В «Турине» по-прежнему толковали о предстоящей войне. По слухам, болгарские пограничники убили турецкого солдата за то, что турки коварно убили нашего капитана Георгиева. Иванчо Тошев вдохновенно демонстрировал, как он с винтовкой наперевес пошел бы в атаку и, встретив турка, не ударил бы кинжалом, а «всадил бы в него пулю». Нотариус объяснял, как обделывал свои торговые делишки брат царя, принц Филипп, и громогласно объявлял себя республиканцем. Господин Николаки нахваливал турецкую кавалерию — дескать, вся на арабских скакунах, нельзя ее недооценивать. Судебный пристав Илларион развивал какую-то военную теорию и поносил греческого короля. Всех продолжали волновать бурные прения в Великом народном собрании, в особенности обвинения, выдвинутые против царя и его братьев в связи с грязными аферами вокруг армейских поставок. Хозяин «Турина» в тот вечер горячо рекомендовал французскую водку, прибывшую с целой партией деликатесов, принимал живое участие в спорах и беспрестанно напоминал о статье Эдуарда Грея в «Пестер Ллойд», где говорилось, что Англия не намерена вмешиваться в дела Турции.

Доктор Старирадев успел уже выпить несколько стаканов вермута и молча сидел один в глубине зала, терзаясь неотвязным вопросом, не рассчитывал ли он в глубине души на то, что Элеонора, после того, как он женится на ней, умрет, и он, благодаря приданому, разбогатеет. «Способен ли я на такую мерзость? — спрашивал он себя.

Нет, я даже секунды не помышлял об этом, но, живя среди таких людей, неминуемо заражаешься их низкими помыслами, начинаешь сомневаться в себе и падаешь в ту же выгребную яму, где барахтаются они…» Ненависть к Марине распространилась на всех окружавших его тут друзей и знакомых, которые исподтишка посматривали на него, не решаясь спросить, отчего он так мрачен и неприступен. «Злорадствовать будут. Они ведь и так подозревали, что я с ней близок», — рассуждал он, останавливая взгляд на лоснящихся, поношенных костюмах своих приятелей, на их котелках, пожелтевших воротничках и сомнительной чистоты сорочках. Он презирал их за комичное самодовольство, как всегда еще больше бросавшееся в глаза в фешенебельной, на их взгляд, обстановке «Турина».

Сумерки сгущались, и на Баждарлыке стали опускаться железные шторы, захлопываться ставни. В «Турине» зажгли все лампы, тускло замерцали мраморные столешницы, табачный дым голубоватой пеленой затянул беленый потолок. Перед кофейней «Рояль» громко препирались цыгане-чистильщики. Город лениво провожал теплый вечер и готовился ко сну, убаюкиваемый журчаньем Янтры и гаснущими звуками на Боруне и Святой горе.

Доктор Старирадев пытался предугадать последствия разразившегося скандала. Скверно, что он лишился помощницы — пока подыщет новую, придется временно пригласить одну из больничных сестер либо кого-нибудь из мужского персонала больницы. Алкоголь несколько успокоил нервы, и он собрался уходить, чтобы поужинать в военном клубе. В обществе офицеров можно узнать новости, рассеяться, а главное, не будет перед глазами здешних завсегдатаев.

В дверях показался аптекарь и что-то сказал. Шум смолк, и доктор заметил, что все взгляды обратились к нему.

— Что произошло, доктор? — спросил аптекарь, подходя к его столику и растопырив руки. — Ты можешь объяснить?

— Что ты имеешь в виду?

— Погляди, какая толпа возле «Царя Бориса». Твоя помощница поступила в публичный дом.

— Как в публичный?

— А вот так. Там уже с час как наяривает музыка. Полгорода сбежалось на нее поглядеть.

Доктор побелел и схватился обеими руками за стол. Лицо напряглось, на лбу выступили капельки пота.

— Это подло, господа! Отвратительно! — проговори он.

— Она выглядела вполне приличной женщиной, и собой хороша, и обходительная. Как ты довел ее до этого, доктор? — раздался голос нотариуса.

На доктора сначала смотрели с сочувствием, но затем стали появляться злорадные улыбочки, а господин Николаки воскликнул: «На деньги позарилась, подлая!» Нотариус ехидно рассмеялся. Владелец пивоваренного завода неожиданно затрясся мелким, восторженным смехом и пошел полюбоваться на зрелище перед публичным домом.

— Сколько раз я требовал, чтобы закрыли это заведение! — с возмущением воскликнул аптекарь.

С улицы донеслись громкие голоса и топот. Кто-то вошел в зал, оставив дверь открытой, и между столиками неожиданно возник почтальон — без фуражки, лицо испитое, измученное. В его голубых глазах стоял ужас… Он, видимо, дрался — из носа текла кровь.

— Что же это вы сделали с моей женой, господин доктор? — закричал он и бросился в глубь зала. — Господ дом богом молю! Идемте, помогите ее забрать!

Доктор поднялся из-за столика и стоял, опираясь на трость, высокий, грозный.

— Что-о-о?

— Она говорит: не выйду, покуда доктор Старирадев не придет. Только вам откроет. Идемте, господин доктор, вызволим ее! Умоляю вас! — со стоном проговорил почтальон, ища у собравшихся помощи и сочувствия.

— Объясни толком, чего ты хочешь от доктора, — Иванчо Хаджипетков вышел из-за стойки, опасаясь за репутацию своего заведения.

— Заперлась она, люди добрые, и не отпирает. Говорит, только доктору отопру… Стыд-то какой, господи! Пойдемте, господин доктор, пойдемте, пока не поздно.

С злым, искаженным болью лицом доктор вышел из — за столика.

— Не имею ничего общего с твоей женой, болван! Иди к черту! — рявкнул он.

Почтальон хотел преградить ему дорогу, но доктор оттолкнул его.

— Сволочь! Ты мне семью погубил! — почтальон завизжал и ухватил доктора за полу пиджака.

Доктор изо всей силы ударил его по лицу, прошел мимо повскакавших с мест посетителей и, ничего не видя перед собой, зашагал к дому…