Как-то раз после охоты на перепелов мы почувствовали такую усталость, что несколько километров пути до ближайшего села, откуда мы вышли утром, стали казаться нам бесконечными.

Августовская ночь застала нас неподалеку от реки. В буйно разросшейся кукурузе перепела водились во множестве, но высокие стебли и насыпи межей мешали стрелять, а убитую птицу трудно было находить. Ободренные вечерней прохладой и взбудораженные частой стрельбой, собаки носились вокруг, как безумные, и не слушались наших команд.

— Хватит на сегодня, — предложил мой товарищ. — Завтра по холодку, пока роса не высохла, с этих мест и начнем. А сейчас пошли в село.

— Почему бы нам не переночевать здесь? — сказал я. — Плащи защитят нас от влаги и росы. Разведем костер, а в той копне устроим себе отличные постели.

— Как хотите, — согласился товарищ.

Мы развели костер, зажарили нескольких птиц и после роскошного ужина приготовили себе ложе. Вытянувшись у тлеющего костра, мы молча наслаждались отдыхом. Охота с собаками на птицу — утомительное занятие, зато с каким удовольствием отдыхаешь после такой охоты!

Под клеенчатыми плащами, расстеленными на сене, еще чувствовалось тепло земли, нагретой за день жарким солнцем. От сырости, тянувшей с реки, запах сена и земли становился особенно резким и дурманящим. Наши собаки, расположившись вокруг костра, лениво помахивали своими короткими хвостами и, виновато посматривая на нас, вслушивались в угасающие звуки равнины.

— Славная ночь, — сказал я, вглядываясь в глубокое черное небо, усеянное звездами, торжественно мерцавшими на темном куполе.

— Славная, но луны нет, — отозвался товарищ. — Июньские ночи красивее. — Он помолчал и добавил: — Июньские ночи, когда воздух напоен ароматами созревших трав и молодой зелени.

— Все ночи разнеживают, — заметил я.

Мы долго молчали. Ночь потихоньку окутывала все вокруг. Маленькое красное пятно нашего костра со всех сторон подпирала темнота. Кукурузные стебли возвышались мрачными и грозными рядами, точно полки, прервавшие свой безмолвный марш по равнине. В теплом и сыром воздухе отчаянно стрекотали цикады, кваканье лягушек пронзало темноту.

— Случалось ли вам пощадить дичь, хотя никаких видимых причин для этого не было и хотя она сама лезла под выстрел? — неожиданно спросил мой товарищ.

— Как будто нет…

— Значит, вам незнакомо, то ни с чем не сравнимое удовольствие, которое охотник испытывает в подобном случае.

— Удовольствие от…

— От того, что он прикасается к идее вечности, если хотите! — с некоторым даже вызовом сказал мой товарищ и посмотрел на меня тем сердито-настойчивым взглядом, каким смотрят на собеседника, когда боятся его насмешки. Потом, не дожидаясь моего ответа, он рассказал мне следующую историю:

— Лет десять назад я учительствовал по окрестным селам, пока мне не удалось наконец получить место в моем родном селе. С тех пор я здесь и живу. Об этом я мечтал давно — вернуться и поселиться навсегда в отцовском доме, который вы видели уже отремонтированным и обновленным. Охотничья страсть захватила меня еще в детстве. В нашем роду это наследственное. Именно она заставила меня стать учителем и сельским жителем. Ведь к тем местам, где ты долго охотился, привязываешься и начинаешь любить их как что-то свое, кровное…

Однажды в июне, когда я ловил рыбу недалеко от села, у большой мельничной запруды, я заметил на мягком прибрежном песке следы выдры. Остатки чешуи и костей, на которые я наткнулся, окончательно убедили меня в том, что выдра ловит рыбу где-то поблизости.

В тот же вечер я решил устроить засаду в верхнем конце запруды, у самой быстрины.

Я присмотрел себе удобное место. Река делает там некрутой поворот, по правому берегу выступают скалы, сложенные из синеватого сланца, а под скалами приютилось что-то вроде площадки, окруженной с трех сторон водой. Незаметная в кустах тропка выводит в этот укромный и красивый уголок. Знают его немногие — лишь те, кто сворачивает сюда, чтобы напиться из прозрачного и холодного родничка, выбивающегося из скал. Точно кусты сирени, нависают там над рекой несколько низкорослых лип. В то время они были еще ниже, но как раз в те дни только что зацвели.

Вечером я с ружьем в руках притаился в этом местечке.

Вначале я вгладывался в воду и терпеливо дожидался появления выдры. Я весь сосредоточился на предстоящей охоте. От нетерпения и страсти мне казалось иногда, что я вижу голову плывущей выдры. Вот она рассекает воду, по обе стороны ее по воде бежит морщина, образует широкие круги, и они, подрагивая, скользят к берегу… Вглядываюсь получше — это плывет лягушка, и я медленно выдыхаю воздух, который удерживал в груди…

Через час я устал от ожидания и потерял надежду увидеть выдру. Лишь тогда я заметил, как красива июньская ночь.

Покойная и светлая, она еле слышно шептала что — то свое. Под лучами луны река поблескивала золотом. Временами из воды с легким плеском выпрыгивала рыба и, сверкнув в воздухе, снова скрывалась. Лягушки выводили долгие рулады, точно молились. Липы надо мной слегка покачивали своими широкими листьями, и их тени едва заметно колыхались на гладкой воде запруды. А в родничке утонуло несколько звезд, и они покачивались в его чистой воде, словно упавшие на дно золотые монетки. Не случалось ли вам, замерев, вслушиваться в такую ночь? Скоро вам начинает казаться, будто вы слышите, как растет трава, как кипит вокруг молодая жизнь, как все говорит вам о радости быть молодым и сильным, о радости жить. Земля и небо сливаются воедино, и вас тоже что — то подхватывает и несет. Радость распирает вас, вы готовы заключить в свои объятия весь мир…

Я положил ружье в сторону, лег на теплый камень и, отдавшись мыслям о прекрасном, смотрел на чудесное июньское небо.

И вот как раз когда я забыл про выдру, она появилась.

Внезапный всплеск, после которого лягушки тотчас умолкли, заставил меня взглянуть на запруду.

Голова выдры рассекала воду против течения.

Первой моей мыслью было схватить ружье. Но я тут же сообразил, что это движение меня выдаст. Луна, которая тем временем поднялась выше, осветила мою площадку, и стволы ружья отсвечивали синеватым блеском.

Надо было сохранять неподвижность и ждать удобной минуты.

Выдра доплыла до быстрины. Вот она вылезла на песчаный мыс и блеснула на песке, точно черная кошка. Потом издала тихий, неопределенный звук и легла.

К ней двинулись три черные тени. Они окружили ее и стали тыкаться ей в морду. Потом, точно по данному знаку, все четверо побежали к краю мыса и снова на мгновение остановились. Чуть позже они выстроились у быстрины рядком и стали бить хвостами по воде.

Старая выдра учила своих детенышей ловить рыбу. Частыми и сильными ударами хвоста она вынуждала рыбу забиваться в вымоины. Малыши подражали матери.

Когда кому-нибудь удавалось схватить добычу, он бежал с еще бьющейся в пасти рыбой на песчаный мыс и там ее съедал.

Занятие это продолжалось целый час. Четверо зверьков то внезапно исчезали, то снова появлялись, словно четыре быстрые тени.

Постепенно их охотничье усердие ослабевало. Они наелись и начали играть. Кошачьи тела с быстротой молнии мелькали в воде. Они гонялись друг за другом, переворачивались на спину, сплетались в большой черный клубок, с тихим плеском уходили под воду и снова показывались, увлекаемые течением. Иногда было слышно, как детеныши прихватывают и кусают друг друга, издавая при этом негромкие хриплые звуки, напоминающие мурлыканье.

Улучив минуту, когда зверьки скрылись под водой, я схватил ружье, упер приклад в плечо и, держа палец на спуске, стал ждать их появления.

И вот у самой площадки, на которой я ждал, опустившись на колено, показалась плоская голова старой выдры. Она была так близко, что я видел ее круглые, влажные глаза, во взгляде которых читалось что-то человеческое.

Быть может, она заметила мою тень или учуяла мое присутствие. Смотрела она на меня пристально и чуть удивленно, словно была не совсем уверена, что перед ней человек.

Несколько секунд я целился ей в голову, не решаясь выстрелить. Близость ее взгляда сковывала мою волю. Передо мной было живое существо, в глазах которого я видел тот самый свет души, какой можно увидеть и в наших, человеческих глазах.

Пока я целился, я не дышал и теперь почувствовал, что больше не могу задерживать воздух в груди. Сам того не желая, я вздохнул, жадно втягивая в себя ночную свежесть. Этого оказалось достаточно для того, чтобы выдра скрылась под водой. Запруда мгновенно опустела. Детеныши исчезли так же внезапно, как появились.

Я остался на моей площадке, несколько обескураженный и смущенный собственным поведением. Потом, когда лягушки снова затянули свою меланхолическую песню, я вдруг почувствовал в душе своей необыкновенное спокойствие — такое, какое наступает лишь когда человек счастлив и любит. По дороге домой я посмеивался про себя, весело насвистывал и смотрел на молодой месяц…

Мой товарищ укрылся плащом и лег. Наши собаки мирно спали у погасшего костра. Река полнила ночь успокоительным шепотом. Далеко по равнине разносился лай деревенских собак и тарахтенье запоздалой телеги.

— Да, ночь разнеживает, — сказал я.

— И что в этом плохого? Разнеживает?! Люди часто боятся, как бы их не обвинили в сентиментальности именно в тех случаях, когда они поступают так, как и должны поступать настоящие люди, — ответил мой товарищ. — А ночь не разнеживает. Ночь гнетет нас темнотой. Возвышает же наши души небо…

Охота на следующий день выдалась чудесная.