На железнодорожную линию обрушилась скала, и наш поезд остановился, ожидая, пока путь будет расчищен.

Шел дождь. В темноте сновали железнодорожники с фонарями в руках. Где-то стучали, слышались голоса, команды и шипение локомотива.

В вагоне, кроме нас, никого не была Мой приятель, художник, с которым мы вот уже три часа ехали вместе. нетерпеливо вглядывался в смутные очертания окрестных гор и маленький станционный домик, утонувший в дожде и мраке.

Внезапно дождь хлынул еще сильнее и заглушил все остальные звуки.

Я посмотрел на часы.

— Ну, застряли, — сказал художник. — В этакую погодку путь не так-то легко расчистить.

Он отодвинулся от окна и сел напротив меня.

— Терпеть не могу остановок, — усмехнулся он, пытаясь скрыть раздражение, — но по узкоколейке скорые поезда не ходят, и хочешь не хочешь, приходится застревать на каждом полустанке, где только и есть, что стрелочник да десяток кур.

— Зря ты себе нервы портишь, — заметил я.

— Как хочешь, а это досадно. В каждом таком полустанке мне видится какая-то банальная поэзия, обветшавшие обломки прошлого. И это меня раздражает. Хотя, может быть, это потому… потому, что напоминает мне один случай…

— Который ты мне сейчас и расскажешь! — засмеялся я.

— Раз ты настаиваешь… По крайней мере скучать не будем… Ну что ж.

Он накинул на плечи пальто. Раздражение его прошло. Лицо прояснилось. Зеленоватый свет вагонной лампы делал его очень бледным. Взъерошенные волосы отбрасывали на щеки треугольные тени, отчего складки в углах рта казались еще более глубокими.

Я улегся на жесткую скамейку и под шум дождя стал слушать, как бьется о стены еле освещенного вагона глухой, хрипловатый голос приятеля.

— Как только я кончил академию, наша семья переехала в Тырново. Я мечтал о первой самостоятельной выставке и, решив использовать для работы лето, с увлечением принялся рисовать город. Добросовестно обошел все излюбленные художниками места: берега Янтры, Дервент, монастыри и тому подобное. Но больше всего я любил спускаться по крутой тропинке к подножью Трапезицы и писать город со стороны станции.

Оттуда Тырново совсем другое — грязное, обветшавшее. Известняковые скалы, на которых выстроен город, почернели и заросли бузиной. Тень от них падает на реку, и ее противоположный берег темен и сыр.

На станции же было тихо и солнечно. Я подружился с начальником станции Векиловым — флегматичным и добродушным человеком. Он любил смотреть, как я работаю, а когда я кончал, умоляюще басил:

— Может, перекинемся разочек в нарды, а?

Развлечения его были немногочисленны: нарды, рыбная ловля и долгие ленивые разговоры о самых обычных и скучных вещах. Он умел, ничего не понимая, терпеливо выслушивать мои длинные рассуждения об искусстве, словно бы мы сговорились докучать друг другу. Но как только заходила речь о его второй жене, меж нами воцарялось полное согласие. От нее у Векилова было уже двое детей. Это и вправду была злющая деревенская баба с пронзительными, серыми, как у вороны, глазами. Достаточно было одного звука ее визгливого голоса или взгляда на вымазанное какой-то дешевой помадой лицо, чтоб ее возненавидеть.

— Гудит в доме, словно оса, — говорил про нее Векилов. — Целыми днями шпыняет девочку.

Девочкой он называл Руску, свою дочь от первого брака. То была тихая, молчаливая семнадцатилетняя девушка. С первого взгляда было видно, что ее что-то гнетет. На лице у нее постоянно лежал отпечаток напряженного раздумья и какого-то ожидания.

По вечерам Руска выходила в маленький дворик за станционным зданием, чтобы послушать мою болтовню и посмотреть, что я сделал за день. А однажды даже попросила написать с нее портрет.

Девушка была почти просватана. Отец собирался выдать ее за телеграфиста Ангелова, который давно за ней ухаживал.

Тот появлялся каждый вечер, чисто выбритый и подтянутый, в лихо сдвинутой назад фуражке. Векилов очень любил телеграфиста. Заметив его на бегущей вдоль линии тропинке, он тотчас же оставлял нарды и устремлялся к нему навстречу.

— Кольо меня веселит, — говорил он. — Душа человек, да и ловкач к тому же.

Телеграфист обычно начинал с какой-нибудь шутки, которую начальник станции уже ожидал с сияющими от удовольствия глазами. Только Ангелов и был в состоянии его расшевелить.

Мне его шутки не нравились, может быть потому, что ему не нравились мои картины.

— Почему тени у этого дома сиреневые? С какой стати? Ведь они же серые, — удивлялся он.

— Но ведь так красивее. К тому же каждый видит цвета по-своему, а некоторые и совсем их не видят.

— Ни за что не поверю, что ты и вправду видишь сиреневые тени. Просто ты все выдумываешь. А рисовать надо не выдумывая. Покажи то, что есть на самом деле. Действительность покажи.

Я пытался объяснить ему, что действительность разными людьми воспринимается по-разному, что очень многое зависит от настроения, а для того, чтобы понимать некоторые вещи, нужны не только разум и знания, но и чувства.

— По-твоему, действительности не существует, — кричал он. — За это я и не люблю художников. Хотят заставить нас не верить собственным глазам.

Я горячился, сердился, но так ни разу и не смог его переубедить. Телеграфист накрепко усвоил несколько простейших понятий и цепко за них держался.

Споры ни к чему не приводили. Наши возбужденные голоса только вызывали веселое любопытство стрелочника и буфетчицы да заставляли сидевших на крыше голубей тревожно склонять головки.

— Да бросьте вы, — умолял нас Векилов. — Давайте-ка лучше заведем патефон.

И он поскорее отправлял за ним служанку.

Услышав о патефоне, жена Векилова, которая с грудным ребенком на руках мрачно прислушивалась к нашему спору, сердито уходила, с грохотом хлопнув дверью.

Так мы и жили на станции.

Каждый день я давал себе слово избегать встреч с телеграфистом и все-таки оставался до его прихода. Споры выводили меня из себя. Я возвращался домой измученный, выбитый из колеи, запирался в комнате и жадно рассматривал свои работы, словно надеялся найти в них поддержку.

Иногда, правда, мы уступали друг другу, словно петухи, не решающиеся кинуться в драку. Тогда мы расхаживали вдоль линии, любовались отраженным в Янтре городом, смотрели на поезда, которые на минутку останавливались на станции, а потом с глухим рокотом исчезали в тоннеле.

Ангелов шутил с Руской или пел баритоном: «По морям скитаюсь я-а…», по привычке растягивая мелодию.

Он ухаживал за Руской свободно и просто, но девушка его сторонилась. Телеграфист болтал всякие глупости.

— Это что еще за фокусы? — любил говорить он. — Эхе! Мы ведь уже не чужие, жених с невестой, можно сказать! — и брал ее под руку.

Однажды Руска вырвалась и убежала домой. Телеграфист сказал мне:

— Она такая дикая потому, что мачеха ее заездила. Но я заставлю ее чувствовать себя свободней, как ты думаешь?

— Наверно, — ответил я.

Он долго еще рассказывал мне про Руску. Девушка ему нравилась потому, что была умной и работящей. Она выполняла всю домашнюю работу, терпела придирки мачехи и никогда не жаловалась. Ангелов ожидал перевода на одну из ближайших станций, а может быть, и повышения. Как только с этим выяснится, они обручаются. Девушка согласилась, правда, об этом согласии телеграфист узнал от отца.

— Не знаю, любит меня Руска или нет, не спрашивал. На влюбленную она не очень-то похожа. Скорей всего просто хочет поскорей выйти замуж да уйти из дома. Кому охота вечно слушать скандалы и терпеть издевательства. А может, она к кому другому неравнодушна, к тебе например, — неожиданно заключил он и испытующе посмотрел на меня.

Я сказал ему, что он ревнует.

— Что-то она с тобой слишком доверчива, — ответил телеграфист. — И в спорах чаще бывает на твоей стороне.

На этом мы расстались. Я поднялся по тропинке в город. Ангелов пошел через тоннель. Вскоре я почти забыл об этом разговоре. Какое значение имело для меня мнение девушки, чье присутствие я едва замечал? Что она могла понимать в наших спорах? Ее сочувствие казалось мне глупым.

Через несколько дней Ангелов действительно был переведен и получил повышение. Помолвка была назначена на следующее воскресенье.

Как-то после обеда я, как всегда, расставил свой мольберт в сосновой рощице у самой станции. В последнее время наша с телеграфистом вражда поутихла. Ему, поглощенному своими делами, было не до споров.

На тропинке показалась Руска. Она остановилась за моей спиной, потом присела на траву. Не оборачиваясь, я ответил на ее приветствие.

Неожиданно она сказала:

— Вы знаете, что завтра у меня помолвка?

— Да, и очень за вас рад.

Несколько минут прошло в молчании. Она смотрела, как я работаю.

— Как по-вашему, что за человек Ангелов? — вдруг спросила она.

— Славный парень. Мне кажется, вы сделали удачный выбор.

— Не шутите.

— Почему вы думаете, что я шучу?

Руска опять замолчала. Потом с досадой, за которой угадывалось глубокое убеждение, сказала:

— Он несерьезный человек.

— Напротив, — усмехнулся я. — Кто это вам сказал?

— Никто. Вы сами знаете, что оно так.

— Ангелов веселый человек, но это вовсе не значит, что он несерьезный. Вы ошибаетесь. Вы должны верить в него, ведь он ваш будущий спутник в жизни.

Она вновь замолчала, как будто ожидая, что я скажу еще что-нибудь, или обдумывая, как мне возразить. Но тут ее окликнула мачеха, и девушка скрылась так же неожиданно, как и появилась.

«Телеграфист прав, — подумал я. — Руска согласилась выйти за него, только чтоб уйти из дому. Сразу видно, что она не влюблена. Впрочем, может, она еще и не способна любить. Уж слишком подавлена ее душа. Вероятно, ей нужно какое-то сильное впечатление, какой-нибудь толчок. Но Ангелов действительно хороший парень, она просто его не знает».

На следующий день, как и было назначено, состоялась помолвка. Пришла мать Ангелова, маленькая улыбающаяся старушка, позвали станционных служащих. Во дворик за станцией вынесли из буфета столы, нажарили цыплят, завели патефон. Векилов был на седьмом небе, захмелевший жених тоже. Даже мачеха успокоилась и веселилась как могла. Руска приветливо и сдержанно улыбалась.

Она как будто примирилась со своей судьбой, и все кончилось бы совсем обычно, если бы на следующий после помолвки вечер я не задержался на станции. Меня оставили ужинать, а после ужина я, Руска и Ангелов отправились на прогулку.

Мы шли вдоль рельсов, по которым постукивали колеса проходившего мимо товарного поезда. Ангелов говорил о своих делах, о новой службе, о вещах, которые необходимо купить для нового хозяйства. Я думал о своих картинах. Мне хотелось уйти и оставить жениха с невестой наедине.

Под низенькими сосенками, куда еле достигали огни станции, мы сели на скамейку. На горе перед нами друг над другом светились городские окна, в одном из домов у самой реки кто-то пел. Плакал ребенок буфетчицы, неумолчно квакали лягушки. Звенели цикады. Ангелов все еще рассказывал о своих планах.

— Я хочу устроить нашу жизнь ясно и просто, — рассуждал он. — Я не люблю трагедий и не понимаю, зачем это люди придумывают себе всяческие драмы, любовные страдания и прочее тому подобное, о чем пишут в романах. Любовь должна быть разумной, потому что она только средство, а не какая-то там высшая цель. Мы сами усложнили ее разными выдумками и капризами. Что мне сейчас нужно? Хороший дом, полный ребятишек. Будем трудиться, сколько хватит сил, потом состаримся — вот и все.

Ангелов вызывающе посмотрел на меня. Знал, что я буду возражать.

Я пожал плечами и улыбнулся. До чего же скучным и глупым показалось мне счастье этого человека, который вот уже пять дней думал только о том, сколько ему понадобится кастрюлек и сковородок.

— Ну о чем вы говорите, а еще жених и невеста! Ты вот целый день только и знаешь, что хвастаться перед Руской будущим жалованьем.

— А что я должен делать? — засмеялся Ангелов.

— На твоем месте я бы хоть раз сходил с невестой в крепость. Туда часто приходят влюбленные, наверное потому, что любовь жаждет преклониться перед чем-то великим и непостижимым. Лишь тогда она сможет стать сильной и красивой.

— Сентиментальная чепуха, — засмеялся телеграфист и посмотрел на Руску.

— А что там в крепости? — спросила она. — Одни развалины. Ночью там, наверное, страшно.

— Почему страшно? Напротив. Как хорошо сесть у какой-нибудь древней стены и думать, что много лет назад здесь жили люди неведомые нам, но такие же, как мы, с теми же радостями и печалями и что сам ты такой же, как были они. От этого начинаешь еще больше любить жизнь и сам становишься лучше.

— Верно! Это так красиво! — неожиданно воскликнула Руска и всплеснула руками. В ее серых глазах вспыхнул необычный для нее огонь. — Мне никогда не приходили в голову такие мысли.

— Сентиментальная чепуха! — повторил жених. — Подумаешь, жили и умерли. Все умрем.

Я собрался уходить. У меня не было никакого желания вступать в спор. Лишь теперь я окончательно убедился, что Ангелов человек посредственный и разговаривать с ним — только напрасно терять время.

Через некоторое время он меня догнал.

— Я завтра уезжаю на новое место. Забыл с тобой попрощаться, — он протянул мне руку. — Побыл бы ты еще с нами. Или нет, лучше уходи. Не нужно было тебе говорить все это, — добавил он с укоризной, крепко пожимая мне руку. — Разве ты не видишь, что Руска совсем еще гимназистка? Теперь она хочет, чтобы я сводил ее на Трапезицу…

— Ну что ж, своди…

— Она хочет, чтоб и ты шел. Но я сказал, что у тебя нет времени, что ты и так задержался. Ну ладно, до скорого. Оставляю тебя в покое с твоим романтизмом.

Насвистывая, он торопливо пошел обратно к Руске.

«Значит, ревнуешь, — подумал я. — И может быть, не без основания». Ему еще ни разу не удавалось взволновать невесту, а вот мне вдруг удалось. И вспомнив, с каким жаром Руска воскликнула «Это так красиво!», я решил, что девушка совсем не так проста, как я думал.

На следующий день я пришел на станцию только вечером, чтобы забрать оставшиеся там мольберт и краски.

Смеркалось. На перроне несколько человек ожидали поезда.

Векилова нигде не было видно. Окна его дома не светились, как будто там не было ни души.

Я взял только краски и вышел на перрон. Кто-то меня окликнул.

В сосновой рощице на скамейке сидела Руска и махала мне рукой. Она была одна. Слабый отблеск электрического фонаря освещал ее тоненькую фигурку.

— Я думала, вы не придете, — сказала она, прежде чем я успел поздороваться.

— Почему вы тут одна? Где все ваши?

— Жду вас. Отец на станции, а мама дома, сидит в темноте, но смотрит из окошка. Они поссорились.

— Из-за чего?

— Я же замуж выхожу, мне одежда нужна, а мама не дает.

Она говорила быстро и весело. Лицо ее светилось необычным оживлением.

— Садитесь, садитесь. Не хочу, чтобы мачеха вас заметила. Или лучше давайте пройдемся по тропинке около крепости. В воскресенье я уезжаю. Да и вы больше сюда не придете. Вы ведь закончили картину?

Я слушал, удивленный ее доверчивостью. Мне было ясно, что дома у нее произошел очередной скандал, но почему в этот вечер она так не похожа на себя? Руска уверенно повела меня за собой, словно стремясь отвлечь мое внимание. Дорожка была темной и узкой. Мы поднялись на гору. Вдруг она свернула на каменистую тропинку, ведущую к Трапезице.

— Куда вы идете? — воскликнул я.

— В крепость, — девушка обернулась и посмотрела на меня.

Я усмехнулся и нерешительно пошел за ней.

Мы поднялись еще выше. Древняя крепость оказалась внизу. Вокруг нас темнели разрушенные церкви, белели стены, виднелись забитые камнями, заросшие бурьяном основания крепостных башен. А под ногами у нас были скрытые травой каменные плиты, по которым прыгали цикады.

— Сядем, — сказала Руска, указав на развалины какого-то храма. — Ведь вы говорили, что нужно сесть у стены.

— Что вам пришло в голову? Решили испытать свою храбрость? Или вам так понравился вчерашний разговор?

— Не знаю. Ведь жизнь бессмысленна, потому что люди очень злы. И я злая. Никого не люблю. Я только молчу и притворяюсь, что на все согласна. Смотрите, луна!

Над Царевцем, округлым, как купол храма, поднималась луна. Черный силуэт крепости четко вырисовывался на осветившемся небе. Развалины вокруг нас вытягивали свои длинные тени и как будто шевелились. Тырново забелело в лунном свете. То там, то здесь принимались звенеть цикады, и звуки эти напоминали стон. Было начало сентября, в воздухе сгущались усталость и какое — то беспокойство. Темное небо, казалось, стало ниже под тяжестью звезд. То ли скорбная тишина этого святого места, то ли просто потребность поделиться с кем — нибудь всем, что накопилось в моей душе за последнее время, но неожиданно для самого себя я вдруг тепло и сердечно заговорил с этой почти незнакомой мне девушкой.

Я описывал ей улочки древнего Тырнова, Царевец, рассказывал о неумолимой судьбе, которая низвергает царства и миры и создает новые.

Мои слова были скорее грезами двадцатилетнего юноши, который любит читать, глядеть на небо и мечтать.

Руска мяла пальцами травинку. Белое платьице делало ее еще более нежной и хрупкой. Время от времени с тихим шорохом скатывался камешек или какая-нибудь букашка пробиралась в траве. В городе один за другим гасли огни, внизу просвистел поезд.

Увлеченный, я не замечал, что мои слова опровергают все доводы ее жениха во время наших с ним споров. Я показал ей новый, прекрасный мир, в котором скромные мечты Ангелова ничего не стоили. Неожиданно я обернулся и посмотрел на нее.

Бледное лицо Руски выражало глубокое раздумье. Рот полуоткрылся. Казалось, она напряженно вглядывается в нечто, только сейчас приоткрывшееся ее разуму.

Мы молчали. На землю опустилась тишина. Дрожащие стоны цикад словно молили о чем-то небо.

Со станции долетел слабый крик. Это звали Руску. Я поднялся. Руска, по-прежнему задумчивая, пошла за мной. Глаза ее горели странным светом.

Когда мы приблизились к роще, где должны были расстаться, она пожала мне руку и неожиданно заявила:

— Я не выйду за Ангелова, — и, оставив меня в недоумении, побежала к дому, откуда слышался сердитый голос мачехи.

Я ушел задумчивый и слегка недовольный собой.

Два дня шел дождь. Я сидел дома и смотрел в окно на мутную Я нтру и черные пятна мазута вдоль рельсов. На третий день я обнаружил в ящике записку с просьбой немедленно прийти на станцию.

Я взял шляпу и пошел вниз по тропинке. «Векилов скучает и зовет играть в нарды», — подумал я.

Дождь перестал, небо прояснилось, но земля все еще была грязной и холодной. Мокрый песок, сильно пахнущий дегтем, глухо поскрипывал под башмаками. На станции было тихо. Буфет был закрыт. Где-то стучал телеграфный аппарат.

— Вы начальника ищете? — спросил меня чиновник, когда я вошел в канцелярию. — Он у себя. Знаете, что случилось? Руска хотела убежать! Но, слава богу, поймали. Сейчас она больна. Нервное потрясение. Не хочет выходить за Ангелова. Жалко, знаете. Такой хороший парень…

Не дослушав, я поднялся к Векилову.

В маленькой гостиной пахло спиртом. Из соседней комнаты показался Векилов. Оставив дверь открытой, он холодно взглянул на меня и вышел в коридор. В комнате на кровати лежала Руска. Девушка повернула голову, и я увидел ее большие испуганные глаза. Она смотрела на меня удивленно, словно впервые увидела. Я направился к ней.

Вдруг за моей спиной хлопнула дверь. Сильная рука схватила меня за плечо. Это был Ангелов. Лицо его дрожало от гнева.

— Что ты наделал? — воскликнул он. — Идиот! Я тебе шею сверну! — И, загородив дорогу, вытолкал меня в коридор, вошел в комнату к Руске и захлопнул дверь.

Я в смущении вышел на улицу. В ушах еще звенел гневный голос Ангелова. Лицо горело, словно меня ударили. Я все еще ничего не понимал, но в душе у меня уже поднимались смутные угрызения. Присев на скамейку, я еще раз перебрал в уме все, что говорил Руске. И вдруг мне стало ясно. Я разрушил ее представление о совместной жизни с Ангеловым, показав ей тот, другой мир, который создается искусством и отвлекает мысли от материального бытия. Ее кроткая душа проснулась и взбунтовалась…

Поезд тронулся. Было слышно, как колеса трутся о рельсы. Мы медленно проехали мимо места, где обрушилась скала.