1
..Лес плывет в предрассветном мареве. Иней тускло блестит, как старое серебро. Ночной мороз еще сковывает своим леденящим дыханием горы, в молчании и оцепенении ожидающие прихода нового дня.
Ни единый звук не тревожит этот студеный разреженный воздух. В ушах отдается только шум моих шагов, будто я все еще продолжаю идти. Такая мертвящая тишина ужасно действует на нервы. Я напрягаюсь от каждого шороха. Негромкий треск подгнившей веточки под ногами или глухие удары сердца заставляют меня замирать.
Я и не думаю про охоту — про собаку, которую старый путевой сторож, должно быть, уже спустил с поводка; я забыл, что там внизу, на равнине, где еще стелется мрак, остались города с близкими мне людьми — другой мир, который отсюда кажется мне суетным и странным. Величие гор заворожило меня. Заиндевелые ветви над моей головой сцепляются как руки, словно это деревья-великаны ведут меж собой вечную схватку. А над ними уже синеет небо — высокое и ясное, как исполинское око, которое созерцает пробуждающуюся землю. Оно поднимается все выше и голубеет. Звезды бледнеют и удаляются, как бы медленно возносясь ввысь, чтобы истаять в бездонной лазури.
На востоке, где склоны гор посветлели, сквозь дымящуюся мглу, словно из молока, показывается солнце, похожее на большой апельсин. Оно поднимается медленно, как будто покидая свое ложе на дне синих ущелий, которые курятся вулканами и исчезают, кутаясь в низких облаках.
Причудливые силуэты деревьев становятся все яснее — загадочные фигуры, только что казавшиеся живыми существами, открывают свои незамысловатые тайны в струях света, льющегося сверху. Вот воздушный океан прорезали первые лучи солнца. Лес радостно трепещет, разбуженный солнечным поцелуем. Деревья улыбаются. Тысячи неуловимых бликов начинают свою игру на их кронах. Каждое дерево становится похожим на огромную люстру.
Солнце разорвало свои утренние пушистые одежки. Все веселее и торжественней рассыпаются его лучи, точно звонкие золотистые трели.
Неожиданно откуда-то снизу, где на плечи гор уже накинуты пурпурные платки, доносится высокий, звонкий визг, который отдается стоном, прорезающим безмолвие леса. Звук делается все тоньше и вдруг обрывается, как перетянутая струна, затем снова рассыпается, словно тысячи колокольчиков расточают свой звон в морозном воздухе. Радостные нотки нарастают и берут верх в нем. Этот звук повторяется и раз, и два, а эхо разносит его по всем ложбинам. Теперь он превращается в низкий, бархатно — басовитый лай — спокойный, размеренный. Горы его подхватывают, делают мягче и гуще — он звучит то радостно, то как приглушенный вздох и разливается широким потоком, проникая во все складки их пурпурных тел.
Притаившись между двумя старыми буками, я чувствую, как что-то начинает распирать мне грудь и сжимать сердце. Радостью и бодростью наливается мое тело. Ноздри дрожат от возбуждения и жадно втягивают холодный воздух, насыщенный острым запахом плесени и влаги. Я ощущаю, как разгораются глаза и в их зрачках уже запрыгали лучезарные искорки, а губы сами собой растягиваются в улыбку. Собачий лай для меня что хорошая песня. Каждый мой нерв трепещет в ожидании. На отливающий синевой стальной ствол моего ружья наползает заблудившийся меж ветвями лучик, и тот краснеет, как от огня.
Сейчас косуля несется впереди собаки. Мысленно представляю себе ее черную мордочку, из которой вырываются на бегу клубочки пара. Она мчится с высоко поднятой головой, которая при каждом прыжке грациозно откидывается назад; тело ее напружинено, как натянутый лук, а темные острые копытца с хрустом вбиваются в смерзшуюся массу из листьев и травы и оставляют позади себя глубокий след. Изредка она останавливается и приседает, полусогнув ноги. Ее маленькая головка поворачивается назад. У самых рогов, напоминающих корону, нервно прядают острые уши. Ее сердечко заходится от страха. В больших глазах тревожно отражается каждый кустик и веточка. Она делает несколько прыжков и снова замирает. Так косуля очень похожа на балерину, которая исполняет свою партию под аккомпанемент собачьего лая. Какой-то миг она стоит неподвижно, удивленная настойчивостью и проворством своего преследователя. Совсем приблизившийся лай вновь вспугивает ее, и она несется дальше как сумасшедшая…
Подчиняясь инстинкту самосохранения, косуля бежит по озаренному наступающим утром лесу, в глубине которого ее коварно подстерегают два ружейных дула — это двое мужчин начеку с нетерпением ждут ее, подобно тому как игроки в рулетку следят за шариком, впившись глазами и затаив дыхание… Нас здесь только двое — я и мой товарищ, который затаился на противоположной седловине.
Лай собаки становится все отчетливее и громче. Вот он доносится уже с гребня холма, чьи покатые склоны напоминают опущенные плечи. Недвижный безмолвный лес, озаренный солнечными лучами, скрывает от меня переменчивый ход затеянной опасной игры. Я слышу, как собачий лай устремляется к седловине. Он пока далеко, но ведь косуля бежит впереди… Еще несколько минут она мчится навстречу своей смерти. Весь обратившись в слух, я ожидаю выстрела. Мое сердце отсчитывает мгновения. Дыхание спирает в груди. Я начинаю подрагивать от напряжения. Тявканье все громче… Вдруг я улавливаю растерянность в голосе собаки… Нет, она быстро возвращается на след. Значит, косуля только что свернула в сторону. Может быть, она учуяла моего товарища и сейчас направляется сюда, через овраг?.. Лай снова раздается совсем рядом с тем местом, где притаился в засаде мой приятель… Еще миг, и она ускачет… Что там происходит?.. Почему он медлит, почему?..
Наконец-то гремит выстрел. Он сотрясает лес — внезапный, подлый — а горы, похоже, опрокидываются и рушатся от этого грома. Эхо повторяет его и уносит вдаль. Собачье гавканье усиливается, нетерпеливо взбирается вверх по косогору, а затем неожиданно обрывается. В прозрачном, как хрусталь, воздухе отчетливо слышится радостное повизгивание гончей. Все закончено. Я глубоко вдыхаю. Дрожащими пальцами зажигаю сигарету. Где-то пронзительно пищит черный дятел. Крик этой траурной птицы напоминает плач… Снова наваливается тишина…
2
Еще издали я замечаю своего товарища. Он сидит на высохшем завалившемся буке и отсюда, с приличного расстояния, походит на гномика из детской сказки. Ствол его ружья, лежащего на коленях, кажется не толще спички. Возле него вертится собака, смахивающая на какую — то черную букашку. Она то появляется, то исчезает за деревьями… Я спешу увидеть косулю, которая-то, собственно, и собрала нас здесь.
Она лежит в нескольких шагах от поваленного бука, там, где ее сразил заряд. Повернув к нам голову, косуля смотрит своими застывшими очами. У основания ее изящной шеи, слегка изогнутой, как нос у старинной галеры, виднеется кровавое пятно, словно там расцвела алая роза. Сразу видно, что стреляли с близкого расстояния — крупные, с виноградные зерна дробины раскромсали ей мясо под белесой кожей. Это молоденькая косуля с черной, влажной и кроткой мордочкой.
— Тебе невероятно повезло, — говорю я своему напарнику. — Добыть косулю за такое короткое время. Верно, цыганка тебе наворожила.
Он продолжает молча покуривать, сидя на буковом стволе. В его серых глазах я замечаю радость, но почему-то пополам с печалью. Это меня несколько удивляет и разжигает мое любопытство.
— Как будто человека убил, — вдруг глухо произносит он, не глядя на меня.
— Ты не забыл, что мы не в театре? — усмехаюсь я. — Доставай-ка бутылку коньяка, и выпьем за здоровье твоей цыганки.
— Совсем близко подпустил ее к себе, — бормочет он, роясь в охотничьем ранце. — Уж лучше бы я промахнулся.
— Ты это серьезно? — спрашиваю я с недоумением, нахмурившись. Его причитания портят мне настроение. А мне сейчас легко и весело. Воздух пьянит. Солнце растапливает иней. С веток осыпаются ледяные хрусталики. Небо искрится свежестью.
— Охота, дорогой мой, это все равно что война. Там тоже никто сам по себе жестоким быть не хочет, но все становятся жестокими, — замечает мой товарищ, протягивая бутылку. Стаканов нет, и мы пьем прямо из горлышка.
— Я вижу, горный воздух настраивает тебя на философский лад.
— Хотя бы и так. А почему не пофилософствовать? Наслаждения от охоты не убудет. Даже можно испытать его острее.
— Или совсем лишиться, — вставляю я.
— Ну, нет! Вот только если ты собирался пировать над убитым животным, как это делают дикари… Знаешь, может быть, эта косуля воскресила в моей памяти не такую уж давнюю историю, которую я хотел бы тебе рассказать.
Мой приятель чему-то улыбается. Его умные, уже немолодые глаза глядят на меня дружески, с теплотой.
— Вот ты говоришь, что можно испортить удовольствие от охоты, если философствовать по ее поводу. Я же считаю, что это просто необходимо. Цивилизованный человек ни в коем случае не должен давать волю своим страстям, если они не контролируются разумом. А значит, ему надо вдумываться и в это свое пристрастие к охоте, — продолжает мой товарищ.
— Охота делает меня счастливым. Почему? Не знаю. Но если начну задумываться и спрашивать себя, зачем я убиваю диких животных, то, боюсь, как бы вообще не забросил ружье.
— Присаживайся! — мягко приглашает меня напарник, указывая на место рядом с собой. Он смотрит на свои карманные часы и закрывает их крышку с легким щелчком. — У нас еще есть время, пока не пришел путевой сторож.
— Я хочу рассказать тебе историю, которая сыграла в моей жизни в какой-то степени решающую роль; может, благодаря ей я теперь уже никогда не женюсь. И из-за нее чуть было не дал зарока совсем отказаться от охоты.
Он бросает взгляд на косулю, рану которой облизывает собака, и, закурив новую сигарету, начинает излагать спокойно, неторопливо, будто говоря сам с собой:
— Мои торговые дела часто уводят меня за границу, особенно на румынское побережье Черного моря. Коммерция, как правило, поглощает все время без остатка и не позволяет выпускать дело из рук даже на час. Но я, как ты знаешь, заядлый охотник. Охота по болотной дичи — мое самое сильное увлечение, и часто у меня просто не хватает сил отказаться от приглашений моих румынских партнеров, владельцев болотных угодий. Не забывая о своей работе, я тем не менее ухитряюсь изыскать возможность на денек-другой оторваться от нее. И вот как-то в позапрошлом году, в сентябре, мой пароход, нагруженный шкурами и лесом, отправился из дельты Дуная в Варну без меня, а сам я остался погостить в одном румынском селе у своего знакомого Димитреску. Румын поселил меня в своем большом помещичьем доме как сына: он окружил меня заботой, проявлял ко мне внимание и сердечность. На другой день я понял, чему обязан такой опекой. К Димитреску только что вернулась дочь из Парижа. В тот же вечер он мне признался, что не знает, как бы подольше задержать 50 ее при себе. Она стоила ему немалых денег, поскольку все время путешествовала, охваченная какой-то английской манией к перемене мест, и, если бы ее не привлекала охота на тамошних болотах, то и раза в году он бы ее не видел.
Я знал, что его финансовые дела обстоят скверно. Незадолго до этого Димитреску за одну ночь в Кюстендже просадил в рулетку огромную сумму, поэтому предпочел на время покинуть город и пожить в своем имении. Я не допускал, что он помышляет сделать меня своим зятем. Известно ведь, болгары старой закваски редко женятся на румынках. Кроме того, у меня самого тогда не было никаких намерений вступать в брак. Для людей моей профессии, которые оставляют дом на долгие месяцы, жена — излишний риск. Так что я решил: он хочет использовать мое присутствие в доме, чтобы было кому развлекать его дочь, а заодно и удержать ее подольше возле себя. До нашего разговора я ее еще не видел. Отец извинился, сказав, что она неважно себя чувствует.
На другой день ранним утром я на лодке вместе со слугой-молдаванином, выступающим одновременно в роли моего проводника и гребца, отправился охотиться на одно узкое, длинное, как речной проток, болото, образованное разливами Дуная.
Вода вызывает у человека беспокойство. Земная твердь под ногами всегда дает нам ощущение уверенности в себе, тогда как тонкая дощатая обшивка лодки, отделяющая нас от воды, держит нас в напряжении. Но застоявшаяся, неподвижная точно стекло болотная жижа, зеркалом отражающая свет и напоминающая по виду густое масло, невольно успокаивает — складывается впечатление, что она покрыта прочным льдом и по ней можно ступать.
А утро стояло тихое. Небо и вода смотрели друг на друга словно в оцепенении. Лишь разбегавшиеся по водной глади морщинки от движения лодки да всплеск весел нарушали чудесное утреннее затишье. Позеленевшая вода сердито хмурилась — любой шум казался неуместным и резал слух. Шлепки весел походили на глубокие вздохи, вода с жалостливым ропотом ударялась о нос лодки — мы молчали. Наша лодка медленно вползала в высокий прибрежный тростник, подмяв под себя широкие кофейно — зеленые листья кувшинок. Тоскливые вскрики бекасов приглушенно зазвенели в воздухе. Птицы поднимались и проносились над болотом коричневыми комочками, блестя словно посеребренным подбоем крыльев, и исчезали за высоким камышом, как бы маня за собой. Сердитое кряканье уток можно было принять за их протест. Тростник кланялся нам как живой. Лысухи, эти водяные куры, копошились в его стеблях. И первый же выстрел рассеял это удивительное очарование — будто разбил вдребезги хрупкое безмолвие воды. Болото взбудоражилось. Воздух наполнился шумом крыльев, криками и писком птиц. В зеркале водоема замелькали их быстрые тени. Охота началась.
Свист дроби сливался с громом выстрелов. Я настрелялся вволю. Утки с перебитыми крыльями, долгоносые и длинноногие свистухи, бекасы, окропленные похожими на рубины каплями крови, устлали все дно моей лодки. Солнце уже поднялось над водой. Болотные испарения усилились. Мой молдаванин устал грести. Пора было прекращать охоту. Но уж очень мне хотелось подстрелить еще несколько зеленоногих лысух, и я велел слуге повернуть лодку в небольшую заводь, где эти умеющие ловко скрываться подружки кувшинок наверняка облюбовали себе местечко. Тот насупился, но подчинился, лишь скинул с себя засаленную меховую безрукавку, с которой, похоже, вообще редко расставался. Мы уже приближались к затону, когда там прогремел выстрел. Серая цапля пролетела почти над самыми нашими головами, тяжело махая крыльями.
— Там молодая хозяйка — домнишоара Димитреску, — озабоченно произнес молдаванин, вглядываясь в похожее на дым от сигареты небольшое серое облачко, редеющее в воздухе. — Она, видать, нас опередила.
Я был неприятно удивлен. Ведь с вечера эта молодая особа якобы недомогала?! Или из-за своего высокомерия просто не пожелала встречаться со мной — каким-то болгарином? Последнее мне показалось наиболее правдоподобным. Обидевшись не на шутку, я уже был готов приказать моему гребцу повернуть назад. Но меня разбирали тщеславие и любопытство. Захотелось увидеть эту женщину, встретиться с ней лицом к лицу и даже просто испортить ей охоту. Поскольку наша лодка направлялась к тому же берегу, куда и ее, мы бы неминуемо распугали ей всю дичь по дороге.
Через минуту в заливчике появилась небольшая, выкрашенная в зеленоватый цвет лодка, замаскированная осокой и ветками, издали напоминающая плавающую зеленую корзину. В середине ее стояла барышня Димитреску с укороченной двустволкой в руках. Белый сеттер плыл перед лодкой, а она отдавала ему какие-то команды.
Заметив нас издали, девушка сердито повернулась к нам спиной. Наверное, засекла блеск линз моего полевого бинокля, с помощью которого я пытался рассмотреть ее лицо. Это ей явно не понравилось, она несколько раз взмахнула веслами и укрылась за густыми ветвями стоящей на берегу ивы. Моя лодка проплыла совсем рядом с этим местом. Наша встреча походила на курьез.
— Она сердится, потому что вы ей испортили охоту, — сказал молдаванин. — Очень гордая и строгая. Не изволите ли распорядиться повернуть назад?
Когда я отказался, он продолжил:
— Она никогда не берет с собой гребца. Отправляется на болото одна с этим проклятым псом, который кусается, как дьявол. В прошлом году он набросился на меня и начал рвать мой кожух. А она смотрела…
Молдаванин замолк и с каким-то отчаянием ударил по воде веслами. Лодка стремительно понеслась. Позади нас прогремели два выстрела. Это барышня продолжала палить.
— А она даже не подбирает убитую дичь, — неожиданно заявил мой гребец.
— Как же так? Неужели бросает ее? — удивился я.
— Оставляет там, где упала. Алекси, батрак, ходит потом и отыскивает ее для себя.
— Тогда зачем ей сеттер?
— Таскает его с собой — приискивать птиц. Вот так-то…
— Чудно!
Эта девушка меня заинтриговала. Какая надменность и презрение ко всему окружающему! «Откуда это? — подумал я. — Или врожденная жестокость и высокомерие аристократки, или новомодная эксцентричность?» Покорить такую женщину не представляет особого труда. Надо только суметь понять, что она мнит о себе, и соответственно — ублажать ее… Любовь, я считаю, это помешательство и очень часто помешательство на воображаемом идеале, который бывает необходимо воплотить в живой образ. Всякая красивая женщина уже привлекает нас к себе, и, даже если мы не питаем к ней никаких чувств, нам все равно хочется поиграть с ней в любовь. В этом отношении женщина доверчива, как ребенок. Что я должен был делать? Во мне взыграли амбиции. Я чувствовал себя уязвленным, задетым за живое. Всякий интерес к охоте пропал. Под предлогом, что мне все же хочется подстеречь зеленоногих куриц, я велел молдаванину загнать лодку в камыш, за которым пестрел тонкий ковер из водяных лилий. Но что-то неукротимо тянуло меня назад, поближе к барышне Димитреску.
Не прошло и десяти минут после моего неловкого столкновения с ней, как позади нас прогремел дублет. Две ути поднялись над тростником, и одна из них, подрыгав хвостом, камнем полетела вниз… Послышался сердитый голос девушки, которая звала собаку. А через мгновение раздался короткий испуганный возглас, за ним — вопль, пронзительный, резкий, который повторился еще раз, полный ужаса…
Молдаванин быстро развернул лодку. Он изо всех сил работал веслами, лодка жестко врезалась в камыш, его стебли шуршали и стегали нас по лицу, неохотно уступая дорогу. Мы вырвались из зарослей и понеслись на крик.
Девушка отчаянно боролась с опрокинутой лодкой. Ее длинные волосы запутались в ветках и осоке, которые для маскировки были пристроены на носу лодки. Плечи придавила огромная охапка зелени. Она накрывала ей голову, как бесформенная баранья шапка, и мешала ей видеть. Белый сеттер — виновник происшествия — с лаем барахтался рядом, царапая лодку, и бросался на хозяйку, чем только усугублял положение.
Я сбросил патронташ, куртку и прыгнул в воду. Быстро восстановил положение лодки, но волосы девушки доставили мне немало хлопот. К счастью, она умела плавать и все это время стойко держалась на воде, пока я отцеплял ветки от ее прядей. И все это могло бы сойти за досадную шутку, если б не вмешался сеттер. Этот окаянный пес, специально выдрессированный защищать хозяйку, как бешеный вцепился зубами мне в плечо. Приходилось защищаться от него на плаву. Дважды я ощутил его зубы на своих руках. Но что можно было поделать? Барышня теряла силы и вот-вот могла лишиться сознания. Молдаванин помог мне втащить ее в нашу лодку. А сеттер, воспользовавшись моментом, когда у меня обе руки были заняты, вцепился сзади мне в шею. Ненависть к этому животному обуяла меня. Я взревел не столько от боли, сколько от ярости. Мне удалось схватить его, и я начал его душить, ударяя кулаком по морде и стараясь утопить в болоте.
Эта схватка длилась, видимо, довольно долго. Молодая госпожа при этом безобразно визжала; молдаванин с трудом удерживал ее, чтобы она не прыгнула в воду; сеттер нещадно скулил и хрипел; а я все больше впадал в бешенство. Так мы боролись и бултыхались сцепившись, пока не приблизились к берегу, где вода доходила мне по грудки. Здесь собака вырвалась из моих рук и убежала. Вид у меня, судя по всему, был страшен: разодранная рубаха нараспашку, весь мокрый, окровавленный. Когда я взбирался в ее лодку, барышня недаром с ужасом глядела на меня, готовая разреветься. Мой гребец больше ее не держал, ведь ей было незачем теперь бросаться в воду. Я наладил весла второй лодки, приказал молдаванину держать курс на усадьбу и поплыл вслед за ними. Неожиданно девушка что-то проговорила.
Молдаванин стал разворачиваться.
— Ружье утопила, — крикнул он мне. — Хочет достать его из воды.
Мне тоже пришлось последовать за ними к месту происшествия. Я снова влез в воду и стал искать ружье, ощупывая дно лопатой.
— Она желает вам помочь, господин, — громко сказал молдаванин.
— Нет надобности. Сам управлюсь, — ответил я.
Бес, вселившийся в меня, придавал силы. Я чувствовал, что теперь она уже полностью сломлена, и торжествовал, но в то же время и презирал ее. Нырнув несколько раз, я, опутанный тиной и водорослями, появился на поверхности с двустволкой в руках. Вручил ей ружье, как подают упавшую игрушку ребенку, который вам изрядно поднадоел своими шалостями…
Мой товарищ прерывает рассказ. Из-за деревьев показывается дед Васил — путевой сторож. Он предупредительно кашляет и не спеша приближается к нам, осклабившись при виде убитой дикой козы и бутылки коньяка. Старик с напускной строгостью треплет собаку, которая радостно встречает его, и, сев рядом со мной, начинает подробно описывать, как та подняла косулю, затем, довольный, глотает коньячку и закуривает. Его желтые кошачьи глазки блаженно поблескивают. Мой приятель возобновляет свой рассказ:
— Вот так и закрутилась между нами любовь. Само собой разумеется, вначале не обошлось и без флирта, и без притворства, и без мелких хитростей — одним словом, целый роман. Но я терпеливо прошел все его стадии и вдруг почувствовал, что влюблен до безумия. Отец ее ликовал, а я шел ко дну. Забросил свои торговые дела, совсем потерял голову, в общем, чокнулся. А что особенного было в этой девушке? Довольно привлекательная, как любая молодая самка; цветущая, пышущая здоровьем, но при этом с таким обилием всяческих женских капризов и причуд!.. Правда, эти-то капризы меня в ту пору и восхищали! Любил ли я ее по-настоящему? Сейчас могу определенно сказать — нет! Теперь я понимаю, что это была просто страсть, но тогда, дорогой мой, дошло до того, что я сделал ей предложение!.. Эта смуглая девушка с хорошо развитыми формами, правильными чертами лица, черными, дерзкими глазами, которую и красивой-то можно было назвать с оговорками, пробудила во мне, зрелом мужчине, такую страсть, что я пылал как факел…
Несколько раз мы вместе отправлялись на охоту. Я, одурманенный желанием, стрелял плохо, ничего не видел, кроме ее стана, округлых плеч. А ей доставляло удовольствие дразнить меня. Впрочем, она уже считала меня своим женихом. Несомненно, ее папенька со своими просроченными векселями приложил к этому руку — иначе и сейчас мне трудно объяснить, почему она так быстро согласилась стать моей женой. Тем не менее она по-прежнему осторожничала со мной, отталкивала со смехом, который отдавался у меня в ушах резким звоном и еще больше заставлял меня беситься. В своем упорстве я походил на невменяемого. Таскался за ней по пятам, как собака преследует бегущую по земле куропатку. — Правда, через несколько дней в какой-то степени протрезвел, начал кое-что замечать… И все равно не отказался от намерения жениться на ней, хотя мне и была не по душе жестокость ее характера. Как-то раз спросил ее, зачем она убивает птиц, если даже не удосуживается подбирать их.
— А зачем мне они? — удивилась она. — Пусть слуги подбирают. Когда я захочу, мне в любое время подадут их на стол. Здесь дичи так много, что я могу позволить себе убить 500–600 птиц и, насладившись, оставить их в покое. В охоте меня привлекает стрельба по цели. Это мое пристрастие.
— И вам совсем не жаль загубленной дичи?
— Тогда и вам должно быть ее жаль.
— Но для меня убийство дичи — не самоцель, а лишь средство ее добыть, — отвечал я. — При этом я не перестаю восхищаться птицами и после их смерти. Не случайно слово «охотник» выражает на нашем языке, да и на вашем, расположение к предмету охоты, а не простое стремление к его убийству.
— И что привлекательного вы находите в мертвых птицах с поломанными, испачканными кровью перьями? — спрашивала она.
— Это я вряд ли смогу вам объяснить, раз вы сами того не чувствуете. Но какое удовольствие испытываете вы от ничем не оправданного их уничтожения?
— Для меня стрельба что азартная игра! — с жаром ответила девушка. — Она увлекает меня так же, как запальчивого игрока покер. Хотя я уверена, что могу поразить любую цель, но вместе с тем и рискую промахнуться. Вот такое сложное чувство я испытываю на охоте, неповторимое, жгучее…
— Но неужели вы совсем не любите природу?
— А какое это имеет значение?
— Тот, кто любит природу, не может не любить и ее обитателей, прежде всего диких птиц и животных. — В таком случае ему вообще не следует охотиться на них.
— Только охотнику выпадает счастье близко видеть дичину, — возражал я, — непосредственно наблюдать за ее жизнью, находиться в прямом контакте с ней. Ведь чтобы кого-то любить, надо иметь точное представление о нем, иначе любовь не будет естественной, настоящей.
Она все же стояла на своем. Мы не понимали друг друга. Впрочем, мы с ней расходились во взглядах не только на охоту, а на жизнь вообще. Признаюсь, что уже тогда мое будущее супружество с Йоникой — так ее звали — виделось мне невозможным. Я понимал, что она невыносимый человек, который привык жить по-своему, не считаясь с общепринятыми правилами. И не сомневался, что эта женщина меня погубит. Мне предстояло ежедневное противоборство с тем типом современной дикарки, который создают сегодня большие города и повсеместный упадок нравственности. Все это требовало и времени и усилий, то есть меня ждала затяжная борьба, в которой я наверняка потерпел бы поражение, если, конечно, наш брак до этого не был бы расторгнут. Однако отказаться от помолвки было выше моих сил, я даже и не помышлял об этом. Моя страсть к ней была еще живой и сильной…
Так мы провели две недели в имении ее отца. Чем ближе мы узнавали друг друга, тем упорнее становились наши стычки. Непримиримая борьба, которую я предвидел, уже началась. Так, она беспощадно высмеивала мое, по ее выражению, «торгашеское понимание жизни». «Каждый болгарин, — говорила она, — в душе мужик, а что касается разницы между торговцем и крестьянином, то она вообще ничтожна. Любой торговец и по сознанию, и по морали — тоже мужик. Таков же он, как правило, и по происхождению». Мне оставалось лишь потешаться над нелепостью и предвзятостью ее рассуждений.
3
Однажды, накануне официальной помолвки, мы поехали в ближайший город, где она собиралась принять участие в тамошних состязаниях — стрельбе по живым голубям и заодно купить все необходимое для помолвки.
Не буду подробно расписывать наше путешествие на пароходике, который вез нас, скажу только, что она уже там спровоцировала меня на сцену ревности. Всю дорогу Йоника кокетничала с двумя англичанами. Сам же я не знаю ни слова по-английски, поэтому чувствовал себя очень глупо. Вечером в отеле я потребовал от нее объяснений. Так мы серьезно поругались в первый раз…
На другой день начинались состязания. Они собрали огромную толпу зевак. Участников насчитывалось пятнадцать человек, из них три женщины, йоника волновалась, нервничала с самого утра — все еще не оправилась после нашей вечерней ссоры. Она заявила, что в таком состоянии обязательно провалит состязания, и решила в них не участвовать, но позже, кто знает почему, все же поехала туда. И этот-то турнир стрелков, дорогой мой, спас меня, исцелил от мучительной страсти к этой женщине. За какие-то полтора часа я возненавидел ее и почувствовал к ней такое отвращение…
Ей выпало по жребию стрелять третьей. Вот вышел на плац первый стрелок: тощий румын. По условленному знаку дверца одной из клеток, где сидел пестрый голубь с предварительно ощипанным хвостом, распахнулась. Но птица не спешила на свободу. Она спокойно зашагала по земле, вращая миниатюрной головкой. Ее пытались поднять в воздух с помощью деревянных шариков. Только когда в ее сторону покатили третий, она неохотно расправила крылья. Но вместо того, чтобы лететь прямо перед собой, голубь взял и повернул на публику. Стрелок все же успел сразить его, и тот упал возле своей клетки. Выпустили второго — та же история. Просто птицы были очень смирные и закормленные. Казалось, они понимали, что их ждет, и поэтому летели к зрителям, как бы прося У них защиты. Когда одной из них удалось благополучно 58 увернуться от выстрелов, она стала садиться на плечи и шляпы людей, сдаваясь им на милость.
Публика начала роптать, стрелки занервничали: кто это додумался доставить таких неудачных голубей? Настала очередь Йоники. Я пробрался к ней и стал уговаривать бросить эту затею. «Это безобразно, — говорил я ей. — Человеческие нервы не в состоянии всего этого вынести. Публика вот-вот вмешается! Откажись!» Но она была глуха, как камень, и злее обычного. Видимо, таким образом решила со мной рассчитаться за скандал в гостинице. Одетая в белое спортивное платье, которое подчеркивало ее стройную, гибкую фигуру, она вступила на площадку для стрельбы. Ей пустили голубя. Тот стартовал хорошо, но она в него не попала. Выпустили второго, белого. Этот сразу не поднялся на крыло, и в него стали бросать шарики. Наконец он вспорхнул и полетел прямо к Йонике, петляя в воздухе, словно большая белоснежная бабочка. Она выстрелила, но не задела его. Птица закружилась над толпой, выискивая место для посадки. Не выбрав ничего подходящего, голубь развернулся и сел на голову самой йоники. Одобрительные возгласы раздались среди болельщиков. А Йоника ловко, как кошка, сцапала птицу и энергичным движением своей смуглой руки подбросила ее вверх. Голубь взвился, как белый платочек, и, прежде чем он расправил крылья, она выстрелила — Пораженный с такого близкого расстояния, он упал на землю, точно растерзанный белый бутон крупного цветка. В воздухе образовалось целое облако из светлых перьев…
Возмущенная публика громко зароптала. Послышались осуждающий свист и выкрики. Между зрителями и стрелками возникла перебранка. А Йоника требовала пустить ей следующего голубя. Ее черные глаза сверкали, лицо горело, багровое, отталкивающее.
Я выбрался из толпы и долго бродил по улицам как шальной. Искренне пытался бороться с нахлынувшим на меня отвращением к этой женщине; твердил себе, что будет подло с моей стороны вот так бросить ее. Но не мог справиться с собой. Вернулся в отель, взял свои вещи — небольшой чемоданчик — и, ничего не говоря управляющему, съехал в другую гостиницу…
Вечером, написав общее письмо ей и ее отцу, отправился на пристань, чтобы сесть на пароход до Варны. Его надо было ждать, так что я располагал временем. Зашел в какой-то ресторан на открытом воздухе у самого моря и заказал себе ужин. Я выбрал столик в углу на террасе.
Волны плескались у моих ног. Несколько лимонных деревцев, посаженных в кадки, образовывали здесь что-то вроде отдельного кабинетика и делали меня невидимым. Ужинал я без всякого аппетита, больше пил.
Неожиданно я увидел, что в ресторане появилась Йоника, сопровождаемая пожилым господином. Пара прошла на террасу. Уж не ищет ли она меня? Кто знает. Они пересекли площадку в двух метрах от меня и остановились на другом ее конце, где начинался дансинг. Там шумно играл оркестр… Взошла луна. Медно-красный свет прикоснулся к белому платью Йоники и очертил ее фигуру огненным контуром. Я молча глядел, как они пили пиво и вскоре медленно растворились в глубине ресторана.
Больше я не интересовался ее судьбой. Как-то случайно услышал, что она вышла замуж. Вот и все… С тех пор я питаю омерзение к любому охотнику, который ценит в охоте только убийство, и при этом вспоминаю о той женщине, по чьей милости я остался холостым, по крайней мере еще на год…
Мой товарищ умолкает. Старый сторож смотрит на него рассеянно. Видно, ничего не понял. Собака по-прежнему сидит возле убитой косули и время от времени лижет ее потемневшую рану. Солнце начинает пригревать. Иней растаял. Легкий ветер колышет заросли векового леса. Кажется, что лес дышит. Внизу, по равнине, плывет похожий на пар редеющий туман, а напротив, под горою, белеют маленькие домики какого-то селения.
— Ну, nopal- говорю я.
Мы рубим жердь, на которой понесем косулю. Связываем ее длинные, уже закоченевшие ноги и трогаемся в путь. С неприятным звуком ломаются под нашими шагами смерзшиеся листья — словно хрипят от боли. Жердь прогибается под тяжестью косули, ее беспомощно повисшая мордочка ритмично раскачивается, а мертвые глаза бесстрастно глядят на нас. В их темных зрачках отражаются стволы деревьев и клочок голубого спокойного неба. За нами затихает шум шагов. Звуки исчезают в величественном молчании гор.