Угнетенный своей беспомощностью, Сибин кружил возле селения в надежде повстречать Каломелу. Всякий раз, когда он смотрел на неё в окно молельни, он убеждался в том, что она решилась похоронить свою любовь, искупить вину усердными молитвами. Коли так, не было причины оставаться здесь долее, схватка с Сатанаилом лишалась смысла. Дьявол низвергал его из одной бездны в другую, обольщая всё новыми и тщетными надеждами на спасение. Князь проклинал то весеннее утро, когда он покинул свой дом. Он тосковал по матери и Севаре и завидовал брату — изгнаннику в далекой Таврии. День за днем искал он забвения в каком-нибудь занятии — охотился, ловил рыбу, бродил возле богомильского селения. Поскольку приближалась середина июня, он соорудил себе хижину и зажил в ожидании чего-то, ему самому неведомого.

Как-то вечером он услыхал в селении у еретиков необычный шум: наутро по лесному проселку прогромыхало несколько телег с домашним скарбом и детьми. Князь не понял, куда они направлялись.

На следующий день он полдневал на медвежьей шкуре у своей хижины. Миродержец в этот знойный июньский день отдыхал, облачившись в зеленый убор, и Сибину он виделся в зеленом шатре каждого дерева, увенчанный лесными цветами. Покоясь средь бурлящего жизнью леса, слушая славословия творений своих, Сатанаил уподоблялся Богу. Дубы изливали избыток силы в кисловатом соке, смачивавшем их кору и созывавшем жуков и букашек на шумные пиршества. Опьяненные этим соком белки кричали и как безумные прыгали с ветки на ветку. Иволги дули в свои золотые флейты, дятлы били в барабаны, ошалевшие от любви олени хрипели, роняя наземь семя. А сама земля, влажная и благоухающая, обливалась соками, и аромат их смешивался с ароматом цветущих лип, всевозможных трав и бурьяна. Лани рожали в безмолвии, орошая кровью гнилую листву, сплетенные в клубок гадюки корчились в спазмах сладострастия, спарившиеся стрекозы, хмельные от любви, вились над ручьями, а орлы, распластав крылья, парили в воздухе и заглядывали в глубь леса, чтобы видеть своего создателя. В атласно-изумрудном свете все жужжало, пело и стрекотало вместе с цикадами и лягушками-древесницами, и песни, рев, жужжание, клики сливались в общую хвалу Сатанаилу и его могуществу. Сам воздух участвовал в этих вакханалиях — он трепетал от зноя и ласкал тварей земных. Разметавшись, как мальчишка, Сатанаил нечестиво смеялся и наслаждался любодействием, бурлившим и бушевавшим вокруг него.

Князь упорней, чем всегда, думал о Каломеле. Оттого ли, что он сытно пообедал печеной форелью и земляникой, или оттого, что всеобщее пиршество погрузило его в любовные грезы, но воображение отчетливо воссоздавало образ обнаженной девы в пещере. Однако теперь она виделась ему не духом света, а женщиной, её прелести таили соблазн недоступности, особенно распалявшей в нем страсть. Князь и желал её и проклинал, поносил чистоту её и боголюбие и строил дерзкие планы, как он заманит её в лес и будет жить жизнью лесного разбойника. Однако действительность обращала его грезы в ярость против Бога, вставшего между ним и Каломелой, отнимавшего её во имя вечной жизни. Бог, от которого он прежде ожидал спасения, отринул его, обрек на муки. И главным тому виновником был проклятый монах. Сибин мечтал убить его при первой же возможности, и мысль его поползла ядовитыми и петляющими тропами ненависти. Тут он вздрогнул, неожиданно услыхав удары палкой о стволы деревьев. Мигом вскочил и кинулся на дорогу.

Средь солнечных бликов навстречу ему шла Каломела. Лицо у нее было заплаканное.

— О княже! — издали крикнула она. — Как я боялась, что не найду тебя! — Она отшвырнула палку, кинулась к нему, и Сибин увидал у своего лица её подернутые влагой, исполненные тревоги глаза.

Ошеломленный радостью, он приник к ее руке, и всё существо его возликовало.

— Я в отчаянии, княже! Отец Сильвестр лишил меня благодати божьей. Убил во мне веру… Ах, что сделал он! Сколь страшно это! Как подумаешь, княже…

— Что, что сделал этот поп? — вскричал князь, охваченный ужасными подозрениями. Она отвечала несвязно, только смотрела на него, и сладостность её взора более пьянила его, нежели будила жалость.

Сибин повел её в свою хижину, и там, опустившись на медвежью шкуру, Каломела поведала о том, что произошло в общине в эти дни.

Грехоспаситель Сильвестр, носитель неизреченного света, даритель вечной жизни, второй поп Богомил, носивший пояс с медными бляшками и возлагавший на головы молящихся гностическое Евангелие, заперся в своем покое и предался раздумьям. Так создал он догму о Еве и другие догмы, смутившие истинных христиан. Ведение дел в общине взял на себя брат Тихик, коему апостол Сильвестр предоставил все заботы о порядке, о пропитании, о совместных работах в поле и прочих службах. Совершенные и кое-кто из верных отправились в дальние богомильские общины сеять слово правды вместе с новыми догмами, объединять и стеречь стадо верующих и распространять книги, которые они оставляли и на перекрестках дорог — у крестов, в часовнях. Апостол Сильвестр появлялся теперь лишь на исповедальных молитвах, похоронах и духовных крещениях, но, занятый писанием, часто пренебрегал и ими. Братья и сестры пришли в беспокойство, потому что Тихик заботился больше о делах земных, нежели божественных. Так как у беженцев, прибывших в общину недавно, не было ни провизии, ни достаточно одежды и домашней утвари, он понуждал других делиться с ними, так что вскоре обеднели все. Он ввел строгий порядок, установил крайне суровые наказания и стал начальствовать. Сперва никто не роптал, зная, что обретет за это жизнь вечную. Но строгие веления, кары и в особенности исповеди, на которых Тихик требовал, чтобы каждый не только винился перед всеми в греховных помыслах и сомнениях, но и признавался, где припрятал пшеницу и рожь, вызвали злобу и несогласие. Тех, кто осмеливался возражать ему либо усомниться в истинности его проповедей и велений, он сажал под замок на хлеб и воду, пока не раскаятся. Многие были вовсе изгнаны из общины. Брат Тихик объявил, что все человеческие поселения, где есть господа и слуги, и все не верящие учению богомильскому суть враги Господа, и истинным христианам дозволено истреблять их, дабы заложить навечно основы всеземной христианской общины…

Изменения в вероучении и крепнущая день ото дня власть Тихика привели людей к двоедушию. Одни тайно возносили недозволенные молитвы, другие распространяли пагубные слухи, будто дьяволу удалось уговорить Господа передать ему власть над родом людским, и Господь даже выдал в том заемную грамоту. Но самое ужасное случилось позапрошлым вечером. Отец Сильвестр возвестил о новом учении. Он торжественно заявил, что нет ни Бога, ни дьявола, а есть лишь сила сотворения и сила разрушения, что никакого седьмого неба и предвечного мира не существует. Средь гробового молчания присутствующих апостол изложил новое учение о том, как была сотворена вселенная, земля, животные, растения, люди, а также в чём состоит христианский долг. Потрясенные люди разошлись в безмолвии, но вскоре в землянках и хижинах раздались рыдания, крики, проклятия. Женщины лили слезы, ибо остались без утешения, мужчины бранились, ибо утеряли представление и о себе и о мире. Земная жизнь обрела иной смысл: коль скоро нет ни Бога, ни бессмертия, то чего ради делиться пшеницей и рожью со своим ближним? Некоторые говорили, что лучше вернуться в лоно сатанинской церкви, которая, по крайней мере, признает Господа; другие, наисмиренные, печалились, третьи, наигрешные, злорадствовали. В ту ночь несколько женщин затеяли в лесу бесовские игрища и многих вовлекли в ночные оргии, так что наутро никто не вышел на работы.

Задыхаясь от волнения, Каломела сбивчиво поведала обо всем этом князю и под конец, обливаясь слезами, положила ему руки на плечи и воскликнула:

— Небо я потеряла, княже! Один ты остался у меня! Зачем мне посвящать свою жизнь этому нищему сброду? Зачем? Ежели я не получу венца ангельского и престола! Я могла бы возлюбить их, лишь если б мне суждено было стать ангелом. Коль скоро я смертна и нет ни Бога, ни предвечного мира, то тело мое и земная жизнь — единственное мое достояние. Успокой, княже, душу мою!

Князь торжествовал, в душе благословляя Сатанаила за то, что тот столь неожиданно вернул ему возлюбленную. И поскольку он много дней и ночей силился отгадать, что происходит в душе её, то сейчас отчетливо представил себе, как, раздираемая любовью и святостью, двоясь между ним и апостолом, она пыталась собственным умом найти какой-то выход. Союзник Сатанаила, земной её ангел, нашептывал ей, что ежели хочет она, чтобы молитвы её были страстны, чтобы бич раскаяния сладко терзал сердце и очистительные слезы проливались из глаз, то лучше отдаться любви. Иначе её жизнь среди еретиков уподобится равнинной реке, которая не шумит, а плавно течет в берегах, всегда одна и та же. Монах разрушил все её понятия и сам толкнул в объятия князя.

— Ах, как страдала я, княже, и как страдаю сейчас. Буде есть Бог, не предписывает ли сам он плотское, если предоставил плоть нашу дьяволу и уготовил нам преображения? А буде нет его и вместо него — некая сила сотворения, то, значит, сама эта сила и создала наше тело, ибо оно есть бытие наше, а сила разрушения, говорит апостол Сильвестр, против бытия. Что же проистекает из всего этого? Что Бог и есть то самое, против чего я восставала.

В беспомощности своей, в страстном порыве к просветлению Каломела, ослабев от горя и отчаяния, незаметно для себя самой обняла Сибина, и князь мгновенно понял, что не в силах помочь ей спасти душу, ибо сам смущен и не менее её приведен в отчаяние поединком между Сатаной и Богом. В таком же горячем порыве, но не просветления, а самозабвения, заключил он её в объятия. И когда почувствовал под собой её крепкое, девственное тело, упругую округлость грудей, гибкие бедра, медленно раздвинувшиеся, чтобы принять его, и услыхал, как крик её слился с голосами птиц, со всем хором восхвалений Сатанаилу, тяжкий груз сомнений, терзаний и уныния скатился с его плеч, и князь мысленно воскликнул: «О, какое утешение таится в её сладостной и белой плоти!»