С этой минуты он начал отсчитывать время — по неторопливым ударам городских часов. Минуты тянулись мучительно долго — казалось, сердцу, бившемуся отрывисто и глухо, с трудом удается прогонять их прочь, одну вслед другой. Он сидел и ждал, когда ему принесут пообедать, как обещал агент; ждал, чтобы его послали за водой; ждал, что его снова вызовут к начальнику. Напряженно вслушивался в каждый звук, доносившийся из коридора. Затаив дыхание, старался ничего не упустить. Быть может, именно сейчас старшина дозванивается в П орд им, в полицейский участок, где якобы выдан его пропуск. И тамошний начальник ответит, что такое лицо у них среди эвакуированных не значится и пропуск фальшивый.

От волнения он то ложился на нары, то вставал и принимался шагать по узкой камере. Мысль перескакивала с одного на другое. Он думал о товарищах по отряду, которые вечером будут ждать его и теперь, быть может, уже подходят к месту встречи; в страхе перед возможной гибелью возвращался назад, к прошлому, ища там утешения и поддержки; вновь вспоминал мельницу, где были спрятаны шесть винтовок. Ощущение того, что где-то совсем рядом городок живет привычной мирной жизнью, тяготило его и словно отдаляло от того мира, к которому он принадлежал, — мира, исполненного напряжения и борьбы. Мозг, не зная усталости, вырабатывал план побега. Предусмотреть все заранее было явно невозможно, но воображение подсказывало новые и новые варианты. Тщетно пытался он успокоиться, взять себя в руки.

В полдень явился агент, отворив дверь, которая, как оказалось, не была заперта. Антон ждал, с чего тот начнет.

— Я принес вам обед, — сказал агент, и в камеру вошел полицейский, осторожно и неумело держа в руках тарелку с едой. — Нам еще не удалось дозвониться. Старшине было некогда: сейчас сюда должны доставить раненого партизана.

Антон, вздохнувший было с облегчением, похолодел, услышав о партизане. Агент же счел его вздох за выражение досады и недовольства.

— Не везет вам, — сказал он, явно желая его утешить. — Все телефонные линии заняты. Вчера вечером жандармы напали на след партизанского отряда. Произошло столкновение, и теперь их преследуют.

Полицейский принес табурет, поставил на него тарелку, положил вилку, хлеб. Чтобы скрыть волнение, Антон сел на нары и принялся за еду. Колени у него дрожали, но он постарался овладеть собой и небрежным тоном спросил:

— Где же это произошло?

— Восточнее нашего города.

«Не может быть! — мелькнула мысль. — Наш район — на запад отсюда. Или это другой отряд?» И равнодушно, словно сообщенная агентом новость ничуть его не заинтересовала, произнес:

— Я бы хотел, чтоб меня снова послали за водой, хоть подышать свежим воздухом.

— Можете погулять по двору, — предложил агент.

— Нет, лучше за водой, чем вышагивать по двору, точно арестант. Предпочитаю общество водовозной клячи…

— Ладно, — ответил агент. — Как пригонят лошадь, так и отправитесь. Часика в три…

Антон торопливо поел, совершенно не ощущая вкуса пищи. Но есть было необходимо, чтобы набраться сил.

Спустя несколько минут отворилась дверь соседней камеры. Паренька куда-то повели. Уж не на допрос ли? Он вслушивался, не на шутку встревоженный. Оправдаются ли ожидания паренька? Отнесутся ли к нему со снисхождением? Если его передадут в руки жандармов, ему несдобровать. Антон тихо шагал по камере, время от времени подходя к двери и приникая к ней ухом. Если не считать обычного для присутственного места шума, ничего не было слышно. Вдруг во дворе затарахтела телега, затопали по лестнице тяжелые сапоги. Он нажал на ржавую дверную ручку и не торопясь отворил дверь. В коридоре не было ни души.

Сердце бешено заколотилось. Отчего бы не попытаться бежать прямо сейчас? Быстро спуститься вниз и выйти на улицу. Если кто-нибудь остановит, он скажет, что ему больше невмоготу торчать в этом чулане. Раз его не заперли на ключ — значит, прониклись к нему доверием. Ведь сам начальник участка приказал перевести его из камеры в караульное помещение.

В коридоре было довольно темно. Неслышно ступая, он дошел до караулки. В распахнутую дверь лились потоки ослепительного дневного света. Он подошел ближе и заглянул внутрь. Какой-то полицейский пришивал пуговицу к форменному кителю, лежавшему перед ним на стуле. Он сидел лицом к двери.

Антон отпрянул, и доска под ним скрипнула. Полицейский встал и пошел к двери. Антон тоже, уже не таясь, шагнул вперед, так что они чуть не столкнулись.

Оба холодно поглядели друг на друга. Полицейский был невысокого роста, плотный, коренастый. На широком умном лице светились хитрые прищуренные глазки. Антон улыбнулся.

— Ты это куда? — спросил полицейский. — Кто разрешил?

— К тебе, — ответил Антон.

— То есть как ко мне?.. И как тебе удалось отпереть камеру? — Глаза полицейского выразили тревогу.

— А она не заперта, — объяснил Антон. — И мне осточертело сидеть одному в темноте.

— А ну, давай обратно! — Полицейский оглядел его тяжелым, подозрительным взглядом.

— Ваш начальник мне разрешил находиться в караульном помещении!

— Назад давай! Без разговоров!

Антон подчинился. Полицейский пошел за ним следом. Щелкнул ключ. Дежурный желал пришить свою пуговицу спокойно, без помех.

Ненависть ко всем полицейским в мире охватила его с новой силой, а толстый этот чурбан вызывал чувство омерзения. Его надо опасаться. Антон все еще ощущал на себе тяжелый взгляд этих желтых, цвета янтаря, глаз. Стиснув зубы, он опустился на нары. Как же это он оплошал! Надо ж было этой проклятой доске заскрипеть так не вовремя!

В коридоре затопали вразнобой. Это привели обратно паренька. Куда его водили? На допрос? Вряд ли допрос мог окончиться так скоро.

Он услыхал щелканье замка и голос агента, говорившего: «Подумай как следует, знаешь ты его или нет, пока я тебя не передал поручику Дичевскому. Уж ему ты всю подноготную выложишь». Паренек что-то сказал в ответ, и агент, проходя мимо камеры Антона, пробормотал: «Там будет видно».

На городских часах пробило два. В коридоре снова затопали сапогами полицейские, вернулись с обеда служащие управы, и в одной из комнат застрекотала пишущая машинка. Женский голос о чем-то спросил.

— Помер, — раздалось в ответ. — Недавно, а может, еще и по дороге.

Он догадался, что речь шла о раненом партизане, которого должны были сюда доставить. Значит, скончался, бедняга… У Антона одеревенели ноги, в икрах закололо…

По улице проехала тяжело груженная машина. Ветхое здание затряслось, с потолка свалился кусок штукатурки, и от этого стука он подскочил как ужаленный. Нервы была напряжены, руки дрожали. Еще целый час предстоит ему сидеть тут, задыхаясь от волнения, думая то о погибшем неизвестном товарище, то о чешме, которая так и стояла у него перед глазами, то о старшине, которому велено навести о нем справки…

Убийственно медленно тянулось время. Оно, казалось, сдавливало мозг, кровь оглушительно стучала в ушах. Ну же, ну, еще немного… Они сейчас заняты погибшим партизаном, звонят во все концы, разузнают, выясняют… Им не до Антона.

Время от времени он с шумом переводил дух. Но вот наконец пробило три. Он сел на нары и стал ждать. Проходила минута за минутой, а никто не шел. Сердце чуть не разрывалось от напряжения. Ведь каждую секунду за ним могли прийти, чтоб отвести к начальнику участка. Что он сможет сказать, если тот заявит, что в Пордиме такой эвакуированный не значится? Что пропуска на такое имя не выдавалось? Что никакой Антон Ахтаров в привокзальной гостинице не останавливался?.. Его передадут поручику Дичевскому, и тогда он примет яд.

Он прилег, чтоб обдумать, как отвечать на эти вопросы и какой линии поведения придерживаться. И когда мозг занялся этим, сердце чуточку поутихло. Было уже около четырех, а все еще никто за ним не являлся. Он уже совсем потерял надежду, когда щелкнул ключ и на пороге появился тот самый дежурный полицейский, который заставил его вернуться в камеру.

— Выходи! — приказал он, стоя в дверях.

— Куда? — спросил Антон.

— Во двор.

Его охватило волнение, он почувствовал, что силы оставляют его. С трудом поднялся, надел пиджак, подтянул пояс на брюках и вышел из камеры, сопровождаемый полицейским. Вдвоем спустились они во двор. Лошадь была уже запряжена, но паренька-сапожника рядом с ней не было. Один из полицейских держал ее за поводья и что — то кричал людям, толпившимся возле навеса. Они стояли к нему спиной. Там, очевидно, лежал труп партизана, и писаря управы и полицейские сбежались на него поглазеть.

— Что же ты сапожника заодно не прихватил? — сердито спросил тот, кто держал поводья.

— Велено не было, — ответил полицейский, конвоировавший Антона.

— А кто поведет лошадь?

— Вот этот.

— Нужны двое. Эй! Паштрапанов, давай сюда сапожника, пускай съездит за водой!

От группы стоявших у навеса людей отделилась какая-то фигура, и Антон узнал агента.

— В чем дело? — спросил тот.

— Нельзя с одним арестантом по воду ездить. Кто эту клячу вести будет? — сердито сказал полицейский, замахиваясь кулаком на лошаденку, которая обрызгала ему рукав слюной.

— Вот сам и сходи, — сказал агент.

— Я в наряде… Начальник приказал, чтоб никто не отлучался. Может, придется выступить на подмогу жандармскому отряду.

— Климент, вот ключ, приведи сюда того парня! — обратился агент к толстому полицейскому, протягивая ему ключ.

Тот повиновался, и Антон оглядел его широкую спину, короткое плотное туловище, перетянутое ремнем, как бочка обручем. На огромной голове уродливо выдавался затылок, фуражка безобразно и смешно топорщилась.

— Что они толпятся под навесом? — спросил Антон.

— Привезли убитого партизана. Пытаются его опознать. Он не здешний, — с досадой проговорил агент.

— Можно мне взглянуть?

— А чего ж, глядите!

— Паштрапанов, я тут торчать возле лошади не буду, — пригрозил полицейский, но агент не удостоил его даже взглядом и направился с Антоном к навесу.

— И как это они его не перевязали на месте? — сокрушался агент. — Теперь от покойника поди дознайся чего… Поручик Дичевский даст им жару.

Антон шагал рядом с ним, бледный как мел. Ноги подкашивались, икры ломило. От волнения он тяжело дышал и почти не слышал, что говорит агент.

Вот и навес. Люди расступились, чтобы дать им подойти к покойнику поближе.

Это был плотный русоволосый человек лет тридцати пяти, с мускулистыми руками и большими босыми ногами. На коричневой одежде из грубого сукна ржавыми пятнами проступила кровь. Он лежал на спине, раскинув ноги, голова свесилась на плечо. На небритом лице застыло выражение глубокой задумчивости. Русые, давно не стриженные усы и полуоткрытые прозрачно-синие глаза, казавшиеся совсем живыми, еще усиливали это впечатление.

Антон поспешил отвернуться. Этот человек был ему незнаком. Быть может, он из Шуменского отряда? Не следовало дольше смотреть на него теперь, когда впереди побег. Кто знает, может, через какие-нибудь полчаса он и сам будет лежать с ним рядом, в такой же позе, еще не остывший, растерзанный…

Его трясло. Он ощутил вдруг удивительное чувство общности с этим убитым, резко отделявшее их от мира живых. Всем своим существом он прикоснулся сейчас к чему-то таинственному и страшному, и душа исполнилась тревоги и печали.

— Вы не знаете его? — спросил агент, удивленный его волнением.

— Откуда?

— Может, видали где… случайно… На вас просто лица нет… — добавил он, пристально в него вглядываясь.

— Я впервые вижу убитого человека, — проговорил Антон.

— Слабые же у вас нервы. А я вот могу глядеть на все что угодно… Как доктора. Идите, вас зовут.

Паренек-сапожник уже держал лошаденку под уздцы, толстый полицейский, сумрачный и злой, махал рукой, указывая Антону на ведро и воронку. Карие глаза парня потемнели от тревоги, утеряли свой жизнерадостный блеск. На лице были смятение и страх.

— Эй, Монка, — окликнул его полицейский, проходивший в этот момент мимо. — Видал того, под навесом? Протянул ноги! И тебя сволочём туда же. Тебе б, дурню, сапоги латать, а ты запрещенные книжки читаешь! — Он больно дернул паренька за волосы. Тот покачнулся.

— Трогай! Чего смотришь? — прикрикнул толстый полицейский.

Антон взял вожжи, и телега покатилась со двора. Ведро и воронку нес паренек.

Они выехали на ту же самую узкую извилистую улочку, сразу наполнившуюся громыханием пустого бочонка. Лошадка норовила перейти на рысь, но Антон с такой силой натягивал повод, что она чуть ли не подымалась на дыбы. Он чувствовал, как напрягаются мускулы и как зреет в душе отчаянная решимость. Лицо убитого стояло перед глазами, переполняя сердце болью и гневом.

Он шел быстро, не оглядываясь, опустив голову, в каком-то странном состоянии, не видя и не слыша ничего вокруг, точно вдруг оглохнув от грохота бочонка и стука колес. Когда улочка осталась позади, он отпустил повод, и лошаденка затрусила быстрее. Он оглянулся на конвойного. Кобура револьвера застегнута. В левой руке — короткий прут.

«Минимум три секунды, чтобы выхватить револьвер, и еще одна, чтобы снять с предохранителя», — подсчитал Антон. Он ненавидел этого человека, как саму смерть.

Подняв голову, он увидел впереди горы. Синевато- зеленые, окутанные маревом, они возвышались стеной, широко раскинувшейся в стороны. Сердце зашлось от нестерпимо жгучего желания оказаться наконец в этой похожей на море синеве. Там его товарищи. Он мысленно посылал им свой привет. Увидит ли он их снова, узнают ли они, о чем он думал в последние минуты жизни? Узнают ли, как дороги были они ему… как бесконечно он им верен…

Антон обернулся, чтобы встретиться глазами с пареньком-подмастерьем, тоже товарищем по борьбе. Подумать только, в бессильной своей злобе он мысленно взваливал на него вину за свой арест. Вот кому суждено быть пассивным свидетелем его гибели, если побег не удастся. Они обменялись одним из тех долгих взглядов, которые не забываются до конца дней.

А вот и чешма. Лошаденка наклонилась над корытом, и полицейский приказал отпустить поводья. Руки у Антона тряслись, ноздри раздувались, какие-то огненные вспышки слепили глаза. Исподтишка следил он за тем, где станет конвойный. Тот шел сзади, шагах в пяти-шести, и, если б сейчас броситься на него, он вряд ли успеет воспользоваться своим оружием.

Антон ступил ногой на закраину корыта, ведро поставил на каменную кладку чешмы и крепко охватил руками воронку. Паренек-сапожник так и впился в него испуганным взглядом, и он подумал со страхом, что этот взгляд может выдать его намерения. Но в ту минуту, когда он совсем уже собрался обрушить воронку на конвойного, тот вдруг полез вверх и ступил на чешму.

Антон проследил исподлобья за его ногами. Конвойный словно бы ощутил этот взгляд, потому что отступил чуть в сторону и хлестнул прутом по голенищу. Антон нагнулся и подставил ведро под кран, опустил воронку в бочонок и встал к полицейскому спиной, разглядывая кукурузное поле. Все трое хранили молчание. Лошаденка громко фыркала и, отгоняя мух, била хвостом по пустому бочонку, отзывавшемуся гулким и звонким эхом; с веселым журчаньем лилась в ведро вода, и каждый раз, как лошаденка взбрыкивала, хлопая копытом по темной луже возле чешмы, телега то продвигалась, то снова откатывалась немного назад.

Ведро наполнилось, и он вылил его в бочонок. Паренек-сапожник держал в руках повод. Телега будет некоторой помехой, так как, если обезвредить конвойного не удастся, придется ее огибать.

Снова журча побежала в ведро вода. Выпрямившись, он заметил, что полицейский сел на взгорке, над самой чешмой, где из плиты выкрошился камень. На таком расстоянии он был абсолютно недосягаем. Чтоб напасть на него, потребовалось бы вскочить на каменную кладку чешмы или же обогнуть ее, вскарабкавшись по склону холма. За это время полицейский сто раз успеет приготовиться к встрече. Оставался второй вариант. Он счел его единственным — быть может, еще и потому, что все же не хотел убивать этого человека, у которого, наверно, дома, в селе, жена и дети.

Когда ведро наполнилось, он нагнулся и в последний раз взглянул на паренька. Глаза у того были вытаращены, рот открыт. Ведро, описав короткую дугу» полетело в полицейского, и, прежде, чем тот опомнился, его окатило водой, а тяжелая воронка ударила в грудь…

Вобрав голову в плечи, Антон мчался по голому лугу. Никогда в жизни не слыхал он, чтоб ветер так свистел в ушах. Тело было устремлено вперед так, что ноги, двигавшиеся с бешеной скоростью, с трудом уравновешивали его тяжесть, а руки взмахивали быстрей, чем крылья летящей птицы. Он бежал по прямой, позабыв о том, что надо петлять, чтоб уберечься от пули. Все его существо напряженно ожидало, когда прозвучит выстрел.

Первые секунды показались ему веностью, и он был удивлен, что слышит только вопли полицейского, а выстрелов нет. Он добежал уже почти до середины луга, когда слева от него взметнулось облачко пыли и раздался первый выстрел девятимиллиметрового парабеллума. Второе облачко взмыло у него чуть ли не из-под ног, и ему показалось, что он перепрыгнул через пулю. Послы — шалея третий выстрел, четвертый, пуля просвистела высоко над головой. Потом пятый, шестой… Он считал их, насколько был способен сейчас на это его мозг, в котором мысли проскакивали стремительно, обрывками, без начала и конца… Выстрелы прекратились. Может быть, кончились патроны? Или пистолет дал осечку?

Охваченный безумной радостью, он чуть замедлил бег, поднял голову и посмотрел, далеко ли до кукурузы. Да, еще бежать и бежать. И он с новыми силами помчался по ровному лугу. Он был уже у жнивья, когда вдруг пошатнулся от сильного удара в спину. Тьма заволокла глаза, земля словно выскользнула из-под ног. Однако ему удалось сохранить равновесие, и он продолжал мчаться все так же быстро, всем своим существом тревожно вслушиваясь в себя, стараясь понять, что же произошло. Тут грянул еще один выстрел, и он увидел, как пуля взметнула пыль со стерни.

Он все ждал, что ощутит боль или приближение смерти, но боли не было — только правая половина спины как бы одеревенела. И в одной какой-то точке словно бы жгло. Он решил, что его только слегка задело, и продолжал бежать, слыша свое тяжелое дыхание и глухие удары ног о сухую землю. Но темное, зловещее предчувствие проникло в сердце.

Желтая стерня с сухим потрескиванием убегала назад, а зеленая стена кукурузы становилась все ближе. Учащенно, отрывисто колотилось сердце, из пересохших губ с шумом вырывался воздух. Он остановился и оглянулся назад. Полицейский стоял все там же, у чешмы, и яростно размахивал револьвером, в котором уже не осталось патронов. Значит, не решился броситься в погоню — из страха, что второй арестант тоже сбежит. В сознании мгновенно отпечаталась картина — вороная лошаденка, впряженная в телегу, издали похожая на большое насекомое, пологий склон холма над чешмой и белые домики городка. Мысль подсказала: погоня не заставит себя ждать, и он заторопился навстречу кукурузе. Там, где его обожгло пулей, теперь чувствовалась тяжесть. Он провел рукой по правой стороне груди, под ребрами, и рука стала мокрой от теплой крови, которой была пропитана рубаха. Тогда он понял, что ранен навылет. Им овладел страх, и даже не страх, а ужас, сменившийся потом жалостью к самому себе. Он всхлипнул, точно беспомощный ребенок, который не в силах толком понять, 30 что с ним происходит. Но он поборол себя. Подавляя отчаяние, стал думать о товарищах. Живой или мертвый, он должен к ним добраться. Только там может он рассчитывать на помощь. Только там, и нигде больше! Мысль сосредоточилась на ране, он сказал себе, что надо экономить силы. Правая рука придерживала саднящее место. Он поднял ее, осмотрел. Рука вся была залита алой кровью. От вида крови ему стало дурно. Он зашатался, закрыл глаза и с трудом удержался на ногах. Всего несколько шагов оставалось до зеленого кукурузного поля, которое спрячет его. Вот оно! Он вбежал в зеленые заросли, но уже в следующее мгновение перед ним раскинулась волнами холмистая голая пашня, расчерченная лишь межами и редким, низким кустарником. Кукуруза, как оказалось, росла длинной, но узкой полоской, самое большее шага три в ширину…

Он застыл, увидев, что попал в западню. Было ясно, что двигаться следовало только вперед. Любая попытка спрятаться или свернуть в сторону только сократит расстояние между ним и преследователями, но как бежать по голому полю, где его так просто заметить и пристрелить? Он повернул и бегом двинулся вдоль полосы кукурузы. В конце ее земля немного уходила под уклон, — значит, там какая-то лощина. Хорошо бы туда добраться. Добежав до лощинки, он с радостью увидел, что она ведет в настоящий овраг, поросший деревьями.

Он бежал теперь по оврагу, но тот становился все более мелким, все больше раздавался вширь, по склонам появились йевысокие кусты, одинокие ивы, и вот он уже превратился в плоскую котловину, по дну которой протекала речушка. Антон перебрался на другой берег, надеясь спрятаться за деревьями, и неожиданно оказался на проселке — сыром и черном, усеянном речной галькой.

Он остановился, расстегнул рубаху, осмотрел грудь. И увидел рану, похожую на темно-красные губы, из которых струйкой сочится кровь. С содроганием почувствовал он, что живот и пах у него тоже в крови. И вновь ощутил глухое отчаяние.

— Не выжить, — сказал он себе, продолжая разглядывать устало, прерывисто вздымавшуюся грудь. Но леденящая эта мысль вновь пробудила волю. — Я должен дойти до лагеря… Только бы дойти до лагеря! — произнес он вслух, словно стараясь самого себя убедить в том, что жив.

Собственный голос показался ему голосом какого-то другого существа, жившего где-то в нем, но существо это, к которому уже подкралась смерть, все же не был он сам. Мозг вновь подсказал: «Надо экономить силы, надо быть благоразумным». Он зашагал было дальше, как вдруг почувствовал жажду. Спустился к речке, напился. Выпрямляясь, он посмотрел назад, и на том самом месте, откуда недавно спускался в лощинку, на гребне холма увидел всадника. Значит, послана погоня. Единственный шанс спастись — это спрятаться где-нибудь, притаясь, как заяц.

Речушка убегала за чей-то огород, обнесенный изгородью из терновника. Он направился туда по тропке, которая привела его к деревянной лесенке, прилаженной хозяином взамен калитки, чтоб не забредала скотина. Антон перелез через изгородь, уверенный в том, что на огороде никого нет, и вдруг за высокими колышками, по которым вилась фасоль, увидел какую-то женщину. Она стояла нагнувшись почти у самой изгороди и, когда он соскочил на землю, выпрямилась и негромко вскрикнула. Антон увидел прямо перед собой ее испуганные глаза. Увидел также, что это молодая крестьянка с округлым, загорелым, добрым лицом.

Задыхаясь, он почти шепотом произнес:

— Ты не бойся… Это ничего… Я так… Я тебе ничего плохого не сделаю…

Она изумленно глядела на него, полураскрыв рот, готовая звать на помощь. Но тут вдруг заметила, как две слезинки выступили у него на глазах и скатились по впалым щекам. Он не отводил от нее взгляда, пытаясь всеми силами внушить ей, чтоб не кричала, не боялась его.

Женщина ничего не понимала, и тогда он выговорил чуть слышно:

— За мной гонятся…

— Кто? — спросила она.

— Полиция.

В глазах у нее мелькнула какая-то тень, и он поспешил добавить:

— Я студент.

— Боже милостивый, — сказала она. — Чего тебе от меня надо?

— Не выдавай меня!

Она продолжала все так же оторопело глядеть на него.

— Я спрячусь тут, — умоляюще сказал он. — Если меня найдут, скажу, что пробрался сюда тайком, ты меня не видела.

Женщина подняла глаза, оглядела склон овражка и молча отошла в другой конец огорода.

Он дотащился до изгороди и лег за грядкой с фасолью. Горлом пошла кровь, все тело охватила слабость. Он лежал ничком, чувствуя, как животу становится горячо от натекающей крови.

На дороге раздался топот копыт. Женщина собирала фасоль шагах в двадцати от изгороди — присев на корточки, складывала стручки в подвернутый передник. Тихонько журчала в речушке вода. Где-то неподалеку пел дрозд. Влажная земля попахивала гнилью.

Топот приблизился, он услыхал скрип седла и лошадиный храп. С той стороны изгороди остановился конный полицейский. Женщина выпрямилась.

Усталый голос спросил:

— Человек тут не проходил?

Затаив дыхание, Антон ждал, что скажет женщина. Ему показалось, что прошла целая минута, прежде чем та произнесла:

— Какой человек?

— Молодой. Одет по-городскому.

Она снова помедлила с ответом, и Антон замер.

— Никто не проходил, — наконец сказала она.

— Это точно?

— Никакого я человека не видела.

— А давно ты тут?

— Давно. Часа два будет.

Наступило молчание. Полицейский, должно быть, раздумывал. Потом сказал:

— Если увидишь такого… высокий, одет по-городскому, волосы длинные, без шапки… дай знать! — И пришпорил коня. Седло скрипнуло, и вскоре глухой стук конских копыт замер вдали.

Антон посмотрел на женщину. Она продолжала собирать фасоль. Загорелые ее руки срывали стручок за стручком, стебли шуршали торопливо и нервно, длинные колышки покачивались. Она не смотрела в его сторону, словно забыла о его существовании. Разумней всего было бы остаться здесь, чтобы дать погоне отъехать подальше, либо дождаться, пока стемнеет, но он боялся, что позже у него не хватит сил подняться, и потому не мог терпеливо ждать. С каждой минутой он терял все больше крови. Он зажимал рану рукой, а тяжесть в груди все нарастала. Женщина уже дважды вглядывалась в склоны овражка, где шныряли, разыскивая его, полицейские, потом послышался далекий выстрел, и он заключил, что погоня двинулась дальше, в горы.

Для того чтобы подняться, ему пришлось сначала встать на колени — так кружилась голова. Ухватившись за изгородь, он все же поднялся. Огород поплыл у него перед глазами, вихрем промчались колышки, увитые фасолью, сине-зеленые кочаны капусты слились в сплошную синеватую пелену. Зашатавшись, он привалился к изгороди, которая громко затрещала. Силы оставили его… А ведь если он хотел увидеть своих товарищей, надо было спешить к месту встречи, даже рискуя быть схваченным или убитым. Сделав несколько шагов, он ощутил на себе сострадательный взгляд женщины.

— Спасибо тебе, — с трудом проговорил он.

Пугливо озираясь, она подошла к нему. В ее добрых глазах была жалость. Неожиданно она сняла с головы косынку и протянула ему.

— На, перевяжи рану, — сказала она, и плечи у нее дрогнули.

Антон прижал косынку к ране.

— Прощай, — сказал он.

— Храни тебя господь, — ответила она.

Он перелез через изгородь и пошел вверх по склону овражка. Прежде чем повернуть в горы — туда, куда направилась погоня, — надо было сделать небольшой крюк. Надежда на спасение и желание увидеть товарищей слились в единый порыв — добраться, дойти. И этот порыв толкал его вперед, придавал силы. Антон не смотрел уже по сторонам, не озирался. Шел быстрым шагом, немного наклонившись, зажав рукой рану, и когда овражек, изогнувшись длинной пологой дугой, вывел его на равнину, это не произвело на него ровно никакого впечатления. Конечно, если его заметят, могут подстрелить. Но он будет идти и идти, пока пуля не уложит его на месте. Зубы время от времени начинали выбивать дробь, боль в груди и спине все усиливалась, она шла теперь уже изнутри, где пробитое легкое при каждом вдохе громко хрипело. Он старался дышать не так глубоко. Старался уверить себя, что можно дышать и одним легким. Сознание все больше сосредоточивалось на нем самом: и разум и чувства, казалось, становились слепы и глухи ко всему окружающему.

Он пересек луг и пошел по направлению к горам. 1 Впереди показались поля неубранной кукурузы, стебли которой ненадолго укрыли его, затем потянулись рощицы 34 и вырубки, одинокие высокие дубы, небольшие полянки. Это были уже предгорья. Он видел гребень горы, гигантской стеной уходившей в небо, видел отроги, сползавшие на равнину, точно громадные гусеницы, ощутил прохладу леса. Поискав глазами конусообразную вершину, где товарищи должны были ждать его, он обнаружил, что она находится чуть правее направления, которого он держался. Значит, он немного отклонился в сторону. Пришлось на минуту остановиться, чтоб мысленно прочертить предстоящий путь. Но войдя в лесную чащу, он тут же потерял вершину из виду и пошел дальше наугад, повинуясь инстинкту.

Лес подействовал на него успокоительно, пробудил смутную надежду, но когда он стал карабкаться вверх по крутому склону, дышать стало еще труднее, и он был вынужден замедлить шаг, вновь охваченный страхом, что добраться до места не хватит сил. Как бы то ни было, следовало передохнуть, и он присел на пень, поросший мхом и лишайником.

Вокруг неподвижными великанами высились белые гладкие стволы огромных буков. В тихом шелесте листвы чудился шепот бесчисленных существ, предрекавших ему неминуемую гибель. Пахло прелыми листьями и сырой землей. Но все это он воспринимал сквозь какое-то оцепенение, точно вслушивался в свое безысходное одиночество. Плеск воды неподалеку вызвал у него острую жажду, обжигавшую пересохший окровавленный рот. Но он побоялся повернуть назад и продолжал сидеть в нерешительности, терзаемый жаждой, которая под тихое воркованье потока становилась все более нестерпимой. Потом наконец поднялся и медленно побрел вверх по круче. Под ногами громко шуршала прошлогодняя буковая листва. Окажись поблизости кто-нибудь из преследователей, этот шум мог его выдать, но он не думал об этом и продолжал продвигаться вперед, цепляясь за стволы деревьев. Дышать становилось все трудней. Ценой неимоверных усилий он взобрался на какую-то седловину и здесь, на маленькой полянке, залитой теплым светом заходящего солнца, остановился, потому что боль усилилась и тяжесть в животе стала невыносимой. Во рту появился неприятный вкус, от запаха собственной крови тошнило, ноги подкашивались, на лбу выступили капли холодного пота. Застонав, он медленно сполз на золотисто-зеленый мох, росший у подножия бука. Сердце словно переместилось в виски — так оглушительно, так лихорадочно оно там стучало; потные руки дрожали, из груди вырывался хрип. Он привстал на колени, и его вырвало кровью, хлынувшей изо рта алым ручьем. Он видел, как она заливает зелень мха, теплая, дымящаяся, но это его не испугало, потому что боль и тяжесть в груди разом исчезли, дышать стало легче. Зато вслед за этим вдруг наступила страшная слабость. Он попробовал выпрямиться, и вновь все поплыло перед глазами. Потребовалась вся сила воли, чтобы заставить себя встать. Он поискал глазами заветную вершину — она была уже недалеко. К счастью, через седловину проходила заброшенная лесная дорога, и, шатаясь как пьяный, он двинулся по ней дальше. Ему пришло в голову, что было бы легче идти, опираясь на палку. Он подобрал какую-то ветку, но она оказалась слишком тяжелой. К тому же одной рукой он зажимал рану, и опираться все равно было бы трудно.

Шагов через сто дорога вывела его к самому подножию той вершины, к которой он шел. Рядом уходило вниз глубокое, сырое ущелье. Он вздрогнул от озноба. Тело покрылось холодной испариной. Остановившись, он поглядел на освещенные солнцем верхушки деревьев, видневшиеся там, на гребне горы, но гора неожиданно взмыла вверх, лес зашатался, точно какое-то ужасное землетрясение раскачало гору и подбросило ее ввысь, а небо пропастью разверзлось у его ног…

Он упал навзничь и понял это, только когда пришел в себя. Он лежал на дороге, растянувшись во весь рост. Было легко, почти радостно. Над головой повисло золотистое вечернее небо, он словно плыл в волнах какого-то ласкового, безмятежного моря. Как будто снова вернулись те далекие дни детства, когда он выздоравливал после долгой болезни. На стене бедно убранной комнатки каждое утро появлялся такой же золотистый, теплый луч, приносивший с собой ощущение радости и покоя. Он пытался поймать этот луч своими маленькими ручонками, но руки касались только шероховатой штукатурки. Он был сейчас снова тем слабым ребенком, измученным на этот раз не болезнью, а тяжкими испытаниями, которые сопутствуют борьбе. Каким желанным казался сейчас отдых! Как хотелось закрыть глаза и потонуть, раствориться в этом теплом, лучезарном сиянии!

Он вспомнил о своих товарищах, даже увидел их — они лежат далеко, очень далеко от него, где-то в лесу, усталые, осунувшиеся, измученные тревогой, и вслушиваются в тишину. В ушах у него звучал тихий шепот — казалось, было слышно, как пробегает по верхушкам деревьев вечерний ветерок. Он слышал много разных голосов, и все они чего-то не договаривали, замирая в сладкой истоме, но каждое недосказанное ими слово было ему понятно. И среди голосов был один, говоривший обо всем том, во что он верил и что сбудется на земле. Этот голос, точно звон колокола, постепенно заглушил все остальные. То исполненный тревоги, то пророчащий счастье, звучал он в солнечной позолоте неба, и его звуки низвергались каскадом миллионов голосов…

Он закрыл глаза и погрузился в забытье. На бледном, без кровинки лице проступила тихая улыбка.

Палые листья на дороге зашуршали. Из-за поворота показались две осторожно двигавшиеся фигуры в мятых коричневых гимнастерках и солдатских пилотках: они крадучись стали приближаться к нему, подходили медленно, осторожно, наставив на него короткие стволы своих автоматов. Потом вдруг переглянулись и со всех ног бросились к нему.

Кто-то стащил с него пиджак, поднял рубаху. Что-то медленно опоясало и согрело грудь. Он хотел открыть глаза, но не смог и только улыбнулся. Чья-то жесткая рука нежно пожала его руку…

Он все еще видел сквозь веки золотистое море, и душа все еще нежилась в лучезарном сиянии. Потом он почувствовал, как чьи-то осторожные руки поднимают его. И отдался во власть этих рук, как в детстве материнским объятиям. Он слышал тихие озабоченные голоса, наполнявшие его сладостным чувством покоя и безопасности.

Его несли на запад, и косые лучи солнца осветили на повороте дороги мертвенно-бледное лицо и откинутую назад голову со взмокшими от пота черными волосами, покачивающуюся на плече товарища. В эту минуту он вспомнил о той крестьянке. Вот она рядом, загорелая, тихая, с округлым лицом и добрыми глазами… Сняла с головы белую косынку, протягивает ему…

Снизу, из ущелья, поднималась синеватая мгла. Тихо шелестели старые буки, вздыхая по уходящему дню. Свет солнца медленно догорал на горных вершинах, и где-то далеко-далеко, за плотным, колеблющимся зеленым ковром леса, где оставались города и люди, небо изливало на землю багряные потоки, словно там, в небывалом этом пламени, пылали миллионы человеческих сердец.