В половине первого Ганев возвращался домой из страховой компании, где он работал.

В руках у него было два свертка — килограмм брынзы, аккуратно запакованной в белую бумагу и перевязанной шпагатом, и мясо, завернутое в только что купленную дневную газету.

На лестнице он встретил соседа по площадке и, самодовольно подмигнув, похвастался удачной покупкой. Потом, все еще возмущаясь про себя дороговизной, на которую они с соседом только что друг другу пожаловались, остановился у дверей своей квартиры и позвонил. Ключ у него был, но он любил, когда его встречали.

Где-то в квартире хлопнула дверь. Крышечка глазка приподнялась, и сквозь бронзовую решетку на него глянул знакомый голубой глаз. Дверь открылась, обдав его теплой волной обеденных запахов, на пороге стояла жена.

На ней был передник из плотной кремовой ткани, который очень шел к ее красивому полному и белому лицу. Спокойное его выражение навевало скуку и тихую, ровную печаль.

— Смотри-ка, что я принес, — хвастливо сказал Ганев и, улыбаясь, поднес сверток с брынзой к ее лицу.

— Что купил? — равнодушно спросила она.

Он наклонился к ее уху, шутливо дернул его двумя пальцами и таинственно сказал:

- #9632; Брынзу.

— Отдал, наверное, бог знает сколько!

— Деньги не имеют значения. Важно, что у вас будет хороший завтрак. Где малышка?

— В комнате, играет. Знаешь, — сказала она, когда он уже снял пальто и вешал его в передней, — я сдала комнату.

Пораженный, он отступил на шаг.

Месяц назад умерла его мать. Ей было семьдесят лет, и необходимость ухаживать за старухой очень тяготила их с женой. После ее смерти комната ее никак не использовалась, и они решили ее сдать. Поставили туда кровать, шкаф, диван. На комнаты был большой спрос, так что была возможность подобрать удобного квартиранта.

Ганев, однако, все еще колебался. Не хотелось постоянно видеть в доме чужого человека. Наконец он склонился к тому, чтобы взять квартирантку — какую-нибудь студентку. Может, это и неплохо, если в нынешние времена у жены появится компаньонка, особенно если иметь в виду, что прислугу найти трудно.

Новость так поразила его, что он, не сумев сдержаться, сердито закричал:

— Кому сдала?

— Одному господину.

Ганев бросил на жену гневный взгляд.

— Кто тебе разрешил сдавать ее мужчине? Если б нам нужен был господин, я пустил бы моего сослуживца, господина Минева.

Их четырехлетняя дочь, услышав голос отца, с веселым визгом прибежала из гостиной и ухватилась за его ногу.

Он рассеянно погладил ее по головке и сердито спросил:

— Что это за господин?

— Не знаю… такой представительный… похоже, порядочный. Пришел около десяти, позвонил в дверь. Говорит, прочел объявление. Я не могла ему отказать.

— Ты знаешь, что я не желаю видеть здесь никаких мужчин! — сказал Ганев, направляясь к кухне.

Неприятная новость грозила испортить ему весь обед.

Стол, накрытый белоснежной скатертью, сверкающие чистотой приборы; на стене — ряд банок из дешевого фаянса, развешанных красиво, точно в аптеке; диванчик у стены, на котором он любил отдыхать после обеда, почитывая газету, — весь привычный уют этого уголка, излучавшего специфический запах семьи, заставил его сердце сжаться так, как будто ему предстояло поделиться всем этим с незнакомым мужчиной, который въезжал в его дом.

Огорченный, он сел за стол, забыв даже переодеться, как обычно, в старый костюм.

Девочка забралась к нему на колени, но он отстранил ее:

— Погоди, Мими, я опоздаю на работу.

— Сегодня в бойлере не было воды, — сказала жена, пытаясь его отвлечь. Она поставила на стол кастрюлю с супом из шпината, из которой торчала длинная голубая ручка половника, и продолжала:- И в трубах такой треск стоял, я боялась — лопнут.

— Трак, трак, трак! Вот так трещали, папочка, — встряла Мими, весело размахивая кухонным ножом.

— Когда готовишь, не лей воду зря, — сказал он строго, чтобы покончить с вопросом о бойлере, и добавил: — Этот господин оставил задаток?

— Оставил, — сказала жена.

— Когда придет, вернешь ему!

— Но он заплатил вперед за целый месяц, — смущенно ответила она.

— Пф! — Он сделал негодующий жест. — Я же сказал тебе, что комнатой буду заниматься я… Чтобы в собственном доме не было покоя!..

— Что ж мне теперь делать? — виновато спросила жена. — Вешаться, что ли? Сама не знаю, почему я согласилась, какое-то затмение нашло. Теперь и я жалею. Переоденься, в этом костюме тебе неудобно обедать.

Привычке надевать перед обедом старый, изношенный костюм он не изменял никогда: Ганев берег свою одежду, как женщины берегут любимые платья.

Он пошел переодеваться, кряхтя и что-то бормоча про себя.

Все-таки еще была надежда найти того господина и вернуть ему деньги. Правда, тут же он вспомнил, что в таких случаях деньги полагается возвращать в двойном размере, и неизвестный господин мог этого потребовать.

Вернувшись на кухню, он спросил, оставил ли будущий квартирант свой адрес.

— Нет, — сказала жена.

— А когда он собирался переезжать?

— На днях. Я дала ему ключ.

Ганев окинул ее изумленным взглядом.

— А если это вор? — закричал он, стукнув по столу. — Выследит, когда нас нет дома, и ограбит.

Жена испугалась. На лице ее отразилось неподдельное страдание. Девочка смотрела на них растерянно.

— Что ж нам теперь делать? — спросила жена сокрушенно, готовая на все, лишь бы искупить свою вину.

— Будешь сидеть дома, и чтоб никуда не выходить.

Семейство уселось за стол — каждый на свое, определенное место: жена спиной к плите, девочка рядом с ней, он — напротив жены.

Обед проходил в угрюмом молчании.

Вдруг Ганев спросил:

— Как этот человек выглядит?

Жена опустила ложку в тарелку, вытерла губы девочке и сказала неуверенно:

— Как-то необычно.

— Он что, чиновник? Что ты в нем увидела необычного? Опиши-ка мне его.

— Не похож на болгарина, — сказала она. — И вроде не чиновник. Скорее врач… или… кто его знает. Сначала он внушал мне доверие, а сейчас я тоже засомневалась…

— По-болгарски хорошо говорит? — спросил Ганев, испытывая недоверие и ревность.

— Красивый мужчина, солидный такой Видимо, воспитанный, манеры приятные…

— Значит, понравился тебе?

— К оста, — сказала она, и белое лицо ее залила краска, а глаза заблестели, — ребенок слушает, не говори глупостей.

— Ну а как же? Чем еще это можно объяснить — является незнакомый человек, ты сразу проникаешься к нему доверием, сдаешь комнату да еще и ключ от двери вручаешь!

— Вот ты увидишь его и поймешь. Я тебе говорю, он какой-то необычный. И потом он так заморочил мне голову…

— Как бы там ни было, ноги его здесь не будет! — заявил Ганев, несколько успокоенный последними словами жены и уже сердясь на человека, чуть ли не силой заставившего сдать ему комнату.

Он поел, лег на диванчик и уткнулся в газету, пытаясь забыть о неприятном происшествии. Потом он перешел в холл, включил там радио, послушал сводку военных действий и рассказал жене о забавном случае с каким-то страховым векселем. Обеденный перерыв кончался, он опять переоделся и пошел на работу. В дверях он сказал жене:

— Ана, если тот человек придет, пошли его ко мне в компанию, я посмотрю, что это за птица.

* * *

Прошло два дня, и они почти забыли о квартиранте. Только деньги, которые лежали нетронутые в ящике буфета, напоминали о неприятной истории.

Жизнь их текла по раз навсегда заведенному порядку.

Вечерами Ганев из своей страховой компании шел прямо домой, они с женой ужинали, и, пока жена убирала на кухне и гремела посудой, он лежал в холле на кушетке, читал газету, слушал радио или занимался марками. Девочка играла рядом. По субботам они ходили в кино, возвращались оттуда в приподнятом настроении, возбужденные, обсуждали игру артистов и, довольные, ложились спать. Иногда ходили в гости или звали гостей к себе, но это случалось не так часто. Изредка их навещала теща, которую Ганев не любил, — после этого они с женой обычно ссорились.

Несколько раз в году они выбирались в горы — на Витошу или Люлии. Все трое выходили из дому аккуратно одетые, наглаженные; Ганев нес громадный рюкзак с едой и запасной одеждой, жена надевала темные очки и прихватывала палку, у девочки через плечо висела коробка для бабочек. В горах они располагались на какой — нибудь лужайке и проводили день в лености и покое.

Но больше всего они любили просто сидеть дома, в своем холле, в семейном кругу. Он так увлекался марками, что просиживал над ними целые вечера, не говоря ни слова, бережно подхватывая их пинцетом и часами разглядывая яркие прямоугольнички. Жена в это время шила или, устав от дневных хлопот, поджидала его в постели.

Случалось, что девочка заболевала. Общая тревога сближала их. Ганев носился по врачам, по аптекам, искал сочувствия у сослуживцев и сам внимательно, сочувственно выслушивал их рассказы о болезнях детей. Его отцовское чувство вспыхивало тогда с особой силой. Он брал на себя все обязанности жены: приносил уголь, топил печку, подметал, даже мыл посуду. За продуктами он и без того ходил сам. Вообще он был примерным супругом, жена ни в чем не могла его упрекнуть.

Супружеская жизнь их продолжалась уже шесть лет, ничем не омрачаемая. Он получал неплохое жалованье, компания выплачивала премиальные, и денег им хватало. Кроме того, жене достался в наследство дом в провинции, который они сдавали. Правда, жили они как-то уединенно, словно бы прячась от других. Когда он позволял себе помечтать, то думал о повышении по службе, о новых марках для коллекции и еще о том, как посовременнее оборудовать квартиру. Он накупил множество всяких приборов и аппаратов — пылесос, электросковороду, приспособления, с помощью которых можно было делать фарш, вынимать из ягод косточки, сбивать масло, а также всевозможные хозяйственные мелочи, многие из которых выходили из строя раньше, чем их пускали в ход. Одно время Ганев увлекался фотографией. Летом он снимал на террасе или в горах, зимой специально ходил в Борисов сад, но фотографировал всегда лишь себя, жену и дочь.

Жена его приходила в волнение, только когда шила себе новое платье или покупала шляпку. Обычное выражение умиротворенности на ее лице сменялось тогда нетерпением, тревогой и страхом: вдруг платье будет плохо сидеть, а шляпка окажется не к лицу.

Выпадали, однако же, дни, когда она вдруг начинала жаловаться на скуку и выговаривать Ганеву по пустякам.

Тогда он делался еще внимательней, вел ее в театр или ужинать в ресторан. Она успокаивалась, и жизнь их входила в обычную колею.

* * *

Квартирант появился в конце недели.

В тот вечер Ганев возвращался домой, чувствуя, что застанет его в квартире. И действительно, еще в дверях он ощутил какой-то особый запах чемоданов и незнакомого мужского одеколона. На пороге валялся клочок бумаги, оброненный при переезде. Половичок, о который они вытирали ноги, сбился и съехал со своего места, а в холл словно прокралось что-то чужое и враждебное.

Жена гладила на кухне.

— Пришел, — сказала она тихо. — Сейчас у себя в комнате, вещи раскладывает.

— Почему же ты не послала его ко мне?

— Как его пошлешь? Он открыл своим ключом, и носильщики внесли чемоданы. Что я могла сделать?

— Нахал! Пойду хоть посмотрю на него, — сказал Ганев.

Жена схватила его за руку:

— Только не будь слишком груб.

Он откашлялся и двинулся к двери комнаты, за которой были слышны шаги и шорох бумаги.

У двери он остановился, одернул пиджак, поправил галстук и постучался.

— Войдите! — уверенно откликнулся низкий мужской голос.

Ганев нажал на ручку.

Светловолосый загорелый человек стоял у столика и раскладывал на нем бритвенные принадлежности и какие — то флакончики, которые он вынимал из несессера. На полу лежали два огромных раскрытых чемодана с бельем. Рядом валялись коричневые башмаки на толстой каучуковой подошве. Около башмаков лежал портрет женщины и еще кучка фотографий.

Ганев остановил недоверчивый взгляд на чемоданах, густо облепленных разноцветными наклейками гостиниц. Он разобрал часть незнакомого английского слова, поднял голову и посмотрел на квартиранта.

От его облика веяло чем-то неведомым и неспокойным, как и от его чемоданов, будто он принес с собой тревожное дыхание бесконечного мира. Выражение лица у него было задумчивое и в то же время решительное. Слегка поджатая нижняя губа, образующая в углу рта неглубокую складку, и приподнятая правая бровь придавали его лицу выражение энергии, как будто он только что принял решение совершить что-то неожиданное и смелое.

Посмотрев на это лицо, Ганев почувствовал тревогу. Оно словно напоминало ему о чем-то, чего он не любил и боялся. Уверенность оставила его, и он проникся к незнакомцу почтением.

Поклонившись, он сказал:

— Извините за беспокойство, я ваш хозяин.

— Очень приятно, — просто ответил жилец, протягивая руку. — Панов.

Ганев любезно улыбнулся:

— Как вам понравилась комната?

— Хорошая комната. Просторная, солнечная.

Он оглянулся по сторонам и добавил с улыбкой:

— Я пригласил бы вас присесть, но вы видите, я еще не разобрал вещи. К тому же здесь всего один стул.

Ганев сконфузился:

— Жена не обратила внимания. Сейчас я вам принесу…

Он взял из передней табурет, подумал было перетащить и одно из кресел, но вдруг спохватился. «Что же я делаю?» — подумал он и пошел на кухню спросить у жены, какие стулья дать квартиранту. Он вошел так стремительно, что она испугалась.

— Ты дала ему только один стул. Какие еще ему отнести?

Оба заволновались. Оказалось, что эту проблему решить не так легко.

Кроме гарнитура в холле, у них были стулья в гостиной, но, когда приходили гости, их все равно не хватало. К тому же им было жалко их отдавать. А предлагать стулья из кухни было неудобно.

— Ну, он ведь ждет! — торопил жену Ганев.

— Что хочешь, то и бери! — сердито ответила жена.

— Ты виновата, ты и расхлебывай! — буркнул он.

Так или иначе надо было выходить из положения, и Ганев был вынужден взять два стула из гостиной.

Он поставил их в комнате квартиранта, испытывая коварную надежду, что долго они здесь не простоят.

Это вернуло ему уверенность в себе, словно, пойдя на жертву, он приобрел на квартиранта какие-то права.

— Вы чиновник? — спросил он.

Господин продолжал раскладывать свои вещи. Он усмехнулся и, вынимая из внутреннего кармана пиджака синеватую книжицу, сказал:

— Конечно, вы должны знать, кто я такой. Вот мой паспорт.

Он отвернулся и занялся своим бельем.

Ганев вышел.

Когда он вернулся в кухню, к жене, он уже вполне успокоился, хотя ему и было неприятно, что он отдал стулья.

— Не надо было давать, еще облупятся. Ну как он тебе? — сказала жена.

— Интересный тип, — ответил Ганев с усмешкой. — Не исключено, что авантюрист. Служебного удостоверения нет. Дал мне паспорт. Ну-ка посмотрим, что там.

Он открыл паспорт. Жена тоже склонилась над ним, а Мими залезла на стул. Все трое молча, с жадным любопытством разглядывали фотографию. О стекло балконной двери с жужжанием билась муха, лампа над их головами отбрасывала тени, от которых их лица словно вытягивались.

Выяснилось, что их квартирант приехал из Италии, что он инженер, холост и что ему тридцать семь лет.

Супруги стали высказывать всякие догадки относительно его жизни, потом Ганев положил паспорт в карман, и они сели ужинать.

В этот вечер они долго сидели в кухне и, только когда квартирант ушел, перебрались в холл. Супруги были недовольны и растерянны.

Переругиваясь и обвиняя друг друга в том, что навлекли на себя эту неприятность, нарушившую покой дома, они наконец легли, но, пока квартирант не вернулся, не могли заснуть. Он пришел около полуночи. Они прислушивались к его шагам и окончательно успокоились, только когда услышали, как в его комнате щелкнул выключатель.

* * *

Еще несколько дней прошло не менее нервно, но постепенно Ганевы свыклись с новым положением. Неизвестность, окружавшая квартиранта, уже не так тревожила их любопытство. Теперь они знали, что он выходит из дому в девять утра, к часу возвращается обедать, а потом работает у себя в комнате, чертит там какие-то схемы и планы.

Ганев попытался разузнать о нем что-нибудь еще, но никто из его сослуживцев этого господина не знал.

По вечерам квартирант возвращался домой так поздно, что они обычно его и не слышали. А по утрам Ана видела, как он выходит из своей комнаты — стройный» свежевыбритый, элегантный. Сквозь стекло кухонной двери, выходившей в переднюю, она успевала разглядеть его широкие плечи, производившие впечатление мужественности и силы, и еще ей казалось, что, прежде чем он появляется сам, она улавливает в передней его легкую тень. После его ухода ее пробирала беспричинная внутренняя дрожь. Ана накидывалась на свою домашнюю работу — вытирала пыль, выколачивала ковры, а потом вдруг на нее накатывала такая же беспричинная грусть.

Муж в своей страховой компании жаловался сослуживцам:

— Скверно, когда в доме чужой человек.

До этого времени ему никогда не случалось ревновать жену, с тех же пор, как они пустили квартиранта, это чувство начало его мучить. С работы он старался прийти домой как можно раньше.

Ему казалось, что жена стала хмурой, нервной, чем-то недовольной. Впрочем, он замечал, что то же происходит и с ним. Конторское помещение, где он работал, стало словно бы каким-то пыльным, мебель — обветшавшей, сослуживцы — надоедливыми. Даже директор, перед которым он испытывал благоговение и страх, вдруг показался ему ничем не замечательным, обыкновенным толстяком. Да и собственная его жизнь виделась ему теперь совсем по-другому: раньше он считал, что все завидуют его большому жалованью, красивой жене, спокойной жизни, теперь он стал думать, что жил до сих пор уныло и неинтересно.

Чтобы отогнать от себя эти мысли, Ганев пытался доискаться, где их источник, и поначалу не мог его найти. Виноват же во всем был квартирант. Это с ним в его дом проникло что-то чуждое и враждебное его привычной жизни. Постепенно Ганев осознал это и возненавидел квартиранта, но с женой старался о нем не говорить, чтобы не выдать своей ненависти.

Квартирант же не обращал на них никакого внимания. Ни разу ничего у них не попросил, ни разу ничем не побеспокоил. Можно было подумать, что он живет не под одной с ними крышей, а где-то далеко. Иногда Ганеву чудилось, что он из хозяина квартиры превратился в квартиросъемщика, и это его оскорбляло.

Как-то воскресным вечером, когда они сидели в холле и Ганев по обыкновению возился с марками, квартирант вернулся раньше обычного. Энергичной и уверенной походкой пересек он их маленький холл и скрылся в своей комнате.

Ана вскинула на него глаза, и взгляд ее задержался на двери, за которой он исчез. Она в это время шила, а тут на минуту застыла с иголкой в руке.

Ганев заметил все — и как она встрепенулась, и как смущенно посмотрела потом на него. В ее взгляде он прочел отчуждение, мысль ее блуждала сейчас далеко от него и от дочери.

На нем был старый, поношенный костюм, некрасиво обтягивавший располневшее тело. Ему стало не по себе, но он промолчал, будто ничего и не заметил. Снова занялся марками, делая вид, что ушел с головой в свою коллекцию. И нарочно, вместо того чтобы лечь пораньше, как он это делал всегда, просидел в холле до полуночи.

С этого вечера между ним и его женой установились тягостные и напряженные отношения, никак не выражавшиеся в словах. Супруги были любезны и уступчивы друг с другом, разговаривали о разных разностях, поддакивая один другому, но ни один из них не решался заговорить о том, что их мучило и о чем им следовало бы поговорить.

Он повел ее в кино, решив доставить ей удовольствие и надеясь, что старое средство, как всегда, окажется эффективным. Но кино не помогло. Жена была по-прежнему рассеянна, и мысли ее блуждали все так же далеко.

* * *

Однажды утром, когда она осталась с девочкой одна, квартирант ушел из дому раньше обычного, и она решила подмести в его комнате. До этого она заходила туда два-три раза и удивлялась тому, как изменился ее облик.

Раньше в комнате стоял тяжелый запах старушечьей одежды, и вся она выглядела серой, темной, запущенной и жалкой. Теперь она была полна жизни.

Старый стол орехового дерева, на котором старуха держала лампадку, свои гребенки, очки или оставляла внучкины чулочки, когда девочка спала у нее, теперь нельзя было узнать. Разбросанные по нему чертежи, пепельница, курительные трубки, книги, карандаши, туалетные принадлежности квартиранта придавали столу совершенно иной вид.

Ана, в голубой косынке, защищавшей волосы от пыли, остановилась со щеткой в руке и оглядела комнату. Ей показалось, что сегодня в ней особенно светло. И вдруг она поняла, что ей приятно сюда приходить. Ее тянуло к портрету этого господина, от которого веяло жизнью и силой, к его фотографиям (он среди голых негров где-то в Африке, в рабочем комбинезоне возле какой-то громадной машины), к его чемоданам, к незнакомой женщине на портрете… Ей было приятно вдыхать аромат его одеколона, такой свежий и чистый. Она чувствовала, что все эти вещи поселились здесь ненадолго, что на них лежит отпечаток многих путешествий и что они пропитаны беспокойным духом своего хозяина, как оружие воина несет на себе следы сражений и пыль далеких земель и опасностей. Чемоданы были исцарапаны, некоторые вещи потрепаны.

Она подошла к столу и взглянула на один из чертежей. Красные и синие линии переплетались, образуя выгнутую часть какой-то машины, а по углам чертежа виднелись столбики знаков и цифр, словно в них воплотились мысли того, кто работал над чертежом.

В чертежах она ничего не поняла и перевела взгляд на рубашку из красивой материи, брошенную на спинку стула. Рукав рубашки распоролся, по шву свисали нитки.

Ей стало жалко рубашку и захотелось ее зашить. Она пошла за иголкой, но, как только очутилась в холле, сама испугалась своего порыва и передумала. Покормила девочку завтраком и снова вернулась в комнату квартиранта, чтобы подмести.

В это апрельское утро воздух был пронизан светом. Даже в холле, где почти всегда бывало полутемно, сейчас было видно каждое пятнышко на стенах и каждую пылинку на буфете. За открытыми окнами зеленела молодая листва уличных тополей, и зелень эта струилась в комнаты вместе со светом, отражаясь в стеклах картин. На втором этаже кто-то играл на рояле. Мелодия старой протяжной песни, которую Ана давно уже не слышала, поднималась словно из каких-то глубин и замирала в стенах дома. Скворцы, усевшись на антенны, подрагивали крыльями, их перья блестели на утреннем солнце, задорный их свист смешивался с гортанным воркованьем горлиц, мелькавших среди тополиных ветвей.

Песня всколыхнула в душе Аны полузабытые сладостные воспоминания. Она вспомнила вот такой же апрельский день, когда она еще училась в гимназии: ее отец, с бутоном гвоздики в петлице, выходит из мануфактурного магазина на первом этаже их дома и идет поглядеть, что творится наверху, откуда доносится благоухание куличей. И девичьи грезы, и мечта выйти замуж за какого-то необыкновенного человека, и смутные, неясные порывы к счастью — все всплыло в ее памяти.

Пока она подметала, перед ее мысленным взором прошел и ее короткий роман с Ганевым. Она припомнила, как познакомилась с ним в одной студенческой компании, вспомнила скромную свадьбу в старой церкви, откуда все поехали в ресторан, плоские шутки подвыпивших мужчин за столом, три свадебных автомобиля, потерявшихся в потоке машин на улице, фотоателье, в которое их повезли сниматься, — она была в белом венце, бледная, смущенно-счастливая и усталая, он — в смокинге, который теперь стал ему тесен и без толку висел в гардеробе.

Когда она вернулась в кухню, где еще чувствовалась утренняя свежесть, она подумала, что вся ее жизнь теперь заключена между этими стенами, пропитанными запахами варева, и что каждый ее новый день будет лишь повторять предыдущий.

Она пошла в спальню, отыскала несколько фотографий, оставшихся у нее со времен девичества, несколько семейных портретов, выцветших и пожелтевших, и поплакала над ними, охваченная все той же беспричинной печалью.

Ей неудержимо захотелось выйти из дома, где-нибудь побродить.

Покончив с уборкой, А на оделась, взяла девочку, и они вышли на улицу.

Было около девяти, небо — в легкой дымке утренних испарений. Пригревало солнце. Город был необыкновенно тих. Безветренный день походил на все апрельские дни перед пасхой, когда все замирает и нежится в сладостной и теплой тишине городских улиц, где на каменные плиты тротуаров безмолвно ложатся прозрачные и редкие тени деревьев.

В памяти ее проносились картины ее прошлой жизни. Она шла по тем же улицам, по которым любила гулять девушкой, хмелея от радости, грусти и надежды, словно слушая звучащую рядом музыку. Она шла так быстро, что девочка с трудом поспевала за ней и постоянно дергала ее за руку:

— Мама, мама, зачем ты бежишь? Я устала.

Она не заметила, как очутилась в парке и пошла по глухой аллее. У нее закружилась голова, как будто жужжание пчел над клумбами с только что распустившимися цветами — нежными, еще не окрепшими — и запах молодой травы опьянили ее. Она забыла о квартире, о муже, о доме, даже о дочери, которая шла рядом, стараясь наступить на ее тень на песке аллеи. Иногда девочка спрашивала ее о чем-нибудь, и Ана отвечала машинально, не думая.

Она села на скамейку и увидела, как над темным кружевом сосен сверкает своими снежными вершинами, точно цепь громадных островерхих сугробов, горная гряда. Чистота снега и простор залили ее душу тихим восторгом, словно Ана была влюблена. Это напомнило ей о романе с одним студентом — еще до того, как она встретила Ганева, — и в памяти воскрес образ того юноши. Она думала о тогдашней Ане, будто о какой-то другой женщине, чья судьба, однако, глубоко трогала ее и она готова была плакать над ней…

Мими, игравшая возле скамейки, незаметно отбежала довольно далеко. Ана о ней забыла. Вдруг она почувствовала, что маленькая рука теребит ее колено.

— Мама, я есть хочу.

Она вздрогнула.

Девочка удивленно смотрела на нее своими голубыми глазами, напоминавшими глаза ее отца. Нежное личико, выражавшее скорбное недоумение, вдруг вывело ее из забытья, словно ее внезапно разбудили. Сердце ее сжалось. За миг до этого она была так далека от своей дочери, от дома и мужа, что ее охватил ужас, словно она потеряла все это навеки и теперь сидит здесь одна, покинутая и одинокая.

Она огляделась. Аллея была пуста. Песок блестел под яркими лучами солнца. На соседней скамейке дремал небритый человек с желтым лицом, тень его лежала у него в ногах. Все замерло, погрузившись в печальную и ленивую отрешенность весеннего полдня. Ее вдруг обуял такой страх, что она вскочила со скамейки и чуть не закричала. И, схватив девочку, в нежном и страстном материнском порыве прижала ее к груди, как будто она не видела ее очень давно и бог весть сколько времени мечтала ее обнять.

Теперь ей хотелось как можно скорее оказаться на городских улицах. Она шла по аллее так быстро, что девочка еле-еле поспевала за ней, — она словно убегала от своих недавних грез, от мечты о другой, более счастливой жизни. Она бежала, чтобы поскорее очутиться дома, в своей квартире, которая еще недавно казалась ей надоевшей, скучной, опостылевшей. Там ее ждал муж, огорченный и удивленный тем, что не застал ее дома. И пока она шла по улицам, проталкиваясь сквозь толпу студентов и чиновников, у нее было такое ощущение, будто она ушла из дома не два часа назад, а когда-то очень давно.

Она нервно повернула ключ в замке и вошла в квартиру. На нее пахнуло прохладой.

Ганев встал на пороге кухни и смерил ее сердитым взглядом. В глазах его, немного навыкате, она прочла гнев и улыбнулась ему.

— Где ты была? — грубо спросил он.

— Гуляла с Мими в парке. — В ответе ее была кротость.

Он хотел сказать что-то еще, но не решился и с досадой захлопнул за собой дверь.

Ана переоделась и пошла к нему.

Стол был накрыт, но кухня встретила ее враждебным молчанием, все словно смотрело на нее с немым укором.

Муж топил плиту, на которую поставил разогревать кастрюлю с супом. Она ничего не сказала и молча принялась за работу.

Сели обедать. Девочка чуть не засыпала от усталости, и мать посадила ее к себе на колени. Поглядывая на Ганева, она думала: «Он ничего не знает. Дурачок, воображает бог весть что!».

Теперь она чувствовала, что любит его, что ее влечет к нему, как будто он преобразился и уже не был прежним Ганевым — располневшим, с покатыми плечами, добродушным мужем, который топит плиту и стоит в очереди за кислым молоком.

Он морщился, жевал без всякой охоты, лицо у него было хмурое.

Неожиданно он сказал:

— Я предупредил квартиранта, чтоб он съезжал.

Ана, сама удивившись тому, что она успела забыть об этом человеке, весело сказала:

. — Прекрасно сделал. Я думала, ты не отважишься.

Ганев взглянул на нее испытующе.

— Когда он уедет? — спросила она.

— Через несколько дней. Он все равно уезжает в Румынию, будет работать там на каком-то военном заводе.

И он снова посмотрел ей прямо в глаза, чтобы увидеть, какое впечатление произвели его слова.

— Верни ему часть денег, — предложила она. — И не будем больше сдавать эту комнату. Я хочу устроить в ней столовую.

Ганев просиял, но она заметила, что он пытается скрыть свою радость. Он кивнул, как будто речь шла о чем-то незначительном.

Потом он спросил совсем другим тоном:

— Где вы ходили все утро? Смотри, как малышка устала.

— Мне захотелось погулять. — И она стала рассказывать ему, как хорошо в парке.

Он согласно кивал головой.

Обед прошел приятнее, чем когда-либо. Супруги чувствовали, как сковывавшее их души тяжелое, напряженное молчание словно бы лопается и исчезает, как болезнь, от которой они наконец выздоравливают.

В первый раз за последние две недели они спокойно отдохнули в холле, не думая о квартиранте.

Он уехал на следующий день. Ана увидела, как исчезли за дверью его громадные чемоданы, пригибая к земле носильщиков.

Комната еще долго пустовала. Ана не заходила в нее, будто боялась ее голых стен.

Наконец Ганев позвал маляров сделать ремонт. Он решил устроить себе там кабинет. Когда он туда зашел, на полу, среди ненужных бумаг и газет, он нашел маленькую фотографию квартиранта. Поднял ее, разорвал и выбросил в окно.

Они снова зажили по-старому.

Вечером Ганев возвращался с работы прямо домой и принимался за свои марки. Или что-нибудь чинил, или помогал жене, а потом шел в кабинет и любовался своей коллекцией и сделанными в горах снимками. Был период, когда он увлекся идеей разведения грибов и несколько вечеров читал Ане специально купленную книгу по микологии. И по-прежнему он, казалось, был счастлив и доволен жизнью.

Ана жаловалась, что ей трудно без прислуги. Это было самой большой ее заботой. По утрам она рано вставала и принималась за хозяйство — спокойно, неутомимо. На лицо ее снова легло постоянное ровное выражение безразличия и скуки. Воспоминание о том странном дне постепенно выветрилось из памяти вместе с образом квартиранта.

Только девочка, подраставшая в их неизменяющемся мире, находила в нем тысячи удивительных и прекрасных вещей, которые волновали ее, принося то радость, то слезы.