Несколько серебряных монет, сунутых в руки стражи, раскрыли северные ворота города ранее назначенного часа, и Сибин со своей свитой поскакал в Преслав, потому что после убийства царских людей Борил имел достаточное основание отсечь ему голову. Князь не сомневался, что Сатанаил для того и заманил его к Эвтерпе, чтобы низвергнуть с воображаемых высот и вовлечь во всеобщую круговерть. Дьявол, чтобы посмеяться над ним, нарочно позволил ему постоять в стороне, потешить себя иллюзией, что он никому не подвластен, и, сковав его волю и убаюкав совесть, с невероятной быстротой повергнул в ещё более безвыходное положение, быть может оттого, что понял: князь уже отдает себе отчет в том, куда его приведут гордость, насмешливость и богоборчество.

Что делать ему теперь? Убежать подальше от царского престола, оттолкнуть Нечестивого и обратить упования к светлому миру Бога, коего всегда жаждала его душа? Но чьего бога изберет он — бога еретиков или святой церкви? И примет ли его Бог, не преследуя совести его, не устрашая души? Может ли он преклониться перед богом еретиков, ополчившим брата на брата? Князь пытался понять, не стал ли он жертвой козней Сатанаиловых, коль утерял веру и в свой народ, и в несчастную свою родину. Кто привел его к краю бездны — обманщик с ангельским нимбом и блаженствами предвечного мира иль великий зиждитель и враг всякого покоя? Теперь, когда разум его лишился опоры, а душа не знала, к кому пристать, князю стало страшно. Он искал спасения, и чувство к красавице еретичке, которое, как казалось ему, он в себе подавил, вдруг озарило его душу смутной надеждой. Но тут же подумал: «Борил прикажет заточить её в монастырь, и я никогда больше не увижу её. Могу ли я возлагать на неё надежды? Приехав в Преслав, пущу слух, что уезжаю в Таврию, а сам скроюсь в лесах».

Вьюга заметала дорогу, тулупы облепило снегом, кони встряхивали головами, леса, отяжелевшие от снежного убора, таяли в легкой дымке, и князь то и дело оглядывался, нет ли за ними погони.

К вечеру въехали в первое село. В стоялом дворе — каменном строении, полузасыпанном снегом, — было пусто, но в конюшне стучали копытами лошади, а под навесом стояли прикрытые рогожей сани. В полутьме Сибин не заметил их. Но когда замерзшие слуги разместили коней, Эрмич вошел в корчму и сообщил, что накануне вечером сюда прибыла дочь Сологуна и осталась тут из-за непогоды.

— Отроки лежат, отогреваются в конюшне, а болярышни нету, — сказал он.

После всех стараний вырваться из омута, после всех терзаний, сомнений, готовности вверить себя милосердию божью, новость эта вызвала у Сибина неудержимый хохот. Сатанаил продолжал преследовать его, Сатанаил продолжал свою игру!..

Согретый жарким огнем очага и кубком вина, князь пришел в веселое расположение духа. Любы стали ему и белые сумерки, и глубокая тишина над селом, снежные вихри, завывание ветра. Прельстительны соблазны Лукавого. Имея в душе любопытство, можно жить даже в преисподней!.. Кто знает, быть может, Сатанаил подстроил эту встречу с болярышней, чтобы Сибин разочаровался и навсегда отвратился от неё. Не будет ли это малодушием, достойно ли будет омрачить благоразумным бегством азарт этих мгновений, столь похожих на мгновения перед битвой, когда белокрылый ангел слетает к душе, утомленной гаданиями и предчувствиями, чтобы вверить её в руки Провидения?..

Корчмарь, черный и косматый, как Иоанн Креститель, объяснил, что у них в селе помирает бывший кмет и болярышня вместе с одним святым человеком пошла к нему. В такую непогоду повсюду бродят злые духи, и душа преставившегося превратится в вампира, если не перебороть их усердной молитвой. Её милость, похоже, из христолюбивых, что сострадают простому люду, или же из тех божьих угодников, коим, говорят, царь в Тырнове велел отрезать языки.

Князь спросил, кто этот святой человек — монах или мирянин.

— Монах, твоя светлость. Видать, большая в нем сила. — Корчмарь перекрестился.

Дом бывшего кмета был неподалеку. Тускло светились два окошка. Сибин подошел к одному из них. От горевшей в доме свечи по натянутому свиному пузырю разбежались розовые волоконца. Князь вынул маленький ножик и просверлил отверстие в холодной корке налипшего снега.

На низком ложе, застланном толстой козьей шкурой, лежал больной — желтый, немытый, обросший. Он был в чистом исподнем, и посконная рубаха резко выделялась на грязном тулупе. В головах у него стояла пожилая крестьянка, рядом с нею человек с непокрытой головой и ещё трое молодых парней — видимо, сыновья или зятья. Высокий худой монах держал перед собой раскрытую книгу. Взгляд князя задержался на закрытом черным покрывалом лице монаха и вдруг обнаружил Каломелу.

Разрумянившаяся в жарко натопленной горенке, болярышня была похожа сейчас на Богородицу, склонившуюся над младенцем. Розовые губы её что-то шептали, лучезарные глаза источали благость. Она светилась, вся погрузившись в таинство, будто воочию видела расстающуюся с телом душу умирающего и с ангельской кротостью взирала на неё, воодушевленная мыслью о предстоящем воспарении её к престолу божьему. Она была девой и ангелом, земною плотью и духом падшего ангела. Ангел томился в плотской оболочке, а плоть была прекрасна благодаря ангелу…

Князь очарованно смотрел на неё, дивясь тому, что эти глаза, чистота которых порой делала их жестокими, могут выражать такую прельстительную преданность. Он вспомнил, как зарделась она и опустила глаза под его взглядом, неожиданно став смущенной девушкой, вспомнил улыбку, прятавшуюся в уголках её губ. И тут Сатанаил шепнул ему, что эта проповедница может быть столь же беззаветной в земной любви, как беззаветна её любовь к Богу, что, полюбив мужчину, она будет любить его с той же страстью, с какой предала себя Господу…

Монах положил книгу подле больного.

— Отцу и Сыну и Святому духу помолимся. Возьми в руки Евангелие, — сказал он.

Больной попытался привстать, но силы изменили ему и он снова откинулся на козью шкуру. Женщина бросилась к нему, хотела опуститься на колени. В замешательстве она ненароком толкнула треножник, и тот упал к ногам Каломелы. Болярышня вздрогнула, треножник запутался в подоле её платья, на миг приподнял его, и князь увидел стройную девичью ножку, обтянутую красным чулком…