Не успела я отойти от берега, как мне захотелось вернуться, сказать ему что-то ласковое, но было уже поздно. Если он все понял, то найдет способ опять увидеться со мной. Я ругала себя за то, что оттолкнула его и сама буду жалеть об этом. Меня смущал его неприступный характер и нарисованный им мой портрет… Разве не унизительно для красавицы Евы отдаться этому человеку, как она отдавалась своим прежним любовникам, без глубокого чувства, без благоговения перед его талантом? Но подобное увлечение может перерасти в сложную душевную драму. Я инстинктивно ощущала эту угрозу моему спокойствию. Бог весть, что ожидает меня, если я капитулирую, если свяжу себя с человеком, которого не знаю, с кочевником и безумцем, несмотря на весь его талант? С одной стороны, это искушало меня, с другой — отпугивало. Получалось, что я ничтожная эгоистка, сама не знающая, чего хочет. Какой смысл вкладывал он в свой сон? Разумеется — любовь, женское тепло, сострадание.» Не от простой крестьянки вроде жены лесника, а от меня, парижанки.» Быть может, он ожидал, что я помогу ему вырваться из этого прозябания, или ему просто-напросто понравилась иностранка? Его картины не выходили у меня из головы, в сердце запечатлелся его образ, и я воображала, что в Париже открылась его выставка, что газеты, радио, телевидение поют ему дифирамбы. Ко мне приходят репортеры, просят интервью… А потом? Потом он становится крупной фигурой, желанным гостем в верхах общества, баловнем молодых красивых женщин и забывает и меня, и Луи, которые помогли ему…

У себя в номере я вытряхнула из туфель песок и присела, чтобы спокойно обо всем подумать, но тут мой взгляд упал на портрет и на фотографию Луи, стоявшие на туалетном столике. Боже, как отчетливо ощутила я разницу между Евой на рисунке и собою! И, мысленно сравнив Тасо с моим располневшим, благодушным мужем, педантично отдающим свою жизнь археологии, я почувствовала себя уязвленной. Луи выглядел олицетворением нашей супружеской жизни с ее буржуазной рутиной и беспросветной скукой. Перед глазами же стоял Тасо с его мужественно очерченным подбородком, его проницательные глаза, такие глубокие и опасные, презрительное выражение лица тогда, в лодке, когда он, засмеявшись, повернулся ко мне спиной, потом — крестьянка, без всякого сомнения, его возлюбленная, и я возмущалась тем, что у него роман с женой лесника. И снова почувствовала уверенность, что он хочет завлечь меня в мир, где меня ожидает страдание…

Ночью я сказала себе, что я негодяйка, что меня влечет к нему как к мужчине — и только. И опять тщетно пыталась освободить свое сознание от этого рокового человека, вселившегося в меня как инородное тело. Потом неожиданно пришла к подлому решению — воспользоваться случаем, завязать легкую интрижку и на том все кончить. Зачем ломать себе голову? Я желаю его, но нет никакой надобности заражаться тревогами какого — то иллюзорного мира — пусть он остается в своем мире, я — в своем. Этой злосчастной ночью я вытравляла в себе ту Еву, что просуществовала всего два дня, называла ее романтической дурой, слезливой истеричкой и ненавидела себя, сознавая, что я падшая тварь…

Утром я получила от Луи письмо, — он сообщал, что задерживается. Тем лучше — сейчас, как никогда, ему незачем быть рядом.

Как обычно, я пошла на пляж, купалась, загорала вместе с остальными и, поскольку принятое мною решение не выходило у меня из головы, выпила довольно много виски, курила и по рассеянности проиграла две партии в бридж учителю, который прилепился к нам, чтобы поволочиться за мной. Потом лежала на надувном матрасе — песок был еще влажный, голова у меня кружилась от виски, от гомона голосов, гула реактивных самолетов и плеска волн. Я раздумывала над тем, как поступить, если он не появится больше. Гордец, досадует, верно, что открылся мне, он ведь истинный дикарь в этой своей хижине. Ты потому и желаешь его, что хочешь отомстить, презреть его духовное превосходство, сбросить его с пьедестала. Помнишь ведь, как он покорно склонил перед тобой голову в лодке. Хочешь над ним посмеяться и, когда подойдет время уезжать, сказать ему: «Прощай, я увожу с собой незабываемое воспоминание, о нет, не о твоих картинах, а о любовных утехах. Ты хотел меня завлечь, ввести в какой-то несуществующий мир и тем соблазнить. Какой иной целью может задаться туземец, кроме близости с красивой иностранкой, но имей в виду, что иностранка тоже мечтает о мимолетной интрижке с тебе подобными. Единственно, что в нашей жизни реально, — это наслаждение и скука. Любая безрассудная вера в некий сверхреальный мир, который живет в твоих картинах, есть всего лишь иллюзия. В нее не верит ни одна современная девчонка». Так ожесточала я свое сердце, но за этим ожесточением бушевало желание, за намерением унизить его — стремление навек распроститься с той Евой, которая ввергла меня в раскаяние и внушала напрасные надежды. Каждую секунду я ожидала, что он подплывет к пляжу. Как я поступлю тогда? Попрошу покатать меня в лодке, вызову на любовное объяснение и сама признаюсь в любви…

Какой пошлой была я в эти минуты! Я презирала себя и в то же время напряженно вслушивалась — сквозь плеск водных велосипедов, гомон голосов, в окружении обнаженных мужчин и женщин, чья обнаженность еще усиливала мои бесстыдные помыслы.

Я взглянула на часы. Было около одиннадцати. И тут заметила приближающуюся к берегу лодку. Я вскочила, точно меня подбросило пружиной, схватила свой купальный халат, надела соломенную шляпу, очки и попросила цадам Боливье присмотреть за моими вещами под зонтом. Сказала ей, что если лодочник согласится, я покатаюсь по морю, и на глазах у всех направилась к нему. Он увидал меня сразу. Не вышел из лодки, сидел улыбаясь, и я ответно улыбнулась ему.

— Вы не хотите меня покатать? — Я нарочно произнесла это громко, чтобы слышали все купальщики, а подойдя ближе, добавила: — Я знала, что вы приедете.

— Я приехал в город за бензином. — Он показал на канистру, выключил мотор и выпрыгнул на берег.

Меня отвергали, надо было возвращаться под зонт.

— Я сейчас сбегаю, это несколько минут, — заметив мое замешательство, сказал он. — Садитесь в лодку и подождите меня.

Я села спиной к пляжу, зная, что взгляды соотечественников прикованы к моей голой спине. При мысли о предстоящем меня бросало в жар и холод. Но я терпеливо ждала, пока он вернется с полной канистрой.

— Куда вас повезти? Может, на Чертов остров? — сказал он, сев за руль, и повернул лодку в открытое море.

Я спросила, действительно ли существует такой остров.

— Действительно. Голые скалы и немного травы. И уйма змей.

Солнце пекло неимоверно, и я накинула на плечи халат. Он сидел спиной ко мне, но я заметила, что он успел окинуть меня взглядом.

— Мне кажется, что вчера мы поняли друг друга, — проговорила я. — Вы большой художник. Я не такой уж знаток живописи, но то, что я увидела…

— Вы решили, что я сентиментальный чудак, который видит во сне разных чудищ и ждет, чтобы кто-то его от них спас.

— Нет, но вам тяжело оттого, что вы сами осудили себя на такую жизнь.

— Вы хотите сказать, что она плоха?.. Но при иной жизни я вряд ли создал бы что-либо путное. Я пишу не ради куска хлеба, не ради выгоды. Возможно, для других я не существую, но именно поэтому мои картины лучше картин профессиональных художников. Для меня искусство не является гражданским долгом, и я абсолютно ни от кого не завишу.

— Вы отказываетесь от славы…

— Слава — это искаженное восприятие личности. И все равно придет день, когда выяснится, что именно я автор тех картин, которые он продает и вам, иностранцам, тоже. Он признается в этом на смертном одре. — И, засмеявшись, добавил: — Но даже если и не признается, все равно станет ясно, что не он написал их.

— Тогда зачем вы пишете картины?

— А что же мне делать, если я во власти неуправляемых порывов?

— Вы когда-нибудь слышали о Пикассо?

— Я видел его работы в Лондоне и Париже.

Он снова удивил меня. Выходило, что он образован, быть может, даже больше, чем я себе представляла. Тогда почему он живет отшельником?

— Вы сказали, что были женаты. А детей у вас нет?

— Сын. — Он было замолчал, но потом с внезапной решимостью продолжал: — Я давно не видел его, теперь это взрослый юноша, я знаю, где он работает, живется ему хорошо… Моя бывшая супруга не разрешала нам видеться, хотя по решению суда я имел право два раза в месяц на несколько дней забирать мальчика к себе. Она живет в Бургасе. Однажды, когда ему было шесть лет, я повел его на охоту, вот на эти холмы за городом. Там росла белесая колючая трава. Туфельки у него скользили, он падал и плакал. Как все дети, он представлял себе природу такой, какой ее изображают в книжках. Добрые труженики муравьи, земля — как пол в комнате, море — большое и синее, в нем плавают рыбки и корабли… Все его представления в один день рухнули. Море смыло то, что он построил из песка, а когда мы пошли купаться, волна ударила его и опрокинула. Он расплакался, назвал море злым и больше не решался подойти к воде. Потом, когда он увидал, как муравьи обглодали раненую перепелку, которую мы не сразу нашли, он возненавидел и муравьев. И мою охотничью собаку, и меня самого тоже. При каждом выстреле он трясся от страха. Он умолял меня: «Папа, пойдем домой!» Вечером налетели дождь, гроза. Мы укрылись в заброшенной кошаре, и там он заснул у меня на руках, обессиленный ходьбой и слезами, измученный, запуганный окружающим миром… Гроза утихла только ночью. Море успокоилось, по небу плыли клочья облаков. Здесь у нас есть такие крупные цикады. с белесыми крылышками. Они застрекотали — казалось, звон множества колокольчиков хлынул дождем на землю. Мальчик спал, я нес его в город, любовался им и думал: «Сегодня мой маленький Геркулес совершил свой первый подвиг…» Его мать снова вышла замуж. Сын моей особой не интересуется… Я оставил их в покое…

— А вы не эгоист?

— Вероятно. Такие люди, как я, не слишком приятны… Куда вас везти — на Чертов остров или ко мне? Я наловил сегодня чудесной рыбы — не знаю, водится ли она в Средиземном море. Когда ее изжаришь, она становится золотисто-красной, потому что в ней много йода. Разрешите пригласить вас на скромную трапезу, поджарим ее и съедим…