появлюсь возле ее дома. Но в ее саду есть один грот, где мы встречались, когда во всем небе безраздельно господствовала луна, а стражники засыпали. Между тем, день свадьбы, назначенный сеньором Гварини приближался. К этому времени подоспело еще одно несчастье. Разоренный постоянными набегами Кавальканти, мой отец не выдержал и скончался, а поместье перешло во владение соседа. Я же, оклеветанный Чекко перед герцогом Генуи, был подвергнут изгнанию и вынужден был скрываться… Но я не мог покинуть город! — пылко воскликнул юноша. — Единственное, что меня удерживало в нем — моя любовь к Алессандре!

— Я бы последовала за тобой на край света, — ответила ему девушка, прикасаясь к нему рукой.

— Продолжайте, — напомнил Гуго де Пейн двум влюбленным, которые не могли оторвать взгляд друг от друга, словно забыв, что они не одни.

— Да, да, сейчас, — сказал Тропези. — Нам оставался один выход: бежать вместе. Все земные силы были против нас, но небесные — не позволили нам разлучиться! Воспользовавшись тем, что Кавальканти и Гварини уехали по делам из Генуи, я подкупил в ее доме служанку, и она тайно вывела Алессандру ко мне. В церкви Святого Лоренцо мы обручились. Священник — старый друг моего отца — помог нам в этом. В тот же день мы покинули город. Что было потом? Вернувшиеся Кавальканти и Гварини устроили за нами погоню, разослав по всем дорогам своих людей. Дальнейшее — вам известно.

— Грустная история, — промолвил Гуго де Пейн, выслушав молодого рыцаря. — Но у нее должен быть счастливый конец. Любовь не может завести в тупик. Выхода нет только у ненависти. Что же вы намерены предпринять дальше?

— Не знаю. Чекко Кавальканти не оставит нас в покое, — произнес Виченцо. — Но если бы он вышел со мной на честный поединок, я сумел бы его победить!

— Как вы посмотрите на то, если я предложу вам отправиться вместе со мной в Палестину? — промолвил Гуго де Пейн.

— Это было бы спасительным выходом для нас, — ответил Тропези, переглянувшись с девушкой. — Большая удача, что мы встретили именно вас на нашем пути!

— Значит, решено, — заключил Гуго де Пейн. Они подъехали к лагерю, где их встретили встревоженные Зегенгейм, Монбар и де Сетина.

— Все в порядке? — спросил Людвиг. — А где остальные?

— Охотятся на кроликов. Познакомьтесь — генуэзский дон Виченцо Тропези и… его оруженосец, — Гуго де Пейн поймал благодарный взгляд девушки. — К сожалению, я немного опоздал к месту схватки. Думаю, что раненый рыцарь и… его товарищ займут мой шатер, а вас, маркиз, я попрошу чуть потесниться в своем. Давненько хотел обсудить с вами вопрос о влиянии Марка Корнелия Фронтона на ораторское искусство Публия Квинта Сципиона Старшего, — и он легко спрыгнул с коня, улыбнувшись своим новым знакомым.

Так, Виченцо Тропези стал последним, девятым рыцарем, уходящим по дороге на Иерусалим вместе с мессиром Гуго де Пейном.

3

В усадьбе Милана Гораджича путешественники задержались на две недели, пока Виченцо Тропези окончательно не поправился, а сербский князь не привел свое полуразрушенное хозяйство в некоторый порядок. Его когда-то белокаменный, а ныне почерневший от времени дом стоял на вершине холма, откуда простирался вид на полноводную реку Сава, чье неторопливое стремление к Адриатическому морю напоминало натужную жизнь местных крестьян, венчающуюся выходом в Царствие Небесное. Родные Гораджича давно умерли, а управлял имением старый подслеповатый слуга, признавший хозяина лишь после долгих объяснений.

— Вы спрашиваете, почему я покинул это место? — сказал Милан за ужином, хотя никто из рыцарей и не думал ни о чем спрашивать. — А что бы я здесь делал, в моей любимой и несчастной Сербии? Заживо гнил, как этот старик? Зато я повидал весь мир, объездил все видимые и закрытые от людских взоров страны, поднимался на вершины вулканов и спускался в самые глубокие пещеры, был в плену у африканского племени людоедов, готовясь очутиться в желудке их вождя, и беседовал с буддийскими монахами в Гималаях, покуривая с ними опиум. Нет, мне выпала счастливая жизнь, и я сам сделал ее такой!

— Нам всем кажется, что мы лепим ее по своему желанию, но увы! — за всеми нашими поступками стоит неумолимый рок, — промолвил Гуго де Пейн. — Не впадите в чрезмерную гордыню, друг мой.

— И рад бы, да не могу. Мне порою хочется испытать все на свете: сразиться с целым войском или дикими львами, взлететь на луну, заглянуть в потусторонний мир или на худой конец пройтись по морскому дну… А вы говорите, почему я не сижу в своей усадьбе и не развожу дунайских баранов!

— Мы этого не говорили, — успокоил его Роже де Мондидье, подливая в кубки вино из большого кувшина. — А вот скажите лучше, чем вы не пришлись по вкусу африканскому вождю, который намеревался сделать из вас рагу на косточках?

— Джан спас меня. Когда мое тело привязали к огромному вертелу и начали разводить подо мной костер, он выскочил из дупла дерева, где прятался, и одним ударом пятки выбил вождю все зубы. А потом и остальным тоже. Естественно, лишившись жевательных принадлежностей, они отказались от жаркого, то есть меня. Я же, как вы понимаете, не настаивал на столь изысканном блюде. Бедняги, чем они теперь питаются?

— Забавно.

— Мне тоже хочется спросить вас кое о чем. Как вы лишились своего глаза?

Рыцари, слышавшие разные версии из уст Роже, зашевелились и заулыбались, поглядывая на одноглазого выдумщика. Лишь поправившийся Виченцо Тропези и сидевшая рядом с ним девушка-оруженосец с искренним вниманием и любопытством приготовились выслушать печальную историю.

— Случилось это во время землетрясения в Гвадалахаре, — начал Роже. — Я тоже люблю странствовать, и как-то раз судьба забросила меня в этот испанский город. Вам, конечно, приходилось там бывать, маркиз?

— Разумеется, — ответил де Сетина. — Только что-то я не припомню, чтобы когда-нибудь в нем было землетрясение. Если пару веков назад…

— Ну… это было такое… маленькое землетрясение, коснувшееся меня одного, — ответил, ни мало не смутившись Роже. — Как-то днем, во время полуденной жары, я брел по одной из улиц этого города: тут-то на меня и набросился разъяренный, взбесившийся бык, вонзив свой огромный рог в мой несчастный глаз. Естественно, земля ушла у меня из под ног, а солнце потемнело. Выхватив меч, я все же отрубил быку голову, хотя это уже было слабым утешением для меня и моего глаза. Так что, друзья мои, берегите глаза при встрече с рогатыми животными.

— Равно как и с рогатыми мужчинами, — подытожил Людвиг фон Зегенгейм. Гуго де Пейн взглянул на него и промолвил:

— Вы вправе судить об этом, поскольку весь рыцарский мир наслышан о том, как вы… сыграли с императором Генрихом IV в ту же игру, что и Парис с Менелаем.

— Парис похитил прекрасную Елену, я же спас Адельгейду от ее злодея-мужа, — спокойно ответил граф. — Но, увы, нам не суждено было прожить вместе долгую, счастливую жизнь. Ее убили на Руси.

При этих словах печаль в его глазах словно бы коснулась каждого из сидящих за столом. Тягостное молчание, длившееся довольно долго, было нарушено самим Людвигом. Он поднялся, и, попрощавшись с рыцарями, удалился в свои покои. Следом за ним, вскоре стали расходиться и остальные…

Через несколько дней отряд Гуго де Пейна покинул усадьбу Милана Гораджича, продолжая свой путь к Иерусалиму. Рыцари уже миновали Драч и добрались до Солуни, где пополнили свои запасы продовольствия. Здесь, на открывшейся крупной ярмарке, смешались языки и товары со всего света. Длинные улицы Солуни с утра до вечера были полны оживленной толпой. Сюда приезжали из всех средиземноморских стран и самых отдаленных мест: тут можно было встретить разноплеменных жителей Балкан, греков, варваров Скифии, итальянцев и испанцев, заальпийских кельтов, арабов и даже жителей далекой Индии и страны серов, откуда был родом маленький слуга Гораджича — Джан. Русские привозили сюда зерно, меха и икру, багдадцы продавали драгоценные шелковые ткани, византийцы — предметы утонченной роскоши, жители придунайского края — скот; и вся эта масса людей и животных наполняла город разноголосым шумом. Вообще, по мере приближения к Константинополю, все явственней ощущался дух и дыхание величественной Византии.

Выбравшись из Солуни, путешественники ускоренным маршем двигались к Редесто, останавливаясь на ночь возле населенных пунктов, где их встречали дружелюбно настроенные жители. Как-то раз к Гуго де Пейну подъехал Раймонд и таинственным голосом произнес:

— Мессир, я на пороге важного открытия!

— Какого же? — усмехнулся Гуго, взглянув на взволнованное лицо юноши. — Не обнаружил ли ты случаем в небе новую планету?

— Нет-нет, — махнул рукой Раймонд. — Оно касается этого странного парня, оруженосца сеньора Тропези!

— И что же в нем странного? — насторожился де Пейн.

— Ну… многое. Когда мы, оруженосцы, собираемся все вместе, он как бы сторонится нас, не участвует в наших играх, поединках, не ходит с нами купаться. К чему бы это?

— Может быть, он просто слабак и не умеет плавать?

— А на рынке в Солуни! — воскликнул Раймонд. — Когда все пошли в оружейные лавки, он почему-то бросился к различным украшениям, которые могут привлечь только женщин, но не мужчин! Я как-то стал высмеивать его, а он, вместо того, чтобы дать мне сдачи, покраснел, заплакал и спрятался в шатре своего господина.

— Действительно, странно, — покачал головой Гуго де Пейн.

— Мессир! — торжественно произнес Раймонд. — Я думаю, что он — это она. То есть девушка, переодетая в мужское платье.

— Бедный сеньор Виченцо! — улыбнулся де Пейн. — Он видно и не догадывается, кого взял в оруженосцы. Ты бы его предупредил, как бы беды не вышло.

— Вы изволите шутить, но я сам видел, как они целовались.

— Ты наблюдателен, чертенок. Но все же, советую тебе спросить Алессандра напрямую: девушка ли он? И посмотрим, что он тебе ответит. Не получить бы тебе пару затрещин.

Смущенный и раздосадованный Раймонд, не найдя поддержки у своего господина, отъехал в сторону, а Гуго де Пейн решил переговорить при случае с Виченцо Тропези о том тайном, что рано или поздно становится явным.

Наконец, наступил день, когда путешественники вышли на древнюю Эгнатиеву дорогу, которая вела прямиком к Константинополю. Но, по мере продвижения по ней, Гуго де Пейна одолевали все большие сомнения. Заброшенные каменоломни, высокие холмы, заросли кустарника вдоль дороги представляли удобное место для засады, если бы кто-то вздумал уничтожить их растянувшийся отряд. Именно на этом пути когда-то попал в окружение сам Годфруа Буйонский, а ведь его войско было куда как многочисленнее! Но и ему пришлось защищаться несколько недель, прежде чем он не принял условия Алексея Комнина — вассальские по своей сути.

А вечером того же дня произошло явление, которое наблюдали сотни тысяч людей и о котором рассказывали потом долгие годы своим детям и внукам. Те же, кто в это время почивал или не удосужился взглянуть на небеса, дивились словам первых и кляли себя за собственную оплошность. Это явление было столь необычно, волнующе и тревожно, что вызвало у многих священный трепет, сопоставимый с восторженным ужасом. И хотя длилось оно всего несколько мгновений, но каждому, кто его видел, несло знак его собственной судьбы. А произошло следующее.

Девять рыцарей в посверкивающих в бледном свете луны латах, покачиваясь в походных седлах на иберийских лошадях, медленно двигались по древней Эгнатиевой дороге. На древке копья первого из них было укреплено знамя с горящим даже ночью красным шелком креста. Под открытым забралом шлема лицо его, словно высеченное из белого мрамора, было сумрачно и напряжено. Но оно было прекрасно какой-то неземной отрешенностью, знанием собственной судьбы, как и лица других рыцарей, следовавших за ним. В предгрозовом небе, за тяжелыми тучами прятались редкие звезды. И вдруг — словно миллиарды скрывшихся звезд — в одно мгновение высыпали на небо, рассеяв сгустившуюся тьму. Но они не застыли неподвижно, как бывает всегда: они смещались, двигались, сталкивались друг с другом, высекая искры, мчась по безграничному пространству, исчезая или падая на землю. Все вокруг было исчерчено этим сумасшедшим звездопадом — зигзагообразной войной звезд. И длилось это ровно столько, сколько хватило бы человеку времени родиться, или чтобы умереть. Но вот — по чьему-то мановению безумный рой замер, словно бы сам напуганный своей необузданной внезапной свободой. Казалось, нависший над землей хаос, готов обрушиться и придавить под собой все живое. Еще мгновение — и картина в небе стала меняться. Теперь звезды, подгоняемые неведомым ветром, начали группироваться друг с другом, соединяться, образуя целые массивы, монолиты звезд. Они поглощали, поедали более слабых, и их становилось все меньше и меньше, но они все росли и росли. Несколько материков звезд осталось в небе: и счетом их было ровно девять. Три раза они гасли и трижды загорались снова. А затем — исчезли совсем. Лишь одинокая луна продолжала бледно светить, словно насмешливо предлагая разрешить неразрешимую загадку. А все такая же тишина стояла вокруг замеревших на Эгнатиевой дороге путников.

Не скоро они пришли в себя, пораженные этим небесным явлением. Обернувшись, Гуго де Пейн увидел своих неподвижных, растерянных товарищей. И он поразился, насколько преобразились, словно опаленные священным огнем, их лица: и Бизоля де Сент-Омера, и Роже де Мондидье, и Людвига фон Зегенгейма, и Хуана де Сетина, и Андре де Монбара, и Грея Норфолка, и Милана Гораджича, и Виченцо Тропези. Что же это было? Мираж, затмение, игра природы или посланный Властителем людских судеб знак? Для них или для всего человечества? Никто не мог промолвить ни слова, и сам Гуго де Пейн молчал, размышляя над тем, что открылось им в эти мгновения. Рыцари ждали его решения, готовые последовать за ним, куда он укажет.

— Андре, вы наиболее склонны к толкованию различных загадочных явлений, — сказал наконец Гуго де Пейн. — Что вы думаете по поводу этого чуда, свидетелями которого мы все были?

— Трудно сразу судить об этом, — произнес обычно молчащий Монбар. — И может быть, никто и никогда не постигнет разумом эту пляску звезд — в чем был ее смысл? Но я обратил внимание на то, что девять звездных скоплений зажигались и гасли три раза. Девятьсот девяносто девять — вот что приходит на ум прежде всего, вот что должны были мы осознать. Но эта цифра видится и по другому. Для тех кто живет не по божеским законам, а по наущению дьявола. Кто перевернут, как обезьяна. Тогда эта цифра — шестьсот шестьдесят шесть. А это, как сказано в Евангелии — число грядущего зверя. Вот все, что я хотел сказать. Дальнейшее — просветит только будущее.

После его слов наступило еще более гнетущее и тяжелое молчание, лишь Роже де Мондидье негромко выругался, тотчас же перекрестившись.

— Мы поворачиваем, — промолвил наконец Гуго де Пейн, трогая коня. — Возвращаемся к началу Эгнатиевой дороги, где она делает развилку на Адрианополь. И оттуда — по торговому пути — в столицу Византии.

Через полчаса, развернувшийся караван направился в обратную сторону. Те же, кто поджидал отряд Гуго де Пейна в трех лье отсюда, бесцельно провели в тщательно подготовленной засаде еще несколько недель… Лишь убедившись, что рыцари не появятся, они ликвидировали место стоянки и рассредоточились по заранее разработанному в Нарбонне плану. Зато вторая засада, поджидавшая группу Робера де Фабро на торговом пути из Адрианополя, выполнила поставленную перед ними Старцами задачу сполна.

Место гибели лагеря Робера де Фабро случайно обнаружил Раймонд, заинтересовавшийся кружившимся над опушкой леса вороньем. На его зов поспешили рыцари. Зрелище, представшее их глазам, было ужасно. Между потухших костров и поваленных шатров лежали изрубленные воины и их слуги. Всего в количестве двадцати человек. Голова одного из рыцарей была полностью обожжена. Лишь по фамильному гербу на щите Бизоль де Сент-Омер узнал его имя.

— Я бился с ним на королевском турнире в Труа, — тихо произнес Бизоль. — Это барон Робер де Фабро. Какая страшная трагедия здесь произошла?..

— На дороге в Иерусалим случается всякое, — ответил Людвиг фон Зегенгейм. — Очевидно, на них напали врасплох, ночью.

— Не иначе, — согласился Бизоль. — В честном поединке барона было невозможно победить. Я сам тому свидетель.

— Если на них напали грабители, то почему они не унесли доспехи, оружие и другие ценные вещи? — спросил маркиз де Сетина.

— Значит, причина была в другом, — произнес Гуго де Пейн. — Тела необходимо предать земле. Пусть этим займутся без промедления.

Через несколько часов, совершив обряд погребения, рыцари и их слуги тронулись в путь. А к вечеру следующего дня впереди показались огни Константинополя.

 

Глава IX. ВЕЧЕР В ВИЗАНТИИ

1

Ранним утром Гуго де Пейн со своими товарищами вступил в Константинополь. Это был, пожалуй, единственный великий город христианской Европы, не знавший себе равных по великолепию и переживающий свой золотой век. Никогда еще Константинополь не был в руках завоевателей, никогда варварские вожди не занимали места византийских императоров, которые считались законными наследниками и преемниками римских цезарей, хотя василевсы на троне сменялись довольно часто, порою сбрасываемые с него восставшей чернью. Ныне в Византии правил Алексей I Комнин, основавший свою династию более тридцати лет назад и спасший Константинополь от вторжения турок-сельджуков. Судьба империи висела тогда на волоске. С запада ей угрожали норманны, бурлило болгарское царство, сельджуки вторглись в Малую Азию, захватили Иконию и нанесли византийцам сокрушительное поражение при Манцикерте, где в руки мусульман попал даже сам император Роман Диоген. И когда Алексей Комнин овладел троном, то совершил, казалось бы, невозможное. Он нанес поражение норманнам, когда те сделали попытку завоевать восточное побережье Адриатического моря и навязал Боэмунду Тарентскому унизительный мир; он остановил в Азии продвижение турок-сельджуков; а когда в Константинополе появились рыцари Годфруа Буйонского, жаждавшие освобождения Иерусалима, то сумел заставить их признать свою власть и благодаря их победам над сельджуками смог отвоевать и вернуть Византии Малую Азию. Это был поистине выдающийся император. Полководец, дипломат, умелый администратор, тонкий богослов и храбрый воин, изящный, привлекательный мужчина в свои шестьдесят лет, с одинаковым пылом отдававшийся науке и кутежам, соединивший в себе рыцарские качества Запада с традиционным византийским умом, чьи романтические приключения вызывали в народе любовь и поклонение. Впрочем, такую же любовь и поклонение вызывала и его красавица-дочь, принцесса Анна, вернувшаяся домой из своих путешествий по Европе за месяц до вступления в столицу империи Гуго де Пейна.

Рыцари, разместившись в приезжей гостинице при Студийском монастыре, пошли осматривать город, восхищаясь его пышностью, богатством и великолепием. Бывавшие здесь прежде, Андре де Монбар, Людвиг фон Зегенгейм, Роже де Мондидье и Милан Гораджич были как бы поводырями в этом царстве царств. Не верилось, что в мире действительно существует такой сказочный город, опоясанный со всех сторон стенами и высокими башнями, с удивительными дворцами и зданиями с мраморными колоннами, с галереями длинных портиков, с величественными церквами — а их было столько, что казалось они могут поднять весь город к небесам. Говорили, что в Константинополе сосредоточены две трети благосостояния мира, а одна треть рассеяна по всему свету. И это походило на правду. По крайней мере, предметами самой утонченной роскоши Византия снабжала весь мир. А что сказать о прекрасных пурпурных тканях, отличающихся особым блеском красок, секрет производства которых Византия ревностно охраняла; о миниатюрах, украшавших знаменитые рукописи, о тонко выточенных изделиях из слоновой кости, бронзе, оправленной в серебро, об эмали переливающихся оттенков, о драгоценных камнях, ограненных золотом! А изобилие лучших произведений греческих ваятелей, захваченных еще императором Константином и увезенном в основанный им город! А многочисленные соборы и венец искусства — великий храм Святой Софии, который был так прекрасен, что по словам самих византийцев, говоря о нем, нельзя больше говорить ни о чем другом! А драгоценные реликвии, рукописи, книги, иконы, которые попросту не имели цены! А блеск императорских дворцов, и самого главного из них — Влахернского, с разнообразием построек, красотою окружающих садов, мозаикой и живописью, украшавшими помещения! Всем этим Константинополь привлекал к себе всеобщее внимание, весь мир грезил о нем, как о городе чудес, окруженном золотым сиянием; о нем мечтали в туманах Скандинавии, на берегах русских рек, которыми северные искатели приключений спускались к несравненному Царьграду; о нем думали в замках далекой Франции; грезили в венецианских дворцах; сюда стремились из Беотии и Пелопоннеса, Сирии и Египта, Финикии и Армении, Нубии и Тавриды, — со всех концов света. Ехали за товаром, за знаниями, за удачей. И всем было известно, что Империи обеспечена защита свыше, что Константинополь является богохранимым городом, вторым Римом, а богоматерь — его признанная покровительница. И когда в период опасности Влахернская икона выносилась к городским укреплениям, то она воодушевляла воинов и обращала неприятеля в бегство…

Бродя по городу, рыцари дивились обилию товаров, выставленных местными ремесленниками и приезжими купцами. Что там ярмарка в Солуне, где они побывали совсем недавно, по сравнению с Константинополем! Именно здесь начинались и заканчивались все торговые пути, одни из которых пролегали по рекам Фракии и Македонии, достигавшие долин Дуная, а далее — Венгрии и центральной Европы; другие — тянулись к Адриатическому морю, Франции и всего Запада; а к Черному морю примыкали пути, соединяющие южную часть Руси с гаванями Крыма, с древней Колхидой, с Трапезундом, Кавказом, с оазисами Туркестана и всей Средней Азии; караванные дороги шли из Сирии, а далее — Персия, Дальний Восток, Цейлон, Индия, Китай; бойко поступали товары и из Эфиопии, Египта, Средней Африки. Было чему поразиться на рынках и ярмарках Константинополя, главное скопление которых находилось в долине реки Вардар, где вырастал целый городок из дерева и полотна, длинные улицы которого и днем и ночью были полны оживленной толпой местных жителей и иностранцев всех мастей и цветов. Это был грандиозный торговый центр, подобного которому история еще не знала! Направившись сюда, рыцари довольно скоро потерялись в толпе, разбрелись в разные стороны, растворились в многоязычном хоре. Гуго де Пейн остался со своим другом Бизолем, Раймондом и парой слуг, которых нагрузили купленными товарами и отправили в гостиницу.

— Надо отсюда как-то выбираться, — сказал де Пейн. — Все-таки, ярмарки — не для меня. Почему-то начинают болеть зубы.

— А у меня отчего-то чешутся кулаки, — произнес Бизоль. — Куда отправимся теперь?

— А к императору, — небрежно отозвался Гуго. — Что-то давненько я к нему не заглядывал…

— Пошли! — согласился Бизоль, пожимая могучими плечами. — Говорят, он вполне приличный человек.

И рыцари, расспросив дорогу к Влахернскому дворцу, с трудом выбрались из гигантского скопления торговых рядов. Они вышли на площадь Константина, в центре которой возвышалась высокая бронзовая колонна, увенчанная золотой статуей, державшей в руке фигуру Нике. Разумеется, попасть во дворец к императору было не так просто. Но Гуго де Пейна интересовал не столько Алексей Комнин, сколько его дочь, принцесса Анна. Хотя он рассчитывал получить аудиенцию и у императора, так как понимал всю важность для его замыслов поддержки столь мощного, ближайшего союзника Иерусалима, даже при всем негативном отношении Рима к Византии. В свое время Алексей Комнин сумел искусной и хитрой дипломатией привлечь рыцарство Европы, если уж и не на свою сторону, то по крайней мере, использовать их в своих целях. Почему же влияние православной Византии не может послужить делу возвеличивания католической церкви в Палестине? Создать католический Орден, где одна рука будет православной? Недаром говорится; что не ведает левая рука что творит правая… Это был смелый, но опасный ход, придуманный аббатом Сито, и о нем пока даже не догадывались в Ватикане. Папа Пасхалий II был бы наверняка против столь безрассудной попытки, могущей скомпрометировать все дело. Но в замыслы клюнийского приора были посвящены лишь несколько человек, и среди них — Гуго де Пейн.

Эллинский дух Византии всегда соперничал с римско-латинской непримиримостью. Религиозный раскол, начавшийся еще более семи веков назад, достиг высшей стадии. Но планы Алексея Комнина были широки и грандиозны. Его предшественниками были совершены во внешней политике непростительные ошибки, и прежде всего — разрыв с Римом, потеря Италии и восстановление Карлом Великим Римской империи, отбросившими Византию на восток. Теперь же, когда его империя вновь стала процветать, набирать военную мощь и отвоевывать территории, можно было подумать и о большем. За последние сто тридцать лет границы империи в Азии отодвинулись от Галиса до Евфрата и Тигра, была завоевана северная Сирия, создано вассальное королевство в Иерусалиме, отвоеван Крит в восточном Средиземноморье, разрушено и потоплено в крови болгарское царство. Теперь она простиралась от Дуная до Антиохии и Сирии, от присоединенной Армении до отвоеванной южной Италии; вокруг империи группировались славянские и кавказские государства, а Русь почти целиком вошла в сферу влияния Византии, после обращения ее в христианство. Но этого, как считал Алексей Комнин, было недостаточно. Едва придя к власти, он ощутил тяжесть окончательного разрыва православной церкви с Римом. Вновь на западе угрожали норманны, а на востоке — турки-сельджуки, да и карликовые Палестинские королевства, заполненные пришлыми из Европы рыцарями, были по-своему независимы, и в любой момент по приказу из Рима могли повернуть копья в его сторону. Поэтому Алексей Комнин, как искусный дипломат, искал союзников и среди турок, чтобы угомонить Иерусалимского короля Бодуэна, и среди персов-ассасинов, чтобы натравить их на сельджуков, и среди католического рыцарства Палестины, чтобы столкнуть их еще сильнее с ассасинами. И очевидно, идея, разработанная в Клюни аббатом Сито, и с которой направлялся сейчас Гуго де Пейн к Влахернскому дворцу, нашла бы понимание и место в долгосрочных замыслах императора Алексея Комнина. А замыслы эти были таковы, чтобы восстановить древнюю Римскую империю в ее исторических границах, когда все Средиземное море являлось как бы внутренним озером великого государства.

Пожилой, но выглядевший моложаво человек с загорелым, умным лицом, сидя в императорских покоях западного крыла Влахернского дворца, размышлял об этом и о многом другом, бегло проглядывая списки прибывших в Константинополь знатных гостей, поданных ему эпархом города, когда взгляд его наткнулся на имя Гуго де Пейна.

— Да-да, — пробормотал он, — кажется о нем мне рассказывали Алансон и Анна, об этом рыцаре, отличившимся в Труа. Но что он здесь делает?

Алексей Комнин длинным, отполированным ногтем подчеркнул это имя в списке.

— Поинтересуйтесь этим человеком, — обратился он к эпарху.

Полчаса спустя, протоспафарий дворца принес ему другой список — тех лиц, которые испрашивали у императора аудиенции. И вновь взгляд Алексея Комнина сделал остановку на имени Гуго де Пейна.

— Через три дня, — коротко сказал он протоспафарию, указывая на отмеченное имя. Потом он подошел к окну и попросил позвать к себе свою дочь, которой доверял больше всех из окружавших его людей.

2

Два дня, прожитых в Константинополе, стоят двух месяцев, проведенных в любом другом городе. За эти сутки рыцари, стряхнув с себя дорожную пыль и тяготы длинного путешествия, омылись в щедрых волнах эллинской радости жизни, свежести чувств и восприятия мира. Так пограничное состояние души способствует ее прозрению и разрыву, так, наверное, существование человека на границе Востока и Запада неуклонно ведет его к вечному движению вперед и назад, исключающему покой.

Людвиг фон Зегенгейм, встретив знакомых рыцарей — участников похода Годфруа Буйонского на Иерусалим, проводил с ними время в таверне Золотого Рога, вспоминая минувшие дни и схватки с сарацинами. В другой таверне, неподалеку от первой, гулял с друзьями-сербами Милан Гораджич, и оттуда часто доносились веселые славянские песни, перебиваемые тевтонскими маршами. В конце концов, обе компании объединились, но на первых порах чуть не передрались, и только вмешательство Людвига и Милана успокоило воинов. Примирила их выкаченная прямо на пристань бочка доброго рейнского вина.

Виченцо Тропези и Алессандра Гварини ушли в венецианский квартал, который необычайно вырос со времен воцарения Алексея Комнина. Теперь в Константинополе насчитывалось около 16 тысяч итальянцев, расселившихся на берегу Золотого Рога и пользующихся особым покровительством императора. Они были освобождены от многих таможенных пошлин, причем местное население смотрело на них не как на иностранцев, а как на урожденных греков. Особые привилегии сослужили им плохую службу: пройдет несколько десятков лет, и их алчность, надменность и дерзость вызовет ненависть у византийцев, а наследник Алексея Комнина — Мануил совершит, наверное, первый акт репатриации в истории: велит арестовать поголовно всех венецианцев и отправить их в отдаленный, труднодоступный для проживания район в горах. Пока же Виченцо и его прелестная супруга, все еще одетая в мужское платье (хотя ей страсть как хотелось облачиться в изящные и легкие византийские одежды, примерить далматику, тунику или мягкие пурпурные башмачки), находили среди соотечественников радушный прием. Но чаще, они исчезали в парках или садах Константинополя, чтобы остаться наедине друг с другом. Они еще не знали, что минувшим вечером в город через западные ворота въехал их смертельный враг — Чекко Кавальканти с двадцатью латниками…

Роже де Мондидье нашел себе убежище в игорном доме, которых было чрезвычайно много на окраине Константинополя. С утра до вечера он просиживал за столом, бросая кости и набивая себе карманы выигранными перперами и бизантами. Вечерами он возвращался в гостинцу, покачиваясь под тяжестью монет, но счастливый, как никогда. Деньги сыпались у него отовсюду, вроде бы даже и из пустой глазницы. Зато в другой сиял веселый и радостный глаз.

— Как-нибудь ночью тебя заколют, — предупредил его Бизоль де Сент-Омер. — Что я тогда скажу твоей Жанетте?

— Что я жил честно и умер, как герой, — отозвался Роже, высыпая деньги в общую казну, которой заведовал Андре де Монбар.

— Герой — глаз с дырой, — проворчал в его сторону будущий свояк.

Сам Бизоль побывал на маневрах византийской кавалерии за стенами Константинополя. Для человека, понимающего в том толк, зрелище было удивительное. Командовал учениями сам император Алексей Комнин, которому помогали эпарх города и военный логофет. Десятки тысяч людей высыпали к долине Бруса, чтобы поглазеть, как тяжелые, хорошо вооруженные всадники и пешие трапезиты штурмуют деревянную крепость, построенную и защищаемую моряками константинопольского флота. Всего в маневрах участвовало более пяти тысяч человек, причем несколько полков, гетерий, состояли исключительно из наемников: русских, итальянцев, англосаксов, скандинавов, немцев. Да и сам военный логофет был по происхождению армянином. Моряки храбро защищались и делали дерзкие вылазки, разрушая линейный строй кавалерии, но все же, с помощью осадных машин, трапезиты пробили несколько брешей в стенах крепости, куда первым хлынул иностранный полк франков. Довольный земляками, Бизоль де Сент-Омер бурными криками выразил свой восторг, хлопнув по плечу соседа, отчего тот повалился на землю, очнувшись лишь после окончания маневров.

Маркиз Хуан де Сетина нашел себе другое занятие. Он посетил Константинопольский университет, где с удовольствием прослушал блестящую, полную наблюдательности, остроумия и тонкой психологии лекцию византийского профессора и писателя Пселла о произведениях Лукиана. На курсы Пселла, наставника Анны Комнин, набивалось столько народа: и студентов, и просто любопытствующих, что между ними не прошмыгнула бы и мышка, а когда они начинали хохотать над какой-нибудь остроумной репликой лектора, то служители университета опасались, как бы крыша не рухнула им на головы. Просмотрев программу занятий, маркиз поразился списку изучаемых авторов: здесь был и Платон, и Аристотель, и Плутарх, и Гомер, и Геродот, и все философы, историки, трагики, ораторы, поэты древности! И все же основной упор делался на греческую литературу, которая в большом количестве хранилась во многих библиотеках Константинополя. В некоторые из них маркиз успел заглянуть, не пройдя также и мимо Магнаврской высшей школы, где преподавался даже такой предмет, как «Ораторское искусство хвалебных и надгробных речей».

А Гуго де Пейн и граф Норфолк предпочли прогулки по Константинополю. Более всего их привлекала архитектура города, живопись, иконография в церквах и монастырях. Храм святой Софии явился им настоящим чудом, — творением, изумительным по смелости замысла и мастерству выполнения: с высоким куполом, великолепной расстановкой колонн, роскошными канителями, пышными украшениями стен, покрытых разноцветной мозаикой, мрамором, заполняющими своды, абсиду и сам купол. Поразила и большая церковь святых Апостолов, построенная в форме креста, внутри которой вызывали поклонение живописные иконы, исполненные живым чувством и гармонией красок.

— И автор их неизвестен! — произнес Грей Норфолк, любуясь иконами.

— Так и должно быть в настоящем творении, — добавил Гуго де Пейн. — Потому что творец всего сущего на земле — один.

Они вышли из базилики, направляясь к бухте Золотого Рога.

— Поверьте, граф, — продолжил разговор де Пейн. — Восхищаясь византийским искусством, я глубоко скорблю о том расколе, который произошел между Римом и Константинополем. Согласитесь, что Византия, по своему уровню культуры, а может быть, и по духовному уровню намного опережает все иные страны.

— Конечно, — отозвался граф Норфолк.

— И все же, она обречена. Византия не устоит против Запада, против его ненасытности и жажды выпить все, что его окружает.

— Да и Восток в том поможет. Нельзя сидеть на двух стульях.

— Можно. Если эти стулья скреплены стержнем, имя которому — неистребимая сила духа. Но, когда Византия падет, Запад от этого ничего не выиграет. По законам Троицы будет еще третий Рим. Где — я не знаю. Но он будет стоять вечно.

Сказав это, Гуго де Пейн задумался, устремив взгляд серых, льдистых глаз на неспокойно вздымающиеся волны Босфора. Неожиданно он осознал, что и сам является одним из рычагов, призванных разрушить этот прекрасный город, и не только город: тот стержень, о котором он только что говорил, саму идею и дух православия. Нахмурившись, Гуго де Пейн погрузился в тяжелые размышления. Очнулся он от доносившихся из ближней таверны песен.

— Узнаю голоса наших друзей, Милана и Людвига, — произнес он молчаливо стоявшему рядом графу. — Пойдемте отсюда — не будем их смущать нашими унылыми лицами.

На обратном пути к гостинице им неожиданно встретилась процессия, во главе которой шел хорошо знакомый им по Труа, брат Людовика IV, Ренэ Алансон. Хотя и не испытывая особой приязни друг к другу, рыцари почтительно раскланялись.

— Рад снова видеть вас, — кисло улыбнулся Алансон.

— Наши чувства взаимны, — отозвался де Пейн.

— Путешествуете? — полюбопытствовал посол Франции.

— Просто гуляю.

— Далеко же вас занесло от Труа. Не затянулась ли прогулка?

— Дороги не выбирают.

— Может быть, вас притягивает здесь какой-то магнит?

— Очень может быть.

— Тогда ваши усилия напрасны.

— Как сказать.

Оба они знали о ком идет речь, потому что любили одну и ту же женщину. Гуго де Пейн слегка побледнел, а Алансон побагровел от злости. Он хотел сказать что-то резкое, но сдержался.

— Еще увидимся! — произнес он.

— С вашего позволения! — и рыцари отправились прямиком к гостинице. А Алансон долго, с ненавистью смотрел им вслед.

Андре де Монбар был единственным из всех девяти рыцарей, который занимался практическим делом. По поручению Гуго де Пейна он подготавливал все необходимое для переправы на пароме через пролив. Следовало договориться с различными чиновниками, администрацией порта, получить разрешение эпарха города, забронировать на пароме места для людей, лошадей и поклажи, заготовить пропитание в дорогу. Лучше Монбара с этой задачей не справился бы никто. Как практичный человек и казначей, он знал, сколько, когда и кому давать перперов, на кого прикрикнуть, кого уговорить, а кому и дать в зубы. Особенно трудно было пробиться к эпарху, управляющему столицей Византии. Но и здесь Монбар сумел отличиться: уже на третий день он выходил из его приемной с разрешением на отплытие. Тут он и столкнулся с бароном Филиппом де Комбефизом, которого знал по Труа, и который уже три недели торчал в Константинополе, сталкиваясь с невозмутимостью византийской бюрократии. Корабль Комбефиза, на котором он прибыл из Бари, нуждался в длительном ремонте, а в местах на пароме ему постоянно отказывали.

— Начните с самого мелкого чиновника, — посоветовал ему Андре де Монбар. — И так, по ступенькам, поднимаясь по лестнице, вы дойдете до морского логофета, эпарха или самого императора.

— А не проще ли отрубить им всем уши? — проворчал барон.

— Нет, не проще. Ушей много, а карман у всех один, — и, попрощавшись, Монбар отправился в порт.

Вечером в гостинице за длинным столом собрались все рыцари и их оруженосцы. Хозяин подавал на стол ужин, а Роже де Мондидье, выигравший вновь кучу монет, пополнил ими похудевшую казну Монбара.

— Один сорит деньгами, другой их добывает в поте лица своего, — проворчал игрок, высыпая перперы в холщовый мешок.

— Но зато через неделю паром будет готов и мы сможем отплыть к Никомидии, — возразил Андре де Монбар. — А вот один мой знакомый, барон де Комбефиз, проторчит здесь еще не меньше пары месяцев.

— Граф! — обратился Гуго де Пейн к Людвигу фон Зегенгейму. — В дальнейшем мы полагаемся на ваше знание местности.

— Я тоже бывал в Палестине, — сказал Милан Гораджич. — Предлагаю двигаться на Смирну и Эфес.

— Но тогда нам придется пересекать пустынную и безводную землю между Никеей и Смирной, — возразил Зегенгейм. — Гораздо удобнее маршрут на Иконию.

— А почему бы не пойти к армянскому городу Марату? — сказал вдруг Роже де Мондидье. — Вы забыли, что я тоже не новичок в этих краях. А оттуда, минуя Коксон, перейти горы Антитавра и спуститься к Эдессе.

— Давайте обсудим это после ужина, — предложил Гуго де Пейн. — Поскольку, как говорит мой друг Бизоль, голос голодного желудка затмевает голос разума.

В это время оруженосец Виченцо Тропези испуганно вскрикнул, притянув к себе всеобщее внимание.

— Простите, — сказала Алессандра Гварини. — Но мне показалось… что там, за окном — лицо этого человека… Чекко Кавальканти!

Виченцо вскочил со скамьи и схватился за меч.

— Пусть только попробует сюда сунуться! — успокоил его Гуго де Пейн. — Не настолько же он глуп, чтобы идти навстречу собственной смерти. Но если это был действительно он, то я запрещаю вам до отплытия покидать гостиницу. Здесь вы в безопасности, чего не могу сказать об улицах Константинополя.

— Конечно! — согласились остальные.

Виченцо Тропези сел на место и положил ладонь на руку девушки.

— И, кстати, — продолжил Гуго де Пейн. — Вы как хотите, но я больше не в силах скрывать то, что, пожалуй, давно всем известно. Поэтому предлагаю выпить за вашу прекрасную супругу!

Рыцари и оруженосцы заулыбались, поднимая вверх наполненные вином кубки и громкими возгласами приветствуя счастливую пару, смущенную столь неожиданным поворотом событий.

— Хоть у меня и один глаз, но я давно разобрался, что это девушка! — воскликнул Роже де Мондидье.

— А для меня, как самого пожилого из вас, это никогда не было секретом! — сказал маркиз де Сетина. — Пью за вас, прелестное дитя!

— Я догадался в Константинополе.

— А я — на Эгнатиевой дороге, — заговорили другие рыцари.

И только Бизоль де Сент-Омер, держа в руке кубок, изумленно таращил глаза, ничего не понимая.

— Черт возьми! — воскликнул он наконец. — Так вы — девушка? Вот ведь сюрприз! Как же я-то так оплошал…

— Ничего, ничего, — стали утешать его рыцари. — Просто тебя больше всего интересуют лошади и оружие… И бараньи ноги… В следующий раз будешь внимательнее…

— Зато вы самый большой, добрый и славный! — мило улыбнулась ему сама Алессандра, и, готовый обидеться Бизоль, тотчас же оттаял.

— А, ерунда! — сказал он, махнув рукой. — По мне, будь вы хоть чернобурым горностаем, главное, что Тропези сделал прекрасный выбор, взяв вас в супруги!

И все рыцари и оруженосцы, поднявшись со скамей и взметнув кубки, еще раз поздравили белокурую, зардевшуюся и бесконечно счастливую Алессандру. Теперь все внимание, во время ставшего вдруг праздничным ужина, было уделено молодой паре, и оживление за столом не утихало. Но в разгар этого веселья в гостиницу незаметно вошел высокий человек, закутанный в темный плащ и направился прямо к Гуго дё Пейну.

— Мессир! — сказал он, склоняясь перед рыцарем. — Можете ли вы уделить мне минуту внимания наедине?

Гуго де Пейн внимательно посмотрел на него, поднялся и отошел от стола.

— Я пришел передать вам, что вас желает видеть один человек самых благородных кровей, встреча с которым представляет для вас интерес, — произнес незнакомец.

— И имя его вы держите в тайне? — уточнил де Пейн.

— Да, мессир. Если вы согласны немедленно отправиться за мной, то я подожду вас на улице, — ответил посланец. И добавил: — Но вы должны быть один и без оружия.

Гуго де Пейн кивнул головой и подошел к столу. Он отстегнул свой меч и передал его Раймонду. В это время около него встал Людвиг фон Зегенгейм и слегка тронул за локоть.

— Я был неподалеку и все слышал, — сказал он. — Друг мой, вы не должны идти с этим человеком. Это ловушка.

— Сомневаюсь, — ответил Гуго.

— Я знаю, что вас не отговорить, но возьмите по крайней мере мой кинжал. Этот стилет не раз спасал мне жизнь, — и граф протянул де Пейну небольшой, обоюдоострый клинок.

— Спасибо, — немного колеблясь, поблагодарил его де Пейн. Он спрятал кинжал за поясом под плащом и, не привлекая внимания веселящихся за столом людей, скользнул к двери.

3

Гуго де Пейн шел за незнакомцем в темном плаще, а улицы в этот вечерний час были пустынны и молчаливы; лишь кое-где в окнах домов горели огни, да звезды на небе, выстроившись в привычный порядок, холодным светом освещали их путь. После той безумной небесной пляски, они вновь были приведены в повиновение, точно сорвавшиеся с цепи звери — гончие псы, львы, медведицы, скорпионы. Но если бы вся эта свора ринулась вниз, на людей? И начала рвать, кусать, жалить — и правых, и виноватых, не разбирая, где отягощенные злом, а где невинные агнцы? Потому что не бывает ни тех, ни других, когда приходит Зверь. Все становятся виноватыми поровну, и никому не будет спасения. Придет ли это время, о котором были предупреждены люди в летнюю ночь тысяча сто одиннадцатого года?

Незнакомец сворачивал то на одну улицу, то на другую, шел переулками и проходными дворами, словно стараясь запутать следы и сбить рыцаря с ориентира. Три раза рука Гуго де Пейна ложилась на прохладную рукоять кинжала под плащом, когда впереди показывались подозрительные группы людей, и трижды опасность оказывалась ложной. Наконец, незнакомец подошел к стоящему особняком дому, который окружал высокий забор из металлических решеток. Калитка открылась после того, как незнакомец постучал в нее особым способом и произнес особое слово.

— Прошу вас, — сказал он де Пейну, пропуская его вперед.

Войдя в сад, Гуго с удивлением не обнаружил никого, кто мог бы открыть калитку, ни единой живой души, словно между абрикосовых деревьев, источающих пьянящий аромат, витал невидимый дух, прислуживающий хозяину дома.

— Здесь я расстанусь с вами, — негромко произнес незнакомец, почтительно склоняясь перед рыцарем. — Пройдите по дорожке к дому, откройте дверь и поднимитесь по мраморной лестнице на второй этаж. Там вы увидите освещенные покои, где вас будут ждать, — и с этими словами провожатый повернулся и тотчас исчез в тени деревьев.

«Если это ловушка, — подумал Гуго де Пейн, нахмурившись, — то уж больно вычурно задумана, типично в византийском стиле.» Тем не менее, он выполнил все указания своего проводника: подошел к дому, который вблизи выглядел настоящим дворцом с изящными колоннами и лепным сводом, толкнул тяжелую дверь, впустившую его в парадную, слабо освещенную залу и поднялся по лестнице. Вокруг стояла мертвая тишина: ни звука, ни шороха не доносилось ниоткуда. Дом казался совершенно пустым. И в тоже время, в нем ощущалось какое-то тепло, словно источавший его человек присутствовал где-то рядом и даже наблюдал за ним. На втором этаже находились три комнаты, дверь в одну из них была отворена и внутри горел свет. Рыцарь направился туда и переступил порог этой комнаты. Странно, но ярко освещенные покои также были пусты, хотя все здесь говорило об ожидаемом госте: расставленные по углам светильники из бронзы, изысканно сервированный столик на изогнутых ножках с придвинутыми к нему двумя креслами, фрукты и сладости в хрустальных и золотых вазах, даже тонкий, еле уловимый аромат, почувствовав который, Гуго де Пейн улыбнулся и подошел к окну. Там, внизу, среди деревьев, лунный свет скользил среди серебристых листьев, наслаждаясь их прохладным дыханием.

— Не желаете ли подкрепиться с дороги, мессир? — раздался позади него знакомый, мелодичный голос, который столь часто за последнее время звучал в его сознании. Не оборачиваясь, Гуго де Пейн произнес:

— Теперь я понимаю, почему вечера в Византии так опасны — особенно для влюбленных.

Шагнув навстречу Анне Комнин, он взял ее руки в свои и поцеловал каждую из них. Принцесса была прекрасна, как никогда: сияющие вишневые глаза и золотистые волосы, скрепленные тонкой диадемой, удивительное, живое, умное лицо, в котором не виделось ни малейшего изъяна, ослепительный наряд из шелковой ткани с металлическими серебряными нитями и застежками-фибулами из драгоценных камней, легкий парчовый шарф на плечах и пурпуровые туфельки, а главное — ее взгляд — от которого не было спасения. Но никто и не хотел спасаться…

— Чем же вам не нравятся наши вечера? — смеясь, спросила она, не делая даже попытки освободить свои руки.

— Безумством, — ответил де Пейн, не в силах оторвать от нее взор. — Еще немного, и я готов позабыть обо всем на свете и остаться в Константинополе навсегда.

— Ну что же, оставайтесь, — лукаво сказала Анна. И добавила: — Впрочем, я все равно вас больше никуда не отпущу.

— Остались на доске лишь белые фигуры? — напомнил ей Гуго де Пейн. — Ваши?

— Мы можем сыграть новую партию.

— Я не хочу с вами играть ни в какие игры. Я слишком люблю вас, — промолвил де Пейн. Он ждал, что последует за этими словами, но принцесса молчала. Она отошла к столу и прикоснулась к грозди синего винограда. Словно тень, выдающая внутреннее борение, скользнула по ее лицу. Она задумчиво посмотрела на де Пейна.

— Помогла ли вам моя мазь? — спросила она вдруг, как будто именно это волновало ее сейчас больше всего. — Что с нашими ранами?

— Ну к чему это? — произнес де Пейн. — Впрочем, благодарю. Вы прекрасно разбираетесь в лекарственных травах. Но я надеялся услышать от вас другое.

— Еще услышите, — пообещала принцесса, присаживаясь к столу. — Прошу вас. Клянусь, вы никогда не пробовали эти фрукты. Не хотите ли глоток вина из лепестков роз? Их собирают специально для меня в Болгарии.

— Конечно, вы само совершенство, но вы несносны, — усмехнулся Гуго, усаживаясь напротив нее.

— Еще никто не говорил мне столь странный комплимент, — Анна протянула рыцарю хрустальный кувшинчик, в котором, казалось, играли солнечные лучи.

— Конечно. Наверное, Рене Алансон, которого я недавно встретил около Золотого Рога говорит вам другое. Он показался несколько болезненным, словно только что проглотил болотную лягушку. Не знаете, что с ним такое?

— Просто он вас ненавидит, — улыбнулась Анна. — Опасайтесь его. Он очень коварен.

— Не коварнее тех, кого мы любим, — произнес де Пейн. — А ваше вино действительно чудесно.

Нечто странное было в этой беседе и в том состоянии, которое чувствовали оба: словно некая граница, пролегающая посередине стола отделяла их друг от дуга. Преграда эта была столь зыбка, что хватило бы малейшего дуновения, чтобы разрушить ее и шагнуть навстречу, но никто не решался этого сделать первым. А слова лишь мешали им, потому что уводили все дальше и дальше, и вот последовал один поворот, другой, третий, и расстояние между ними все увеличивалось, и вдали уже лишь мелькали любимые очертания, взгляд де Пейна исполнился печали, будто он провожал невидимый корабль, уносящийся на бурных волнах и скрывающийся за горизонтом. И тот, кто оставался на берегу, знал, что корабль с драгоценнейшим его сердцу грузом больше никогда не вернется.

— Что с вами? — встревожено спросила Анна, всматриваясь в его лицо. Он грустно улыбнулся ей.

— Вкус вашего вина напомнил мне о тех розах, которые радовались утренней росе и солнцу, пока не появились ваши сборщики лепестков. Скажите, как вы узнали, что я в Константинополе и зачем позвали меня?

Этот вопрос был, как брызги холодной воды; он словно в мгновение вновь приблизил их друг к другу.

— Ваш вопрос, в своей второй части, просто глуп и я не стану на него отвечать, — промолвила принцесса. — Мне бы даже следовало на него обидеться. Возможно, я так и сделаю, — она задумалась, как бы желая выполнить свою угрозу. Но затем продолжила: — А услышала я, что вы в городе от одного человека, имя которого вам вовсе не обязательно знать.

— Догадываюсь, что не Алансон, — произнес де Пейн, невольно любуясь ее нарочитой сердитостью. — Этот человек — ваш отец.

— Допустим.

— Мне известно, что император Алексей посвящает вас во многие из своих дел.

— Я пишу жизнеописание своего отца, — скромно заметила принцесса. — Вам кажется это странным?

— Мне кажется это вполне естественным, учитывая ваши литературные способности.

— Не насмехайтесь, — сказала Анна. — Я была лучшей ученицей профессора Пселла. Он говорил, что мой стиль соперничает с Фукидидом и Полибием. Я как-нибудь почитаю вам отрывки из своей «Алексиады».

— Только не сейчас! — умоляюще сложил руки де Пейн. — Лучше я буду молча смотреть на вас. Кроме того, Фукидид действует на меня, как хорошее снотворное.

Принцесса погрозила ему пальчиком и засмеялась. Потом, словно вспомнив о чем-то, она посерьезнела и произнесла:

— О вашем скором приезде мне напомнило еще одно. Однажды я гуляла поздно вечером в саду. Был такой же прекрасный, теплый, ласковый вечер, как и сейчас. На небе сияли изумительные звезды. И вдруг — в мгновение все эти звезды будто сошли с ума, началась какая-то страшная война звезд, где они поглощали друг друга, сливались в какие-то светящиеся огненные шары. Это было… ужасно.

— Я видел все это на Эгнатиевой дороге, когда направлялся сюда, — промолвил Гуго де Пейн, коснувшись ее дрожавшей ладони. — Успокойтесь, Анна.

— И мне почудилось, — продолжила принцесса, благодарно взглянув на рыцаря, — что вы где-то рядом, вернее, не здесь, а там, на небе, и принимаете участие в этой страшной схватке. Но где, на чьей стороне? С кем боретесь, кого низвергаете? Я не могла понять, но я знала одно: что очень скоро увижу вас снова.

— И вы не ошиблись.

— Но позвольте теперь и мне задать вам один вопрос: что привело вас в Константинополь? Только не лгите, что вы приехали ради меня.

— Но вы хотя бы поверите, что с нашей последней встречи я постоянно думаю о вас?

— Это не ответ.

И вновь непонятная сила начала отдалять их друг от друга, вставать между ними преградой. Это было невыносимо; казалось, коварный вечер в Византии действительно способен привести к безумию.

— Вы все же пришли с кинжалом, — грустно улыбнулась Анна, взглянув на его стилет за поясом. — Кого вы опасаетесь, меня?

— Я люблю вас, — промолвил Гуго де Пейн. Он искал ответа в ее прекрасных вишневых глазах, и этот ответ был, светился в них, но сама Анна молчала.

— А вы? — спросил рыцарь. И когда он не услышал ни слова, то поднялся и негромко произнес: — Прощайте…

Потом он повернулся и пошел к двери. В эти минуты время остановилось для них обоих. Уже на пороге, когда оставались последние мгновения, за спиной де Пейна раздалось — сначала тихо, почти не слышно, а затем все громче:

— Да. Да. Да… Да. Да, — и наконец, расколовшим мир взрывом: — Да. Да!

И они бросились навстречу друг другу.

 

Глава X. РЫЦАРЬ И ВАСИЛЕВС

1

Император Алексей Комнин принял Гуго де Пейна в тронном зале Влахернского дворца на следующий день. Этот зал именовался Золотой палатой или Магнаврой и блистал великолепием и красотой. Перед троном императора стояло медное, позолоченное дерево на ветвях которого сидели разные птицы, сделанные из бронзы и серебра. Каждая птица издавала свою особенную мелодию, а сиденье императора было устроено столь искусно, что сначала оно казалось низким почти на уровне мраморного пола, затем, при приближении несколько более высоким и, наконец, висящим в воздухе: этот поражающий посетителей эффект, создавала хитроумная машина, созданная греческими механиками. Колоссальный трон окружали, в виде стражи, позолоченные львы, бешено бьющие своими хвостами о землю, раскрывавшие пасть и издающие громкий рев. Огромные, вращающиеся по своей оси венецианские зеркала дополняли сказочность Золотой палаты. Впрочем, подобными волшебными проделками Алексей Комнин угощал не всех своих гостей, а лишь тех, кого хотел удивить византийской мощью. Над императором, на золотой цепи, висела украшенная драгоценными камнями корона с небывалой по величине жемчужиной, свет от которой мог прорезать ночной мрак. Сам Алексей был облачен в шелковую алую тунику, расшитую золотыми нитями, и парчовый шарф-лорум, перекинутый через плечо на спину: один его конец опускался спереди на уровне груди, а второй располагался на левой руке; голову императора венчала восточная тиара. И лорум, и тиара, и пурпуровые башмаки были высшим знаком императорского достоинства.

Только что Алексей Комнин принял прибывших в Константинополь русского князя Василька Ростиславовича и игумена Даниила, и остался весьма доволен беседой с ними. Княжеская дружина могла обеспечить необходимую поддержку в борьбе с печенегами, а отправлявшийся в Иерусалим русский священнослужитель преследовал благоприятную для Византии цель — основание там православного монастыря. Присутствующие в Золотой палате высшие имперские сановники одобрительно отнеслись к проведенным переговорам, которые периодически прерывались рыком позолоченных львов. Только патриарх Косьма настороженно воспринял активность россов в Палестине. Со времен Халкидонского Собора, он оставался единственным патриархом Византийской империи, и намеревался играть на Востоке такую же роль, какую на Западе играл папа. После окончательного освобождения Восточной Церкви от подчинения Риму, патриарх Косьма стал вторым человеком в Константинополе, вольно или невольно становясь в оппозицию к императору. Но его влияние на внешнюю политику было еще невелико: единственное, что он мог противопоставить Алексею — это запретить императору вход в церковь на более или менее длительный срок и порицать его с высоты амвона храма Святой Софии. Властолюбивый патриарх ревниво воспринял доброжелательное отношение Алексея Комнина к игумену Даниилу. Надув губы, он сердито молчал, косо поглядывая на василевса.

Зато военный логофет Гайк выглядел как человек, съевший только что нечто очень вкусное. Невысокий, порывистый армянин, любимец императора, одержавший для Византии множество побед, произнес, дождавшись когда смолкнут рычащие львы:

— Надеюсь, все же, что русский князь будет подчиняться непосредственно мне.

— Да-да, разумеется, — успокоил его Алексей Комнин. — Прошу вас только соизмерять свои желания с самолюбием князя Василька. Нам хорошо известна неукротимость этих русских.

— Тем более не следовало бы пускать игумена Даниила в Палестину, — пробормотал патриарх Косьма.

— Ничто не может быть более угодно Богу, чем согласие всех православных христиан в единой и чистой вере, — обратился к нему император. Левое веко на его моложавом, загорелом лице дернулось, что было признаком подступающего гнева. — Ваши монастыри здесь, в Константинополе, расшатаны. Вместо благочестивой жизни, предписываемой уставом, монахи принимают участие в светских увеселениях, увлекаются лошадьми, охотой, куплей и продажей земель. А ведь хороший порядок в церкви — это оплот империи. Вам следует брать пример с бескорыстия и веротерпения русских, патриарх Косьма! Иначе наши пути с вами разойдутся. Мы приняли решение основать новый Патмосский монастырь, который явит вам пример дисциплины и благочестия, и поможет нам в этом игумен Даниил, уже посещавший святые места.

Позолоченные львы вновь издали грозный, словно бы направленный к патриарху рев, и Алексей Комнин, поморщившись, обратился к стоящему неподалеку протоспафарию:

— Отключите наконец этих кошек… А заодно и трапезундских соловьев — голова раскалывается. Теперь о главном. На днях из месопотамского Мардина прибывает посланец султана Артука и мы должны встретить его с высшими почестями.

— Он ярый враг иерусалимского короля Бодуэна, — скромно напомнил эпарх Стампос.

— Неважно, — отозвался император. — Союз с ним обеспечит наши тылы и развяжет руки для борьбы с норманнами, а также угомонит этих распоясавшихся… — Алексей запнулся, подыскивая слово: — Крестоносцев.

— Как точно вы выразились, — льстиво произнес эпарх. — Именно так можно назвать хлынувших из Европы рыцарей: крестоносцы. Если не держать их в узде, то когда-нибудь они сметут с лица земли и Константинополь: Их жадные взоры давно обращены к столице империи.

— Кстати, один из них — Гуго де Пейн, ждет вашего приема, — сказал протоспафарий.

— Пусть войдет, — Алексей махнул рукой.

— А львы? Включать? — протоспафарий потянулся к скрытому рычагу.

— Не стоит. Побережем тонкий механизм для более торжественных случаев.

— Зачем вообще вам тратить драгоценное время на этого… крестоносца? — эпарх с удовольствием выговорил понравившееся ему слово.

— На то есть свои причины, — прищурился император. — Вам же, я думаю, нет особой нужды присутствовать при нашей беседе.

Поклонившись, патриарх Косьма, логофет Гайк и эпарх Стампос направились к выходу, пропустив в Золотую Палату вошедшего вслед за протоспафарием Гуго де Пейна. Все они посмотрели на него с нескрываемым любопытством, вызванным странным согласием императора встретиться с прибывшим из Европы простым рыцарем. Но на то действительно были особые причины, которые, узнай о них приближенные императора, повергли бы в шок и патриарха Косьму, и логофета Гайка, и эпарха Стампоса, да и других высших сановников Византии.

Между Алексеем Комнином и Анной, между императором и принцессой, отцом и дочерью не было секретов. Ранняя смерть матери — царицы Ирины — не отторгла крохотное существо от всесильного василевса, а еще крепче связала два любящих сердца. Девочка росла под нежным и пристрастным вниманием отца, окруженная его заботой и лаской, платя ему теми же чувствами. Она влетала к нему в любое время суток, рассказывая о детских пустяках, и он всегда внимательно выслушивал ее милый лепет, не позволяя себе обидеть ее насмешливой улыбкой или резким тоном. Постепенно, эта откровенность и искренность стала правилом в их отношениях, вызвала и у него насущную потребность делиться с родным существом происходящими в империи событиями. Подобная привязанность, редкая и в обычных семьях, почти совершенно исключена в родах царственных. Злые языки в Константинополе утверждали, что такая любовь, такое обожание друг друга может завести очень далеко, если уже не вылилось в смертный грех: достаточно было взглянуть на нежно обнимающихся отца и дочь. Но место злословию найдется всегда — даже у райских врат. Повзрослев, получив прекрасное образование, расцветшая, как золотой цветок, Анна, еще крепче привязалась к отцу. Теперь она не только вникала в его дела, но, порою, подсказывала и мудрые решения; ее же душа была все так же открыта отцу. Лишь одно тревожило Алексея Комнина: Анне уже минуло двадцать восемь лет, она была первой красавицей Византии, но все еще не помышляла о супружестве.

Представители лучших византийских родов сватались к ней: Дуке, Валанды, Стампосы, Палеологи, Мономахи, Липарии, Дросы, Франкопуды, Мадариты, ведшие свои генеалогии от Кира, Креза, Дария, Геракла, Персея, Энея; приезжали женихи и из дальних стран Европы и Азии. Но на все их притязания она отвечала одним словом — «Нет». Никому не удавалось зажечь страсть в ее сердце. Любовь к отцу была настолько сильна, что, сравнивая его с другими мужчинами — пусть они даже были намного моложе и красивее, она видела насколько он превосходит их в уме, нежности, благородстве, и с содроганием думала о том, что кто-то другой когда-нибудь обнимет ее и заменит, вытеснит из ее души этого самого дорогого и близкого ей человека. И она не скрывала от отца своих чувств. Это и радовало, и огорчало Алексея Комнина. Он давно понял, что его изнеженный старший сын Иоанн не способен управлять империей: в лучшем случае его правление продлится три года, после чего последует ибо дворцовый переворот, либо восстание константинопольской черни — и династия Комнинов прервется. Слабовольный, пустоголовый Иоанн быстро разрушит все наследие и завоевания отца, а охотников на престол найдется множество. В Византии отсутствовал закон о престолонаследии, регулирующий смену правителей на троне. За последние семьсот лет из сотни государей только треть умерла собственной смертью, остальные либо были заколоты, отравлены, искалечены, либо отреклись добровольно. Да и те, кто всходил на престол, получая титул василевса, часто не имели не только царской крови, но и вообще какого-либо рода. Лев I был мясником, и в Константинополе до сих пор показывали стойку, за которой он вместе с женой торговал мясом; Юстин I — крестьянин из Македонии — пришел в город босиком, с мешком за плечами; Фока был простым центурионом, Исавр — ремесленником, а Василий I — нищим изгнанником армянином. Успех этих счастливых узурпаторов окрылял многих простых горожан, болеющих «болезнью пурпура», а для монахов и составителей гороскопов стало обычным делом обещать каждому обратившемуся к ним бездельнику высшее звание. Поэтому Алексей Комнин не сомневался, что с его смертью в империи воцарится великая смута. Но если на трон взойдет волевая, умная, по-государственному мыслящая принцесса Анна, которую будет поддерживать преданный ей супруг? А в дальнейшем — рожденный ими сын, его внук, наследник и продолжатель рода Комнинов? Эта мысль в последнее время не давала василевсу покоя. Он чутко улавливал настроения в армии и в столице. Если в надежности военного логофета Гайка император не сомневался, то в Константинополе, по докладам эпарха Стампоса, зрело недовольство, искусно подогреваемое патриархом Косьмой. В столице всегда было много людей без определенных занятий, искателей приключений, воров, нищих, готовых поддержать восстание, из которого они надеялись извлечь пользу, и — чем черт не шутит — надеть заветные пурпуровые башмаки? Но где же найти избранника для его дочери, не навязывать же ей ненавистного супруга силой? Алексей Комнин никогда бы не пошел на этот шаг. И как порою бывает в тупиковой ситуации, на помощь неожиданно пришла любовь.

Когда три дня назад Анна, по свойственной ей откровенности, призналась ему, что любит этого рыцаря, Гуго де Пейна, когда он посмотрел в ее счастливые глаза и поверил ее взволнованному голосу, когда впервые за долгие годы тень отчуждения коснулась их обоих, Алексей Комнин понял, что наконец наступил тот момент, который рано или поздно даруется небом любой женщине, и который он уже не в силах задержать или приостановить. И хотя его встревожило, что избранником дочери стал незнакомый ему человек, да еще из скрыто враждебной Византии Европы, но все равно он почувствовал огромное облегчение. Теперь он с нетерпением ожидал встречи с этим рыцарем, сумевшим завоевать непреклонное сердце его дочери. Ему хотелось, чтобы его надежды оправдались, чтобы ни отцовские, ни государственные желания не обратились бы в прах. Привыкший мыслить четко, решительно и с дальним прицелом, Алексей Комнин в какой-то степени уже определил дальнейшую судьбу Гуго де Пейна, еще не зная и не видя его; он посчитал нужным приблизить его к себе, возможно, возведя в должность стратега, а в будущем — и военного логофета всей Византии. Если, конечно, первое впечатление его не разочарует. Знали бы об этом только что вышедшие из Золотой Палаты высшие сановники Империи! Алексей Комнин усмехнулся, внимательно глядя на приближающегося к трону рыцаря.

Трижды поклонившись, как того требовал церемониал, Гуго де Пейн приветствовал василевса на греческом языке, приложив ладони к сердцу. Сколько людей, представавших перед императором, испытывали робость, страх, тревогу или восторг, радость, ликование, но никогда еще Алексей Комнин не видел столь хладнокровный, гордый и чуть горький взгляд, словно отсвечивающий серостью стали. И это понравилось императору. Неожиданно механические позолоченные львы издали громкий рев, забив хвостами по мраморному полу. Стоявший в сторонке протоспафарий поспешил к скрытому рычагу за троном, и львы замерли с разверстыми пастями. Но теперь бронзовые птицы начали выводить переливчатые мелодии, поворачивая головы и хлопая крыльями. Гуго де Пейн с любопытством посмотрел на чудесное дерево.

— Мне рассказывали о вас… наши общие знакомые, — произнес император. — О том, как вы спасли нашего царственного брата Людовика. Подобные происшествия, к сожалению, имеют притягательную силу.

— И они стары, как сам мир, — скромно уточнил де Пейн.

— Нет, старее. Первое покушение готовил сам сатана против небесного Отца нашего.

— А первого результата добился зачатый им Каин.

— Что привлекло вас в Константинополь? — перевел опасный разговор Алексей Комнин. — Или… кто?

Гуго де Пейн, взглянув на императора, догадался, что он знает многое, достаточно много, возможно — все, даже о его последней ночной встрече с Анной, и ничто не может помешать ему отдать приказ о казни зарвавшегося рыцаря в раскаленном медном быке по древнему византийскому обычаю. А Алексей Комнин, с любопытством наблюдавший за Гуго де Пейном, понял, что и тот уже догадался об осведомленности императора, хотя и делает вид, что ничего не знает. «Ну что же, — с усмешкой подумал василевс, — сыграем в игру: я ведаю, что ты ведаешь, что я ничего не ведаю…»

— Меня привели сюда любовь и долг, — осторожно произнес Гуго де Пейн.

— Оставим любовь, поскольку я не хочу вмешиваться в ваши личные дела, — император хитро прищурился, всматриваясь в невозмутимое лицо рыцаря. — Если только они — представим на минутку эту невероятную возможность — не касаются в какой-то степени василевса…

— Уверяю вас… — склонил голову де Пейн.

— Или?..

— В Византии сосредоточены многие ценности, способные вызвать поклонение и обожание. Все они достойны любви.

— Любовь к женщине стоит всех мировых сокровищ.

— И даже собственной жизни, — согласился Гуго де Пейн.

Прислушивавшийся к этому непонятному для него разговору протоспафарий, продолжавший возиться с вышедшим из строя рычагом, чересчур сильно нажал на него, и очумевшие львы вновь издали хриплый, несколько жалостный рык. Но зато смолкли соловьи, колибри и попугаи.

— Издержки механики, — заметил император. — Когда-нибудь эти дохлые кошки разорвут меня на части.

— Я все исправил! — быстро проговорил протоспафарий; за долгие годы он изучил нрав василевса: почти никогда тот не выходил из себя, а если гневался, то оставался при этом абсолютно спокоен; и наоборот — радушие и миролюбие скрывал за нарочитой сердитостью. Сейчас же император выглядел непроницаем, как опытный увлеченный игрок в кости. И этот пришлый рыцарь также вел какую-то свою непонятную партию, и что ему прикажете написать в ежевечернем отчете патриарху Косьме? Бред о пламенной любви к византийским сокровищам?

— Вернемся ко второй причине вашего прибытия сюда, — произнес император и поднялся с трона. Он спустился по мраморным ступеням к рыцарю, чья невозмутимость и такт начинали ему все больше нравиться. — Пройдемте в оранжерею. Истина устанавливается в беседе, а беседе способствует движение, как пояснял Платон. Кроме того, я покажу вам свои орхидеи.

Двинувшийся было вслед за ними протоспафарий замер на месте под недобрым взглядом Алексея Комнина.

— Чтобы к нашему возвращению это невыносимое хрюканье прекратилось, — бросил ему император, кивнув на позолоченных львов.

Аудиенция продолжилась в цветущем саду под стеклянным, мозаичным куполом, где уже пели настоящие, живые птицы, а возле бьющих через каждые десять метров фонтанов прогуливались гордые красавцы-павлины.

— …Итак, — произнес император, выслушав Гуго де Пейна, — вы просите моей помощи в укреплении католической веры в Палестине. Не странно ли обращаться с подобной просьбой ко мне, высшему хранителю греко-православной веры, памятуя об окончательном разрыве с Римом еще моего предшественника Константина Мономаха?

— Но у истинных христиан враг один, и сейчас следует забыть все нанесенные друг другу обиды, — промолвил Гуго де Пейн. — Укрепив Иерусалим, вы укрепляете и собственные границы. Моя миссия в Святом Городе не принесет Византии вреда ни при каких обстоятельствах. Кроме того, я прошу только об одном: чтобы паломники на опасном пути от Константинополя до Эдессы не чувствовали себя покинутыми. Достаточно легкого отряда ваших трапезитов, который доведет их до тех мест, где их встречу я.

— Вы уполномочены говорить от лица папы Пасхалия или кого-то еще?

— Я говорю от себя лично, — ответил де Пейн.

— Да-да, конечно, — усмехнулся Алексей Комнин. — Но у меня есть другое предложение. Оно прозвучит несколько необычно: оставить свою затею и принять должность стратега в одной из моих фем. Мне нужны опытные военачальники в новых провинциях, а вы, по моим сведениям, подходите, как никто другой, — пытливо вглядываясь в лицо рыцаря, василевс не уловил в его глазах никаких признаков радости или других проявлений чувств.

— Это невозможно, — выдержав паузу, произнес Гуго де Пейн. — Я обязан выполнить свой долг.

— Однако ж! — недовольно воскликнул император. — Еще никто не отказывался от столь щедрого дара. Неужели ничто не удерживает вас в Константинополе? Ничто и никто?

— Удерживает, — честно признался рыцарь. — Я позволю себе предположить, что вы знаете причину, почему мое сердце навсегда остается в вашей столице. Но я не могу поступить иначе, не завершив начатое мною дело. И я надеюсь, что когда я покончу с ним, никто не встанет на моем обратном пути в Константинополь. Если меня будут ждать. Тогда я приму с благодарностью любое ваше предложение.

Чуть нахмурившись, Алексей Комнин обдумывал его слова: они звучали искренно и убежденно, и он понял, что остановить рыцаря, или навязать ему что-то силой — пустая трата времени. Чело его разгладилось и поднимавшийся было гнев отступил.

— Ну что же, — задумчиво проговорил он, — возможно, ваше возвращение будет триумфальным… Но помните — я не прощу вам, если чье-то нежное сердце здесь, в Константинополе, будет разбито по вашей вине.

Гуго де Пейн молча наклонил голову, избегая лишних слов.

— Сколько времени займет ваша деятельность в Палестине? — спросил император. — Три, пять, семь лет?

— Не дольше, — произнес же рыцарь.

— Это много… Это похоже на испытание. Но так тому и быть. И я помогу вам в ваших начинаниях.

Император и Гуго де Пейн, понявшие друг в друге больше, чем было ими сказано, вернулись в Золотую Палату, где скучающий протоспафарий, присевший на краешек трона, поспешно вскочил и вытянулся в струнку.

— Прощайте! — произнес Алексей Комнин, подавая Гуго де Пейну руку для поцелуя. — Вернее — до следующего свидания.

С некоторым сожалением он смотрел на уходящего рыцаря, который произвел на него самое благоприятное впечатление; и он теперь понимал свою дочь, полюбившую такого необычного человека. Потом он немедленно вызвал к себе эпарха Стампоса, ведавшего еще и всеми внутренними делами государства.

— Отберите трех-четырех лучших своих агентов, — приказал ему император. — Они должны под видом паломников затесаться на паром, отправляющийся с отрядом Гуго де Пейна через пролив. В дальнейшем они проследует вместе с ним до Иерусалима. Каждый шаг Гуго де Пейна не должен пройти мимо вашего ока. Они будут не только следить за ним, но и выполнять функции скрытой охраны. Ни один волос с головы этого человека не должен упасть. Плата за ошибку — жизнь.

Выслушав императора, взволнованный эпарх тотчас же удалился. А Гуго де Пейн, выйдя из Влахернского дворца под кроваво-красное жаркое солнце, двинулся по оживленной улице к гостинице. Покуда он шел мимо Ираклийского монастыря, с ним приключилось странное происшествие, которому он поначалу не придал никакого значения, думая, что бросившийся ему в ноги старый монах со слезящимися глазами попросту сошел с ума. Этот монах, ударившись головою о пыльную мостовую, приподнял к нему свое лицо, осенил рыцаря крестным знамением и старческим голосом закричал:

— Приветствую тебя, о, будущий василевс Византии!..

2

Пока Генрих V, император Священной Римской Империи, топтал тевтонскими сапогами юг Италии, играя в полюбившуюся ему войну, папа Пасхалий II в Ватикане обдумывал, как бы отвлечь «змееныша» от оливковых рощ Мессины и обратить его взоры к более лакомому пирогу — Византии. Но, короновавшись в Риме, молодой император словно бы позабыл о том, кто вручил ему меч, державу и скипетр в базилике святого Иоанна Латернского, и на все призывы первосвященника ехидно отвечал:

— А кто это такой — Пасхалий? Не знаю такого. Есть один папа, мой, личный — Сильвестр, и обитает он во Франкфурте.

Подбрасываемые им дрова в костер католического разлада весело трещали, а простые католики вновь начали сотрясаться: кто от гнева, а кто и от смеха, наблюдая за непрекращающейся борьбой между папой и анти-папой, Пасхалием и Сильвестром, которые с упорством, достойным лучшего применения, периодически отлучали друг друга от Церкви.

На исходе шестидесяти восьми лет, Пасхалий сохранил ясность ума, память сорокалетнего мужчины и подвижность в своем сухоньком теле. Он все еще надеялся, что происшедший в 1054 году разрыв Восточной Церкви с Римом — явление временное, и стоит лишь сменить тамошних правителей, Алексея Комнина и патриарха Косьму, восстановить унию с папством, и заблудшие греко-православные овцы вольются в его стадо. Тогда величие Ватикана станет неотвратимым во всем мире. Когда внутри собственного дома прошла трещина, нечего засматриваться на огороды соседей.

Его личный секретарь, ученик, друг, родственник, а по совместительству и любовник, кардинал Метц, ввел в покои незнакомого ему человека в монашеском одеянии, с еле различимой родинкой под левым глазом. Начальник тайной канцелярии аббата Сито, выполняя его просьбу, сделал остановку в Ватикане на пути в Иерусалим.

— Из Клюнийского монастыря, со срочным донесением, — пояснил кардинал Метц. Пасхалий на минутку закрыл глаза и в его сознании вспыхнули, складывающиеся в цепочку слова: Клюни — Сито — Иерусалим — Бодуэн — Орден рыцарей — Три группы — Комбефиз, де Пейн, де Фабро…

— Что вы имеете сообщить о ваших попытках создания Ордена странствующих рыцарей в Иерусалиме? — напрямую спросил папа, не привыкший терять даром времени. — Все ли ваши миссионеры добрались до цели?

Легкая тень изумления скользнула по лицу монаха.

— По моим расчетам они уже должны были достичь Константинополя и двинуться дальше, — произнес он. — К сожалению, при подготовке проекта с самого начала произошла утечка информации. Маршруты их стали известны, цели — тоже. Не исключена возможность предпринятых попыток противодействия.

— Кем? — коротко спросил папа. Ему понравилось, что монах сражу же стал отвечать четко и конкретно, отбросив лишнее суесловие и надоевшие церемониальные изыски. Лишь кардинал Метц, подзабывший о том, о чем сам докладывал полгода назад папе, в растерянности бросал взгляды то на одного, то на другого.

— Сионской Общиной, — произнес монах. — Мы вышли на эту организацию, центр которой в настоящий момент складывается в Нарбонне.

— Мне известно о ее существовании, — сумрачно проговорил папа. — Две тысячи лет она умудряется ускользать от взглядов простых смертных. Но влияние ее — огромно, а цели — скрытны.

— Добавлю, что и исполнители — невидимы. Аббат Сито поручил мне поставить вас в известность обо всем, что нам удалось узнать об этой Сионской Общине, и о тех Старцах или Мудрецах, которые ею руководят.

Доклад клюнийского монаха продолжался около часа, в течение которого впечатлительный кардинал Метц то удивленно вскидывал брови, то причмокивал языком. Пасхалий же большей частью молчал, изредка бросая наводящие вопросы. Более всего папу заинтересовала странная тяга Старцев к исчезнувшей Меровингской династии.

— Ну что же, — подытожил он в конце беседы. — Полученные вами сведения чрезвычайно важны и требуют тщательного анализа, пока же я не могу дать им надлежащую оценку. Это — вопрос времени. Но вернемся к вашим миссионерам в Иерусалим: к Фабро, Комбефизу и де Пейну, так, кажется, их зовут?

— Совершенно верно, — промолвил монах, и вновь некоторое изумление отразилось на его лице: он никак не мог вообразить столь цепкую память в этом пожилом, иссушенном заботами человеке.

— Если все они встретятся в Иерусалиме, и, верные вашей идее, начнут борьбу за создание Ордена — не встанут ли они таким образом на пути друг у друга?

— Боюсь, вряд ли все три группы дойдут до цели, — ответил монах, — Если же до Иерусалима доберутся хотя бы две из них, то камень, умело брошенный между двумя вождями, естественным образом определит — кому из них быть основателем Ордена.

— И этот припасенный камень, насколько я понимаю, бросите вы? — в упор спросил Пасхалий, вглядываясь в непроницаемое лицо монаха, который лишь молча наклонил голову.

Точно к такому же решению пришли и Старцы Нарбонна, собравшиеся на свой очередной совет в длинном белом доме на набережной, обнесенным высокой металлической оградой: заклятые противники христианства сошлись в этом со столпами католической веры. Вожди двух дошедших до Иерусалима групп должны вступить в смертельный поединок между собой. Уже пришло известие о безрезультатной засаде на Эгнатиевой дороге и ускользнувшем из ловушки Гуго де Пейне; о примененном в отношении Робера де Фабро плане; о прибывшем в Константинополь Филиппе де Комбефизе. Досадный промах с Гуго де Пейном не изменил желанию Старцев связать новый Орден невидимыми нитями с уже существующим Орденом Сиона, а во главе его встанет один из оставшихся в живых рыцарей, пользующийся полным доверием Клюни и Ватикана. Предложение ликвидировать Гуго де Пейна силами секты зилотов уже в Иерусалиме, вызвало возражение у председательствующего на совете Старца. Председатель, он же Генеральный секретарь, Навигатор, Великий магистр недовольно пояснил:

— Пусть они уничтожают друг друга сами. Чем меньше мы будем вмешиваться открыто, тем будет лучше.

Следующий вопрос касался самой важной темы, для чего, собственно, и собрались в этот день Сионские Мудрецы: подготовка и организация восстания в Византии. И тут Община, не сговариваясь, действовала в унисон с католическим Римом. И у тех, и у других существование и крепнувшая роль греко-православной церкви вызывали страх и ненависть. Но если Пасхалий II искал пути к физическому устранению Алексея Комнина и патриарха Косьмы, то Старцы (на то они и Мудрецы) разработали более гибкий и дальновидный план, способный сокрушить империю. Нет нужды идти на государство войной, считали Старцы, проще взорвать его изнутри, создав брожение, раздоры и вражду. Необходимо постоянно мутить византийское правительство и народ, использовать разногласия между Алексеем Комнином и патриархом Косьмой, между всеми высшими сановниками; надо переутомить всех разладом, борьбою, ненавистью, даже мученичеством, а народ — нуждою, голодом, болезнями, чтобы гои, в конце концов, не видели бы другого исхода, как прибегнуть к полному денежному и политическому владычеству Сионской Общины. Но, прежде всего, следует привлечь к себе византийский народ идейной приманкой. Лучше всего для этого подходят лозунги о свободе. Это слово-червяк подточит благосостояние гоев, поставит через слепых агентов в ряды Сионской Общины целые легионы, которые уничтожат мир, спокойствие и разрушат основы империи. В следующий момент, нужно использовать толпу в качестве тарана, разбивающего государство. Как только безумная толпа захватит в свои руки свободу — эту игрушку для дураков — она очень скоро превратит ее в анархию. Идея свободы неосуществима, поскольку никто не умеет ею пользоваться в меру. Стоит только народу на некоторое время предоставить самоуправление, как оно превращается в распущенность. Подлая неустойчивость, непостоянство толпы, ее неспособность понимать и уважать условия собственной жизни, ее желание, чтобы ею управляло меньшинство, какой-либо малый народ, непременно приведут к междоусобицам, к социальным битвам, в которых горят государства, а их значение превращается в пепел. Вот тогда-то распущенные бразды правления тотчас же, по закону бытия, подхватят и подберут новые руки.

— …наши руки, — закончил Председатель. — Потому что слепая сила народа и дня не сможет прожить без руководителя. Но для этого надо прежде всего «просветить» византийский народ, внедрить в высшие сферы власти наших людей, чтобы разрушение империи шло изнутри. Это потребует значительных финансовых влияний и займет от трех до пяти лет. Но зато мы покончим наконец с самой опасной для нас христианской ветвью.

— Эта ветвь может возродиться в другом месте, на иных землях, — промолвил один из Старцев. — Например… Русь. Православие пустило там крепкие корни.

— В свое время мы займемся и Русью, — пообещал Генеральный секретарь, закрывая собрание.

Скучавший во флигеле белого дома ломбардец Бер, умело ускользнувший из клюнийских клещей, ждал решения Старцев относительно своей дальнейшей работы. Он приглаживал свою густую шевелюру, вырывая из нее седые волоски, когда в комнату вошел посланец Совета. Небрежным жестом он бросил на стол подготовленные инструкции и развалился в кресле.

— Скажите, Бер, чего вы жаждете больше всего? — спросил посланец, потянувшись к кубку с вином.

— Вырождения гоев, — немного подумав, ответил Бер. А также проспать двадцать четыре часа.

— Одно я вам обещаю, а другого позволить не могу, — усмехнулся посланец. — Теперь ваша задача — Гуго де Пейн и Филипп де Комбефиз, а место обитания — Иерусалим. И вы отправляетесь туда немедленно.

Предупрежденный приором Сито о недопустимости продолжения колдовских радений, граф Гюг Шампанский поначалу попросту отмахнулся от поданного ему клюнийского циркуляра, как от назойливой мухи.

— Пусть лучше поучит своих монахов варить кукурузную кашу, — бросил он Симону Руши и Кретьену де Труа, сидящим напротив него. — И вовсе не из-за этой бумажки я вынужден с вами расстаться, мой дорогой маг и чародей.

Колючий взгляд маленького алхимика словно застыл на переносице дородного графа. Он уже знал, что предложит ему его хозяин.

— Ведь вы, кажется, родом из Палестины? — словно бы невзначай спросил граф Шампанский. Руши подтвердил это кивком головы.

— Тем более, у вас должны быть причины и желание побывать на родине.

— Нет, у меня нет такого желания, — произнес Руши. — Но я выполню любое ваше поручение.

Нахмурившийся было граф улыбнулся.

— У меня будет к вам очень ответственное задание, — сказал он. — Как вы знаете, Гуго де Пейн, очевидно, уже прибыл в Иерусалим. Или на подступах к нему. Я очень люблю своего крестника, но человек он… неуправляемый. А дело, которое ему поручено, возможно, определит мою дальнейшую судьбу. А заодно, и всех моих приближенных. Вы или взлетите к горним высотам, или низринетесь в бездну. Тьфу, черт!.. Чуть не заговорил стихами, как этот дурак, герцог Аквитанский. Я перестал доверять Андре де Монбару, а мне нужен в Иерусалиме человек, знакомый с местными обычаями и способный подхватить то, что может выпасть из рук Гуго де Пейна.

— Простите, а что должно выпасть из его рук? — спросил Кретьен де Труа.

— Ключи, — пояснил граф Шампанский. — Ключи к сокровищам царя Соломона. В мою бытность там вместе с Тибо де Пейном, мы чуть не наткнулись на них. Я чувствовал их близость по биению собственного пульса.

— Почему же вам самому не вернуться туда, ведь Иерусалим теперь свободен от поганых турок? — заметил Кретьен де Труа.

— А может быть, я так и сделаю, — ответил граф труверу. — Только не сейчас. В свое время. Пока же, вы будете там моими ушами и глазами. Вы, оба. В средствах я вас не ограничиваю. Живите на широкую ногу, устраивайте приемы, общайтесь с людьми, и — не упускайте из виду Гуго де Пейна и его рыцарей. Да, кстати… — продолжил граф, с любопытством взглянув на Симона Руши. — С чего это у вас стала такая кислая рожа от одного упоминания об Иерусалиме? Вы что, успели там наследить?

— Все мы оставляем следы, где когда-то жили, — негромко произнес алхимик. На что граф Шампанский, вставая из-за стола, сердито воскликнул:

— Так надо подтирать за собой, черт вас возьми! Запомните это: ходить с тряпкой и подтирать…

3

В оставшуюся до отплытия неделю, Гуго де Пейн редко виделся со своими товарищами, поручив заботы о погрузке на паром Андре де Монбару и Людвигу фон Зегенгейму. Сам же он проводил все свободное время в том скрытом за высоким забором дворце, где его ждала любовь. Но почему же так быстро летели дни и ночи? Почему византийские вечера так легко уступали место рассвету? Почему так неумолимо приближался миг расставания? Ни рыцарь, ни византийская принцесса, опьяненные любовью, не хотели задумываться о том — что же будет дальше? Безумство влюбленных сродни подвигам героев, бросающихся в самую гущу кровавой битвы, чтобы победить или умереть: все остается позади, и исчезает земная тяжесть, лишь стремительный полет к бессмертию души, неведомый глупцам и трусам, даруется как высшее благо. Слава храбрецам, не убоявшимся любить; слава героям, испытавшим наслаждение смертью!

Это время принадлежало им. Но тень близкой разлуки порою ложилась на обращенные друг к другу лица, и студеный холод касался разгоряченных сердец. Анна понимала, что удержать рыцаря невозможно: пустившись в свое плавание по бурному морю жизни, он будет плыть до того острова, который может видеть лишь он — бесстрашный и печальный странник, преодолевая преграды и побеждая врагов. Но рядом ли с ним в этом опасном плавании должна быть она, наследница византийского трона? Или он должен остаться с ней, отныне и навсегда? Как, и возможно ли это вообще, изменить характер человека, за спиной которого тридцать, неведомых ей лет жизни, как изменить образ мыслей, поменять кровь, всю вольную природу попавшего в сети леопарда, чтобы он стал ручным и домашним? И не погибнет ли он тогда от еще большей печали?

Гуго де Пейн и сам ощущал гнетущую растерянность, словно стоял на распутье двух дорог, одна из которых вела к счастью, а другая — к славе. Он рассказал Анне о своем разговоре с ее отцом, и византийская принцесса мягко упрекнула его за то, что он не принял предложение императора. Она догадалась о желании отца приблизить рыцаря к трону, вознести его по ступеням иерархической византийской лестницы, — и все это ради нее. Огорчаясь непреклонности любимого, Анна вместе с тем и гордилась им, его стальной волей и целеустремленностью, его прячущейся в глубинах души нежностью, и думала: что будь он иным — он был бы ей не нужен.

— …Но ведь ты вернешься? — в который раз спрашивала она, растеряв царственное спокойствие и превратившись просто в любящую женщину: спустившись с заоблачных вершин на землю, Анна с неожиданным удивлением обнаружила насколько прекрасна и благодарна эта роль. Гуго де Пейн, сам не ведая того, наполнил ее мир жарким солнечным огнем любви, пробудил спящее в ней женское начало. И его, истосковавшаяся в печальной клетке одиночества душа, также расцвела и преобразилась.

Да, конечно, он вернется, не может не вернуться, когда выполнит то, что уготовлено ему судьбой. В шепоте слов, в шелесте листьев за распахнутым в ароматный сад окном, в сиянии сверкающих звезд и отблесках луны, в бездонных глубинах сверкающих глаз, — всюду звучала небесная мелодия, слышимая только ими. И уже не к человеческой высоте счастья подошли они, а к высшей, напоминая своим обликом полубога и нимфу. И сошли с гор снежные лавины, и извергли вулканы огненную лаву, и сотряс ураган лесные массивы, приветствуя возлюбленных своих сына и дочь…

Наступил последний день пребывания Гуго де Пейна в Константинополе. Он уже простился с Анной Комнин, и прощание это прошло не так тяжело и горько, как он предполагал. Они оба знали, что новая встреча — близка, а путь друг к другу — уже пройден. И теперь все зависит только от них самих…

А накануне, Гуго де Пейна с трудом разыскал Филипп де Комбефиз, явившийся в гостиницу. Он обратился к нему с неожиданной просьбой: вытолкать в шею с парома всех паломников, которые прилепились за долгие месяцы путешествия к отряду де Пейна, и разместить на их место рыцарей Комбефиза с дорожной поклажей.

— Мне необходимо как можно скорее добраться до Иерусалима, — настойчиво убеждал де Пейна прославленный воитель.

— Понимаю вас, но это невозможно, — решительно отказал Гуго. — Мы обещали защиту паломникам на пути к Иерусалиму.

— Невелики птицы. Мы — рыцари — должны, помогать друг другу.

— Всякая птица — божья.

— Жаль! — Комбефиз понял, что дальнейшие уговоры бесполезны и поднялся. — Я рассчитывал на вас.

— Я готов оказать вам любую другую услугу.

— А я, несмотря на нашу невозможность договориться, все равно рад нашей встречи. До скорого свидания в Иерусалиме!

— Надеюсь, оно будет таким же приятным, — и рыцари, пожав друг другу руки, разошлись в разные стороны.

Товарищи Гуго де Пейна уже покинули гостиницу, собравшись в бухте Золотого Рога. Готовый к отплытию паром, осевший под тяжестью скопившихся на нем людей, удерживали туго натянутые канаты. Но на самой пристани творилось что-то непонятное. Огромная толпа людей, насчитывающая не менее полутора тысяч, взяла пристань бухты Золотого Рога в полукольцо, закупорив все входы и выходы. Словно морской прибой, толпа то напирала на пристань, то отливала обратно, будто выполняя чьи-то приказы. Люди галдели, выкрикивали что-то, указывали на паром руками, но пока не проявляли особой агрессивности. Обитавшие в бухте нищие, праздные зеваки давно разбежались, встревоженные этим невесть откуда налетевшим осиным роем. Даже стражники морского логофета, охранявшие пристань, поспешили покинуть свои посты и удалиться на безопасное расстояние. А объяснялось все просто: эту толпу из генуэзского квартала Константинополя привел в бухту Золотого Рога Чекко Кавальканти, не пожалев ни средств, ни красноречия, чтобы попытаться блокировать рыцарей и их отплытие. Толпа была вооружена и короткими мечами, и ножами, и просто палками; мелькали в ней и профессионально обученные латники Чекко, которые умело управляли всей этой людской массой, настраивая ее против рыцарей. Да и сам бритоголовый генуэзский дож, со шрамом от виска к переносице, находился тут же, выжидая нужного момента.

Людвиг фон Зегенгейм распорядился обезопасить подступы к парому. На причале он выставил оцепление, сдерживающее толпу: слева — оруженосцев и слуг графа Норфолка и Андре де Монбара — шесть человек; справа — восемь кабальерос маркиза де Сетина, во главе с худощавым идальго Корденалем; а в центре, где толпа особенно напирала, намертво стояли двенадцать копейщиков Бизоля де Сент-Омера, которыми распоряжался его главный оруженосец Дижон. В резерве также находилось еще около двадцати человек, включая слуг, поваров и наиболее дееспособных паломников. Да и все рыцари, в полном боевом вооружении, стояли наготове. Зегенгейма, принявшего на себя руководство, более всего беспокоило отсутствие Гуго де Пейна и Виченцо Тропези с его молодой супругой. Итальянцы еще ранним утром незаметно покинули гостиницу, по свойственной влюбленным беспечности, и теперь Людвиг сильно сомневался, что им удастся пробиться к судну. Одно было непонятно: почему Чекко Кавальканти не отдает приказ к штурму причала? Обстановка, между тем, все более накалялась.

Гуго де Пейн, со своим оруженосцем Раймондом и двумя слугами из Маэна — Жаном и Пьером, подошли к бухте Золотого Рога, когда передние ряды в толпе начали угрожающе надвигаться на копейщиков Бизоля де Сент-Омера. Дижон скомандовал опустить копья, и толпа попятилась.

— Это не похоже на торжественные проводы: ни цветов, ни музыки, — произнес Гуго де Пейн. — Давайте продираться сквозь этот сброд.

Он, а за ним Раймонд и слуги, врезались в задние ряды, расталкивая генуэзцев, навешивая пинки и тумаки, от которых трусоватые торговцы стали поспешно отскакивать. Решительный натиск с тыла принес успех: словно разрезающая волны лодка, Гуго де Пейн со своими людьми прошел сквозь толпу и присоединился к рыцарям.

— Что здесь происходит? — спросил он, не обращая внимания на злобные выкрики.

— Чекко Кавальканти взбаламутил генуэзский квартал и осадил пристань, — ответил Людвиг фон Зегенгейм. — А Виченцо и Алессандра исчезли. Я думаю, они где-то неподалеку, но не решаются пробиться к нам.

— Конечно, это было бы для них самоубийством, — вставил Роже де Мондидье, зорко всматриваясь своим единственным глазом в толпу.

— Кавальканти нужны они, а не мы, — сказал Гуго. — Но мы не можем оставить их здесь и перерубить канаты.

— Никто этого и не предлагает, — проворчал Бизоль.

— Есть предложение, — произнес Зегенгейм. — Разделить наших людей на три группы — по пятнадцать-двадцать человек, и тремя клинами врезаться в толпу, рассечь ее на части и рассеять.

— Один мой Джан может изуродовать добрую сотню этих паршивых итальяшек, — заметил князь Гораджич. — Давайте-ка запустим его в самую гущу?

— Когда толпа разрежется на три части, — продолжил Людвиг, — образуются коридоры, в один из которых, если они где-то рядом, смогут проскочить наши друзья, Виченцо и Алессандра.

— Несомненно будут жертвы, — подумав, ответил де Пейн. — А мне бы этого не хотелось. Не забывайте, что мы находимся на суверенной территории Византии, и вся власть здесь принадлежит василевсу Алексею Комнину. Что он скажет, если в бухте Золотого Рога прольется кровь?

— А что он скажет, если эта обезумевшая толпа ринется на нас? — спросил маркиз де Сетина. — Они сбросят нас в море.

В это время, пущенный кем-то камень просвистел над его головой. Тотчас же посыпались и другие камни, и рыцари подняли щиты. Один из кабальерос на правом фланге упал, обливаясь кровью; закачался, но устоял на ногах оруженосец Зегенгейма — огромный венгр Иштван, камень лишь скользнул по его виску. Раненого кабальероса паломники поспешно перетащили на паром.

— Решайте, — обратился Зегенгейм к де Пейну. — Время не ждет. Каменная война не в нашу пользу. Они способны разворотить всю бухту.

— Пустите-ка несколько стрел над их головами, — сказал де Пейн, и граф Норфолк быстро передал приказ ждавшим в резерве за их спинами лучникам. Выпущенные в воздух стрелы немного отрезвили толпу, и она снова попятилась. Возвышавшийся над людским морем бритоголовый Чекко, выдвинулся вперед и громким голосом прокричал:

— Выдайте нам преступника, осужденного генуэзским судом — Виченцо Тропези, и девушку, а сами можете плыть куда угодно! — на губах Кавальканти играла зловещая усмешка. Бизоль де Сент-Омер неподражаемо далеко плюнул в его сторону.

— Это хорошо, — промолвил Гуго. — Он думает, что мы прячем их на пароме. Или не уверен в этом. Когда противник в чем-то сомневается — это уже плюс.

— Я вижу их, — произнес вдруг, молчавший до этого Андре де Монбар. — Только не поворачивайтесь к морю, не привлекайте внимания.

Он отвел Гуго де Пейна в сторонку, за спины выстроившихся возле парома лучников, и указал на две далекие точки — в полумиле от судна.

— Смотрите! Они плывут от той скалы, которая укрывает вход в залив, — встревожено сказал Монбар.

— Безумцы! — прошептал Гуго. — Это верная смерть.

— Не думаю. Вы забываете, что они выросли в Генуе, возле которого плещется море, а следовательно, родились не только с легкими, но и с жабрами.

— Надо отправляться им навстречу. Здесь нам больше нечего делать.

— Вряд ли Чекко допустит нашу погрузку на паром. Лишь только мы повернемся к ним спиной, толпа ринется на нас.

— А мы не станем спрашивать у него разрешения.

Они вернулись к своим товарищам, возле которых толпа вновь начала проявлять агрессивные признаки.

— Кавальканти! — крикнул де Пейн бритоголовому рыцарю. — Ты можешь подняться на паром и убедиться в том, что ни Виченцо Тропези, ни девушки тут нет!

Взмахом руки Чекко успокоил толпу.

— Я не буду лезть в пасть льву! — крикнул он в ответ. — Дайте слово рыцаря, что это правда?

— Клянусь! — ответил Гуго де Пейн.

— Я знал это! — обрадованно выкрикнул Чекко. — Они не могли проскочить назамеченно.

По его знаку толпа отхлынула, начала еще больше растягиваться по всему побережью, словно бы потеряв интерес к рыцарям и защитникам причала.

— Как проучить этого мерзавца! — огорченно сказал Бизоль. — Неужели мы не оставим здесь хотя бы парочку трупов?

— Я не хочу, чтобы меня вспоминали в Константинополе как человека, пролившего кровь, — ответил де Пейн. — Грузитесь на паром и рубите канаты!

Через несколько минут, переполненный людьми паром, благополучно отчалил от пристани. А еще через некоторое время, где-то на середине залива, спущенная с парома лодка подобрала измученных, теряющих силы Виченцо и Алессандру, которых громкими, радостными возгласами приветствовали все, кто находился на судне. Эти крики услышали и на берегу, и взметнувшийся в воздух в бессильной ярости кулак Чекко Кавальканти надолго запомнился особо впечатлительным паломникам.

Мокрых, усталых, но счастливых Виченцо и Алессандру проводили в отдельную каюту.

— Смелых пловцов высушить, влить в них крепкого вина и оставить в покое на целые сутки, — приказал Гуго де Пейн, а сам повернулся к исчезающему в дымке величественному и прекрасному городу.

— Прощай Константинополь, и — до встречи! — прошептали его губы.

 

ЗАКЛЮЧЕНИЕ. ВИЖУ ИЕРУСАЛИМ!

Высадившись на побережье Малой Азии близ Никеи, славящейся своими монетными дворами и оружейными мастерскими, экспедиция Гуго де Пейна, насчитывающая до двух сотен человек, двинулась по издавна проложенному торговому пути к Иконии. Без малого четыреста миль пути преодолели они, бредя весь октябрь, минуя цитрусовые плантации Романии и безжизненные мертвые пустоши, высушенные отсутствием влаги, плутая по ущельям гор и узким проходам, натыкаясь на редкие оазисы, где цвели луга и журчали веселые ручейки. Сияющее солнце, которое, казалось, горит еще жарче с приближением зимы, заставляло делать остановки днем, а идти ночью. Некоторые паломники, отягченные старческой немощью и болезнями, не выдержали тяжести перехода, окончили свой земной путь, не достигнув цели. Скончался и раненый в голову камнем в бухте Золотого Рога кабальерос из отряда маркиза де Сетина.

— Словно каменный рок висит над вашими людьми, — заметил Бизоль де Сент-Омер маркизу. — Помните, и там, в окрестностях Ренн-Ле-Шато, кабальерос нашли свою смерть под грудой камней?

— Не напоминайте об этом, — попросил Хуан Сетина.

Следуя за едущими впереди рыцарями, бывавшими в этих краях, Людвигом фон Зегенгеймом, Роже Де Мондидье и Миланом Гораджичем, экспедиция де Пейна к концу октября выбралась на широкую, благоухающую разнотравьем долину, за которой уже виднелись крепостные стены Иконии. Центр суконного и шелкового производства, предметов роскоши и эмали, встретил путников со сдержанной благосклонностью. Отдохнув здесь несколько дней, пополнив съестные припасы, экспедиция двинулась дальше — к Антиохии. На пути через древнюю Киликию лежали города Листра, Айас Тарс, а за ним — огромным голубым теплым ковром расстилалось море, сливающееся с небом. За это время рыцари несколько раз вступали в стычки с малочисленными, разрозненными отрядами сельджуков, которые, словно испытывая их боеспособность, поспешно отступали в хорошо знакомые им гористые ущелья.

— Что это за вояки такие? — жаловался Бизоль. — Не дают как следует подраться!

— Еще успеете, мой друг, — утешал его Людвиг фон Зегенгейм. — Настоящие враги ждут нас к югу, востоку и северу от Иерусалима. Бойтесь ассасинов и сарацин султана аль-Фатима. Впрочем, в Леванте никогда не известно, от кого и когда ждать смертельного удара. Такая уж это страна, желанная всем и всеми же раздираемая на части.

В двадцатых числах ноября рыцари вступили в Антиохийское княжество, входящее в роли полунезависимого государства в Иерусалимское королевство. Это уже была земля, за освобождение которой пролило свою кровь славное воинство герцога Буйонского, свободная территория истинных и любимых сынов Христа. Вступление рыцарей в город шумно приветствовали его жители. Гуго де Пейна, Людвига фон Зегенгейма и маркиза де Сетина радушно принял правитель Антиохии, граф Рожер. Расспросив рыцарей о путешествии и щедро одарив их подарками, владетельный граф посоветовал им на пути к Иерусалиму обойти стороной город-крепость Тир, все еще удерживаемый турками и совершающими постоянные вылазки против пилигримов.

— Впрочем, — добавил он, — у меня есть надежда, что в скором времени они сдадутся.

Распрощавшись, рыцари покинули гостеприимную Антиохию. До Иерусалима оставалось уже немного, по сравнению с пройденным расстоянием. Впереди лежали Хама, Хомс, Тортоза, Сафита, Триполи, Бейрут, Сидон, Бофор, Акра, Тибериада, Цезария, Яффа… Начинался период дождей и гроз. Внезапная тьма, шедшая со стороны Средиземного моря, накрывала путников, и оглушительные громы сотрясали раскаленный воздух. Дышать становилось все труднее, а вспыхивающие в небе молнии слепили глаза. Казалось, сама природа противится их продвижению вперед.

Обходя крепость Тир, они спустились к Галилейскому морю, которое во времена Христа называлось Генисаретским озером. Необычайной голубизны, окруженное зеленью эвкалиптов и пальм, оно притягивало утомленные взоры и вливало своей непорочной чистотой свежесть и успокоение. Тотчас же граф Норфолк достал свой походный альбом и приступил к наброскам этого чуда природы. Но можно ли передать в рисунке живую силу земли, воды, солнца, неба?

Заглянувший к нему через плечо Милан Гораджич промолвил: — Вам следует побывать также и возле Мертвого моря, к юго-востоку отсюда. Впечатлений будет не меньше. Если, конечно, вы стремитесь запечатлеть не только красоту, но и безобразие жизни.

— Не советую лишь окунаться в его соленые воды, — добавил стоящий неподалеку Роже де Мондидье. — Утонуть не утонете, но язвами покроетесь самыми премиленькими.

И вновь рыцари тронулись в путь. Близость цели подгоняла и воодушевляла паломников. Благодаря хозяйственным заботам Андре де Монбара люди были обеспечены и водой и пропитанием, а лошади — фуражом. Те, кто никогда не был в Палестине, поражались ее холмистыми равнинами, песчаными пустошами, прохладными реками, выбеленными на солнце селениями, плодородными пастбищами, крутыми, вздыбившимися над землей горами.

Среди паломников брели и четыре человека, посланных эпархом Стампосом — ничем не выделяясь из толпы страждущих прикоснуться к Гробу Господню. Главным среди них был коренастый грек Христофулос, один из лучших его агентов, прославившийся тем, что сумел войти в доверие к самому Годфруа Буйонскому и удержать того от насильственных действий в отношении окраинных провинций Византии. За три месяца пути, внимательный Христофулос сумел изучить нрав и характер рыцарей. Со встречной группой паломников, среди которых были специальные агенты, курсировавшие между Константинополем и Иерусалимом, грек передал подготовленное в ночной тиши донесение эпарху. Вот что он писал в нем о рыцарях и их ближайшем окружении:

«…Самый пожилой среди .них — испанский маркиз Хуан де Монтемайор Хорхе де Сетина, известный в научных кругах своими географическими и историческими исследованиями. Ему около пятидесяти семи лет. Умен, образован, склонен к длинным рассуждениям, мягок в споре, но мечом владеет отменно. Предполагаю, что его стремление в Иерусалим преследует какую-то особую цель. Возглавляет его отряд кабальерос идальго Корденаль, заносчивый, как и все мелкопоместные испанцы.

Барон Бизоль де Сент-Омер — ближайший друг и сподвижник Гуго де Пейна. Тридцать лет, грубоват и простодушен, самый сильный воин в отряде. Доверчив, честен, опытный боец, интересуется лишь воинским искусством и свиными окороками. Под стать ему и его главный оруженосец Дижон.

Немецкий граф Людвиг фон Зегенгейм, прошедший школу первого нашествия рыцарей в Палестину в воинстве Годфруа Буйонского. Предположительный заместитель Гуго де Пейна. Чуть больше сорока лет. Совершенно владеет различными видами оружия, умелый стратег и тактик в военных операциях. Благородный рыцарь, испытавший когда-то в прошлом тяжелую личную драму. Легко переносит все тяготы пути, как и преданный ему оруженосец, обладающий колоссальной физической силой венгр Иштван.

Роже де Мондидье или Одноглазый Роже. Также около сорока лет, и также участвовавший в боях с сарацинами в Палестине двенадцать лет назад. Веселый, эпикурейский нрав, любитель приврать и рассказать самые невероятные истории. Поглощает огромное количество пищи и вина, что нисколько не сказывается на его костлявой фигуре. Типичный искатель приключений. Присоединился к отряду де Пейна, словно отправился за компанию в баню.

Сербский князь Милан Гораджич. Сорок пять лет. Полумонах, полурыцарь, а по сути — вечный странник, бродяга, ищущий свою судьбу. Он — единственный среди них православный, хотя подозреваю, что его отношение к религии поверхностно, и он больше верит в самого себя, и своего верного слугу китайца Джана, искусного в различных видах борьбы.

Барон Андре де Монбар. Не могу сказать ничего конкретного, кроме того, что ему под тридцать пять лет, что он увлекается алхимией и умело ускользает от пристального внимания. Роль его в этой экспедиции мне непонятна. Его оруженосец Аршамбо такая же бесцветная личность.

Английский граф Грей Норфолк. Не более двадцати двух лет. Молчалив и недоступен, как все британцы. Более тяготеет к мирным занятиям, в частности — к рисованию, но меч держит твердо и в храбрости ему нельзя отказать. Разногласий с французами у него нет, чего не скажешь о его высокомерном оруженосце Гондемаре.

Генуэзский дож Виченцо Тропези и его юная супруга Алессандра Гварини. Двадцать пять и шестнадцать лет. Безумно влюблены друг в друга. Инцидент в бухте Золотого Рога связан именно с ними, их преследует некий Чекко Кавальканти. В связи с этим прошу разъяснить мои санкции: обязан ли я охранять лишь Гуго де Пейна, или также мешать попыткам физического воздействия на кого-либо из его людей? Второе мне кажется неразумным, поскольку мои возможности ограничены.

И, наконец, Гуго де Пейн. Ему тридцать лет, и он производит впечатление человека бесконечно уверенного в своих силах, целях и смысле жизни. Фигура в какой-то степени загадочная и непонятная. С разными людьми он ведет себя по-разному, умудряясь в тоже время всегда оставаться самим собой. Почти невозможное сочетание в одном человеке ума, отваги, учености, благородства, силы, сознанья чести, красоты, учтивости, доброты и многого другого. Более подробную его характеристику я вышлю позднее, после тщательного анализа. Оруженосцем у него довольно легкомысленный, но неглупый малый — Раймонд Плантар.

В заключение, обращаюсь с просьбой; по возможности переправить мне, как можно скорее, триста золотых перперов на непредвиденные расходы…»

Бумага ушла по эстафете в Константинополь, а рыцари с каждым днем все ближе подходили к Иерусалиму, делая короткие остановки в лежащих на пути городах и селениях, где находили добрый прием, поскольку вести о них уже разносились по Палестине.

После Яффы оставшийся путь исчислялся нескольким минутами. И вот — наступил день, когда предчувствие чего-то необычного заставило ускоренно биться напряженные в томительном ожидании сердца всех приближающихся к Святому Городу путников. Но первым, в песчаной дали, разглядел верхушку белокаменных стен юный Раймонд. Приподнявшись на стременах, он радостно выкрикнул:

— Я вижу! Вижу — Иерусалим!