Приручить Мирку оказалось нетрудно. Судя по ее зубам, она была сравнительно молодая, лет четырех.

Сначала, когда кто-нибудь из нас входил в загон, чтобы бросить охапку веток ежевики или налить свежей воды в корыто, она начинала метаться по загону как безумная. Но Май помогал нам. Он доверчиво подходил и ел у нас из рук. Мать сперва глядела на него с ужасом, но потом начала держаться спокойней и стала не такой пугливой. Мы входили в загон с комком соли и давали маленькому полизать. Потом клали ее рядом с корытом и уходили. Мирка подходила и охотно лизала соль — большое лакомство для серн и оленей.

Когда она привыкла находить ком соли у корыта, мы стали давать соль только Маю. А мать звали, чтоб подошла и полизала ее у нас из рук. После долгих колебаний серна наконец преодолела страх — подошла, вытянув шею и нерешительно приседая на задние ноги. Мы говорили ей ласковые слова, и животное мало-помалу перестало бояться. Теперь она уже давала себя погладить, даже отвести в сторожку с помощью приготовленного на этот случай конского повода. Май покорно ходил по пятам за капитаном, так как мореплаватель любил серненка больше всего на свете и все время кормил его — «чтобы рос быстрей». Только Гектор был недоволен, и глаза его выражали отчаяние и грусть. «Ты меня забыл, — говорили эти глаза.* Было время, ты заставлял) меня гоняться за этими длинноногими, а теперь не позволяешь даже лаять на них. Так на что же я тебе?»

Вскоре Гектор понял, что наши серны не такие, как те, дикие, за которыми он гонялся. Его перестали волновать их запах и близкое присутствие. И они тоже привыкли к собаке и уже не боялись ее.

Наше домашнее хозяйство немного пострадало. Капитан стал пренебрегать своими кухонными обязанностями, Миссис Стейк нам опостылела. Мы зарезали ее козленка, и она ходила одна. Все наши заботы сосредоточились на сернах. Капитан Негро пас их, и это была нелегкая работа. Мирку надо было водить за приспособленный для этой цели конский повод и все время следить, чтоб она не убежала.

Когда погода улучшилась, стало легче. Так прошли июль, август и наступил сентябрь — месяц, когда в горах созревают всякие травы. Приближалась пора рева рогачей.

Мы стали готовиться к новому делу. И пошли обходом по высоким горным полянам, где паслись оленьи стада. Серн на время своего отсутствия мы запирали в конюшне.

Май уже вырос. Солнечные пятна на теле у него давно исчезли. Он стал держать голову высоко, и на узком лбу его, под слегка кудреватой шерстью, обозначились бугорки будущих рогов. Он чесал их обо что попало — иногда подходил и терся ими о грубое сукно нашей одежды. Он был до того ручной, что казался уже неспособным жить на свободе со своими дикими собратьями, которых превосходил и ростом и весом, так как был прекрасно упитан. И Мирка стала крупной, необычайно красивой серной. Она весила около двадцати семи килограммов. Спина у нее была широкая, округлая. Темная полоска шла от ее белоснежного зада до самых ушей. Над светло-серой грудью ее, с очень нежным и благородным серебристым оттенком, красиво вздымалась изогнутая длинная шея, похожая на нос древней галеры. Большие влажные глаза напоминали глаза опечаленной женщины.

Как-то раз капитан Негро сказал:

— Давай возьмем серн с собой: и их попасем, и обход свой сделаем.

Мы сплели новые поводья, при помощи их связали серн особым способом и повели их по лесам. Никто еще не видел подобных чабанов, и если нам попадался какой — нибудь дровосек, углекоп или горец-крестьянин, он ахал от удивления.

Во время этих обходов мы не видели ни одного оленя, так как шли шумно. Зато три раза подводили серн к кормушкам. Насыплем немного овса и заставляем их есть из деревянного корыта.

Место было дикое, полное суровой красоты. Бурный поток бежал по дну долины, недоступной ветрам и наполнявшей тишину леса грохотом и плеском. Ярко-зеленые кусты ежевики и барвинка покрывали оба росистых берега. Среди вечнозеленого барвинка, похожего на лимонную рощу, выделялись расставленные нами корыта и копья с насаженными на них комками соли.

Мы с капитаном решили построить здесь сарай, откуда можно будет наблюдать дичину на кормежке. Как-то утром принесли тесла, пилу, гвозди и, стараясь производить как можно меньше шуму, принялись за работу.

Был конец сентября. Приближалось время рогачам зареветь. Погода стояла теплая и ясная. Местами в лесу виднелись желтые листья. На буках появились первые красноватые пятна. Дикий виноград созрел и вывесил свои длинные гроздья с редкими зернами, темно-синими, как мелкие ягоды терновника. На них набросились все птицы — от лесного голубя до черных дроздов, соек, длиннохвостых синиц, похожих на большие запятив и умеющих ходить вниз головой. По ночам совы кричали: «У-ху-ху-у! У-ху-ху-у!» — и это нас обоих угнетало. Мимо сторожки часто проходили оленьи стада, и Гектор все время лаял. Горой овладевала тревога.

В самом конце месяца олени заревели. Однажды ночью, когда ставшая тонкой, как бровь, луна лила тусклый свет на дремлющие темные леса, мы услышали первый сиплый рев: «Бе-бе-бе-бе-е! Бе-бе-бе-е!»

Мы вышли наружу. Ночь была тихая и необычайно теплая, словно где-то горел пожар. Что-то давящее чувствовалось в этом теплом, душном воздухе. Совы кричали чаще и громче обычного. Гул потоков не был слышен, как прежде. Только лесные вершины чуть шумели, показывая, что высоко в небе тянет сухим и горячим ветром…