1

— Почему ты не ешь? — робко спросила жена. Подняв красивую голову с тяжелыми золотистыми волосами, она обеспокоенно наблюдала за мужем.

Склонившись над тарелкой. Марев молчал. На его ленивом женственном лице лежало выражение унылой апатии. Погруженный в свои мысли, он не замечал, что жена смотрит на него, и даже не слышал ее вопроса. Вымазанный маслом блестящий подбородок в сочетании со скорбной миной придавал его лицу что-то по-детски комичное.

— Ответь же мне, Стефан, — настаивала жена.

— Что?

— Почему ты не ешь?

— Наелся.

— Если тебя что-то мучает, лучше скажи сразу. — Голос ее неуверенно дрогнул, фиалковые глаза потемнели. — Может, ты насчет перехода на другое место?.. Напиши, что тебе стоит… Поделись со мной!..

— Хватит! Мне работать надо, — с трудом выговорил Марев.

— Что-то ты от меня скрываешь. Вижу, что скрываешь!

На глазах у нее показались слезы. Чтобы не видеть их. Марев встал и подошел к раковине умыться. Пока он сердито вытирал руки, жена молча убирала со стола.

Сквозь распаренный воздух кухни, кудрявыми струйками уплывающий в раскрытое окно, видны были заросший травой церковный двор и сморенные жарой ивы с беспомощно поникшими серебристыми ветками. Все это дрожало в полуденном мареве, напоминая крохотный скучный мираж. Стояла такая тишина, что было слышно, как на плите кипит в котелке вода.

Марев прислушивался к шагам жены и раза два уловил ее вздохи. «Вздыхай, вздыхай!»- злобно подумал он, проходя через просторную, пахнущую сосной гостиную. Полутемная спальня приняла его в свое уединение. Марев лег на кушетку, повернулся спиной к двери и закрыл глаза. И тут же ему почудилось, что он падает в какую-то яму, где все давно и до отвращения знакомо. Его охватило досадное и гнетущее ощущение пустоты, а под ним дрожало старое, знакомое желание, которому Марев не смел отдаться, хорошо зная, что, позволив себе размечтаться, разволнуется, а потом сам же будет за это себя презирать. Он дернул ногой и стиснул зубы, словно надеялся таким образом прогнать опасное желание, и, открыв глаза, уставился на карман жилета. Оттуда выглядывало плоское колечко маленького ключика. Марев вынул его, долго рассматривал, хотел было отшвырнуть, но не решился.

«Ну и тряпка же я! Хочу, а не смею. Видно, только на то и гожусь, чтобы мечтать».

Как всегда, когда его мысль останавливалась на «этом деле», в памяти возник директор. За ним, неизвестно откуда, появился перепуганный делопроизводитель, потом стажер в своей вечной зеленой шляпе. Все трое бегали по тесному зальчику местного отделения банка и панически взмахивали руками. Вокруг них собралась целая толпа орущих и жестикулирующих вкладчиков. Марев мысленно останавливался на каждом лице, с удовольствием сознавая, что при желании ему ничего не стоит довести этих людей до отчаяния.

«Мечты, дикие мечты! Я просто болен!»- воскликнул он про себя, и от этого внутреннего крика все его видения рассеялись как дым.

Дверь за его спиной отворилась. Робко вошла жена и остановилась у кушетки. Марев затаил дыхание. Она взяла лежавшее на стуле одеяло и осторожно его укрыла. Потом на цыпочках подошла к кровати и тоже легла. Повернулась, вздохнула и больше ни разу не шевельнулась.

В спальне стало еще тише. Сквозь опущенные шторы струился зеленый свет. Растущая за окном лоза приникала широкими листьями к самому стеклу и время от времени постукивала о него веткой. Заваленная подушечками и вышитыми ковриками спальня казалась глубокой и тесной.

«Притворяется спящей. Лежит тихо, боится меня разбудить. И напрасно, совершенно напрасно… — думал Марев. — Как она, верно, будет проклинать меня, когда узнает, а все равно не сможет поверить, что я вор, то есть даже если и поверит, простит. Любит меня, а за что? Все это ни к чему… Так и станем жить, известно уж как — вечно одно и то же, буду врать, что и я ее люблю. Даже на детей надеяться не приходится… А если я попадусь, каково-то ей придется? Совсем плохо… Впрочем… хм, тогда она выйдет за другого, что ей помешает?»

При этой мысли Мареву стало жалко недавно купленную мебель, а потом и жену. Три года прожили они вместе, и все это время жена беззаветно любила его, прощала любые капризы, безропотно терпела грубости и даже, когда он однажды ударил ее, не зарыдала в голос, а только, тихонько всхлипывая, старалась подавить слезы. Марев знал, что жена чувствует себя виноватой в том, что у них нет детей. Дочь сельского священника, она принесла ему в приданое немного денег, которые Марев вместе с некоторыми другими сбережениями положил в банк, где служил он сам. Если ему удастся ограбить кассу, все это, конечно, будет конфисковано, но, с другой стороны, наличие вклада на какое-то время отведет от него все подозрения.

«Если дело выгорит, верну ей вдвое больше», — решил он.

В послеполуденной тишине над оглохшим от сна городком дважды ударили древние городские часы. Звук расплывался мягко и безнадежно, словно бы сами часы чувствовали свою дряхлость. Отголосок его некоторое время дрожал в жарком воздухе и наконец болезненно замер, но Мареву все еще казалось, что он звучит в нем самом. Повернувшись, он взглянул на жену. Прикрытое какой-то домашней кофточкой плечо равномерно вздымалось. Значит, уснула. С кушетки она казалась Мареву гораздо полнее и меньше ростом, в формах ее тела угадывалось что-то мучительно слабое и детское. Чтобы не смотреть на нее, Марев закрыл глаза.

«Не она, вся моя жизнь мне надоела, — рассуждал он. — Хоть бы дело себе какое нашла, съездила бы куда — нибудь, что-нибудь новое увидела… А если взять ее с собой на выставку?.. Еще восемь тысяч… Дело, конечно, не в деньгах. Важно уехать без нее, одному. Тогда я и думать начну посвободней и вообще все пойдет по-другому».

Вот уже месяц — и днем в банке, и ночью, когда из-за жары приходилось спать во дворе, — Марев строил планы буду щей жизни. Казалось бы, все обдумано до мельчайших деталей, ключ от сейфа давно готов, а он медлит и ни на что не может решиться, хотя знает, что со дня на день их отделение должно будет перевести деньги в центральный банк.

Марев приходил на службу раньше всех и первым делом спешил к сейфу. Тяжелая дверца открывалась с глухим скрипом, казалось, это покряхтывает сама стальная грудь сейфа. Скопившиеся в нем банкноты — в пачках и просто так — безмолвно дожидались, когда он их заберет, и словно бы смеялись над его страхами. А Марев довольствовался лишь тем, что любовался ими да толстым пальцем пересчитывал пачки. Потом он садился за свой стол, опускал голову на ладони и предавался размышлениям.

Один за другим приходили сослуживцы, и старый сторож, спавший в каморке у самого входа, отправлялся в кофейню, за кофе для господ чиновников. День начинался всегда одинаково — ровно и уверенно, как безупречно отлаженный механизм. После кофе приносили газеты — единственный в городке продавец в первую очередь доставлял их в банк. Затем наступала очередь сборщиков налогов и мелких вкладчиков. Деньги, чаще всего небольшие, здесь в какой-то мере теряли свое значение: нельзя было ни поторговаться, ни надуть кого-нибудь. Марев равнодушно принимал их, равнодушно пересчитывал, и только взгляды, какими эти жалкие людишки следили за его руками, выдавали обуревающую их жадность. В полдень Марев запирал сейф, заходил в ресторанчик выпить рюмочку сливовицы, покупал в соседней пекарне буханку еще горячего хлеба и шел домой обедать. От нечего делать обед у Маревых тянулся убийственно долго. Жена уговаривала его есть и пересказывала какую-нибудь услышанную от соседей безынтересную новость. После обеда полагалось соснуть часика полтора, затем надо было возвращаться в банк. Вечером супруги под ручку прогуливались по единственной в городке замощенной улице. Иногда ходили в кино, в сбитый из досок, пристроенный к читалищу зальчик, где при каждом перерыве зрители дружно и бессмысленно зевали, обводя друг друга тупыми, словно спросонья, глазами. После кино супругов обычно охватывала отчаянная, молчаливая нежность. От однообразной жизни оба толстели и становились все более ленивыми.

Поскольку детей у них не было, в доме было глухо и скучно. Марев пристрастился было к вину, стал приходить поздно домой, но вскоре опротивел сам себе и бросил пить. Особенно с тех пор, как замыслил ограбление. Он часами сидел у недавно купленного радиоприемника в полутемной спальне, где светилась только испещренная красными черточками и названиями чужеземных городов шкала аппарата, и, не спуская с нее глаз, слушал музыку и незнакомую речь. Взгляд у него становился мечтательным. Каким глухим, бедным и до отвращения знакомым был их городок по сравнению с остальным огромным, богатым и прекрасным миром! Ничего не подозревавшая жена радовалась, что он вовремя приходит домой, хотя женское чутье подсказывало ей, что с мужем что-то творится. Она попыталась угадать это, но, не в силах понять истинную причину, решила, что его мрачное молчание направлено против нее.

Около трех Марев поднялся и стал собираться на службу. Жена притворилась спящей и, лежа в постели, слушала, как тот, покряхтывая, натягивает ботинки.

2

Из-за жары все работали в одних рубашках и черных сатиновых нарукавниках. Делопроизводитель, смуглый круглоголовый добруджанец, рассказывал стажеру какой — то эпизод военных лет. За тонкими фанерными перегородками, разделявшими помещение на узенькие, напоминавшие пляжные кабинки комнатки, стучали машинки, а там, где сидел бухгалтер, щелкали кругляшки счетов. В открытые окна была видна площадь, на которой дремали два пыльных автобуса, в сторонке, в жидкой тени черных обшарпанных акаций торчали оглобли распряженных телег, уже наехавших в город к завтрашнему базару.

Время от времени над какой-нибудь перегородкой взлетал чей-то знакомый громкий голос, доносились обрывки разговоров, перемежаемые то бранью, то смехом. Солнце заливало булыжную мостовую и белые оштукатуренные дома ослепительным светом, улицу словно бы качало от зноя, а над всем этим плыл погребальный звон.

Марев старательно заканчивал оформление дневных поступлений. Цифры выстраивались на оелой бумаге, превращались в серебро, пачки банкнот, столбики монет… Над ними металось что-то безымянное, бесформенное. О чем кассиру не хотелось ни думать, ни тем более как-то называть. Сонное оцепенение этого дня рождало неизбывное ощущение безнадежности. Марев устало поглядывал на площадь и с удвоенной яростью в третий раз принимался за спутанные подсчеты.

Часы показывали половину шестого, когда из директорского кабинета раздалось:

— Марев! Позовите же Марева!

Директор Енев весь в поту сидел на широком круглом стуле, расставив короткие ноги, и с досадой барабанил пальцами по столу.

— Вот что. Марев, — громче чем нужно сказал он, не глядя на вошедшего. — Пора уж перевести те деньги, мы и так порядком с этим задержались.

— За чем же дело стало? Я готов.» Раз нужно, переведем.

— Сегодня или завтра? — не понижая голоса, спросил директор и зевнул.

— Завтра. Сегодня не получится. Уже поздно.

— Знаешь что? — директор почти перешел на шепот. Он поднял на Марева сонные глаза и подмигнул.-* Деньги деньгами, а давай-ка мы с тобой махнем сегодня на речку и искупаемся. Только чтобы другие не заметили, а то, сам понимаешь, неудобно. Тебе-то что, касса все равно уже закрыта, а мне неловко.

— Что ж, если вам так хочется, я не против, — ответил Марев, удивляясь, что против обыкновения говорит директору «вы». — Но… как сделать, чтоб никто не узнал?

— Вот и я о том же. Давай выйдем не вместе, а поодиночке. Сначала ты. Через десять минут встретимся за церковью. Ты уж позаботься… немножко ракийки, того- сего, я со своей стороны тоже кой-чего припас… А до речки доберемся на кабриолете. Леке довезет. Я уже распорядился.

Директор зажмурился и, вытерев носовым платком шею, громко добавил:

— Значит, решено, Марев. Завтра же и переведем! И вот что еще, — он опять перешел на шепот, — одни поедем или с женами?.. Ты как думаешь?

Марев помрачнел. На смуглом, до черноты заросшем лице директора мелькнула виноватая усмешка.

— Как хочешь, как хочешь, — сказал он, — просто я подумал, почему бы не доставить им удовольствие…

Через несколько минут Марев вышел из банка. Сослуживцы видели, как он пересек площадь и вскоре появился в дверях ресторанчика со свертками в руках. Вероятно, они догадывались, куда он собрался, но Мареву было не до этого.

«Уж не пронюхал ли он чего и теперь ищет способ как-то меня обезвредить?» — думал он. Но, поразмыслив, легко догадался, в чем дело. Директору просто захотелось освежиться и провести время в компании с его женой. О жене Марева в городке вообще много говорили, как это бывает с каждой красивой и бездетной женщиной. Марев вскипел, хотел было повернуться и уйти, но было уже поздно. За церковью стоял запряженный кабриолет, а на другом конце улицы показался директор. Марев злобно сплюнул и нарочно первым взобрался в кабриолет.

Две престарелые лошади зацокали копытами по мостовой, кабриолет свернул в кривой, выходящий к окраине переулок. Покачиваясь на сиденье, директор долго пытался засунуть под воротник носовой платок.

— Ну и жарища! — проговорил он. — Все-таки зря мы не взяли жен, с ними веселее.

Марев молчал.

— Кислый ты сегодня какой-то.

— Жара замучила, — буркнул кассир.

— Да, печет здорово. И пахнет чем-то. Ладаном, что ли?

— Тут только что покойника пронесли, — отозвался Леке и, изогнув свое стройное цыганское тело, взглянул на седоков.

По обеим сторонам проплывали объятые сонной одурью дома. Звон подков громом заполнял узкую улочку. Головы лошадей мотались чуть ли не вровень с карнизами и с высоты сиденья дома казались еще более приземистыми. Марев молчал, рассеянно поглядывая по сторонам.

«Зачем я поехал? — злился он. — Не иначе как от страха. Испугался, что этот балбес что-то почуял, вон даже на вы стал его величать. А что ему узнавать? Ничего нет и быть не может. Все это мечта, дикая мечта…»

Но чем больше Марев уверял себя в этом, тем более пусто и тяжело становилось у него на душе. Он не смел взглянуть на директора и почему-то с силой сжимал нагретое железо поручня.

Переулок неожиданно кончился, не кончился, а словно бы побежал назад. Кабриолет выехал на белую пыльную дорогу, пересекающую пожелтевшую равнину. Лошадиный топот заглох, экипаж, взрывая пыль, заскрипел, а его владелец прикрикнул на лошадей.

— Хорошая вода в речке? — спросил его директор.

— Маловато ее, зато чистая.

— Что бы тебе невод захватить. Глядишь, и поймал бы что-нибудь на нашу удачу.

— Сказали бы раньше, — с сожалением отозвался цыган. — Но я и руками могу. Гляди-ка, попались! — он кнутовищем указал на отходящий от дороги проселок.

На развилке стояли две женщины с торбами на плечах. При виде кабриолета они отступили на самую обочину, чуть не до колен утонув босыми ногами в красноватой пыли. За ними, вытянув тощую шею, торчал сельский сторож. Директор внимательно вгляделся в троицу и поцокал языком.

— Что стащили? — спросил он сторожа.

— Они знают, — кивнул тот на женщин.

-. Та, что даже головы не опустила, — Хатипица, — объяснил Леке, когда кабриолет отъехал. — Беднячка, но вороватая, каких мало. Просто черт, а не женщина. Тащит с чужих полей что придется и свиней выкармливает. Каждый год по два кабанчика колет.

— Мы вообще народ вороватый, — заметил директор, взглянув на Марева. — Недавно в газетах писали, что один кассир, не помню уж где, обворовал кассу. Вместо пяти — десятилевовых монет запечатал в упаковку пятилевки. В центре усомнились, распечатали, и все открылось.

Не смея взглянуть на шефа. Марев процедил сквозь зубы:

— Когда же это? Я что-то не читал…

— Неделю назад. Национальная черта. Возьми к примеру сборщиков налогов, в какой еще стране столько злоупотреблений?

Марев молчал. Голова у него разболелась. Хотелось выскочить из кабриолета и вернуться домой. Подозрение, что Енев что-то знает, вновь овладело им с особенной силой.

«Неужто он решил доконать меня намеками? — спрашивал он себя. Этот глупец! И вообще на что он может намекать?» Мареву хотелось бросить в лицо директору что-нибудь резкое, пусть выскажется. Ведь пока ничего не случилось! Он не отрывал глаз то от обутых на босу ногу башмаков цыгана, то от торчащего у него из-под мышки нацеленного на горизонт кнутовища.

Кабриолет остановился. Лошади свернули к реке и тихонько двинулись прямо по мягкой траве покатого луга. Внизу высились залитые зеленоватым светом прямые и стройные стволы тополиной рощи.

— Чудесный уголок! — воскликнул директор и показал на заброшенную мельничку, приютившуюся под тополями. — Говорят, при турках эти места принадлежали какому-то бею. Губа не дура была у этого турка!

Марев слез последним и рассеянно огляделся.

За речкой поднимался холм, густо заросший лесом. Вода, лениво текущая в песчаных берегах, обманчиво поблескивала — казалось, она течет вверх по взгорью. Взволнованные свежей зеленью лошади поминутно фыркали и размахивали хвостами. Солнце клонилось к горизонту, и под его лучами тени тополей становились все длинней, а просевшая крыша мельнички — все печальней.

— Да что с тобой? — неожиданно спросил директор. Он стоял совсем рядом с Маревым и недовольно смотрел на него.

Кассир вздохнул.

— Ничего. Я просто переутомился.

— Ты вообще что-то последнее время ужасно хмурый, будто все время недоволен. Чего тебе не хватает? Да я бы на твоем месте как солнышко сиял. Нет детей? На что она тебе сдалась, эта напасть? Жена как яблочко наливное, деньжата водятся, здоров, а ты все чего-то хандришь.

Марев попытался усмотреть в глазах директора насмешку, но не заметил ничего, кроме неодобрения.

— Постная у нас жизнь, — сказал кассир, радуясь, что его опасения не подтверждаются. — Надоедает иногда все до чертиков.

— Э, верно, тут я с тобой согласен. Но что поделаешь, жить-то все равно надо. А удовольствия самим нужно для себя придумывать… Давай раздеваться.

Енев направился к реке. Марев последовал за ним. Оба разделись и улеглись на теплый песок.

Легкий ветерок морщил воду, вывернул наизнанку листья тополей, растущих на другом берегу, отчего вся рощица казалась серовато-зеленой, словно бы слегка запыленной. Тополя не шумели, а как будто вздыхали. Леке распряг лошадей, пустил их пастись и, отойдя в сторонку, тоже разделся. Немного остыв, он вошел в воду, переплыл на другой берег и принялся ловить рыбу.

— Изо дня в день одно и то же, — гнул свое Марев.

Директор поглядел на свой живот.

— Оно так, но и ты ведешь себя неправильно. Людей дичишься.

— Хочешь, чтоб я пить начал?

— Иногда и выпить не вредно или там в картишки перекинуться. Чем еще можно заняться в нашем убогом городишке? В твои годы я тоже мечтал о какой-то другой жизни. И энергия была, и для народа хотелось что-то сделать, и с идеями разными носился. Что такое наша межпартийная склока, знаешь? Как стали гонять меня из города в город, понял я, что так ничего не добьешься, — сам влез в политику. И пошло: противника уволишь, сторонника назначишь. Что я могу один сделать, какую пользу принести, когда кругом все воруют, все бесчинствуют? Вот я и решил: поживи-ка ты, брат, лучше для себя. Все равно ничего умней не придумаешь.

— Не хочу я жить как все, — заявил кассир.

— А кто тебя спросит? Коли не хочешь копить денежки да брюхо растить, сделайся туристом, займись хозяйственной деятельностью, из чего, заранее тебе скажу, ничего путного не выйдет. А то начни писать, посылай в газеты статьи о том, как поднять благосостояние нашего города и превратить его в курорт.

Директор повернулся на спину и блаженно зажмурился. На том берегу Леке усердно шарил в прибрежных ямах. Голова его то показывалась над водой, то исчезала, оставляя на поверхности пузыри. Солнце спустилось к самому холму. По дороге прогрохотал грузовик, поднял тучу пыли и умчался. Когда пыль улеглась, на голубоватой черте горизонта вновь стали видны телеграфные столбы, напоминая путников, неведомо куда бредущих по белой дороге.

Марев влез в воду, намылился и принялся плескаться, радуясь, что директор ни в чем его не подозревает. Но эта радость очень быстро померкла. Ему стало казаться, что теперь он не сможет выполнить задуманное. Он гнал от себя эту мысль, старался понять, что ему мешает, припоминал все свои мечты, свою жизнь в последние несколько недель, но никак не мог отделаться от чувства, что все это было давным-давно и уходит от него все дальше.

Директор тоже влез в воду, остановился рядом с Маревым и, довольно пыхтя, намылился. Густая белая пена окутала его тело и плавала вокруг пухлыми белыми клочьями.

Накупавшись, они сели перекусить. Марев выпил несколько рюмок. Купанье освежило его, а ракия вызвала приятную усталость.

— Ты пей, пей, — поощрял его раскрасневшийся от солнца и влажный, словно выкупавшийся сатир, директор. — Здесь, если и переберешь, не страшно. Никто не увидит, а Леке — человек свой…

И, причмокивая мясистыми губами, принялся рассказывать анекдоты.

Марев его не слушал. Охваченный тихой, успокаивающей грустью, он наперекор ей испытывал все растущее желание сказать Еневу какую-нибудь дерзость.

— Тот кассир вел себя по-дурацки…

— Кто? А, тот. Все равно, как бы он ни поступил, конец один — поймают.

— Будь я на его месте, совсем иначе бы действовал.

— Да брось ты!

Директора сердило, что кассир не желает слушать его анекдоты.

— Меня-то ни в коем случае бы не поймали! — заверил Марев.

— Ну и как бы ты поступил?

— Очень просто. Два года в моих руках ключи от сейфа. Что мне стоит сделать дубликат? Сам бы выточил, без всякого слесаря, даже если б целый год на это ухлопал!

— А потом?

— Потом выправил бы себе заграничный паспорт, например в Париж. Подал бы заявление об отпуске. И в последний рабочий день, скажем в субботу утром, я передаю тебе кассу в полной сохранности вместе с ключом…

— Ну?

— Ну, а после обеда, часа за три до отъезда, когда в банке останется один сторож, возвращаюсь туда под предлогом, что забыл кое-что оформить. Посылаю сторожа за кофе, открываю сейф своим ключом и…

Директор перестал жевать, рот у него раскрылся.

— Вечером сажусь в поезд, а через двадцать четыре часа оказываюсь неведомо где. Ищи меня свищи.

Енев засмеялся.

— Ба! Совсем не так уж глупо. Только как ты провезешь столько денег через границу?

— Чемодан с двойным дном, — развел руками кассир.

— И куда же ты отправишься?

— С двумя миллионами мне всюду будет неплохо.

— А жена?

— К черту жену. Мало, что ли, других? Поеду, скажем, в Италию, оттуда в Египет, потом за океан… куда глаза глядят. Мне бы только мир посмотреть, а там будь что будет! — Марев разгорячился.

Директор усмехался, глаза у него стали маслеными.

— Ты о Фоли-Бержер слышал? — прервал он кассира. — Аптекарь рассказывал, был он там с нашими. Говорил, всемирную выставку посмотреть хочет… Черта с два! Голых баб поехали смотреть да шелк женам покупать.

— Фоли-Бержер — самый большой шантан в Париже, — с досадой вставил Марев.

— А Мулен-Руж, а Ша-нуар?

— Э, да, кабаре…

— Должен тебе признаться, я тоже чуть было туда не отправился, — директор махнул рукой и помрачнел. — Жена загрызла: возьми да возьми ее с собой… Вообще-то Париж не город, а сплошное свинство. Знаешь, что аптекарь рассказывал? Груди, говорит, там у женщин недоразвитые. Сами бледные, малокровные, нет в них этого… сочности. Тощие все.

Подсевший к ним Леке боязливо тянулся к закускам, слушал и неодобрительно жмурился.

Директор окончательно разошелся. Он уже был крепко пьян.

Марев слушал его с отвращением. Душу сосала тревога — казалось, он забыл о чем-то важном и тем самым безвозвратно его упустил. Жгучее чувство разрасталось, а с ним и тупая, темная тоска.

Директор рассказывал один анекдот за другим, хихикал и подмигивал. Солнце скрылось за холмом. Тень его незаметно наползала на луг. С реки потянуло запахом тины, небо на горизонте прояснилось и посинело. Разбросанные вокруг обрывки бумаги, в которые были завернуты закуски, уныло белели на потемневшей траве.

Леке подогнал лошадей и запряг их. Через несколько минут кабриолет уже катился по дороге.

Директор попытался запеть, но голос его не слушался. Он замолк и задумался. Потом неожиданно сказал:

— Ты прав. Марев, скверная у нас жизнь в городишке. Только и радости, что поесть да выпить. А на что мы еще годимся? Бесполезные люди… Фоли-Бержер, а? Хм, не очень-то я верю аптекаревым россказням, но завидую. Что поделаешь, критический возраст подошел, а за всю жизнь всего-то две-три женщины…

Пьяное лицо растянула голодная ухмылка. Губы шевелились.

«И свинья же ты, — с отвращением думал кассир. — Настоящая свинья. Да и я не лучше».

Он глубоко вздохнул.

Директор пробормотал:

— Тебе, кажется, отпуск полагается?

— Да.

— На всемирную выставку хотел съездить?

— Ничего я не хотел. Ни к чему мне все это, — со злостью буркнул кассир.

— И не езди. Проведи отпуск здесь, отдохни. Природа, она, знаешь, действует.

Марев ничего не ответил. Директор затянул песню.

На небе, похожем на громадное металлическое зеркало, одна за другой загорались звезды. Равнина тонула в вечерних сумерках, еле заметная тень от кабриолета скользила по ставшей еще более белой дороге. Обрадованные прохладой лошади бодро взбирались по ведущему в город подъему, мерно вскидывали головы, и меж их спутанными гривами прыгала маленькая звездочка.

Енев самозабвенно пел, покачиваясь на скрипучем сиденье. Марев тоскливо смотрел вокруг.

«Все прошло, все кончилось, — сказал он себе и неожиданно почувствовал облегчение. — Тем лучше. Я просто был болен». И он вспомнил, как еще сегодня лежал в спальне и падал, падал в яму, и все вокруг было до отвращения знакомым и надоевшим. Сунул руку в карман жилета, швырнул что-то в сгущающиеся сумерки и закрыл глаза.