Спектакль поставлен в 1967 году. Премьера 16 мая. Прошёл немногим больше двухсот раз. По причинам, почти очевидным, его "рекомендовали" играть не чаще двух раз в месяц, что и выполнялось неукоснительно.
Спектакль очень трудный, требующий от исполнителей чрезвычайной чёткости, с одной стороны, и нервного напряжения, накала - с другой. Требования - почти взаимоисключающие. Но когда и то и другое соблюдено, - сила спектакля необыкновенная. Он - не только о Маяковском. И не только о Таганке. О тяжести бытия в поэзии, в искусстве вообще. И когда "Время, вперёд!", и когда болото безвременья.
Через весь спектакль рефреном проходят раннее хрестоматийное:
Послушайте!
Ведь если звёзды зажигают,
значит - это кому-нибудь нужно?! -
и четверостишье, которое даже в полном Собрании сочинений найти трудно - не вошло в окончательные варианты никуда:
Я хочу быть понят своей страной,
а не буду понят -
что ж?!
По родной стране
пройду стороной,
как проходит
косой дождь.
Это четверостишье, повторяю, не вошло ни в одно из законченных стихотворений, сохранилось в записных книжках и в одной из статей 1928 г. ("Письмо Равича и Равичу" ). Там оно приведено со знаками препинания и с такой припиской: "Одному из своих неуклюжих бегемотов-стихов я приделал такой райский хвостик (приводится это четверостишие. - B.C.). Несмотря на всю романсовую чувствительность (публика хватается за платки), я эти красивые, подмоченные дождём перышки вырвал"...
Есть бравада в этом утверждении. Мысль, "романсово" выраженная в нём, преследовала поэта на протяжении многих лет и, более того, отголоски этой строфы чуткое ухо услышит и в раннем Маяковском, начиная с "Облака в штанах", и в трагической незавершённости последних его стихотворений, печатающихся иногда в сборниках как "Неоконченное". И Любимов с дружиной были абсолютно правы, сделав этот нервный стих одним из ключевых в спектакле.
До сих пор на углу старого здания театра стоит вертикальная стальная конструкция, окрашенная чёрным: махонький человечек со вздыбленными руками держит её, подобно атланту. Раньше конструкция была декорирована под детские кубики с буквами русского алфавита. Буквы на белых гранях составляли но вертикали слово "Послушайте", на красных - фамилию "Маяковский". Такие же кубики - белые, зелёные, чёрные, красные - стали основой сценографического решения спектакля. Придумал это оформление Энар Стенберг, так во всяком случае писали в программе. А вообще, по отзывам участников, работа над "Послушайте!" была коллективной работой в максимально полном значении этого слова. Среди тех, кто её начинал, были режиссеры -Любимов, Глаголин, Валерий Раевский, актёры Смехов, Золотухин, Высоцкий, литературоведы, поэты.
Поэт в этом спектакле един не в трёх - в пяти лицах, и ни один из пяти актёров не мазался, не стремился к портретному сходству с Маяковским. Важнее - мысль, идею, некую определённую грань личности и таланта воплотить. (Спустя десяток лет этим приёмом широко будет пользоваться Театр им. Ленинского комсомола в таких спектаклях, как "Революционный этюд" Шатрова, где Олег Янковский впервые совсем без грима сыграет Ленина, и в "Гренаде" - но Светлову и о Светлове, где личность поэта в соответствии с его ненаписанной сказкой про гражданина с фамилией Рубль обратится россыпью гривенников). Строительные блоки Таганки крупнее. Золотухин (в последние годы и Прозоровский) играет лирика, ранимость, легко уязвимую психику, сердце, принявшее пулю в апреле тридцатого... Вроде бы антиподен, антимирен ему Маяковский Шаповалова (в первые годы спектаклевого бытия этого же Маяковского играл и Высоцкий): это сила, позволившая поэту выстоять, дожить до 37, это благоприобретённая устойчивость к бытию и кретинической по сути критике; это, наконец, мужчина. Маяковский Хмельницкого - жёлтая кофта, "гений, мот, футурист с морковкой" (морковки, правда, нет, но жёлтую с продольными чёрными полосами кофту Борис не снимает почти весь спектакль). Маяковский Смехова - философ, умница, интеллигент. Наконец, Дима Щербаков (в последние годы и губастый Игорёк Штернберг) играет "красивого, двадцатидвухлетнего" Маяковского, к которому до последнего дня так и не пришло "позорное благоразумие".
И из этих пяти монолитов складывается образ Поэта.
Кроме них, на сцене двое ведущих - женщина (Зинаида Славина или Вика Радунская) и мужчина (обычно Сева Соболев), - периодически организующих действие. И - хор, примерно дюжина актёров, трансформирующихся но ходу спектакля и в строителей нового мира, и в прозаседавшихся, и в публику па вечерах в Политехническом, и в свору мещан, затравивших поэта. Среди исполнителей этой своры память выделяет Юру Смирнова с его редким "антиобаянием". Его антигерои узнаваемы, он в равной степени точен и в фарсе, и в сугубо бытовых эпизодах. Олицетворение своры. Смирнов умеет вести за собой ансамбль, что он и делал.
Как и во многих других таганских спектаклях, в "Послушайте!" важна роль музыки. Здесь - преимущественно фанфарной (композитор Эдисон Денисов). Однако и фанфары могут быть издевательскими и трагичными, что стало ещё одним, пусть частным, откровением этого спектакля.
Последний раз смотрел его 11 февраля 1985 г., когда мой Театр рушился уже всерьёз, когда из первой пятёрки Маяковских работали три - Хмельницкий, Шаповалов, Смехов, и все три -либо уже ушли из театра, либо подали заявления об уходе. К тому же Шопен маялся радикулитом, на уколах работал; Венечка голос сорвал, простужен был вдребезги... А спектакль всё равно прошёл на ура, на овацию и цветы в конце.
Всё. Больше не увижу, скорее всего, этого спектакля. Так что эти записки - и для себя...*
Начало. Начало, удивлявшее традиционностью. Занавес -обычный, матерчатый, а не световой. Тёмно-шинельного цвета. По бокам просцениума - белые деревянные щиты с прорезями в виде окон и дверей под ними. В окнах - подсвеченные, висящие на невидимых нитях, кубики с буквами (естественно,"М" и "Ж" -обычное таганское озорство). Чёрный потолок зала.
Раздвинулся занавес: на просцениум выходят два актёра в рукавицах и рогожистых фартуках каменщиков, ставят возле рампы два кубика - с вопросительным и восклицательным знаками. Потом из таких же кубиков с буквами все участники спектакля начинают строить стену. Делают это предельно серьёзно, в хорошем рабочем ритме. Оттого не зависает в воздухе первая реплика: "Ритм - основа всякой поэтической вещи" - и пятеро Маяковских в центре сцены, ритмично двигаясь, сообщают нам, что в молодости у поэта 18 часов в сутки уходило на заготовки типа:
Краски - дело мамино,
наша мама - Лямина...
* В последний paз спектакль "Послушайте!" был сыгран в 55-ю годовщину гибели В. В. Маяковского - 14 апреля 1985 года.
Не успеваешь ещё возмутиться, что с такой вот чуши начинается рассказ о Поэте, а Комарик-Комаровская (на этот раз её персонаж - не пацан, а девчушка) бросает фразу из "Что такое хорошо", а хор - на просцениуме, с поднятыми в едином порыве руками скандирует: "В жизни - пригодится!" - применительно к храбрости.
Для таланта очень важно это качество!..
Все пятеро Маяковских сгрудились у кубиковой конструкции в глубине. Кто-то поставил кубик на кубик впереди и водрузил на них графин - импровизированная трибуна. Реплика сбоку: "На открытии выставки "20 лет работы" официальных представителей не было. Народу было мало". Хмель (подхватывая): "Вышел Маяковский и сказал: я рад, что сегодня здесь нет официальной критики, нет завсегдатаев премьер, что пришла студенческая и рабочая молодёжь. И я приветствую вас!"
И очень грустно - первый раз в этом спектакле - Хмель же начинает читать в наиполнейшей тишине: "Я хочу быть понят своей страной..."
Высвечивается задник - фантастическая Зверя (будем так её называть) с электрическими глазами и открывающимся ртом - чёрный контур на белой стене. В ответ на исповедальный "райский хвостик" Зверя вертит матерчатым хвостом и не поймешь, то ли рычит, то ли хрюкает...
А каменщики на просцениуме сооружают тем временем пьедестал из кубиков. Кто-то забрался на него - с книгой. Причёска набок! Чуть подправили поворот головы метлой на длинной ручке - готов памятник Маяковскому в Москве. Живой шарж!
Усиленный микрофоном гулкий голос: "Мне бы памятник при жизни полагается по чину"... Другой голос - молодой, живой, весёлый: "Заложил бы динамиту - ну-ка, дрызнь!" И рушится пародийно-монументальная конструкция: пьедестал-то остаётся, и букетик цветочков на нём - искусственных - тоже, а вот фигуры Маяковского нет!
- "Сбежал!" - невесело констатирует "герой" Смирнова. Зарычала Зверя на заднике, электрические глазки замигали. И свора противников Маяковского орёт в такт ей: . "Нахал!.. Циник!.. Извозчик!.. Рекламист!.. Распни его!.." А Маяковский устами пяти его сценических ипостасей весело отбрёхивается с просцениума словами статьи 1915 года "О разных Маяковских":
- Да, я - нахал, для которого высшее удовольствие ввалиться, напялив жёлтую кофту, в сборище людей, благородно берегущих под чинными сюртуками, фраками и пиджаками скромность и приличие.
- Я - циник, от одного взгляда которого на платье у оглядываемых надолго остаются сальные пятна величиной приблизительно в десертную тарелку.
- Я - извозчик, которого стоит впустить в гостиную, - и воздух, как тяжелыми топорами, занавесят словища этой мало приспособленной к салонной диалектике профессии.
- Я - рекламист, ежедневно лихорадочно проглядывающий каждую газету, весь надежда найти своё имя.
- Я ...
И после паузы:
- Не правда ли, только убеждённый нахал и скандалист, исхищряющий всю свою фантазию для доставления людям всяческих неприятностей, так начинает своё стихотворение:
Но мне - люди,
И те, что обидели,
Вы мне всего дороже и ближе.
Видели,
Как собака бьющую руку лижет?
И замолкло "сборище", и молчит Зверя. И заявлен на два часа вперёд тон этого иронического, горького, любовного, громящего, глумливого, невиданной болью пронизанного спектакля.
Начинается первая из тем, обозначенных в его подзаголовке
- тема любви. Она построена, в основном, на "Облаке в штанах" с вкраплениями строк из "Люблю" и "Про это", из стихотворений разных лет и адресов. Всё это - в лихом ритме, почти без пауз, в неярком освещении. По контрасту убогими выглядят хорошо, в общем-то, выстроенные любовные стихи современников и современниц поэта в блистательно пародийном исполнении Ивана Дыховичного и Маши Полицеймако, любовный ширпотреб времён всяческих литературных "измов". Потом, уже во второй части спектакля, тот же Иван, одетый в короткие брючки, имитируя второклассника наших времён, пробившегося в финал сто какого-то конкурса на лучшее исполнение стихов Маяковского, будет отбарабанивать, низводя до такого же ширпотреба, одно из самых, наверное, публицистических и интимных его стихотворений - "Разговор с товарищем Лениным". И отодвинет в сторону Маяковский - Смехов этого правильного пацанчика, и будет читать в четверть голоса, медленно, без какой-либо аффектации:
Товарищ Ленин,
я вам докладываю
не по службе,
а по душе.
Товарищ Ленин,
работа адовая
будет
сделана
и делается уже.
Освещаем,
одеваем нищь и оголь,
ширится
добыча
угля и руды...
А рядом с этим,
конечно,
много,
много
разной
дряни и ерунды.
Устаёшь
отбиваться и огрызаться.
Многие
без вас
отбились от рук.
Очень
много
разных мерзавцев
Ходят
но нашей земле
и вокруг. <...>
Ходят,
гордо
выпятив груди,
в ручках сплошь
и в значках нагрудных...
Мы их
всех,
конечно, скрутим,
но всех
скрутить
ужасно трудно.
И это - тоже тема любви. Наряду с "иди на перекрёсток моих больших и неуклюжих рук".
Участием таганских красавиц заявлена первая тема спектакля - "Любовь"!
"Мне легче, чем всем, / Я - Маяковский..." Из поэмы "Хорошо".
"Будто бы весна / Давайте мчать, болтая..." - фрагмент "Юбилейного".
"А в рай / снова посадим Евочек..." Из "Облака в штанах".
Кстати, этот фрагмент - наверное, наиболее радостный, сценически сделан очень здорово. Пять женщин выходят на просцениум, встают рядом, попарно, с пятью Маяковскими. Идиллия? Не совсем, скорей испанистая любовная драма со счастливым пока концом. В руках у женщин рапиры, которые никогда не пронзят возлюбленных. Каждое четверостишие заканчивается эскападой рапирных выпадов с весёлым воплем: "Таганка!"... И сквозь испаноязычную абракадабру прослышивается явственно: "Министерствоскультурос-с-таганкос-сикось-накось!"
Всё правильно. Иначе что за любовь?!
А пародийная сцена рая, до которого так и не дошёл герой "Облака в штанах"? Восемь ангелочков в полосатых красно-белых халатах, которым за вороты всунуты популярные некогда сачки для ловли бабочек - и.о. нимбов. Ласковая музыка Верди. И на её фоне - фарс маяковских строк. Таганка смеётся, Таганка любит, Таганка ненавидит вместе с Поэтом...
Ненависть ко всякого рода культам и культикам отчётливо различима и в текстах, и в музыкальной окантовке спектакля. Когда во второй его части зазвучит пророчески-обличительное:
Коммунист
и человек
не может быть
кровожаден, -
фанфары на фонограмме громко сыграют торжественно фальшивую мелодию песни, памятной моему и более старшим поколениям. Песни с такими словами: "Сталин - наша слава боевая, /Сталин - нашей юности полёт, / с песнями, борясь и побеждая, / наш народ за Сталиным идёт". Молодёжь, помню, дивилась острой реакции старших на этот эпизод... Ей-то эта песня неведома.
Тема войны, в которую органично переливалась тема любви, решена, в основном, на материале поэмы "150 000 000". С дополнениями, конечно. По центру сцены от задника в зал выложена дорога из тёмных кубиков. По ней с винтовками наперевес (винтовки воображаемые) движутся и в определённый, ритмически определённый момент падают согбенные мужские фигуры. А ведущие с просцениума в красной подсветке, жёстко держа ритм, скандируют строки гениального антивоенного стихотворения "К ответу!", написанного в 1917 году:
Сцепилась злость человечьих свор,
падает на мир за ударом удар
только для того,
чтоб бесплатно
Босфор
проходили чьи-то суда...
Поэт, а с ним и Театр скорбит о павших, но нарочито приземляет, переводит в мелкую антигероическую категорию понятие "мировая война". Война - дичь! В отнюдь не охотничьем смысле этого слова. И от дичи этой логически оправдан, театрально оправдан переход к теме революции. Хватит. Неизбежно:
в терновом венце революций
грядёт шестнадцатый год...
Тема революции - самая праздничная в спектакле. Свет, музыка живая, действие. Хор превращается в бригаду строителей. "Принимать или не принимать? Такого вопроса для меня (и для других москвичей-футуристов) не было. Моя революция. Пошёл в Смольный. Работал. Всё, что приходилось". Но тут же (не выключаем критический ум Поэта!) ещё фразочка: "Начинают заседать".
Пошёл - хором - "Левый марш". Сверху спустилась штанга с двуцветными флажками-фартуками. Стройка. Фанфарный звук: мелодия "Беснуйтесь, тираны!" Окна РОСТа и частушки. Юродствует Смирнов: "Был я раньше кулаком, а теперь я - кукиш!" II Маяковские - все пять - работают вместе со всеми...
Но в оконных проёмах просцениума появляются "бывшие": "Маяковский, вы же из хорошей семьи! И что вы к ним подлизываетесь?!" Но пока на них - нуль внимания:
Работа адовая
будет сделана
и делается уже!..
И всё преодолимо: и холодная печь (её сложили из кубиков с соответствующими буквами), и то, что по поводу "Мистерии-буфф" культуртрегеры "ревели вокруг страшно"...
История с постановками и запретами "Мистерии" сценически оформлена так: кубики с названием пьесы спускаются па верёвках и повисают в воздухе, чуть покачиваясь. Когда пятеро Маяковских рассказывают, как всё происходило, как появилось распоряжение (голосом Смирнова) "Репетиции прекратить"; он же, Смирнов, с ножницами в руках подходит к висячим кубикам, перерезает две верёвки. Соответствующие кубики, естественно, падают: вместо надписи "Мистерия-буфф" в зал глядит "истерия уфф"! Такой вот словесно-сценический эквивалент...
Тема Ленина, смерти Ленина входит в тему революции, завершает её. Очень фрагментарно и очень по-маяковски. Притушенный свет на сцене. И протяжные гудки, как в день ленинских похорон. И не нужны слова. В молчании все участники спектакля берут по кубику и медленной вереницей спускаются в зал, проходят сквозь него. Пятеро Маяковских в этом шествии рассеялись, растворились в общей потере. Пустеет сцена. В нале медленно нарастает свет.
Конец первой части.
Есть в театре неписаное правило: вторая часть должна быть короче первой. В спектакле "Послушайте!" из четырёх главных тем: любовь, война, революция, искусство - в первую вошли три.
Вторая часть, "Искусство", как и "Любовь", тоже начинается па мажорной ноте. На сцене - из тех же кубиков сварганены мастерская, импровизированный мольберт, ненаписанная ещё картина на подрамнике. Рядом хорошенькие, фигуристые Лида Савченко и Таня Иваненко изображают статуи. Одна - псевдоклассическую девицу с веслом. Все пятеро Маяковских в тех же, что и в первом акте, рабочих фартуках. Маяковский - Шаповалов мечет на холст "краску из стакана" - как чуть ли не в самом первом из опубликованных стихотворений Владимира Владимировича. Но тогда было всё-таки скорее баловство, чем искусство. Поэтому действие быстро переносится в баталии времён его поэтической зрелости.
Да не рвётся он в баталии, тем более окололитературные:
И кроме свежевымытой сорочки,
скажу по совести, мне ничего не надо...
Но нельзя в этом мире иначе. Потому что "дешёвая распродажа" не прекращается и в нашем "коммунистическом далеко". В не цитированной спектаклем статье 1926 года "А что вы пишете?" Маяковский утверждал:" Настоящая поэзия всегда, хоть на час, а должна опередить жизнь. Я стараюсь сейчас писать как можно меньше, выбирая сложные, висящие в воздухе вопросы, - чиновничество, бюрократизм, скука, официальщина".
Как перекликается с этим высказыванием сцена, сделанная на материале стихотворения "Верден и Сезаан". Актуальнее, чем когда-либо, звучат сегодня строки:
Бывало -
сезон,
наш бог - Ван-Гог,
Другой сезон -
Сезанн.,
Теперь ....
ушли от искусства
вбок -
не краску любят,
а сан…
И вдруг, минуты не прошло, другой поворот, другая тема:
"Лицом к деревне"
заданье дано, -
за гусли,
поэты-други!
Поймите ж -
лицо у меня
одно -
оно лицо,
а не флюгер.
А в лицо ему клака сыплет проклятия, как те эстеты предреволюционные. И лица - те же, и речевые обороты привычные:
Трагедия Маяковского - это трагедия нигилистической интеллигенции, - бубнит один.
- Вас не понимают рабочие и крестьяне, - вторит другой. Чем парируют эти привычные доводы таганские Маяковские? Фрагментами его же стихов и статей.
- Советское, пролетарское, настоящее искусство должно быть понятно широким массам. Да или нет?!
- И да, и нет.
Да, но с коррективами на время и пропаганду. Искусство не рождается массовым, оно массовым становится в результате суммы усилий... Чем лучше книга, тем больше она опережает события... Массовость - это итог нашей борьбы, а не рубашка, в которой родятся счастливые книги какого-нибудь литературного гения...
- Классики - Пушкин, Толстой - понятны массам. Да или нет!?
- И да, и нет.
Пушкин был понятен целиком только своему классу, тому обществу, языком которого он говорил, тому обществу, понятиями и эмоциями которого он оперировал.
Понимала ли Пушкина крестьянская масса его времени, - неизвестно, по маленькой причине - неумению её читать.
Как же нужно сегодня, нам, читать Маяковского - и поэзию, и статьи, и пьесы! И как редко - по куче причин - мы к нему обращаемся. Театр это сделал за нас. Приведённый кусок дискуссионной статьи, преподанный средствами театра, заставляет думать и тех, на кого Владим Владимыч и не рассчитывал. Не рассчитывал, что для нас (вспомните: светлое будущее в "Клопе" датируется уже давно прошедшим 1979 годом!) актуальны будут такие его строки:
Человечья гордость,
смирись и улягся!
Человеки эти -
на кои они ляд!
Человек
постепенно
становится кляксой
На огромных
важных
бумажных нолях...
Бумажищи
в портфель
умещаются еле,
белозубую
обнажают кайму.
Скоро
люди
на жительство
влезут в портфели,
а бумаги
наши квартиры займут.
Или вот это:
Ухо в метр
- никак не менее -
за начальством
ходит сзади,
чтоб, услышав
ихне
мнение,
завтра
это же сказать им.
Если ж
старший
сменит мнение,
он
усвоит
мненье старшино:
- Мненье
это не именье,
Потерять его
не страшно.
Последние два стиха произносит в спектакле, естественно, Смирнов. Произносит органично, даже несколько с вызовом: а вот я такой! на том и выбился! а вы мне ещё позавидуете, и ваш Маяковский тоже!..
"О месте поэта в рабочем строю" дискутирует Маяковский Смехова и Шаповалова с тщедушным и внешне совершенно безвредным фининспектором - Джабраиловым. Настолько безвредным, что может "даже ямбом подсюсюкнуть", не ямбом, конечно, но произнести одну-две строфы известного стихотворения, переводя его в диалог, и оттенить важность произносимого самим Маяковским - и про хрестоматийную добычу радия, и про то (эту реплику подаёт Шаповалов), что:
Происходит
страшнейшая из амортизации
- амортизация
сердца и души.
А коль так, то поэт неумолимо приближается к концу, к выстрелу в том давнем апреле.
И ещё важно, на каком фоне диалог происходит. Кубики - универсальный строительный материал; сейчас из них выстроено три ряда канцелярских столов, из-за которых торчат "герои" ненаписанной поэмы "Плохо" и написанного стихотворения "Служака". Оно звучит в спектакле почти целиком.
Появились
молодые
превоспитанные люди,
Мопров знаки золотые
им
увенчивают груди.
Парт-комар
из МКК
не подточит
парню
носа:
к сроку
вписана
строка
проф-
и парт-
и прочих взносов
Честен он,
как честен вол.
В место
в собственное
вросся
и не видит
ничего
дальше
собственного носа.
Коммунизм
по книгам сдав,
перевызубривши "измы",
он
покончил навсегда
с мыслями
о коммунизме.
Что заглядывать далече?!
Циркуляр
сиди
и жди.
- Нам, мол,
с вами
думать неча,
если
думают вожди.
В спектакле были заняты совсем молодые Высоцкий, Колокольников, Смехов (фото сверху), Т.Лукьянова и даже А.Калягин (внизу)...
На углу театра осталась как память конструкция, воспроизводившаяся в таганских программках.
... И опять рычит, разевает пасть Зверя. И опять звучит над залом фанфарное суесловие величальной мелодии сталинских времён. Такие корни? Или может, в "Боже, царя храни"? А крона, она до сих пор кусается... И театр все свои средства воздействия присовокупляет к талантливейшим стихам, чтобы нас заставить мыслить политически. II поэтически: тема-то - искусство!