На другой день он решил не ехать в больницу и отменить домашний прием, приказал турку подать коляску и около восьми утра отправился поохотиться.

Он запоздал, но охота занимала его сейчас меньше, чем мысль о том, где Марина провела ночь и думает ли вернуться. Он был бы чрезвычайно доволен, если бы она в его отсутствие забрала свои пожитки и все обошлось бы без объяснений и сцен.

Июльский денек обещал быть жарким. На рассвете прошел дождик, и пыльное шоссе было словно в оспинах. От земли струились запахи мокрой стерни и бурьяна. Звучно перекликались иволги, в окрестных дачках звенели веселые детские голоса, белели вывешенные для проветривания постилки.

Слушая цоканье лошадиных копыт и время от времени встречаясь взглядом с печальными глазами старого сеттера, лежавшего у него в ногах, доктор Старирадев проехал мимо виллы Смиловых, крыша которой проглядывала сквозь кроны деревьев. Он понимал, что после охоты заедет туда и в обществе этих опечаленных, но умеющих держать себя людей к нему, быть может, вернется доброе настроение, как в те исполненные надежд зимние дни, когда он верил, что болезнь Элеоноры будет побеждена. Как знать, возможно, девушка все же выздоровеет, такие чудеса случались… Не слишком ли рано он отчаялся?..

И что так быстро остудило его любовь — болезнь или трезвая рассудочность, которой чужды возвышенные чувства? Боязнь всю жизнь ухаживать за больной женой, которая не сумеет рожать детей и вести дом? У него защемило сердце, он презирал себя теперь за эту холодную расчетливость и походил на человека, который торгуется сам с собой и не знает, какую назначить цену…

Охота заняла его мысли, но ненадолго — пока не стало припекать солнце, и старый пес, не в силах больше рыскать по лесу, поплелся у его ног, высунув язык, облепленный бодяком и репейником. Доктор подстрелил трех молодых куропаток и одного зайца и поспешил укрыться в тени ореха неподалеку от разложенного Исмаилом костра. Отстегнув патронташ, он повесил свои трофеи на ветку и сел на солнышке, чтобы обсохнуть.

Как ни ругал он Марину, ему было жаль ее. И песня жнецов, доносившаяся с пожелтевших нив на холме напротив, и одинокие стога, трепетавшие в знойном мареве, и сизая цепь Балканских гор, сиявшая в невыразимом блаженстве, и панорама города, хранившего скорбные тайны минувших времен, — все каким-то странным образом говорило ему о ней. И такая навалилась тоска, будто его обобрали и бросили одного средь поля…

После обеда он попытался вздремнуть, но сна не было, и он лежал, заглядевшись на изумрудную крону грецкого ореха. Мысли устремились к дочерям тех семейств, где он бывал, к барышням, с которыми танцевал на вечеринках в городском клубе. Жениться бы на одной из здешних девиц и послать к черту все свои амбиции, или же на иностранке. Как ни крути, жениться — единственный выход из создавшегося положения… Впрочем, приближается война, бог весть сколько она продлится и чем окончится…

Он с трудом дождался трех часов — времени, когда прилично нанести визит, и час спустя его коляска уже катила по заросшей травою пустоши, которая вела от шоссе к загородной вилле Смиловых. Доктор увидел, что госпожа Смилова идет ему навстречу, потом заметил швейную машинку на вынесенном в сад столе, стоявшем в тени дома. При виде меланхоличной улыбки и озабоченного лица этой высокой худой женщины, всегда в черном, он снова подумал о том, что над этой семьей тяготеет какой-то злой рок, что их печаль вызвана не только болезнью дочери.

— Привез вам дичи. Как наша больная? — произнес он своим звучным баритоном, рассчитывая, что Элеонора услышит его.

— Она стала такой капризной, доктор… Сама измучилась и мучает нас… Как хорошо, что вы к нам заглянули…

— По-прежнему не хочет ехать?

— Поговорите с ней, поговорите, может, хоть вам удастся ее вразумить!

Он отказался войти в дом и присел к столу.

— Не следует долее откладывать отъезд. Думаю, излишне вас убеждать в этом, сударыня, — сказал он, каждую минуту ожидая услышать на лестнице шаги и украдкой поглядывая на окно Элеоноры. Присутствие матери смущало его. Снова станет приставать с вопросами, придется ее успокаивать различными советами и обещаниями, в которые он и сам не верит. Мог ли он сказать ей: «Ваша дочь не уезжает оттого, что влюблена в меня». Он знал, что Элеонора сейчас занята своим туалетом, и мысленно видел, как она стоит перед зеркалом, слушая его голос, радостно улыбается и замирает от счастья. Даже не скрывает своих чувств, потому что родители тоже видят в нем ее будущего супруга… Ведь он врач и будет лучше всех беречь ее слабое здоровье, а они со своей стороны отдадут ему все, что имеют… Тем не менее она уедет и не вернется, по крайней мере живой. В этом доме угнездилась смерть. В нем все одиноки и отчуждены от местной среды, так же как и он чужд всем в этом городе и, несмотря на профессию, живет обособленно, в постоянном конфликте с самим собой…

— Естественно, ей нужны развлечения, чтобы не предаваться мрачным мыслям. Но какие же развлечения здесь? В швейцарской санатории она скучать не станет…

Приходилось повторять одни и те же советы, одни и те же доводы, упирать на приближающуюся угрозу ' войны — не столько для матери, сколько для дочери, которой был слышен этот разговор — только бы она поскорее уехала, избавила его от обязательств и, главное, от связанных с нею искушений.

Улегшаяся у его ног собака выгрызала прилипшие к шерсти колючки. Его охотничий костюм пропитался запахами пота и трав, и поэтому аромат кофе, поданного служанкой в синих чашечках с золотым ободком, был особенно приятен. Отбрасываемая домом тень удлинялась, от нее веяло прохладой. Над лужайкой, куда Исмаил пустил пастись лошадей, с пронзительным криком пролетел зеленый дятел.

Госпожа Смилова говорила о долгом путешествии в поезде. Элеоноре следует по пути заехать в Вену. У ее отца там много добрых знакомых — известных торговцев фарфором, у которых он обычно гостит, когда приезжает за товаром и для заключения сделок. В одном из венских банков на ее имя положена довольно крупная сумма. Разумеется, поедет она не одна, а с отцом. Отчего она так упрямится?

Он прятал глаза. Понимал, что ему предстоит убедить дочь. Он мог пообещать ей все. Вернется здоровой — тем лучше, тогда он женится на ней. А если умрет — он свободен от всех обязательств. Таким образом он выпутается из этой нелепой истории с Элеонорой и той, другой, которая, возможно, уже забрала из дому свои пожитки… Он будет свободен, избавится от страха перед скандалом и, в зависимости от обстоятельств, устроит свою жизнь…

Наконец на лестнице послышались шаги, и он увидел Элеонору. Она кинулась к нему. В радостных звуках ее голоса он уловил тот же трепет, какой испытывал сам, и, как при каждой их встрече, постарался сдержаться, твердя себе, что он врач и не должен поддаваться своим влечениям.

— Вы были на охоте, каковы же трофеи? — спросила она и крепко сжала его руку.

— Я поехал просто так, рассеяться, — сказал он, оборачиваясь к ее матери. — У меня неприятности с прислугой. Пришлось рассчитать мою помощницу. Бе муж устраивает сцены, которые ставят меня в неловкое положение.

Элеонора залилась краской, и доктор заметил, что она пытается перехватить его взгляд.

— Как хорошо, что вы приехали. Нам с мамой скучно. Здесь такая глушь, так печально вокруг. И гости бывают редко.

— Доктор привез тебе куропаток. Поблагодари его, — сказала мать.

— Как я рада! Спасибо, большое спасибо… — воскликнула она. — Однако как выпачкалась ваша собака! Стала такая некрасивая. — А знаете, я видела у нас на винограднике большого зайца. Можете его поймать? Никогда не видела, как охотятся. Пустите за ним собаку… Мне любопытно посмотреть…

— Доктор устал. Нора. Дай ему отдохнуть.

— Если это позабавит вас, отчего же, — нерешительно пробормотал он, но уже в следующую секунду сообразил, что ему представится удобный случай уговорить ее уехать.

Он велел Исмаилу принести из коляски ружье, свистнул собаке, и вдвоем с Элеонорой они двинулись вдоль ограды.

— Ваше упрямство тревожит и ваших родителей и меня, — сказал он, пытаясь придать голосу озабоченность и сердечность. — Полагаю, что тому причиной я. Вы не уверены в моих чувствах. Неужели вы не понимаете, что моя сдержанность вызвана заботой о вашем здоровье? Малейшее волнение скверно отразится на течении болезни.

Он решил говорить открыто, заверил, что будет ждать ее и попросит руки, как только она возвратится в добром здравии; сказал, что ему тоже тяжело, поскольку он искренне любит ее, но чем дальше, тем неубедительней звучали его слова для него самого, оттого что он не верил в ее выздоровление. «Но она имеет право быть любимой и любить хоть раз за свою недолгую жизнь, прежде чем болезнь затуманит эти дивные глаза и высушит ее тело», — неотступно вертелось в мозгу.

Элеонора шла впереди, потупив головку, и он знал, что она внимательно его слушает и всему верит. В жарком воздухе стоял терпкий запах близкой акациевой рощицы, упоительно звенела мошкара. Где-то впереди, за медно — красной овсяницей, назойливо стрекотала цикада, за соседским плетнем вились усы тыквы с желтыми цветами, в винограднике свистел вспугнутый собакой дрозд. Доктор Старирадев слышал, как стучит в висках кровь, едва он останавливал взгляд на девичьей фигурке, очертания которой проглядывали сквозь тонкую ткань платья.

Элеонора обернулась и, удостоверившись в том, что из дому их не видно, взяла его под руку и прижалась к нему.

— Никакого зайца я не видела. Выдумала, чтобы мы остались одни… Как я рада… Милый, ты не любишь меня так, как мне хотелось бы. Я неразумна… Но ты, правда, прогнал ту женщину? — Как я терзалась… Поцелуй меня, скорее поцелуй!

Ее волосы касались его плеча, он видел нетронутую солнцем шею, вдыхал запах ее тела. В трепещущем от зноя июльском воздухе девушка показалась ему частью окружающего мира. Он закинул ружье за спину и поцеловал ее жадные, горячие губы. И вдруг услыхал:

— Я не хочу умереть девственницей^. Обручимся, и я умру твоей невестой… О, как мне будет покойно там…

— Перестань говорить о смерти. Ты не умрешь. Вернешься здоровой и тогда… Тебе надо уехать, пока не разразилась война. И если ты действительно меня любишь, то должна послушаться. Обещай, что уедешь не позже, чем через неделю. Обещаешь?

— При условии, что мы обручимся. Умоляю!

— Чтобы подготовить помолвку, требуется время. Твои родители не согласятся обойтись без полагающейся церемонии, — сказал он, не решаясь принять ее условие.

— Я их уговорю, они согласятся, они непременно согласятся!

Доктор и Элеонора вошли в поросший кустарником лесок. Впереди виднелась ветхая сторожка с провалившейся крышей и выщербленными каменными стенами в разводах желтоватого лишайника и мха. Ветвистая липа раскинула над этими руинами свою темную крону.

— Видишь сторожку? Она заколдованная. Когда я была маленькая, я так мечтала убежать из дому и поселиться здесь! — воскликнула она. — Каждый вечер засыпала с мечтой о том, как мы убежим сюда вместе с одним мальчиком, Петерчо его звали, и будем жить в этой хижине как муж и жена. К нам приходили бы в гости лесовички в ярких колпаках, помогали бы нам по хозяйству. У нас была бы волшебная лампа, я бы каждый вечер ее зажигала, и по хижине разливался бы чистый — чистый свет… Не могу передать тебе, каким прекрасным он мне представлялся! Это было само счастье… Поцелуй же меня, отчего ты меня не целуешь?..

Она порывисто обняла его, горячее дыхание обдало жаром его лицо, и в памяти всплыл тот ее образ, какой возник, когда он впервые увидел ее в морозный зимний день. «Она душевно богата, я же груб и недостоин ее. Никогда мне другой такой не встретить», — мелькнуло в голове. И он мысленно сравнил ее с Мариной, зрелой, чувственной женщиной, к которой испытывал сейчас ненависть.

— Вспоминай в Швейцарии свои детские мечты, только на месте Петерчо подле волшебной лампы пусть буду я, — сказал он, нежно отстраняя ее. — Значит, на будущей неделе ты едешь. Завтра воскресенье, я приеду поговорить с твоими родителями. Однако пора возвращаться. Мне хочется пить, и я попрошу еще чашечку кофе…

— Нет, нет! Посидим возле хижины. Тут нас никто не видит. Тебе еще рано в город.

Она пыталась задержать его, но он настоял на своем. И, сознательно убегая от нее, думал: «Что, если она вернется больной и будет угасать долгие годы? Это свяжет мне руки. Тем не менее надо пообещать ей, что мы обручимся, неофициально, я только дам слово ей и родителям. А официально — когда она вернется… Так будет лучше всего…»