1

В один из июньских дней тысяча девятьсот двадцать второго года в деревню Ми идя въехал молодой всадник на гнедом коне. Потемневшая соломенная шляпа затеняла его смуглое мужественное лицо, а в глазах сквозило надменное удивление, характерное для людей неуживчивых и вспыльчивых.

Крестьяне сразу узнали в молодом человеке Костадина, младшего из Джупуновых, видных торговцев в К. Раз в неделю или две он проезжал через деревню, по пути в Караорман, где у братьев был виноградник. Иногда крестьянам встречался и старший брат Манол в сопровождении кого-нибудь из батраков.

На этот раз Костадин возвращался с виноградника. По обеим сторонам его высокого турецкого седла свисали переметные сумы, которые топорщились от корзин с вишнями, укрытых виноградной листвой.

На площади, где чешма изливала широкую струю воды в длинное позеленевшее корыто, Костадин спешился возле недавно побеленной корчмы. За столом у окна двое посетителей играли в нарды. Длинноволосые парни в черных рубашках, кто сидя, кто стоя, наблюдали за игрой. Мальчишка-слуга протирал засаленные столы, а хозяин заведения, которое служило одновременно бакалейной лавкой, корчмой и танцевальным залом, дремал в темном углу за прилавком.

Увидев гостя, корчмарь поднялся с места.

— Никак Джупун! Куда торопишься в такую жару?

— Ты не расспрашивай, а дай-ка мне пива. Во рту все пересохло. — Костадин искоса оглядел парней, снял соломенную шляпу и отер со лба пот. Взгляд его на мгновение задержался на игроке, сидевшем к нему спиной.

— Закусишь? Есть барашек.

— Я сыт. Давай живее пива.

— И все-то они торопятся! Нет для вас покоя ни днем ни ночью. Да передохните хоть раз — может, и мне что перепадет из ваших деньжат! — Корчмарь сунул руку в ушат с водой и вынул бутылку пива.

Костадин осушил ее одним духом.

— Мартин проезжал?

— Нет еще. Ждешь кого-нибудь?

— Сестру.

Костадин присел на скамейку у дверей, и глаза его снова остановились на игроке. Тот был среднего роста, в такой же черной рубашке* как и на остальных парнях. Лохматые волосы, выгоревшие на солнце, курчавились, как у барана, а покатые плечи хищно бугрились под тонкой сатиновой рубашкой каждый раз, когда он бросал кости или передвигал фишки.

Костадину хотелось увериться, что перед ним его бывший одноклассник, анархист Йончо Добрев, который якобы недавно поджег мельницу где-то в нижних деревнях. Корчмарь, безучастно глядевший на площадь* вдруг забеспокоился. На его белом, безусом лице появилась тревога.

Из выкрашенного в оранжевый цвет дома напротив с железной вывеской «Миндевское сельское общинное управление» вышли кмет, полевой сторож и старший полицейский. Все трое направились к корчме.

Корчмарь, шепнув что-то мальчишке, мгновенно скрылся за дверью, ведущей на задний двор.

Через минуту серые шаровары и синяя куртка кмета появились на пороге. Следом вошли сторож и старший полицейский.

Один из парней растолкал своих товарищей. Игрок, которого Костадин так упорно разглядывал, вскочил, повернулся к двери и, вытащив большой браунинг, спрятал его за спиной. Костадин не ошибся: то действительно был Йовчо Добрев.

Анархист уставился на старшего полицейского, худощавое лицо искривилось в злой усмешке.

— Йовчо, мы намедни вызывали тебя, а ты опять не потрудился прийти, — начал кмет, стараясь говорить спокойно и вразумительно. — Ответа не даешь и в город идти не хочешь. Теперь в околийском управлении решили взять тебя под стражу. Вот старший и пришел, чтоб отправить тебя в город. Коли ты не виновен в этом деле, иди доказывай, а не выкобенивайся перед нами.

Анархист презрительно прищурился.

— Тебе не надоело тявкать про одно и то же, кмет? Слуга я, что ли, твоему околийскому начальнику! Он затеял следствие, пусть и ведет без меня.

— Что ты, Йовчо! Кто сказал, что ты слуга? Ты только исполни закон, не вынуждай власти брать тебя силой, — настаивал кмет умеренно строгим, отеческим тоном.

— Какой такой закон? Полицейский, что ли? Этот закон для вас, живоглотов. А если собрались арестовать меня — извольте! Еще не родился тот, кому удастся меня арестовать.

Кмет беспомощно пожал плечами и взглянул на Костадина. Старший полицейский, уже пожилой человек с седыми усами, мрачно разглядывал Добрева. Полевой сторож даже не снял берданки с плеча. Парни один за другим, как волки, выскользнули из корчмы. Мальчишка-слуга испуганно таращил глаза, застыв с тряпкой в руке.

Кмет принялся упрашивать Добрева.

— Йовчо, ведь уволят человека. Второй раз приходит за тобой. Пятеро детей у него, кто их кормить будет? Наймем телегу, не дадим тебе пешком идти.

В беспокойных глазах анархиста заплясали насмешливые огоньки.

— Этого уволят, а за мной пришлют другого. Кому будет хуже — мне или ему?

С улицы в окна заглядывали парни, ожидая повода вмешаться.

Задыхаясь от ненависти к анархисту и от презрения к представителям власти, Джупун метнул убийственный взгляд на старшего полицейского и сплюнул.

— Эй, получи-ка с меня! — крикнул он мальчишке, с грохотом отодвинул стул, вышел, не глянув на оставшихся, сел на лошадь и тронулся в путь, хмурый как туча.

Солнце обжигало затылок и быстро прогрело порыжевшую на спине куртку. Тишина деревенской улицы немного укротила его гнев — он не мог себе простить, что не вмешался. Но зачем, собственно, ему вмешиваться? Кто заварил кашу, тот пусть и расхлебывает! Он презирал и дружбашские власти и лохматых юнцов, на которых натыкался повсюду — на дорогах, в деревнях и в городе. Некоторых он знал еще по гимназии, но уже тогда избегал их, — его отталкивала их душевная опустошенность. Они приходили на уроки подвыпившие, с темными кругами под глазами, мрачные, отчаявшиеся, гордые своим отчаянием. Они надсмехались над учителями, называли отцов мещанами, курили, пили; толковали о власти секса и своих любовных похождениях с таким же азартом, как и об анархизме, социализме, революциях и стачках. Костадин не понимал их, да и не пытался понять.

«Отпустили космы, как бабы, подпоясались веревками! Обросли щетиной и шляются босиком. Нет кнута для вас, нет власти, черт бы вас побрал», — бормотал он, сжимая ржавыми шпорами бока коня и сердито поглядывая на сверкающие на солнце дома с подсиненными снизу стенами, на темнеющие тенью навесы и широкие стрехи.

Подгоняемая лошадь фыркала и неслась рысью, далеко выбрасывая свои жилистые ноги. Деревня скоро осталась позади, в низине, среди тучных волнистых нив, замерших под зноем июньского полудня. Кое-где в хлеба вклинивалась низкорослая кукуруза, ярко и весело желтели венцы подсолнечников. Кое-где на поле белели косынки и лениво поблескивали мотыги полольщиц. К северу равнина таяла в мареве, над расплывшимся горизонтом висели ослепительно белые облака. Вдали сухим блеском отливали зреющие хлеба, сквозь знойную пыльную дымку проступали очертания холмов. Впереди дорога исчезала в дубовом лесу, за которым начиналось предгорье с заросшими просеками и купами деревьев на гребне.

Костадин въехал в лес, по которому вилось пустынное шоссе. Он не слышал гомона насекомых, не ощущал пряного упоительного запаха земли. Через четверть часа он достиг перевала. Дорога стала ровной и прямой.

Он провел рукой но шее коня — не вспотел ли? — и поправил висевший на поясе тяжелый револьвер. Шоссе пошло вниз; резко свернув, оно ныряло в поросшую сырым лесом падь. За кудрявой кромкой леса виднелись погруженные в таинственную тишину откосы ущелья — правый, залитый солнцем, и левый — в голубоватой тени.

Этот поворот славился частыми грабежами и убийствами. Путники старались объехать его, а почту, когда она доставляла деньги, сопровождали здесь конные полицейские.

Костадин огляделся по сторонам, перехватил узду покороче, и пришпоренный конь вздрогнул и понесся галопом.

Каждый раз, проезжая это гиблое место, Костадин ожидал, что из-за кустов выскочат проходимцы вроде тех, что были в корчме, и всегда его охватывала злоба.

«Пусть попробуют напасть. Посмотрим, кто кого!» — думал он, стискивая шероховатую рукоятку револьвера и не давая лошади сбавить ход.

Преодолев поворот, он въехал в ущелье. Внизу пенилась и сверкала горная речка. Рои слепней накинулись на лошадь. Вокруг стояла напряженная тишина, а над головой тяжело нависла серо-синяя туча; она притушила солнце и огромной тенью скользила над лесом. Прохладный ветерок всколыхнул верхушки деревьев. Конь, почуяв непогоду, запрядал ушами и прибавил ходу. Не успел хлынуть дождь, как Костадин уже пронесся по каменному мостику, за которым открылась замшелая крыша старого постоялого двора, прилепившегося к шоссе и выходившего садом к речке. Дверь была распахнута, изнутри веяло приятным запахом свежеполитого пола и дымом очага.

— Ломбардия! — крикнул Костадин.

На пороге появился тщедушный человечек в засаленной шапчонке и тотчас же вскинул два пальца к виску.

— Добро пожаловать, Костадин!

— Засыпь ей немного овса! — Костадин привязал лошадь под навесом и снял узду.

Налетел первый вихрь, навалился на стены дома, подхватил с шоссе облако пыли и развеял его по лесу. По черепицам забарабанили тяжелые капли, лес окутался сероватой мглой и склонился к земле. Стало темно, блеснула молния, и гром разодрал небеса. Хлынул дождь. Со стрех каскадами сыпались капли и водяная пыль. Перепуганные куры притаились под навесом. Казалось, что кто-то набросил серебряные сети на окрестные рощи и тащит их вверх за собой.

Такой дождь, если он захватит и Караорман, может обернуться градом. Костадин встревожился и выглянул из-под навеса. Вдали, над вершинами, проглядывало синее небо. Костадин с облегчением вздохнул, сел на скамейку и открыл крышку старинных серебряных часов, доставшихся ему от покойного отца: пять часов. Он думал перехватить почту еще в Минде или по дороге сюда, но почта опаздывала, и оставалось ждать ее здесь. С почтовым экипажем должна была приехать его сестра Райна, которую домашние ждали уже два дня из деревни, где она учительствовала.

«Где пропадает эта девчонка?» — злился Костадин, стараясь отвлечься от происшествия в деревне и сосредоточиться на своих заботах: как отговорить брата переделывать их старую водяную мельницу в паровую и как потолковать по душам с сестрой о своих чувствах к знакомой девушке, с которой он снова встретился на выезде из города.

Эту девушку, единственную дочь зажиточного бондаря в К., звали Христиной, она тоже учительствовала в одной из окрестных деревень. Еще год назад Костадин не обращал на нее никакого внимания, хотя она часто бывала у них. Тогда она ходила в сандалетах на деревянной подошве, в пестром ситцевом платье — тонкая, высокая девушка, из тех, что к шестнадцати годам быстро перерастают своих подруг. Но этой весной он взглянул на нее и поразился. Долговязая девчонка превратилась в красивую стройную девушку. Вспомнил он, как обменялись они короткими взглядами, вспомнил пробежавшую по телу дрожь, будто увидел не давно знакомую дочь бай Христо, а красавицу незнакомку. С той поры он и влюбился в нее. Колесил ли он по деревням, собирая долги, работал ли на поле, сидел ли в корчме — Христина не шла из головы. Желание сжигало душу, мучила ревность — и не напрасно: прелестная учительница дружила с учителем Иваном Кондаревым. Костадин с нетерпением ожидал Райну, чтобы выведать у нее, каковы отношения Христины с Кондаревым, и корил себя за то, что не доверился сестре раньше.

Раскинув руки по спинке скамейки и вытянув ноги, он погрузился в мечты. Хорошо бы жениться и зажить независимой от брата жизнью. Для этого нужно лишь одно — свое хозяйство в Караормане. Он вспомнил, как улыбалась Христина, отвечая на его приветствия, несколько раз она поджидала у ворот, когда он проезжал верхом мимо их дома. Подобно всем влюбленным, Костадин воображал, что ей известны все его сокровенные помыслы. Под усами у него скользнула улыбка, а глаза следили за висящей под стрехой каплей, которая порывалась пролиться робкой струйкой.

Ломбардия распахнул двустворчатые воротца, ведущие в сад, и скрылся за ними, убегая от дождя. Немного погодя оттуда с хрюканьем выскочила высокая, поджарая свинья и рысцой понеслась к лесу.

— Улитки повыползали, пусть нажрется,*- пояснил хозяин, примащиваясь рядом на скамейке. — Костадин, правду ли говорят, будто в «Брюсселе» играют по большой в рулетку? Слышал я, что какой-то профессор приехал в К. Как это я не заметил, когда он приехал!

— Поди спроси у него! — пробурчал Костадин.

Хозяин взглянул на него с удивлением.

— Ты чего это осерчал? Хочешь, дам микстурки от сердца?

— Не суйся не в свое дело!

Дождь пошел на убыль, ветер стих. Еще грохотал гром над холмами, и над мокрым лесом поплыли клочья тумана. Немного погодя в просветах уходящих туч блеснуло синее небо и при замирающем шепоте дождя с последними раскатами грома выглянуло ласковое, веселое солнце. Заискрились дрожащие капли в листве, лес, казалось, заулыбался. Закуковала кукушка, пара голубей опустилась на дорогу, и в посвежевшем воздухе разлился пьянящий запах влажного леса и лугов.

2

Минут через десять на мостике показался забрызганный грязью желтый экипаж на высоких рессорах и с поднятым верхом. Лихо бренчали многочисленные бубенцы; мокрые лошади устало потряхивали слипшимися гривами. На козлах возвышался укрывшийся мешком от дождя Мартин. Рядом с ним сидел щуплый полицейский в короткой шинельке.

— Неда, почта! — крикнул корчмарь.

На крик вышла хозяйка. Откуда-то выскочил пестрый щенок и с лаем бросился к остановившемуся у дверей экипажу. Мартин сбросил с плеч мокрый мешок, слез с козел и опустил верх. Седоков было трое: старушка, ездившая в Тырново погостить у дочери, господин с камышовой тросточкой и знакомый Костадину учитель. По его потертой, забрызганной купоросом одежде было видно, что он возвращается с караорманских виноградников.

Раздосадованный тем, что сестра не приехала, Костадин стал седлать своего гнедого. Мартин передал хозяйке какой-то сверток, и экипаж тронулся дальше. Поехали рядом.

Учитель завел разговор о виноградниках, посевах, о батраке Джупунов, укравшем кадку у городского полицейского. Затем заговорили о борьбе с чересполосицей.

— Идея хорошая, — сказал учитель. — Почему бы не слить участки? Большая экономия труда и времени.

Костадин был противником реформ.

— Кто хочет, тот пусть и сливает. Хватит учить крестьян уму-разуму!

Учитель ратовал за передел и кооперирование. Полицейский разглядывал свои мокрые колени и молча курил. Незнакомый седок тоже молчал. Ему было под пятьдесят, выглядел он солидно, держался неприступно.

Костадин рассчитывал, что незнакомец ввяжется в спор с учителем, но в это время позади показалась пролетка с поднятым верхом, в сопровождении оставшегося в деревенской корчме старшего полицейского. Но вместо анархиста в пролетке ехали председатель городской дружбы Стойко Динов и околийский начальник Хатипов. Оба возвращались с закончившегося на прошлой неделе съезда Земледельческого союза. Динов сдвинул на лоб новенькое канотье; Хатипов привалился к боковине пролетки. Из-под ног возницы выглядывали два облупленных чемодана, прикрытые парусиной.

Околийский начальник приветствовал проезжих ленивым движением руки. Ехавший рядом верхом хмурый старший полицейский даже не взглянул на козырнувшего ему стражника. Пролетка, обогнав экипаж, покатила дальше.

— Вот они, наши красавчики. До прошлого года Хатипов к кому только не навязывался, а теперь — околийский! Боже, как это у тебя небо держится без подпорок, а подпорки — без гвоздей! — сказал почтальон.

Учитель и старушка рассмеялись; полицейский озадаченно поглядел на старушку. Костадин искоса наблюдал за незнакомцем, который даже не улыбнулся. Поведение этого человека начинало раздражать Костадина.

— Его милость, наверно, впервые в наших местах, — сказал он, когда развеселившийся учитель, забыв про свои симпатии к земледельцам и их реформам, рассказал, как прошел съезд в столице и как все, кому не лень, разъезжали бесплатно по железной дороге.

— Я тоже из К.,- сухо ответил господин.

— Как тебе не знать его? — удивилась старушка.^ Цочо Стоенчев, брат Никифора.

Костадин видел Стоенчева еще перед войной и никак не ожидал встретить его таким важным и самоуверенным. Братья запомнились ему как последние голодранцы.

Стоенчев поглядел на него своими темными, с неприятным выражением глазами, словно стараясь прочитать на лице Костадина, какое впечатление произвело сообщение старушки.

Перевал проехали незаметно. Впереди показался плавный поворот с мостом над речкой, открылись и далекие отроги Стара-Планины.

— Прощайте, счастливого пути! — сказал Костадин, пропуская вперед экипаж. — Я загляну на мельницу.

Лошадь стала осторожно спускаться по каменистой дороге к речке. Внизу виднелась серая крыша старой мельницы.

3

Мельницу эту Джупуны приобрели за бесценок. Сложенная из тесаного камня, она казалась массивной, а крыша и торчащие из стен посеревшие концы толстых балок придавали ей старинный вид. Плотина была далеко и протекала; поэтому работали лишь сукновальня да один из двух поставов.

В свое время Костадин противился, не хотел брать на себя такую обузу, но брат, соблазненный дешевизной мельницы, настоял на своем. Обвалившуюся комнатушку мельника сломали и на ее месте сделали кирпичную пристройку с чердачным помещением, которая торчала спереди, как голубятня. Там было нечто вроде конторы.

«Мельница-бездельница», — со злостью подумал Костадин, проезжая мимо прислоненных к стене двух стертых жерновов. Он прикинул высоту стены, оглядел подгнившие балки, запустелый двор, усыпанный засохшим навозом, и еще раз поразился опрометчивости брата.

Участок был небольшой и на косогоре; чтобы расширить двор, надо насыпать грунт со стороны берега, но в таком случае придется снести мельницу и выстроить новую.

Он привязал лошадь к столбу. Обленившийся пес с облепленным репьями хвостом убежал к свинарнику. Несколько кур бродило по двору. Мельница не работала, и в тишине слышалось только журчание речки.

Костадин заглянул в темную каморку, облепленную паутиной и мучной пылью. В глубине мелькнула, словно призрак, фигура мельника, босого, в подштанниках. С молотком в руке, он суетился возле снятого жернова.

— Ты кстати пришел, Костадин! — воскликнул он. — Насекаю жернов. Поможешь мне поднять его.

Они поставили побелевший под ударами молотка жернов на место. Возились долго, Костадин даже вспотел.

— Давай-ка посмотрим счета, а то скоро стемнеет, — сказал он, вынимая часы.

Шел восьмой час. Вряд ли ему удастся сегодня увидеть Христину: до города путь немалый, а она к вечеру наверняка вздумает куда-нибудь прогуляться.

В чердачной комнате стоял стол, исчерканный расчетами и прожженный сигаретами. Тяжело ступая босыми ногами, мельник принес тетрадку и уселся напротив Костадина.

— Нет работы, Костадин, нету-у! Шестьдесят пять левов и сто килограммов кукурузы. Вот и все за неделю. Михал обещался привезти шаяк, но так и не приехал.

— А братцу приспичило переделывать ее в паровую.

Костадин отвернулся к реке. Солнце освещало широкую каменистую полоску, намытую весной в половодье.

Мельник почесал под мышкой.

— Коли задумал дело, советуйся с людьми. Если сговорились, купите землю у Шалаверы и стройте! Место хорошее, и до деревень рукой подать.

— Никакой мне мельницы не надо, но братец ухватился за нее, как слепой за палку. Продать бы ее, чтоб отделаться, но кто купит?

— А вы объявите о продаже, может, кто и найдется из тех, что ловят зайцев с телеги, — рассмеялся старик.

Наказав мельнику подыскать покупателя и сообщить, если такой найдется, Костадин поехал дальше.

«Откуда только взялся этот дождь? Да еще этот жернов!» — ворчал он, проезжая по шоссе мимо пруда, прозрачного и гладкого, как стекло. Мысль о том, что сестра и сегодня не приедет и что он не увидится с Христиной, злила его. Он всей душой ненавидел мельницу. Постоянные распри с братом еще больше разжигали эту ненависть. Он был убежден, что мельница сулит им одни только беды. Но брат видел в земельных участках лишь деньги, и Костадин не сомневался, что в случае необходимости Манол продаст землю не моргнув глазом.

«Для брата кроме денег ничего нет на свете», — с горечью подумал он.

Солнце зашло, и по горизонту пролегла розовая, яркая на западе полоска. Неполная луна замерцала тусклым перламутровым блеском. Дорога тянулась по краю глубокой ложбины, опоясывала ее и сворачивала в сторону. Город скрывался за противоположным холмом.

Костадин знал, что мельница и машины обойдутся примерно в восемьсот тысяч левов, и это еще по нарочито скромным подсчетам брата. На самом деле сумма перевалит за миллион. В настоящее время у них нет таких денег — значит, придется брать ссуду в банке или же продавать часть земли. Но ни он, ни старая Джупунка не согласятся продавать землю. Костадин надеялся, что в решительный момент мать восстанет против Манола.

Сбоку на белом полотне дороги бежала тень лошади. Желтоватая дымка пролегла над колосившейся нивой, серебристые полосы заиграли по высокой ржи. Вечерний ветерок всколыхнул колосья и прошумел в листве диких груш.

На повороте Костадин обогнал прохожего, а затем двух женщин с мотыгами.

— В добрый час! — сказал он.

Женщины дружно откликнулись, и голос одной из них звучно разнесся в теплом сумраке. Проголодавшийся конь поскакал к белевшим вдали перилам мостика.

На них сидели люди. При свете выглянувшей луны Костадин различил три мужские и две женские фигуры. Двое мужчин были в коротких пальто, а третий, в шляпе с загнутыми кверху полями, показался Костадину знакомым.

Басовыми струнами загудела гитара.

«Выхожу один я на дорогу…» — фальшиво затянул тенор.

Раздался смех. Гитарист взял несколько аккордов и, ударив в сердцах по струнам умолк.

— Уж не хочешь лн, чтоб тебя просили на коленях?

— Не знаю я этой песни, — с досадой ответил женский голос. Низкий, альтового тембра, он исходил из здоровой и сильной груди.

Костадин узнал Кондарева — его бледное лицо выглядело особенно неприятным при лунном свете. Блеснули струны гитары, перламутр на грифе, и рядом с человеком, держащим на перевязи гитару, Костадин в одной из женщин распознал Христину. В глазах у него потемнело.

Встреча была такой неожиданной, что он не догадался поздороваться и проехал мимо, поскрипывая седлом. Когда опомнился, его охватила дикая ревность и отчаяние. Мужчины, кроме Кондарева, были ему незнакомы, но достаточно было того, что он узнал Кондарева. Кондарев был ненавистен ему не только как соперник. Костадин ненавидел интеллигентов, как и всех длинноволосых господ с тросточками. Когда-то Кондарев готовил Райну к переэкзаменовке, и с тех пор Костадин безотчетно возненавидел его. Он не мог допустить, что Христина любит этого человека, что она способна так унизиться. Снова ожило подозрение, что она любовница Кондарева, мечты рушились, злоба и ревность приводили его в ярость.

Шумная компания осталась позади. Конь вынес Костадин а на вершину холма; в котловине засветились огни города, но Костадин не замечал их. В голове теснились отчаянные мысли, душа кипела гневом. «Если Христина любовница учителя, то зачем она поджидает меня по вечерам у калитки? — думал он. — Неужели воображает, что вовлечет и меня в число своих ухажеров — учителишек. И разве можно любить женщину, которая по ночам разгуливает с мужчинами за городом?»

Не зная, на чем сорвать злобу, Костадин безжалостно пришпорил усталого коня и въехал в город расстроенный и угнетенный.

4

Дом Джупунов, крашенный охрой, с куцей, без стрех, крышей, стоял на нижней площади, напротив читал ища. Над выходящим на улицу балконом с железными перилами были выдолблены буквы «Д. Ю. Ж.», а под ними, синей краской, год — «1902».

Просторный двор, позади которого журчала речка, был перегорожен проволочной оградой. Перед домом стояла чешма, вокруг зеленели кусты самшита и вились виноградные лозы, две яблони широкими зонтами раскинули свои кроны. За проволочной оградой виднелись навесы, амбары и ток. В эту часть двора можно было пройти через двустворчатые ворота с калиткой, а вторая калитка за домом выходила на другую улицу.

Такая планировка объяснялась тем, что больше половины нижнего этажа занимали лавка и корчма. На другой половине, в двух комнатках с ветхой, подержанной мебелью и пестрыми половиками, жила старая Джупунка. Маленькая прихожая сообщалась с лавкой.

Костадин заметил, что окна залы светятся, а в пристройке мерцает отражение огней. Он остановился у ворот и постучал кулаком. Ему открыл батрак, вытянул длинный засов и, пропустив Костадина во двор, стал торопливо запирать ворота.

— Заснул, не слышал, что ли?

Костадин бросил ему узду, толкнул калитку в проволочной изгороди и зашагал по плитам двора. У амбаров радостно заскулили две черные как смоль гончие… Он услышал голоса матери и невестки Цонки и направился к чешме. На лестнице появился Манол в накинутом на плечи пиджаке. Он что-то крикнул женщинам и, не взглянув на брата, вернулся в дом. Тотчас с полотенцем в руках выбежал племянник Костадина, шестилетний Дачо.

— Дядя Коста, скажи мне спасибо!

— За что?

— Тетя Райна приехала!

Приятно удивленный Костадин подхватил подбежавшего мальчонку и подбросил его вверх. Сняв пиджак, он шутливо накинул его на плечи малышу, нахлобучил ему на голову соломенную шляпу и, взяв из ниши кусок мыла, подставил шею под прохладную струю. Приезд сестры воскресил мечты о Христине. Как ни свежи были воспоминания о встрече за городом и муки ревности, любовь пересилила.

Утеревшись полотенцем, он поднялся по лестнице и увидел сестру.

В серой юбке, белой блузке и высоких ботинках, стягивавших крепкие икры, она показалась ему располневшей и ядреной девицей. Молочно-белая кожа огрубела, стала матовой — признак здоровья и кипучей крови девушки, близкой к поре замужества. Ее серые глаза застенчиво улыбались… Она невольно покраснела под его испытующим взглядом. Костадин улыбнулся, из-под черных усов блеснули зубы.

— Наконец-то! Добро пожаловать! Откуда и как приехала?

— Из Тырнова.

— Из Тырнова? Значит, через верхний перевал? А я тебя ждал в Минде и зря проторчал на постоялом дворе. И что ты делала в Тырнове, чего тебе там не хватало?

— Ездила купить кое-что. Пальто…

— Одна?

— Ас кем же? — улыбнулась она.

Манол сидел, освещенный лампой, на миндере, застланном красным ковриком, и читал газету «Мир», держа за платьице свою двухлетнюю дочку. Старший брат уступал сложением младшему. Черные, коротко подстриженные волосы клинышком спускались на лоб, на котором обручем отпечатался след от кепки.

Братья поздоровались.

— Поторапливайся. А то есть хочется, — сказал Манол.

— Ты почему не в лавке?

— Убрался подальше от шума. Дружбаши совсем взбесились с этой встречей. Слышишь музыку? — Манол посадил ребенка к подушке и оправил пиджак.

На верхнем краю города играл духовой оркестр. Костадин вспомнил о встреченной пролетке с делегатами и только теперь догадался, почему они так спешили.

Цонка принесла стопку громыхающих в руках тарелок. Внизу, в кухне, шипело растопленное сало; мать бранила за что-то служанку. На заднем дворе Янаки покрикивал на лошадь.

«Сейчас поговорить с ней или отложить до завтра? — размышлял Костадин. — Так или иначе, дело надо решать». Он был уверен, что Райне известны отношения Христины с Кондаревым. «Если скажет, что они зашли далеко, не буду распространяться, а просто скажу, что встретился с Христиной на мостике, и больше ничего…»

Цонка расставляла тарелки; Манол мрачно следил за ее неторопливыми движениями.

— Долго еще будете возиться?! — буркнул он, усаживаясь за стол.

На лестнице, словно выплыв из глубины, показалась старая Джупунка — тощая и долговязая, с крохотным пучком волос на голове, густо утыканным шпильками.

Следом за ней шла служанка, терпеливо выслушивая брюзжание хозяйки.

— Добрый вечер, матушка, — произнес Костадин.

— Приехал? Что ни вечер, никак вас не соберешь. Раина, ты куда делась? О боже, одним моим умом долго не проживете! Молоко убежит, беги скорей, чего ждешь? — закричала она на служанку, ставившую кастрюлю на проволочную подставку на полу.

Старуха села по другую сторону стола. Справа от нее расселась семья Манола, а напротив — Костадин и Райна.

— Разливай! — Джупунка следила за каждым движением невестки и заглядывала в каждую тарелку. — Что на винограднике, успели опрыскать? Абрикосы зреют? И об этом приходится думать. Сторожку пора побелить, а некому.

— Завтра закончим опрыскивание. Все хорошо, нет ни ржавчины, ни порчи. Абрикосов в этом году будет много, — сказал Костадин и подмигнул сестре.

— Сколько раз вам говорила, запрягите пролетку. Лошадей жалеете меня свозить. А мне опротивело ездить на почтовых, слушать ругань Мартина. Как созреют абрикосы, отвезете меня. Соберу косточки, пока их не перещелкали батраки.

— В этом году абрикосы уродились без косточек, — заметила Райна.

Старуха кольнула ее взглядом и сердито поджала тонкие бескровные губы.

Манол, выжидая, пока всем разольют по тарелкам, хмурился, теряя терпение.

— Оставь ребенка! Сто раз говорил вам не сажать его за стол. Креститесь! — сказал он и тотчас принялся за еду.

5

Глядя на склонившегося над едой брата, всегда глухого к разговору за столом, на бугрящиеся возле его маленьких ушей желваки, Костадин испытывал чувство неприязни. Он никогда не любил брата, а порой и ненавидел его за холодность, надменность и коварную рассудительность. С малых лет Манол помогал отцу в лавке и корчме и после смерти старика стал хозяином в доме. В свое время старый Джупун забрал Манола из гимназии, чтобы помогать по хозяйству и собирать долги с деревенских бакалейщиков. Пока Костадин учился в коммерческом училище, брат прибрал к рукам все хозяйство. Во время каникул Костадин наравне с батраками трудился на поле; это ему было больше по душе, чем сидеть в лавке или корчме. Манол, заметив его склонность к полевым работам, возложил на него заботу о земле и обход должников. Отец умер в девятьсот пятнадцатом, и К оста дину не удалось закончить училище. Надо было помогать Манолу, да и карьера чиновника отнюдь не соблазняла Костадина. После смерти отца оба взялись за торговлю, и дела пошли ничуть не хуже, чем раньше.

Костадин не понимал брата и не доверял ему. Недоверие возникло после войны, от которой оба легко отделались. Манолу удалось пристроиться в штаб полка, а Костадина мобилизовали на службу в Добрудже, далеко от передовой. Оставшись в одиночестве, Джупунка не растерялась и припрятала огромные количества соли, керосина и сахара, связки башмаков, пряжу и зерно, а в пору голода — в девятьсот восемнадцатом году — продавала все это втридорога и дороже. Вырученные деньги они немедленно вкладывали в недвижимую собственность, ибо все дорожало не по дням, а по часам. Избежав ответственности по статье четвертой закона и никем не тронутые, Джупуны остались глухи и враждебны к идеям, завладевшим умами многих вскоре после войны. Смиренные прежде мещане, мелкие чиновники, завсегдатаи корчмы ныне вовсю ругали Радославова, Фердинанда и прочих правителей, иногда с пьяным ревом затевали драки, и тогда старая Джупунка, взяв с собою дочь, уходила ночевать в самую дальнюю комнату, чтобы не слышать их криков. Костадин с Манолом проворно прибирали никелевые гроши, серебряные полулевы, засаленные зеленые ассигнации, быстро и беспощадно усмиряли буянов и за полночь приходили домой, пропахшие вином, табачным дымом и солеными огурцами.

Манол быстро врастал в послевоенный быт, Костадину же все более претила торговля, особенно в корчме. Манол издалека чуял наживу и, чем больше они богатели, тем самоувереннее и нахальнее вел себя. В последнее время он стал увлекаться бакалейными товарами и назло крупнейшему торговцу в городе Николе Хаджидраганову открыл торговлю скобяными изделиями.

Однажды в лавке появился несгораемый шкаф, который поглотил всю отчетность и ценные бумаги. Ключи Манол носил на цепочке, и Костадин уже не мог следить за делами. Только раз в год, когда подводили баланс, Костадин мог приблизительно судить о барышах и убытках. Он даже не знал, каким капиталом они располагают.

Старая Джупунка, отстаивая заведенный мужем порядок, с ворчанием встречала все нововведения, но в конце концов смирялась, и тогда Костадин оказывался один против двоих.

По сохранившемуся еще от отца обычаю за столом не говорили о делах. Лишь в конце ужина, когда подавали кофе, Костадину полагалось рассказать, что он сделал на винограднике, как распорядился с долгами деревенских лавочников, и тогда уже можно было завести разговор о мельнице.

Он рассеянно слушал рассказ сестры о ее жизни в деревне, размышляя о том, как бы взять верх над Манолом в предстоящем споре. Будоражила не столько неизбежность спора, сколько навязчивая мысль: что скажут мать и особенно Манол, когда он заявит им, что хочет жениться на Христине. И хотя самого сильного сопротивления следовало ждать от матери, которая не примет невестку из бедной семьи, все будет зависеть опять-таки от Манол а. А Манол непременно воспротивится. Сам он женился по расчету. Цонка принесла ему свыше трехсот тысяч левов приданого в деньгах и недвижимости, связку монист из австрийских гульденов, спальню грубой работы с тяжелым, крытым желтым лаком гардеробом и две повозки всякого добра. Сразу же после свадьбы зять с тестем переругались из-за какого-то луга, обещанного сверх приданого. Тесть, зажиточный крестьянин из Джулюницы, наотрез отказался переписать луг, хотя Цонка оросила слезами не одно письмо, продиктованное Манолом.

Костадин опасался, что в случае раздела брат непременно обделит его. Вот почему он сейчас избегал его взгляда и, склонясь над тарелкой, прятал мрачные огоньки в глазах.

Вокруг лампы кружились мотыльки, с тихим звоном ударялись о фарфоровый пузырь и падали на белую скатерть. Маленький Дачо болтал босыми ногами под столом. Девочка, сидя на полу подле матери, играла ложкой. Старая Джупунка по привычке клала после каждого куска вилку на стол и с придирчивостью скряги следила за исчезающей едой. За открытыми окнами сияло лунное небо, тихо шептались темные ветви яблонь; глухо звякали приборы. Иногда в окна врывались взрывы смеха из казино при читалшце. На стене висел портрет старого Джупуна, увеличенный местным фотографом. Отогнутые уголки высокого воротничка обнажали короткую морщинистую шею. Из-за пушистых бровей горца устало глядели недоверчивые глаза, будто не решаясь высказать какую-то наболевшую тайну.

Манол сбросил с шеи салфетку и собирался закурить. Костадин понял, что сейчас начнутся расспросы. Брат начал с долгов:

— Заезжал в Златарицу?

Костадин вынул засаленный кожаный бумажник, по к а зал счета и положил на стол пачку ассигнаций.

— А обратно как ехал?

Такие подробные расспросы оскорбляли Костадина. Он помрачнел, но, чтобы сдержать себя, стал рассказывать, как заехал в Миндю, где поджидал почту, и о встрече с Добревым. Райна смеялась.

— Крови, что прольется, в жилах не удержать, — промолвила Джупунка. — Найдется и на него молодец — удалец. А ты чего смеешься? Неужто рада, что не схватили этого разбойника?

Райна мяла в пальцах хлебный мякиш и весело улыбалась.

— Смеюсь над Костой. Заботится о власти, будто околийский начальник.

— Низкому ослу любой сядет на спину, — коротко заметил Манол. — Что за кадку стащил Лазо у Калцунки? Оторву мерзавцу уши. Чуть было не послали полицейского на виноградник, чтобы арестовать его. Я сказал приставу, чтоб пока не трогал, а за кадку придется людям заплатить. Тодор Генков написал на него заявление.

Костадин удивился, что новость так быстро достигла ушей брата. Владелец кадки был городской полицейский, и замять дело было не так просто, коль оно попало адвокату. Батрак Лазо, проводивший большую часть года на винограднике, был нечист на руку, и Костадин не раз колотил его за это.

— Зачем держать такого человека? — рассердилась Джупунка. — Ничего не надо платить за него — пусть посадят.

Она всегда сердилась, когда от нее что-нибудь скрывали.

Женщины начали собирать со стола. Служанка принесла на подносе вишни. Райна встала и стряхнула с подола крошки.

— Пойду на лекцию. Профессор Рогев выступает в читал и ще. — Она взглянула на жадно поедавшего вишни Манола, а затем на свои часики.

— Ничего интересного. Будет грызться с коммунистами. Сиди лучше дома, — сказал Костадин, озабоченный тем, что его планы рушатся.

— Пусть идет, может, что-нибудь узнает, — проговорил Манол.

Костадин пошел за сестрой к ней в комнату.

— Мне хочется сегодня же поговорить с тобой об очень важном, Райна. Пока ты не вернешься, я не лягу, — заискивающе сказал он.

— Ладно, ладно, а пока дай мне переодеться; я и так уже опоздала, — ответила Райна, полагая, что он опять заведет нудный разговор о денежных делах, которые ее совершенно не интересовали.

Костадин с неохотой вернулся в столовую.

— На мельнице был? — спросил Манол.

Костадину хотелось скорее покончить с этим наболевшим вопросом, и он уверенно сказал:

— Был и убедился, что никакого проку от нее не будет. Мы только напрасно теряем время. Один жернов опять подкрошился. Работы нет, и весь доход за прошлый месяц — центнер кукурузы и шестьдесят левов. Не могу понять, братец, с чего тебе втемяшилось переделывать эту развалюху. Она едва держится, а двор — с корыто. Я не согласен. Пусть и мама слышит — не восемьсот тысяч, а целый миллион выбросим на ветер.

Старуха сидела, скрестив на груди тонкие, высохшие руки. Услышав разговор про мельницу, она оживилась и с беспокойством поглядела на старшего сына.

Манол молча поедал ягоды, сплевывая косточки в горсть.

— Я все осмотрел и удивляюсь твоей затее, — продолжал Костадин. — Ну ладно, скажем, здание мы возведем заново, но участок? Он мал, двора нет, придется срывать откос со стороны шоссе и подпирать стенкой. Дело это гиблое, доведет нас до банкротства. Кто поедет в такую даль молоть зерно?

Слово «банкротство», которого Джупунка боялась пуще всего на свете, заставило ее вмешаться в разговор:

— Что же ты молчишь, Манол? Мне уже тошно слушать про эту окаянную мельницу!

— Если послушать Костадина, то мы на всю жизнь останемся лавочниками и мужиками.

— Скажи, на что ты рассчитываешь, коли хочешь. чтоб мы жили твоим умом? Мы хотим знать! — воскликнул Костадин, чувствуя, как в нем снова поднимается злоба.

— Коста прав, Манол. И мне сдается, что ни к чему нам эта мельница. Никто еще не разбогател от мельницы, — заявила старуха.

— Пока рано толковать об этом. Когда надо будет, скажу вам, что у меня на уме. — Манол перебрался на миндер и стал разуваться.

— А еще вчера ты так торопился!

— Мало ли что… Есть и другие пути… Подумаем. А как насчет кофе, матушка?

Костадин побагровел и ударил кулаком по столу.

— Вот до чего дожили! Братец командует, как генерал, а я стал батраком в этом доме! Нет, так дело дальше не пойдет. Я говорю — не пойдет!

Старуха вздохнула. Увидев, что Манол углубился в газету, она спустилась по лестнице. Костадин порывался еще многое сказать, но сдержался и пошел следом за матерью.

— Ступай наверх, сейчас принесут кофе, — сказала она.

— Не нужно мне кофе! Глядеть не могу на Манола — рассоримся!

— Тогда ступай ложись. Ничего с тобой не станется, если малость обождешь. Он чего-то задумал — сам знаешь, каков он.

— Знаю хорошо его. Он и тебя за нос водит. Вы оба стакнулись против меня.

— Ступай ложись. Если хочешь знать, я согласна с тобой. И что ему далась эта чертова мельница? Он и мне не говорит, что задумал. Вот видишь, даже о кадке ничего не сказал.

Костадин остановился на пороге кухни. Служанка вытирала хлебом донышко кастрюли, невестка варила кофе. Еле сдерживая гнев, он бесцельно зашагал по двору.

«Тешь больного, пока душа в теле. Такой у матери подход ко мне. Заговаривает мне зубы, чтоб Манолу волю дать».

Кто-то спускался по лестнице. Рай на в новом пальто, в котором она выглядела более высокой, быстро прошла по двору и захлопнула за собой калитку. У Костадина при мысли о том, что еще сегодня он поговорит с ней начистоту, сердце сжалось в тревожной надежде. «Поскорее жениться, отделиться, и пусть себе Манол делает. что хочет», — снова подумал он, остановившись у окошка комнатки работника, и заглянул внутрь. Янаки, закрыв локтем глаза от тусклого света фонаря, лежал на топчане и что-то напевал. Виднелись его большие ступни с потрескавшимися пятками. Под полкой, на трехногой табуретке, стояла пустая миска с деревянной ложкой.

Костадин открыл дверь. Янаки привстал и отер губы рукой. Бельмо на правом глазу сверкнуло перламутровым блеском.

— С чего это ты распелся? — с притворной строгостью спросил Костадин.

— Решил и я, бай Коста, пофантазировать немножко. — Янаки улыбнулся доброй, покорной улыбкой.

— Вот как, значит, и ты можешь фантазировать?

— Отчего бы и нет, бай Коста. Чем же еще заниматься, лежа на спине?

— Я тоже фантазирую вроде тебя. Вставай, присмотри за конем. Засыпал ему?

— Засыпал и напоил, даже свежей подстилки положил на случай.

— Сходи еще раз: посмотри перед сном. Завтра поедем косить люцерну, вот и попасутся лошади.

— Понятно, — весело ответил Янаки и направился к конюшне.

Костадин, увидев, что вход в казино освещен, решил подождать сестру за одним из столиков, вынесенных на тротуар.

6

Ацетиленовый фонарь ярко освещал фасад читалища с карнизами над окнами. Многие фонари не горели, и луна помогала скудному городскому освещению, заливая тусклым светом безлюдные тротуары и пузатые кусты белых акаций. За одним из столиков возле входа в казино, у лампы, вокруг которой кружился рой ночных бабочек, потягивал вермут сегодняшний пассажир почтовой кареты. Там же сидели двое чиновников и незнакомый господин в черном костюме, который, оживленно жестикулируя, что-то рассказывал, поминутно вытягивая белые манжеты из рукавов пиджака. Костадин не раз видел его в городе. Незнакомец был одет очень элегантно: сшитый по последней моде костюм привлекал внимание узкими с отворотами брюками, каких еще никто не носил в К., и непомерно широкими подложенными плечами пиджака.

— Хасковская банда уже обчистила более трехсот человек, но были случаи и курьезнее. Например, какой-то бандит, убив своего товарища, сунул его голову в конскую торбу и притащил околийскому начальнику, — говорил он.

— Нам черт кажется страшнее, чем он есть. Когда солдат расстреливали из пулеметов за то, что они потребовали от правителей отчета, вся пресса писала, что так и должно быть. А теперь, как только обчистят какого-нибудь живоглота, вы поднимаете шум до небес, — сказал один из чиновников.

— Кто поднимает шум, любезный? Режим сам себя скомпрометировал, а бандиты лишь льют воду на мельницу оппозиции, — возразил господин с самодовольным смехом и тоном знатока законов добавил:- Весь вопрос в том, можем мы считать себя конституционным государством или нет.

— Конституционным государством? А как же тогда быть с дамскими комитетами, которые подносят знамена офицерам запаса? А врангелевцы, а македонские националисты, а лига — разве это не темные силы? О каком конституционном государстве вы толкуете?

— В эти дела лучше не суйтесь — обожжетесь! — ответил господин.

Второй чиновник прокашлялся, выражая нечто среднее между недоумением и неодобрением, стукнул тростью по плите тротуара и глянул вверх по улице. В корчме заиграла шарманка.

— Еще посмотрим, кто обожжется. Эти попрошайки, которые расползлись по провинции, пусть лучше чистят ботинки в Софии. Я таких профессоров, как этот, что болтает там… — злобно процедил первый, но цоканье подков проезжающей мимо пролетки заглушило его слова.

Над притихшим городом чернильно синело лунное небо. На противоположном холме, где густо белели теснящиеся друг к другу домики квартала Кале, лаяли собаки, женский голос пел что-то монотонное и унылое.

Костадину был противен этот разговор, напоминавший о недавнем происшествии с Добревым, а песня навела на мысль о встрече у мостика и разбудила ревность. Захотелось проверить, не сидит ли Христина вместе с Кондаревым; он вошел в казино и тихонько открыл дверь, ведущую в зал.

Зал был полон. На сцене за узкой высокой кафедрой меланхоличным медоточивым голосом разглагольствовал профессор Роге в. Он поглядывал на балкон, манерно жестикулируя своими маленькими руками. Черная, коротко подстриженная бородка, словно приклеенная к челюсти, придавала его лицу аскетическую мрачность. В первом ряду ему чинно внимали пожилые господа с облысевшими головами. Костадин разглядел массивный, густо заросший затылок К ондарева и немного в стороне Райну в ее новом бежевом пальто. Но Христины он нигде не заметил и, успокоенный, не обращая внимания на сердитые взгляды, вернулся к своему столику.

Чиновники ушли. Элегантный господин остался в одиночестве. Увидев Костадина, он встал, небрежно отодвинул стул и с улыбкой направился к нему.

— Мы с вами не знакомы, но я вас знаю и позволю себе подсесть к вам, — бесхитростно и даже дружески начал он. — Сегодня утром я заходил в лавку к вашему брату, но не застал вас. Моя фамилия Христакиев, я старше вас, надолго уезжал из города, поэтому не удивительно, что вы меня не помните. — Протянув свою белую пухлую руку, он уселся напротив Костадина.

Первое, на что обратил внимание Костадин, были губы, крупные, сочные, пунцовые. Над ними топорщились пушистые усики. На продолговатом холеном лице с тонкими правильными чертами синие глаза смотрели весело, но казались стеклянными — от них веяло холодом. Черная волнистая шевелюра шапкой покрывала безукоризненно правильный череп. Этого человека, к тому же еще статного, плечистого, можно было назвать красавцем, и тем не менее он вызывал такое же ощущение, какое испытываешь, глядя на изящную, но нечистую вещь.

Костадин наконец догадался, что перед ним сын известного в городе адвоката Христакиева.

— Должен сказать вам, что я много лет отсутствовал в К. Но это не столь важно, — продолжал Христакиев. — Важно то, что на вас я всегда смотрел с особым уважением, как на умного и самостоятельного человека. Люди, подобные вам, ныне редко встречаются. Болгария, господин Джупунов, кишит сейчас болтунами вроде тех, что тут сидели. Они ни над чем не задумываются и идут на поводу своего языка, как собака за хозяином.

Костадин с недоумением смотрел на своего собеседника, не понимая, к чему он клонит в своей небрежно веселой и быстрой речи. Христакиев заметил его смущение и поспешил на помощь.

— Я хочу сказать, что люди такого типа учатся в гимназии или заканчивают университет лишь для того. чтобы занять доходное место, и, не будь общественных институтов, они бы не знали, куда девать себя. Вот почему они хватаются за разные социалистические теории. Среди них попадаются жулики и бандиты, которые лобызаются с анархистами, есть и карьеристы, которые готовы за теплое местечко продать отца родного. Самые умные из них, конечно, мошенники. Я судебный следователь и много размышлял о психологии нашего интеллигента.

Костадин молчал. Христакиев пробудил в нем врожденную недоверчивость. Настораживало то, что этот фран?! заговорил с ним так открыто и непринужденно.

— Я уважаю вас более всего за то, что вы работаете вместе с братом и не гнушаетесь земли. Говоря по правде, я завидую вашей здоровой и полной жизни, — продолжал Христакиев, развалясь на стуле. — Я, господин Джупунов, люблю сильных людей, которые не гонятся за модой. Болгария сейчас нуждается в таких людях, потому что мы окончательно запутались, и неважно, кто в этом повинен — Рад ос л а вов или Малинов. Мы, как в басне Эзопа, доверились хвосту, и вот куда он нас завел. За границей смеются над нами: честные люди забились в свои углы и дали волю мужичью топтать нашу культуру. Страну отбросили на сто лет назад, профессоров разогнали, университет закрыт. А наш уважаемый профессор ездит с лекциями и пытается сделать политическую карьеру.

— Я не занимаюсь политикой, — сухо заметил Костадин.

Христакиев поднял бровь и поскреб пальцем по темени.

— Пока не занимаетесь, но вы не сможете остаться равнодушным к судьбе страны и общества, в котором живете. Весной ваш брат, когда основывалась газета «Слово», пожертвовал изрядную сумму. У вас с ним общее дело, значит, и вы тоже дали. Я считаю вас нашим человеком.

— Этого я не знаю. А если он и дал, то из своих личных средств, — сказал Костадин, удивленный тем, что Манол дал деньги на какую-то газету. «Кто знает, что он еще творит за моей спиной», — подумал он, с еще большим подозрением глядя на Христакиева.

— Брат ваш, господин Джупунов, умный человек. Если он помог нашему делу, то это на пользу вам обоим. Как бы вы ни старались стоять в стороне от политики, рано или поздно вам придется заняться ею. Неужели вы думаете, что закон о трудовой поземельной собственности не затронет вас? А у вас земли не мало. Закон о налоге на недвижимое имущество не даст вам расширить торговлю.

Вы еще не думали об этом. Но в этом мире нет обетованных островов.

Чем неопровержимей становились доказательства адвоката, тем сильнее в К ос та дине росло сопротивление, хотя он сознавал, что Христакиев прав. Его бесила улыбка этого человека, белые зубы под пушистыми усиками, щегольская рубашка с крахмальным воротничком и ощущение какой-то нечистоплотности.

— Уж не собираетесь ли вы втянуть меня в вашу партию?

— Я считаю, что вам нельзя стоять в стороне. Брат ваш сказал мне, что вы избегаете политических вопросов; вот я и решил сагитировать вас.

— В какую же партию вы хотите меня вовлечь?

— Не так важно, господин Джупунов, примкнете вы к Бурову или Малинову. Все партии объединились сейчас в Конституционном блоке. Есть еще одна внепартийная группировка, назвавшаяся «Народным сговором».

— Я не стану записываться ни в какую партию, — заявил Костадин.

Христакиев свесил руки за стул и начал медленно раскачиваться взад и вперед.

— Воля ваша, но мне думается, что долго вам не устоять. Вы человек темпераментный. — Его стеклянные глаза с насмешкой оглядывали Костадина.

В зале стукнули распахнувшиеся двери. Люди хлынули на улицу: одни через казино, другие через двери читалища. Толпа заполнила всю улицу. Группа коммунистов во главе с двоюродным братом Костадина, Петром Янковым, адвокатом Генковым, Иваном Кондаревым, выйдя из казино, отделилась от остальных.

— Только теперь вспомнили о конституции! Французская буржуазия требовала свободы личности, чтобы торговать, а наша — чтобы устраивать перевороты! — слышался густой баритон Янкова.

Костадин не удостоил его взглядом, но с ненавистью посмотрел на Кондарева.

— Вы кого-то ждете? — спросил Христакиев и после ответа Костадина добавил:- Этот человек в самом деле ваш двоюродный брат?

— Да, но у нас с ним нет ничего общего, — сказал Костадин, тут же разозлившись на свою откровенность.

— Именно благодаря таким они создали партию, благодаря интеллигенции из нашей среды. Вы, наверно, не заметили, что ваша сестра, возможно, уже ушла. А милейший профессор, похоже, опять оскандалился. — Христакиев рассмеялся и протянул руку Костадину. — Мы еще поговорим с вами, господин Джупунов, но при других обстоятельствах. Спокойной ночи. — И Христакиев пошел, прокладывая себе путь в толпе, не интересуясь оживленными разговорами вокруг.

7

Райна уже вернулась домой. Когда Костадин зашел в комнату, она сидела на постели, над которой висел коврик с бедуинами. В руках у нее была гитара; пальцы скользили по струнам, словно вспоминая забытый аккорд. Светлый круг от лампы желтил побеленные стены. В комнате пахло гвоздикой — ее духами и пудрой.

Она с досадой взглянула на вошедшего Костадина.

— Ты что-то хотел мне сказать. Опять о ваших делах?

— Ты чего нахохлилась?

— Что значит нахохлилась? Не можешь обойтись без грубостей, — сказала она, начиная сердиться.

— Прошу прощения, Райна. Надо было сказать: почему ты в плохом настроении, а я отвык так выражаться.

— Устала я, мне не до ваших распрей… Ты знаешь, профессора освистали! Начали задавать ему вопросы, а он не захотел отвечать. Тогда с балкона стали свистеть и топать. Бедняга! Кондарев с нашим двоюродным братом осрамили его.

— Освистали, нет ли — мне все равно. Давеча подсел ко мне сын адвоката Христакиева. Подбивал меня записаться в их партию. Собирает, чудак, жар в погасшей печке. Говорит, будто брат дал деньги на газету «Слово». Дал, а нам ни гу-гу! Вертит всеми делами, как хозяин. А мне там делать нечего, я пустозвонством не занимаюсь.

— Ты антисоциальный тип. У таких, как ты, эгоистов нет общественных интересов. Ты куда больший эгоист, чем Манол.

— Брось ты все это… Я пришел не философствовать, а совсем по другому делу…

— Тогда говори, да поскорей, потому что мне спать охота. А если разговор о ваших делах, то давай отложим до завтра. — Райна показала ему на стул у столика.

Костадин любил сестру, но ему претили ее равнодушие и полная незаинтересованность в торговых и денежных делах. Ему хотелось настроить ее против самочинства Манола, привлечь на свою сторону, но она упрямо избегала таких разговоров. Он был уверен, что, когда дело подойдет к замужеству, сестра потребует свое, а до тех пор будет изображать наивность. На этот раз он решил не злить ее; сел на стул и уперся локтями в колени.

— Буду говорить не о Маноле, а совсем о другом. Хочу, чтоб ты мне ответила на один вопрос.

— На какой именно?

Костадину хотелось говорить деловым тоном, но он терялся, хмурился.

— Можешь ты мне сказать, есть ли что-нибудь такое между твоей подружкой Христиной Влаевой и этим учителем, ну, Кондаревым?

— Что это тебя заинтересовали их отношения?

Не глядя на сестру, Костадин тихо сказал:

— Неужели не догадываешься? Может быть, у меня есть свои интересы.

— Что? Уж не приглянулась ли тебе Христина? Ну и ну!

Костадин кивнул с глупым видом.

Улыбка сожаления скользнула по губам Райны.

— Но она почти невеста Кондарева. Перед рождеством собирались обручиться.

У Костадина сразу обмякли широкие плечи. Он подозревал такой исход, но не думал, что ответ будет столь категоричным и убийственно простым.

— А ты уверена? Мне не верится, что она любит его, — проговорил он, собравшись с духом. — Разве такая женщина полюбит голодранца, да к тому же и коммуниста?

— А кого же ей любить? Чем Кондарев не жених? Это для тебя умственно развитые и интеллигентные люди не мужчины. По-твоему, мужчина лишь тот, кто ездит верхом и носит домотканые штаны? Так, что ли?

— Оставь мои штаны в покое. Скажи, ты уверена, что она его невеста?

— Был такой уговор, а как теперь — не знаю. Тебе видней должно быть, коль интересуешься. А я теперь в городе редко бываю и с Христиной уже не дружу, как прежде.

— Поссорились?

— С чего нам ссориться? Когда я уехала, она завела себе других подруг, — с досадой ответила Райна, глядя в открытое окно, за которым синела июньская ночь.

Костадин мрачно разглядывал свои запыленные башмаки.

— Все равно не верю, что она выйдет замуж за Кондарева и станет «товарищем», — сказал он, поднимаясь со стула. — «Товарищами» становятся дурнушки-учительницы, синие чулки! Если у них что и было, так не всерьез. Не верю я этим россказням. Ты бы разузнала, что у них на самом деле… Действительно ли увлеклась она… Вот что меня интересует. А за него я ломаного гроша не дам.

— Откуда у тебя такая самонадеянность?

— Есть кое-какие соображения. Хоть с женщинами я много дела не имел, но знаю, что им нравится. Говорят они одно, а делают другое. Если мужчина любит женщину и по натуре не баба, он заставит ее полюбить себя. Лишь бы она уверилась, что он человек серьезный и, самое главное, что у него есть что-то за душой.

— Ты в самом деле вознамерился жениться на Христине? А как мама с братом отнесутся к такому браку? — воскликнула Райна.

— Как хотят. Огороднику нужен дождь, а гончару — солнце. Так и у нас.

— Христина мелочная. Если ты сделаешь ей предложение, она бросит Кондарева, тем более если между ними что-то произошло. Она из тех, что любят удовольствия и продаются.

Костадин с возмущением поглядел на сестру.

— Что значит продаются? Скотина она, что ли! Тошно слушать такое! Вот как выражаетесь вы, интеллигенты. Только уличные женщины продаются за деньги. И потом одними чувствами на свете не прожить. Деньги правят миром, а правда — небесами, говорит пословица, и это так. Или денег скоро не будет? Только те, кто ест готовый хлебушек или, вроде тебя, витает в облаках, болтают такие глупости.

— Чего ты раскричался, разве я спорю с тобой? — рассмеялась Райна, и в глазах ее появился блеск. — Если, по-твоему, она не из продажных, тогда на что тебе рассчитывать? Неужели ты интеллигентнее Кондарева?

— Знаю я, на что мне надеяться! Коли ставишь этого учителишку выше меня, выходи за него сама. Целыми днями будете читать книжки и мечтать — как это по-вашему — о новом строе!

— А почему бы нет? Лишь бы он захотел. А то, что ты сказал о деньгах, к мужчинам не относится?

— Ко мне не относится, а за других я не в ответе. Не будем ссориться, Райна; мы всегда спорим попусту. Возьмешься разузнать, и притом завтра же? Ждать мне некогда и брату прислуживать опротивело. Я тоже хочу иметь свою семью. Пора и мне устроить жизнь по сердцу, — сказал он с воскресшей надеждой.

На лицо Райны набежала тень.

— Ничем не могу тебе помочь. Не рассчитывай на меня.

— Что тебе мешает?

— Ты не знаешь, каковы наши отношения с Христиной. Не к лицу мне становиться свахой.

— Никто и не просит тебя быть свахой. Ты только разузнай про ее связь с ним. Можно порасспросить ее подружек.

— Неудобно мне идти к ней. Наши отношения не ахти какие хорошие. Мы не в ссоре, но мне неудобно. И у меня есть своя гордость! — Райна нахмурилась и отвела глаза.

— Неудобно, говоришь? А я так тебя ждал и так рассчитывал на тебя. Только ты можешь понять и поддержать меня… Одно время хотел было зайти к ним да и поговорить с Христиной, собирался и письмо ей написать, чтоб выложить напрямик все, но раздумал. К чему равняться с Лальо Ганкиным, который целыми днями пишет любовные письма! Мать ее ткет ковры. Вот я и нашел повод — пойти и заказать нам ковер. Будто ни за чем другим … Почему бы не сходить тебе? Ступай завтра к ним, закажи себе какой-нибудь ковер, а я заплачу. И для меня можешь заказать еще один. Тебе будет повод помириться, да и от матери кое-что выведаешь. Я совсем измаялся и ждать просто не могу. — Костадин умоляюще глядел на сестру, опасаясь, что она опять откажет.

— Как это все странно, — сказала она, подходя к окну. — Ты сам говорил с ней?

— Нет. Мы с ней только здороваемся, но она догадывается и все знает. Ты сама в этом убедишься. Не расспрашивай меня, как и откуда она знает. Только смотри не проговорись матери. И не торопись — рыбка пока еще в море. Если далеко зашла с тем, то я смотаю удочки. Самое главное — разузнать, — сказал он, глядя с робкой надеждой на округлые плечи сестры, обтянутые блестящим шелком платья.

— Ну ладно, я схожу. Посмотрим, что выйдет; меня это тоже интересует, хоть я и не верю в твой успех. А теперь оставь меня. Смерть как спать хочется, — сказала она, и лицо ее снова стало печальным, как в начале разговора.

Костадин вздохнул с облегчением, но в сердце закралась новая тревога. «Что, если я ошибаюсь?» — думал он, входя к себе в комнату.

Сквозь тюлевую занавеску луна плела над постелью прямоугольную паутину. Теплая и тихая холостяцкая комната, таившая старые и новые заботы, ждала его. Не зажигая лампы, Костадин разделся, растянулся на прохладной постели и долго мечтал, прислушиваясь к ночному шепоту города.

8

Доктор Янакиев, статный, элегантно, но несколько старомодно одетый, с красной гвоздикой в петлице, сидел на изящном венском стуле, покачивая ногой в модном ботинке с замшевым верхом. Его панама лежала на столе рядом с тарелкой горчицы, недовязанным чулком, спицами и будильником. Кондарев глядел на подвижные лохматые брови доктора, на его седой бобрик и думал, до чего Янакиев удивительно похож на кота.

Старая женщина, зажав под мышкой градусник, старалась дышать бесшумно и не кашлять. Ее всклокоченные волосы рассыпались по подушке, сморщенная рука бессильно лежала на ветхом одеяле. Эта изможденная, худая рука, старенькое одеяло и бедная комната с низким некрашеным потолком угнетали Кондарева своей убогостью. Его сестра Сийка, глядя, как врач проверяет пульс больной, хранила благоговейное молчание. Как она не догадалась обуть какие-нибудь приличные туфли вместо стоптанных шлепанцев и убрать тарелку с горчицей, которая воняет на всю комнату? Но, пожалуй, не стоило стараться: не утаишь нищету родного дома! Ну и черт с ней! Доктор глядит на него свысока, снисходительно. Что он для него? Ничто, какой-то учитель. Потому Янакиев, войдя к ним, небрежно кивнул Кондареву и обращался только к сестре, будто больная не приходилась и учителю матерью.

Кондарев даже не прислушивался к их разговору, настолько захватила его нарастающая неприязнь к врачу. Вдруг он заметил, что Янакиев пристально смотрит на него.

— Вы что-то сказали? — спросил он.

Врач, проверив пульс, засовывал золотые часы в карман жилетки.

— Спрашиваю, как дела с союзом. Продвигаются?

— Какой союз, доктор?

— Ваш союз с дружбашами.

— Ничего такого нет.

— Ба, I' union fait la force, говорят французы. Хотя формально вы союза не заключили, фактически он существует. — Янакиев улыбнулся, слегка вывернутые в уголках губы растянулись.

— Вы, очевидно, подразумеваете единый фронт. К сожалению, подлинного единого фронта нет, хотя в низах, в массах, его легко организовать. Но я удивлен, что вы интересуетесь этим.

Кондарев оживился, он был уже готов простить доктору высокомерие. Но Янакиев вдруг повернулся к нему спиной.

— Массы! Пустой звук, молодой человек. У нас есть крестьяне, остальное — ерунда. Миру давно известны эти идеи. Читали ли вы Жана Мелье, французского священника? Он сказал: «Unissez-vous done, peuples!» — еще в 1760 году, а ваш Карл Маркс сотворил из этого: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» Жизнь меняется лишь по форме, а не по содержанию. Читайте больше, юноша, изучите какой-нибудь европейский язык, если хотите быть культурным и образованным человеком.

— Если массы — ерунда, то почему вас заботит какой-то союз?

Врач склонился над больной и вынул термометр.

— Раздень ее, — сказал он Сийке.

Больная стыдливо взглянула на сына. Разгневанный Кондарев вышел из комнаты. Зачем он ввязался в спор с этим местным медицинским светилом? Изучите какой — нибудь европейский язык! Европа! Каждый буржуа тычет в глаза Европой. Больной Европой, пришедшей в упадок… Но почему, черт возьми, ему так важно мнение этого старого холостяка?

В глубине дворика, возле сарая, подручный сапожника сосредоточенно раздувал волшебно красивый мыльный пузырь, на поверхности которого солнечные лучи играли золотисто-зелеными, фиолетовыми и медно-красными разводами. Слышались мерные, как кашель, удары молотка сапожника.

Кондарев шагал по двору, засунув руки в карманы… Мать простудилась на речке, где стирала домотканые одеяла. Если она умрет, Сийке придется туго. Как ни странно, он не был наделен родственными чувствами. Кондарев сам удивлялся, почему не было у него сыновней любви ни к этой доброй женщине, которая родила и выучила его, ни к покойному отцу. Лишь за сестру у него болела душа. Но когда она выйдет замуж, то и эта забота отпадет. «Почему я с таким изъяном, будто каменный какой-то? — думал он. — Видно, много злобы во мне накопилось. Да и как не накопиться, если все усилия духовно вырасти напрасны — настолько измотала меня война и жизнь». Кондарев попытался вообразить, каким он выглядит в глазах доктора Янакиева. Конечно, невеждой. Невежда в серо-зеленой одежке из полосатого домашнего полотна, вытканного руками матери. Нелепые, с оттопыренными манжетами мешковатые брюки, которые он на ночь расстилает под матрацем, чтобы не гладить, куцый пиджак, измятый и неказистый, галстук веревочкой, скверно сшитая рубашка и вдобавок ко всему татарское лицо — скуластое, с массивным подбородком и черными, закрученными кверху усами. Деревенский учитель, неуклюжий, широкогрудый, с кривоватыми ногами. Таков он — личность, не вызывающая восхищения даже в собственных глазах. Незаметно для себя он оказался перед дверью сарая. Сапожник приколачивал подметку на стоптанный порыжевший башмак. Рядом на табуретке стояла миска с фасолевой похлебкой и ломоть хлеба. Стены сарая были облеплены афишами и старыми номерами «Балканского попугая». Напротив висел портрет Либкнехта, а под ним — запыленная тамбура. Большая серебристая паутина в углу вздрагивала при каждом ударе молотка.

Сапожник сочувственно заглянул в глаза Кондареву.

— Как матушка твоя?

— Плохо, бай Спиридон. Посмотрим, что скажет доктор.

— И зачем ходила на речку? Помешались на этой чистоте. Угости сигаретой.

Кондарев протянул ему коробку. Разговор с сапожником ненадолго отвлек его.

Спиридон жадно затягивался, выпуская через свой сократовский нос густые струи сизого дыма.

— Придешь сегодня на собрание?

— Еще бы! Ведь я выступаю с докладом. Ты говорил со своим соседом Тинко? Анархисты придут?

— Все до одного. Анастасий их организовал.

— Ладно.

Кондарев все поглядывал на дом, ожидая, что его позовут и доктор скажет о результатах осмотра. Но доктор, выйдя в сопровождении Сийки, направился к улице. Кондарев подбежал к нему.

— Что с ней, доктор? Воспаление легких? Почему меня не позвали?

— Я все сказал вашей сестре. Воспаление легких, но пока опасности нет. Сердце здоровое, как у волка. Немедленно возьмите лекарства. К вечеру я опять зайду. — И врач, не прощаясь, зашагал к залитой солнцем площади.

Кондарев с завистью глядел на его высокую, статную фигуру. Неужели этот самоуверенный тип догадался, что сын не очень дорожит матерью?

Сийка разглядывала рецепт. Больная, изнуренная осмотром, лежала тихо, без движения.

— Заплатила ему? — спросил Кондарев.

— Он не взял. Сунула деньги в руку, а он не взял, — сказала Сийка.

Кондарев вскипел.

— Надо было сунуть в карман! Мы не нуждаемся в благодеяниях.

Бледный от злости, он поднялся по скрипучей лесенке и уединился в своей комнатке. «Учи, говорит, иностранный язык, и станешь культурным и образованным!» Тоже мне доброжелатель! Каждый буржуа тешит себя гуманностью и благотворительностью. Ну, и что из того? Надо терпеть классовые добродетели таких господ.

На покрытом зеленым картоном столике лежала тетрадка с конспектом доклада, который он собирался прочитать вечером в партийном клубе, брошюры в черных обложках и капсюль от снаряда. Пол был завален кипами газет и обтрепанных книг, на стене приколот кнопками портрет Ленина. Комната с почернелым потолком и непомерно большой печкой напоминала монашескую келью.

На верхнем конце круглой, мощенной крупным булыжником улочки, ведущей в Кале, снова заиграли скрипки. Это приехавшие из деревень ученики, снимавшие такие же комнатушки, как у него, упражнялись в игре по нотам; они резко и дробно, как на гудулке, пиликали рученицы и хоро. Из сарая доносился стук молотка Спиридона, а напротив, у портного, лязгали ножницы и с хрустом резали толстое домотканое сукно. По утрам на мостовую обрушивался топот ног этих деревенских гимназистов, которые сейчас терзали скрипки в своих пропахших луком и грязным бельем комнатках. Вместе с ними спускались с Кале мелкие чиновники и рабочие, и шумный говор волнами скатывался к городской площади, где подручные хлебопеков уже кололи дрова.

Кондарев перелистал тетрадку, сунул ее в карман и, взяв книгу в переплете, вышел из дому.

Жестяные крыши некоторых построек в Кале ослепительно сверкали на солнце, украшая бедняцкий квартал мишурным блеском. На балконах развевалось белье, свисали связки пряжи, пламенела в горшках герань. Кто-то играл на кларнете. Веселые, чистые звуки, повторяемые эхом, призывно носились над городом.

9

Не дойдя до площади, Кондарев остановился перед двухэтажным домом. Ветер шевелил листву вьющихся виноградных лоз, и тени, казалось, омывали белые стены. В комнате, за столом у самого окна, пожилой мужчина с небольшой седой бородкой читал книгу. Над пенсне в тонкой золотой оправе черными крыльями нависали густые брови. Узкие, покатые плечи забавно вздрагивали под белой рубашкой.

— Господин Георгиев! — крикнул Кондарев, помахав рукой перед окном, но тот не обратил на него внимания. Тогда Кондарев постучал книжкой по стеклу.

Георгиев пошевелил губами и кивнул на дверь. Кондарев понял, что хозяин приглашает; миновав маленькую прихожую, он оказался в комнате.

— Я бы мог передать вам книгу и через окно, — сказал он, заглядывая в раскрытый на столе томик, рядом с которым лежал английский словарь. — Чем это вы так зачитались?

Георгиев загадочно улыбнулся.

— Уайльд, молодой человек, Оскар Уайльд. Садись, пожалуйста.

— Что это — стихи?

— Поэмы, да еще какие! Неописуемое богатство образов и мыслей. — Георгиев с восхищением похлопал по книге.

Кондарев иронически усмехнулся. Сейчас и этот начнет толковать про Европу! Дернула его нелегкая зайти!

— Я читал недавно его «Балладу Редингской тюрьмы», но она не произвела на меня впечатления. Македонские тюрьмы за линией фронта были куда страшнее. Никак не думал, что вы увлекаетесь такими отжившими книгами. Сидите дома, копите знания и не принимаете никакого участия в общественной жизни.

Георгиев раздраженно отмахнулся, словно от мухи — Удариться в политиканство? Меня воротит от нашей доморощенной общественности… Не надо, не будем говорить об этом! А о книге ты судишь неверно, потому что не знаешь… Даже с твоей коммунистической точки зрения в ней есть немало интересного.

Он перелистал несколько страниц, возвращаясь к прочитанному, и стал вслух переводить:

Георгиев поднял палец и, торжественно повысив голос, продолжал:

Кондарев с сожалением смотрел на него. Впавший в детство старик замкнулся в своем доме и тешит душу литературными сладостями. Какую премудрость нашел он в этих стихах?

— Когда-то вы преподносили нам такой же эстетический бред в виде поэзии Пенчо Славейкова, хотя не такой унылый и реакционный, — сказал он. — Если ни с богом, ни с его врагами, то с кем же тогда ваш Оскар Уайльд? Верно говорит околийский начальник Хатипов, что буржуазная интеллигенция похожа на тухлое яйцо — ни цыпленка из нее, ни яичницы. Полчаса назад доктор Янакиев тоже толковал мне о Европе и уговаривал изучать какой-нибудь европейский язык.

Георгиев насупился.

— Разве это плохо? Что вы можете прочитать на болгарском? Уродливые переводы, надерганные отрывки; оттого и болтаете все что в голову придет… Заносчивые, возомнившие невесть что о себе люди — вот кто вы. Сейчас вы пытаетесь на все смотреть с политической точки зрения, а сами толком не знаете, что такое политика, и далеки вы от нее, далеки… Мир ныне, молодой человек, полон ужаса, и более умным людям остается лишь молчать и таиться в божественном храме красоты, как выразился Уайльд.

— А если чернь выволочет вас оттуда? Ведь в этом божественном городе скрываются гибнущие классы.

— Этот божественный город — венец истории, молодой человек. Не будь его, люди не придумали бы и пуговицы. Каждое суждение о добре и зле обусловлено представлением о красоте; она и создала эти понятия!

Рассерженный Георгиев снял пенсне и положил его на книгу.

— Старые мысли, господин Георгиев, еще довоенные, с поры нашего хождения по мукам, когда нас пытались увлечь эстетическими идеалами. До сих пор мы еще не очистились от этой отравы.

Старый учитель вскочил со стула.

— Отрава, говорите? Каковы же ваши новые идеалы? Освобождение пролетариата, новый строй, прогресс. Эти идеалы — преходящий миг в неизмеримом движении жизни, а красота — нечто постоянное, без чего нельзя жить. То, что мы называем прогрессом, развитием, историей, заведет нас черт знает куда. Это абстракция, которую нам никогда не объяснить, особенно если отрицать моральные критерии… Я прекрасно понимаю, в чем дело!

— А я спрашиваю, что стало бы с нами, если б не было социализма и рабочего движения? Куда бы завели нас поклонники Метерлинка, Уайльда и Пенчо Славейкова? Окопы научили нас, что делать и где искать корни зла.

Георгиев надул щеки, комично пожевал губами и нахмурился.

— Война, окопы, ваши разочарования? Неужели люди познали войну лишь вчера? Как вы не понимаете, что в своем отчаянье отвергаете испытанные пути! — воскликнул он, расхаживая в волнении по комнате. — Неужели я учил вас чему-то плохому? Неужели красота и величие духа были когда-нибудь причиной ваших заблуждений? Нет, безверие, малодушие, недостаточное общественное воспитание, ваше мальчишеское нетерпение и верхоглядство — вот что сбило нас с пути… Война?! Да будь она проклята, она вас развратила, заставила подменить справедливость насилием, считать убийство чуть ли не благородным поступком! Ах, господи боже ты мой! — Георгиев остановился, вскинув руки кверху. — Утром приходил ко мне этот шалопай Анастасий. Говорит, что задумал издавать анархистский журнал, а чтобы раздобыть денег, решил прибегнуть к экспроприации. Спрашиваю его: а если тот, кого ты собрался ограбить, будет сопротивляться, ты его убьешь? И представь себе, заявляет, что для него такого вопроса не существует. Вот до чего мы докатились! Тупик?! По-вашему, в тупик вас загнала вера в красоту и человеческое достоинство, а теперь, когда вы готовы за деньги убивать, тупика уже нет. Вот, оказывается, как вы вышли на свой истинный путь!

— Вы выносите за скобку разнородные вещи, — заметил Кондарев, но Георгиев даже не расслышал его.

— Мы — сыны отсталого народа, у которого не было времени задуматься о себе. Которому дали готовые, выработанные веками общественные формы и свободы! Вы добились свободы, некой абсолютной свободы, в которой общественные идеалы сочетались бы с порывами вашего я, — продолжал он, размахивая руками и шагая по комнате. — Но что получилось? Сумбур и отчаяние. С одной стороны — идеалы, романтика, с другой — злоба. Постой, я покажу тебе образчик поэзии, который я получил вчера. — Он подбежал к столу, вынул из ящика испачканную рукопись и, водя пальцем по строчкам, стал торопливо читать: — «Серая толпа прокаженных и изверившихся последовала за ним. Они встали на путь разрушения, и эхо катило пред бурей их клич: «Да здравствует всенародный бунт! Хлеба и свободы!» Была безлунная ночь. Он громко говорил им: «Пришел час разгрома, когда вы сторицей заплатите за свои мерзкие дела. Там, вдали, мерцает всевечный маяк, который показывает путь в будущее. Там светит искра всемирного огня! Бунт, бунт… Нас много шло по светлому пути свободы и смерти, и все мы умерли за жизнь; мы, никому не милые, не близкие, безвестные миру скитальцы!»

Голос учителя задрожал, он в сердцах хлопнул рукописью по столу.

— Что вы делаете, дети, что делаете? С чего называете себя немилыми, никому не нужными, безвестными, чего вам не хватает, почему всем чуждые? Разве нет у вас любящих матерей, нет у вас любимых девушек? Господи боже, что творится с вами? Автор этих исступлений бросил гимназию, ибо возомнил, что аморально пользовался трудом родителей, и пустился бродяжничать. Не понимаю я вас, не понимаю! — Повернувшись спиной к Кондареву, учитель шумно высморкался.

Кондарев сделал вид, что осматривает комнату.

Над миндером висела литография картины Беклина «Игра волн». В глубине до самого потолка громоздились высокие застекленные книжные шкафы, похожие на библиотечные, в которых тесно жались друг к другу книги в черных переплетах. За стеклом одной дверцы была вложена открытка с портретом Ады Негри. На полочке лежала жестяная корзиночка с красным пасхальным яичком. Воздух был пропитан сладковатым запахом табака.

В этой комнате Георгиев принимал друзей и гостей, хотя комнаты на верхнем этаже были лучше. Чинно прибранные, погруженные в полумрак и дремотную тишину, они, казалось, хранили в своих стенах минувшие довоенные времена.

Закурив и протянув дрожащими руками сигареты Кондареву, учитель снова оживился и зашлепал стоптанными туфлями по ветхому ковру.

— Проклятье нависло над этой страной с ее продажными правителями. Подлизы и глупцы, как их называл Пенчо Славейков, из тупости и невежества продают счастье своих детей! Правы те, кто хочет их судить. Пусть народ разорвет их в клочки! Они повинны во всех его поражениях.

В голове Кондарева назойливо вертелась мысль: «Мелкая буржуазия идет к нам не столько из корысти, сколько из чувства справедливости… Таких много в нашем движении. И я когда-то был таким… Но разве можно полагаться на такие чувства?»

— А вы не испугаетесь, если увидите, как народ рвет их в клочки? — спросил он.

Георгиев растерянно поглядел на него.

— Почему? Ах да, возможно… — сказал он, уловив намек. — Но если даже испугаюсь…

«Жестокость — извечная потребность жизни», — усмехнулся Кондарев.

— Я не отказываюсь от своих слов… но я вовсе не революционер… А вы озверели. Волками вас там сделали, вытравили из души все человеческое, весь весенний сок молодости…

Кондарев вздрогнул, насмешливая улыбка сбежала с его лица. Собираясь уходить, он взял шляпу.

— Антон, кто у тебя? — послышался женский голос за дверью, и на пороге появилась высокая пожилая женщина с усталым, но еще красивым лицом. На ней было черное, вышедшее из моды платье. Увидев Кондарева, она приветливо улыбнулась.

— Каким это ветром вас занесло сюда? Вы так редко у нас бываете!

— Он невоспитан. Заходит, лишь когда понадобится какая-нибудь книга.

— К нам часто приходят господин Ягодов и господин Сиров. Особенно зачастил господин Ягодов. Они постоянно затевают споры с Антоном. Антон злится и много курит, а это вредно для его сердца. Но почему вы не садитесь? Я угощу вас вишневым вареньем.

— Он всегда стоит, когда приходит к нам, и никак не может понять, что это невежливо, — сказал Георгиев.

— Так уж получается… Сегодня делаю доклад в клубе и мне некогда, — сконфуженно ответил Кондарев.

— Доклад?! Целый час проговорили, а так и не сказал, что выступаешь с докладом! — воскликнул Георгиев. — На какую тему? Впрочем, ваши доклады скучнее богослужения. Экономический кризис, новая война, которая угрожает народам, буржуазия, которая стремится переложить на плечи народа гибельные последствия войны, и так далее и тому подобное. Избитые, пережеванные темы, нудные дальше некуда. Ну, так на какую же тему?

— О роли личности в обществе, или, вернее говоря, против анархизма любого толка.

— Стрела твоя пролетела мимо цели. Я никого не учил анархизму. Так вот для чего тебе понадобился Спиноза! Значит, и свободная необходимость пойдет в ход? Но главным, конечно, останется Плеханов, оптический обман в вопросе о Наполеоне. Чего я не могу принять в вашей философии — это ее догматическую и сухую теоретичность! — В глазах Георгиева лукаво сверкнули задорные огоньки.

— Вы ведь эстет, — с иронией сказал Кондарев и поспешно стал прощаться.

Время подходило к восьми, а кроме того, ему не хотелось ввязываться в бесполезный спор со старым, но запальчивым, как юноша, чудаком.

Усилившийся ветер вздымал облака пыли и нес по тротуарам обрывки бумаги. В портняжной мастерской сухо застучала швейная машина; у порога подмастерье раздувал большой утюг. В кузнице неподалеку отковывали железный прут. Длинная кривая улочка, ведущая с площади на главную улицу, сохраняла старинный вид. В маленьких мастерских дробно стучали молотки, шипели рубанки, жужжали смычки шерстобитов. Разве не смешно говорить здесь о каком-то божественном городе красоты, о Европе и о светлом наследии веков?

И этот нелюдим, его старый учитель, — некогда, будучи гимназистом, он с восторгом ловил каждое его слово, — теперь прячется в «городе красоты». До чего странно, что живем мы все обособленно, словно иностранцы, даром что говорим на одном языке… Да и сам он не без греха — от избытка самомнения ни с кем не делится своими мыслями, боясь, что не поймут… А в результате оказываешься в плену какого-то странного одиночества и подозрительности…

Разговоры о Европе и колкости, которыми его осыпали, отвлекли внимание Кондарева от предстоящей дискуссии с анархистами. Вспомнив же, с каким равнодушием партийный комитет отнесся к дискуссии, и то, что представляет собой этот комитет, он чуть было не сплюнул…

Перейдя главную улицу, он оказался в нижней части города и сразу же забыл о своих размышлениях и обидах. Он подошел к дому бондаря и с улыбкой заглянул в окна второго этажа, выступавшего над улицей. Почему бы не пригласить Христину на его доклад в клуб? Но он с горечью подумал, что Христина не пойдет. Тогда зачем растравлять себя пустыми мечтами? Слишком часто стали возникать такие желания, хотя он и сознавал всю их несбыточность.

Крепкая дубовая дверь отворилась. Из дома вышли Райна Джупунова и мать Христины. Райна смутилась и робко поздоровалась, старая женщина приветливо кивнула ему. Кондарев вздрогнул от неожиданности. Зачем приходила эта девушка, ведь она давно не дружит с Христиной? Он хотел было вернуться и спросить, дома ли Христина-, но, увидев, что женщины продолжают разговаривать у порога, подумал, что Христины нет дома, и зашагал к партийному клубу, находившемуся через две улицы, на маленькой площади, окруженной мастерскими медников и шорников.

10

Клубом служила бывшая типография — старое помещение со сводами, стянутыми поперечными железными брусьями. Одна его часть выходила на площадь, а другая — на реку. Два окошка были распахнуты, чтобы пропустить больше света.

Клуб был уже полон. Вдоль стен стояли и разговаривали, покуривая, подручные, подмастерья, чиновники и гимназисты. Среди них сновал остролицый веснушчатый гимназист с черными живыми глазами. Костюм соломенного цвета никак не вязался с его черной сплющенной фуражкой, лихо заломленной на затылок. Он курил из огромного мундштука, вырезанного из соснового сучка.

В углу, у большого плаката, на котором красная метла выметала господ в цилиндрах, стояли несколько женщин. Кондарев направился к передним рядам, где расположились члены городского комитета. Послушать доклад, о котором был оповещен весь город, собралась почти вся интеллигенция. Многих из них Кондарев знал только в лица.

Продавец газет Моньо беззлобно посмеивался в ответ на сыпавшиеся со всех сторон шутки. Он чуть было не налетел на Кондарева, когда тот здоровался с рослым мужчиной лет пятидесяти, с маленькой бородкой на крупном худощавом лице, из-под которой проглядывал высокий воротничок, подпиравший сухой подбородок. Он разговаривал с молодой женщиной в трауре.

— Одною рукой бюллетень опускаем, другою рукой карабин поднимаем. Продавай иконы, покупай патроны^. Товарищ К ее яков, дайте мне сигарету. Я помню «Верую» наизусть, — сказал маленький газетчик, втершись между Кондаревым и высоким мужчиной.

— Рано тебе еще курить, рано. Ишь ты какой… Я говорю ей, что она может быть очень полезной, если будет действовать по-умному, — обратился к К он да реву пожилой мужчина, показывая глазами на молодую женщину в трауре — это была телефонистка.

— Но они дают клятву, — говорил в стороне низкий, коренастый мужчина с ботевской бородой. Вокруг его мощной шеи болталась кремовая манишка без воротничка.

— Клятва имеет значение тогда лишь, когда соответствует внутреннему я, — пренебрежительно возразил стоящий рядом молодой человек в пенсне и модном клетчатом костюме. Слова его сопровождались энергичной жестикуляцией, отчего висящая на локте тросточка заколыхалась во все стороны. Молодой человек с достоинством поклонился Кондареву.

— А существует ли внешнее я? — спросил Кондарев.

— Вы никогда ничего не понимали в подобных вещах! — И молодой человек повернулся к нему спиной.

В это время мимо них прошел высокий парень, весь в черном, в блузе, опоясанной шнурком, в мятых, никогда не знавших утюга брюках. Тщательно выбритые щеки отливали синевой. Он шел с надменным видом — так, будто ему ни до чего нет дела, но его черные, мрачно поблескивающие глаза исподлобья оглядывали зал. Не выбирая, он сел на крайний стул первого ряда, даже не взглянув на соседа, снял черную шляпу и, расчесав пятерней свои густые, черные как смоль волосы, деланно зевнул. На левой руке блеснул оловянный перстень с черепом и скрещенными костями.

— Анастасий, а где твои люди? — тревожно спросил молодой человек в пенсне, быстро подходя к анархисту.

— Мы не стадо, — громко ответил Анастасий.

— Значит, chacun pour soi?

Анархист не ответил. Он наблюдал за Кондаревым, который здоровался с членом городского комитета, адвокатом Тодором Генковым.

— Его люди придут. Он ими командует, как главарь бандой. Вон Сандев, а за ним и Тинко Донев, — сказал Кондарев адвокату.

— Надо быть тактичным, не раздражать их… Смотри, сколько зевак собралось! — Адвокат недовольно свел густые брови над вздернутым носом.

Кондарев с нетерпением посматривал на дверь. Секретаря городского комитета все еще не было.

— Где же Янков? — спросил он.

— Да, в самом деле. И кожевники не пришли, и женская часть маловата.

«Женская часть» была действительно «маловата». Во всем клубе набралось лишь восемь женщин: дородная жена печатника, на целую голову выше своего тщедушного мужа; вязальщица, ярая феминистка и мужененавистница, коротко остриженная — она причесывала сейчас волосы; учительница Таня Горное еле к а, три портнихи и две пожилые активистки в панамах.

Кондарев с беспокойством продолжал поглядывать на дверь. Его тревожило отсутствие Янкова. Секретарь мог нарочно не прийти, желая показать, что считает доклад делом несерьезным. Подходили рабочие, ремесленники, образованная публика, но Янкова не было. Пришли дружной ватагой кожевники, распространяя вокруг запах дубителя и кислой кожи. Некоторые приходили молча, мрачные, другие возбужденно спорили на ходу. Зал наполнился оживлением и гомоном.

— Если Янков не придет, я буду считать, что он это сделал намеренно, — сказал Кондарев адвокату.

Молодой человек кроткого вида, с красивыми карими глазами и розой в петлице приветливо протянул руку Кондареву.

— Я этого не допускаю, — сказал он.

— А я допускаю. Уже половина девятого. Анастасий и Ягодов запротестуют.

Кондарев показал на молодого человека в пенсне, который слыл рьяным почитателем модернистов. Несколько дней назад Ягодов выступал с докладом о Пшибышевском и не так давно издал сборник стихов под заглавием «Гонг безумия».

— Сколько времени тебе понадобится на доклад?

— Я не буду выступать… Ты знаешь, Сотиров, каково отношение комитета к этому докладу.

— Да, но ты преувеличиваешь. Янков придет. Я слышал, что у тебя заболела мать. Собирался забежать к вам, но не успел, — сказал Сотиров, посмеиваясь над вспыльчивостью Кондарева.

В это время в дверях показался Янков.

Полный, как всегда потный и растрепанный, в темном поношенном костюме, Янков вошел в клуб как в собственный дом. На его смуглом лице, казалось, было написано: «Ничего не поделаешь, как-нибудь уладим это дело». Проходя мимо Анастасия, он поздоровался с ним.

— Пришли твои громилы? Что-то не видно их.

— Раз мы с тобой здесь, значит, все здесь, — ответил польщенный анархист.

Янков лукаво прищурился.

— Ба, между нами есть небольшая разница. Я иду к горе, а ты ждешь, что гора придет к тебе. — Янков рассмеялся, показывая из-под густых усов ровные белые зубы.

Анастасий смущенно пожал плечами.

— Евангельские истины не про меня, — пробормотал он, закидывая ногу на ногу. За его спиной послышался смех.

— Весь город уже собрался, и все еще подходят. Боюсь, как бы дело не дошло до потасовки, — сказал адвокат.

— Самое главное — не скатиться до сведения личных счетов. Принципиальность и еще раз принципиальность, — заявил Янков.

— Но не голая принципиальность, — заметил Кондарев.

Янков недовольно пожевал губами и стал вытирать носовым платком шею.

Прокуренное помещение продолжало заполняться. Двигались и скрипели железные стулья. Вдоль стен и у двери жались оставшиеся без места. Высокий парень с плутоватой улыбкой, ухарски двигая плечами, пробивался вперед, огрызаясь на протесты сидящих.

— Ну и дьявол же ты, Ганкин. Уходи — мест нет!

— Не дьявол, а черт, — отвечал парень. Ему удалось устроиться рядом с секретарем суда.

— Ягодов готовится блеснуть умом и будет задавать глубокомысленные вопросы, — сказал секретарь, панибратски положив руку на плечо Ганкина.

— Этот болван ничего не понимает. А стекляшки носит для фасона.

— Книжку напечатал!

— Женщина, сэр, всегда будет любить самца, а не сопляка вроде его, — нарочито громко изрек Ганкин. — Для артиста с божьей искрой, как говорит Пшибышевский, любовь — страдание, пропасть, короче говоря — тропическая лихорадка. Что понимает Ягодов в этом? Олицетворенная банальность, плебейская душонка…

Секретарь ехидно расхохотался.

В дверях мелькнула фуражка железнодорожника, послышались женские голоса, но женщины не появились, очевидно, не решаясь протискиваться в переполненное помещение. Вдоль стены справа пробирался какой-то ремесленник с роскошными светлыми усами. Ему удалось пробиться вперед, где он, степенно поздоровавшись с членами комитета, уселся на свое место и, скрестив руки, приготовился слушать.

Какой-то гимназист подтащил трибуну к краю сцены, где стоял Кондарев, вглядывавшийся в плотную массу голов и в устремленные на него глаза.

В его душе закипали глухой гнев и недовольство городским комитетом партии. Янков всем своим видом недвусмысленно показывал, что спор с анархистами ему не по душе, Кесяков философствовал. Остальные члены комитета — один из них жестянщик, второй только что пришедший усатый ремесленник, торжественно ожидавший «лекции», и третий простой рабочий — не имели своего мнения. Только один из членов комитета, чертежник инженерного отдела Стефан Сотиров, поддерживал Кондарева.

Табачный дым сизыми лентами поднимался к потолку. Сквозь открытые за сценой окна на лица собравшихся падали отлогие лучи света, в глубине же помещения, где продолжали напирать прибывающие слушатели, было темно, как в чулане.

По предложению Янкова председателем собрания был избран Бабаенев, активист с ботевской бородой. Он распорядился передвинуть стол к краю сцены и уселся на председательское место. Услужливый газетчик поставил перед Кондаревым стакан с водой.

— Тише, товарищи, мы начинаем! — громогласно провозгласил председатель, постучав пальцем по столу. — Слово имеет товарищ Кондарев. Он сделает доклад на тему: «Личность и ее роль в истории общества». Тише, товарищи! — прогремел он и озабоченно добавил: — Куда делся Лазар Хатипов? Не видно его.

— Отец его арестовал! — крикнул кто-то.

Кондарев начал тихо и заставил всех обратиться в слух. Послышалось шиканье; толкотня и шум в задних рядах прекратились.

Анастасий надменно улыбался. Сидящий рядом Ягодов, зажав меж колен тросточку, многозначительно поднял бровь.

— Посмотрим, как он будет барахтаться, когда дойдет до высоких проблем, — процедил он.

— Они боятся глубин, а Кондарев — простофиля в таких делах, — заметил анархист и оглянулся назад, откуда донесся ропот.

Между стоявшими в проходе пробирался сын околийского начальника. Глаза его с темными кругами мрачно блестели, а движения были резкими и торопливыми. За ним двигался высокий сухощавый мужчина; помятое лицо и длинные поредевшие волосы придавали ему птичье выражение. Растолкав стоящих вдоль стены, молодой Хатипов остановился перед двумя подмастерьями, бесцеремонно согнал их с мест и, не дожидаясь своего спутника, уселся, скрутив винтом свои тощие ноги. Но ему не сиделось, он вдруг всполошился и, вскочив с места, стал ощупывать карманы рубашки. Вынув тетрадку и карандаш, он приготовился записывать. Рядом с ним пристроился и его чудаковатый товарищ.

После вводного слова Кондарев прочитал несколько страниц по тетрадке. Перемежая речь чтением, он не заметил, как стемнело и перед ним поставили высокую никелированную лампу. Задние ряды стали терять интерес к докладу. Некоторые щелкали семечки и даже не глядели на сцену. Телефонистка, обратив внимание на засохшую гирлянду под портретом Маркса, оставшуюся от первомайской демонстрации, удивилась, почему ее не сняли. Сидящий позади мужчина пристально смотрел на ее плечи или поднимал глаза на ярко-красное шелковое полотнище над сценой, на котором золотыми буквами было написано: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» Анархисты перешептывались меж собой; на их лицах читалась досада, мелькали гримасы раздражения. Янков хмурился. Но большинство, напрягая внимание, слушали оратора.

Перейдя от вопроса о свободе воли к роли личности в истории, Кондарев неожиданно обрушился на анархистов. Собрание оживилось. Все сразу поняли, куда клонит Кондарев. После его заключительных слов раздались аплодисменты, притихшая публика расшумелась, задвигала стульями и загудела, как улей.

11

Многие поглядывали на анархистов, особенно на первый ряд, где сидел Анастасий. Пожилые серьезно и озабоченно выжидали, молодежь нетерпеливо шумела. Прения обещали перерасти в настоящий словесный турнир, разговоров о котором в городе хватило бы на неделю.

Воспользовавшись перерывом, несколько человек, раздвинув стоявших у стен, зажгли еще две лампы. По лицам собравшихся, по потолку и стенам забегали дрожащие тени.

Несколько минут не находилось желающих высказаться. Анархисты воздерживались, ожидая выступления видных коммунистов; беспартийным больше нравилась роль зрителей. Кондарев, догадавшись, что анархисты решили выкидать, опасался, что дискуссия сорвется. Если никто из видных коммунистов не возьмет слова, анархисты сумеют избежать провала и уйдут победителями. Двое наиболее интеллигентных сподвижников Анастасия — книготорговец Сандев и недавно уволенный учитель Тинко Донев — перешептывались, Сандев поглаживал свою густую черную бороду, Донев что-то записывал в блокнот.

Наконец попросил слова человек с птичьим лицом.

— Прошу докладчика объяснить, что служит критерием нашей воли — внешние факторы или же нравственные законы?

Взявшись за спинку стула, он оглядывал собравшихся, будто обращался не к Кондареву, а к ним. Говорил он несвойственным для его телосложения басом, который мягко прокатился под сводчатым потолком.

— Ну и вопрос! — раздался возглас из задних рядов. — Недаром он толстовец!

Толстовец глотнул воздух. Кадык у него запрыгал, как мячик.

— Чем не вопрос? Детерминисты учат, что наша воля зависит от законов природы, а марксисты делают лишь перестановку. Они ставят превыше всего необходимость и общественно-исторические условия. Таким образом, необходимость ставится над нравственными законами…

— А разве освобождение пролетариата путем мировой революции не есть нравственная цель?! — воскликнул Кесяков.

— Никакая цель не может быть нравственной, если нарушает закон любви, без которого немыслимо человеческое общество.

— В бесклассовом обществе поповщине нет места. Новый строй означает новые экономические отношения, а не проповеди морали! — заметил кто-то из глубины зала.

Толстовец попытался найти глазами того, кто отозвался последним.

— То, о чем я говорю, — сказал он, — вовсе не поповщина, а соль земли. Если мы допустим, что под необходимостью подразумеваются законы природы и общественного развития, то следует включить в нее и нравственные законы, потому что нравственность восстает только против тех законов природы, которым подчиняются и животные. Человеческой историей движут именно такие нравственные представления и цели, а не только материалистические.

— Пусть он ответит: его поповщина — закон природы или нет?!

Раздался смех. Возле сцены появился коренастый парень в красной рубашке.

Бабаенев призывал к порядку самозваного оратора, поднявшегося в глубине зала. У стены послышался неуверенный, но запальчивый голос:

— Неправильно, Юрданов. Его ошибка, товарищи, в том…

— Все ясно, Кольо, не повторяй, — оборвал его кто-то из кожевников.

— Нет, не ясно! — возразил тот же голос, и под самой лампой показался гимназист в рыжеватом костюме. Его живые глаза горели от возбуждения.

— Довольно нести вздор, — добродушно сказал рабочий.

Гимназист тотчас же стушевался. Все вокруг засмеялись.

Вдруг сын околийского начальника встал со стула и поднял руку. Веселое оживление среди рабочих, подмастерьев и подручных тотчас сменилось негодованием. В передних рядах все обернулись назад. Кондарев заметил насмешливый взгляд Анастасия. Анархист язвительно усмехался.

— Прежде всего я хочу жирной чертой подчеркнуть основную ошибку, — начал Хатипов. Нельзя вести прения, считая рабочих и всех присутствующих… серой скотиной. Да, скотиной!

В зале наступила полная тишина.

— Это факт! Никто не понимает, о чем ты говоришь. Я протестую против того, что и наш комитет и докладчик считают, будто такие важные вопросы нельзя… нельзя разбирать здесь самым серьезным образом, словно рабочие и пролетариат не в состоянии их понять! Как будто только мы, интеллигенция, разбираемся в них.

Он огляделся вокруг со свирепым выражением лица. Над его переносицей конвульсивно билась жилка.

— Мы должны поднять культурный уровень пролетариата, просветить его, чтобы… чтобы он разбирался в буржуазных философских спекуляциях, а не оглуплять его!

Хатипов запнулся и заглянул в тетрадку. Кто-то расхохотался. Мрачное недоумение, сковавшее лица, превратилось в ожидание и готовность выслушать нечто забавное.

— Согласно Канту, человеческая воля есть арбитрум сенситивум, не брутум, а либерум. То есть свобода означает независимость воли от принуждения, чинимого чувствами. Другими словами, абстрагируйся от них! — Он показал обеими руками на глаза и уши.

— А как быть с шестым чувством? — раздался голос.

Но смех запоздал. Хатипов уже успел перекинуться на Гегеля.

В зале загудел тихий говор и послышались смешки. Смеялись анархисты.

— Он верно заметил, что недооценивают людей, — сказал секретарь суда Ганки ну.

— Запутанные вопросы. Хатипов воображает, что до тонкости в них разбирается. Ложится спать и встает с Гегелем в руках. Только красноречия не хватает, — ответил Ганкин.

— По-моему, отцу давно пора женить его. — Секретарь ухмыльнулся и что-то шепнул Ганкину на ухо.

Слово взял Тодор Ген ков. После Янкова он уже лет десять пользовался наибольшей известностью как деятель местного рабочего движения. Его сутулая, всем знакомая фигура и приятный голос вернули собранию деловое настроение.

Он говорил ясно, простым, доступным языком, сводя вопрос о личности в истории к понятным для всех основным положениям.

— Свобода воли и личности давно объяснена марксизмом. Но среди нашей мелкобуржуазной интеллигенции находятся люди, увлеченные декадентством и индивидуализмом. Находятся и такие, которым непременно хочется залезть в дебри, запутать ясные и простые вещи, хотя большинство желает обратного, — заявил Генков, посмеиваясь в усы.

— Хорошенькая демагогия! — заметил Анастасий.

Генков сделал вид, будто не расслышал реплику, и продолжал излагать марксистский взгляд на роль личности в истории.

Кондарев сидел и злился. Генков умышленно упрощал философскую постановку вопроса и обходил поставленные докладом цели. Дискуссии грозила опасность вылиться в пустую перепалку, а ее самой существенной части — остаться в тени. Анархисты либо почешут языки, либо сохранят презрительное молчание. В таком случае он, Кондарев, окажется в смешном положении, поскольку комитет отказывается бороться с влиянием анархистов в городе.

Когда Генков кончил говорить, зал разразился аплодисментами. Люди вздохнули с облегчением, оживились, заулыбались. Довольный Янков что-то говорил сидевшему рядом Сотирову. Кондарев заметил, что он при этом поглядывает на Анастасия, который вертит на пальце свой оловянный перстень.

«Если они так оценили мой доклад, я их расшевелю», — решил Кондарев и, воспользовавшись паузой, пока никто не просил слова, предложил Бабаеневу закрыть собрание.

Бабаенев удивленно поглядел на него, но согласился.

— Я предлагаю закрыть собрание! Раз никто не просит слова, можно закрыть собрание! — крикнул он.

Из задних рядов послышался протяжный крик: «А-а-а! Не имеете права!»

— Зачем нас звали, если не даете высказаться? — воскликнул книготорговец.

— Но ведь никто не просит слова! — сказал Бабаенев, вытирая платком вспотевшую шею.

Янков делал ему знаки, которых тот никак не мог понять.

Шум стал угрожающе разрастаться. Послышались протесты, некоторые встали с мест, и брожение усилилось.

— Дать им слово! — кричал вихрастый гимназист.

— Анастасий, говори! — повелительно настаивал парень с черными сердитыми глазами.

— Дайте ему слово! Позор!

— Слово имеет товарищ Ташков! — пробурчал председатель.

Он не разгадал замысла Кондарева и, решив, что не следует предоставлять трибуну анархистам, воспользовался тем, что один из членов комитета попросил слова.

Усатый ремесленник степенно поднялся, полагая, что его появление на трибуне сразу же прекратит шум в зале. Он начал говорить, но никто ничего не слышал среди криков и шумных протестов.

— Тише, товарищи! — надрывался председатель.

Многие начали шикать.

— Когда в доме согласья нет, — послышался голос оратора, — то так вот и выходит — один шьет, другой порет…

Одни снисходительно улыбались, другие, толком не поняв, напрягали слух. Кто-то крикнул:

— Он ведь сапожник: шить и пороть — его дело! — И смех прокатился по рядам.

— Призывает к миру! — хихикнул Ганкин.

— Провокация! Провокация партийного комитета! Я протестую! — вскочил с места Ягодов. — Дайте слово врагу власти!

Кожевники стали пробираться к выходу. Один из печатников утихомиривал соседа. Анастасий улыбался, видом своим показывая, что ему все равно, будут его слушать или нет. Он и не собирался выступать, считая себя и без того победителем. Оставалось только демонстративно покинуть клуб, но он решил подождать еще немного, чтобы насладиться полным позором тесняков. Анастасий был вполне удовлетворен протестами единомышленников и почитателей.

К недовольству коммунистов, суматоха и беспорядок усиливались. Только пожилые люди, привыкшие к бесконечным распрям, оставались невозмутимыми.

— Дайте слово Сирову! — сказал Кондарев председателю. — И немедленно, иначе мы сорвем дискуссию!

— Посмотрим, что скажет Янков. Пусть он решает…

Секретарь партийной организации пронзал взглядом то одного, то другого. Лицо его лоснилось от пота.

— Дайте ему слово, разве не видите, что и Янков того хочет! — яростно прошептал Кондарев в большое раскрасневшееся ухо Бабаеневу.

— Слово имеет товарищ Сиров!

В глубине зала послышались аплодисменты. Постепенно воцарилась тишина, и поднявшиеся с мест снова сели.

12

Слова председателя застали анархиста врасплох. Он мгновение поколебался, но, сообразив, что отказ сочтут за слабость, решил выступить.

Он не знал, придется ли ему принимать участие в дискуссии; на всякий случай он продумал, что сказать и даже в каком тоне, но в наступившей сумятице не мог собраться с мыслями и торопливо припоминал некоторые положения доклада. Первое, что мелькнуло в памяти, было вводное слово Кондарева. Анастасий сразу же ухватился за него.

— Товарищи, — начал он, окинув собравшихся надменным взглядом своих черных глаз, — нам бросают перчатку — мы должны поднять ее. Не мы, а товарищи коммунисты открывают фронт против нас, и притом в тот момент, когда призывают к единому фронту! Испугавшись своего опрометчивого поступка, они попытались отделаться провокацией…

— Никакой провокации не было, — перебил его Кондарев. — Вы сами не хотели брать слово.

Анастасий даже не взглянул на него. Он понимал, что надо держаться спокойно, иначе снова начнется неразбериха.

— Зачем понадобилось открывать фронт против нас? Очень просто. В нашем городе мы, сторонники безвластия, — значительная сила, которую товарищи коммунисты недооценивают, особенно наше влияние на все свободные умы. Мы не избегаем ни споров, ни диспутов, потому что для нас нет неясных вопросов. Товарищи коммунисты признают государство как необходимую организацию и силу, с помощью которой пролетариат раздавит своих врагов. Мы не признаем государства — и в этом существенное различие между нами. Сильные создали государство для того, чтобы держать в подчинении и эксплуатировать слабых. Следовательно, не роль личности в истории, а роль личности в государстве — так следовало бы озаглавить этот топорный доклад, и тогда всем было бы ясно, почему история, как бы ее ни толковали, всегда была историей сильных, которые, пользуясь разными формами государства, лишали свободы слабых. Здесь много говорилось о некоей свободной воле, которая не существовала и никогда не будет существовать. Все равно, какие законы — научные, естественные, общественные — или же предрассудки и суеверия ограничивают человека. Он, как сказал Лафатер, птица в клетке…

— Бюхнеровщина!

— Бюхнеровщина есть не что иное, как естественнонаучный материализм! — ответил Сиров, возвысив голос. — Мы не признаем никаких форм, организационных, партийных и прочих, которые ограничивают человеческую личность, ибо не собираемся заменять одних богов другими. Но товарищи коммунисты не могут обойтись без государства. Для них необходимость означает подчинение учению Маркса, Энгельса…

— Говорите по теме доклада, не разводите агитацию! — перебил его Кесяков.

Члены комитета нервничали и не знали, что делать. Анархист обратился к ним:

— Вы не придаете личности никакого значения, хотя она и выступает в роли проводника идей. Один или другой, по-вашему, все равно наступит рассвет. Революции не миновать! Найдется тот, кто ее сделает!

Он рассмеялся. Его бледное лицо с выступающими скулами и синеватыми щеками озарилось загадочным светом.

— Вы говорите о своей тактике и критикуете нашу. Что же за тактика у вас? Доктринерство и парламентаризм! Ждете не дождетесь, что вас выберут большинством голосов и тогда легальным путем доберетесь до власти, а еще толкуете о революции! Иллюзия! Лет двести придется подождать!

— Не имеете права превращать клуб в вашу трибуну! Товарищ председатель, вы не на высоте! — крикнул кто-то.

— Я лишу вас слова, — пригрозил Бабаенев Сирову.

Из глубины рядов послышался крик возмущения.

— Я говорю о вашей тактике, которую вы определяете с научных позиций…

— Вы рассуждаете как люмпен, — сказал Кондарев.

— Я говорю как личность, думающая* своим умом," огрызнулся анархист. — Лучше жить два часа свободным человеком, чем, как вы, прозябать два века, умничать и распевать песенки!

— Для мозга дважды два — четыре, а для души — миллион! — вскричал Я годов, вставая и размахивая руками. — Мозг — олицетворение материализма в области знания психофизики, экономических систем, сулящих осчастливить человечество, мистификаций и глупостей! Только душа познает счастье, и только мое я свободно!

— Никто не давал вам слова! Лишаю вас слова! Не имеете права! — бубнил Бабаенев.

— Вызубрил Пшибышевского, как школьник, — сказал со смехом Сотиров.

— Не имеете права говорить о тактике!

— Как только Советы превратились в центральную власть, они уже не выражают волю русского народа…

— Так понимают люмпены! Видели мы, что натворили ваши в России, — бросил с холодной злобой Кондарев.

— Кто пустил сюда этого типа?

Анастасий резко повернулся и, разыскивая гневно сверкавшими глазами говорившего, желчно бросил:

— Безликие массы — бред сумасшедшего, а здесь, я вижу, находятся и провокаторы. Таков докладчик, таков и тот, кто взялся играть с огнем!

— Меня не запугаешь, видел я и погорластее тебя!

Среди кожевников поднялся мужчина в синей блузе.

Его крупное лицо, словно выделанное из дубленой кожи, тяжело и неотразимо выступило вперед, заслонив других. Сидящий рядом с ним русоволосый парень потянул его за рукав.

— Постой, бай Ради! Пусть говорит!

Анархист злобно блеснул белками глаз.

Многие с негодованием поглядывали то на Кондарева, то на Янкова. Наклонив свою большую голову, секретарь комитета уставился в пол. В душе он кипел гневом на Кондарева. Как он позволил себе затеять скандал и впутать организацию в недостойное и глупое препирательство? Что за наглость!

Янков понимал, что пора вмешаться. Дискуссия перешла в перепалку, споры зашли слишком далеко.

«Кто же знал, что он такой иезуит!» — подумал Янков и, решив взять слово, чтобы дать отпор Анастасию хотя бы умеренно, но с высоко принципиальных позиций, встал с места, но в это время у дверей послышались недовольные голоса, толпа всколыхнулась. В помещении с горячим, спертым воздухом повеяло прохладой с улицы.

— По какому праву? — пробурчал кто-то.

— Клуб неприкосновенен!

В наступившей тишине где-то возле дверей хриплый голос простодушно ответил:

— Людям спать надо… Скоро десять…

— Легавый сам лезет на рожон, — сказал кто-то.

Полицейский шагнул за порог, с любопытством вытянув тощую шею. То был пожилой мужчина с заячьей физиономией. Видимо, ему очень хотелось разглядеть, кто тут собрался и почему они с таким остервенением переругиваются. Сиров заметил полицейского и стремительно направился к двери. Люди жались к стенам, давая ему дорогу, испуганные зверским выражением лица анархиста. Надвинув быстрым движением шляпу, анархист схватил полицейского за куртку и, притянув к себе, отшвырнул изо всей силы в сторону. Полицейский отлетел от двери, звякнула сабля, сапоги глухо простучали по каменным ступеням. Анастасий с ревом бросился на лестницу. За ним выбежала вся его ватага.

— Пристукнет он его, берегитесь! — крикнул кто-то.

Две женщины, стоявшие у дверей, взвизгнули. Началась давка, стулья валились на пол. Янков пробивался в толпе, а за ним Генков и покинувший трибуну Кондарев.

Полицейский, оказавшись на улице, разыскивал свою фуражку. Придя в себя, он дважды просвистел, но Кондарев тотчас схватил его за руку.

— Не поднимай шума, бай Михал, не стоит! — сказал Генков.

Полицейский, не сразу узнав его, вытаращил глаза и потянулся к огромному пистолету, висевшему в кобуре на поясе. Генков взял его под руку и повел в боковую улочку. Это он сочинил ему позавчера заявление об украденной кадке.

Анархисты запели «Вперед, младое поколенье!». К ним присоединились гимназисты. Хриплые голоса слились в нестройный хор, заглушая гвалт и топот выходивших из клуба. Оставшийся на сцене Бабаенев растерянно глядел на опрокинутые стулья, под которыми желтела шелуха от тыквенных семечек и раздавленные окурки.

13

Утро выдалось хмурое. Сквозь сон Кондарев расслышал далекий барабанный бой — такой дробью на фронте сопровождали расстрелы — и, еще не проснувшись окончательно и не зная, что идет дождь и женщины подставили под водосточные трубы ведра и корыта, почувствовал, как заколотилось сердце и душу объял ужас.

Мутные потоки выносили на площадь отбросы, вонь проникала в комнату через открытое окно, в доме пахло плесенью и кислятиной.

Он оделся и спустился вниз проведать мать. Она лежала в забытьи с таким изнуренным видом, что он тотчас же схватил зонтик и побежал за врачом. Дождь то утихал, то разражался с новой силой. Навестить больную потянулись все соседки. Сийка, с заплаканными, покрасневшими глазами, встречала и провожала их. Внизу, в доме, не смолкали тихий говор и шаги. Женщины без спроса входили одна за другой, и Сийка, несмотря на строгий наказ брата никого не впускать, была не в силах остановить их.

Сумрачный день навевал Кондареву мысли о годах между двумя войнами; в голове теснились воспоминания… Казалось, снова нависла тяжесть минувших дней — город замер, как на всеобщей панихиде.

После визита доктора Янакиева надо было сходить в аптеку и проследить за приемом лекарства. Он глядел на искаженное беспамятством лицо матери с багровыми пятнами на щеках и упрямо твердил себе: что бы ни случилось, мать не умрет. Он и сам не знал, откуда у него такая уверенность. Не умрет — и все!

К вечеру небо прояснилось, холодная синева бездной раскрылась над городом. Дождь перестал. Больной стало лучше, но кризис еще не миновал. Кондарев допоздна расхаживал по своей комнатушке, курил и думал о Христине, с которой не виделся уже пять дней, о неудавшейся дискуссии. Ведь предвидел он, что провал неизбежен, что в любом случае все закончится глупо! Чего иного можно было ждать от такого партийного комитета и от такого секретаря, как Петр Янков? Ему бы только держать речь, хоть сто лет подряд… Этот человек моралист и с замашками парламентария, герой, на словах ратующий за городскую бедноту, который считает, что прежде всего надо поднять массы до уровня революции, иначе они морально захлебнутся в ней. Какая предусмотрительность, какая терпеливость — ну что за революционный педагог!

Пол поскрипывал под лоскутным половиком. Три шага вперед, три назад. Потрескавшаяся за зиму печка в углу похожа на сгорбленную, почерневшую старушку. Низкие, подслеповатые окошки, подоконники до колена, потолок над самой головой. В потолке еще остались кольца от колыбели, в которой когда-то укачивали его, а затем и сестру.

Расстелив под тюфяком брюки, он заснул, как всегда, за полночь, во власти дерзких мыслей, однако без надежд на то, что в жизнь войдет нечто новое. Но наутро, застав мать сидящей в постели и увидев в ее глазах тихую радость и умиление выздоравливающей, он воспрянул духом, сбегал за мясом и вернулся бодрый и веселый.

День выдался ясный, сияющий, как бывает летом после проливного дождя. Над городом ласково синело небо, окрестные холмы и поля ярко зеленели, на цветах и фруктовых деревьях во дворах искрились капли росы. На крышах чирикали воробьи, задиристо каркали подросшие воронята; у речки в ветвях шелковиц и вишен порхали скворцы. Умытый город посвежел и сиял на солнце.

Кондарев едва дождался десяти часов. Как только церковные колокола прекратили свой медный перезвон, он отправился проведать Христину. На главной улице, возле казино, за вынесенными на тротуар столиками офицеры-белогвардейцы потягивали пиво из высоких, узких бокалов. Мимо сновали мужчины и женщины с корзинами и сумками в руках. К базарной площади тянулись повозки, запряженные волами. Пахло овощами, свежим навозом, крашеным ситцем; слышался голос уличного пирожника:

— Кому-у горяченьких!

Кондарев свернул в переулок и прошел по каменному мостику. Вода спадала, и речка снова входила в русло, оставляя по берегам полосы жирной тины. Ребятишки пускали бумажные кораблики; утки и гуси жадно копошились в мутной воде.

Остановившись перед домом Влаевых, он постучал в дубовую дверь. Никто не отвечал. Он собирался постучать еще раз, но дверь вдруг отворилась и на пороге показался отец Христины. Ястребиные брови его нахмурились.

— Христина занята. Сейчас придут заказчики, — сказал он с плохо скрытой неприязнью и, не ответив на приветствие Кондарева, отошел в сторону.

Встреча с Влаевым испортила Кондареву настроение и даже разозлила его. Проводив взглядом бондаря, он вступил в похожий на туннель проход под домом и оказался на просторном дворе. Увидел цветущие вишни и акации, в ветвях которых жужжали рои пчел, старую корявую шелковицу, и у него сразу же отлегло от сердца. Ясное воскресное утро, аромат акаций и залитый ярким солнцем двор вселяли в него тихую радость и покой. Он оглядел пристройки возле заботливо побеленного двухэтажного домика. Под навесом висели связки крашеной пряжи. В пестрой тени акации стоял столик, накрытый желтой скатертью, поблескивали стеклянная вазочка и фарфоровая пепельница.

Удивленный тем, что никого не видно, Кондарев собрался присесть за столиком, чтобы подождать, но в это время наверху на лестнице послышались шаги. Показались ноги Христины в домашних шлепанцах и темных чулках, затем колышущаяся вокруг колен юбка. В руках Христина держала поднос.

Увидев Кондарева, она смутилась, взглянула на свои шлепанцы и рассмеялась.

— Чему мы обязаны вашим посещением, сударь, и притом когда совсем вас не ждали? — спросила она, упирая на слово «совсем», и насмешливо поклонилась. Ее черные брови поднялись в притворном удивлении.

— Я вижу, что вы ждете гостей. Значит, я пришел как нельзя кстати.

— Незваный гость хуже басурмана.

Она снова расхохоталась, ослепив его блеском зубов, но смех прозвучал фальшиво.

— Ты целую неделю пропадал, а сейчас пришел не вовремя. Я решила всерьез рассердиться на тебя.

— А я-то думал, что ты уже рассердилась, — пошутил Кондарев, радуясь, что его пожурили.

Он глядел и не мог наглядеться на ее высокую стройную фигуру в темно-вишневом платье, которое так шло к ее смуглой коже и черным как смоль, стянутым в пучок волосам.

— Мы не виделись с той прогулки, а мне кажется, что прошел месяц. Мать заболела воспалением легких, все еще лежит. Зашел напомнить о себе…

— Подожди, я переобуюсь и отнесу поднос. Сядь за стол, я сейчас приду, только не засиживайся, потому что мы ждем кое-кого. Оставив после себя аромат помады и молодого чистого женского тела, Христина пошла к летней кухне.

Кондарев глядел на ее гибкую фигуру, на тяжелый пучок волос, отливавший на солнце смолистым блеском, и гложущее чувство недовольства охватывало его. Совсем другой запомнилась она ему в день первого знакомства — #9632; не такой самоуверенной и недоступной. Знакомясь с ней ближе, он находил в ее характере много ребячливости и легкомыслия. Очевидно, сказывались женское тщеславие, кокетство и бьющие через край жизненные силы. Христина притворялась недоступной, даже холодной, но он верил, что в будущем она изменится, как и всякая девушка, вышедшая замуж.

Он влюбился в нее в позапрошлом году, когда они вместе учительствовали в той деревне, где она работала и сейчас. Воспоминания о первых встречах, о счастливых часах в мечтах о будущем сладким ядом жгли сердце, особенно в последние дни, когда он стал замечать, что Христина отдаляется от него. Дней десять назад она заявила ему, что считает себя «неангажированной» и что он тоже ничем не связан по отношению к ней. Он принял эти слова за обычную колкость, не поверив, что они сказаны серьезно. «Сердится за то, что я вопреки обычаю не прошу ее руки», — думал он, когда она капризничала, не приходила на свидания, когда обращала в шутку разговоры о будущем. Его самолюбие страдало не только оттого, что она не хотела ему отдаться, но и потому, что наотрез отказалась примкнуть к движению. Поведение Христины глубоко огорчало Кондарева, изматывало нервы, но он был из тех требовательных к себе мужчин, которые смотрят на женщину с высоты своих воззрений, и поэтому не оправдывал ее колкостей и выходок из-за сущих, как он полагал, пустяков. Он рассудил, что ничего непоправимого не произошло, и в душе окрепла надежда, что отношения с Христиной снова наладятся.

Он снова сел за столик, утешаясь тем, что ничего особенного не произошло и их отношения наладятся. Акация склоняла над его головой белые кружева, копошащиеся насекомые время от времени срывали с нее лепестки, которые медленно падали на стол. В бурьяне у забора пищали цыплята, слышалось строгое квохтанье наседки. Тонкая струйка воды шелковой тесемкой бесшумно тянулась из чешмы. Влажная земля источала пахучие испарения, в воздухе трепетало марево наступающего зноя. Над столом назойливо кружилась бабочка, привлеченная желтой скатертью.

Погруженный в свои мысли, покуривая и поджидая Христину, Кондарев не заметил, как хлопнула калитка, но, услышав шаги во дворе, обернулся. Христина бежала к двери. Послышался женский голос, за ним — мужской, взаимные приветствия. За ветвями вишни Показалась Христина с какими-то гостями.

14

Издали, сквозь густые ветви вишни, Кондареву было плохо видно вошедших. Но он разглядел, что рядом с Христиной идет молодая женщина в белой шляпке и синем платье, а перед ними вышагивает высокий мужчина со шляпой в руке. Лишь когда гости прошли по туннельчику под домом и направились к лестнице, он увидел Райну Джупунову, но ветви помешали узнать мужчину рядом с ней. Он догадался, что это, наверно, и есть те «заказчики», и ему стало ясно, почему он накануне застал здесь Райну. «Какой черт их принес! Так хорошо было бы поговорить наедине», — подумал он, с сожалением оглядывая безлюдный двор, залитый яркими лучами поднявшегося солнца.

Он надеялся, что Христина отведет гостей в маленькую залу на втором этаже, где старая Влаевица принимала заказчиков, и, поручив их матери, спустится к нему, но, как назло, Райна заметила его. Она поглядела на своего спутника, который уже занес ногу на ступеньку, замедлила шаг, словно опасаясь, что остальные не последуют за ней, но мгновение спустя решительно повернула во двор.

— В такую чудесную погоду грех сидеть в доме. Я предпочитаю побыть на воздухе вместе с господином Кондаревым! — воскликнула она и заспешила по еще влажной дорожке, как будто Кондарев был для нее самым близким человеком.

— Ах, как я рада! — взволнованно заговорила она, размахивая на ходу маленькой сумочкой с блестящей цепочкой и сверкая своими белыми туфлями. — Давно, давно хочу встретиться с вами, господин Кондарев. Хочу выразить свое восхищение вашими вопросами профессору… О, вы так его отчитали, так конкретны были ваши вопросы, что мне даже жалко его стало! — Она энергично пожала широкую руку Кондарева, который холодно ответил на ее рукопожатие.

Он перевел взгляд с ее раскрасневшегося лица на мужчину, шагавшего по тропинке рядом с Христиной, и тотчас же узнал его. Костадин был в темно-синем шевиотовом костюме, остроносых лаковых туфлях. Белый крахмальный воротничок плотно охватывал его длинную шею. В руке он держал черную шляпу с узкими полями. Было видно, что непривычная одежда сковывает его. На свежевыбритом лице остались следы пудры; он, вероятно, только что вышел из парикмахерской.

Костадин прошел мимо Кондарева, даже не взглянув на него, поблагодарил кивком Христину, которая успела сбегать за стулом, и сел вполоборота с другого края стола. Всем своим недовольным видом и движениями он показывал, что последовал за сестрой против желания, но решил молчать.

Увидев смущение Христины, ее застывшую, натянутую улыбку, Кондарев сообразил, что пришел некстати. Ради приличия он решил выждать несколько минут, пока не подойдет мать, и тогда уйти, а с Христиной поговорить, когда та пойдет проводить его до калитки. Он почти не обращал внимания на болтовню Райны, которая продолжала рассказывать о лекциях профессора Рогева.

— Говорят, что его уволили из университета и он поэтому поехал читать лекции. В Тырново приезжал один его коллега. До чего интересную лекцию прочел — о гомункулесе! Представьте себе, в будущем люди будут рождаться совсем другим способом, — горячо говорила она, обращаясь больше к Кондареву и краснея. — Ах, та лекция была просто сенсацией!

— А вы сами верите, что люди могут рождаться таким образом? — Кондарев иронично усмехнулся, поглядывая свысока на ее белую шляпку с синей лентой.

— О, конечно, все это проблематично… Сказать по правде, я ничего не поняла… Мы, женщины, в таком случае станем лишними… Представь себе… нет, это просто смешно, — обернулась она со смехом к Христине. — В каком-то свином пузыре не то в тыкве… Там будет создаваться будущее человечество. Как это унизительно!

— Глупости все, — сказала Христина. — Я потому и не хожу на лекции. Затея ради денег. Остался человек без жалованья, а жить надо.

— О, ты напрасно относишься с пренебрежением к таким вопросам. Человек должен интересоваться всем. Господин Кондарев, а вы что думаете об этом? У вас, конечно, отрицательное мнение, но все-таки скажите, стоит ли слушать такие лекции?

— Стоит, если они вас интересуют… Вы, наверно, пришли заказывать ковер? — спросил Кондарев усвоенным в разговорах с Райной пренебрежительным и насмешливым тоном, которого она, однако, не замечала.

— Да, мы с Костой за этим пришли сюда. — Она поправила плечики своего небесно-синего платья с белым воротничком, придававшим ей вид наивной абитуриентки. — Вы выступили с очень интересным докладом. Жаль, что я слишком поздно узнала, иначе я непременно пришла бы послушать вас.

— А вы уж не венчаться ли собрались?

— Почему вы так думаете… Ничего подобного.

— Если девушка заказывает ковер, значит, собирает приданое. В наших краях ковер стал традицией.

— Я не соблюдаю традиций, господин Кондарев, вы не очень наблюдательны, — сказал она, с грустью глядя на Кондарева. — Вы, умные мужчины, иногда бываете далеки от мира сего. Ковер я заказываю не для приданого, этого у меня и в мыслях нет, а просто потому, что ковер — красивая и практичная вещь… Я не разделяю тривиальных взглядов на семейную жизнь.

— Ну, не говори так! Неужто можно без приданого?.. До чего назойливы, никак не отстанут! — Христина отогнала пчелу, которая норовила сесть ей на голову.

— Какая ты чудачка! Разве вещи укрепляют брак? Что хорошего, если мой будущий избранник возьмет меня лишь за то, что у меня кружева и платья?.. Принесут ли они счастье?..

— Но ваш избранник, очевидно, будет из того круга, где любят и ценят вещи, — заметил Кондарев, пытаясь поддерживать разговор в прежнем шутливом тоне.

Христина беспокойно вертела в смуглых руках стеклянную вазочку, поглядывая время от времени на лежащую на столе шляпу Костадина.

— Ах, господин Кондарев, я всегда считала вас проницательным человеком, хотя вы меня очень часто разочаровывали. Но я не потеряла надежды, что когда-нибудь вы согласитесь со мной, — сказала Райна, бросив взгляд на Христину. — Вы можете быть абсолютно уверены, что если мне понравится мужчина, то он будет только из вашего круга.

Кондарев откинулся на спинку стула. Христина опустила глаза; на ее высоком лбу пролегла складка.

— Никто не знает, с кем сведет его слепой случай.

— Тогда нам остается лишь одно: верить в предопределение судьбы и вытягивать билетики у попугая. Воля богов или воля отцов — все равно.

— Одна моя двоюродная сестра стала попадьей, хотя никогда не думала выходить замуж за попа. За два месяца собрала приданое и вышла замуж по любви. До сих пор жалуется, что никак не может привыкнуть к его бороде. — Христина расхохоталась: смех ее прозвучал вызывающе и вульгарно. — А вы почему молчите, господин Джупунов? Почему не берете слова, чтобы высказать нам свое мнение? Ну-ка, расскажите, что вы думаете по этому поводу! — сказала она с внезапной горячностью.

Костадин вздрогнул как ужаленный.

— Кто, я? Что я понимаю в таких делах? — Он повернулся на стуле и недоверчиво поглядел на нее, словно колеблясь с ответом, явно застигнутый врасплох. — Сестра говорит невесть что. Есть такая поговорка: кто летом в тени лежит, зимой из снега хлеб месит. Так и она.

— Это вы о приданом говорите? И я того же мнения. А вы верите в судьбу и в то, что ее можно заранее узнать? — Христина смотрела на Костадина с торжественным блеском в глазах, словно ожидая услышать нечто весьма важное.

— Можно узнать, отчего же нет, — неуверенно сказал он. — Что на роду написано, то и сбудется.

— Ах уж эта судьба — людское суеверие! Хочется не верить, а должна признаться — не могу, — сказала со смехом Райна.

— И вы тоже будете заказывать ковер? — спросил Кондарев.

Костадин чуть повернул голову, искоса глянул на него.

— Да, я пришел за этим, а вы зачем?

— Ну, а я по другому делу, — миролюбиво ответил Кондарев, скорее удивленный, нежели задетый резким тоном Костадина.

— Господин Кондарев — наш коллега, вы ведь знакомы? — сказала Христина, испуганно взглянув на Костадина.

Наступило молчание. Казалось, жужжание пчел стало громче. В свисавших над столом белых цветах акации шла неугомонная возня насекомых, занятых своим делом. Прозрачная тень листвы падала на сидящих за столом, словно паутина, изорванная солнечными лучами, которые скользили по лицам и одежде. Райна беспокойно теребила цепочку сумочки, лицо ее помрачнело, губы надулись, как у ребенка. Христина с нетерпением поглядывала на пристройку, из которой должна была появиться мать.

«Пора уходить, — подумал Кондарев. Он понимал, что Христину тяготит его присутствие, но что-то удерживало его. Этот торгаш вырядился как на сватовство. Возможно, Христина нравится ему. Неужели ей приятно такое внимание с его стороны? Нет, просто ее раздражает пустая болтовня его сестры. Христина знает, что Райна без ума от него, и нервничает, считая, что он засиделся, забыв о приличии. Кроме того, ей, как хозяйке, положено быть любезной с гостями, и ему, заметив неприязнь Костадина, следовало тотчас же уйти, чтобы не ставить ее в неудобное положение. Но уходить сейчас, как побитому, нельзя. Удобный момент упущен, надо ждать прихода матери.

Костадин взял со стола шляпу, словно собираясь идти.

Христина вздрогнула и повернулась к нему.

— Мама где-то замешкалась, господин Джупунов, и вы теряете терпение, — сказала она с подкупающей улыбкой. — Райна пошутила, и не надо сердиться на нее. У вас могут быть совсем другие взгляды, — добавила она и с недовольством взглянула на Кондарева, который постукивал очередной сигаретой о крышку коробки.

Костадин положил шляпу на колени.

— Я уже сказал, что не разбираюсь в таких делах.

— И все же у каждого есть свое мнение, но его не всегда можно высказать.

— Почему? — спросил Кондарев, чтобы заговорить с Христиной. Она все время избегала даже его взгляда.

— Все зависит от случая и среды.

— Это так, — он усмехнулся, давая ей понять, что прекрасно понимает, о каком случае и среде идет речь. — Но я не вижу, в чем вина госпожицы Джупуновой. Она подходит к браку весьма серьезно и возражает против мещанских браков, где в большинстве случаев материальные интересы стоят над чувствами.

— Я не могу понять, какой смысл вкладывают в это слово, я слышу его так часто, что оно мне опротивело! — нетерпеливо перебила Христина. — Все говорят «мещанское», «мещанство», будто это бранные слова. Отец мой мещанин, но я не нахожу его ни глупым, ни дурным. Неужели я должна ненавидеть его за то, что он мещанин? — Разгорячившись, она передернула своими красивыми плечами, на которых красное платье казалось ярче, и рассмеялась сухо и неестественно.

Кондарев резко обернулся. Взгляды их встретились. Затуманенные внезапным озлоблением, глаза ее стали чужими, уголки губ вздрагивали.

— Смысл самой банальной жизни — обзавестись хозяйством и родить детей, — ответила вместо него Райна.

— А тебе не хочется родить детей?

— Этого я не говорила. Я хотела бы, чтоб жизнь моя была бурной. Дети — лишь следствие. Человек не животное, чтобы жить лишь для продолжения рода. Главное в том, чтобы мужчину и женщину влекло друг к другу, чтобы они дополняли один другого, как сказал Вейнингер. Вы согласны с Вейнингером, господин Кондарев?

— Что? Я не расслышал, извините, — спохватился Кондарев. «Откуда в ней такая злоба и насмешливость? Почему она до сих пор не сказала мне, что ей обидно, когда я называю ее отца мещанином? Нет, не может быть… Конечно, не меня она имела в виду…»

Он вдруг вспомнил вопрос Райны и, боясь выдать свое смущение, поспешно повернулся к ней.

— Теория Вейнингера построена так, чтобы доказать, будто женщины сами виновны в своем униженном положении, — машинально ответил он.

— О да, мужчинам она нравится, и поэтому они наговаривают на нас все что угодно. Вы хорошо ее определили. Мы, женщины, не всегда сознаем свое унижение, — сказала Райна.

— А почему это женщины в униженном положении? — вдруг спросил Костадин.

Вопрос был неожиданный. Никто не думал, что Костадин вмешается в разговор. Сестра с удивлением и страхом поглядела на него, опасаясь, что брат осрамится, сказав глупость, или же нагрубит Кондареву. Тон вопроса показывал, что Костадин вмешался неспроста и спрашивает не сестру, а Кондарева.

— Каждому интеллигентному человеку это видно, — ответил Кондарев.

— А я считаю, что как раз интеллигентным это и не видно. Начитались книжек и забивают головы женщинам всякими глупостями будто им на пользу, а выходит наоборот, — язвительно возразил Костадин. — Женщина есть женщина, а если которой захотелось стать мужчиной, пусть носит мужнины штаны, если он отдаст.

— Что вы этим хотите сказать?

— Хочу сказать, что женщине нужно свое, и не морочьте ей голову!

— Я вас не понимаю, — сказал Кондарев и поглядел на женщин, которые сидели, опустив головы.

— Понимаете, и еще как! Женщина сходится с мужчиной не ради какого-то нового строя, как толкует сестра: тот новый строй она пока лишь на гитаре подбирает; как выйдет замуж — другую песню запоет. А коль захотелось бурной жизни, пусть идет к другим. «Полюбила Мара пляски и пошла за трубачом!»

— Ах, он придерживается самых грубых взглядов! Коста, ты никогда ничего не читал и никогда не размышлял об этих сложных проблемах! — воскликнула Райна, краснея и делая брату знаки глазами.

Но Костадин пропустил ее слова мимо ушей. Сидя по-прежнему вполоборота, он глядел куда-то сквозь ветви.

— Но что вы называете для женщины своим? Или вы из тех, кто думает, что женщина не смеет иметь ни своей профессии, ни идеалов, ни общественных стремлений? — спросил Кондарев, пытаясь разгадать мысли и намерения Костадина.

— Я говорю не о таких, которые не видят дальше своей профессии, и не верю, что среди них есть хоть одна стоящая женщина. Есть мужчины, которые насулят златые горы, а потом не знают, куда деваться. Наговорят женщине про всякую там бурную жизнь, про какой-то новый строй, которым бредит сестра, а когда женщина потребует свое, называют ее мещанкой. Всем известно, что мир не из одной реки воду пьет.

— Ваши поговорки весьма двусмысленны. Вы говорите о каком-то новом строе, о котором здесь и речи не было. Очевидно, вы отвечаете сестре, которая не думает как вы, — заметил Кондарев, сердясь на себя за то, что ввязался в разговор.

«Если б я ушел вовремя, ничего бы этого не было», — подумал он. Этот торгаш, пересыпающий каждое слово поговорками, как будто знал про его отношения с Христиной и нарочно вмешался в разговор. В этот момент Костадин был для Кондарева олицетворением того самого мещанства, из которого он хотел вырвать Христину. Кондарев положил сигареты в карман и решил уходить. Христина, пунцовая от смущения, машинально чертила пальцем по скатерти.

— Господин Джупунов хотел сказать, что женщина должна иметь свое, женское счастье, — сказала она, вставая, чтобы встретить идущую по дорожке мать.

Старшая Влаева, высокая и стройная, со следами былой красоты и осанкой игуменьи, несла на подносе чашечки кофе и варенье. Христина подхватила у нее поднос и стала обносить гостей. Поздоровавшись с Райной и Костадином, который, неловко поклонившись, поцеловал ей руку, старая женщина кивнула и улыбнулась Кондареву как своему человеку. Женщины заговорили о пряже и коврах. Хозяйка предложила пройти наверх, и Кондарев воспользовался случаем, чтобы распрощаться. Христина пошла его проводить.

— Сегодня у тебя нашелся хороший адвокат, — заметил он, когда они подошли к калитке. Ему хотелось спросить: «Ко мне ли относились твои слова об отце?» — но не решился, надеясь поговорить об этом позже.

— Он не сказал ничего глупого, — возразила она таким резким тоном, что Кондарев невольно обернулся и поглядел не нее.

— Удивляюсь, как легко ты оказываешься в плену таких «мудростей», которые еще более мешают нам понимать друг друга.

— А я и не собираюсь становиться на твою точку зрения. Я не так интеллигентна, как тебе хотелось бы.

— Неужели тебе это безразлично?

— Это не в моей воле, — с досадой сказала она, и на лице ее застыла строгая, непроницаемая маска.

Кондарев снова ощутил невидимую стену, которая за последнее время росла между ними. По холодному, неприязненному выражению лица Христины он понял, что эта стена стала еще выше.

— От воли твоей зависит многое… Но не будем говорить об этом. Мне надо было сразу же уйти, когда они пришли, но я не видел тебя целую неделю и просто не мог. Он попытался взять ее за руку, но Христина стала поправлять поясок платья.

— Если бы ты мне сказала, что придут Райна с братом, я ни за что бы не остался. После обеда поговорим обо всем спокойно. Ты сможешь выйти? — спросил он, сдерживая обиду.

— Нет, сегодня не смогу! — И она нетерпеливо шагнула к двери.

Оскорбленный этим движением, Кондарев, не подав руки, неуклюже открыл тяжелую дубовую калитку и вышел на улицу с мучительным сознанием совершенной ошибки. Тотчас же в нем возникло твердое убеждение, что любовь к этой девушке безнадежна и делает его смешным. Что ищет он в этом мещанском семействе, зачем тешит себя иллюзиями, что Христину удастся перевоспитать? Недавнее веселое и бодрое настроение исчезло. «Неужели она так рассердилась из-за того, что я вовремя не ушел? Неужели так дорожит заказчиками ковров? Или снова взялась за старое? В сущности, ничто ее не изменит», — размышлял он, видя перед собой то чужие глаза Христины, то мрачное лицо Костадина, и, углубившись в свои мысли, не заметил идущего навстречу высокого, элегантно одетого молодого человека в пенсне с золотой оправой.

— Салют, Цезарь! — вскричал тот, раскинув в стороны длинные руки.

— Корфонозов! — воскликнул Кондарев, узнав своего старого приятеля, бывшего майора-артиллериста, а ныне студента юридического факультета. — Откуда ты взялся?

— Вчера в обед прибыл из большой деревни, и вот, как видишь, я здесь.

— Почему раньше не дал знать? — Кондарев с интересом разглядывал долговязую фигуру бывшего майора, а тот лукаво щурил за стеклами серые глаза.

— Ты куда?

— Мать расхворалась, все никак не поправится.

— Постой. Мне надо поговорить с тобой по очень важному делу. Завтра после обеда приходи ко мне. Но только не ранее четырех. Ты не хочешь пройтись?

— Нет, сейчас ни в коем случае не смогу. Извини!

Кондарев с сожалением выпустил руку приятеля и пошел домой. Проходя мимо комнаты матери, он заглянул к ней. Старая женщина сидела на постели и пыталась вязать чулок. Только осунувшееся лицо и запавшие щеки напоминали о тревоге прошлой ночи. Заботливо прибранная комнатка выглядела как всегда, словно ничего не случилось. До чего же тихо и просто приходили и уходили из этого дома зло и добро, смерть и жизнь! Без суматохи и ликования в этой комнатке когда-то родились он и сестра, здесь же умерли дедушка, отец и старшая сестра. Тут он учил уроки, отсюда ушел на фронт, здесь же ночевал во время отпусков, потому что верхнюю комнату сдавали гимназистам из деревни. Заботы, невзгоды, болезни — все было естественно и просто: без лишних слез и вздохов по покойнику, без бурного смеха и веселья, когда приходила редкая радость. Кондарев чувствовал себя бессильным перед этим духом жестокого смирения, воцарившимся в родном доме, хотя роптал и пытался бороться с ним…

15

Пока Христина провожала Кондарева, Костадин пристально следил за ними и не слышал, о чем говорят рядом с ним женщины. Минуты показались ему вечностью, и, мучимый ревностью, он не замечал, как нервно покачивает ногой.

Когда Христина вернулась, он впился в нее глазами, стараясь по выражению лица отгадать, о чем они говорили и как расстались, однако, встретив ее спокойный, озабоченный взгляд, унялся и не пропускал ни единого ее слова и движения.

Войдя к ним в дом и впервые увидев ее так близко, он поразился разнице между живой Христиной и образом, созданным в его воображении. Христина оказалась более красивой. Особенно его поразили большие, черные, продолговатые, как миндалины, чуть раскосые глаза с золотистыми бликами в зрачках и губы — единственное, что ему не понравилось с первого взгляда. Его охватило сомнение, что такая красивая и умная женщина, которая духовно наверняка стоит выше его, выйдет за него замуж. Не хотелось верить, что худенькая девчушка, которая когда-то ходила с матерью к ним в гости, стала такой красавицей. Сестра, конечно, обманывала его, уверяя, что Христина разочаровалась в Кондареве.

Не успел он прийти в себя и согнать с губ робкую улыбку, как увидел Кондарева. Неожиданное появление этого человека так поразило Костадина, что его первым побуждением было уйти. Но, прочитав в глазах Христины: «Вы вольны думать что угодно, но я не виновата», — он, склонив голову, пошел за сестрой. Поступок Райны и ее горячность он воспринял лишь как невинную хитрость, чтобы скрыть истинную цель их посещения. Впрочем, он пропустил мимо ушей почти весь дальнейший разговор. Его осаждали отчаянные мысли. Он сгорал со стыда, опасаясь, что Кондарев догадается о причине его прихода. Костадин потел в своем непривычном костюме, его терзали и крахмальный воротничок, и элегантные узконосые ботинки, и трепыхающиеся, как крылья, брюки-клеш.

Жег и стыд, и раненое самолюбие, и гордость, и он не знал, кого больше он ненавидит, себя или Кондарева.

Присутствие Христины продолжало волновать его. Она сидела рядом, и он видел и чувствовал каждый ее жест, малейшее движение ее лица, слышал каждую нотку ее низкого грудного голоса, который эхом отдавался у него в душе и причинял жгучую боль. Заметив, что она тоже взволнована, но, исподтишка наблюдая за ним, умело скрывает волнение, Костадин слегка воспрянул духом, а когда Христина попросила его высказать свое мнение, ответил ей с ненужной резкостью, вообразив, что ей захотелось позабавиться его мрачным настроением. Вопрос Кондарева задел его за живое, он стал искать повода, чтоб отомстить за насмешку, и более внимательно прислушивался к разговору, чтобы не прозевать удобного случая. Когда Христина вступилась за отца, для Костадина сразу стали ясны ее отношения с Кондаревым и надежда снова забрезжила в его душе. Ему вспомнились слова Райны: «Христина не понимает Кондарева, а он — ее. Она практичная, а он идеалист. Христина недалекая и не питает симпатии к интеллигентным мужчинам, она высматривает себе хорошую партию, потому что не собирается век учительствовать». Вспомнил он и рассказы Райны о неладах между отцом Христины и Кондаревым. Все это как нельзя более пришлось ему по душе. Сердце радостно забилось, и снова взыграло самолюбие. Выждав момент, он вмешался в спор и постарался пристыдить Кондарева, уличить его перед Христиной во лжи.

Когда Христина, проводив Кондарева, вернулась и села на свое место, он просиял и улыбнулся ей, а она, разговаривая с матерью, ответила ему такой же улыбкой. С этой минуты его словно подменили, он забыл обо всем на свете. Затем они поднялись наверх посмотреть ковры, которые старая Влаева вынесла из чулана, и Костадин оказался в небольшой, светлой, тщательно прибранной комнате, где пахло свежестругаными сосновыми досками, дикой геранью и еще чем-то свежим и приятным. Сквозь открытую дверь гостиной, устланной ярко-красными половиками с синими и золотистыми полосками, он увидел домотканые красные занавеси на окнах, карнизы орехового дерева над ними, белую, будто вылепленную из гипса, печку и всей душой ощутил царивший там сладостный покой; запахи создавали смутные представления о счастье, связанные с образом самой Христины. Особое умиление он испытал, увидев дверь ее девичьей комнаты, и мысль о том, что вскоре надо будет покинуть этот дом, показалась ему невероятной. Он почти не глядел на расстилаемые перед ним ковры, он видел только Христину — тяжелый, как виноградная гроздь, пучок ее черных волос, ее плечи, проворные руки, которые скатывали ковры, гибкую талию, изгиб бедер, улыбающиеся ему губы. И чем больше отдавался он своему чувству, тем больше крепло убеждение, что между ним и Христиной уже существует какая-то невидимая крепкая связь, что каждое свое движение она делает, чувствуя на себе его неотступный взгляд. Он невпопад отвечал на вопросы женщин и тут же забывал, о чем его спрашивали.

— Вот этот образец очень красив, и я советую вам остановиться на нем, — сказала Христина, показывая на коврик цвета бордо с лиловыми узорами.

Костадин поспешно согласился.

— А быть может, вам больше нравится этот? — спросила она, коснувшись носком туфли другого ковра, в зеленых и кремовых тонах.

Он пожал плечами и глупо улыбнулся, давая повод женщинам посмеяться над его невежеством; но он ничуть не сомневался, что Христина понимает его состояние.

Райна колебалась, какой из двух наиболее понравившихся ей ковров выбрать, а его этот вопрос совсем не занимал. Ему вспоминались молчаливые встречи с Христиной, и он злился на свою тогдашнюю робость и недогадливость.

— Ну так на каком же образце вы остановились, господин Джупунов? — спросила Христина, когда мать стала убирать ковры.

— Я уже выбрала. Коста ничего не понимает в таких делах, — сказала Райна, с завистью разглядывая висящие на перилах ковры.

— Я сказал, что предоставляю выбор сестре и вам. Главным образом — вам! Думаю, что так надо! — сказал он многозначительно и по тому, как Христина покраснела и обожгла его мимолетным горячим взглядом, понял, что она угадала его сокровенную мысль.

— Хорошо, — сказала она. — Ловлю вас на слове. И не сердитесь потом, если узор вам не понравится.

Сердце у него застучало, как молот. В груди поднималось мощное, неудержимое чувство.

Райна попросила его оставить задаток, он посмотрел на нее недоуменным взглядом, потом торопливо вытащил свой большой бумажник, вынул пачку банкнот и, покраснев, стоял, не зная, что с ними делать.

— Какой ты рассеянный, Коста, — засмеялась сестра. — Ведь надо только пятьсот. Положи деньги на стол или лучше дай их мне.

Шагнув через разостланный на полу коврик, она взяла у него деньги.

Предоставив ей возможность поступать так, как она сочтет нужным, он быстро сунул бумажник в карман, сказав про себя: «Вот и дело с концом». Христина пристально смотрела на него своими большими глазами, словно пытаясь проникнуть в душу, и он прочитал в ее взгляде роковой, связывающий их навсегда вопрос, который она не смела высказать вслух…

16

Кольо Рачиков, гимназист в рыжеватом костюме, присутствовавший на дискуссии в клубе, всячески внушал себе, что он непременно сойдет с ума. Да и как не сойти с ума, если тебя постоянно мучают неразрешимые вопросы, если безумие, как он прочел в одной книге, есть не что иное, как непреодолимое страдание? От таких непреодолимых страданий сошли с ума Ницше, Стриндберг, Эдгар По и многие другие замечательные люди, которых Кольо боготворил. Одни лишались рассудка, другие стрелялись, третьи всю жизнь несли в себе свои недуги и становились великими именно потому, что были несчастны. Достоевский был эпилептиком; Байрон избивал мать каминными щипцами; Леопарди отец продержал семь лет в башне, и голова у него была уродливая, шишковатая; Верлен был алкоголиком, и даже Толстой, которого Кольо не слишком уважал за его «травоядные идеи», кончил тем, что бежал из дому неизвестно куда и зачем. Кольо Рачиков делил все великие умы на две категории. К первым он причислял писателей и философов, чьи творения несут на себе печать безумия. То были истинные гении, которые своим даром прозрения постигли страшную правду жизни во всей ее наготе, или, по выражению Кольо, «приподняли покрывало Майи». Во вторую категорию вошли «старики, которые под влиянием христианства проповедовали мещанские идеи, толковали о некоем разумном начале жизни, о боге, нравственности и тому подобном», то есть все классики, которых изучали в гимназии, от Гомера до «казенного поэта в сером» — Ивана Вазова. Книги истинных гениев, вроде Лрцыбашева, Гамсуна, Уайльда, Пшибышевского, в которых осмеивались божества и добродетели и воспевалось «иррациональное начало жизни и полное банкротство разума», Кольо поглощал с неутолимой жаждой. Такими книгами его обычно снабжал закадычный друг и наставник Лальо Ганкин, который и познакомил его с «модернистами». Когда Кольо еще не было пятнадцати, он дал ему прочитать «Homo sapiens», а затем подсунул «Сафо» Альфонса Доде. Брал Кольо книги и в библиотеке читал ища, прежде богатой, пока ее не растащили читатели. Если же нужную книгу нигде не удавалось раздобыть, Кольо не встречал отказа у преподавателя литературы Георгиева.

Он прочитал запоем множество книг, то лежа на животе на своей высокой железной кровати, то «наедине с природой». Читал, а в голове пылали мысли, он упивался своими страданиями и той сладостной печалью, которая подчас овладевает юными душами и не оставляет их всю жизнь.

В гимназии Кольо учился средне: ему не везло с математикой, которую он презирал, считая, что она ограничивает свободу мысли, но гуманитарные науки давались ему легко, без усилий. В гимназию он ходил без учебников, с какой-нибудь зачитанной до дыр книжкой в кармане, ненавидел всякую форменную одежду и всякие «трафареты», а на своей измятой фуражке носил такую кокарду, какой не найти ни в одной гимназии. На уроках он скучал, а в свободное время играл на скрипке, рисовал или же пытался писать. Во время каникул он объявлял себя свободным гражданином и не признавал никакой гимназической дисциплины.

Неразрешимые проблемы, которые грозили свести его с ума, возникали перед ним не только потому, что «во всей природе нет никакой справедливости, а есть лишь жестокая борьба за существование плюс красота — самое страшное и подлое сочетание, похожее на насмешку над человеком», не только из-за «безумной бессмысленной жизни», но и потому, что ему, Кольо Рачикову, в силу неведомых превратностей и капризов судьбы суждено было жить в дурацком городке, среди убогих людишек, копошащихся, как раки в тазу. Более всего Кольо страдал от гнетущей домашней обстановки, от постоянных скандалов с отцом, стряпчим Тотьо Рачиковым, неисправимым консерватором и самодуром. Неразрешимым противоречием было и то, что, несмотря на свои семнадцать лет, ему приходилось жить не равноправным гражданином, а мальчишкой на иждивении отца, бессильным изменить установившийся порядок. Вдобавок ко всему безысходными были и муки любви, неотступно терзавшие его юную влюбчивую душу.

Перебранки со «стариком» — мать умерла шесть лет назад, — когда старый Рачиков осыпал сына отборной руганью, глубоко обижали юношу и отдаляли его от семьи. В его душу вселилось чувство одиночества, и буйным сорняком разрослось презрение к людям. Кольо черпал силы в книгах, в «равнодушной, но все же утешительной природе», в смутной неугасимой вере в нечто великое и непостижимое. Унизительно быть сыном отца, который под городским костюмом носит деревенский кушак, пишет крестьянам полуграмотные прошения и заявления в суд* который за всю жизнь вряд ли прочел хоть одну книгу, который ложится спать засветло с курами, а встает с петухами. Обидно воображать себя Фальком или поручиком Густлем, а укрываться лоскутным одеялом; мечтать о возвышенном, о сверхчеловеке, в то время когда тебя обзывают дубиной и негодяем лишь потому, что тебя влечет к возвышенному, потому что ты не веришь в их бестолкового бога и не собираешься зубрить законы, чтобы стать адвокатом. (Кстати, откуда взять денег на учение — тоже неизвестно.) Оскорбительно принадлежать по рождению к этим серым людям, которые и знать не хотят, кто ты такой. В конце концов, настоящему человеку не остается ничего другого, как презирать людей, бежать к природе и делиться с ней своими восторгами, а чтобы дать выход мятежному духу, ходить в клуб коммунистов, потому что там можно чувствовать себя свободным и равноправным. «Хотя у них и не в почете вечные вопросы и они все время болтают о каком-то равенстве, глупом и противном природе человека, хотя они похожи на сектантов и склоняют голову перед авторитетами, все же они борются против существующего строя, против порабощения личности и против мещанской житейской мудрости». Кольо Рачиков был ярым индивидуалистом, он считал себя свободным от всяких пут и склонялся поэтому к анархистам, но и они не удовлетворяли его полностью из-за их «наивности, террора и легкомыслия». Кольо не верил в насилие; душой он был поэт, разумом — скептик, считал все учения о преобразовании общества «стадными идеями», философию — «базаром, на котором каждый лотошник хвалит свой товар, но никто не может предложить ключей от счастья», а себя величал «непредубежденным я, которое с тоской в душе бродит по этому базару». «Оставь меня в покое, — я постигаю мир, а потому и не думаю о профессии, — говорил он отцу. — Не то важно, кем я буду, а как буду жить. Ты понял?»

Дом разделился на два враждующих лагеря: отец с дочкой против сына. Столкнулись два рода — род матери и род отца. Оба лагеря заняли позиции в старинном, добротном рубленом доме. Кольо — в комнате, где некогда скончалась его мать, а отец с дочерью — в комнате напротив. В те вечера, когда Кольо не приходил вовремя, отец с дочерью съедали скудный ужин до последней крошки и Кольо ложился спать голодным. Вечно недоедающий, он однажды написал под самодельным ковриком у себя над постелью: «Человек есть непрерывно самопознающееся бытие» — и был горд и уверен, что изрек истину о человеке. Старшая сестра его, Яна, не успевала замазывать подобные афоризмы, написанные карандашом на стенах в минуты ночных размышлений, когда юноша пытался разобраться в окружающем мире. За такими триумфами духа, переживаемыми в полном одиночестве, обычно следовали ежедневные скандалы и склоки из-за пустяков. Старый Рачиков не терял надежды вогнать сына в колею, и соседи со злорадством прислушивались к несмолкаемым ссорам в доме.

Был воскресный, базарный день. Тотьо Рачиков вернулся к обеду немного позже обычного, проводив из конторый последнего просителя. После обеда он решил погреть ноги на солнце и выкупать поросенка. Яна, закончившая школу рукоделия, уселась плести брюссельские кружева. Из ее комнаты доносился слабый перестук деревянных коклюшек. Кольо беспокойно прохаживался по гостиной, подходил к окну и глядел во двор, отделенный от сада подгнившим забором. В огороде на грядках зеленели помидоры и вилась на жердях фасоль, а во дворе перед домом, сев верхом на стул спинкой вперед и покрыв седую голову носовым платком, Тотьо Рачиков грелся на солнце. Возле него на земле стояли два пустых котелка и блестящий медный таз. По двору с хрюканьем бегал только что выкупанный поросенок, на заборе висели пиджак и галстук, а под ними валялся кусок серого самодельного мыла и деревянный гребень.

Старый Рачиков следил за поросенком и время от времени покрикивал на него. Петух успокаивал всполошившихся кур, а под навесом, где лежали дрова, Фриц, пятимесячный щенок пойнтер, которого Кольо подобрал на улице, тявкал на свинью.

«Как он может торчать столько времени на солнце! — злился Кольо, отворачиваясь от этого жалкого зрелища. — Созерцает поросенка и воображает, что скотина лучше растет на солнце, словно это помидоры, которые он, слава богу, не заставил меня поливать, потому что вчера шел дождь. А когда возьмется за поливку, так расходится, будто не помидоры, а его самого поливают прохладной водичкой. И все время насвистывает. До чего смешон этот человек!»

Беда была в том, что старый Рачиков, нарушив свой обычай — дремать после обеда за газетой «Мир», пока не свалятся очки с носа, лишил Кольо возможности вытянуть у него из жилетки пять левов на сигареты. Попросить он не решался, так как отец обычно каждый выдаваемый грош сопровождал унизительными замечаниями, и поэтому Кольо предпочитал самое позорное — воровство. Выйти же из дому без сигарет, особенно в такой день, когда она наконец-то, вняв мольбам, придет на свидание, было невозможно. Черновик письма шелестел у него под рукой в кармане, и Кольо был убежден, что его послание произвело сильное впечатление. Шел третий час, ждать больше было нельзя, и Кольо решил хотя бы ценой унижений раздобыть эти пять левов.

— Слушай, Яна, — сказал он, входя к сестре. — Попроси, пожалуйста, пять левов у старика. Я не смею: ты сама знаешь, что мне он не даст, а сегодня воскресенье и я должен прогуляться.

Сестра склонилась над кружевом. Руки ее проворно перекидывали свисавшие бахромой коклюшки и переставляли булавки. Солнечные лучи, льющиеся в открытое окно, освещали ее пышные черные волосы.

— Иди сам проси! Это не мое дело, — сказала она.

— Почему? Разве тебе приятно видеть мое унижение? Странные люди! Неужели вы не понимаете, что создаете в моей психике комплекс неполноценности? Сходи, прошу тебя. Тебе он никогда не отказывает.

— Он сразу догадается, что это для тебя, — ответила она, не отрывая глаз от работы.

Все уговоры оказались напрасными. Яна не поддавалась, а время шло. Кольо захлопнул дверь, нахлобучил фуражку и решительно двинулся во двор.

По опыту он знал, что есть только два способа выудить деньги у отца: лебезить и увиваться, то есть «подличать», или же идти напролом и настаивать на своем до тех пор, пока отец не бросит деньги ему под ноги, лишь бы отвязался. Второй способ был менее позорным, и поэтому Кольо остановился на нем. Отец ворчал, упирался, бранился, но наконец-таки расщедрился на пять левов, может быть потому только, что ему хотелось вдоволь полюбоваться свиньей, а не ругаться с сыном.

Кольо подозвал щенка, привязал его на цепочку, взял свой жокейский хлыстик с ременной петелькой на конце и, похлопывая им по штанине, деловито зашагал к центру города. Минут через десять, забравшись на каменную ограду, он уже оглядывал издалека дом и часть двора околийского инженера. В дочь инженера Кольо и был влюблен. Посадив Фрица в тени ограды, он стал терпеливо ждать, когда городские часы пробьют три. В этот момент, согласно сообщенному ей в письме условию, Зоя выйдет во двор, а это будет значить, что она придет на свидание в укромное место на краю города, которое тоже было указано в письме.

Улица была безлюдна и тиха. Между омытыми дождем булыжниками пробивалась нежно зеленеющая трава. Дома отбрасывали все удлиняющиеся тени; никто не выглядывал из-за спущенных портьер и занавесок. Лишь из одного открытого окна доносились неуверенные, сбивчивые звуки «Элегии» Массне.

На этой улице жили офицеры, преподаватели гимназии, торговцы, адвокаты. Некоторые дома выделялись высокими островерхими крышами, громоотводами, застекленными верандами, оплетенными вьюнком. Во дворах цвели розы, виднелись беседки и нагретые солнцем скамейки — уголок аристократического мира, о котором Кольо мог только мечтать.

Гимназист предался безрадостным мыслям. Звуки пианино наполняли душу грустью. О, если б он родился не в семье стряпчего Рачикова, а в одном из этих оскорбительно неприступных домов. Зоя не смеялась бы над его письмом. Но, может быть, так, как оно есть, даже лучше, потому что Зоя вовсе не Зоя, а Дагни из «Мистерии» и в его положении легче постигать глубину жизни. У Зои такая же пышная коса и она так же ускользает от его преследований, как Дагни бежит от Нагеля. Она нарочно терзает его сладостными муками, как Эдварда — лейтенанта Глана, как Виктория — Иоганна, сына мельника. Разве можно влюбиться в темноглазую пастушку Ганку, которая ходит босиком по улице и таращится на него из-под сросшихся бровей? Любовь есть страдание, а не торжество, она — отражение невозможного. Ее воплощение — принцесса Иллайали, а не темноглазая дочка сапожника. Трагедия мира в том, что он нелепо создан, разделен на мужчин и женщин, полон соблазнов, радости и наслаждения. Почему Зоя знать не хочет, каков он, Кольо Рачиков, почему, читая его письма, не поймет, где «истинный смысл жизни» и где жалкая, банальная повседневность?

Солнце обжигало плечи, по веснушчатому лицу Кольо стекали струйки пота. Щенок, свесив язык, как тряпку, тщетно скитался внизу в поисках прохладного места. Похлопывая хлыстиком то по стене, то по ботинку, Кольо не сводил глаз с дома инженера. Все ставни были закрыты, но окно с восточной стороны, рядом с которым торчал термометр, поблескивало стеклами. Быть может, в эту минуту Зоя глядит на него? В трепещущем от зноя воздухе виднелся вынесенный в сад лимон в кадке и заброшенный шезлонг, на котором давно никто не сидел. Городские часы вот-вот пробьют три, а ничто вокруг — ни улица, ни погруженный в тень фасад дома, ни сад — ничто не предвещало появления Зои, и когда над окутанным маревом городом раздался первый удар, звук этот дрожью пробежал по его телу.

Прождав еще четверть часа, выкурив одну за другой две сигареты, потеряв остатки надежды, отвергнутый и униженный «подлой» гимназисткой, Кольо спустился с ограды. Подобрав на дороге голыш, он, проходя мимо дома инженера, точным ударом разбил вдребезги оконный термометр. Осколки разлетелись с мелодичным звоном. Испуганная черная кошка пустилась наутек через сад. Гимназист, увлекая за собой щенка, поспешно скрылся в переулке, ведущем в городской сад.

17

У входа в городской сад, где дремал на стуле старик, продавец тыквенных семечек, Кольо вдруг опомнился. А что, если Зое помешали выйти вовремя и она сейчас ищет его? Он пожалел, что рано слез с ограды, и раскаивался в своем опрометчивом поступке. Кто-нибудь, наверно, видел, как он разбил термометр, и поэтому лучше теперь не показываться на Зоиной улице. Он не знал, что предпринять, куда девать себя: сесть на скамейку и ждать, когда нахлынут гуляющие, — а вдруг среди них удастся увидеть Зою; или, взяв с собой «Сказки Нинон» Золя, отправиться за город; или же разыскать приятелей, которые по воскресеньям в эти часы собирались в городском саду, чтобы поспорить на разные темы.

Кольо сознавал, что, будучи в расстроенных чувствах, он не в силах принимать участие в спорах с двумя «анархо-коммунистами» из восьмого класса о том, что чему предшествует — коммунизм анархизму или наоборот. Во время таких перепалок один из восьмиклассников, горячась, готов был лезть в драку, а другой лишь идиотски улыбался. Компания состояла из десятка ребят, большей частью соседских, исключенных из гимназии или бросивших ее, — Лалю Ганкин называл их преторианцами — и троих одноклассников Кольо. Преторианцами были сыновья ремесленников из Кале, которые, забросив учение, ловили и продавали по дешевке рыбу, а на вырученные деньги покупали билеты на «красные стульчики» — первые ряды партера недавно открытого в городе кинотеатра — и по нескольку раз смотрели приключенческие и детективные фильмы с участием Франчески Бертини, Густава Сирена и Гарри Пиля. Эти гавроши, испорченные бродяжничеством и голодовкой военных лет, знали все городские сплетни. Они обожали «стрижку тузов», презирали «легавых», а более всего — офицеров, которым авансом прилепили кличку «гуталинщики», ожидая дня, когда, уволенные из армии, те выйдут на улицу чистить обувь. Как и многие другие, преторианцы были убеждены в неминуемой близости революции, ждали ее со дня на день, а пока что не желали ни учиться, ни работать. «Зачем работать? Чтобы наш труд эксплуатировали кулаки и капиталисты? Нашли дураков!» — говорили они, толкуя по-своему политэкономию и учение о классовой борьбе. Кольо любил своих дружков, но с восьмиклассниками не ладил, особенно с тем, который носил черную блузу и портрет Кропоткина в кармане.

Подойдя к высохшему бассейну с разомлевшим на солнце бронзовым Нептуном, Кольо увидел всю компанию, рассевшуюся в тени под липой. «Свернешь в аллею — попадешься им на глаза и тогда уж не отвяжешься!» — подумал Кольо. Он совсем было решил повернуть обратно, но в это время услышал позади шаги.

По залитой жаркими лучами аллее шел офицер в лаковых сапогах, в фуражке с белым верхом. Кольо вздрогнул и, прибавив шагу, направился к ребятам. Мелькнула мысль, что поручик Балчев, прозванный в городе Муной, видел, как он разбил термометр, и теперь собирается задать ему трепку.

Поручик шагал быстро, сверкая сапогами и никелированными ножнами длинной кавалерийской сабли. В руке у него была нагайка, и, судя по его угрожающе размашистой походке, он спешил догнать Кольо. То был самый франтоватый и заносчивый офицер гарнизона. Городские мальчишки, дразнившие офицеров, прикусывали язык, завидев Балчева. По вечерам он выходил на улицу, звеня шпорами, в огромной пелерине серебристо — голубого сукна, которую перекидывал через плечо наподобие римской тоги. Он никогда не расставался с элегантной нагайкой, сплетенной из черных и желтых жил, а фуражки, которые носил, лихо надвинув на правую бровь, заказывал в Софии у придворного шляпника с условием, что другой такой ни у кого не будет. Балчев был Зоиным соседом. Кольо не раз видел, как он рисуется перед хорошенькой гимназисткой, и всей душой ненавидел своего соперника и врага.

«Рассказала ему про письма. Не иначе — о, какая подлость!.. Письма или термометр — все равно», — подумал он, прислушиваюсь к приближающимся шагам и с ужасом ожидая минуты, когда поручик поравняется с ним. Отвратительный скрип песка резал слух, но Кольо, не желая пасть в глазах товарищей, не помышлял о бегстве. Что бы ни случилось, он решил держаться достойно, зная, что друзья не оставят в беде, и, сжимая в руке хлыстик, торопливо зашагал по аллее, чтобы оттянуть встречу с поручиком.

Балчев обошел его с левой стороны и несколько шагов шел рядом, разглядывая щенка, который, высунув язык, тащился на цепочке. Кольо прибавил шагу.

— Эй, погоди! Ты откуда взял собаку? — окликнул его Балчев.

— Что вас интересует? — Кольо успокоился. Очевидно, Балчев ничего не знает ни про термометр, ни про его отношения с Зоей.

— Откуда ты взял ее?

— Выросла у меня.

— Я спрашиваю: откуда у тебя этот щенок? — Поручик цедил слова с презрительной надменностью, будто собирался плюнуть сквозь свои ровные белые зубы.

— Я не солдат и не обязан вам отвечать. Да и вообще не желаю разговаривать с вами, раз вы обращаетесь на ты, — ответил Кольо. На лице у него появилось злое, упрямое выражение, как во время стычек с отцом.

По смуглому надменному лицу офицера пробежала нервная дрожь, его черные строгие глаза остановились на стоящем в дерзкой позе юноше.

— Да как ты смеешь, паршивец! Украл собаку у капельмейстера! Кого обманываешь? — Балчев схватил цепочку и потянул щенка к себе.

— Собака моя, она у меня три месяца, вы не имеете права… Я не вор! — кричал Кольо, вырывая цепочку из рук поручика.

— Пусти, бездельник, не то рожу расквашу! Это ты сейчас разбил термометр у инженера, шпана!

В суровых глазах офицера блеснул жестокий огонек, его широкие ноздри дрогнули, под короткими усиками обнажились ровные зубы. Оттолкнув гимназиста кулаком, он вырвал у него из рук цепочку.

Кольо пронзительно свистнул. Тоненький самодельный хлыстик из прутика переломился о плечо офицера. Балчев отшатнулся в изумлении, подхватил висящую на руке нагайку и изо всей силы хлестнул парня. Кольо закрыл лицо руками. Нагайка извивалась по его плечам. Перепуганный щенок рванул цепочку, и поручик попятился. Увидев бегущих навстречу ребят, Балчев отпустил собаку и схватился за саблю, но не успел ее вытащить, как кто-то ударил его солдатским ремнем по руке. Тяжелая пряжка тупо стукнула по кости. Поручик сбил с ног высокого парня, который подбежал первым, но другие мигом окружили его, набросились со всех сторон, как волки, и стали валить на землю.

— Расстегни ремень, гад! Расстегни! — кричал кто-то в ухо, выворачивая сомкнутыми руками подбородок Балчева и стараясь опрокинуть его на спину.

Другие руки расстегивали ремень, чтобы снять портупею, но он успел схватиться за нее обеими руками и не дал обезоружить себя.

— Саблей замахиваться! Бей его! Держи за ноги!..

Балчева швыряли из стороны в сторону. Задыхаясь и спотыкаясь, он почувствовал, что падает. Его белая фуражка была растоптана, черные прямые волосы подметали горячий песок.

— Скоты, всех вас перестреляю! — заревел он в ужасе.

Отчаянным усилием он пополз на четвереньках, выбрался из-под ударов и побежал по аллее.

18

Выбежав из сада, Балчев пустился по главной улице к военному клубу с единственной мыслью — тотчас же отомстить за поруганную офицерскую честь, но, опомнившись, сообразил, что ни в коем случае нельзя показываться перед товарищами в таком растерзанном виде, и, свернув в переулок, помчался домой. Кусая побелевшие губы, он прошел по узкому длинному дворику, засаженному цветущими розами, и, никем не замеченный, взбежал на второй этаж. Там он привел себя в порядок, надел новый мундир. Приказав служанке разыскать в городском саду фуражку и никому об этом не говорить, он вынул из стола маузер и подался к своему приятелю, поручику Винарову.

Он принял решение, не вдаваясь в подробности, сказать ему, что попал в драку, и, захватив по дороге подпоручика Мечкалиева, тотчас же отправиться в сад и проучить «этих субъектов». «Затем подам рапорт, чтобы меня немедленно перевели в другой гарнизон. В противном случае мне остается только пустить себе пулю в лоб», — решил он.

Поднявшись по узкой лесенке в квартиру поручика Винарова, он постучал в дверь. Старушка хозяйка сказала, что поручик только что ушел, и Балчев, не выслушав ее до конца, помчался к клубу.

В прохладном салоне с потемневшим лепным потолком двое офицеров играли в шахматы — подпоручик, который собирался уходить из армии и поступать в университет, и жандармский капитан Колев. Капитан с удивлением поглядел на стремительно вошедшего Балчева и небрежно ответил на его приветствие.

Балчев бесцельно покружил по салону и остановился у окна, выходившего на погруженную в послеобеденный покой главную улицу. Просить содействия у подпоручика и капитана было бессмысленно, он презирал их обоих, особенно капитана. Бывший учитель, окончивший школу офицеров, капитан Колев симпатизировал земледельцам.

Балчев заметил, что официант-белогвардеец наблюдает за ним. В серых вороньих глазах врангелевца читались презрение и тоска. За внешне почтительной позой скрывались наглость и высокомерие.

«Дать бы ему в морду», — мелькнула мысль.

Ненависть к белогвардейцам затмила безумную злобу к подонкам, которые только что избили его. Откуда, как не из России, расплодилась эта мерзость? И только потому, что эти остолопы не смогли справиться с красными!..

— Принеси мне коньяку! — приказал он подчеркнуто грубым тоном.

Официант поклонился и направился к буфету.

Балчев одним духом выпил поданный коньяк. Но алкоголь не успокоил его, не притупил сознание позора, а только разжег воображение, которое еще отчетливее восстановило унизительную сцену в саду. Его, поручика Балчева, которого никто не осмеливался задеть даже словом, избили какие-то сопляки! Этот отвратительный факт вызывал в его воспаленном мозгу социальные ассоциации: разве то, что произошло, не есть столкновение общества порядочных людей и подонков? Разве эти сопляки не были сыновьями деморализованной большевистской пропагандой солдатни, с которой он, еще будучи юнкером, сражался под Владаем за спасение Болгарии?

В клуб вошли двое недавно уволенных в запас офицеров. Балчев, упрекнув себя за то, что слишком много рассуждает, расплатился и вышел. Вот в Русе один офицер запросто отсек ухо такому субъекту, который посягнул на его офицерскую честь. Он, Балчев, должен пойти еще дальше, чтобы подать пример, в назидание…

Упруго ступали мягкие лаковые сапоги, в правом кармане бриджей успокаивающе похлопывал маузер.

С крыльца он увидел того, кого искал. Его друг, поручик Винаров, шел в тени домов по противоположному тротуару, волоча за собой саблю и позвякивая шпорами.

— Евстатий, ты мне нужен! — крикнул Балчев.

Стройный, высокий, на голову выше его, Винаров радостно встрепенулся.

— А-а, Ванька! Ты что сегодня так рано выпорхнул, голубчик? Я собирался было зайти к тебе, — сказал он, всматриваясь в мрачное, застывшее лицо приятеля. — Что случилось?

— Пойдем в сад… Произошел скандал, меня опозорили. Но не расспрашивай меня о подробностях, прошу тебя, иначе я взорвусь. Если ты мне друг, пойдем, пока они не убежали. Я должен их найти хоть под землей!

Балчев схватил Винарова под руку и увлек за собой.

— Но постой, Ванька, расскажи, что произошло… Кто убежал? Я обещал Митеньке… Он ждет меня в «Охриде».

— К чертям «Охрид», ты не знаешь, каково мне сейчас! — воскликнул Балчев. — Я бы и сам справился, но не знаю, что выйдет… — В голосе у него звучали трагические ноты, бритый подбородок и губы задрожали, как у ребенка, который вот-вот заплачет.

— Ладно, но давай завернем в «Охрид» и захватим Митеньку… Да расскажи наконец, что случилось, черт возьми!

Запинаясь и задыхаясь, Балчев начал рассказывать. Из его сбивчивого рассказа Винаров понял, что дело серьезное.

- › Кого только не задирают! — сказал он. — Я, например, остерегаюсь ходить через сад, да и по некоторым улицам тоже. Чего только не услышишь у себя за спиной. Но стоит ли обращать внимание? Вынешь саблю, зарубишь на месте, а кто он? Брат твой!

— Не надо мне таких братьев! — вскрикнул Балчев. — То, что они говорят по-болгарски и называют себя болгарами, ничего не значит. Кто поднимает руку на меня, поднимает руку на Болгарию! Он предатель и подонок, а к таким… у меня нет жалости!

Винаров слушал, опустив голову.

— Я тебе вполне сочувствую. Мы им всыпем как следует, это яснее ясного, но ведь они удрали, попробуй найди их! А если и найдем, скандала не миновать… У тебя оружие, трудно будет удержаться от соблазна. Зарубишь дурака — влепят тебе десять лет, и пропала молодость!

— К чертям молодость! Это лучше, чем жить опозоренному! Какой я буду офицер после этого?

Они зашагали по тротуару, затененному полотняными тентами. Из одной лавки повеяло кунжутом и бозой. Вокруг большой жестянки с абрикосами кружились осы. Несколько гимназистов, усевшись на прилавке булочной, курили, пряча сигареты в рукав. В тени почтамта дремали извозчики, лошади лениво жевали засыпанный в торбы овес.

Поручик Тержуманов, или Митенька, как его звали, сидел с каким-то штатским за столиком в кондитерской «Охрид». Сквозь толстое стекло витрины виднелось скуластое лицо штатского и острый профиль поручика.

— Зови его, и пойдем. Я и так потерял много времени. И не упрашивай его, Евстатий; если поймет — пусть идет, задерживаться нельзя ни на минуту. Мне до того скверно, что впору череп себе разнести из пистолета! До точки я дошел, пойми! — говорил Балчев, кусая губы и мрачно сверкая черными глазами.

— Револьвер с тобой! Дай-ка его сюда, — сказал встревоженный Винаров.

— Ступай, ступай! До этого дело не дойдет.

Балчев толкнул приятеля, и тот вошел в кондитерскую.

Поручик Тержуманов тотчас оставил своего собеседника. Он не был постоянным участником попоек и любовных приключений обоих приятелей, но пользовался репутацией весельчака и забияки.

— Как это они осмелились напасть на тебя, Балчев? — заговорил он, недоуменно покачивая головой и состроив гримасу удивления, когда они вышли на улицу. Балчев заметил в его карих глазах злорадную усмешку. — Много их было? Они — как стадо свиней: один хрюкнет, и все бегут к нему!

— Теперь повсюду так измываются над офицерами, — сказал Винаров, закуривая сигарету.

Балчев молча торопливо шагал впереди, не смея глянуть приятелям в глаза. Его оскорбляли насмешливые искорки в глазах Тержуманова и явная неохота, с которой Винаров пошел за ним.

В городском саду, где у дощатого павильона был растянут провисший от заплат тент, буфетчик с официантами сновали меж накрытых столиков. Продавец мороженого толкал свою размалеванную тележку, шарманка оглашала все еще знойный воздух своими звуками. В зеленеющем, умытом дождем саду мелькали фуражки и канотье, тросточки, яркие платья. Хотя никаких особых увеселений в саду не предвиделось, многие жители, большей частью молодые, спасаясь от духоты, пришли сюда с женами, чтобы размяться и выпить кружку пива.

Ватага уличных мальчишек сразу же приметила трех офицеров, рыскавших по аллеям сада. Она следовала за ними по пятам.

Обойдя нагорную часть сада, офицеры свернули на центральную аллею и направились к буфету. Тех хулиганов и след простыл, Кольо Рачиков в сопровождении своих дружков пробрался домой и, затаив злобу, вынашивал новые коварные планы. Остальные тоже благоразумно разошлись по домам.

— Никого не найдем: не такие они дураки, чтобы дожидаться нас, — сказал, беззаботно улыбаясь, Тержуманов, которому надоело слоняться по аллеям. Но возле столиков под тентом Балчев, который шел впереди, высматривая по сторонам, вдруг ускорил шаг и решительно направился к какому-то парню в потертых солдатских штанах, в обмотках и самодельных туфлях. Парень только что притащил мол очно-голубую глыбу льда и осторожно придерживал ее, положив на обитый жестью прилавок. Буфетчик, видимо, бранил его, недовольно покачивая головой.

Балчев проскользнул между столиками, схватил парня за шиворот и выволок его наружу.

Парень заорал, но Балчев одним ударом сбил его с ног и стал пинать острыми носками лаковых сапог. Но тут на него накинулись официанты, оттеснили в сторону и прижали к стволу каштана. Из-за столиков повскакивали посетители.

Смертельно бледный Балчев со ссадиной на щеке и разорванным воротничком, цепко держа невысокого коренастого паренька, со зверской злобой наносил удары по его кудрявой голове.

— Что ты делаешь, Балчев? — воскликнул Винаров, ошарашенный внезапно завязавшейся потасовкой.

Растолкав зевак, он отшвырнул вцепившегося в Балчева официанта и с помощью Тержуманова вырвал из рук Балчева револьвер.

— Пусти! Дай развернуться… Пусти! — с пеной на губах хрипел Балчев.

Из толпы послышались улюлюканье и свист. Какой-то горожанин, вне себя от гнева, указывая на парня в солдатских брюках, который рвался к офицерам из рук двух официантов, кричал:

— Вот такие убили его отца на фронте!

Женский голос горячо убеждал собравшуюся вокруг толпу:

— Что плохого им сделал парнишка? Носил лед, чтобы заработать какие-то гроши. У него две сестренки, еще в школу не ходят…

— Вон из сада!

— Здесь не казарма!

— Тю-ю, у-у!

Толпа росла. И без того узкий круг возле трех офицеров сужался. Какой-то гимназист второпях отламывал сук от ближайшей вербы. Щуплый растрепанный чиновник с цепочкой на жилетке, полный возмущения, говорил, указывая на Балчева:

— Сынок живоглота, бывшего окружного начальника! Держиморда!.. Какой позор!

— Господа, мы… Прошу вас, разойдитесь, господа, иначе будет кровопролитие, — кричал Винаров. — Наш товарищ прав… Он защищал свою честь. Я офицер и не позволю… Не позволю издеваться над нашими погонами!

Держа за руки Балчева, он, отступая, пробивал себе дорогу среди враждебных лиц и горящих злобой глаз.

Отставший от них Тержуманов схлестнулся с чиновником. Присмиревший на миг Балчев вырвался, как раненый зверь, из рук Винарова и помчался по аллее к выходу. Вслед за ним пустились мальчишки. Кто-то ударил Винарова по спине, толпа, как волна, увлекла его и бросила на кусты, обрамлявшие аллею. Раскинув руки, чтобы не упасть, он ухватился за ветви и, выскочив на лужайку, побежал в глубь сада. За ним, пригнувшись и придерживая саблю, бежал Тержуманов, подгоняемый криками, свистом и улюлюканьем…

19

Еще не было трех, когда Кондарев спускался к беженской слободке, где жил Янков. Вернувшись к обеду домой, он нашел записку: комитет приглашал его явиться к Янкову, у которого по воскресеньям собирались все видные коммунисты. Кондарев догадался, что его зовут по поводу дискуссии. Чтобы сократить путь, он пошел по глухой немощеной улице, ведущей из старой части города в новую.

На середине ее чернела изрезанная колесами телег сохнущая грязь. В заросших репейником канавах блестела вода. Знойное марево дрожало над обмазанными глиной домишками и разгороженными дворами. Улочка млела в сонной тиши и густом запахе влажной земли.

Кондарев, нахлобучив на глаза шляпу и неся на руке пиджак, шагал по тропинке, обходя сверкающие на солнце лужи. Воспоминание об утренней встрече с Христиной угнетало его. Чем яснее вставали в памяти ее слова, тем более необъяснимым и обидным казалось происшедшее. Злило и предстоящее собрание у Янкова, потому что и там придется скрывать свои подлинные мысли и чувства.

Он знал слабость Янкова — командовать, подчинять всех себе. Его мандат депутата — Янкова четырежды выбирали народным представителем, — связи с руководством коммунистической партии и политическая деятельность в околии высоко подняли его авторитет. Он пользовался широкой известностью и как адвокат. Способствовали этому и его ораторский талант, и доброе имя отца, некогда одного из влиятельнейших людей во всей округе, друга и сподвижника Стамболова.

Кондарев не доверял Янкову; ему не нравилась его самоуверенность, многословие, его слабость объяснять любое политическое событие готовыми формулами, которые он с легкостью фокусника извлекал из памяти при первой необходимости, его показная готовность идти на жертвы. Почти все свое жалованье депутата Янков раздавал десятку оборванцев, которые вечно околачивались возле его конторы и дружно встречали при возвращении из столицы. Он умел «подавать» себя «народным трибуном», болеющим душой за бедняков. Не имея права защищать дела в судах, он передал свою обширную клиентуру Кесякову и Генкову. Оба адвоката зарабатывали на этом немалые деньги и горой стояли за своего шефа. Янков частенько брал у них взаймы без отдачи. Кондарев во всем этом видел одно позерство.

Он знал, что Янков не простит ему злополучную дискуссию. У них и прежде бывали стычки, а теперь конфликт еще более углубился.

Свернув в переулок, вдоль которого тянулись кирпичные ограды и старые шелковицы, он услышал звуки скрипки. Играла Люба, жена Янкова. Мелодия перемежалась сердитой перебранкой скворцов, перелетавших с дерева на дерево. Дом, который снимал Янков, стоял на углу улицы за высокой, побеленной известкой оградой.

«Как бы не появиться раньше времени», — подумал Кондарев, натягивая на плечи пиджак. Сквозь звуки скрипки и детские голоса во дворе он расслышал голос Кесякова, а ступив на цементированную дорожку, ведущую к домику, увидел в открытом окне спину Тодора Генкова. Адвокат, набросив белый пиджак на спинку стула, заразительно смеялся. Из комнаты доносились и другие голоса.

По числу головных уборов в прихожей Кондарев догадался, что все уже в сборе, и, не постучав, вошел в гостиную.

За овальным столиком посреди небольшой комнаты сидели Кесяков, Ташков и Сотиров. Между ними, словно учитель меж своих учеников, восседал Янков в жилетке с распоротой на спине подкладкой, с очками на носу и читал вслух «Земеделско знаме». Вскидывая то и дело брови и поднимая вверх указательный палец, он с насмешливой миной пересыпал ироническими замечаниями прочитанное. Остальные члены комитета, сидя на кушетке под большим портретом Карла Маркса, внимательно слушали, готовые рассмеяться в нужном месте. На стуле возле стола сидел инвалид Харалампий, вытянув рядом с костылем обитую черной кожей и забрызганную грязью деревянную ногу. Заметив Кондарева, Янков с недовольным выражением повернул к нему свою лохматую голову. Своим взглядом он так напоминал младшего Джупунова, что Кондарев невольно усмехнулся. Он все забывал, что они двоюродные братья.

— Садись, Кондарев. — Янков обвел глазами комнату в поисках места, куда бы его пристроить, но, увидев, что Генков уступил ему место у окна, продолжал свои комментарии: — Ежели в том, что он называет своим Верденом, столько бестолочи, дряни, ничего удивительного не будет, если он падет, как гнилая груша. Тут надо только тряхнуть как следует. Но в данный момент — это совершенно ясно — его Верден нужен международному капиталу, чтоб, маскируясь, растоптать конституцию и осуществить контрреволюционную политику Антанты против Российской Советской Республики.

Кондарев спросил, о чем идет речь.

— О Вердене. Стамболийский снова удостоил прессу мудрейшей статьей. Сравнивает свою «жакерию» с Верденом и похваляется, что его правительство не падет никогда, — сказал Генков.

Кесяков обратился к сидящему справа от него Харалампию:

— Безземельные и малоимущие сельские массы не были и не будут на их стороне.

Инвалид беспокойно ерзал на стуле. Его нервировали доносившиеся из соседней комнаты звуки скрипки.

— По-вашему, мы уже создали единый фронт и, как только падет Стамболийский, сельские массы сразу же повернутся к нам. И такое говорят коммунисты, как ты, бай Кесяков! А как быть с резолюцией по техническому сотрудничеству, а?

— Ты до сих пор не можешь понять! Все тебе не ясны директивы! — сердился Кесяков.

Янков вмешался в спор. Он повторил тезисы резолюции четвертого конгресса Коминтерна по вопросу о тактике. Единый фронт, пояснил он, вовсе не означает коалиции, принцип непримиримой и самостоятельной борьбы остается в силе. Единый фронт следует организовывать снизу, непосредственно в массах.

~ — Массы с нами, но мы-то не с массами, — упорствовал инвалид. — Не хватает только выгнать из партии смельчаков, которые настаивают на пролетарской революции, потому что нам не до революции.

— Никто не собирается никого выгонять, ты не слушаешь, о чем мы говорим! — перебил его Янков. — Сбил вас с толку Ленин своим союзом рабочего класса с крестьянством. Вы не хотите призадуматься над тем, что между нами и русскими большая разница. В России крестьянство совсем не то, что у нас, у них нет Земледельческого союза, как у нас, нет междусоюзнической комиссии, репарационного банка, иностранного капитала и меньшевизма, выступающего в открытом союзе с буржуазией! Забыли вы стачку девятнадцатого года, когда оранжевая гвардия двинулась на нас вместе с буржуазией. Если послушать вас, то придется отречься от парламентской борьбы, от коммун, сдать позиции, завоеванные двадцатилетней борьбой, похоронить престиж партии!.. Вам хочется как можно скорее свергнуть буржуазию и захватить политическую власть. Но как? Силами неподготовленной и необученной массы? Без участия безземельных и малоземельных крестьян и городской бедноты? Буржуазия с каждым днем теряет свое влияние в массах. Мы и земледельцы — самые крупные партии в стране, и между нами неизбежна борьба за массы. Другого пути нет!

Янков нервно стучал кулаком по столу и сотрясал воздух своим внушительным баритоном. Инвалид недовольно кряхтел. Сотиров робко взглянул на Кондарева, который еле удерживался от возражений. Янков щеголял все теми же доводами, ослепленный идеей оторвать массы от Земледельческого союза.

— Я предлагаю оставить эту тему и перейти к главному вопросу, из-за которого мы и собрались, — сказал Генков.

— Верно, — подтвердил Ташков.

Слушая Янкова, он все время со строгой торжественностью глядел на Кондарева.

— Самое главное — определить нашу тактику, — неуверенно заметил Сотиров.

Янков, положив на стол свои пухлые волосатые руки, сердито отодвинул в сторону полную окурков пепельницу.

— Мы собрались не для разговоров о тактике. Тактика определяется Коминтерном, а утверждает ее партийный съезд!

Красивое лицо чертежника вспыхнуло.

— Это значит, что ты умываешь руки, — сказал он.

— Умному достаточно намека. Вот лучше пусть Кондарев объяснит свое поведение. У нас на повестке как раз этот вопрос, — заявил Кесяков.

— Анархисты трубят налево и направо, что посадили нас в калошу, — сказал Ташков.

— Я говорил, что доклад следовало сделать в читалище…

Янков с досадой отмахнулся.

— Коль не умеем лаять, результат был бы тот же!

Кондарев понимал, что сейчас только от него зависит, какой оборот примет дело. Ои прикидывал в уме возможные итоги предстоящей схватки. Очевидно, Янков будет пытаться изобразить его фракционером и потребует исключения из партии.

Секретарь партийного комитета, склонив свою массивную голову, разглядывал разбросанные по столу газеты. Все молчали, ожидая, что скажет Янков.

— Мы ждем ваших объяснений, товарищ, — наконец промолвил он. В слове «товарищ» и обращении на вы прозвучали презрение и сарказм.

— За срыв дискуссии отвечает комитет, не пожелавший дать бой анархистам. Комитет отнесся к докладу, как к моей личной затее, — начал Кондарев.

— Так оно и есть. Ты не имеешь права навязывать организации свои личные взгляды!

— Доклад был направлен против врагов партии и, следовательно, не может быть личным выступлением. К этим людям я всегда питал ненависть, потому что сам когда-то упивался их отравой. Может быть, именно поэтому я чрезмерно увлекся, но вы посмотрите, как распространилось их влияние на молодежь в нашем городе… Анархисты — рассадник дикого индивидуализма. На фронте я познал, что такое человек. Он тот же родник, из которого мы все пьем воду…

— Анархисты и декаденты разрушают капиталистическое общество, и поэтому они в какой-то мере наши союзники, — заметил Кесяков.

— Старо! — возразил Харалампий.

Яиков, откинувшись на стуле, засунул большие пальцы за проймы жилетки.

— Если ты сам признаешь, что хлебнул анархической отравы, тогда меня не удивляет твое поведение. Ты публично заявил в клубе, что Харалампий лучше всех нас понимает, что такое революция. Когда настанет революция, вы тоже ворветесь с ним в дом Хаджидрагаиовых и будете бесчинствовать? Таковы наши родники, товарищи?

— Бай Харалампий действительно сказал такое. Но совсем в другом смысле, и вы не искажайте слова по адвокатской привычке.

Янков взорвался.

— Так говорят и пишут в «Мире» и «Слове» банкиры, которые всюду хулят Российскую Советскую Социалистическую Республику! Вы хотите, чтобы мы, играя на низменных страстях, пришли к революции? Так вот каковы ваши тактические принципы! Экспроприация капитала вовсе не означает массового грабежа и свинства! Мы воспитываем массы, готовим их к революции — в противном случае революция захлестнет их, развратит. Вы даже этой простой истины не поняли до сих пор, а болтаете о каких-то чистых родниках и этике… Это либо невежество, либо провокация!..

Янков с грохотом отодвинул стул и зашагал по комнате.

В оконных стеклах отражались ветви цветущей сливы. Во дворе дети Янкова, Карло и Роза, обливали друг друга водой и весело смеялись. Взахлеб щебетали неугомонные скворцы.

Вдруг хлопнула калитка. Послышались торопливые шаги по цементированной дорожке, кто-то стал расспрашивать о чем-то ребятишек, и тотчас под окном возник хилый, прыщавый юноша в полинялой красной блузе, с громадным галстуком, завязанным узлом. Парень размахивал руками и, задыхаясь, сыпал словами, будто продавал газеты:

— В саду кровопролитие!.. Горожане схлестнулись с офицерьем!.. Народ восстал, товарищ Янков… Прибыли войска!

— Какое кровопролитие? Чего болтаешь? — крикнул Генков, сразу узнавший придурковатого сына продавца пирожков.

— Говори по-человечески, балда! — рявкнул инвалид.

— Бунт, господин Генков! Жители подняли восстание в городском саду!.. Избили Коломаичика!.. Офицерье бежало с позором и привело войска… На главной улице слышно, как дерутся…

Харалампий схватился за костыли. Все повскакали с мест.

— Что-то, видать, стряслось. Офицеры заварили кашу. Подождите, я сейчас оденусь, — сказал Янков, бросившись в соседнюю комнату, откуда донесся встревоженный голос жены.

20

От дома Янкова до городского сада путь был не близкий. В суматохе все забыли об инвалиде. С соседних улиц на слышимый издалека рев толпы сбегались жители. В городском саду было полным-полно народу. Мальчишки карабкались на деревья, стараясь разглядеть, что творится у буфета. Толпа ревела, свистела и улюлюкала. С тревожным карканьем кружились перепуганные вороны. У входа с главной улицы, где толпилось больше всего любопытных, две женщины, подхватив детей на руки, звали мужей. Среди всеобщего гвалта слышался протяжный голос старика, продававшего семечки. Молодой человек с модными бакенбардами возмущенно ругался, поправляя сбитую набок шляпу. Увидев Янкова, он, внушительно жестикулируя, принялся рассказывать, что случилось, но ни у кого не хватило терпения выслушать его. Кондарев ринулся в толпу, но в этот момент прибыл околийский начальник Хатипов с тремя полицейскими, и толпа оттиснула его ко входу. Хатипов что-то кричал, красный воротник его куртки был расстегнут, фуражка еле держалась на бритой голове. Было видно, что его только что разбудили: на помятом встревоженном лице еще не исчезли следы подушки.

— Господин Янков, покиньте сад иначе я вас арестую! — раздался окрик.

Янков с хмурым видом молча показал на толпу. Околийский бросился в гущу, и Кондарев воспользовался случаем пробраться в сад. Свист и улюлюканье заглушали перебранку возле буфета. Молодежь напирала и задорно кричала:

— Держись! Держись! Тю-у-у! Ни шагу назад!

Продвигаясь вслед за полицейскими, Кондарев добрался до первого ряда опрокинутых столиков и увидел рассыпавшийся цепью взвод жандармов с примкнутыми шты ками. В тот же миг подпоручик, командир взвода, неестественно визгливым голосом скомандовал приготовиться к стрельбе.

Лязг затворов заставил толпу отпрянуть назад. Началась паника, завизжала женщина. Толпа навалилась на стойку, послышался звон разбитого стекла.

— Господин офицер, покиньте немедленно сад! — проревел околийский начальник Хатипов. — Кто дал вам право? Здесь есть гражданская власть, полиция!

— Плевал я на вашу полицию! — вскричал вне себя мертвенно-бледный подпоручик, размахивая обнаженной саблей, а другой рукой пытаясь выхватить из кобуры револьвер.

В общей суматохе, среди криков, визга и давки Хатипов сцепился с офицером. В руках у нескольких молодых людей сверкали револьверы, какой-то мужчина в исступлении рвал на себе рубашку. Высокая брюнетка с гвоздикой за ухом бранилась с солдатами. Рев позади становился все грознее.

Взвод начал отступать без команды. Растерявшиеся солдаты с опаской поглядывали на напиравшую толпу.

— Назад! — кричал Хатипов, пытаясь остановить людей.

Кондарев потянул его за рукав.

— Позвольте народу выразить свое возмущение, господин начальник!

Хатипов обернулся и бросил на него полный бешенства взгляд.

— Не допущу побоища, не позволю вам лезть на трибуну, тявкать и сеять смуту!

— Вы создаете пропасть между собой и населением!

Хатипов, брызгая слюной, яростно прошипел:

— Ты мне зубы не заговаривай!

В это время неподалеку от буфета чернобородый мужчина, забравшись на стол, размахивал шляпой. Шагах в двадцати от него образовали еще одну трибуну. Выплыл новый оратор, и его сиплый голос заскрипел, как граммофонная игла. Хатипов позвал полицейских и бросился к ораторам.

Кондарев сразу же узнал в новоявленном ораторе Тодора Генкова. Толпа сгрудилась около трибун. Долговязому бородачу удалось овладеть вниманием толпы.

— Вышвырнуть легавых! — надрывался чей-то голос.

— Если вы не знаете законов, я научу вас соблюдать их! — кричал Янков.

— В силу фактов и общественных стремлений!.. Социал-демократы — гремел бородатый оратор.

Кондарев оттеснил к буфету позеленевшего от злобы околийского начальника. Несколько человек продирались сквозь толпу к бородачу, который, извиваясь во все стороны, с броскими жестами обращался к толпе.

— Стащите его с трибуны! Долой предателей!..

Возле стойки зазвенели пивные бутылки, взлетели в воздух трости. Женщина с гвоздикой за ухом что-то горячо рассказывала тощему господину с траурным крепом на шляпе. За буфетом слышались ругань и возгласы возмущения.

— Драку затеяли, а за солдата некому заступиться, — говорила женщина с гвоздикой.

— Не вмешивайся, Пауна! — сказал Кондарев, узнав свою соседку.

— Как не вмешиваться! Избили до смерти солдатика в клубе, накажи их господи!

— Какого солдатика?

— Говорят, из Ямбола он. Послали его вызвать войска, а он уперся, вот офицеры и избили его.

— Да денщика Балчева, лодыря этого, — сказал господин с крепом на шляпе.

— Теперь у офицеров нет денщиков, — заметил Кондарев.

›- Как бы не так! Вроде и нет, а выходит, есть; вы ничего не знаете. А я знаю этого парня.

Кондареву хотелось порасспросить его еще, но в это время из буфета донесся отчаянный крик, а за ним отвратительная брань. Что-то упало со звоном и разбилось вдребезги.

— Что вы делаете, люди? — раздался испуганный крик.

Многие, махнув рукой на оратора, побежали глазеть на обезумевшего содержателя буфета, который в отчаянии швырял на пол что попало. В толпе смеялись. Более благоразумные собрались расходиться по домам, считая, что больше не будет ничего интересного. Все оживленно комментировали события, поминали поручика Балчева и начальника гарнизона. Сквозь общий шум доносились отдельные слова из речи Генкова:

— …Они верные церберы буржуазии… буржуазный общественный порядок… В трудные минуты для капиталистических заправил… рост коммунистической партии…

Кондарев вспомнил прерванную перепалку с Янковым, его слова: «Мы воспитываем массы в честности, готовим их к революции», и происшедшее показалось смешным и глупым. Добрая половина толпящихся здесь людей — мелкие буржуа и ремесленники — далека от правильной политической оценки событий, но все они задыхаются от ненависти к офицерству. Достаточно одного пламенного слова — и они ринутся к офицерскому клубу, чтобы расправиться с истязателями. Но все это, как обычно, закончится речами; народ разойдется, подавив недовольство, коммунисты устроят обычную демонстрацию с пением «Интернационала» и «Дружной песни», и от разношерстной толпы останется сотни две, половина из них — ротозеи и бродяги, которые идут за Янковым.

Вспомнив об арестованном солдате, Кондарев растолкал толпу и одним прыжком вскочил на стол, на котором только что разглагольствовал бородатый оратор из «широких социалистов».

— Граждане! — вскричал он, размахивая шляпой. — Арестован солдат, который отказывался вызвать войска против народа. Офицеры избили солдата и заперли его в военном клубе. Граждане! Все как один пойдем к клубу, защитим и освободим достойного солдата! Сорвем маски с тех, кто послал против нас солдат со штыками, с холуев царя Фердинанда, с агентов мракобесия и кулачества! К военному клубу, граждане!

На секунду гвалт утих, толпа загудела, заглушив слова оратора.

— Долой золотопогонников!

— Выручим солдата!

— Браво!

— Товарищи, слушайте оратора, не срывайте митинг!

- 'Гише-е!

— К черту тишину! Хватит! Довольно болтать… Пошли!

За Кондаревым вначале двинулись немногие, но у выхода из сада толпа разрослась, хлынула на главную улицу и разлилась по мостовой и тротуарам…

21

Основная часть устремилась к военному клубу, и улица, освещенная лучами заходящего солнца, почернела от скопления людей. Огромная толпа следовала за головной группой под предводительством Кондарева. Тут были интеллигенты, ремесленники, чиновники, празднично одетые по случаю воскресного дня, были падкие на зрелища зеваки и тихие обыватели, которые сами толком не знали, куда идут и зачем. Сын околийского начальника бежал сбоку и горячо что-то доказывал.

Сначала все дружно двигались вперед, но шагов через сто порыв у многих иссяк и они стали отставать. Однако те, что шли поближе к Кондареву и которым был ясен ход событий, торжественно шагали вперед, взбудораженные общим подъемом и ожидающей их неизвестностью.

Когда людской поток хлынул на главную улицу, всюду стали распахиваться окна и двери балконов — в каждом доме нашлись любопытные. Впереди зареяло красное знамя — очевидно, кто-то успел сбегать за ним в клуб еще в самом начале митинга. Чей-то голос затянул задорно: «Не надо нам буржуев, не надо нам попов…», несколько голосов подхватили, но тотчас их перекрыли звуки «Дружной песни», которую громко запели все коммунисты.

В это время вспотевший и раскрасневшийся Янков настиг Кондарева и потянул его за рукав.

— Что ты делаешь? Куда это нас заведет?

— К военному клубу.

— Ты сорвал митинг и будешь отвечать за это!

Кондарев хотел подхватить Янкова под руку, но тот увернулся.

Песня оказала свое действие: головная группа вытянулась в колонну, в толпе стал устанавливаться порядок. Чем теснее сплачивались вокруг знамени коммунисты, шагая в ногу, тем больше ширился разрыв между ними и остальными. Кондарев заметил, что многие начинают сворачивать на тротуар.

С балкона одного дома свесился пожилой мужчина и что-то крикнул. В ответ посыпалась брань, люди замахали кулаками. Шествие замедлилось, ряды смешались, но страсти разгорелись еще пуще.

— Долой шкуродеров!

— Долой буржуазию!

Мужчина скрылся в доме, а толпа повалила через площадь к офицерскому клубу. Слышались крики:

— Солдата! Отпустите солдата!

Высокая дверь с массивной ручкой в виде львиной головы открылась, и на пороге появился какой-то офицер запаса в котелке, с тросточкой, в коротких брючках, из — под которых виднелись ярко-синие носки. Увидев толпу, он шмыгнул назад и захлопнул за собой дверь. Щелкнул ключ, и удерживаемые крюками окна стали закрываться одно за другим. За стеклами мелькали лица штатских и офицеров. Толпа затихла, ожидая сопротивления со стороны этого внешне неприступного свинцово-серого здания с башенками и амбразурами.

— Чего уставились, небось не церковь! — крикнул кто — то, и толпа, всколыхнувшись, с криками двинулась на лестницу.

— Не прячьтесь, господа офицеры!

— Освободите солдата!

— Долой золотопогонников!

У дверей возникла давка. Сын Хатипова дергал обеими руками ручку, пытаясь открыть дверь. Какой-то кряжистый мастеровой навалился на дверь плечом.

Несмотря на толчею на лестнице, Кондарев увидел внизу красное знамя. Десяток коммунистов, собравшись вокруг него, размахивали кулаками перед окнами. Кондарев сразу догадался, почему многие граждане разошлись по домам, отстав от них.

— Кто велел вынести знамя? Сейчас же уберите! — закричал он.

Парень в новой, полосатой, как зебра, кепке, державший древко, с негодованием поглядел на него.

— Как так, товарищ? Почему?

— Ты с ума сошел! — воскликнул Янков.

— Выступление припишут нам. Народ расходится. Не видишь?

— Ты сам не знаешь, что говоришь! — Янков опалил его гневным взглядом и оттащил от молодежи.

К толпе присоединились анархисты, кто-то заорал «ура», но в это время на балконе появился начальник гарнизона Викилов, и глаза всех обратились к нему.

Взявшись за перила, полковник склонился вниз и увидел на крыльце знамя.

— Что вам угодно, господа?

С крыльца послышались шумные протесты. Подоспевший Харалампий размахивал костылем.

— Никакого солдата не арестовывали! — крикнул полковник, делая вид, что только сейчас понял, чего требует толпа.

— Врете! Арестовали!

— Даю вам честное слово офицера, что никакого солдата не арестовывали.

— Грош цена твоему честному слову! Открывайте юз дверь! — ревел инвалид. — Народ сам проверит, правду ли говоришь!

— Клуб принадлежит болгарскому офицерству, и посторонним сюда входа нет…

— Не морочьте, пустите нас!

Послышались улюлюканье и свист. К балкону угрожающе взметнулись палки. Полковнику не давали говорить, но он и сам не торопился. Тревожное выражение сбежало с его лица.

— Никто не бил солдата. Это злонамеренный слух. Солдат в казарме, и я прикажу привести его, — сказал он, поспешно уходя с балкона.

Многие, не расслышав слов, продолжали шуметь. Другие оживленно обсуждали слова полковника, подозревая обман. Третьи колебались, не зная, что делать. Слышались крики:

— Приведут другого солдата!

— Не откроют… Там собрались офицеры…

Толпа снова поднялась на лестницу, но на балконе опять появился начальник гарнизона. Он дал знак, что собирается говорить, наклонился вниз и указал на знамя.

— Господа, вас обманули, и не трудно понять, кто вас обманул, — крикнул он. — В их интересах раздувать ненависть между армией и народом. Вот они! Даже знамя притащили!

Коммунисты ответили шумными протестами, но полковник не обратил на них никакого внимания.

— Инцидент в саду мы расследуем, и виновные офицеры будут строжайше наказаны, — продолжал он. — Но я вас предупреждаю, что ни в коем случае не допущу в дом болгарского офицерства представителей антиотечественной партии, да еще со знаменем. И я приму все меры, чтобы защитить клуб от насилия. Я призываю вас отойти от дверей и разойтись по домам!

Угроза смутила малодушных. Зато другие, озлобясь еще более, разразились гневными криками. Коммунисты продолжали протестовать. Анархисты кричали: «Долой милитаризм!» Пьяный мясник, увешанный военными орденами, пытался держать речь.

В это время появился кмет Минчо Керезов. Размахивая тростью, он врезался в толпу.

— У коммунистов ума набираетесь! — закричал он. — Перебьют вас, с военными шутки плохи!

Этот бесхитростный тревожный крик отрезвил толпу. Некоторые стали расходиться.

— Чего надо этому дураку? — спросил чей-то сердитый голос.

— Не суйся, кмет, — отвечать придется перед гражданами!

— На чью мельницу воду льете? Разве не видите, что коммунисты разводят агитацию? — продолжал кмет, оглядываясь по сторонам. — Расходитесь по домам!

Кондарев и еще несколько человек бросились к нему, и минуту спустя Керезова, уже без кепи, растрепанного и побагровевшего, вытолкали с площади. На балконе появился полковник с белобрысым солдатиком.

— Вот этот солдат, господа! Никто его не арестовывал! — крикнул он, подталкивая солдата к перилам, чтобы все разглядели его.

Толпа стала затихать. Солдат смущенно улыбался и стоял вытянувшись, как в строю. Очевидно, его только что привезли в экипаже полковника и он еще не пришел в себя.

— Эй, парень, скажи, арестовывали тебя? — спросил кто-то.

— Никак нет! — бойко ответил солдат.

— Смотри-ка на него! Пуганая ворона и куста боится.

— А фельдфебель на что? Всыплет по первое число…

— Я защищаю солдата, долой цивилизацию! — заорал пьяный мясник.

Появление солдата позабавило и еще более поколебало собравшихся. Многие, забыв штыки и скандал в городском саду, почувствовали себя обманутыми и решили, что если солдата не обижали, то незачем и протестовать.

— Вы двинули войска против народа! Люди требуют у вас отчета! — кричал Кондарев, пытаясь снова разжечь общее негодование.

Топот и крики заглушили его перепалку с полковником. Всюду разгорелись беспорядочные споры. Сын Хатипова с дюжим подмастерьем решительно шагали к площади, где толпа освистывала пристава и конных полицейских, высланных его отцом. Рассыльный городской управы торжественно нес измятую соломенную шляпу кмета. Солнце освещало шумное сборище на площади, столпившихся у окон и на балконах горожан, бросая яркие отблески на жестяные водосточные трубы, стекла и вывески закрытых магазинов.

Вдруг Янков поднялся на верхнюю ступеньку лестницы и сбросил с себя потертый пиджак. Его мощный голос прокатился по всей площади. Митинг начался снова, но даже самый пламенный оратор был бы не в силах распалить уставших людей. Лишь небольшие группы, стоя на тротуарах, слушали речь. Остальные быстро разошлись — так заманчиво было прогуляться теплым июльским вечером…

Кондарев вернулся домой усталый и разочарованный, с оторванным воротником и ссадинами на лице.

22

Вскоре после дискуссии в клубе Анастасий узнал, что нелегальные анархисты во главе с террористом Калинковым, которого он знал по сходкам, ограбили в Софии банк, похитив свыше двух миллионов левов. Эти деньги они предполагали израсходовать на приобретение типографии и печатание анархистской литературы. Так утверждал один тырновский анархист, принесший эту новость в город.

Весть об ограблении банка взволновала Анастасия, лишний раз напомнила, что сам он пока не может похвастаться ничем значительным, и воскресила старую мечту — издавать в городе литературный журнал. «Люди совершают героические подвиги, а я никак не ухвачусь за какое-нибудь стоящее дело. До каких пор это будет продолжаться?» — вопрошал он, презирая себя и свою деятельность.

Несмотря на большое самомнение — он считал себя теоретиком анархизма, — Анастасий в душе был недоволен собой. Он жил в ожидании решающего дня, когда события потребуют от него подвига во благо народа, убежденный, что рано или поздно народ восстанет и сметет всякую власть, «потому что народ ненавидит государство и анархичен в силу своей глубокой этичности». Когда настанет этот день — никто не знал, но Анастасий верил в его приход и готовился к великому событию, как верующий к чуду. Смысл жизни он видел в служении «высшей этичности народа», которая, по его мнению, вполне соответствовала сущности анархизма. Повседневная жизнь казалась ему бессмысленной и серой. Что это за жизнь? Анастасий, двадцатипятилетний верзила, изнывая от скуки, слонялся по городу, наводя страх на полицию и власть имущих. Когда ему становилось тошно от ссор со стариком отцом, бывшим телеграфистом, он отправлялся бродяжничать — шел из города в город, чтобы как-то рассеять смутную тоску. Его собственная жизнь и жизнь окружающих в сравнении с будущим «естественным и нравственным обществом» выглядела жалкой и ничтожной. До заветного общества далеко, а пока надо жить и что-то делать для достижения идеала. Сделано же было до смешного мало. Правда, в городе были сильны анархистские настроения, особенно среди молодежи, и это Анастасий считал своей заслугой. Его боялись богачи и власть имущие; благодаря ему анархисты обзавелись своим клубом, во дворе которого висел колокол, ежедневно возвещавший в шесть часов всем хозяевам, что рабочий день окончен и пора распускать рабочих. По его инициативе прошлой зимой была брошена бомба во двор полицейского пристава Пармакова и совершено несколько мелких экспроприаций в пользу бедствующих товарищей. Но по сравнению с подвигом террориста, с которым он был знаком, все его дела казались пустячными.

Опостылевшая монотонность жизни, страстное желание совершить подвиг не давали Анастасию покоя, и он часто пускался в длительные путешествия, преодолевал пешком большие расстояния, чтобы встретиться с товарищами. Эти скитания еще более усиливали в нем жажду новой жизни и разжигали злобу. Чем яснее рисовал он в своем воображении новое общество, тем гнуснее казалось ему существующее и тем сильнее крепло желание разрушить его. Как всякий убежденный анархист, Анастасий сознавал, что должен на деле показать личный пример, иначе не создать «всенародного движения», но все еще не решался примкнуть к «нелегальным экспроприаторам», ждал своего часа.

Весть об ограблении банка воскресила прежние мечты: основать за городом общежитие, как в Русе, провести крупный «экс» и раздать деньги бедным, наладить издание местного анархистского журнала и тому подобное. Обдумав все это и убедившись, что растратил много времени по пустякам, он решил, не мешкая, съездить в Софию, связаться с К ал инковым и попросить у того денег на журнал. Он верил, что его не выпроводят с пустыми руками, тем более что цели ограбления банка были вроде бы благовидные.

Он поделился своими планами с товарищами, взял у них денег на дорогу и, ничего не сказав домашним, отправился на вокзал, не обращая внимания на ливший как из ведра дождь. В половине одиинадцатого вечера он приехал в Софию. Здесь дождя не было, и Анастасий, по примеру библейских апостолов, пустился пешком по улицам столицы. Он шел с портфелем в руках, в черной пелерине, одолженной у книготорговца Сандева.

Сняв номер в гостинице «Бельвю», где останавливался и раньше, он поужинал в ресторанчике на бульваре Марии — Луизы. Потом долго с завистью оглядывал огромный, только что отстроенный дом коммунистической партии. Дурное настроение еще более ухудшилось, когда он вернулся в свою убогую гостиницу, насквозь пропитанную тяжелым, застоявшимся запахом уборной. Уверенность, что ему удастся раздобыть денег, стала покидать его.

«Рвемся в столицу, а как попадаем сюда, она становится нам ненавистной», — размышлял он, глядя, как пляшут на потолке зеленоватые тени деревьев бульвара. «Чужой для нас этот город… Здесь мне всегда не по себе. Как ни приеду, тотчас охватывает отвращение; все кажется грязным: и постель, и одеяло, и чугунная раковина умывальника, к которой противно прикоснуться. Если завтра дадут деньги, сразу же уеду отсюда… Но могут и не дать ни гроша. Кто знает, как сейчас задрали нос…» — злился Анастасий, беспокойно ворочаясь в постели. Он забылся сном лишь после полуночи, когда на бульваре умолк грохот трамваев и дробный перестук экипажей.

Наутро он отправился на розыски человека, который, как он надеялся, сможет связать его с Калинковым. То был содержатель ларька на улице Царя Симеона, торговавший семечками и арахисом. Анастасий не раз обращался к нему за помощью, но на этот раз не был уверен, что Евтим — так звали человека — сведет его с Калинковым.

За прилавком зеленого ларька, прижавшегося к постоялому двору, он увидел бледное еврейское лицо Евтима с оттопыренными ушами и горбатым носом. Евтим внимательно выслушал его со своей обычной усмешкой, показывающей, что ему все ясно с полуслова, и, к большому удивлению Анастасия, с готовностью согласился устроить ему требуемое свидание.

— Сегодня нельзя. Самое раннее — завтра. Но ты должен убраться из гостиницы, — сказал Евтим с таким выражением серых насмешливых глаз, словно говорил: «Это не так просто, как ты думаешь».

— У меня записаны адреса двух студентов из К. Это свои ребята. На ночь попробую устроиться у них. Они такие: если увидят — не отпустят. — Анастасий вынул записную книжку и прочитал улицу и номер дома, где жили студенты.

Евтим повертел в худых пальцах стаканчик, которым отмеривал семечки.

— Ну, если эти товарищи твои земляки, ступай к ним. Свободной квартиры сейчас не найти. Из-за наводнения в Конювице много народу оказалось на улице. Хорошо бы тебе остановиться у студентов. Если же не удастся, заходи ко мне, я пристрою тебя где-нибудь. Непременно подстригись и сними эту блузу.

— Я хочу, чтобы ты связал меня с самим Калинковым.

— Ты сиди и жди у студентов. Дай-ка я запишу себе адрес. Если что выйдет, я пошлю за тобой. Но блузу и волосы сейчас же ликвидируй. Не маленький — сам должен понимать, — перебил его Евтим. — А теперь давай насыплю тебе жареного гороха и сматывайся поживее!

Анастасий подставил карман и тут же ушел, хотя ему очень хотелось порасспросить Евтима. Он радовался, что так быстро договорился. Снова появилась надежда получить деньги. Он вернулся на свой бульвар, решил сразу же подстричься и заменить блузу рубашкой. Рубашек он не носил, придется купить какую-нибудь дешевенькую, но с волосами расставаться было жаль. Только ради встречи с Калинковым стоило пойти на такую жертву. Он подстригся, побрился, купил рубашку и зашел в гостиницу, чтобы взять портфель и пелерину. Переодевшись, освеженный, как после бани, он отправился искать студентов.

До обеда оставалось еще много времени, но Анастасий отказался от прогулки по городу, особенно по улицам, где могли встретиться знакомые. Он считал, что в интересах дела следует избегать всяких встреч, пока не увидится с Калинковым. Поэтому свернул в сквер перед банями и пошел по Торговской улице.

Он и раньше приезжал в Софию, но каждый раз возвращался недовольный. Теперь же он надеялся не только получить деньги, но и разузнать у самого Калинкова некоторые тайны дела. «Ежели Калинков возглавляет террористическую группу и запросто грабит банк, то он наверняка знает все», — рассуждал Анастасий, шагая по широкой, мощенной желтыми плитками улице.

Мимо шикарных баров, витрин ювелиров, магазинов дорогих и модных товаров фланировали молодые мужчины, женщины, врангелевские офицеры в белых кителях и черкесках, совершая предобеденный моцион. Анастасий старался не глядеть ни на людей, ни на полосатые тенты над витринами, бросающие короткие тени на тротуары, ни на выставленные модные товары, ни на экипажи на шинах, потому что этот богатый, довольный и счастливый мир напоминал ему о другой стороне жизни, противной его идеалу. Эти холеные люди, роскошные витрины, казалось, твердили, что мечты его никогда не сбудутся, а все окружающее незыблемо и постоянно. Неужели останутся навечно эти красивые костюмы, автомобили и экипажи, духи и безделушки, капризы человеческого тщеславия? Разве не мешают они созданию нового общества? Неужели и там будут красиво одетые женщины, роскошные экипажи и автомобили, драгоценности и прочая мишура. Нет, вряд ли — ведь все мы будем жить как братья, с открытой душой, без фальши; будем обрабатывать землю (в этом главное и воспитующее назначение человека!), и так как уровень сознания у людей будет иной, никто не станет стремиться к таким глупостям. Совсем иными станут критерии жизни… А тут полностью отсутствует человеческая солидарность и умственная культура, заключил он, торопясь выбраться из этой части города. Время от времени он оглядывался, не следит ли кто за ним, опасаясь, что полиция установила наблюдение за ларьком Евтима.

23

Квартира студентов оказалась в конце незастроенной улицы в Лозенце, недалеко от Перловской речки. Студенты с восторгом встретили Анастасия, и он заночевал у них, веселый и вполне довольный собой.

На другой день, в половине десятого, когда он умывался в кухоньке, один из студентов сказал ему, что его спрашивал какой-то господин, который сейчас ждет на улице.

Анастасий поспешно накинул пиджак и вышел на крыльцо.

Возле калитки прохаживался молодой мужчина в кепи, светло-сером костюме, с тросточкой. Завидев Анастасия, незнакомец поднял тросточку в знак приветствия и вошел во двор.

Анастасий с недоумением глядел на него. Фигура показалась ему знакомой, но густая черная борода и усы так изменяли его черты, что Анастасий не мог догадаться, кто этот человек. Да и сам незнакомец ничем не выдавал себя. Склонив голову, он шел к нему спокойно, не спеша. Подойдя к Анастасию, господин снял кепи и улыбнулся, но так сдержанно, что глаза остались безучастными.

— Домусчиев! Бочка! Ты ли это? — вдруг просиял Анастасий. — Родной отец не узнал бы тебя в этом костюме, братец. Ты стал настоящим франтом. Как ты меня нашел, кто тебе сказал, что я здесь? — И Анастасий потряс за плечи старого друга, вместе с которым дезертировал из армии в восемнадцатом году и скрывался, меняя квартиры в разных городах.

— Ты готов идти?

— Готов. Но как ты меня нашел?

— Об этом поговорим после. — Домусчиев недоверчиво посмотрел на подглядывающих из-за двери студентов.

Приятели пошли по улице. У Анастасия мелькнула мысль, что Домусчиев пришел от Калинкова, но он сразу же отбросил ее, как невероятную.

— Ну а теперь рассказывай. От кого узнал, что я в Софии, и когда ты вернулся в Болгарию? Мы так долго не виделись. Бочка, наверно, года четыре. Я знал, что ты ездил в Париж делегатом от синдиката, потом слышал, что ты остался там изучать медицину, и воображал, что ты теперь где-нибудь на Монмартре, — взволнованно говорил Анастасий, разглядывая своего старого друга и сподвижника.

— Мне следовало прийти еще вчера вечером, но не нашлось времени. Ты все еще в К.? — спросил Домусчиев сухим, равнодушным голосом, без единой теплой нотки.

— Как! Так ты тот человек, которого я ждал? А я-то думал, что ты навсегда порвал с нами.

— Порвал или не порвал, думай как хочешь… Зачем приехал?

— Узнал кое-что, вот и приехал.

— Что же ты узнал?

— Узнал про банк и приехал, брат, попросить немного денег. Тебе я могу откровенно рассказать о своем намерении, потому что никто другой не сможет меня понять, как ты. — Уверенный, что, заручившись поддержкой Домусчиева, он не вернется домой с пустыми руками, Анастасий стал излагать ему план издания литературного журнала.

Домусчиев равнодушно выслушал его.

— По всему видно, что в провинции этот слух проник всюду. Не знаю, верен ли он, но даже если это правда, вряд ли тебе дадут денег. Впрочем, я не вмешиваюсь в эти дела; я против «эксов»…

— Разве ты не принимаешь участия в экспроприациях? Будь откровенным, Бочка, — мы с тобой не первый день знакомы!

— Я не вмешиваюсь в эти дела. Я только высказал свое мнение. — Домусчиев прижал набалдашник трости к плечу, будто почесываясь.

Анастасий с удивлением поглядел на него. Холодный тон приятеля озадачил его. Мысль о том, что он ничего не получит и останется в неведении о положении дел в анархистском движении, взбесила его.

— А если не вмешиваешься, то почему послали тебя, а не другого? — спросил он, отпуская локоть Домусчиева.

— Попросили меня, и я не мог отказать. Кроме того, есть и другие причины…

— Попросили тебя… Значит, только поэтому, а вовсе не потому, что тебе хотелось повидаться со мной, так, что ли? Принимаю к сведению… Но ты меня не обманешь. Бочка. Я решил узнать кое-что и доберусь до истины. Ты от кого был делегатом в Париже и кто дал тебе денег на дорогу?

— Ты очень хорошо знаешь, что я тогда был редактором…

— Редактором?! И поехал на сбереженные от жалованья деньги?

— Думай как хочешь! — Домусчиев равнодушно пожал плечами.

— Профсоюз дал тебе деньги!

— Никакого профсоюза нет, есть федерация, но и она существует лишь на бумаге, как придаток газеты. Я поддерживаю с Калинковым старые, чисто товарищеские связи. — Домусчиев снял шляпу и отер лоб ладонью. Анастасий поразился, увидев, как изменилось за последние годы лицо Домусчиева. Широкий лоб, от которого начинались густые прямые волосы, как непроницаемая стена, скрывал за собой его тайные мысли. Слегка вздернутый мясистый нос говорил о педантичности человека, который упорно преследует свои цели и умеет скрывать их. Красиво подстриженная бородка придавала лицу еще большую таинственность. Под правой скулой белел шрам.

— Ты всегда был загадкой, но все равно я не уеду, пока не раскрою ваших секретов, — сказал с угрозой Анастасий. — Куда ты поведешь меня средь бела дня? — спросил он, когда они оказались в конце улочки неподалеку от Арсенала. Впереди виднелись мост и трамвайная остановка.

— Ведь ты хочешь встретиться с Калинковым? К нему и пойдем… У меня нет никаких секретов. Я кончаю здесь медицинский, потому что в Париже не удалось, и представляю собой самого обыкновенного гражданина. — Домусчиев говорил спокойно, ничуть не рассердившись, сделав лишь небольшую паузу, которая не ускользнула от внимания Анастасия.

Они сели в трамвай. Анастасий с ненавистью глядел на спину Домусчиева. «Я разболтался, а он молчит, как чурбан. Попросили его, видите ли, и он не мог отказаться. А я-то думал, что он захотел повидаться со мной…» — злился он, упорно разглядывая стоявшего перед ним Домусчиева. Над белым крахмальным воротничком четко очерчивались его гладко подстриженные волосы. Светло-серый пиджак вспучился на правом боку, и Анастасий тотчас догадался, что там у него револьвер. Очевидно, Домусчиев вскоре сообразил, что пассажиры могут заметить у него оружие, и поэтому ухватился за поручень левой рукой, потом сел. Анастасий кипел от гнева. Как бесстыдно лжет ему этот человек! Если он отошел от движения и не участвует в экспроприациях, то зачем носит с собой револьвер? Ведь он обыкновенный гражданин, студент-медик. Уж не на банковские ли деньги сшит этот костюмчик?

Трамвай с грохотом проехал мимо деревянных бараков и редких домишек за речкой, свернул на улицу Патриарха Евтимия, к казармам с заросшим травой плацем. На Витошской улице вошли две женщины в сопровождении мужчин с военной осанкой.

На следующей остановке Домусчиев дал знак сходить. Они пересекли широкий бульвар, обсаженный по краям тополями, и вышли на улицу Парчевича. Домусчиев остановился перед домом с крытыми жестью башенками. Сбоку от дома был небольшой дворик.

— Можно войти через черный ход, но я хочу ввести тебя торжественно, — сказал он и отпер тяжелую дверь с цветными стеклами за железной сеткой.

В прохладном вестибюле с мозаичным полом пахло карболкой. Каменная лестница, на площадках которой стояли рядами лимонные деревца в кадках, вела на верхние этажи.

— Ты здесь живешь? — спросил Анастасий, пораженный буржуазным видом дома, особенно мозаикой и лимонами. Он воображал, что встреча с Калинковым пройдет где-нибудь в Ючбунаре.

— Да. Калинков ждет нас наверху…

24

Жилище Домусчиева состояло из прихожей и большой солнечной комнаты, выходящих на улицу, отгороженных от остальных комнат на этаже, — его можно было сдавать как отдельную квартиру.

Знаменитый террорист ожидал их, расположившись в старом кресле с зеленой плюшевой обивкой. На коленях у него лежала раскрытая книга, которую он сразу же отложил на стоящий рядом пуфик.

Анастасий вошел, исполненный презрения. Ему еще не доводилось бывать в такой обстановке, и она произвела на него ошеломляющее впечатление. Он был убежден, что анархисту не подобает жить в столь роскошной квартире. Быстро овладев собой, он сразу же сказал себе, что квартира эта лишний раз дает понять, куда пошли похищенные из банка деньги.

Встретившись взглядом с серыми глазами террориста, увидев его маленькие, прилепившиеся к черепу уши, Анастасий почувствовал, что его преклонению перед этим человеком приходит конец. Калинков походил на мукомола, приехавшего в столицу по своим делам. Он растолстел и приобрел самодовольную осанку здоровяка и преуспевающего дельца.

— Здравствуй, Сиров. Как живешь-можешь? — спросил он, протягивая Анастасию тяжелую мясистую руку.

— С каких пор народные герои стали жить среди кружев и мягкой мебели? — Анастасий оглядывал просторную, выкрашенную в темно-красный цвет комнату, кружевные гардины на окнах, трюмо и дамский секретер с выдвижными ящичками. На стене, над застланной вязаным покрывалом постелью, висели две фотографии: полковника в папахе и парадном мундире с аксельбантами и молодой женщины с высокой прической а-ля Мария-Луиза.

Калинков взглянул на Домусчиева, который только что положил на секретер свою шляпу и тросточку.

— Спроси у него — это он здесь живет? А ты как? Что нового в К.? — Калинков согнал улыбку, делая вид, что вопрос Анастасия его не касается. — Давно мы с тобой не виделись.

Анастасий сел на пуф спиной к двери и неохотно стал рассказывать о делах в провинции. Террорист слушал его с таким видом, будто ему все известно и он не ожидает услышать ничего нового.

— Наши здесь сколачивают платформы, программы и грызутся. Они против открытых выступлений, высказывают протесты против экспроприаций и прочую чепуху. Забывают, что террор бывает разный… «Эксы», но по большой… Я за такую тактику. — Калинков с трудом подбирал слова и произносил их отрывисто, будто отсчитывая. — Когда я прихлопнул юрисконсульта, все поняли: есть рука… которая не дрогнет… И дружбашн сразу же снюхались с коммунистами и буржуазными святошами. Такой гвалт подняли в газетах! — Калинков самодовольно улыбнулся с видом мальчишки, похваляющегося своими хулиганскими выходками. — Правду я говорю, Бочка? — Он подмигнул Домусчиеву, который расчесывал перед зеркалом бородку.

Анастасий нахмурился. Домусчиев, видимо, не собирался уходить, намереваясь присутствовать при разговоре.

— Террор — обоюдоострое оружие в борьбе. Если наряду с ним не вести пропаганду о его целях, террор будет только вреден, потому что буржуазная пресса сразу начнет играть на христианских чувствах мещанства, — сказал Анастасий.

— На слезливых старушек я не обращаю внимания. Главное — знать, где нажать… Обдумай план и не отступай от него… Первым делом ошарашь их, лиши их соображения! — Калинков хлопнул себя кулаком по колену.

— Это практическая сторона дела. Но и теоретическая не менее важна, и ее нельзя недооценивать. Налицо нехватка литературы. Посмотрите, что делают в этом отношении коммунисты, — заметил Анастасий, но Калинков нетерпеливо перебил его:

— Коммунисты?! Они задурили вам головы, потому и вы болтаете о платформах и программах… Есть денежки — будет и литература… Я никому не навязываюсь, я говорю: рискни головой, и станешь огромной силой! Остальное болтовня! — Он с сожалением, как взрослый на неразумного ребенка, поглядел на Анастасия и, встав, принялся ходить по комнате. — Там, вокруг газеты, собралось всякое бабье и философствует. Подавай им массы! Батраков захотелось, чтобы командовать и куражиться!

— Это принципиальный вопрос, — ответил Анастасий, имея в виду личный пример, и покраснел от стыда, потому что тут ему нечем было похвастать. — По-моему, пора снабдить народ книгами. Анархистское мировоззрение требует всесторонней начитанности, требует этических критериев. Нам нужны газеты, переводная литература. Нам не обойтись без издательства и типографии. Поэтому я обрадовался, когда узнал, что нашлись средства…

— Он узнал, что была совершена экспроприация банка, и приехал за деньгами. Решил издавать в К. литературный журнал, — пояснил Домусчиев.

Анастасий мрачно поглядел на него, и его темные глаза загорелись гневом.

— За деньгами?! — воскликнул Калинков.

— Я действительно приехал за этим, — сказал Анастасий.

Калинков пискливо захихикал. Смех его никак не вязался с внешним обликом; он поглядывал то на Анастасия, то на прислонившегося к секретеру Домусчиева.

— Допустим, что деньги у нас есть, — сказал он, и в глазах его загорелись лукавые огоньки. — Но я спрашиваю тебя: разве у вас в К. нет богачей и банков? Нет почты, которая мешками перевозит деньги? Попотейте, покажите себя, подайте пример… Мы можем купить целую типографию, да-а! А зачем в К. издавать журнал? Пишите, переводите, а мы будем печатать. Стоит ли транжирить деньги на два журнала? Бессмысленно, да и каждый знай свое место.

— А кто покупает типографию и на чье имя? — Анастасий понял, что не получит ни гроша, но ему хотелось узнать, кто распоряжается похищенными из банка деньгами.

— То есть как кто? Мы купим, там будет видно, как решим… — Калинков поморщился.

— Если типографию купить на имя одного, двоих или даже троих, то они завтра же могут наплевать на анархизм и начнут копить денежки.

Калинков с негодованием поглядел на Анастасия, его толстая шея побагровела.

— Кто это осмелится наплевать? А пуля на что? Мы не лыком шиты. Существуют ведь акционерные общества. Теперь в моде основывать всякие предприятия.

— Возможностей есть много, и самых различных, — заметил Домусчиев. Делая вид, что читает книгу, он не пропускал ни слова из разговора.

— Уж не ты ли будешь директором издательства? — язвительно спросил Анастасий.

— А почему бы и не он? Бочка умный парень, был за границей, встречался в Париже с крупными анархистами.

— Но он сам говорит, что порвал с нами.

Калинков лукаво поглядел на Домусчиева.

— Так он тебе сказал? Ну что ж. Сиров, значит, так оно и есть. Он благонамеренный гражданин, подданный его величества и студент-медик. Что ж, разве он недостоин занять такой пост? Просто ты ему завидуешь, братец. А может, сам хочешь стать директором? Тогда так и скажи. Я потому и хотел повидать тебя, чтобы обеспечить, так сказать, делом на будущее.

— Мне хватает своих дел, — мрачно ответил Анастасий, презрительно поджав тонкие губы.

— Ему здесь непривычно будет, — заметил Домусчиев.

— Да, здесь условия совсем другие. Большой город не то что провинция. Да-а! А по-моему, здесь самые главные дела, — сказал Калинков с веселой улыбкой. — Бочка, а ты как думаешь, а? Что представляет сейчас София?

Домусчиев молчал.

— Рим во время нашествия вандалов! Загнанная в угол буржуазия. Как курица… Видал, где живет Бочка? В генеральском доме. Забрался буржуазии за пазуху, как блоха в подштанники. Хозяин — генерал запаса, дубина и жадина. Как встретятся, кланяется, а все потому, что Бочка платит ему четыреста левов за квартиру.

Калинков рассмеялся и, проходя мимо Домусчиева, с восхищением хлопнул его по плечу.

— А тебе хочется, чтобы Бочка жил в Конювице, страдал от наводнений? Прошло то время… Как ты его называл. Бочка? Ну, когда вы зажигали свечи и клялись на черепах?

— Тогда мы фотографировались в жутких позах, — со смехом добавил Домусчиев.

— Но были ближе к народу, — заметил Анастасий.

— А я в то время был ярым патриотом. На фронте первым кидался в атаку. Вот таких сенегальцев — под потолок — хватал, — заявил Калинков, подняв руку над головой.

— Каждый народ по природе своей романтичен. Утратив романтику, мы порываем с народом, — зло сказал Анастасий. — Да, мы когда-то зажигали свечи — потому что верили. Нравственные понятия глубоко индивидуальны, и нечего смеяться над ними, — почти выкрикнул он, с ненавистью глядя на Домусчиева.

Домусчиев даже не повернул к нему головы. Он по — прежнему стоял у секретера, и выражение его лица, казалось, говорило: «Все, что ни скажешь, пропущу мимо ушей. Теперь я другой, незнакомый тебе человек».

Калинков нахмурился.

— Романтика? Что ты хочешь этим сказать? Разве в свечах романтика? Чепуха! Вот народ — это да! Совсем другое дело. Да-а… Мы с ним. И все, когда понадобится, умрем за него…

За стеной послышались звуки пианино. Кто-то неумело музицировал, часто повторяя отдельные фразы.

— «Абандона»! — с горячностью воскликнул, прислушиваясь, Калинков.

Жестокое выражение его лица смягчилось. Он замер и, попросив знаком соблюдать тишину, начал подпевать сиплым баритоном.

— До чего же я люблю эту песню, черт побери!

Калинков вздохнул. Казалось, музыка навеяла ему дорогие воспоминания о невозвратном прошлом.

— Я ухожу, — сурово сказал Анастасий, вставая.

В эту минуту он презирал их обоих.

— Зачем? Погоди!

— Некогда. Вечером уезжаю.

— Может быть… того… у тебя нет денег, а?

Калинков сунул руку за бумажником, но Анастасий окинул его таким убийственным взглядом, что террорист густо покраснел, будто отгадал его мысли. Но он не рассердился; на его губах появилась виноватая улыбка. Робко взглянув на Домусчиева, словно желая проверить, заметил ли тот его жест, он быстро опустил руку.

— Не сердись, Сиров, таково уж решение… Конечно, ты будешь работать с нами, как же иначе? Деньги у нас в самом деле есть. Организуем издательство. Ты нам нужен…

— В Софии найдутся достойнее меня. Домусчиев вам их подберет, — язвительно ответил Анастасий.

И он распрощался с Калинковым. Домусчиев вышел проводить его. Оба молча спустились по лестнице. Домусчиев отпер дверь и, улыбаясь в бородку, ждал, что Анастасий попрощается и с ним.

— Ну что ж, счастливого пути, — сказал он, когда Анастасий шагнул за порог.

— Пошел ты к черту, подлец! — огрызнулся Анастасий, не оборачиваясь.

«Шут, подлиза и подлец!» — твердил про себя Анастасий. Он раскусил и Калинкова, которого прежде обожал, и Домусчиева, которого возненавидел всей душой. Калинков сотворил из себя кумира и не нуждался больше ни в идеях, ни в теориях. Под скромной, неброской внешностью этого увальня скрывался прирожденный террорист. Анастасий знал, что во время войны Калинков прослыл безрассудно храбрым офицером и изумительным стрелком. Ни одна намеченная им жертва не спаслась от его пули. Демобилизовавшись в девятнадцатом году, он увлекся анархизмом, наверно потому, что анархизм давал простор для развития его талантов, но в другом направлении. Домусчиев растлевал его бесхитростный ум, льстил ему, внушал свои мысли и, в конце концов опутав своими сетями, стал жить за его счет. Интеллигентность Домусчиева, то, что он был в Париже, встречался там со знаменитыми анархистами, щекотали самолюбие Калинкова. Анастасий больше никого не знал из окружения террориста, но не сомневался, что его бывший приятель ревниво оберегает Калинкова от постороннего влияния. «Ничего они не достигнут. Деньги развратят их… Они стали просто жуликами, — думал Анастасий, шагая по прогретой полуденным солнцем улице. — Знай свое место. Разве в К. нет банков?… Даже свой почтамт… О, я непременно должен раздобыть денег, чтобы спасти движение, иначе эти люди сведут его на нет… И я добуду деньги!» — чуть было не выкрикнул он.

Он снова пожалел о зря остриженных волосах и о том, что проявил вначале приятельское чувство к Домусчиеву. Пробежав глазами газетную вырезку с железнодорожным расписанием, Анастасий убедился, что пропустил все дневные поезда. Он вернулся к студентам в Лозенец и остальную часть дня провел у них, строя планы, как раздобыть денег. Ограбить почту? Или подыскать что-нибудь более подходящее? Анастасий решил заехать в Миндю и встретиться с Добревым, с которым поддерживал дружеские отношения. «Добрев умный малый и не трус; мы с ним скорее столкуемся, чем с этими мерзкими душонками. Поговорим, решим, как быть, и приступим к делу. Медлить — значит, записаться в подлецы», — заключил он. У него еще оставалось время, и он отправился в редакцию «Рабочей мысли», где помещался секретариат федерации. Но редакция оказалась запертой, и Анастасий, еще более разозлившись, вернулся ни с чем.

Вечером он пошел на вокзал.

Почти во всех ресторанах на бульваре Марии-Луизы играла музыка, выступали певички. Возле «Современного театра» кишела толпа. Переполненный людьми бульвар неумолчно шумел. Анастасий поспешил выбраться из толпы и с видом уставшего от впечатлений провинциала, стосковавшегося по родному городу, вошел в вагон и устроился в пустующем купе.

25

Приближалась жатва, и для Костадина наступила хлопотливая пора. Надо было вывезти накопившийся с весны навоз, вычистить амбары, убрать из риги прошлогоднюю солому, починить облепленные паутиной и куриным пометом веялки и — самое главное — объехать поля, сданные в аренду исполу. Испольщики собирались жать, а Костадин не имел понятия об урожае.

Как-то рано утром он оседлал отдохнувшего коня, батрак распахнул перед ним ворота, и он выехал со двора.

Было еще сумрачно, но по светлеющему небу, на стеклах окон и стенах домов уже пролегли отсветы наступающего утра. В пекарне весело пылала печь; поднявшийся ни свет ни заря торговец истово крестился перед дверью своей лавчонки. Из открытой кофейни пахнуло свежезаваренным чаем.

Покачиваясь в высоком седле, Костадин с наслаждением вдыхал свежий воздух. Он радовался, что до конца лета ему не придется торчать за прилавком, что теперь он сам себе хозяин. К этому порыву радости прибавилось вспыхнувшее с еще большей силой чувство к Христине. В последнее время он лихорадочно ждал новой, решающей встречи, жил мечтами о будущем.

Добравшись до моста, он придержал коня, чтобы не спеша проехать мимо ее дома. Теперь он знал, где окно ее комнаты, и остановился под ним. Сердце забилось, грудь стеснило.

Белая занавеска была спущена, на стеклах раскрытого окна играли отблески зари. Стоит лишь подняться на стременах — и дотянешься до окна рукой. Он попытался вообразить, как за этой чистой занавеской спит Христина, забывшись предутренним девичьим сном, но воображение не слушалось, а рисовало другое: как она с улыбкой раскатывает ковры по полу и говорит: «Только не забудьте своих слов. И не сердитесь потом_______» Из ума не шла опрятная, прибранная комната, и ему казалось, что он снова вдыхает ее упоительный запах, так поразивший его тогда.

Застоявшийся конь нетерпеливо гарцевал на месте. Звякали подковы, поскрипывало седло; каждый звук отдавался чуть слышным эхом между домами. «Еще разбужу ее, — подумал Костадин, сдерживая коня. — Ну и пусть! Вот и увидимся!» Сердце замерло в трепетной надежде. «Чего бы бросить ей в комнату?» — размышлял он, досадуя, что перед отъездом не догадался нарвать в саду цветов.

На другой стороне улицы кто-то распахнул окно и прокашливался. Костадин хлестнул коня и с громким топотом помчался по улице.

«Почему я медлю, чего я жду? Этот тип, да и наши встали мне поперек дороги!» — Он сокрушенно вздохнул, вспомнив о препятствиях, которые терзали его и мешали пойти с предложением к родителям Христины.

Угнетало сомнение, не было ли у Христины «чего — нибудь такого», связавшего ее с Кондаревым. Чтобы отмести тяжкие подозрения, Костадин перебирал в памяти все взгляды, слова и недомолвки между Кондаревым и Христиной во время их встречи в саду. «Если между ними было что-нибудь, она бы не держалась так с ним», — размышлял он.

Другой помехой были мать и брат. Старуха непременно заупрямится и всполошит весь дом, а Манол, если даже сам не будет против, не станет ей перечить. А если рассоришься с матерью и братом, как тогда ввести молодую жену в родной дом, каково ей там будет? Костадин понимал, что без согласия хотя бы брата свадьба невозможна. Но прежде всего нужно выяснить отношения с Христиной. Вот уже несколько дней он искал повода встретиться с нею, но она не выходила из дому. Райна сказала, что Христина захворала. На сестру он уже не рассчитывал. Каждый раз, когда он расспрашивал ее о Христине, она выходила из себя.

В душе он не винил Райну, сознавая, что неприлично превращать свою сестру в сваху. Райна потеряла интерес даже к заказанным коврам. Костадин рассчитывал заехать на днях за ними и, воспользовавшись случаем, повидаться с Христиной. Чем больше тускнели воспоминания о мимолетных взглядах и таяла уверенность в том, что он ей нравится, тем нетерпеливее становился он, мечтая о новой встрече.

Выехав из города, Костадин свернул на круто поднимающийся проселок, ведущий в поросшие дубовым лесом горы, вершины которых блестели сухим металлическим блеском в лучах рассвета. Небо сияло радостными шелковисто-розовыми тонами. Прозрачные облачка сверкали в лучах восходящего солнца. На юге вздымались нежно — голубые складки Балкан, чьи зарумянившиеся вершины тянулись к ясному небу. Между ними и холмами на севере простиралось волнистое поле, прорезанное долинами двух речек. Тысячи птичьих голосов славили приход нового дня. Над всадником кружила бабочка. Из леса, описав красивую дугу, вылетел голубь.

Рождение нового дня наполнило Костадина умилением. Отступили прочь семейные дрязги. Земля для Костадина была всем. От нее исходили радость и покой, она придавала силу и покоряла своей красотой и тайнами.

Когда первые лучи озарили горные вершины, он уже скакал по отлогому косогору, среди овса и высокой ржи. Слева показалась Усойна; ее отроги блестели, как старые кости, зубчатый гребень величественно врезался в небо. Справа, за низиной, где протекала речка, синели виноградники с разбросанными там и сям в тени вязов и орехов сторожками.

Костадин вспомнил, что виноградник бондаря выходит на дорогу, и решил на обратном пути проехать мимо него, надеясь увидеть кого-нибудь из родных Христины и справиться о ее здоровье.

Через полчаса он уже спускался в долину речки Веселины. Все вокруг дышало свежестью и благодатью, чистое и нарядное, не в пример городу. Казалось, в этом краю царила извечная идиллия, над которой время было не властно.

Эти места были близки и дороги Костадину. В ближайшей деревушке родился отец и до сих пор жила младшая тетка. Он вспомнил местные предания, от которых веяло суровостью старины, и песни, которые старый Джупун напевал ему в детстве.

Спустившись в долину, он спешился и, ведя лошадь на поводу, пошел осматривать хлеба. В пшенице попадалась рожь, и это раздражало его. Как он ни убеждал, горцы каждый год высевали смесь. На другом участке, подмытом в нижней части рекой, была посеяна, вопреки уговору, кукуруза, а не овес. Это повторялось из года в год, потому что испольщики руководствовались только собственными интересами.

До обеда он обошел все участки и по размякшей дороге въехал в деревню. Деревянные галерейки, старинные решетки на окнах, толстенные бревна говорили о том, что дома построены лет триста-четыреста назад, когда вокруг стоял вековой дубовый лес.

Костадин остановился перед широкими воротами одного из домов. Во дворе залаяла собака, детский голос спросил:

— Кто там?

— Дедушка Кынчо дома?

— Нет его.

— А отец? Позови кого-нибудь из ваших.

Немного погодя калитка в воротах отворилась и из нее вышла круглолицая светлоглазая крестьянка.

— Добро пожаловать, входи! Милчо, отвори-ка ворота дяде Косте, — сказала она звучным голосом и тряхнула головой, поправляя косы. — Отец уехал на мельницу в Яковцы, а Йордан в общине. Больше некому тебя встретить.

— Я не буду заходить. Койка. Заехал посмотреть поля и спросить, когда начнете жать. Через два-три дня пора убирать ячмень, — сказал Костадин, склоняясь с седла, чтобы поздороваться с крестьянкой.

— Отец уже стар, куда ему работать! Йордан пропадает в своей окаянной общине, а деверь хворает. Ума не приложу, как справимся.

— Уж если и вы стали жаловаться, что делать другим?

— У кого что болит, тот про то и говорит, Костадин. С тех пор как Пырвана убили на войне, а Донка вышла замуж, еле сводим концы с концами. Да все равно, коль и замешкаемся малость, соберем и наше и ваше.

— А чем болен Никола?

— Малярия трясет, — сказала женщина, и над бровями у нее пролегли две складки. — Это вегетарианство доконает его. Вон он сидит, — сказала она, понизив голос и показывая глазами на деревянный дом с нависшей стрехой.

Костадин заглянул за верхнюю прожилину ворот. На галерейке сидел бледный молодой человек с длинными волосами. В руках у него была мандолина.

— Жаль, что бай Кынчо не отдал его в попы. Все равно пропадает молодость. Кто вбил ему в голову эдакую блажь?

— Приезжает тут один из города. Он и накрутил его.

— Когда-то таких спроваживали в монастырь, — громко сказал Костадин, с презрением оглядев молодого человека.

Его разбирала злость при виде непутевых сыновей деда Кынчо, старого друга его отца. Он предвидел, что хорошие отношения с этой семьей, годами работавшей на земле Джупунов, неминуемо испортятся.

Сказав женщине, что он вывезет снопы в город и там их обмолотит, Костадин обещал на днях заехать еще раз и повернул коня в обратный путь.

Он ехал по рыхлой дороге вдоль речки, мысленно укоряя деда Кынчо за то, что не обуздал вовремя сыновей. Старший, Йордан, дружбаш и сельский староста, ударился в политику, а младший, учитель, заделался вегетарианцем. Костадин диву давался беспомощности старика, который слыл умным и хорошим хозяином.

У поворота, где дорога сворачивала от речки, был большой омут. Перед ним вода, промыв в русле желоб, лилась широким потоком, пенилась и манила прохладой.

Костадин расседлал коня, дал ему просохнуть от пота, потом разделся, взобрался на него и завел в воду. Конь прядал ушами, от копыт полетели брызги. Костадин тер его и окатывал водой. Кислый запах конского пота стал острее, смешавшись с запахом теплой сырости и тины. Рыжеватая шкура Дорчо потемнела и стала отливать старинной бронзой.

Выкупав лошадь, он стреножил ее и улегся в воду у омута. Мощный водяной столб ударил в спину и рассыпался пенистыми струйками. Костадин расслабил мускулы и прикрыл глаза. Шепот речки убаюкивал; казалось, что он несется вместе с ласковыми, прохладными струями, которые что-то лепечут своими смеющимися голосами.

Закусив хлебом с брынзой, он тронулся в обратный путь, рассчитывая за два часа добраться до виноградников, но дорога так петляла, что он попал туда лишь к четырем часам. Возле сторожек не было ни души. Судя по облитым купоросом кадкам и развешанному на кольях тряпью, владельцы только что занимались опрыскиванием. С высокого ореха доносилось кваканье древесной лягушки, неподалеку жнец с хрустом срезал колосья, и, словно в такт со взмахами серпа, над голубоватыми лозами вздрагивало знойное марево.

Костадин заблудился, он не мог понять, проехал ли уже мимо виноградника бондаря или нет, и все оглядывался по сторонам. Всюду тянулись утомительно однообразные безлюдные шпалеры лоз; взгляд отдыхал только на синеющей вдали цепи Балкан. Живописный вид пробудил мечту о Христине; не хотелось мириться с мыслью, что и сегодня он не увидит ее. Он свернул на узкую тропинку, обросшую высоким кустарником и фруктовыми деревьями, и она вывела его на небольшой пустырь, поросший бурьяном, из которого торчали старые, засохшие лозы. За пустырем виднелся огражденный колючей проволокой виноградник, белела сторожка с небольшим навесом сбоку.

В нераспаханном нижнем углу росло абрикосовое дерево, осыпанное золотистыми плодами. На прислоненной к стволу лестнице стояла босая молодая женщина в белой косынке и розовом ситцевом платье.

Костадин приостановился и стал вглядываться, приставив руку козырьком. Узнав Христину, он погнал коня через пустырь к сторожке.

26

Христина заметила его раньше, как только он свернул на тропинку, окаймленную кустарником. Она следила за его соломенной шляпой, которая то исчезала за кустами, то снова показывалась, и с трепетом ожидала его появления.

Все эти шесть дней, прошедшие с памятной встречи у них в доме, когда Райна намекнула, что Костадин намерен сделать ей предложение, Христина ждала, что он либо зайдет к ним, либо назначит ей свидание. Мучаясь сомнениями и нетерпением, она ждала от него весточки. Она несколько раз уклонялась от свидания с Кондаревым и, чтобы не пускать его в дом, сказалась больной. Она припоминала, как возникло и крепло ее чувство к К ос та дину, начиная с первого девичьего увлечения, когда ходила в гости к Джупунам, и до последних дней. Он давно пробудил в ее душе робкое любопытство, смутное чувство, которое она таила от людей. То была лишь неясная мечта, с которой девушки, погрустив, засыпают, но которая еще не завладевает ими всецело. Она говорила себе, что этот высокий, жилистый, как кизиловый прут, юноша никогда не полюбит ее. Встретившись с ней, он мрачно кивал ей кудрявой головой, а если и заговаривал, то свысока, как все подростки, презирающие женский пол. Глядя, как он, покрикивая, суетится во дворе, как важничает, ей хотелось подчас рассмеяться. Она не боялась его, ибо догадывалась, что за напускной грубостью скрывается добрый, уступчивый характер.

Пробудившееся чувство не угасло, но равнодушие Костадина не давало ему воли. Костадин был богат; ей ли надеяться, что он выберет ее? С мучительным стыдом она припоминала, как во время войны приняла от старой Джупуновой поношенное шерстяное платье и сшила себе из него юбку, как приходила к ним в надежде отведать чего-нибудь вкусненького, потому что дома ели непропеченный кукурузный хлеб. В своем простодушии она не понимала, что неравная дружба с Райной унижает ее. И теперь, вспоминая прошлое, она сгорала со стыда, но в глубине души торжествовала, зная, что сын этой женщины и брат ее подруги любит ее и хочет на ней жениться. Она может войти в их семью полноправной хозяйкой, но может и ответить отказом. Это заботило не только брата, но и сестру. Христина знала, что Райна влюблена в Кондарева, и перестала дружить с ней не столько из ревности, сколько из гордости и ущемленного достоинства. Не так давно Христина ответила взаимностью Кондареву. Ей льстила любовь серьезного мужчины, бывшего офицера с романтическим ореолом бунтовщика. Тогда она, став учительницей, впервые вышла на самостоятельную дорогу и еще не знала, на что надеяться в жизни. Ее женское тщеславие ликовало, но внутренний голос упорно нашептывал, что не Кондарев герой ее мечты. Усилия Кондарева вовлечь ее в коммунистическое движение, политические проповеди и попытки оторвать от привычной среды только раздражали ее. Но даже и тогда она не смела надеяться, что Костадин Джупунов полюбит ее. Когда же заметила, что этот человек, который если и здоровался с ней, то свысока и небрежно, засматривается на нее, недовольство Кондаревым стало расти. Костадин по вечерам проезжал верхом мимо их дома, и она стала поджидать его лишь для того, чтобы проводить улыбкой. Она знала, что это ради нее проезжает он мимо них кружным путем. Лихой вид Костадина забавлял ее и в то же время заставлял краснеть. Костадин казался ей сказочным молодцем — от него веяло силой и вольностью, он пробуждал в ее душе жгучее чувство чего-то знакомого и родного.

И тогда Кондарев стал ей казаться чужим и даже враждебным. Она почувствовала, что он ведет ее не к счастью и благополучию, а только в жуткую бездну. Он не говорил с ней о том, как предполагает жить вместе и на какие средства, а неустанно рассказывал о мировых проблемах, о капитализме и революции, как будто из-за этого им и надо пожениться. Все чаще при встрече с ним ее охватывали досада и отвращение. Однако, когда Райна намекнула ей о любви Костадина, к чувству безумной радости и счастья примешалось мучительное чувство раскаяния и вины по отношению к Кондареву. В душу закралось сомнение: почему Костадин сам не признался ей, а послал сестру, которая вдруг решила воскресить старую дружбу? Христина полагала, что недостойно женщины быть посредником в сердечных делах брата. Разве Костадин не мог сам высказать свои чувства? Но все эти сомнения рассеялись при его появлении у них в доме. По тоскующему, полному ожидания взгляду она догадалась, что у него на сердце, и у нее самой вспыхнуло желание встретиться с ним наедине. Но в эти шесть дней ни Костадин не дал о себе знать, ни Райна, и Христина не на шутку обиделась. Не давало покоя подозрение, что Райна нарочно выдала чувства брата и привела его к ним, чтобы отвадить ее от Кондарева. Ожесточив себя старыми воспоминаниями об обидах в доме Джупунов, она решила выждать день-другой. Утром она заявила, что пойдет вместе с матерью на виноградник. Ей хотелось встряхнуться, развеять не покидавшие ее мучительные сомнения.

Стоя на лестнице, она видела, как Костадин привязал коня к вязу возле сторожки и прошел к навесу, где мать чистила абрикосы и укладывала их на доску для сушки. С радостным волнением следила, как он здоровается с матерью, слышала его голос, не упускала из виду ни одного его нетерпеливого движения. Христина слышала, как он расспрашивал о ее здоровье, и встревожилась, как бы мать не проговорилась. Когда Костадин зашагал по винограднику, она прикрыла юбкой голые колени и, вспыхнув до корней волос, приготовилась к встрече, притворяясь, будто не замечает его появления. Руки ее дрожали, когда она тянулась за абрикосами, а губы невольно улыбались, но она напустила на себя равнодушный вид занятого делом человека и украдкой наблюдала, как он, огибая кусты, приближается к ней. Вот уже под шляпой скрылись глаза, сверху видна лишь нижняя часть лица с короткими черными усиками.

— Добрый день! — сказал он, подняв сияющие от радости глаза. — Я словно чуял, что увижу вас сегодня, и не обманулся. Слышал, что вы хвораете, а вы, оказывается, целы и невредимы. Как высоко вы забрались! И не боитесь упасть?

Христина понимала, что он спрашивает не из боязни за нее, а пытаясь скрыть волнение. Она с удивленным видом ответила на приветствие, будто только что увидела его.

— Прихворнула немного… А вы куда ездили?

— Ваша матушка сказала, что вы нездоровы!

Костадин беспокойно переминался с ноги на ногу, выбирая место, чтобы солнце не било в глаза.

— Мама так сказала?.. Ничего она не знает. А почему вас так интересует мое здоровье? — спросила она, рассердившись на мать и опасаясь, что он догадается о причине ее притворства.

— Потому что от вас не было ни слуху ни духу, а мне хотелось непременно повидаться с вами, — ответил Костадин, избегая прямого ответа.

По его сияющему лицу и радостно блестевшим глазам она поняла, что зря сомневалась в нем. Сердце ее ликовало от счастья, но где-то в глубине сознания сверлило желание отомстить за горькие переживания.

— Это уж мое дело, — сказала она, отвечая не столько ему, сколько своим мыслям. — Вы мне так и не сказали, куда ездили.

— Объезжал наши поля… Думаю, дай-ка проеду через виноградники. Я еще с утра решил посмотреть на обратном пути на наш виноградник. Чуть было не проехал мимо. Хорошо, что увидел вас. А как наши ковры — готовы?

«Он и не собирается говорить о самом главном!» — с раздражением подумала она, хотя сама увела разговор в сторону.

— Ковры почти готовы; на этой неделе снимем со станка.

Христина примостила поудобнее на сучьях корзину, наполненную до половины плодами.

— Сестра мне ничего не говорила. Я не думал, что вы так быстро управитесь.

— Откуда ей знать? Она к нам не приходила. На другой день зашла и больше не появлялась, а пообещала принести пряжу. Соткали из нашей, а если откажетесь, то вернем задаток и продадим другим.

Христина сама удивилась смелости, с какой у нее вырвались эти слова, и, затаив дыхание, отвернувшись в сторону, прислушивалась к ответу.

— Зачем отказываться, кто вам сказал, что мы откажемся! — воскликнул Костадин, раскинув от удивления руки и обежав вокруг дерева.

— Но вы сами говорите, что сестра не интересуется коврами.

— Ковры заказал я, а я держу свое слово! Каждое слово! А сестра может говорить все, что ей взбредет на ум, это ее дело, — повторил он, вспомнив разговор в комнате.

У него мелькнула мысль, что Райна, наверно, чем — нибудь оскорбила Христину и потому она так холодно держится с ним. Поведение сестры в последние дни усиливало это подозрение.

— Значит, то, что Райна говорит, вас не интересует и не касается? — с коварством спросила Христина, зная, что он имеет в виду ковры, а не намеки Райны от его имени.

— Но что случилось, в чем дело? — с тревогой воскликнул он, шагнув ближе, чтобы разглядеть ее лицо, скрытое тенью листвы, как вуалью.

— Вы лучше меня должны знать, что случилось.

Христина любовалась его смущением и растерянностью.

— Я ничего не понимаю. Неужели Райна вас чем — нибудь обидела?

— Конечно, вы ничего не понимаете. Вы сами это признаете. А раз так, то зачем меня расспрашиваете?

Видя, как он уставился на нее с полураскрытым ртом, как бегает вокруг дерева, Христина едва удержалась от смеха. Она радовалась, что ей так легко удалось сбить его с толку, раззадорить и придать ему смелости.

— Вот как! — вскричал он и, в порыве отчаяния сорвав с головы шляпу, стал прохаживаться взад и вперед.

В уме молнией мелькнула догадка, что он обманулся — Христина по-прежнему любит «того», Кондарева. Они с сестрой неверно истолковали их отношения, произошла какая-то путаница, получилась вроде бы сплетня — вот почему она так настороженно и даже враждебно держится. «Кто же обманул меня — она или Райна? — лихорадочно размышлял он. — Неужели тогда, в гостиной, она со мной лишь заигрывала, как с богатым клиентом?»

Он чувствовал себя беспомощным, как обманутый ребенок, и содрогнулся от мысли, какая нестерпимая пустота и тоска ждут его впереди.

— Я настаиваю на своем: скажите, почему вы сердитесь и кто вас обидел, — сказал он с убитым видом.

Увидев его помрачневшее лицо, Христина, тронутая его беспомощностью, подумала: «Неужели он такой и неужели так меня любит?»

— Вы должны мне сказать! — сердито настаивал он.

— Вы считаете, что я чем-то обязана вам и должна отвечать на ваши вопросы?

Костадин уставился себе под ноги, глядя на измятую траву, усеянную листьями.

— Да, считаю. И не уйду, пока не получу ответа! — мрачно ответил он.

«Как он растерян! Что он думает? Вот-вот взорвется, а тогда я расхохочусь и все испорчу… Надо помучить его еще немного». — Сердце Христины неистово билось.

5 Э. Стансе, т. 3 кровь шумела в ушах, но она сумела игриво проворковать приглушенным от волнения, низким, грудным голосом:

— Почему это я обязана и что дает вам право настаивать?

Костадин секунду поколебался, плечи его опустились, как от удара, на который нельзя ответить. Нахлобучив на глаза свою соломенную шляпу, он резко повернулся и пошел прочь.

— Господин Джупунов! Кос… Постойте! — вскричала она и, испугавшись того, что чуть было не назвала его по имени, закрыла рукой лицо.

— Что вам угодно? — сурово спросил он.

— Возьмите корзинку.

Он вернулся и, подхватив наполненную плодами корзинку, бережно поставил ее на землю.

Христина, спустившись с лестницы, стала собирать опавшие с дерева абрикосы.

— Что вы подумали и почему рассердились? — тихо спросила она прерывистым голосом.

— Если вы считаете, что хоть чуточку мне обязаны, то должны сказать, почему обиделись, а если нет — я ухожу! — И он взглянул на нее с робкой надеждой.

— Вы думаете, что я должна быть откровенной с вами?

— Должны!

— А вы со мной?

— И я тоже, — сказал он.

Сердце ее колотилось с такой силой, что она даже выпрямилась, чтобы дышать свободней. То краснея, то бледнея, она глядела на Костадина. Взгляд ее, проникая в душу, сказал все.

Как завороженный Костадин был не в силах оторвать от нее глаз. Они глядели друг на друга, потрясенные так внезапно открывавшейся их близостью. Вне себя от счастья, Костадин попытался привлечь ее к себе, но она отстранилась.

— Нет, нет… Мама смотрит… До вечера. Езжайте мимо нас, я буду ждать! — Робость и мольба мелькнули в ее взгляде, она порывисто пожала ему руку и, подхватив корзинку, стремглав побежала к сторожке.

Костадин брел за ней как пьяный. «Она любит меня, неужели это правда?» — спрашивал он себя, чувствуя ее все еще рядом, как минуту назад, когда глаза ее говорили яснее слов. Он еще слышал ее милый голос, осязал торопливое пожатие ее руки и все еще не верил своему счастью. Лишь на обратном пути, увидев синие вершины Балкан и золотистую полоску вечерней зари, спокойную ясность небес, он вернулся к действительности.

«Она будет моей женой. Дай только бог, чтоб наши согласились», — сказал он себе и истово перекрестился, исполненный упования и веры в будущее. Пришпорив коня, он быстро домчался до проселка, вьющегося вдоль реки, охваченный нетерпением скорее добраться до дому, переодеться и отправиться на свидание.

27

Отец Христины стягивал обручами кадку в своей старой мастерской с деревянными ставнями и высоким порогом. В шестом часу мимо бондарни мелкой рысцой протрусили с бойни навьюченные мулы, которых торопливо подхлестывали хозяева-мясники.

Увидев только что освежеванных барашков, подвешенных на жестяных щитках, бай Христо скинул свой кожаный передник и, приказав подручному запереть мастерскую, отправился в мясной ряд. Он купил баранью лопатку и, подцепив ее на средний палец, понес домой. Несмотря на свой возраст, бай Христо был еще крепким мужчиной с мощной шеей борца. Из-под пушистых ястребиных бровей глядели серые насмешливые глаза. На округлой, по-солдатски остриженной голове сидела сбитая набекрень кепка, замусоленная до того, что смахивала на кожаную, а за ухом торчал карандаш.

Отперев калитку, бай Христо увидел на каменных плитах письмо в синем конверте. Письмо без марки было адресовано Христине и, очевидно, было просунуто через щель в калитке. Он сунул его в карман, чтобы прочесть на досуге. Проголодавшиеся куры и цыплята, запертые во внутреннем дворике, услышав стук калитки, бросились к забору. Изнывающая в одиночестве кошка, почуяв мясо, с жалобным мяуканьем путалась под ногами хозяина; свинья в свинарнике присоединилась к общему гвалту, заглушая своим визгом кудахтанье кур и мяуканье кошки.

Бондарь цыкнул на кошку и, не обращая внимания на поднявшуюся во дворе суматоху, развел в летней печке огонь. Он со вчерашнего дня задумал полакомиться похлебкой из молодого барашка с помидорами и, как истый чревоугодник, с увлечением занялся стряпней. Нарезав ку сочками нежное жирное мясо, он поставил кастрюлю на огонь, набрал в огороде помидоров, петрушки и луку, надеясь, что женщины, вернувшись с виноградника, накормят кур и поросенка. Но шум во дворе нарастал, голодные куры стали перелетать через забор и клевать из его рук овощи. Стряпню пришлось отложить и пойти на кухню. Ворча и сопя, бай Христо приготовил свинье пойло, а курам насыпал проса и кукурузы. Суматоха сразу прекратилась. Слышалось только чавканье свиньи и беспорядочный дробный перестук клювов по земле, будто шел проливной дождь. Весело насвистывал сидящий на шелковице скворец. В лучах заходящего солнца его перья отливали сиреневым блеском.

Сняв кепку и накинув на плечи куртку, бай Христо пододвинул к очагу трехногую табуретку и вооружился большой деревянной ложкой. Он был сердит на женщин. В семье он вел себя как деспот, хуже турка, и жена трепетала перед ним, как и в дни далекой молодости. Страх навсегда поселился в ее душе с первой брачной ночи, когда ее Христо, красавец и забияка, известный своей силой и удалью, чуть не выгнал ее из дому за то, что она оказалась не девушкой. Как ни клялась она, уверяя, что никакой другой мужчина не прикасался к ней, как ни плакала, иссохнув от стыда и горя, Христо так и не поверил ей. Первый год он почти не разговаривал с нею, по ночам мучил расспросами, кто был ее обольститель, а к обеду и ужину заставлял ставить на стол лишнюю тарелку для «него». От испуга или чего другого она родила первый раз только на четвертый год. Мальчик вскоре умер, а спустя два года родилась Христина. Бедная женщина так и не знала, в чем же ее вина, но любила мужа всепрощающей любовью и на всю жизнь осталась ему благодарна за то, что он скрыл ее позор от людей. Когда Христина поздно возвращалась домой или уезжала в деревню, она не упускала случая напомнить ей: «Блюди себя; не дай боже, если кто совратит тебя, — отец голову оторвет, как цыпленку». Бай Христо давно позабыл злополучную брачную ночь и лишнюю тарелку, но крутого нрава своего не изменил.

Пока закипала похлебка, он вынул из кармана куртки письмо и прочитал его. В нескольких строчках Кондарев упрекал Христину за ее поведение и просил объяснить, почему она избегает его.

Бай Христо трижды прочел письмо, стараясь уловить что-нибудь между строк, и, покачав укоризненно головой, снова сунул письмо в карман. Когда жена намекнула ему, что у Христины с Кондаревым роман, он отругал ее и тотчас же отослал в деревню, чтобы проверить, не слишком ли далеко зашло дело. Вернувшись, она успокоила его, но сама-то поняла, что дело не так просто — Кондарев нравился Христине. Целый год она скрывала тайну от мужа, ожидая, что Христина сама все ему расскажет. Христо Влаев заявил дочери, что не возьмет себе в зятья сына каменщика, который когда-то приходил к нему резать свинью к рождеству. Христина только рассмеялась, дав понять, что повода тревожиться у него нет. Уже тогда она поджидала Костадина у калитки.

И теперь, припоминая, сколько нервов ему стоила эта история, бондарь решил, что Кондареву пора дать от ворот поворот. Когда он, не торопясь, снимал ложкой желтую пену с кипящей похлебки, кто-то толкнул калитку и появился сам Кондарев.

«Вот так так: на ловца и зверь бежит!» — подумал бай Христо, зазывая гостя рукой.

— Заходи, учитель, садись.

Кондарев заколебался. Любезное приглашение озадачило его. Он стоял, не решаясь войти, но, увидев, что хозяин снова машет ему рукой, вошел в коридорчик.

Бай Христо ждал, пока он подойдет, не поднимая головы.

- #9632; Зачем пожаловал, учитель? — спросил он, когда Кондарев, приблизившись, поздоровался.

— Зашел справиться, получила ли Христина мое письмо, — сказал Кондарев, удивленный неожиданным благодушием хозяина, но догадываясь, что тот знает о письме.

— Хорошо, что ты пришел, садись, потолкуем. Вот тебе табуретка, а я сейчас принесу другую! — И бай Христо пододвинул к ногам Кондарева табуретку.

Кондарев сел, глядя на закрытые окна пристройки. Расползшиеся по стене вьюнки отражались в темных стеклах. За одним окошком висели мотки красной пряжи. В замершем безмолвном доме ощущалась зловещая настороженность.

Бондарь уселся поудобнее на табуретке, которую принес из кухни, поправил головешки под закопченной кастрюлей и молча принялся помешивать похлебку. Тяжелой рукой, красноватой в отсветах пламени, он обстукал ложку о ближайший камень. Кондарев увидел распечатанный конверт, торчащий у него из кармана, и догадался, что бондарь прочел его письмо и сейчас заведет об этом разговор.

— Где женщины, бай Христо? — спросил он.

— Ушли на виноградник.

— Ты, как я вижу, прочел мое письмо. Нехорошо это.

— Почему нехорошо?

— Письмо Христине, а не тебе. — Кондарев с трудом подавлял в себе неприязнь к этому человеку, который был в его глазах олицетворением тупого чванства.

— Вот когда ты станешь отцом, не читай писем дочери, а я читал и буду читать! — И бай Христо затянулся раз-другой сигаретой, чтобы разжечь ее.

— Впредь не буду просовывать их в щель, — шутливо заметил Кондарев, но, тотчас сообразив, что спор бесполезен, дружелюбно спросил: — Чем больна Христина?

Бай Христо поправил сползшую с плеч куртку.

— Чем больна? Ничем. Не хочет тебя видеть, вот и все. Христина не для тебя, и ты не для нее. Потому и позвал, чтобы выбил ты из головы своей эту блажь. Не будет по-твоему.

У Кондарева пересохли губы. Он был готов к неприятностям, но такого ответа не ожидал.

— Таково твое мнение, бай Христо? Не раз хотелось мне поговорить с тобой, но ты держался холодно со мной… Так и не пришлось… Почему ты против меня, в чем причина? Ты и Христине внушаешь это, ты один виновен в том, что наши отношения испортились.

— Сказать тебе или не сказать — все равно. Ты ничего от этого не выгадаешь.

— Ну и пусть, а ты все-таки скажи. Могут быть причины, которые мне неизвестны.

— Не нашей ты закваски, учитель. Не подходишь для Христины.

— Вот как! Это потому, что я небогат, или тебе не нравлюсь?

— Не в богатстве дело. А просто дом мой не по тебе, ищи счастья в другом месте, — со сдержанной твердостью ответил бай Христо, не глядя на него.

— Такие взгляды разбили жизнь многим женщинам, бай Христо. Мы живем в другое время, теперь другие взгляды. Ты старый человек, не внушай Христине отжившие понятия, чтобы не пришлось каяться, — сказал в сердцах Кондарев, поднимаясь с табуретки.

— Ты о ней не пекись, о себе заботься. Я могу выдать ее за последнего бедняка, но тебе не отдам, да и она не хочет. Оставь ее в покое, не срами перед людьми. Она тебе слова не давала, да и меня ты не спрашивал.

— Она сама скажет, хочет выйти за меня или нет. Она не деревенская девка, которую выдают, не спрашивая, а интеллигентная женщина!

В глазах бондаря сверкнула злость.

— Я позвал тебя не ума занимать, а чтобы выложить все начистоту. Из слов похлебки не сваришь — нечего тут разводить философии.

— Ясна Нам с тобой не договориться, бай Христо. У тебя, знаешь, философия мещанская. Все вы, ремесленники, — мещане. Хвастаетесь своим укладом, своими домами, в богачи норовите, а того не понимаете, что близок день, когда навсегда захлопнете ставни своих лавчонок. Тогда забудете о своих обычаях и домах, да поздно будет.

— Мне у учителишки и коммуниста ума не занимать! Не будет она с тобой бегать за красным флагом, горланить и срамиться перед людьми!

— Нам больше не о чем с тобой говорить, не кричи! Прощай! — сказал Кондарев, направляясь к выходу.

— Будь здоров! И чтобы ноги твоей здесь не было. Возьми свое письмо! — Бай Христо швырнул ему вслед разорванный конверт, но Кондарев даже не оглянулся, быстро прошел к выходу и захлопнул за собой тяжелую дубовую дверь.

28

Он свернул к мостику, надеясь встретить Христину на дороге к виноградникам. Несмотря на жгучую обиду, он не винил Христину, обратив весь гнев на отца. Ребятишки, игравшие на мосту, робко поздоровались с ним, но он, даже не взглянув на них, свернул на пыльную, пахнущую полынью дорогу вдоль реки и не заметил, как очутился за городом.

Дорога шла через небольшие полянки, кое-где заросшие чертополохом, поднималась на холмы и терялась в виноградниках. Кондарев остановился на вершине холма и огляделся, чтобы не разминуться с женщинами. Сердце его учащенно билось, в висках стучало.

Солнце опускалось за противоположный холм, и глазам уже не было больно глядеть на гаснущий огненный шар. Над виноградниками повисла розовая дымка. Позади белел город, прорезанный отливающей сталью лентой реки. Сухим блеском желтели нивы, среди них кое-где тянулись ввысь, как кипарисы, одинокие дубы. На юге горели вершины Балкан. Там, казалось, был иной, счастливый мир, где еще царил день.

Ласковая истома летних сумерек будила в душе мучительную тревогу. Не останется ли Христина с матерью ночевать на винограднике? Наверно, бондарь нарочно услал их из дому, чтобы помешать ему встретиться с дочерью. Он было уже направился к их сторожке, но в это время в седловине за холмом показалась Христина.

Сообразив, что мать отстала от нее и лучше будет подождать Христину на крутом спуске с холма, где мать не увидит их и не услышит разговора, он вернулся на изрезанную промоинами дорогу и притаился за кустом.

Христина шла так быстро, что не успел он скрыться за кустом, как ее белая косынка появилась на гребне. Ситцевая юбка плотно облегала бедра, тяжелая корзинка оттягивала плечо, но она шагала легко и стремительно. Когда она поравнялась с ним, Кондарев неожиданно преградил ей дорогу. Христина вздрогнула, в глазах ее отразились злость и смущение.

— Что ты тут делаешь? — промолвила она.

— Жду тебя, — просто ответил он.

— Зачем ждешь? Нечего меня ждать.

— Вышел встретить тебя. Давай корзинку и пойдем! — Он почти силком взял у нее полную абрикосов корзинку. — Ты одна или с матерью?

— Идет сзади, — угрюмо сказала она и, опустив голову, пошла впереди.

— Отец сказал, что ты на винограднике. Говорит, что ты избегаешь меня и притворяешься больной.

— А если даже и так?

— Почему ты так держишься со мной?

Она ускорила шаги.

— Я уже сказала тебе, что мы ничем не обязаны друг другу.

— Что это должно означать?

— Понимай как знаешь.

— Отец твой сказал, чтобы ноги моей не было у вас. И ты того же хочешь?

Не ответив, размахивая руками, она побежала вприпрыжку по каменистой дороге. Он напрасно пытался остановить ее.

— Меня ждут дома… Надо спешить.

— С твоего согласия отец сказал мне это?

— У нас с ним об этом разговора не было. Отец сказал так сам по себе.

— Значит, это он настраивает тебя против меня? Отец твой человек темный, не подобает тебе жить его умом. Если же у тебя что-нибудь другое, то почему скрываешь от меня?

Кондарев глядел на мелькающие впереди проворные ноги, на красивые плечи, над которыми развевались концы косынки.

— Я ничего не скрываю и ничем тебя не связываю… По крайней мере теперь, а что дальше будет — не знаю.

— Ты хочешь сказать, что не испытываешь никаких чувств ко мне? — растерянно спросил он, удрученный ее резким, враждебным тоном.

— Лучше не спрашивай. Ты мне не жених. Кто ты мне?..

Старуха Влаева, увидев их вдалеке, окликнула, но оба сделали вид, что не слышат.

— Ты что, разыгрываешь меня или серьезно говоришь? Скажи же наконец, что ты задумала, и перестань относиться ко мне так безжалостно.

Христина молчала. Он хотел было продолжать, но она перебила его.

— Не говори мне ничего сейчас, не говори! Потом… Восьми еще нет?

Переложив корзину на другую руку, он полез в карман за часами.

— Не нужно. Я и без того опоздала. На меня обидятся. Поторапливайся, скорее! — воскликнула она на бегу.

Едва сдерживая гнев, но невольно подчиняясь ее торопливости, Кондарев, стиснув зубы, догнал ее.

— Я вижу, тебя раздражает неопределенность нашего положения, и поэтому ты говоришь, что я тебе никто. Если так, то давай в самые ближайшие же дни обвенчаемся!

Затаив дыхание, он ждал ответа. Но Христина бежала не оглядываясь. В голове ее засела одна лишь мысль: как бы не опоздать на свидание с Костадином. Тяготило и сомнение: а вдруг Костадин раздумает? Как отнесется к ней старая Джупунова? Эти сомнения удерживали ее от окончательного разрыва с Кондаревым. Она не решалась оттолкнуть его и то ненавидела, когда он вставал у нее на пути, то жалела. Время от времени она искоса поглядывала на его скуластое лицо, черные усики, массивный подбородок, по которому струился пот, мысленно сравнивала его с Костадином и думала: «Как сельский учитель!» Предложение Кондарева не произвело на нее никакого впечатления. Она считала каждый шаг, оставшийся до города.

Кондарев сердился, что она так долго обдумывает ответ, но не терял надежды и ждал. Поскрипывание тяжелой корзины, неторопливые шаги Христины гулко отдавались в ушах.

— Что же ты скажешь? — спросил он, когда молчание стало тягостным.

— Сейчас — ничего. Вообще сейчас мне не до этого.

Кондарев остановился, окончательно убитый. Он понял, что надеяться не на что.

— Христина! — вскричал он, догнав ее и схватив за руку. — Я не позволю тебе шутить со мной! Зачем ты унижаешь меня?

— Пусти меня, я опаздываю! Пусти!

— Что с тобой, что все это значит?

— Сейчас мне не до тебя, я сказала, оставь меня… — Она зло вырвала руку.

Пораженный выражением ее лица, он поставил корзину на землю и снова схватил ее за руки. Сознавая всю бессмысленность своего порыва, но не в силах удержаться, он обнял ее тонкий, стройный стан и привлек к себе, а она уперлась ему в грудь локтями.

— Неужели все, во что я верил, все, что ты мне обещала, — ложь! Христина… — шептал он с исказившимся от боли лицом.

Она отчаянно вырывалась. Косынка упала на плечи, и на спину, как змея, сползла тяжелая коса.

— Отстань, отстань! Да как ты смеешь! — кричала она. С неожиданной силой она оттолкнула его, подхватила корзинку и побежала по дороге.

Ненависть, горевшая в глазах Христины, ошеломила Кондарева; казалось, тяжелая дверь с грохотом захлопнулась перед ним, навсегда разлучив с Христиной. А она уже добежала до первых домов городской окраины. Белая косынка мелькнула в начале улицы и скрылась за деревянным забором. Понурив голову, Кондарев стоял со злой и горькой усмешкой на губах. На душе вдруг стало пусто и тягостно; его окутала холодная мгла презрения к самому себе…

Вечерний мрак сгущался. Небо потемнело, и горы померкли. По дороге, жалобно поскрипывая, катился одинокий воз с сеном.

29

Отделавшись наконец от Кондарева, Христина бежала, то и дело оборачиваясь и бросая назад полный страха и ненависти взгляд. Пыль летела из-под ног, корзина терла руку, но она не сбавляла шагу. Только увидев на мосту Костадина, который прогуливался вдоль низкого каменного парапета, успокоилась.

— Отец ваш то и дело открывает дверь и выглядывает на улицу, вот я и решил подождать вас здесь, — сказал он, с радостью всматриваясь ей в глаза.

— Мама не может быстро идти, и у нее тоже абрикосы… Извините, я отнесу корзинку и выйду…

Она улыбнулась ему пересохшими, дрожащими от усталости губами и, оставив его в ожидании, поспешно свернула в переулок за мостом.

Отец встретил ее у дверей.

— Вы бы там еще до полуночи сидели. Где мать?

— Идет. А я поторопилась, потому что надо сбегать к подруге и вернуть ей книгу.

Христина оставила корзину в доме и пошла к источнику отмыть от пыли ноги. Отец шел следом.

— Уж не повстречался ли тебе этот молодчик? Приходил днем; я сказал, чтоб оставил тебя в покое.

— Никто мне не встречался.

Бай Христо смягчился.

— Сварил мясную похлебку и стол накрыл, а вас все нет и нет. Остынет — будет ни то ни се.

Христина сбегала наверх, наскоро причесалась, надела чулки и другое платье. Услышав стук двери и сердитый голос отца, она улучила минуту, когда родители вышли в пристройку, и незаметно выскользнула на улицу.

В теплом сумраке пронзительно квакали лягушки. Кроткий вечер опустился над городом, отовсюду доносились знакомые звуки: стук дверей, звон посуды, лай собак, детские голоса. В блестящей глади реки отражалось светлое, будто стеклянное небо. На другом берегу среди темных силуэтов домов огромной черной свечой высился тополь.

Костадин беспокойно расхаживал по мосту.

— Отец отпустил меня на минутку. Соврала ему, что пошла отдать подруге книгу. — Увидев, что он нахмурился, она поспешно добавила: — Я пришла сказать вам, где ждать меня. После ужина я выйду в сад. Пойдемте, я покажу, где вам пройти.

Посмеиваясь над его смущением, она повела его по берегу. Они вышли к узкому оврагу, заросшему бузиной, волчьими ягодами и мелким кустарником. По дну, омывая скалу, журчал ручеек. Пахло бузиной, теплой сыростью и улитками. Узкая тропинка убегала в глубь оврага.

— Вот отсюда — вверх. Там в двадцати шагах вправо есть калитка в наш двор. Войдите во двор и стойте у самой калитки. Еще лучше — за калиткой, — сказала Христина, показывая на тропинку.

— А еще калитки там нет? Лучше покажите, чтобы не заблудиться.

— Нет, не заблудитесь. По мосту люди ходят, могут увидеть нас. Я должна вернуться, иначе отец рассердится. Слушайтесь меня, — сказала она просительно и так мило, что Костадин радостно встрепенулся, тронутый этой неожиданно возникшей между ними близостью. — Вы ведь тоже еще не ужинали. Ступайте поужинайте. Так будет лучше всего. Я приду, но не скоро. Надо будет немного подождать…

Она говорила почти шепотом. В сумраке белели ее зубы, большие глаза сияли. Костадин молча улыбался. Сердце таяло в сладостном ожидании.

— Вернуться домой? Поздно будет. Я сразу же пойду к калитке. Вы, зная, что я жду, не задерживайтесь, — также шепотом ответил он.

— Может быть, и задержусь, не от меня зависит… Когда наши лягут… Нет, вы идите поужинайте, зачем морить себя голодом?

— Это неважно. Сейчас куда важнее другое.

— А теперь отпустите меня. Чем раньше я вернусь, тем лучше. — Христина, отойдя в сторону, обернулась и сказала со смехом: — Помните — калитка справа, не то заберетесь к соседям. И не торопитесь. Отец иногда прогуливается по двору перед сном.

Она прошла по мосту и скрылась в переулке.

Старики были на кухне. На низеньком столике дымилась кастрюля с похлебкой. Бай Христо сидел за столом, накинув по привычке куртку.

— Садись, не торчи, как столб. Нашла время носить книги подружкам!

Христина покорно опустилась коленями на мягкую подушку и смиренно потупила глаза. Ей виделась сколоченная из штакетин калитка, вьющаяся к ней по двору тропка. Она боялась взглянуть на отца, чтобы не выдать себя.

Мать тяжело опустилась на колени рядом с ней. Бай Христо, перекрестившись, отрезал три ломтя хлеба. Мать разлила по тарелкам наваристую, сильно наперченную похлебку. Христина хлебнула и чуть не задохнулась. Она обмакнула кусочек хлеба в солонку, чтобы отереть им пылающие губы, и с беззвучным смехом взглянула на мать. Старая женщина с мученическим видом подносила деревянную ложку к губам. После пятой ложки у бая Христо вспотел лоб. Он отерся ладонью и, оглядев женщин, сказал:

— А с перчиком-то я, видно, хватил лишку.

— Пропади он пропадом! — промолвила старуха.

— Лютый оказался. Ешьте одним духом, не так жечь будет.

— Христина, дай мне водицы, — попросила мать.

Бай Христо хлебал долго, с остервенением, пока не съел все. Потом с жадностью разгрызал крепкими зубами хрящи и обсасывал кости. Кошка с черными пятнами на хвосте терлась о его колено. Привязанный к потолку и завернутый в холстину окорок висел над столом, как булава.

Старуха пожаловалась, что дверь в сторожке отсырела и плохо открывается и что кувшин разбился.

Насытившись, бай Христо разговорился.

— Этот шальной учителишка сегодня подкинул письмо нашей барышне. Только я поставил кастрюлю на огонь, он заявляется. Встречаю его как человека и говорю: брось свою затею, а он как окрысится на меня. Кто ему потакает: ты, барышня, или мать?

— Я говорила тебе, папа, что он мне никто.

Христина умоляюще поглядела на мать и опустила глаза.

— Если придет — не отворяйте ему. Ноги ему переломаю. И не дай бог, коли увижу тебя с ним! Коммунист! Взялся меня уму-разуму учить!

— Раз дочь на выданье — всякие лезут, — заметила старуха.

— Сука, что ли, твоя дочь?

Христина встала и отрезала от окорока два кусочка. Один она незаметно спрятала в шкафчик. Бай Христо, вдоволь напившись воды, вышел во двор.

Мать принялась мыть посуду. Христина положила припрятанный кусок ветчины на ломоть хлеба и, завернув в платок, пошла к себе в комнату.

Луна поднималась из-за шелковицы, в окна смотрелись первые звезды, далекое сияние сбегало с темнеющего неба.

Бай Христо сидел на стуле во дворе и курил.

— Поди спроси мать, куда она дела бредень. Когда еще велел вам починить его! Если не починили, садитесь сейчас же за дело. Утром пойду ловить рыбу.

Христина сунула платок за пазуху.

— Мы устали, папа, давай отложим до завтра.

— Я сказал: утром пойду рыбу ловить!

Христина спустилась в погреб, сняла с гвоздя свернутый бредень и спрятала его под корыто.

Мать долго и напрасно искала бредень, заглянула даже на чердак. Бай Христо светил ей лампой и ворчал не переставая. Наконец он угомонился и пошел спать. Старуха задула лампу на кухне и, тяжело передвигая натруженные ноги, с оханьем побрела к себе. Она спала в небольшой комнатке, выходящей окнами на улицу.

Христина тихонько спустилась по лестнице, замирая от страха и волнения.

На городских часах пробило девять. Христина встревожилась — не рассчитывала, что задержится так долго. Она прошла мимо стола во дворе, за которым несколько дней назад состоялась их первая встреча с Костадином, и в тени слив подошла к калитке. Светила луна. Костадина не было видно.

«Ушел, не дождался», — вздохнула она, сжимая в руках узелок с едой. Но в тот же миг услышала шорох за спиной и обернулась. Костадин ждал ее, притаившись под сливой.

Она приблизилась к нему и молча протянула узелок. Он улыбнулся, глаза его блестели.

— Принесла вам поесть.

Костадин подошел вплотную. Ей показалось, что он хочет что-то сказать, но не может и только улыбается. Он положил вдруг руки ей на плечи и неловко, грубо обняв, поцеловал в губы. Все это произошло как во сне. Узелок выпал у Христины из рук…

Небо сияло шелковистым блеском. Верещание сверчков слилось в едином звучании. Все вокруг, от теплой земли до самых небес, всколыхнулось в неистовом порыве к счастью, к блаженству…

30

Манол больше не говорил вслух о новой мельнице, но неустанно размышлял о том, как бы построить ее с наименьшими расходами. Он заприметил небольшую водя-» ную мельницу в Я ловцах, в двух километрах от города. Мельница принадлежала некоему Тодору Миряну.

Однажды Манол оседлал коня и отправился в Яковцы. Там он до мелочей разведал, чем владеет Мирян, во сколько можно оценить его движимость и недвижимость, есть ли у того долги и прочее. На обратном пути он остановился на холме возле деревни. Внизу, в тени дубовой рощи, виднелась мельница. Деревня раскинулась по обоим берегам речки, которая, описав широкую дугу в том месте, где на живописном лугу стояла мельница, дальше текла прямо, сверкая на стремнинах.

Манол стал терпеливо выжидать случая поговорить с Миряном. Случай скоро представился.

Как-то в субботу после обеда Мирян зашел в лавку к Джупунам и, купив медного купороса, заказал стопку анисовой. Это был высокий, представительный мужчина в добротной соломенной шляпе, с толстой тростью. Городской костюм не мешал ему опоясываться синим деревенским поясом. В молодости он занимался огородничеством в Румынии и вернулся оттуда, щеголяя золотой цепочкой и каракулевой шапкой. Хотя односельчане и подтрунивали над его кичливостью и хвастовством. Мирян знал себе цену и держался неприступно. Земли у него было мало, накопленное за прошлые годы уплывало из рук, но благодаря мельнице он слыл человеком зажиточным.

Манол сам поднес ему анисовку и, подсев к нему на скамейку, сказал деловым тоном:

— Бай Тодор, у тебя два постава, и у меня два. Как думаешь, если нам сложиться и вместе заняться делом?

Мирян пробормотал что-то невнятное, ожидая подробностей, но Манол встал и, положив руку ему на плечо, сказал:

— Тут не место для таких разговоров. Завтра воскресенье. Если есть охота поговорить о наших мельничных делах, заходи ко мне часам к одиннадцати.

На этом и закончился разговор. Мирян не осмелился расспрашивать, чтобы не уронить себя в глазах Манол а. Взяв мешочек с купоросом, он отправился восвояси, крайне польщенный приглашением, и всю дорогу глуповатая улыбка не сходила у него с лица. Манол Джупунов хочет войти с ним в компанию! Но как он думает собрать воедино жернова, если мельницы стоят так далеко друг от друга?!

В воскресенье утром, прежде чем отправиться в город, он пошел в церковь, где исполнял обязанности п саломтика. Ему нравилось торчать на клиросе, где все молящиеся видят, как он распевает с хором псалмы.

Он купил свечку и поставил ее перед потемневшим ликом богородицы; шевеля губами, почти беззвучно прошептал: «Богородице дево, радуйся!» Просветлев от умиления, вернулся на клирос и стал подпевать молодому псаломщику. Молодой пел высоким, почти женским голосом, похожим на козлиное блеяние. Мирян, перебирая четки, подтягивал, мыча глухим баритоном.

— Подставь-ка ухо, — сказал он, воспользовавшись паузой. — Я тут пробуду до девяти часов. Дальше справляйся сам. У меня важное дело в городе…

Вытянувший в его сторону шею молодой псаломщик одобрительно кивнул. Мирян растолковал ему, куда и зачем идет, и, еле дождавшись половины девятого, собрался в путь. К десяти он был уже в городе, обошел базарную площадь, повертелся в зеленном ряду, постоял у воза с рыбой из Джулюницы. Полакомившись пышками, из чистого любопытства сунул нос в аптеку, где долговязый аптекарь в белом халате приготовлял для крестьян снадобья, потом свернул к конторе Рачика и заглянул в открытую дверь. Рачик сидел за обшарпанным, залитым чернилами столом и что-то втолковывал троим горцам. На стене за его спиной висел большой портрет Александра Мали нова.

Мирян не решился войти. Поглазев на корчму Кабафонского, куда заходили крестьяне с оранжевыми ленточками, и расслышав сквозь базарный галдеж церковный перезвон, он направился к Джупунам.

Он отворил калитку, откашлялся и застучал подкованными башмаками по каменным плитам.

Возле чешмы возился с игрушкой сынишка Манола. Все окна в доме были распахнуты настежь; возле кухни в трепещущем от жары воздухе щелкал клювом аист. На лестнице показалась старая Джупунка. Она только что вернулась из церкви, и от ее черного с кружевным воротником платья пахло ладаном.

— Манол в лавке. Ты не заходил к нему? — запросто, словно с детства знала Миряна, спросила она и пригласила его подняться в залу. — Посиди на миндере. Сейчас пошлю за ним. Я слышала про тебя и знаю, как тебя звать. Ты помнишь моего Димитра?

— Как не помнить, царство ему небесное. Мне пятьдесят восьмой пошел, но, слава богу, памяти не потерял, — сказал Мирян, растроганный приемом, но и слегка озадаченный бесцеременностыо Джупунки.

— Муж мой рано ушел на тот свет, пятидесяти трех лет. — Она вздохнула и пошла за пепельницей, увидев, что гость собрался закурить.

Мирян краешком глаза наблюдал за нею. Разглядев под длинным черным платьем ее худые икры и шевровые туфли с пуговицами по бокам, он подкрутил ус и, вынув четки, стал быстро перебирать их.

— Подожди маленько, я сейчас пошлю за ним работника. И кофейком напою, — сказала она, выходя из комнаты.

Судя по приему, дело наклевывалось серьезное. Мирян возгордился и приосанился. Улыбающимися глазами он критически оглядел убранство залы; четки еще быстрее замелькали в его руках, в голове зароились заманчивые мысли и надежды. Когда Джупунка вернулась, он спросил ее:

— Манол позвал меня вчера. Говорил про мельницу. Что он задумал?

Джупунка удивленно подняла брови.

— Я знала, что ты придешь, но зачем он звал тебя — не знаю. Я в дела не вмешиваюсь.

— Давай, говорит, бай Тодор, соберем вместе жернова. Да как их соберешь? — говорил, улыбаясь, Мирян, пытаясь хоть что-нибудь выведать у Джупунки. — Ох уж эти мне мельницы! — Он покачал головой. — Как говорится, один день густо, другой — пусто; так и в нашем деле… Сегодня жернов подводит, завтра — вода. Запруда хороша — воды мало. Но все ж кое-что перепадает. А у вас как?

Джупунка молчала, не зная, стоит ли приврать или нет. Потом решила прикинуться несведущей.

— Откуда мне знать, есть ли толк от мельницы? У меня пропасть своих, домашних забот. А у сыновей свои дела: и виноградник, и пашни, и лавки.

Сноха принесла кофе и блюдечко с вишневым вареньем. Мирян попробовал варенья, пожевал и провел языком по занывшим от сладкого испорченным зубам. Поняв, что от старухи ничего не добьешься, он стал шумно прихлебывать кофе.

Заскрипела лестница, и вошел Манол в черном праздничном костюме, манишке с крахмальным воротничком и синем галстуке. Даже не улыбнувшись гостю, он протянул ему руку и строго поглядел на мать. Джупунка, сославшись на дела, заторопилась уходить.

— Ты почему сел там? Садись за стол, — сказал Манол. — Матушка, вели принести нам немного ракии и огурчиков.

Манол уселся напротив гостя, вынул коробку сигарет и бросил перед ним на стол.

— Если хочешь анисовки, скажу, чтоб принесли. Я — за ракию, не люблю приправленные напитки.

Мирян тряхнул головой и причмокнул языком.

— Что ракия, что анисовка — все равно, — сказал он, смущенный суровым и надменным взглядом Манола, который, порасспросив его о том о сем, рассеянно выслушал ответы и нетерпеливо забарабанил пальцами по столу.

— Бай Тодор, — заговорил тот строго и внушительно, как обычно говорят торговцы, задавшиеся целью смутить покупателя и подавить его волю, — у нас с тобой знакомство шапочное. Знаю, ты человек почтенный, но что у тебя на уме — не видно.

Мирян, сложив руки на набалдашнике трости и выкатив синие глаза, приготовился внимательно слушать.

— Не люблю людей, которые идут наперекор своим интересам. Каждый должен знать, что ему по силам, а что нет. Коли не дюж, не берись за гуж. Если дело мне по карману, я не отступлюсь. Ты знаешь нашу мельницу в ущелье. Я решил ее продать, лишь бы нашелся покупатель. Отдам дешево, почти даром, потому что от таких мельничушек, как моя да твоя, проку нет. Хотел было отремонтировать ее и поставить машины, но участок не позволяет, да и постройка хлипкая. Если уж займусь мукомольным делом, то построю паровую мельницу, чтобы не возиться с отводами, запрудами и водой. Вчера, когда увидел тебя в лавке, мне пришло в голову спросить, не продашь ли ты свою мельницу.

Мирян разинул рот, лицо его вытянулось от разочарования.

— Как так — продать мельницу?.. Ведь я эдак вот… совсем о другом думал…

Манол даже не взглянул на него.

— Мельница у тебя на хорошем месте, и покупаю я ее только из-за участка. Дам тебе хорошие деньги. Меня не интересует ни постройка, ни жернова. Покупаю за место.

Мирян приуныл. Каким же дураком считает его Манол, если надеется купить его единственное сокровище!

— Об этом и речи быть не может: мельницу я не продам, — заявил он, видя, что надежды его рушатся.

Старая служанка принесла ракию в высокой бутылке с узким горлышком, тарелку со свежими огурчиками и молча вышла, оставив после себя запах жареного лука.

Манол делал вид, что не догадывается о переживаниях гостя. Мирян не притронулся к ракии. Манол чокнулся с ним и одним духом опорожнил свою стопку.

— Закуси огурчиками. Я люблю их без уксуса.

Мирян ковырнул вилкой кружочек, пожевал и сокрушенно поглядел на свои запыленные башмаки.

— Ты меня не понимаешь, бай Тодор, — неторопливо сказал Манол. — Ты, наверно, подумал, что мне нужна твоя мельница для дохода. Тебе она выгодна, а мне нет. Дело совсем в другом. Когда-нибудь ты будешь рад отдать ее за полцены, лишь бы отделаться от нее. Запомни мои слова! Я, бай Тодор, так или иначе, за три года остановлю все ваши мельницы. Вот отгрохаю современную мельницу на четыре-пять поставов, да еще с маслобойней, — от ваших трещоток и помину не останется. Коли не продашь, я найду другое место, можно и на краю города, потому что для паровой мельницы река не обязательна. Моторы поставлю, электричество проведу. Таких мельниц здесь нет. Нет и маслобойни, а за нее вся околия готова землю грызть, потому что за литром постного масла приходится ходить аж в Джулюницу. И жмых идет нарасхват на корм скоту…

Манол оживился, его темные глаза заблестели.

— Нет уже довоенного оливкового масла, которое застывало в бочках, бай Тодор! Хочешь не хочешь, а лопай подсолнечное… Вот уменьшу плату за помол, привезу французские жернова, и когда люди увидят, что им мелют за два часа и не надо торчать по три дня у мельницы из-за мешка муки, замолкнут ваши трещотки.

Угроза не произвела на Миряна никакого впечатления. Конкурентов у него не было, а деревенских помольщиков ему было вполне достаточно. Запугивания Манола его обидели.

— Брошу миллион — верну десять! Кто с деньгами, тот всех подомнет. Но зачем мне давить тебя? У меня и без того дела много. С мельницей или без мельницы, я, бай Тодор, — Манол Джупунов, а ты — человек средней руки. Но что с тобой делать, если ты не хочешь брать деньги, пока твоя развалюха еще кое-как вертится?

Манол встал и, засунув руки в карманы брюк, стал прохаживаться по комнате, поскрипывая новыми штиблетами. Мирян сидел с безразличным видом.

— Ну, говори, на чем порешили? Могу предложить кое-что другое, но не знаю, договоримся ли. Итак, значит. не продаешь. Коль не продаешь, я предлагаю тебе взяться вдвоем за это дело. Ты готов? — Манол уперся в Мирян а тяжелым взглядом.

— Да как возьмемся? Мельницу свою я не отдам…

— Давай руку — договоримся.

Мирян колебался.

— Слушай, бай Тодор, ты человек скромный, с торговлей дела не имел и ничего в ней не смыслишь. Если не продаешь мельницу, то помоги мне, а я помогу тебе. Сколько у тебя денег?

Мирян растерялся. У него было на счету около десяти тысяч левов, которые он берег на приданое дочерям. Эти деньги были собраны по мелочам — от продажи женского рукоделия да от приношений прихожан, и ему было стыдно признаться, что он так беден.

— О деньгах не беспокойся. Скажи, что задумал?

— Сто тысяч у тебя наберется?

— Может, и наберется.

Манол пододвинул к Миряну стул и, сев вплотную к нему, так что колени их коснулись, сказал мягко и даже с участием:

— Бай Тодор, нет у тебя денег. А если есть, то очень мало. Кредит у тебя, возможно, большой: ведь ты почтенный человек. Но не это главное. У меня деньги есть. — Манол приложил руку к груди. — Выслушай, что я тебе сейчас скажу: готов ли ты вместе со мной взяться за большое дело?

— Что за дело и зачем мне за него браться?

— Построим на твоем участке мельницу с маслобойней.

От волнения у Миряна перехватило дыхание. Хитер Джупун, но и он не лыком шит. Не удалось заполучить мельницу, пришлось Манолу идти на попятный и брать его в компаньоны. Как он рассчитывал, так и вышло. Предложение Манола взбудоражило его. Дело предстояло нешуточное — Манол слов на ветер не бросает. Вот когда он, Мирян, возвысится в глазах односельчан. Но, его пугал размах предприятия. Мельница с маслобойней да еще с машинами? Как она будет выглядеть? В его воображении рисовалось некое страшилище, в котором творятся таинственные дела.

— Вот так, пожалуй, пойдет, — пробормотал он и полез в карман за табакеркой.

Но Манол мгновенно поднес ему коробку с сигаретами.

— Ты даешь место и еще кое-что. Может, и сама постройка на что-нибудь сгодится. Если ты согласен, давай поговорим…

Они чокнулись, и разговор оживился. От недавней обиды у Миря на не осталось и следа. Он с радостным умилением слушал Манол а, глаза его самодовольно поблескивали, четки весело щелкали в пухлых пальцах.

— После войны народ стал другим, бай Тодор. Теперь едят больше, не постятся, давай им хорошей муки, масла. Даже горцы уже не те — отруби теперь скармливают скоту. Сам подумай: если мы с тобой засучив рукава возьмемся за дело, то за два года вернем расходы, — разглагольствовал Манол, чокаясь и ожесточенно похрустывая огурчиками.

Мирян делал неуместные замечания, хитрил, расспрашивал о том о сем и в конце концов соглашался. Манол легко отводил его возражения новыми доказательствами и цифрами, черкая их на сигаретной коробке.

— Я беру на себя расходы на машины и половину расходов по постройке. Остальное за твой счет. Даю тебе возможность подняться на старости лет. У тебя дочери, надо подумать и о зятьях! Обеспечишь их не хуже людей. Век будут тебя добром поминать… Запишем все черным по белому, скрепим договором, а оценку мельницы и земли сделаем по рыночной цене, а не по земельным регистрам. По размеру капитала получишь причитающуюся тебе часть мельницы, а когда соберешься с деньгами, доплатишь мне разницу, и тогда будем на равных. Я рассчитываю, что ты будешь следить за работой. Мне некогда — я занят лавкой и торговлей, — сурово говорил Джупун. Мирян невольно робел, видя его деловую хватку и решительность. Одобрительно поддакивая, он думал, что есть еще время проверить, не обманывает ли его Манол, и что надо будет тотчас же посоветоваться с Тотьо Рачиком.

Когда бутылка опустела и Мирян почувствовал, что язык отяжелел, а в голове шумит от радостных мыслей, компаньоны порешили встретиться еще раз и как можно скорее подписать договор.

31

Манол остался не вполне доволен разговором с Миряном. Он понял, что его будущий компаньон станет хитрить и изворачиваться, и поэтому решил действовать быстро и энергично. По его сведениям, Мирян мог рассчитывать примерно на стотысячный кредит в банке.

Манол предполагал взять на себя поручительство перед банком и тем самым сразу же прибрать Миряна к рукам. Как развернутся события дальше, он не думал, зная, что в любой момент сможет отделаться от своего компаньона. Проводив Миряна, он вернулся в лавку.

Приказчик, долговязый прыщавый парень с огромными, словно у летучей мыши, ушами и подслеповатыми глазами, разносил в корчме вино, расставляя стаканы на залитых, неубранных столах, за которыми сидели крестьяне. Базар подходил к концу, и в лавках и корчмах не было отбоя от посетителей. Горцы переговаривались громкими, протяжными голосами. Их жены, разодетые в праздничные сукманы, хихикали, прикрывая рот ладошкой. Какой-то крестьянин из горной деревушки, в новой соломенной шляпе, опоясанный синим поясом, тянул за руку другого пожилого крестьянина и убеждал его:

— Ударим по рукам, сват… Я продал поросенка…

— Бабам бозы, парень!.. Две кружки!

— Эй, Вена, куда запропала ваша Стойна?

Поздоровавшись со знакомыми, Манол прошел через корчму и направился в лавку, но дверь, соединявшая корчму с лавкой, оказалась запертой.

— Бай Коста недавно запер и оставил ключ, — доложил слуга.

— Почему запер, куда ушел?

— Да вон он, сидит в казино напротив, с барышней, — сказал парень с ухмылкой.

Манол сердито вырвал у него ключ и отпер дверь. Следом за ним в лавку вошли несколько крестьян.

«Что он, с ума спятил? Оставил этого паршивца воровать!» — злился Манол, снимая с полок банки с краской, серпы, рукоятки, паламарки и наблюдая исподтишка, как крестьяне пробуют пальцем острие и разглядывают на свет анилиновые краски. Время от времени он поглядывал в высокое запыленное окно, наполовину закрытое спущенной железной шторой, затенявшей лавку.

На противоположной стороне улице вынесенные на тротуар столики были заняты празднично одетой молодежью. Поручик Балчев разговаривал с высокой дамой в широкополой шляпе. Белогвардейские офицеры, почтительно вытянувшись, приглашали к столику знакомых барышень. Стоящий за окном казино граммофон с большой трубой играл «La paloma».

За крайним столиком Манол разглядел брата, увлеченного разговором с красивой девушкой в бежевом костюмчике и шляпке того же цвета. Вглядевшись пристальней, он узнал Христину. Прежде он не замечал ее, но сейчас красота девушки поразила его. Неужели Костадин запер лавку, чтобы полюбезничать с ней? Он был уверен, что когда Райна вышла прогуляться с подругой, Костадин увязался за ними, но Райны нигде не было видно, и это еще более озадачило Манола. Он вспомнил, что за последнее время Костадин отбился от рук: опаздывал к ужину, без видимых причин затянул молотьбу ячменя.

Время близилось к часу. Крестьяне стали расходиться, и корчма опустела. Манол стоял у окна, засунув руки в карманы. Костадин сидел вполоборота к нему, он не видел его лица, но Христина была как на ладони. Брат что-то рассказывал, размахивая руками, и по его жестам и горячности было видно, что для него сейчас кроме прелестной собеседницы не существует ничего на свете. Христина смеялась, глаза ее лучились счастьем. Манолу все стало ясно.

«Запер лавку и привел ее сюда, посадил на виду у всех… Я голову ломаю, как с умом деньги в дело вложить, а он сдурел и вертится возле юбки. Пора, пора женить нашего женишка», — презрительно щурясь, злился Манол.

Обернувшись, он увидел за длинным засаленным прилавком слугу. Парень, сунув руку в карман, напряженно размышлял, шевеля губами.

Манол вышел на улицу и с грохотом опустил железную штору.

Слуга закрыл изнутри ставни, и корчма погрузилась в полумрак.

— Бай К оста еще там, — сказал он, входя через внутреннюю дверь.

— Вынь из кармана все деньги и положи на стол! — приказал Манол.

— Какие деньги, бай Манол? — задохнувшись, хрипло спросил парень.

— Выкладывай! — прошипел Манол, и тот положил на прилавок три бумажки по десять левов и несколько монеток.

Звонкая затрещина отшвырнула его к стене. Парень захныкал.

— У кого крадешь, дубина, гаденыш! Сколько раз тебе говорил, что меня не обманешь! Ступай обедать!

Парень жалобно всхлипнул, потер пылающую щеку и шмыгнул за дверь.

Манол вышел вслед за ним во двор. Сквозь забор было видно, что делается на улице. Костадин рассчитывался с официантом, а Христина поджидала его, стоя у края тротуара. Взгляд Манола задержался на обтянутых светлыми чулками ногах Христины. Ее красота обожгла сердце и вызвала зависть к брату. Манолу было некогда засматриваться на женщин, но он не был к ним ни равнодушен, ни холоден. Вымыв руки у чешмы, он поднялся наверх.

Стол накрыли в гостиной. Жена его резала хлеб. Девочка, сидя на миндере, резво размахивала погремушкой. Маленький Дачо шелестел газетой, стараясь свернуть из нее колпак.

— Подавайте на стол, — сказал Манол, взяв дочку на руки.

— Где Коста? — спросила Цонка.

— Не будем ждать его. Скажи на кухне, чтобы подавали. Позови маму.

Манол искоса глянул на жену: уже немолодая, дряблая кожа, подпаленные завивкой волосы, толстая талия, неуклюжая походка. Цонка ходила, переваливаясь, как утка, спала как убитая, и по утрам ее приходилось будить. Если брат приведет в дом ту девушку, Цонка будет выглядеть рядом с ней как курица рядом с голубкой. До сих пор он не задумывался о женитьбе Костадина, его больше заботил будущий зять, но теперь по всему видно, что Костадин опередит сестру. «Не позволю ему жениться на бесприданнице. Надо в дом нести, а не из дому», — рассуждал Манол, покачивая ребенка на коленях и чувствуя приятное головокружение от выпитой ракии.

В душе он презирал Костадина. Брат пошел по деревенской линии — в отца, и хотя учился в коммерческой гимназии, но так ничего и не постиг в торговом деле. Если семья богатела, то только благодаря ему, Манолу. «Брата хлебом не корми — дай покопаться в земле, а какой барыш от этого — ему все равно. Оставил лавку из-за какой-то глупой бабенки! Это ему даром не пройдет».

Семья уселась обедать. Мать спросила, где Костадин, но, не получив ответа и взглянув на мрачное лицо старшего сына, лишь недовольно шмыгнула носом. Ей не терпелось узнать, зачем Манол звал Миряна. Она что-то чуяла, но не могла решить определенно, что задумал Манол: то ли хочет сбыть свою мельницу, то ли купить у Миряна. Коль у сыновей зашел разговор о мельнице, не диво, что они переругались в лавке. Вот почему нет Костадина, а Манол насупился мрачнее тучи. Говорить о делах полагалось после обеда, но, рассудив, что она как-никак мать и хозяйка в своем доме, старая Джупунова промолвила:

— Не горячась и змею из норы вытащишь.

Манол даже не взглянул на нее, но Райна не удержалась:

— Что ты хочешь этим сказать, мама?

— Ты ешь. Тебя это не касается!

— Мама всегда говорит обиняками, — заметила невестка.

Джупунка метнула на нее убийственный взгляд.

— Умный и с полслова поймет, а кто не смыслит, пусть смотрит себе в тарелку.

Помолчав несколько минут, она, не вытерпев, спросила напрямик:

— Манол, где Коста? Вы что, поссорились?

— Как придет, спроси его.

— Я тебя спрашиваю.

— Сын твой холостой. Вот и развлекается по-холостяцки.

Мать поглядела на него с недоумением. Райна опустила голову, предоставив Манолу сообщить новость. Из окна своей комнаты она видела Костадина с Христиной и теперь поняла, что Манол подглядывал за ними. Ее удивила смелость Костадина.

— За кем он бегает? — спросила старуха у дочери.

— Не знаю, — ответила Райна.

— Не прикидывайся, — заметил Манол. — Так уж и не знаешь, что он волочится за твоей подружкой, дочкой Христо Влаева! Давеча оставил его в лавке, а он запер дверь и отправился пить пиво в казино: пусть этот обормот ворует!

Старая бросила вилку на стол и всплеснула руками.

— Боже-е-е!.. Ты что же, дорогая моя, ничего мне не сказала? Отчего молчала как рыба?

— Откуда мне знать, мама! Я, можно сказать, только вчера приехала.

— То-то он что ни вечер наряжается. И молотьбу забросил, и пропадает допоздна. На порог не пущу эту суку! Ишь что задумала!

— Девушка не виновата, — сказал Манол.

— Гордячки этой в доме не потерплю! Мало мы их кормили в войну?!

Старуха не на шутку встревожилась; ее худое лицо перекосилось от злости.

— Пусть выбросит эту блажь из головы! — заявила она.

— Тише, мама, он идет, — шепнула Райна.

Костадин поднимался по лестнице. Когда он появился на пороге, все впились в него глазами. Домашних поразило счастливое, самоуверенное выражение его слегка осунувшегося лица, блеск в глазах. Бросив шляпу на миндер, он поздоровался с таким видом, будто и знать не хочет, что думают о его опоздании, и сел на свое место. Райна поспешно налила ему супу. Костадин быстро опорожнил тарелку. Молчание, которым его встретили, все же произвело на него впечатление, он нахмурился, но секунду спустя его лицо снова обрело прежнее решительное и торжественно-счастливое выражение.

— А компота не будет? — спросил он.

— Поешь сперва, — сказала мать.

— Неохота. Пить хочется.

Манол, который решил сдержаться до конца обеда, теперь, видя выражение лица Костадина, вскипел.

— Напился пива в казино, вот и пересохло в горле, — ехидно заметил он.

— Это мое дело.

— Твое дело было сидеть в лавке, а не развлекать дочку Христо Влаева! Оставил этого балбеса, чтоб воровал! Если тебе понадобились девки, поезжай в Тырново. Там в гостиницах их сколько хочешь!

Костадин сдернул салфетку с шеи.

— Манол, на всю жизнь поссоримся — Запрещаю тебе так говорить о ней! — воскликнул он. — Она будет моей женой. Матушка, я женюсь на ней во что бы то ни стало и прошу тебя не противиться. — В голосе его звучала мольба человека, решившегося на все. Его торжественный тон еще больше ожесточил старуху.

— Он рехнулся! — простонала Джупунка.

— Мама, лучшей жены мне не надо, другой такой не найти!

Джупунка отшатнулась, пораженная. Она не узнавала Костадина-. Он стоял с салфеткой в руке и говорил, прижимая другую руку к сердцу:

— Я знал, что вы будете против, но знайте и вы, а особенно ты, братец. — продолжал он так же торжественно, — что я не позволю вам вмешиваться в мою жизнь! До сих пор я был вашим батраком, отныне буду сам себе хозяином. Буду устраивать жизнь по своему разумению!..

— Рехнулся! Она свела его с ума! — завопила старуха* глядя то на старшего сына, то на дочь в поисках сочувствия и поддержки.

— Если не рехнулся, то на пути к этому, — сказал, кусая губы, Манол.

— Не делай из меня сумасшедшего, я знаю, что говорю. Вы меня не понимаете, а я — вас. И не хочу вас понимать!

— Сам не знаешь, что несешь! — вскипел Манол. — Чей ты батрак, чей? Ты глупый мальчишка, который не понимает, что говорит. Ума — кот наплакал!

— Не оскорбляй меня! Не смей!.. Я глуп лишь потому, что терплю твои окрики и команды. Ты все прибрал к рукам. Но меня ты не проведешь. Отделюсь, не буду больше тебе ни слугой, ни рабом!

— Боже, до чего я дожила! Господи, лучше умереть, чем видеть такое! — простонала Джупунка.

Верхняя губа у Манол а вздернулась, как у готовой укусить собаки.

— Ты пьян! Если ты в своем уме, тебе надо расквасить рожу, чтоб не болтал чепухи, — сказал он, направляясь к миндеру.

Костадин с яростью поглядел вслед брату и, швырнув салфетку на пол, ушел к себе в комнату, хлопнув дверью.

— Мама, успокойся, не плачь, — сказала невестка и принялась убирать со стола.

Старуха беззвучно плакала, закрыв лицо руками. Под утыканным шпильками пучком обнажилась тощая жилистая шея. Посидев так несколько минут, она встала и, отстранив властным жестом невестку, которая бросилась к ней, дала Манолу знак следовать за собой.

— Только через мой труп дочь Христо-бондаря перешагнет порог моего дома! — крикнула она так, чтобы и Костадин слышал, и стала спускаться по лестнице. Манол заколебался, но старуха окликнула его, и они пошли в ее комнату под лестницей, где никто не мог услышать, о чем они будут говорить.

32

Райна вошла в комнату брата. Костадин лежал на постели, покрытой купленным у Влаевых ковром. Заслышав шаги, он вскочил на ноги, но, увидев сестру, тотчас успокоился.

— Ты поступил нетактично, Коста, — сказала она с сочувствием. — Зачем тебе понадобилось идти в казино, на люди?

— Вот как! А зачем мне прятаться от людей и подыгрывать брату? Этому живоглоту, да и матери с ее упрямством! — Он сердито глядел на нее, все еще дрожа от гнева.

— Ты всегда был нетактичным. А теперь ты еще пуще их озлобил и они не уступят.

— Мне все равно. Что сказал, то и сделаю. Глазом не моргну. И тебе советую быть повнимательней. Я тебе и раньше говорил, что, когда выйдешь замуж и потребуешь свое, будет поздно. Манол подкинет тебе какие — нибудь крохи, лишь бы сказать, что дал долю из отцовского наследства.

— Ты хочешь и меня впутать в ваши дела! А я ни с кем не хочу враждовать.

— Как ты наивна! Ему что ни говори, у него все мимо ушей проходит. Все его хитрости я хорошо вижу, они добром не кончатся. Сменит завтра вывеску на лавках, вот ты и останешься с носом. Он уже не раз намекал на это.

— Какую вывеску?

— На лавках. Там значится «Димитр Джупунов и сыновья», а он ее сменит на «Братья Джупуновы».

— Ну и что из того?

— Ничего-то ты не понимаешь! В таком случае ты ничего не получишь из капитала. Отец оставил нам около ста тысяч левов капитала, который с тех пор увеличился. Манол выдаст тебе из этой сотни тысяч пятнадцать — двадцать. По закону ты, как дочь, имеешь право на одну часть недвижимого имущества, а каждый из нас, братьев, на две. Значит, тебе полагается пятая часть, а если учесть долю матери, то и того меньше. Он может так подстроить, что ни тебе, ни мне ничего не достанется.

— Как же это он сделает? Неужели он способен на такую подлость?

— Ради своей мельницы он готов на все. Вложит, нас не спрашивая, весь капитал в мельницу, которую, разумеется, оформит на свое имя. Под видом ипотеки, если денег не хватит, или еще как, — я не адвокат и не могу всего предвидеть, но к этому он клонит. Сегодня к нему приходил хозяин мельницы из Яковцев, и Манол нарочно спровадил меня в лавку, чтобы за моей спиной провернуть какую-то махинацию. Втемяшилась ему эта мельница, и мутит он воду неспроста. Потому и я лезу на рожон и требую свое. Женюсь и отделюсь. Построю дом, заведу хозяйство в Караормане; полюбилось мне это место, я всегда мечтал пожить там. А ты подумай. Если сейчас не воспользуешься случаем и не потребуешь свое, я не ручаюсь за твое будущее.

— Ах, Коста, как все это неприятно! Мне сейчас не до наследства, и я не верю, что брат меня обманет. Ненависть к нему заводит тебя слишком далеко.

— Я тебя предупредил, а ты поступай как хочешь.

Костадин заметил, что сестре разговор неприятен и она думает о чем-то другом.

— Ты в самом деле хочешь сразу жениться? И не походишь в женихах? Не думала я, Коста, что дело у вас пойдет так быстро, — с живостью сказала она и улыбнулась.

— Говорил я тебе, говорил… Ведь она давно любит меня… Ах, Райна, ты представить себе не можешь, как я счастлив! — Лицо его осветилось радостной, чуть застенчивой улыбкой.

— А как же Кондарев? Разве она с ним окончательно порвала?

— У них не было ничего серьезного. Я еще тогда тебе говорил. То было лишь увлечение, девичьи причуды…

— Но она-то дала ему понять, что все кончено?

— А зачем? И без того между ними ничего не было, — с раздражением ответил Костадин. — С сегодняшнего дня мы открыто ходим вместе. К родителям я сватов не посылал, хоть и положено; надо посмотреть, как поведут себя наши. Тяжело мне будет, если они встанут поперек дороги, как сейчас. Эх, — вздохнул он, — дорог мне наш дом, больно по-худому расставаться с ним.

— Да, я тоже подозревала, что она его не любит. Она очень практична и потому не ценит его, — сказала Райна, взволнованно расхаживая по комнате.

Костадин с удивлением поглядел на нее.

— А за что его ценить? За его россказни? А ты его ценишь, а? Потому и растрещалась тогда у Христины, как бобы в жестянке?

— Теперь уж все равно, не стоит спорить, — примирительно сказала Райна. — Сегодня в читалище благотворительный вечер. Вы придете?

— Посмотрим.

— Но ты не умеешь танцевать!

— Не умею. Ну и что ж, буду плясать хоро… А разве трудно научиться? — спросил он с ребяческим простодушием.

— У кого?

— Вот ты возьмись и научи меня…

— Не так-то просто. Давай попробуем, — со смехом сказала она.

Костадин обнял сестру за талию, и она, тихонько напевая, закружила его по комнате. Костадин делал огромные шаги, неуклюже вскидывая свои длинные ноги.

— Раз, два, три! Раз, два, три! — отсчитывала Райна, кружа его вокруг себя. — Нет, лучше попробуй один. А я буду играть тебе на гитаре. Подожди минутку.

Она сходила за гитарой и, сев на кровать, заиграла.

— Слушай музыку и двигайся в такт, а не шагай, как жираф!

Костадин начал двигаться, вкладывая столько трогательных усилий, что Райна прыснула со смеху.

— Ты тут вертишься, танцы разучиваешь, а мама с братом заперлись внизу и кто знает, что замышляют, — сказала она.

— Ага, совещаются… Матери я больше всего боюсь, Райна. Мама у нас — крепкий орешек. Старая да, как говорится, босая ходит, а хоровод водит. Беды от нее так и жди. Только все равно им ничего не придумать, ничего! Давай! Я непременно должен научиться танцевать.

— А ведь ты не признавал танцев?!

— Верно. Но с тех пор, как это началось, мне все кажется иным. Представь себе, что ей захочется потанцевать, а я не умею. Хлопай глазами, как филин, и смотри, как с ней танцуют другие!

— Любовь движет миром, — рассмеялась Райна. — Ты волочишь ногу, словно ее свело. Смотри внимательно — еще раз покажу. — Райна прошлась в вальсе по комнате. — Вот так: слева направо, правой ногой полшага, левой — шаг… Трам-та-та! Трам-та-та! Раз, два, три, раз, два, три! Ступай на пальцы, а не всей ступней. Голова не кружится?

— Ничего со мной не станется.

— Тогда кружись, но медленно. Давай теперь вдвоем…

— Они давно стакнулись, с малых лет помню. Мать никого не любила кроме Манола. Он для нее царь и бог. Недаром он в нее уродился, чорбаджийская кровь! А мы — второй сорт, — вернулся к прежней теме Костадин, когда Райна заявила, что для начала достаточно.

— Если не сробеешь, то вечером сможешь вальсировать. Но будь осторожен, не наступай даме на ноги…

Ну что за атмосфера создалась у нас в доме! Представь себе, Коста, что и я решу выйти замуж за какого-нибудь человека без состояния. Правда, мое положение иное — я женщина. Уйду к нему, а кроме того, ведь я не компаньон Манолу, правда?

— Только попробуй, и тогда увидишь… Но почему ты не подошла, когда увидела нас? Я думал, ты присоединишься к нам.

— Я бы только помешала. Да и настроения не было выходить из дому. Хорошо, что меня не было с вами. Мама глаза бы мне повыцарапала, — сдержанно сказала Райна, всем видом показывая, что разговор об этом ей неприятен.

— На вечер придешь?

— Может быть, и приду. Но не впутывай меня в ваши дела. Я и без того тебе во многом помогла. Не проси ничего больше. — Райна взяла гитару и вышла.

Оставшись один, Костадин покружился по комнате, повторяя заученные движения, подошел к окну и оглядел безлюдную улицу. Залитое солнцем здание читал ища отбрасывало резкую тень на тротуар и на белеющие пустые столики. Костадин долго глядел на столик, за которым они сидели с Христиной, перебирая в уме слово за словом весь их разговор, вспоминая каждый ее жест и взгляд, каждую черточку дорогого ему лица. Ему не сиделось в комнате. Христина владела всеми его мыслями и тысячами невидимых нитей влекла к себе.

«Что мне тут делать? Сейчас, чего доброго, придут наши ругаться», — подумал он и решил прогуляться по полю. Переодевшись, он снял со стены охотничье ружье и, даже не оглянувшись на комнату матери, вышел на празднично тихую улицу.

33

— Братец, возьми мне билет на балкон. Танцевать я не буду, только посмотрю, — попросила Сийка.

Кондарев улыбнулся, оставил сестру у дверей зала, где посыльный городской управы, спустив очки на нос, с неприступным видом проверял билеты, и пошел к кассе. Несколько девушек в ярких платьях, с чрезмерно напудренными лицами и ненапудренными шеями толпились у гардероба в ожидании кавалеров, которые ушли за билетами.

Две лампы, подвешенные на толстой проволоке к потолку, и четыре цветных бумажных фонаря заливали светом опрысканный парафином пол. В украшенном бумажными гирляндами зале духовой оркестр на хорах играл марш. Вечер еще не начался, но на стульях вдоль стен уже сидели молодые женщины, матери с дочерьми, сновали молодые люди, распространяя вокруг запах парихмахерской. Все бестолково суетились, с нетерпением ожидая своих близких и друзей. Молодой аптекарь, главный распорядитель всех балов и вечеров, проносился танцующей походкой по залу, то исчезая на лесенке за сценой, то снова появляясь с озабоченным лицом.

В казино, отделенном от зала двустворчатой дверью, горела карбидная лампа. Оттуда доносился смех, скрип стульев, звон стаканов.

— Пойдем займем столик. Я хочу угостить тебя чаем с шоколадом. Ты никогда не пила чая с шоколадом и не знаешь, как это вкусно, — оказал Кондарев, ведя сестру через буфет.

— От чая мне жарко станет, — ответила Сийка.

Она стеснялась; ее слепил яркий свет карбидной лампы, и она часто моргала своими синими, как васильки, глазами.

— Наоборот, от чая становится прохладнее. А Сотиров придет? — шутливо спросил Иван.

Сийка догадалась, что творится в его душе и почему он так торопится занять столик. Как только они вошли в зал, она заметила, что он оглядел всех женщин. Не найдя той, которую искал, Кондарев повел сестру в казино. «Неужели он, зная обо всем, все же ищет ее?» — спрашивала себя Сийка, не смея заглянуть брату в глаза.

Ей было больно за него. У нее и в мыслях не было, что какая-нибудь женщина может предпочесть ему другого. Как ни далека она была от сердечных дел брата, как ни благоговела перед ним, считая себя недостойной осуждать его выбор, все же она не могла скрыть возмущение и не дать воли своему чувству. От подруг она узнала, что Христина дружит с Костадином Джупуновым, да и своими глазами видела их прогуливающимися по городу. Она была в недоумении: неужели брат не знает об этом? И раскаивалась, что пришла на вечер. Выздоровление матери принесло такое облегчение и радость, что захотелось немного повеселиться. Она не думала, что брат останется здесь на вечер. Он избегал подобных развлечений, но сегодня, к ее большому удивлению, не ушел, оставив ее, а решил поухаживать за ней. Она вспомнила, как тщательно он завязывал галстук, с каким недовольством оглядывал свой ставший узким темный костюм. «Эх, братец, как она посмеялась над твоими чувствами», — с горечью думала Сийка, готовая встретиться с насмешливыми взглядами.

Казино состояло из двух помещений. В первом, возле зала, большинство столиков было занято местным «хайлайфом». Во втором молодые люди сдвигали столы, готовясь к пирушке.

Кондарев выбрал столик, над которым висело зеркало.

— Что-то рано мы с тобой пришли, — сказал он, усаживаясь против сестры лицом к зеркалу.

Сийка поняла, что брат нарочно выбрал такой столик, откуда видны все, кто заходит в буфет.

Дверь из зала непрерывно хлопала. В казино входили чиновники с женами, торговцы, ремесленники. Они предпочитали второе помещение, где чувствовали себя свободнее. В буфете мелькнул Ягодов, бритый и напудренный, невероятно бледный в слепящем свете лампы. Затем появился Христакиев в снежно-белой манишке с черной бабочкой. Рядом с ним шла смуглая девушка с невинным выражением на красивом лице. Столики были нарасхват, и многие пришедшие посидеть здесь до начала вернулись в зал, где музыка на время смолкла. Два прилизанных официанта с пустыми подносами и с карандашами за ухом пробирались сквозь нарастающую сутолоку к буфету, выкрикивая на ходу заказы.

В зале вдруг грянула музыка, и веселые звуки хоро заглушили многоголосый шум. Многие поднялись из-за столиков и, толкаясь в дверях, стали протискиваться в зал. Большинство посетителей, мужчины среднего возраста, намеревались раз-другой сплясать хоро, а затем, предоставив женам свободу танцевать или смотреть на танцующих, вернуться в буфет и сидеть там до конца за рюмкой. Через минуту к ударам барабана, уханью контрабаса и визгу кларнетов присоединился громовой топот сотен ног, от которого задрожало все здание.

— Ты хотела сплясать хоро? Вечер начался, и, если ты не воспользуешься случаем, неизвестно, когда заиграют снова, — сказал Кондарев сестре.

Сийка догадалась, что он хочет проверить, пришла ли Христина. Она быстро допила чай, нетронутую шоколадку сунула в карман брату и встала. Хоро вилось через весь зал. Вначале пляска шла немного вяло. Чиновники и торговцы соблюдали достоинство и плясали чинно, глядя себе под ноги. Но молодым взятый темп был не по душе. Да и сами музыканты понемногу ускоряли мелодию, и хоро становилось все более буйным. Грузные дамы, опасаясь за свои наряды, скрепленные в потайных местах булавками, и боясь размазать пудру и помаду, старались удержать прежний темп и то и дело сбивались. Бросая растерянные взгляды на разгоряченных мужчин, которые увлекали их за собой, они едва не отрывались от хоровода. Мелькали лаковые туфли, то тут, то там из-под платья предательски белела нижняя юбка, скрепленные шпильками высокие прически угрожающе кренились набок, с корсажей слетали розы. Смешанный запах одеколона, пудры и духов облаком поплыл в нагревшемся воздухе зала.

Кондарев и Сийка присоединились к веренице рядом с красильщиком шерсти. Красильщик плясал, высоко подняв голову, с таким видом, будто разглядывает закопченный балкон и бумажные гирлянды.

В глубине сцены собралась молодежь. Сутулый аптекарь разговаривал с дородной статной девушкой, окруженной врангелевскими офицерами. Ей очень хотелось сплясать вместе со всеми, но она не решалась, потому что считала хоро чем-то мещанским и даже неприличным. Там же блистал своей манишкой и лоснящимся от бриллиантина пробором Христакиев, который что-то нашептывал красивой девушке. Она робко протянула ему свою нежную руку и, вопросительно поглядев на женщину в роскошном лиловом платье, присоединилась вместе с кавалером к плящущим.

Кондарев при каждом удобном случае поглядывал на дверь зала. Разросшееся хоро извивалось змеей, и среди топота, музыки, пестроты оживленных лиц, разноцветных платьев, декольте, среди подпрыгивающих и колышущихся голов он не мог заметить тех, кто пришел вновь, и тех, кто вышел из буфета. Кто-то взял под руку сестру. Кондарев обернулся и увидел румяного, сияющего Сотирова, который весело кивнул ему. Сийка склонила голову и слегка зарделась.

Пляска кончилась, замерли последние звуки оркестра, протяжные и печальные. Одни направились к буфету, другие расселись на стульях. У входной двери барабанщик препирался с элегантно одетым мужчиной, который норовил войти в зал с собакой.

— Стоенчевы настаивают, чтобы их пустили с собакой. Говорят, что и на нее взяли билет. Только и разговоров, что об их хулиганских выходках, и вот, извольте, они на вечер притащились, — сказал Сотиров. — Я опоздал, извините, — поспешно добавил он, поклонившись Сийке.

— У меня брат за кавалера, — сказала Сийка, обмахиваясь платочком.

— Хорошо, что ты пришел и я не один на этом буржуазном вечере, — усмехнулся Кондарев. Он продолжал разглядывать публику в зале.

Мимо них, рисуясь военной выправкой, прошел доктор Янакиев в брюках в полоску и черном пиджаке с розовым бутоном в петлице. Рядом с ним семенил пухленький смуглый господин, округлый, как речной камешек. Его миндалевидные глаза, казалось, никого не видели вокруг. Сотиров, заметив господина, тотчас же стал пересказывать недавно распространившийся слух: Стоенчевы выкрали все золото у хаджи Драга на Христова. Сын пытался замять дело, но безуспешно. Кроме того, Стоенчевы обыграли старика в железку на огромную сумму. Сотиров поглядывал то на хоры, где музыканты собирались играть, то на Сийку, но избегал взгляда Кондарева.

Зазвучал вальс, и на блестящем паркете появилась первая пара. Сотиров улыбнулся, щелкнул каблуками и, обхватив тонкую талию Сийки, с места закружился с нею в танце.

34

Кондарев поглядел на танцующие пары и пошел в буфет. Сев на прежнее место, он задумался: что привело его сюда? Что у него общего с этими людьми и зачем бередить рану в душе? Зачем обманывать себя, будто пришел, чтобы развлечь сестру, которая измоталась, ухаживая за больной матерью, а вовсе не для того, чтобы повидать Христину? На что он надеется, когда разум упорно твердит, что эта девушка с весьма примитивным пониманием жизни никогда не полюбит его? Что за дьявольщина, нет того, чтобы влюбиться в женщину под стать себе, а потянуло к такой бездушной и пустой… Таков наш брат; все мы глупо пренебрегаем собственными идеалами и самолюбием… Какая ненависть сверкнула тогда у нее в глазах, даже ее отец не смотрел на него так враждебно!.. До каких пор можно воображать себе, что она его любит?

— Пива, — сказал он проходящему мимо официанту.

Перед буфетом толпились разгоряченные танцами пары. Звон бокалов, смех, торжественные звуки вальса сливались в общий шум.

Вдруг двери зала раскрылись и с ворвавшейся мелодией вальса в буфет вошла Христина с русой полной девушкой, а следом за ними Костадин. Осмотревшись, он указал на столик и с такой стремительностью потащил к нему своих спутниц, будто собирался драться за место. За столиком сидели две барышни без кавалеров. Они потеснились, освобождая место, и вскоре ушли в зал. Костадин тут же подозвал официанта.

У Кондарева кровь застучала в висках. Ему почудилось, что он невольно вскрикнул от удивления. Все оказалось так просто, а он и не догадывался! Он ожидал, что Христина вот-вот встретится с ним взглядом, но сидевший рядом высокий Костадин загораживал его. Усевшись за столик, Христина увлеклась разговором и ни разу не обернулась в его сторону. На ней было темное маркизетовое платье с короткими рукавами и большим декольте.

Кондарев не отрывал от нее взгляда. Смятая сигарета дымилась у него меж пальцев, и, только почувствовав жжение, он спохватился. «Вот почему она избегала меня и притворялась больной. А он хоть неотесан, но богат, в самый раз по ней… Во вкусе отца…» С необыкновенной отчетливостью мелькали у Кондарева в голове эти мысли; казалось, что не он, а кто-то другой рассуждает вместо него.

Вдруг все стали шумно подниматься из-за столиков. Музыка умолкла. Кто-то сказал: «Сейчас начнется выступление».

В дверях, ведущих в зал, показались Сотиров и Сийка.

— Вот он где, а мы-то думали, он нас покинул, сказал Сотиров, вглядываясь в побледневшее лицо Кондарева. — Пойдем послушаем стихи Ягодова. Пойдем, пойдем! — повторил он, подхватив его под руку, всем своим видом показывая, что ему понятно то, что происходит в душе у товарища.

Кондарев не стал противиться и машинально последовал в зал.

Одну из ламп опустили пониже, чтобы лучше осветить маленькую сцену. С балкона доносился топот множества ног. Публика столпилась полукругом перед сценой, с которой Я годов раскланивался во все стороны. Послышались аплодисменты. Я годов стал читать стихи, посвященные некой даме.

Стихи назывались «Галлюцинация». В них говорилось о «смертной пустыне», в которой «серебристо-синим вечером», бродит душа поэта в поисках родственной души.

Были и цикламены, и изумруды, неизвестно почему упоминалась Саломея, затем перед поэтом раскрылись бездны, в которые он с «демонической радостью» погружал свою душу, отдаваясь «бесцветному флирту со смертью»; все завершалось пурпурными языками пламени, освещавшими мрачную преисподнюю, и обещанием ждать «серебристо — синюю ночь под черным скорби плащом».

Ягодов закончил под хлопки нескольких дам. Зрители зашумели и стали расходиться. Кто-то снова подтянул лампу к потолку. Музыка заиграла вальс.

Сотиров смеялся.

— Говорят, что стихи посвящены жене доктора Кортушкова. Вон она со своим супругом.

Он кивнул на крупную красивую женщину в белом атласном платье. Она стояла рядом со своим щуплым плешивым супругом и не спускала глаз с белогвардейцев, ожидая, когда Николай Одинецкий, ее любовник — об этом знали все — пригласит ее танцевать. Белогвардеец не заставил себя ждать. Просияв, он приблизился, галантно поклонился и, почтительно обхватив полную талию докторши, изящно, быстро заскользил с нею по блестящему паркету.

Кондарев видел, но не воспринимал того, что происходит вокруг. Из головы не шла мысль, что Христина влюбилась в младшего Джупуна. «Заговорить с ней — разразится скандал, а оставаться здесь — значит, выглядеть еще более жалким», — подумал он. Не придавая значения тому, что и сестра и Сотиров догадаются о причине его ухода, он взял у гардеробщика свою шляпу и незаметно выбрался на улицу.

35

Он хотел было пойти домой, но, когда представил себе свою каморку, ему стало тошно: что он будет делать в тиши старого домишки? Мать начнет расспрашивать, почему он оставил Сийку, может быть, прочитает на лице сына страдание. В конце концов и оно пройдет, как прошла боль от крушения других иллюзии. Любовь тоже земное благо, и люди торгуют ею, как и остальными благами. Один полюбил Пенку за красивые ноги и за отцово богатство; другой — Марию, потому что внушал ей свои идеалы и был убежден, что Мария полюбит его если не за личные достоинства, то за идеалы. Здесь тоже неизбежна эксплуатация, как и в торговле — Но как его угораздило влюбиться в такую женщину? Почему он выбрал именно ее? Она казалась ему самой подходящей, умиляла своей наивностью, и он воображал с ее помощью окончить юридический факультет — она будет учительствовать, а он учиться… Интеллигентская идиллия в образцовой, трудолюбивой семье!

Бесцельно послонявшись по главной улице, Кондарев направился к пивному бару «Белый медведь».

Этот бар считался лучшим в городе. Здесь не только подавали отменные шашлыки и разные деликатесы, но имелись отдельные кабинеты для любителей уединиться.

Двое официантов с салфетками через руку подскочили к нему и, сопровождая с обеих сторон, стали предлагать столик, но он оглядел почти пустой из-за позднего времени зал и спросил о Корфонозове.

— Ищите его в военном клубе. Там сегодня дают прощальный ужин в честь поручика Балчева. Его переводят в другой гарнизон, — сказал толстый, пышущий здоровьем владелец бара.

Не теряя времени, Кондарев отправился к Корфонозову домой, надеясь, что тот еще не лег спать. Ему было известно, что в военный клуб он не заглядывает.

Корфонозов жил на северной окраине города, в тупике, рядом с небольшой площадью. Вместе с ним жила его овдовевшая в войну сестра.

Кондарев постучал в дверь. Ему открыла высокая, статная белокурая женщина с лукавыми глазами и сочным ртом.

— Владимир собрался ложиться, но я позову его. Входите, пожалуйста, — сказала она и, освещая лампой ступеньки, повела его за собой на верхний этаж.

— В такое время в гости не ходят, но так уж случилось, — сказал Кондарев, смущенный ее улыбкой. — Как у вас жарко, — добавил он, оказавшись в душном коридорчике.

Она постучала. Брат откликнулся, попросил подождать.

— Извини, я был в костюме Адама. У нас чертовски жарко, — сказал Корфонозов, пропуская Кондарева. Он встретил гостя в одних брюках, и Кондарева неприятно поразила его белая, без всякой растительности грудь.

Комната выходила окнами на юг и была до отказа загромождена мебелью, как будто хозяева собрали туда все свои пожитки. И целый день через два окна все здесь накалялось солнцем. На спинке дивана валялась рубашка.

Корфонозов убрал ее с дивана, но Кондарев предпочел сесть у письменного стола, на котором горела бронзовая лампа с гравированным стеклянным абажуром. На столе стояла фотография Корфонозова в болгарском военном мундире, но русской папахе — память о добруджанском фронте.

— Ну, наконец-то. Заждался я тебя, — сказал Корфонозов, надев рубашку и сев за письменный стол. — Ты только сейчас вспомнил о моем приглашении?

— Был занят кое-какими делами, — ответил Кондарев, ожидая, что приятель заинтересуется, какими именно, но Корфонозов пропустил его слова мимо ушей.

— Всему свое время. Госпожа природа и госпожа история для всего находят время, — сказал он, опершись локтями о стол и сплетая пальцы. — Я не сержусь на тебя. Может быть, даже лучше, что ты пришел в столь поздний час. Поговорим спокойно. Вообще-то, надо признаться, мне было очень неприятно. Я уж было подумал — забыл меня мой добрый друг и даже не интересуется, какие новости привез я из большой деревни.

— Твои новости уже устарели, — вяло заметил Кондарев.

Корфонозов поглядел на него насмешливо.

— Верно. Особых новостей нет. Лига от имени офицеров запаса созвала съезд. Это самое важное событие. Другая новость тебе известна — Стамболийский хочет распустить Народное собрание.

Он испытующе посмотрел на Кондарева своими насмешливыми серыми глазами.

— Удивляюсь, как тебе пришло в голову навестить меня в одиннадцатом часу ночи!

— Если ты настаиваешь, могу дать объяснение.

— Не настаиваю, успокойся. Скажу сестре, чтобы приготовила нам кофе. Надо встряхнуться. И выпьем коньяку. Настоящего французского коньяку!

Корфонозов извлек из шкафчика, стоявшего позади стола, бутылку коньяку и две рюмки. Открыв дверь, он крикнул сестре, чтобы та позаботилась о кофе.

— Конституционный блок надеется, что его величество отстранит Стамболийского силой закона, но это пустые разговоры. Слухи, которых я набрался в софийских кофейнях, передавать не стоит. Блок вооружает своих сторонников, вооружаются и отдельные предприятия разных толстосумов. Вся эта подготовка ведется под носом дружба шей. За твое здоровье!

Кондарев почувствовал, как коньяк огнем пробежал по всему его телу. Корфонозов снова наполнил рюмки.

— Вооружаются, а никто не спрашивает, откуда берут оружие. — Он потер двумя пальцами переносицу со следами пенсне. — Госпожа природа его не производит, и оно не растет в лесу. Из казарм оружие не вынести. Можно использовать только припрятанное. Но оно никуда не годно: у орудий, пулеметов и винтовок вынуты затворы. Эти части спрятаны в надежных местах, и комиссии Антанты туда не сунут носа. В деревнях и в лесах много тайных складов. В девятнадцатом году твой покорный слуга сам прятал оружие и знает, как это делается. Даже недалеко от нашего города есть такой склад. — Корфонозов загадочно усмехнулся.

— А в чьем распоряжении все это находится?

— Военной лиги. В ее распоряжении все припрятанное оружие, — ответил Корфонозов, готовясь снова сесть на своего конька — военная лига была его любимой темой.

Кондарев усматривал в этом некую идефикс. Корфонозов весьма своеобразно объяснял расстановку политических сил в стране и придавал военной лиге огромное значение. К тому же у него была привычка навязывать тему разговора и вести его в угодном для него направлении, не считаясь с собеседником. Обычно Кондарева раздражала эта черта Корфонозова, но сейчас он остался безразличным. Перед глазами его все еще стояло ярко освещенное казино, сидящий к нему спиной Костадин, Христина. Неужели конец? И зачем он пришел сюда? Искать утешения в пустых разговорах о военной лиге? Слова Корфонозова проносились мимо, не затрагивая сознания, не вызывая никакого интереса.

— Ты смотришь на все глазами военного, — сказал он, лишь бы поддержать разговор.

— Третьего дня мне то же самое сказал Янков: лига — кучка офицеров, а против нее — весь народ… Народ, дорогой мой, относительное понятие, это не сумма, а соотношение сил в известный исторический момент. Тот, кто решил совершить революцию, должен захватить склады с оружием. Народ сам по себе далеко еще не все, и в этом, возможно, коренится будущая трагедия в человеческой истории: народами отныне управлять будет куда легче, чем во времена аркебузов и ядер. Пей коньяк!

— Я недавно пил пиво. Как бы не захмелеть.

Кондарев поднял полную рюмку и поглядел на нее с отвращением.

— Я вижу, ты сегодня рассеян. Что-то тебя гложет. Но я не интересуюсь сердечными делами своих друзей. Правда, друзья друзей охотно посвящают меня в них, даже когда я и не прошу об этом. Ты ходил на вечер или собрался туда? Видно по костюму.

— Собрался было идти.

Чтобы скрыть ложь, Кондарев поспешил закурить.

— Ну что ж! Алкоголь — друг в беде. Ничего с тобой не станется от двух-трех рюмок. И сними ты свой пиджак, да и жилетку. Как ты только терпишь?

Кондарев выпил коньяк и поморщился. От второй рюмки его бросило в жар, и он снял пиджак, поглядывая на полуоткрытую дверь, откуда вот-вот должна была появиться прекрасная вдова.

— Эта женщина значила для меня слишком много, — тихо промолвил он.

— Эта женщина хороша, но она не для тебя, — живо возразил Корфонозов. — Поверь мне: я лучше разбираюсь в женщинах. Еще юнкером я от женщин и девчонок многое узнал. Мужчина, пока молод, должен иметь как молено больше связей с женщинами. Но в условиях нашего мещанского пуританства трудно прикоснуться даже к мизинцу какой-нибудь Рады или Пены, (ели не пообещаешь на ней жениться.

Кондарев глядел на освещенное мягким светом бледное лицо хозяина. И лампа, и некогда дорогой ковер, и это лицо, почти нежное, не будь на нем лисьего выражения, и красивые, но обветшалые диванчики вокруг говорили о прежнем благополучии и навевали какую-то приторную грусть по чему-то отжившему. Отец Корфонозова был известным торговцем в городе, а дядя — отставным генералом. Благодаря его протекции тринадцатилетнего Корфонозова приняли в основанный царем Фердинандом кадетский корпус, там мальчика воспитывали в духе избранной касты — будущей опоры престола и высшего общества. Дружба между Корфонозовым и Кондаревым завязалась года два назад, когда недавний майор вернулся в К., уволенный из армии за свой дерзкий научный труд, рукопись которого исчезла в недрах военного министерства. В своей книге он рассматривал прорыв под Добро-Поле с военной точки зрения, доказывая, что причина поражения не в пропаганде коммунистов и земледельцев, а в огромном превосходстве противника и ошибках болгарского командования. Он надеялся, что его труд будет оценен как серьезный вклад в военную историю, но вместо похвалы и повышения Корфонозова внезапно уволили из армии. Озлобленный собственной неудачей и массовой демобилизацией офицеров, майор осознал свою ошибку слишком поздно. Тогда он стал изучать в университете право и вступил в коммунистическую партию.

В коридорчике послышалось звяканье чашек. Корфонозов распахнул дверь. На пороге стояла сестра с подносом.

— Порядочные холостяки не сидят в такую погоду дома и не ходят голышом, как мой брат, а веселятся в казино, — задорно сказала она, глядя на Кондарева смеющимися глазами.

— Мы прохлаждаемся коньяком. И так как мы настоящие холостяки, то ничего не потеряем, если не побываем на каком-то дурацком вечере. Входи, Дуса, не стесняйся. Даже если ты сумеешь ему понравиться, все напрасно — сердце его давно пронзил стрелой амур, — сказал Корфонозов, заметив, что сестра босая и не решается войти в комнату.

— Чего мне стесняться? В такую жару просто невозможно ходить в чулках, — ответила Дуса, покраснев.

Кондарев невольно загляделся на ее белые стройные ноги, красивую шею и вдруг почувствовал влекущую прелесть этой женщины, как будто впервые увидел ее. Он поспешно отвел глаза и сконфуженно улыбнулся.

— А теперь я закрою дверь, чтобы ты не подслушивала наш разговор, — сказал Корфонозов, принимая у нее из рук поднос и ставя его на стол.

— Если разговор зайдет о любви, как же не подслушивать, если же начнете философствовать, то и слушать нечего.

— Нет, Дуса, хоть ты и не девушка, мужские разговоры могут тебя испортить, — шутливо, но с резкой ноткой возразил Корфонозов и закрыл за ней дверь.

Он постоял несколько секунд у двери, прислушиваясь к удаляющимся шагам сестры.

— Теперь мы можем поговорить спокойно, — сказал он и, скрестив руки, сел на край стола. Его длинные ноги в мягких домашних туфлях касались пола. — Итак, продолжим наши рассуждения. Ты вместе с другими обвиняешь меня в том, что я смотрю на революцию как военный и не принимаю во внимание силы масс. Нельзя приписывать такие взгляды человеку, который провоевал три войны вместе с народом. Наши увлеклись романтикой, а я не мэгу поддаться ей, потому что я зрелый человек и воспитан иначе. Я расстрелял тридцать две тысячи снарядов и знаю силу современного оружия… Как мне стало известно, Муравиев отдал приказ привести в порядок оружие оранжевой гвардии в казармах. Но оттуда оно уже не выйдет. Мы сидим и ждем, что революция придет к нам извне, а в это время международная реакция стягивает силы. Революция у нас не может произойти. Ее сразу же раздавят войска наших соседей, а при большем размахе — интервенция стран Антанты. Но может произойти совсем другое — народ поднимется на защиту своих прав. Кстати, тебя по-прежнему занимают этические проблемы?

Кондарев с недоумением поглядел на него.

— К чему этот вопрос?

— Ты сам говорил, что одно время занимался ими.

— Дело прошлое. Многое во мне перегорело, а под пеплом сохранились чистые страницы, на которых теперь пишется что-то новое. А может быть, ничего хорошего и не напишется.

— Ты молод. Пестрота жизни с течением времени будет производить на тебя все меньшее впечатление. У госпожи истории главное занятие — писать в наших душах. История сейчас пишется быстрее. А в будущем — чем дальше, тем еще быстрее. Пусть попы и моралисты решают этические проблемы. Но давай перейдем к главному. Я уже намекнул тебе, что неподалеку от города есть спрятанное оружие. Точно знаю, что есть снаряды, но, возможно, есть и винтовки. Прежде всего надо произвести рекогносцировку на месте, а потом подумать, как перевезти и перепрятать все это. Я остановил свой выбор на тебе.

— К чему такое длинное предисловие? — усмехнулся Кондарев.

— Это заговор, и надо соблюдать тайну. Это мое conditio sine qua nоn. Ты согласен?

— Нужно ли спрашивать? Значит, заговор двоих?

— У меня больше ни к кому нет доверия, — с раздражением ответил Корфонозов, слезая со стола. — Если хочешь, можешь считать это излишней предосторожностью с моей стороны.

— Ладно, ничего я не буду думать. Дальше!

— Склад находится в двух с половиной часах ходьбы отсюда, на старой мельнице, и, насколько мне известно, никем не охраняется. Я предлагаю отправиться туда на будущей неделе, когда наступят безлунные ночи. У тебя есть какое-нибудь оружие, хотя бы пистолет?

— Был, но в девятнадцатом отобрали при аресте. А что?

Корфонозов выдвинул ящик стола и подал Кондареву почти новый офицерский маузер.

— Давно собирался подарить тебе. Мне он не нужен…

Кондарев повертел пистолет в руках и сунул в карман брюк. Подарок ему понравился.

— Ну и что же будем делать дальше?

— Сейчас объясню. Оружие мы спрячем где-нибудь, можно даже здесь. Под домом у нас подвал огромный, на целый полк… Будем помалкивать, пока не наступит день, когда оно понадобится. Скоро увидим, кто кум, кто сват. Таким людям, как Янков, нельзя доверять оружие. Слово будет не за ними. От них и тогда ничего не дождешься кроме речей… Придет этот день — хорошо, не придет — будем ждать лучших времен. Но ведь мы собирались пить кофе?

Стоявший на подносе кофе давно остыл.

— Ничего, выпьем и холодный, — рассмеялся Корфонозов. — А теперь, если хочешь, можем поговорить и о твоих сердечных делах.

Кондарев молчал. Хотя он для того и пришел, чтобы немного рассеяться, ослабить боль в душе, но говорить не хотелось. Замысел Корфонозова не вызвал у него особого интереса и отнюдь не воодушевил. Он даже не спросил, почему тот оказал ему такое доверие. Уговорившись на следующей неделе осмотреть мельницу, он распрощался. Тяжелое, щемящее чувство, с которым Кондарев ушел с вечера, снова вспыхнуло. Не спеша он шел домой и нарочно сделал крюк, чтобы не проходить мимо читалища, откуда доносились гулкие звуки барабана.

В бездонном тихом небе гроздьями мерцали звезды; поблескивали булыжники мостовой, ни в одном окне не было видно света.

«Сейчас она счастлива… Мещанка с мещанином. Что общего у меня с нею? Ничего. И в то же время многое, если я влюбился. В кого же еще влюбиться? Уж не в Таню ли Горноселскую за ее усики! Так или иначе, но Корфонозов прав: с течением времени пестрота жизни будет производить на меня все меньшее впечатление. Он, разумеется, имел в виду противоречия жизни», — размышлял Кондарев, поднимаясь по крутой улочке.

Белели занавески в окнах его комнатки. Старый дом выглядел в темноте еще более убогим, придавленным тяжестью лет. Он напоминал ему не столько о скудных радостях, сколько о горестях и унижениях. Придерживаясь за стену, он поднялся по лестнице, зажег лампу и долго расхаживал взад и вперед по комнате, ожидая возвращения сестры. На столе лежал, поблескивая вороненой сталью, маузер; короед тихо точил бревно; со стены над столом глядел эскизный портрет Ленина…

36

Под громкий оркестр, среди говора, смеха, улыбающихся раскрасневшихся лиц, среди блеска зеркал и нарядов Христине казалось, что она несется в золотом облаке и что ее счастью нет конца. Она знала, что, хотя ее скромное платье не привлекает внимания, все же она сама излучает какое-то внутреннее, не каждой женщине свойственное очарование, которого не заменить никакими туалетами. Она чувствовала, что каждый жест выдает светлую радость ее души, что никто не пройдет мимо, не заметив смуглой, гладкой кожи ее обнаженных рук, изящной линии плеч, высокой груди, ее плотной, крепкой фигуры, от которой веет силой и здоровьем, сияющего лица и искрящихся глаз. Поглядывая на себя в зеркала, она убеждалась в неотразимости своей красоты; об этом говорили и глаза мужчин, все чаще останавливающиеся на ней. Ее светловолосая подружка, которую она не без умысла привела с собой, прекрасно понимая это, почувствовала себя лишней. Воспользовавшись приглашением какого-то молодого человека, который подошел к ней и чинно поклонился, она пошла танцевать и уже не вернулась к своим спутникам.

— Сегодня Райна учила меня танцевать, но я не решаюсь пригласить тебя, — сказал Костадин, заметив, что вокруг не осталось ни одного кавалера.

— Но только так и можно научиться, — ободряюще сказала Христина, подымаясь с места.

В зале кружилось множество пар — лучшей обстановки не придумаешь для начинающего танцора. Христина положила ему руку на плечо; это прикосновение наполнило его смущением и нежностью. Придерживая ее правой рукой чуть выше талии, как это делали прочие кавалеры, он неуверенно вступил в круг танцующих. Он чувствовал, что вот-вот собьется с такта и что становится беспомощным, но Христина уверенно повела его за собой.

— Делай шаги поменьше и не спеши, — сказала она строго и серьезно.

В аромате, исходящем от нее, в тонкой талии, разгоряченном лице, обрамленном черными кудрями, в сияющих глазах было что-то бесконечно дорогое, и К оста дину казалось, что все это ему снится. Подчинившись Христине и перестав думать о том, как двигаться, он, к собственному удивлению, убедился, что вальсирует вполне сносно.

— Я так счастлива, Коста, — сказала Христина. — Хочу танцевать до упаду. Но ты умеешь танцевать только вальс, и мне придется взять себе другого кавалера.

Костадин осмелел и даже попытался вести ее, но сразу же наткнулся на чью-то спину. Вальс окончился, и зал снова заполнился шумом и говором. Многие направились в буфет. Остальные стояли вдоль стен. Сквозь высокие, настежь распахнутые окна вливалась ночная прохлада и виднелось темное небо.

— Пойдем за наш столик, — предложил Костадин. — Вот не думал, что когда-нибудь буду танцевать. Райна говорит, мне танцы не к лицу.

— Почему?

Христина остановилась перед открывшейся дверью, ведущей в буфет, — перед ними оказались Сотиров и Сийка. Глаза Сийки, полные ненависти, сверкнули стеклянным блеском. Христина отвернулась. Взгляд Сийки омрачил ее радужное настроение. «А чего на них обращать внимание! И в мыслях держать не стоит, как если бы ничего не было. Да ведь и в самом деле ничего не было!» — подумала она, входя в буфет.

Их столик оказался занятым. За ним сидели братья Стоенчевы. Младший Стоенчев со своей молодой и красивой дамой забавлялись, играя с английским сеттером. Свободных столиков не было, и Христина пожелала вернуться в зал.

— Давай сядем там, — сказала она, показав на стулья у стены возле сцены. — Там обычно восседает наш «хайлайф», но что из этого? Мне кажется, что мы сейчас одни на свете — ты да я и никого другого. — И она смело направилась к свободным стульям.

— Ты сегодня просто удивительная, — сказал Костадин, восхищенный ее непринужденностью. Ему было приятно подчиняться ее прихотям. — Если хочешь знать, я предпочел бы прогуляться. Сейчас никто не увидит.

— Нет, Коста, мне хочется еще потанцевать. Ты ведь сам говорил, что нам незачем сторониться людей.

Христина села и посмотрела на него снизу вверх.

— Конечно, коли на то пошло, — сказал он.

Она уловила озабоченность в его взгляде.

— Мне кажется, мама догадалась, когда я сказала ей, что ты будешь сегодня моим кавалером.

— И у нас домашние все знают. — Он хоть и зарекся промолчать о скандале в семье, но рассказал все. Христина с тревогой слушала его; лицо ее померкло.

— Знай, что, хотя мы еще не обручились, ты уже моя жена, — сказал он, заметив ее тревогу. Слушая его срывающийся от волнения голос, она закрыла глаза и опустила голову. — Ты должна знать это и не думай… Никаких, никаких сомнений.

— Коста, не говори здесь об этом, — промолвила она.

— Райна сказала мне, что я эгоист, правда, я так и не понял почему. Но сейчас я эгоист. Сейчас мне ничего не надо кроме тебя.

— Пусть даже эгоист, что из этого? Говорят, все мужчины эгоисты, и, сказать по правде, не пойму, что в этом плохого. Если мужчина не эгоист, он не будет заботиться о своей семье. Значит, он вертопрах, — живо заметила она, глядя на группу молодежи, горячо о чем-то спорящей.

— И я особенно не вдаюсь в эту философию. Если я эгоист — ну и пусть. И пчела, как говорится, за сладким медком летит. Кого ты там увидела? — спросил он, заметив, что Христина снова поглядела на сцену.

— Какой-то господин смотрит на нас. Тот, что стоит рядом с внучкой хаджи Драгана.

— Знаю я его. Это судебный следователь.

Костадин разглядел в группе спорящих Христакиева.

Осыпанный конфетти, он действительно наблюдал за ними. Заметив, что и Костадин обратил на него внимание, он улыбнулся и направился к ним.

— Я чрезвычайно и приятно удивлен, что и вы здесь, — сказал он с присущей ему любезностью и отчетливо произнося каждое слово. — Вовсе не плохо, господин Джупунов, повеселиться в обществе. Я очень, очень рад. Разрешите познакомиться с вашей дамой. — Он поклонился Христине и протянул ей свою белую руку. — Я не устоял от искушения поговорить с вами, господин Джупунов. Хотя мы с вами прошлый раз и не поняли друг друга, я не теряю надежды найти общий язык в будущем.

Христакиев рассмеялся и, обернувшись к своей компании, дал знак пришедшей с ним хорошенькой девушке подойти.

Костадин насупился, задетый фамильярностью, с какой этот почти незнакомый человек заговорил с ними. Но, заметив, что Христина польщена его вниманием, постарался быть вежливым.

Смуглая девушка тотчас подошла к ним. Ее черные как смоль косы спускались на грудь по белому платью, которое подчеркивало чистоту и непорочность стройной девичьей фигуры. В больших глазах сквозила печаль. Она напоминала голубку на этом усыпанном конфетти паркете.

— Госпожица Антоанета Тодорова, — представил ее Христакиев.

Костадин неумело поклонился.

— А ведь мы с вами знакомы. Вы учительница, не правда ли? — сказала девушка. Она украдкой оглядела Христину любопытным взглядом девочки-подростка, смотрящей на зрелую девушку.

— Да и я вас знаю, но у нас с вами не было случая встретиться, — сказала Христина, пожимая ей руку.

— Пожалуйте к нам, господин Джупунов. Человек не должен чуждаться общества. — Христакиев поглядел на Христину холодно блеснувшими глазами и энергично добавил: — Ваш кавалер для меня здесь самый интересный человек, а вы — одна из прелестнейших дам на вечере. Вы окажете честь нашей компании?

Удивленный неожиданным приглашением, Костадин еще более смутился, но, заметив, что Христина, покраснев от удовольствия, приняла его, опустил голову и присоединился к компании Христакиева.

37

Компания состояла из видных семей города. Кроме аптекаря, который часто отлучался, чтобы посмотреть, что происходит в зале, в нее входили: мировой судья, высокий, сухопарый молодой человек с живыми глазами и орлиным носом; белогвардеец князь Левшцев; двое каких-то русских и Ягодов. Ягодов не принадлежал к «хайлайфу», но, как поэт, был приглашен развлекать господ и барышень.

Барышни, в большинстве засидевшиеся девушки, откровенно кокетничали с судьей. Русский князь, чей титул, впрочем, подвергался сомнению, был еще почти юноша с нежным лицом и необыкновенно светлыми волосами. Было видно, что красота Христины произвела на него сильное впечатление. Он смотрел на нее со сдержанным и почтительным восхищением. Остальные встретили холодно появление Костадина и Христины, удивляясь причуде Христакиева, который привел к ним людей не их круга, и старались не замечать обоих. Общее внимание было привлечено к спору между судьей и Ягодовым.

— Итак, вы утверждаете, что борьба между альтруизмом и эгоизмом всегда мешала человеку возвыситься до божества и наслаждаться полной свободой своего я, — говорил судья с презрительной улыбкой.

— Пшибышевский и другие модернисты восстают против такого толкования. Человечество обманывалось и продолжает обманываться, — возразил Ягодов.

— Но в таком случае у вас нет никакой уверенности в том, что сегодня ночью какому-нибудь субъекту не придет в голову отрезать вам уши ради собственного удовольствия.

— Это крайне наивное представление. Если вам дороги правовые институции, которые поддерживают мещанское благополучие и тупость, смысл истории и смысл жизни вообще останутся непостижимыми для вашего ума, — с убежденностью отпарировал Ягодов.

— Вам следовало сказать — непостижимыми для души, — поправил его Христакиев. — Ум — плебей. Он пишет историю, но не понимает ее, ибо видит в ней только факты. Гюго сказал: «История — поэма». Плохо вы читаете вашего Пшибышевского, дорогой господин поэт!

— Все же, как он говорит, есть некое au dela мозга, а это еще не означает душу. Извините, я знаю, о чем говорю.

— Au dela и есть именно душа. Вы прочитайте «De profundis» внимательнее, — ответил Христакиев и улыбнулся Костадину, который молчал и хмуро разглядывал компанию. — Душа, и не что иное, создала «Тысячу и одну ночь» и все чудеса воображения и сказок.

— И любви! — заметил аптекарь.

— Мы живем в переходную эпоху, эпоху духовных кризисов, когда многие люди не умеют отличить человеческий дух от души человеческой. Так сказать, божественный дух свободы. Опыт духа неисповедим, хотя произвол должен быть преодолен, — сказал князь по-русски и покраснел.

— И как, по-вашему, можно преодолеть его? — спросил судья.

— Через принятие бога, — ответил за князя Христакиев.

Князь склонил русую голову в знак согласия.

— Старое, испытанное средство, — заметил с иронией Ягодов.

— Потому-то и верное! Человек существует физически и духовно… — вставил сочным баритоном один из русских, но, не закончив мысль, обратился к высокой, дородной девушке и сказал ей что-то такое, что рассмешило ее.

Костадин продолжал с недоумением разглядывать этих людей. Из их разговора он ничего не понял. Чувствуя себя ребенком, попавшим в компанию взрослых, он ждал, когда оркестр снова заиграет вальс, чтобы увести Христину из их компании. Христакиев заметил это.

— Вы слышали, что сказал русский? — спросил он. Очень интересная, хотя и наивная мысль. Все люди, в конце концов, дети природы. Вот вы, например, сущее дитя природы. И я лично предпочту человека реально существующего человеку духовному, ценность которого весьма сомнительна, — сказал он со смехом и, взяв Костадина под руку, шепнул ему на ухо:- Я вижу, что вам скучно с нами, но неплохо посмотреть, что представляют собой люди.

— Я не слишком начитан и не понимаю, о чем идет речь, — сказал Костадин.

— Как раз наоборот, вы лучше любого из нас в состоянии понять эти глупости. Вам нужно окунуться в общество… Вот, например, его светлость князь высказал одну из своих сокровенных мыслей. Его угнетает произвол, который он отождествляет с большевизмом. Он убежден, что этот произвол толкнул его в эмиграцию, и теперь он ищет спасения в уповании на бога. Эти люди не могут обойтись без бога, потому что иной опоры против большевизма у них нет. Типичная черта аристократии, которая уже не может управлять. Россия, мой дорогой господин Джупунов, состояла из аристократии, непригодной для управления страной, буржуазии, бессильной взять над нею верх, и из интеллигенции, которая грызлась между собой и захлебнулась в идеях! В каждом человеке дух божий?! Ни одному англичанину, ни одному немцу и вообще любому европейцу никогда не придет в голову становиться рядом со своим свинопасом или конюхом потому, что в нем тоже дух божий. Но в России подобные идеи, восхваляемые Толстым, расцветали, и вот вам итог. Зато в нашем обществе все холуи и все равны. Вы слышали песню о царе Костадине и Королевиче Марко?

Костадин смутился еще больше, не зная, что сказать. Разъяснение Христакиева ничуть не помогло ему разобраться в сути спора и окончательно сбило с толку. Он молчал, краснея за свое невежество.

Музыка заиграла польку. Из буфета вышел молодой Стоенчев с какой-то женщиной. Блестящие серьги свисали огромными каплями с ее маленьких розовых ушей. Стройный и элегантный Стоенчев заскользил с ней по паркету, приковав всеобщее внимание.

Несколько минут красивая пара танцевала в одиночестве. Блеск золотых браслетов и особенно ее изящный высокий стан вызвали у женщин жгучую зависть. Молодой Стоенчев, ростом чуть выше своей дамы, вел ее красивым, уверенным шагом, держась подчеркнуто прямо, подняв голову и горделиво улыбаясь. Вначале никто не осмеливался выйти на середину зала, но наконец одна пара решилась, за ней другая. И те и другие принадлежали к низшему сословию. Никто из «хайлайфа» не пошел танцевать.

— Кто велел им играть польку? — вскричал аптекарь, размахивая руками в сторону музыкантов, но музыка продолжала играть.

Костадин увидел, как дама в лиловом платье поднялась со стула и подошла к прелестной спутнице Христакиева.

— Антоанета, позови дядю из буфета и пойдем домой! — нарочито громко, во всеуслышание заявила она.

Христакиев, извинившись перед Костадином, подошел к ней и отвел ее в сторону.

— Но, госпожа Драганова, это не совсем тактично, — сказал он. — г Я ни за что здесь не останусь! Если вы, мужчины, можете терпеть таких людей, то я — нет!

Христакиев стал ее успокаивать… Девушка кусала губы, не смея поднять глаза. Из буфета на них взирала с любопытством целая толпа.

Аптекарь с решительным видом пересек зал и исчез. Через минуту музыка умолкла.

Молодой Стоенчев, презрительно усмехнувшись, подал руку даме и повел ее в буфет. Толпа расступилась, и он прошел мимо с видом победителя.

— Говорят, она приводит ему жертвы. Хороша, черт подери, — вздохнул Ягодов, провожая глазами оголенную спину женщины.

— Красота циркачки. Лицо у нее довольно вульгарное, — заметил судья.

— Кто она ему? — спросил Костадин, не понимая, почему все вокруг так взбудоражились.

— Жена, — ответила одна из барышень. — Но никто не знает, обвенчаны ли они. Она из пловдивских, из низов, а сейчас гранд-дама.

Все наперебой заговорили о братьях Стоенчевых и, разбившись на группы, оживленно обменивались впечатлениями.

Заиграли вальс. Костадин встрепенулся и, опасаясь, что кто-нибудь из русских пригласит Христину, повел ее в зал. Он отдался танцу с азартом человека, только что усвоившего что-то новое.

— Говорят, эти Стоенчевы выкрали все драгоценности у старухи Хаджидрагановой. Поэтому невестка и собралась уходить, а Христакиев успокаивал ее. Он, как видно, влюблен во внучку. Она очень мила, не правда ли? — сказала Христина, вальсируя легко и непринужденно.

— Мне она не нравится. Этой девушке чего-то не хватает, — проговорил Костадин, внимание которого было сосредоточено на том, как бы не сбиться с такта.

Вдруг он заметил в толпе сестру. Показавшись в группе учительниц, она весело кивнула им, но, когда вальс окончился и Костадин повел Христину к буфету, почему — то не подошла к ним. Выпив сиропа с холодной водой, они вернулись в зал. Под лестницей аптекарь с двумя барышнями подбирали букетики — намечался бал цветов с благотворительной целью. К компании Христакиева присоединились дядя Антоанеты, коренастый смуглый господин с миндалевидными глазами, и доктор Янакиев.

За вальсом последовал бой конфетти и очередной номер программы. На этот раз Николай Одинецкий спел «Солнце всходит и заходит» и, сопровождаемый бурными аплодисментами, сошел со сцены. Снова заиграли вальс. Аптекарь объявил, что дамы приглашают кавалеров и что после танца будет веселая почта. Раскрасневшиеся женщины стали наперебой приглашать кавалеров. Из казино выходили все новые и новые пары. В душном воздухе плыл тяжелый, приторный, возбуждающий аромат. Те, кто не танцевал, швыряли серпантин или же покупали карточки и розовые конвертики у юноши, который стоял у стены с большой кожаной сумкой, взятой на почте.

Бал был в разгаре, и Костадин почувствовал, что от танцев и духоты у него начинает кружиться голова.

Христина, возбужденная, счастливая, кружилась в танце цветов, как его назвал Штилянов. Дамы и кавалеры танцевали, украсив себя розами. Вся эта суматоха была не по душе К оста дину. Компания отняла большую часть времени, которое он надеялся провести наедине с Христиной.

— Не могу понять, чего надо было от меня этому следователю, — сказал он, пожимая гибкие пальцы Христины, сплетенные с его пальцами. — Мне он неприятен. Не знаю почему, он мне кажется каким-то лакированным.

— Он сказал, что ты для него самый интересный человек.

— Я не понимаю, о чем они толкуют, и потому места себе не нахожу. Хорошо, когда мы с тобой вдвоем, нам столько нужно сказать друг другу… Я подошел к ним только, чтобы сделать тебе приятное.

— Ведь это цвет нашего общества, — не без гордости ответила она, польщенная в своем женском тщеславии. Сняв руку с его плеча, чтобы поправить розу в волосах, она, прижавшись к Костадину, смело и свободно закружилась с ним в вальсе.

Пораженный ее решительностью, Костадин почувствовал легкое головокружение. Радость любви захлестнула и преисполнила его блаженством. Чувствуя прикосновение ее груди, он покраснел и сжал ей пальцы. Застенчивость не позволила ему разжать губы, но Христина, поняв, что творится в его душе, ласково улыбнулась.

— О Коста, как не похож ты на других мужчин, ни на кого из них! — прошептала она.

— А разве ты знала и других мужчин? — спросил он, готовый нахмуриться.

— Каждая женщина наделена каким-то чутьем — она догадывается, каков мужчина, даже не зная его близко. С тобой я чувствую себя спокойно и уверенно: я знаю, что тебе нравится все во мне, а мне — все в тебе.

Вальс следовал за вальсом, усталые музыканты играли плохо, но никто их не винил. Давно уже миновала полночь, и сквозь распахнутые окна виднелись мерцающие звезды. Опутанные серпантином танцующие пары растирали ногами конфетти. Керосин в фонарях иссякал, и половина зала была уже едва освещена. Многие разошлись по домам, оставались только молодежь и подвыпившие ремесленники, которые ожидали заключительного хоро. Светловолосая подружка Христины куда-то запропала, и Костадин, весьма довольный этим обстоятельством, пошел в гардероб взять пальто и шляпку Христины.

Голубоватый свет нового дня озарял стекла окон. Посветлевшее небо, казалось, было припорошено серебристой пылью. Ярко сиял серп луны, повисший над городом.

— Райна уже легла, — сказала Христина, когда они проходили мимо дома Костадина.

— Она осталась без компании, потому и ушла, — ответил он.

В памяти его вдруг снова возникло то утро, когда он, верхом на коне, остановился под окном Христины. Воспоминание, смешавшись со свежими впечатлениями, превратилось в счастливое, восторженное чувство. Он взглянул на Христину, и лицо его словно осветилось.

— О чем ты думаешь? — спросила она.

— О том, как я рано утром проезжал мимо вас. Кажется, очень давно это было, а ведь и трех недель не прошло.

— А я думаю, что это вовсе не прошло, а продолжается и будет продолжаться. И все же мне страшно, как бы чего не случилось.

— Ты боишься наших. Если они заупрямятся, приду жить к вам. Неужели твой отец меня прогонит?

Христина сжала ему руку и отшатнулась. Следом за ними шла компания, возвращавшаяся с вечера.

Вдруг со стороны верхней площади донеслось громыханье извозчичьей пролетки. Осипшие голоса нестройно затянули «Милая родина». Костадин с Христиной свернули на тротуар. Пролетка была облеплена офицерами. Двое стояли на подножках и орали пьяными голосами, на заднем сиденье в заломленной набекрень фуражке, упираясь руками о саблю, сидел поручик Балчев.

— Давай споем «Убитых»! — Он переходит в другой полк… Балчев, в другой полк… вы перешли!.. — кричал один из офицеров, держась за поручень переднего сиденья, чтобы не вывалиться.

Лошади неслись во весь опор. Из-под копыт летели искры. Пролетка мчалась в направлении вокзала.

— Кого-то провожают, — сердито сказал Костадин, когда пролетка пронеслась мимо. — Давай пройдем по берегу, — робко предложил он.

Христина, догадавшись о его затаенных мыслях, усмехнулась.

— Пока доберемся до дома, совсем рассветет, Коста, — уклончиво ответила она.

Несколько минут они шли молча, прислушиваясь к беспорядочному топоту шагов за ними. В ушах звучали обрывки мелодии вальса.

Спящая неподметенная улица терялась в утреннем сумраке. За белыми занавесками окошек в домах таились тишина и покой, улица казалась заколдованной. Издалека слышался мерный, спокойный плеск реки. Воздух синел, ярче забелели стены, и небо прояснялось с каждой минутой.

— Мне кажется, что я не иду, а все еще танцую, — сказала Христина, вдыхая полной грудью прохладный. свежий воздух. В радостные мысли вдруг неприятно вклинилось воспоминание о встрече с Сийкой и на миг омрачило блаженное состояние. Чтобы развеять неприятное ощущение, она спросила:

— Что ты сегодня будешь делать?

— Думаю заняться молотьбой. Ячмень лежит на гумне. Но к вечеру загляну к тебе. Ты ничего не говори вашим.

Подойдя к дому Христины, они остановились под балкончиком. Взяв ее за руку, он тихо, но твердо сказал, глядя ей в глаза:

— Ничего не думай о наших. Как я сказал, так и будет. Спокойной ночи.

Рука его дрогнула, пожимая ее ладонь. Христина прочла в его взгляде тоску и нежность. Костадин виновато улыбнулся ей, как ребенок, который не решается взять предложенный ему подарок. Торопливо оглянувшись, она вырвала у него руку и в бурном порыве вдруг поцеловала его в губы. Не успел Костадин ответить на поцелуй, как она уже скрылась в доме.

Торопливым шагом она поднялась к себе в комнату. Мать не открывала окон, и в комнате застоялась дневная жара. Христина приподняла краешек кружевной занавески. Костадин стоял на другой стороне улицы и смотрел на окно. Она помахала ему рукой и не отошла от окна до тех пор, пока его шаги не замерли в глубине улочки. Сняв пальто и ощущая на губах его поцелуй, она подошла к мерцающему в сумраке зеркалу. Серебристое стекло отразило улыбающиеся губы и какие-то чужие, широко открытые, словно завороженные глаза.

«Теперь он уже не бросит меня, раз его домашние знают и весь город видел меня с ним на вечере», — сказала она вполголоса, не в силах оторваться от отражения своих глаз, смотрящих на нее из зеркала, и начала раздеваться. Ей казалось, что Костадин стоит совсем рядом и она слышит его голос: «Хоть мы с тобой и не обвенчаны, но ты уже моя жена… Никаких сомнений, никаких…» Христина с упоением повторяла его имя и вдруг заметила, что стоит перед зеркалом почти голая. Рассмеявшись, она нырнула в постель и притихла, замирая от блаженства…

Из-под стрехи дома напротив прощебетала ласточка, и ее переливчатые трели разнеслись по тихой, погруженной в сон улице.