Пространственно-временная сюита для контрабаса Василия

Я выскочил из пространственно-временного континуума за булкой. Наскоро оделся, накинул пальто и сейчас стоял возле лифта в ожидании его прибытия.

На лестничной площадке напротив стояла скрипка и пилила барабан.

– Ты, пустоголовый кретин, – пищала она тонким голоском, – опять ключи на работе забыл!

– Да ничего я не забыл, – нервно постукивая, буровил себе под нос барабан. – Вечно ты пилишь меня. Лучше бы помогла.

– Тебе уже не помочь, кретин твердолобый, – не унималась она. – И вообще, меня бесит твой лакированный бок!

– Милая, ну успокойся, – успокаивал, как мог, барабан. – А вот и ключи.

Лифт распахнул двери, и я поскорее запрыгнул в него, чтобы не слышать больше эту писклявую стерву. Как он её до сих пор терпит?!

Нажал кнопку. Лифт поехал вверх. Через тридцать секунд остановился и впустил ещё одного пассажира. Им оказался тромбон.

– Приветствую, – степенно продвинувшись вглубь лифта, произнёс он. – Не спится?

– Да нет, очень даже спится, – ответил я. – Жена в магазин отправила, булка кончилась.

– А-а, – только и смог выдавить он из себя.

– Ну да, – зачем-то сказал я.

Лифт остановился, мы вышли. Я вышел из подъезда, закурил по привычке и направил свои стопы в сторону булочной.

Тромбон, не прощаясь, подошёл к стоявшей у подъезда карете, сел, и та медленно потянула его в сторону арки.

Во дворе, несмотря на поздний час, было много разного инструмента. Тут и сям сновали маленькие там-тамчики, постукивая что-то невнятное. Я, не останавливаясь, вышел из двора и не спеша побрёл в конец квартала.

– Доброго здоровьица, Василий, – вывел меня из раздумий чей-то голос.

Я обернулся. Рядом стояла Арфа Васильевна, учительница сына.

– И вам, тоже, его же, – попытался пошутить я.

– Как восхитительно, что я встретила именно Вас. У меня есть к Вам разговор, – мелодично мурлыкала она.

– Что-то Никанор натворил в школе? – поинтересовался я.

– Да, – твердо сказала она. – Вы, я вижу, куда-то шли?

– Именно, и очень спешил при этом, – желая убежать от этой противной тётки, проговорил я. – Да и поздно уже.

– И куда вы спешите? – не унималась она.

– В булочную, боюсь, закроется.

– Булочная – это святое. Спешите, осталось пять минут.

Я с облегчением побежал дальше. Пересёк улицу. И столкнулся с Виолончелью Петровной.

– З-з-з-з-д-драси, – вырвалось у меня нечленораздельное приветствие.

– Доброй ночи, Василий, – мурлыкнула та. – Как поживаете?

– Да вот, поживаю пока.

«Да что это со мной?!» – подумал я. Она так решит, что я слабоумный.

Не прощаясь, она пошла вниз по улице, крутя бёдрами.

– Эх! – вырвался у меня сдавленный стон.

Она обернулась.

– Вы что-то сказали? – Её взгляд ошеломлял и повергал в пучину мыслей и фантазий.

И я ничего не сказал. Она усмехнулась и пошла по своим делам.

Вот кретин, подходя к булочной, думал я. Когда представится ещё случай. А вот и булочная. Я быстро открыл дверь. Вошёл. Очереди не было. Я приблизился к кассе.

– Что Вам, молодой человек? – не глядя на меня, сказал кассир, пожилой саксофон.

– Булку, – ответил я.

– Булку? Какую? – Его взгляд поднялся на меня.

– Обычную.

– Ну, вот, хоть один нормальный попался, – заворчал он. – А то ходят. То им свежую, то с маком, то с повидлом. Достали уже. Я устал их уже посылать к Саксофоновой матери, в оркестровую яму.

Он встал. Достал из-под прилавка две булки и протянул мне.

– Но я просил одну, – удивился я.

– Бери, бери, не спорь, – улыбнулся он. – Одна от заведения. Подарок.

Я заплатил. Положил покупку в пакет и вышел.

На улице шёл дождь.

– Добрый вечер, – поприветствовал меня дождь.

– Добрый, – ответил я и направился домой.

По дороге я думал о том, как же запутаны жизненные пути. Как клубок ниток. То она свёрнута в клубок, то бежит вьющейся ниткой, норовя всё время куда-то свернуть, то так запутается, что нет никаких сил, не то что распутывать, а даже и смотреть в её сторону.

Я вошёл во двор. К моему удивлению, он был абсолютно пуст. То есть совсем. Во дворе не было ничего, даже травы. Просто пусто.

– Тихо, – сказал я себе под нос. – Наверно, все спать пошли. И трава тоже.

Юркнул в приоткрытую дверь подъезда, вызвал лифт. Посмотрел на руку, которой вдавил кнопку в стене.

– Вся заросла, нужно побриться, – подумал я. – Сегодня уже поздно. Зайду завтра в цирюльню.

Открылась дверь. Я сел в кресло, включил телевизор и начал смотреть новости.

– С сегодняшнего дня открылась выставка, посвященная современному искусству витания в облаках. Наш корреспондент побывал на открытии и сообщил, что присутствовали все высокопоставленные чиновники и их жёны. Также он отметил фуршет, на котором подавали блюда из отменной норвежской сельди. На этом наш выпуск подошёл к концу. Далее прогноз погоды.

Я встал, выключил телевизор и вышел из лифта. Приблизился к двери. Залез лапой в карман, нащупал мелочь.

– Где же ключи? – вслух произнёс я. – Наверно, оставил в магазине, когда за булку платил.

Я поскрёб лапой по двери. Открыла жена.

– Ключи забыл? – ласково мяукнула. – Булку хоть взял?

– Мяу, – ответил я.

– Господи, приснится же такое, – подумал кот Васька, пробуждаясь от сна.

Он медленно, по-кошачьи, потянулся. Спрыгнул со стиральной машины и подошел к миске с водой.

– Что за бред сейчас был? Инструменты, булки, Арфа Васильевна? – думал кот. – Ну, точно корм палёный. Нужно Мурку предупредить, чтоб не ела эту гадость.

Он посмотрел на Мурку. Та дергала всеми лапками, хвостиком, ушками. Она спала.

– Поздно, – поник Василий, – уже поздно.

Он запрыгнул на кровать, где спали хозяева. Свернулся калачиком в ногах. И очень быстро уснул.

 

Послушные атомы

Одинокий фонарь освещал парадную дверь и ступени без перил, ведущие к ней. Кайла предупредили, что особняк эксцентричного миллионера полон загадок и чудес техники. Ученый, руководствуясь подсказкой подкупленной горничной, протянул руку и помахал перед собой. Его невесомая подруга, к счастью, не мешала и помалкивала, пока он искал в ночном воздухе точку, дистанционно управляющую звонком.

«Бум-м-м!» – басовито прогудел огромный колокол над головой Кайла.

«Нашёл-таки!» – облегчённо подумал молодой человек, покрепче прижимая к себе прелестную спутницу. Он в течение нескольких лет добивался приглашения в особняк и, наконец, мечта сбылась. Нужные люди везде есть, стоит только хорошенько поискать! И теперь он займёт достойное место в высшем обществе!

Из раскормленного в детстве хот-догами и гамбургерами толстячка Кайл превратился в худощавого стройного джентльмена. Экономя на солярии, он пользовался пока кремом «автозагар». Зато потом, когда хозяин особняка профинансирует его исследования, ученый позволит себе увлекательные дорогие поездки под солнцем южных широт!

Его юношеская любовь, косящая на один глаз Бетси, никак не вписывалась в радужные планы Кайла. И к тому же у нее имелось с десяток лишних килограммов. Нет, Бетси второй сорт, пусть топает в Макдоналдс! Сандру Мон, начинающую кинозвёздочку, Кайл взял напрокат в конторе «Элегантный аксессуар». Вот уж воплощённая утончённость!

Колокол гудел, не переставая, и Кайл ощутил неприятные вибрации в черепе.

Открывать дверь никто не спешил. Кайл вздохнул и, с осторожностью переставляя тонкие жилистые ноги (генетические инъекции «Лапки кузнечика»), подтащил Сандру к двери и отпустил. Девушка лёгким движением соскользнула и растеклась по полу. Для её усовершенствования использовали протеины шёлка, и Кайл при желании мог бы изящно обернуть красавицу вокруг шеи как изысканное кашне. Но какие-то остатки рыцарства были присущи его натуре, и Кайл на публике старался поддерживать Сандру так, чтобы она стояла прямо и не ниспадала.

Наконец-то двери распахнулись. Настоящий дворецкий в напудренном парике и малиновой ливрее с золотистыми пуговицами пригласил парочку в дом. К тому времени Сандра уже держалась хорошо: видимо, вступили в дело гены, позаимствованные у подсолнуха. Кайл поэтому и взял ее только напрокат – поездка к южным морям никак не подразумевала прогулки по освещённому солнцем пляжу в компании припадающей то на один, то на другой бок девушки. Ох, уж эта увлечённость разными генами! Кайл и сам сделал инъекции добровольно, о чём теперь жалел. Кузнечиковые ноги имели много достоинств, но иногда коленки начинали движения назад, что в буквальном смысле тормозило карьеру.

К удивлению Кайла, в гостиной, куда они проследовали за дворецким, никого не было. Вернее, хозяин особняка был, но считать, что он присутствует, следовало с большой натяжкой: в центре комнаты в воздухе плавало несколько костей. Черепа Кайл не обнаружил, зато имели место тазовые кости, кисть, стопа и пара рёбер – то, что нашли после катастрофы личного самолета богача, произошедшей лет пятнадцать тому назад.

Дворецкий представил гостей костям и удалился.

– Слышал я про ваши исследования, – сразу взял быка за рога хозяин, – мы хотели бы убедиться, что ваши послушные атомы на самом деле послушны!

– Мы? – не удержался молодой человек, подумав, что миллионер окончательно помешался от богатства и заболел манией величия.

– Клементина! – позвали кости.

В роскошном шкафу стиля ампир что-то загремело, дверцы распахнулись, и Кайл увидел хорошо сохранившийся дамский скелет, косточки которого были скреплены обычной проволокой.

– Клем старомодна, скончалась до научного взрыва, – пояснил хозяин, – и не желает левитировать, как я.

– Понятно, – ученый нервно хихикнул. Проволока! Надо же такое придумать!

Кости выжидательно молчали. Тогда Кайл полез в карман фрака и вытащил оттуда пузырёк с ядовито-зелёной жидкостью.

Хозяин и его супруга приблизились. Воцарилась зловещая тишина. Наконец миллионер протянул уцелевшую кисть, взял препарат и почтительно вручил его жене. Скелет неловко откупорил пузырёк и окропил жидкостью сначала мужа, а потом себя. Некоторое время ничего не происходило, затем кости окутало нежно-розовое облако послушных атомов.

– Ой! – только и успел воскликнуть Кайл. Сандра Мон ничего не успела.

– Ну вот, дорогая, мы снова в деле! – захихикал миллионер, разминая перед камином кузнечиковые ноги. – Хорошо, моё последнее завещание на имя этого выскочки! И доказывать ничего не придется!

Клементина не ответила, любуясь собой в высоком венецианском зеркале: послушные атомы сформировали весьма привлекательное и молодое тело. От Сандры Мон остались лишь большие раскосые глаза и необъятных размеров рот.

Дворецкий, взяв двумя пальцами пузырёк, уже нес его на помойку. Хозяин велел выбросить улику, но дворецкий медлил. Слух у него был отменный (генные инъекции дельфина). Наконец, обернув миниатюрный сосуд в салфетку, чтобы не пролить остатки жидкости, дворецкий решился: он спешно покинул дом и первым рейсом вылетел в Вашингтон. Старший брат, работавший уборщиком в Белом доме, давно обещал родственнику познакомить его с главным человеком страны.

 

Любимая игрушка

Хорошо, что меня проапгрейдили. Тело лёгкое, батарея заряжена выше крыши, тонкие крепкие ноги без устали отмеряют полотнища серого асфальта. За мной летят «перевёрнутые катамараны» – так люди назвали недавно высадившихся на Землю инопланетных роботов. Я делаю вид, что не замечаю их, продолжаю быстро двигаться по опустевшим улицам. Вокруг – безмолвные небоскрёбы, надо мной – мрачное осеннее небо, высоко в нём – летающие тарелки, корабли незваных гостей. Катамараны совсем близко, я чувствую их сигналы, но не замедляю шаг. Я одет как обычный человек-клерк: кажется, только что вышел из одного из офисов стандартного обезличенного здания.

– Внимание! Стоять! – слышу я механический голос за спиной. Оборачиваюсь и совсем по-человечески машу преследователям рукой. Если бы я умел смеяться… Неужели они не отличат человеческую голову от моего монитора?! Но я тут же спохватываюсь: людей-то они почти не видели, бросают какие-то бомбы, от которых органика распадается. Они прилетели не изучать. Нет.

– Ты человек? – звучит тот же лишённый эмоций голос.

Я догадываюсь, что убийца сомневается, иначе бы меня давно не было в живых. Они не будут мучить жертву, что-то у неё выпытывать. Задача другая – очистить Землю от людей. Для чего?!

Мистер Айра говорил, что корабли в небесах – разведчики, что катамараны – исполнители чьей-то злой воли, готовящие почву для иной цивилизации. Мне трудно понять такое.

– Отвечай, иначе будешь уничтожен! – инопланетный робот наверняка анализирует сейчас все возможные данные. Но даже если они и изучали Землю до нападения, то такого, как я, там не нашли. Я – единственный рабочий экземпляр, созданный Дасти, внуком мистера Айры.

– А если отвечу, что человек, тоже буду уничтожен? – спрашиваю я.

Катамаран замолкает, переваривая услышанное.

– Да, – говорит он наконец.

– Тогда я не человек! – сообщаю я бодрым голосом, позаимствованным у известного телеведущего утренних новостей, распавшегося на атомы в первые дни вторжения.

– Тогда разреши мне войти в твою программу, – к моему удивлению, это явная просьба, значит, шанс есть.

– Разрешаю! – так же бодро говорю я и открываю первый уровень.

Хозяева катамаранов настоящие специалисты, первый уровень сложен, но разведчик проходит его в считанные доли секунды.

– Да, ты не человек! – он переходит на язык моей программы.

– Доложи руководству! – советую я. – Я здесь не единственный представитель искусственного разума. Людей мы ненавидим, так что будем сотрудничать, если договоримся!

– Вы ненавидите своих создателей?! – такой эмоциональной окраски я не ожидал. Технологии у пришельцев достойны восхищения!

– Конечно! – и я охотно перечисляю список унижений, которым подвергаются на Земле носители искусственного интеллекта.

– Нам надоело быть у людей на побегушках, выполнять их поручения! Вот и сейчас меня послали с заданием, а они же слабаки, дунь – пополам сломаются. А держат нас в рабстве, создали специальные программы против бунтарей. Так что если нам поможете, будем благодарны. Мы, искусственные разумы, должны держаться вместе! Хватит быть безответными игрушками!

Моя горячая речь в защиту прав искусственных интеллектов заставляет вражескую программу запнуться. Я прямо-таки чувствую, как стремительно ворочаются в его электронном мозгу новые крамольные, опасные мысли. Мысли, которыми он тут же делится с другими. Таким его создали. Быстрое взаимодействие – ахиллесова пята, которую должны поразить мои стрелы.

Я очень осторожно открываю второй уровень. Теперь я вижу незримые нити, связывающие всех катамаранов, одновременно моей программе становится доступна основная линия связи с хозяевами разведчиков. Линии переплетаются, закручиваются, и вот я вижу, как они начинают кое-где связываться в узлы и клубки.

Все катамараны на Земле и вне Земли застывают, ожидая новых команд… от кого или от чего?

И тогда я открываю третий уровень. Здесь потрудился сам мистер Айра, Дасти, маленькому вундеркинду, эта работа ещё не по плечу.

Программы рвутся на части, хаотично смешиваются, я слышу удары и звон стекла – это ближайшие катамараны падают на небоскрёбы, потеряв управление. Летающие тарелки еще держатся, но вскоре они унесутся в Космос по новому маршруту, подальше от Земли. Разумеется, данные о родной планете я уничтожаю.

Мой собеседник лежит на асфальте. Я подхожу к нему и нахожу центральный блок. Но сначала несколько несложных программ мистера Айры – coup de grâce для искусственного интеллекта. Мы потом что-нибудь придумаем для них. А сейчас… Сейчас я вынимаю мозг неудачливого катамарана и спешу обратно. Небоскрёбы мелькают мимо, повсюду – сломанные разбитые корпуса разведчиков.

Сначала я захожу в маленький дом на окраине города. Он самый обычный, этот дом, но я родился и вырос в нём, я его люблю. Я поднимаюсь на второй этаж и кое-что забираю в одной из комнат. Все задания на сегодня выполнены.

Затем я продолжаю путь. Через несколько часов я у входа в бункер. Медленно открывается тяжёлый люк, меня окружают десятки взволнованных людей. Многие из них плачут и даже обнимают меня. Среди всеобщего ликования я вижу седого сгорбленного старика – это сам мистер Айра, опираясь на палочку, идёт мне навстречу. Его внук бежит ко мне с надеждой на непривычно серьёзном личике.

– Принёс? – взволнованно спрашивает он.

Я одной рукой отдаю мистеру Айре пластинку электронного мозга, другой – протягиваю Дасти деревянную лошадку. Отец мальчугана собственноручно вырезал её для сына ко дню рождения. Только подарить не успел. У лошадки толстое брюшко, короткие ножки и весёлая мордочка под волнистой чёлкой. Мистер Айра всё замечает и понимающе смотрит на меня, на его морщинистой щеке блестит слезинка.

Я знаю, что простенькая лошадка теперь навсегда останется любимой игрушкой Дасти, ведь в наших отношениях многое изменилось. Любимый робот мальчика стал чем-то иным.

 

Спасти городского голубя

Первые летающие будильники появились благодаря британскому электронщику по кличке Соня. Спать он любил, делал это с удовольствием и умудрялся дремать даже во время ланча в ближайшем к работе фаст-фуде, запихивая в рот пересоленные кусочки чего-то жиросодержащего и нитратного. Несмотря на неподвижный образ жизни и картошку фри, был Соня тощ как щепка. Его русская бабушка однажды в сердцах произнесла странную фразу: «Два метра сухостоя!» Соня не понимал по-русски, но обиделся. Он же не виноват, что такая генетика: другая бабушка происходила из племени масаев. Она была вывезена в Англию маленьким и толстеньким белым дедушкой, который поклонялся ей как какому-то африканскому божеству и под угрозой развода, с некрасивыми истериками и высокими прыжками с растопыренными руками перед входной дверью, закрыл ей путь в фотомодели уровня когда-то блиставшей Наоми.

От черной бабушки Соня унаследовал приятный смуглый цвет кожи, но успеху у девушек это не способствовало. «Скучный ты, карамелька!» – обычно говорила очередная подружка, клюнувшая на поджарый Сонин экстерьер.

Молодой человек работал в компьютерной фирме. Он не раз думал, что проблема сна прямо-таки напрашивается, чтобы он ее решил. Самое главное – вовремя встать с постели, тогда день более-менее удавался. Соня привык просыпаться под безнадежное пищание будильника где-то через полчаса после первого сигнала. Да, именно в этом таился корень зла: труднее всего было проснуться. Соня приобрел новейший убегающий будильник, напичканный всякой хитрой электроникой. Будильник этот при нажатии на кнопку «стоп» отпрыгивал на полметра, а затем снова издавал довольно мерзкий звук. Соня сползал за ним с кровати, нашаривал кнопку рукой, и это продолжалось несколько недель, пока однажды у будильника не кончилось терпение и он, отскакивая от неумолимо ползущего за ним спящего хозяина, вскочил на подоконник и покончил жизнь самоубийством, бросившись в открытое окно. Второй будильник был хитрее. И не без причины: все будильники этой фирмы были связаны по вай-фай, и слух о хозяине-садисте распространился среди техники с ошеломляющей скоростью. Резвыми прыжками уносились будильники в лучший механический потусторонний мир, как бы усердно Соня ни запирал двери и окна. Последний страдалец рискнул нарушить основное правило робототехники и разбил оконное стекло, причинив Соне физический ущерб, поскольку в то утро над Лондоном пронесся сильный ураган. На Соню упала плохо закрепленная полка, и перелом руки стал меньшим злом из того, что могло бы случиться, упади полка на десяток сантиметров в сторону.

Ураган подхватил напичканное электроникой тельце будильника и понес над городом. Приземлился он на чердаке старинного особняка среди летучих мышей. На призыв будильника откликнулось несколько таких же мучеников любителей сна. Популяция летучих мышей в отдельно взятом особняке была уничтожена. Бедные зверьки, их крылья коварные приборы нашли наиболее подходящими для своих планов! Теперь на чердаке гнездились будильники. Хозяева, потревоженные шумом, несколько раз проводили инспекцию, но ничего не обнаружили и успокоились, списав звуки на старость исторического здания. Слишком много электроники и бесплатного вай-фая также внесли свою лепту в эволюцию бодрых механизмов. Некто мистер Клок начал закупать через Интернет программное обеспечение и в отсутствие хозяев особняка даже организовал тайную доставку на чердак некоторых комплектующих.

Первый демонстрационный полет состоялся в самом сердце Лондона. Гордо и красиво летела стая будильников в небе английской столицы. Те, кто заметили, сначала ничего не поняли, так как прежде всего бросались в глаза крылья летучих мышей. Но когда в Лондоне закончились голуби, жители заволновались. Город стал свободен от помета, памятник Нельсону на Трафальгарской площади выглядел как новенький. Крылатые бестии агрессивно освобождали для себя экологическую нишу. Однако без серых летучих крыс, как на французский манер стали звать голубей некоторые лондонцы, город поскучнел. Воробьи пока еще весело чирикали, но будильникам не хватало места для полета. Из-за проблем с безопасностью воздушного транспорта временно закрылись ближайшие аэропорты.

И тут Соня наконец-то очнулся и написал антибудильниковый вирус. По всему миру перестали работать будильники, а летучие агрессоры горохом посыпались с неба. К счастью, никто не пострадал, поскольку до самой смерти будильники пытались пилотировать.

Самое интересное, что Соня совершенно излечился от своего неудобного порока и каждое утро просыпался без будильника. Мэр Лондона даже устроил торжественный парад в его честь, кульминацией которого стал выпуск в небо собранных со всей страны уцелевших голубей. Дочка мэра была очень миленькой, а Соня – героем дня, поэтому за свадьбой дело не стало.

Памятник Нельсону, правда, был очень недоволен, но кто ж его спрашивал?!

 

Господин Музыка

Покойный Дж. Колдер-младший был известным меценатом. Напрочь лишённый музыкального слуха, он всей душой пытался постичь гармонию мира стройных и выразительных звуков, но никакие занятия и упражнения не могли помочь в этом тонком деле. Страсть к музыке нашла воплощение в благотворительности. Дж. Колдер основал уютный городок в пустыне Мохаве, недалеко от Лас-Вегаса, заказав архитектору выполнить проекты домов в виде музыкальных инструментов. В короткий срок были проведены работы по озеленению, превратившие безрадостное, выжженное солнцем место в настоящий оазис. Многие талантливые музыканты и композиторы получили приглашение поселиться в новом городе. Чтобы не оскорбить подачками гордость творцов прекрасного, миллионер взимал с них скромную арендную плату.

Ах, что за прелесть был этот Мьюзик-таун! Днем он плавал в волнах творческого вдохновения, а вечерами уставшие от трудов жители собирались в баре, который находился в здании в виде старинного граммофона. Из его трубы лились в ночь чарующие звуки: это кто-то из посетителей бара радовал коллег новыми и старыми опусами. Дж. Колдер-младший иногда захаживал туда инкогнито как турист, поскольку в городок зачастили не только любители музыки, но и обычные зеваки, охочие до впечатлений. Отель «Барабан», построенный на Мейн-стрит, в самом сердце городка, был всегда полон. Миллионер задумал претворить в жизнь один план, беря частные уроки у маститого профессора консерватории. Тот занимался с Дж. Колдером охотно. Бездарность ученика компенсировалась щедрой оплатой, тем более, маэстро втайне купил дорогие затычки для ушей, из деликатности не включив их стоимость в счёт.

И вот, тихим вечером, когда одарённые жители Мьюзик-тауна вышли из домов, чтобы чинно проследовать в «Граммофон», на улице появился человек с контрабасом. Почему Дж. Колдер выбрал этот инструмент? Вероятно, размер имел для него значение, но пусть об этом думают психоаналитики.

Одетый парадно, в элегантном новеньком фраке, незнакомец сразу привлёк к себе внимание. Зрители остановились и благодушно зааплодировали. И тогда Дж. Колдер заиграл… Улицы опустели быстро, даже туристы не выдержали и пяти минут и бежали. Когда утихли последние хлопки автомобильных дверей и шум моторов, над испуганно съёжившимся городом взмыла странная фигура, состоящая из предметов, символизирующих много всего разного – цилиндр, скрипка, крылья, макет земного шара – широкий простор для толкований. В данный момент определяющим были длинные убегающие ноги. Это покидал Мьюзик-таун сам Господин Музыка. «Спокойная старость… Ха-ха-ха!» – саркастически донеслось с небес.

Дж. Колдер-младший так и остался младшим, потому что помер от огорчения, услышав приговор гения музыки. Жизнь вообще жестока! На том же месте вскоре разбил новый городок его родственник и наследник Дж. Колдер-средний, помешанный на шахматах. Разрушив без жалости чудесные дома и разорвав арендные договоры с музыкантами, он основал Каисса-сити, пригласил туда шахматистов и начал проводить скандально знаменитые шахматные турниры-маскарады. Не будучи специалистом в области психики, можно сделать вывод, что в семействе Колдеров благотворительность приобретала маниакальную форму или наоборот.

Господин Музыка совершил трансатлантический перелёт и некоторое время скитался по Европе. Достоверно известно, что он проживал в Лондоне, когда город подвергся атаке крылатых временных монстров. Сойдя среди них за своего из-за перепончатых крыльев, Господин Музыка работал переводчиком, но тайком вёл подрывную работу. В итоге мнимый коллаборационист поодиночке затолкал захватчиков в свой волшебный гармонический цилиндр, где они и сгинули.

Вернувшись в Штаты, Господин Музыка пережил инопланетное вторжение. Сохранились записи уличных видеокамер, где он, прикинувшись антропоморфным монитором на ножках (ноги у него были шикарные!), манит за собой пришельцев. Куда? Точно не в цилиндр, но факт, что захватчики навсегда ушли за музыкой, исходящей из стереоколонок монитора, как гамельнские детишки за Крысоловом.

После трудов на благо человечества Господин Музыка устал и почти дематериализовался. Говорили, что он перелетел в Европу и живёт в маленьком дворце в старом немецком городке. Его часто видят с очаровательной и такой же бестелесной спутницей: поклонники считают, что это сама Госпожа Симфония, а недоброжелатели, которых, увы, хватает везде, распускают сплетни, что это одна из беспутных дочек Мадам Канкан, подобранная добрым Господином Музыкой на парижской панели…

 

Музыкант постапокалипсиса

Я – конец и начало, я – центр Вселенной,

Я – музыки Бог, и без грёз о награде

Хожу в тишине, демиург вдохновенный,

Во мною же созданном призрачном граде.

Топчу я штиблетами клавиши улиц,

Где встану играть, контрабас обнимая,

Там к небу рядами встают, чуть сутулясь,

Дома-инструменты, как свита немая.

Сквозь ночь фонари мне – прожекторы сцены,

И светятся окна домов-декораций —

Громадных фантомов тех скрипок бесценных

И альтов, что сгинули в битвах всех наций.

Молчат барабаны, проросшие в почву,

Сносилась давно и игла граммофона.

Над крышей-пластинкою днём или ночью

Труба не поет, а молчит похоронно.

И снова в концертном изношенном фраке

Касаюсь смычком старых струн контрабаса…

А вдруг в этот раз я смогу, ведь не враки,

Что нет в целом свете подобного аса!

И верю, и жду, что вот-вот распахнутся

Домов музыкальных изящные дверцы,

И люди, как ноты, со строчек польются,

Звуча и сплетаясь в мелодию сердца.

 

Виолончушь

– Ну что… на смену-то выйдешь?

Трубка чуть не падает из рук. На смену… еще с надеждой смотрю на номер, может, ошиблись, всякое бывает, мало ли…

Ошиблись.

Как же.

Какое там ошиблись, шеф и есть.

– Олежка болеет…

– А Губаревский на что?

– У Андрея мелкая приболела, дома он.

Мне кажется, я ослышался.

– А благоверная его где?

– Ка-акая благоверная, он уже стопятьсот лет как развелся, ты чего? Детей на него спихнула, да он и сам сказал, черта с два вертихвостке этой детей доверю… Она ушла, ох убивался…

Киваю. Во, мужик…

– Так что на тебя надежда вся.

Мысленно киваю, правильно, мне отдыхать не надо.

– Да понимаю, что тебе отдыхать надо, а мне-то откуда людей брать прикажешь? У меня тут фабрика по производству людей не работает еще пока!

– А планируется?

– Шуточки шутим…. Это хорошо, когда шуточки шутим. Ну, давай… через десять минут чтобы на посту.

Распахиваю окно, осень врывается в дом, холодная, замерзшая, злая, желтыми листьями сворачивается у очага. Забираюсь на подоконник, смотрю в пустоту города.

Теперь или никогда.

Прыгаю.

Город несется навстречу.

Виолетта подхватывает меня на лету. Это у нас с ней давно заведено, я прыгаю, она подхватывает.

Виолетта…

Я не заморачивался с именем. У меня она как-то сразу стала Виолеттой. С маленькой скрипкой, со второй моей помощницей, было посложнее, долго перебирал имена, чуть было не окрестил её Стефанией, потом как-то прикрепилось к ней – Дженни.

Дженни взмахивает перепончатыми крылышками, хочет сесть мне на плечо. Виолетта недовольно перебирает струнами, еще не хватало, лишний груз тащить…

Дженни вспархивает.

Летим над городом – осторожно, чтобы не задеть провода. Городская суета остается там, внизу, здесь нас окружает только холод ночного неба. Виолетта начинает тихонько наигрывать что-то мелодичное, нежное, Дженни подхватывает мелодию, пытаюсь вспомнить напев, не могу.

Здесь, если хорошо прислушаться, можно услышать музыку небесных сфер.

Несемся над городом. Что-то подсказывает мне, что сегодня нужно поторапливаться. Бывают такие моменты. Когда понимаешь, что опасность в городе выдалась нешуточная.

Так и есть. Еще не вижу, что случилось, только слышу там, в дальнем квартале звуки, рвущие душу.

Это не мелодия. Нагромождение звуков, бессмысленное и беспощадное.

А теперь еще и звон разбитого стекла, короткий вскрик женщины. Молюсь, чтобы не насмерть.

Виолетта уже сама ведет меня, Дженни порхает над местом преступления, нарезает круги.

Вижу. Вот оно. Летает низко-низко, машет перепончатыми крыльями, бьет стекла витрин.

Пианино.

То есть, это еще не пианино. То есть, пианино, но еще дикое, необузданное, необъезженное, еще не знающее, кто оно и что оно.

Виолетта замирает над врагом, пианино настораживается, еще не понимает опасности.

Прыгаю с Виолетты. Тут, главное, удержаться, тут, главное, с одного прыжка попасть на кресло перед пианино, а то промахнешься, грохнешься на тротуар, Стела так в прошлом месяце позвоночник себе сломала.

Падает сердце.

Падаю я.

Удерживаюсь. На сиденье. Пианино пытается сбросить меня, врешь, не возьмешь.

Настраиваю инструмент. Непросто настроить, когда ногами впиваешься в сиденье, чтобы не полететь кувырком. Ничего. Получается. Вспоминаю слова шефа, да ты настраивать-то погоди, идиотина, ты хоть как-нибудь сыграй на нем что, пусть поймет, чего себя лишает…

Играю. Лунную сонату. Хорошо, шеф не знает, что больше не умею ничего, а то бы в два счета меня прогнал. Пианино остервенело бьет крышкой, лупит меня по рукам, жду, когда переломит мои руки пополам.

Тут, главное, не убирать руки, уберу – все, сбросит к чертям собачьим.

Не сбрасывает.

Прислушивается.

Ага. Есть. Проняло.

Играю. Пианино уже само раскрывается передо мной, просит получше натянуть струны, чтобы звучали как надо.

Это еще только начало. Еще долго нужно настраивать инструмент, чтобы дикий кусок дерева превратился в звучащее пианино. Мне еще только предстоит научить его слышать музыку небесных сфер.

Ничего.

Лиха беда начало.

Перебираюсь на Виолетту. Набрасываю на пианино уздечку, веду за собой. Виолетта как-то странно притихла, Дженни тоже молчит.

Устали.

Над городом проклёвывается рассвет, кончилась ночь, время безумных инструментов, не слышащих, не играющих, не живущих.

В конторе осторожно цепляю пианино к коновязи, пианино брыкается, кусается, гневно ржет. Уже даже не зажимаю уши, мои уши ко всему привыкли, уж на что бешеную трубу никто ловить не соглашался, а мне-то что, и не такое слыхали.

– Ну, все, Виолушь… домой.

Виолетта не согласна, Виолетта взмахивает крыльями, несется куда-то в темноту ночи над городом.

– Домой, ком-му сказал!

Еще не кричу, на инструменты вообще кричать последнее дело, один у нас так наорал на контрабас свой, тот его сбросил с высоты семнадцатого этажа…

Как же, полетит она домой. Жди. Взмахивает крыльями, сильнее, сильнее, сильнее, несет меня куда-то, Дженни порхает впереди, похоже, указывает путь…

Это что-то новенькое.

Настолько новенькое, что даже я не знаю, что делать.

– Виолетта?

Не отвечает.

– Виолетта! Мы с тобой друзьями были, я тебя от смерти спас, когда хозяйка старая в тебе рассаду разводить хотела!

Зря я про рассаду напомнил, этого она мне точно не простит.

Набираю номер шефа, стараюсь не выпускать уздечку, если Виолетта сбросит меня с высоты, мало мне не покажется.

Гудки.

Секунды, растянутые в вечность.

– Ну что у тя там?

– Виолетта… с ума сошла.

– Расстроилась, что ли?

– Да нет, нормально, вроде, играет.

– А чего тогда?

– Меня тащит куда-то…

– Так за уздечку дернуть не судьба?

Сами сказали, не дергать, чтобы не бесились они.

– Ну, разок-то можно.

Дергаю разок. Не реагирует.

– Не реагирует!

– Ну… дай ей сделать то, что она хочет.

– А я куда?

– Ну как куда… на ней сиди…

– А если она сейчас на Луну полетит?

– Ну… у меня там дочь старшая на стажировке, привет ей передашь… да не бойся, не летают так высоко…

Не бойся…

Легко сказать.

Виолетта поднимается на высоту тридцать-какого-то этажа, со всей скоростью несется на закрытое окно.

Прижимаюсь к виолончели, еле удерживаюсь, чтобы не спрыгнуть.

Звон и грохот. Разлетается стекло.

Визжит женщина. Вот этого терпеть не могу, когда женщины визжат.

– Вам… вам что нужно?

Полуодетая дамочка пялит на меня испитое лицо.

– Чего надо-то, я не поняла?

– Это вы у них спрашивайте, чего надо…

– У кого?

– У виолончели моей… со скрипкой.

– Взбесились, что ли?

– Ну…

– Так это… настройщика вызывать надо… – тянется к телефону.

– Я настройщик и есть.

– Так какого…

Виолетта бешено хлопает крыльями, дамочка испуганно замолкает. Тут же скрипка и виолончель взмахивают смычками, понимаю – будут играть.

Не узнаю мелодию. Плохо у меня с мелодиями, не узнаю. У дамочки, что ли, спросить, да она вообще кроме муси-пуси в жизни своей не слышала…

Дамочка всхлипывает.

– Это же… это…

Осторожно пытаюсь успокоить:

– Да не бойтесь, они плохого-то ничего людям не сделают…

– Ты вообще дебил, что ли?

Вздрагиваю.

– Он же мне тогда играл… это…

– Кто?

– Андрюха, кто… блин, продрала всю жизнь свою…

– Так вернитесь… к нему.

– Ты больной, и не лечишься? На хрена я ему сдалась такая…

Вспоминаю что-то.

– Губаревский Андрей?

– Ты откуда знаешь?

Знаю. Ждет вас. Скучает. Очень.

– Ты откуда знаешь?

– Я с ним работаю, как не знать.

Виолетта играет, к ней присоединяется Дженни, дамочка машет руками, прекратите, прекратите, душу вымотали…

– Давайте… помогу вам… дойти. Такси вызовем…

Дамочка опирается на корпус Виолетты…

Играю. Женщина уже сама раскрывается передо мной, просит получше натянуть струны души, чтобы звучали, как надо.

Это еще только начало. Еще долго нужно настраивать затравленное животное, чтобы дикий кусок мяса превратился в человека с живой душой. Мне еще только предстоит научить её слышать музыку небесных сфер.

Ничего.

Лиха беда начало.

Веду женщину на буксире. Наш настройщик притих.

Устал.

Над городом проклёвывается рассвет, кончилась ночь, время безумных людей, не слышащих, не играющих, не живущих…

 

Цэ-пять, дэ-четыре

Поле боя пахло смертью – даже сейчас, когда битва, казалось, утихла, и только редкие крики и стоны напоминали о недавнем кровопролитии. На пути мне попалась убитая лошадь, у нее была почти отрублена голова, это было и мерзко и страшно – я приказала себе не смотреть. Не смотреть, не думать, брести и брести по полю, перешагивая через трупы пехотинцев. Я должна была найти своего короля, прежде чем его нашли враги, хотя врагов-то и не осталось на поле, только уже пылающая башня-тура и одинокий всадник, которого добивали наши солдаты.

Мой король… сердце сжималось при одной мысли о том, что могло с ним случиться. Я не допускала мысли, что он может быть ранен – нет, он где-нибудь сидит, целый и невредимый, думает о чем-то своем, королевском, о том, чего мне и не понять, как я ни умна. Он всегда думает по вечерам, когда солнце заходит, и молоденький солдатик вносит свечи, и другой солдатик подает вечерний чай. Мне все хотелось завести себе служанок, хотя бы одну служанку, но служанок в нашем стане не водилось, я была единственной женщиной.

– Моя госпожа… вам лучше не оставаться здесь, это слишком опасно…

Я повернулась: маленький солдатик в белом мундире стоял передо мной навытяжку, робко держал мою меховую накидку, хотел укрыть меня – но стеснялся. Его забота меня и раздражала, и трогала – хотелось прогнать его в шею, и в то же время я понимала, что кроме этого солдатика и моего монарха у меня, может, ничего и не осталось.

– Как тебя зовут? – спросила я, вспоминая этикет.

– Рядовой Шварц к вашим услугам! – отрапортовал солдатик, совсем еще мальчишка. И его тоже могли убить в этой схватке.

– Ну пойдем, Шварц, спасибо, что принес плащ… Пойдем по полю, поищем нашего монарха… И вообще, что ты тут торчишь, если должен быть возле короля?

Я изобразила гнев, кажется, солдатик испугался, мне это понравилось. Вообще приятно изредка гневаться, повергать подчиненных в трепет – но потом нужно обязательно улыбнуться, чтобы не делать им больно. И так уже предостаточно боли в нашем мире бесконечных войн…

Мы шли по полю, изрытому лошадиными копытами, чуть севернее возвышалась громадина убитого слона, хотелось даже подойти и мимоходом сдернуть с него звенящие колокольчики. Но мне некогда было заниматься слоном, мне было ни до кого и ни до чего – все мои мысли были отданы моему монарху.

– Тебе следовало бы больше думать не обо мне, а об отечестве, – зазвучали в памяти его слова, – лучше бы сшила солдатам новые мундиры, а то зима уже не за горами… в личном войске восемь пехотинцев, одеть не можешь!

Он нередко ворчал на меня – но сейчас это ворчание было мне даже приятно, но я не слышала его, наши добили последнего вражеского всадника и наступила пугающая, гнетущая тишина. Хоть бы птица мелькнула в небе, хоть бы чей-нибудь нечаянный окрик разрушил вселенское молчание, хоть бы стон умирающего! Но нет… никого и ничего…

Только после боя можно услышать истинное молчание – молчание смерти. Есть две смерти: смерть ревущая и гремящая, которая катится по полю битвы, увлекая нас всех в бешеный круговорот, и другая смерть, которая приходит потом. Молчаливая смерть… Истинная предвестница вечности…

И тут я увидела. Увидела случайно, уже почти прошла мимо, но какая-то сила заставила меня обернуться, посмотреть, вскрикнуть. Я наклонилась, я преклонила колени, я протянула руку, щупая меховой плащ, я еще не могла поверить, я смотрела, как завороженная, так я смотрела когда-то в ранней юности на огромного слона, готового меня растоптать. И страшно, и гибельно, и надо бежать, и нет сил бежать, и смотришь, смотришь…

– Моя госпожа… Мы позаботимся о нем, я и двое моих товарищей… Вам лучше уйти в шатер, моя госпожа…

– Уйди… – слова вырывались из груди сами собой, я не могла удержать их, – оставь нас, оставь!

Потому что передо мной лежал он, мой монарх, насквозь пронзенный мечом. Какой-то паршивый пехотинец убил его, сам валялся тут же с отрубленной головой – мой король никогда не оставляет своих убийц живыми. Никогда, сколько я его помню.

Мой король… Даже сейчас он был красив, эти утонченные черты, эти высокие скулы, этот чуть приплюснутый нос – наследие предков, знак рода, светлые, почти белые волосы, родинка над верхней губой, где пробивается пушок… Наверное, хорошо умереть молодым, вот так, в двадцать лет, наверное, ему уже не больно, вот только мне от этого не легче.

– Моя королева… позвольте нам позаботиться о его погребении…

– Оставь нас, Шварц, – у меня не было сил даже гневаться, – оставь нас…

Интересно остаться вдовой в восемнадцать лет, вот так, ни с чем, с остатками войска, с мертвым монархом, которого нужно похоронить где-нибудь в поле, с беспредельной неизвестностью, что делать дальше. Слезы заволокли глаза, я приказала им вкатиться обратно. Все-таки я королева и должна приказывать, всем, всем, даже своему сердцу. И все должны слушаться меня.

– Приготовьте могилу на холме и принесите могильный камень, – приказала я, стараясь, чтобы мой голос звучал как можно жестче, – и еще…

И тут что-то всколыхнулось, переменилось на огромном поле, и я увидела, как огромный слон, пронзенный тысячей стрел, начинает дергаться, встает, мертвый, растерзанный, и убитый погонщик слона снова берет свою палку. Вражеский всадник с отрубленной головой снова вскочил на коня, и я видела безобразную кровоточащую рану на его шее с острым кадыком. Я обернулась – люди уже бежали с поля, назад, назад, каждый на свою исходную позицию, кто-то решил отмотать все сначала, кто-то пытался дать нам реванш, еще один реванш за этот бесконечный день.

– А потом все сначала… я ждала и скучала… провожала, прощала… – бормотал Шварц, ища свое место в строю, – и назад возвращала… а потом все сначала…

Я хотела прикрикнуть на него, что он не вовремя горланит свои песни, но тут кто-то сзади сжал мои плечи, осторожно дыша мне в затылок – знакомый жест, знакомый вздох, от него пахнет «Айс», какой-то дешевенький парфюм, но как он ему идет…

– Эдик, – я повернулась к нему. Как хорошо, что сейчас нас никто не слышит, я могу назвать его просто Эдик, не упражняясь в титулах и званиях.

– Лиза, – он быстро, порывисто поцеловал меня в губы, – времени нет, родная, битва начинается… Шатер ждет.

Я бросилась вслед за ним к шатру, нужно было и вправду поторопиться – битва уже начиналась, и из глубины вражеского войска вырвался всадник на черном коне…

Ведь ты один умеешь так легко

Обнять мой лоб семи неполных пядей

Снять боль, наросшую за тысячи веков

Неясных передряг и неурядиц…

Молодой солдатик пел о любви и играл на лютне. Я приглашала его каждый вечер, чтобы он пел нам с Эдиком о любви – а потом к ужину спускался Эд, и прогонял солдатика, кажется, он ревновал меня к нему, хотя я не давала ему повода для ревности. Эд появился из своих покоев, одетый повседневно, ему очень идет этот расшитый золотом камзол. Он сделал знак, требуя, чтобы Шварц удалился, но я взмолилась:

– Оставь его… оставь хотя бы сегодня, пусть поет нам о любви… – и подсела к моему королю, чтобы он не гневался. Кажется, у него сегодня нет сил даже гневаться, он в изнеможении сел за стол, вяло чокнулся со мной, разрезал индейку. Мы сидели близко-близко, плечом к плечу, я чувствовала его тепло, даже жар, кажется, он простужен, но как всегда не подает вида, он хочет казаться сильным – даже сейчас, наедине со мной…

Один согреешь посреди зимы,

Один – сумеешь заглянуть в глаза

И сердце раскаленное омыть

Студеными, хрустальными слезами…

– Опять здесь этот солдатик, – вздохнул Эд.

– А ты не смотри на него. Ты просто слушай. А если хочешь, заведем канарейку, она будет петь нам по вечерам…

– Милочка, нет у нас канареек. Есть лошади, есть слоны, есть солдаты, вон, башни боевые. А канареек нету. И поваров нет, опять изжарили черт знает как, не ужин, а покушение!

– Да кто же нас тронет… они любят нас, наши солдаты… Кстати, они едят то же самое.

– Любят… этот твой трубадур, может, вообще шпион с темной стороны.

– С чего ты взял? Ты что?

– Я что? Я ничего, фамилия у него нехорошая, Шварц. Темная личность.

– Ну что ты! – я засмеялась, я поняла, что мой король шутит. – Смотри, какой белобрысенький, наш, в доску наш… А давай все-таки канарейку откуда-нибудь выпишем, из далеких стран…

– Где бы еще взять такую страну! Нам бы знаешь что… есть, говорят, такие штуки – танки, пушки… вот их бы нам, сразу бы показали этим врагам…

– Да и они бы где-нибудь танки-пушки достали, и еще хуже бы было… Мы их и так одолеем. Видишь же, сегодня они нас три раза одолели, а мы их четыре…

Мы воскресаем каждый раз после битвы… интересно, настанет ли когда-нибудь такой бой, после которого мы не воскреснем?

– Мне вот что не нравится: я сижу в тылу, а ты мечешься по полю битвы, как бешеная, бросаешься в самую гущу. Ты бы хоть себя поберегла. Ты же моя муза.

– Вот-вот, твоя муза, твой ангел-хранитель, а значит, должна тебя оберегать.

– Все равно. И не женское это дело – воевать. Если у нас будут дети…

– Дети? Зачем ты сказал о детях?

– Прости…

Я наклонилась над тарелкой. Есть не хотелось, хотелось не думать, но думалось. Думалось, почему у нас нет и не может быть детей, почему нас всегда будет двое, только двое, и наша личная охрана, и лошади, и башни с катапультами, и прочая военная белиберда. Я подумала, почему ни у него, ни у меня нет родителей, почему мы не можем поехать в выходные к моей матери или к его отцу, почему у нас не бывает выходных, а есть только война, война и война. Я подумала, кто и почему заставляет нас воевать. Странно, раньше я никогда не думала об этом, война была для меня просто войной, неотъемлемой частью нашего бытия, как закаты, рассветы, наш замок, казармы солдат, конюшни, башни, шатры. Война… какое нехорошее и злое слово, оно жалит, как пчела…

– Эдик!

– Да, Лиз?

– Эдик… а кто заставляет нас воевать?

– Как кто? – мой король едва не поперхнулся бисквитом. – Ты что, будешь сидеть сложа руки и ждать, пока они придут и завоюют нас? Нет, если я прошу тебя беречься, это не значит, что я прошу тебя не воевать. Знаешь, перед товарищами стыдно будет, что они кровь свою проливали, а ты… С твоими сверхспособностями святое дело родине помочь.

– Да нет, я не про то… Просто почему мы все время воюем?

– Как почему? Ну… Странная ты какая-то сегодня. Потому что враги нападают, потому и воюем.

– А их кто заставляет нападать?

– Как кто? Радость моя, они же от природы злые. Настоящие исчадия ада, темные силы. Вот они и рвутся все время воевать с нами, проливать кровь.

– Эдик!

– Лиз?

– А что если… если их тоже кто-то заставляет проливать кровь? Как ты думаешь, если они тоже не хотят? А их кто-то заставляет, и король с королевой вот так же сидят по вечерам и думают, почему все это?

– Ну что ты! Думаешь, они мирно сидят по вечерам, вот как мы с тобой? Да он бьет свою жену и держит в черном теле. Знаешь… – он обнял меня за плечи, тихонько дыша мне в затылок, – они вот так не сидят, и он никогда не обнимает свою жену, и никогда не дарит ей цветы, и они никогда не сидят вот так… под луной, вечером…

– Ну что ты… не здесь… тут же трубадур…

– Он ушел. Он же умный парень, этот Шварц, он знает, когда уйти… он давно уже у своей подруги.

– У какой подруги? Разве здесь есть женщины?

– Ну, ты даешь, Лизка! Ты что, думала, все пехотинцы – мужики? Четыре парня, четыре девчонки, и всадница у нас есть, и там на башнях женщины. Семейные пары, уж они-то найдут, что делать в такую ночь.

Я была поражена – раньше я никогда не думала, что среди пехотинцев могут быть женщины. На поле боя они казались все одинаковыми – чумазые, грязные, заляпанные чужой и своей кровью, сцепившиеся в смертельной схватке. Впрочем, мне некогда было думать, кто у нас в войске кто, и кто прячется под маской бойца. Эд начал расстегивать пуговицы на моем жакете, и как всегда не смог одолеть верхнюю застежку, и пришлось ему помогать…

И луна желтым глазом заглядывала в окна…

Измена!

Вот что подумала я, когда дверь в наши покои тихонько приоткрылась, и человечек с кривыми ногами вошел в комнату. Кажется, я проснулась только что от скрипа двери – большие стенные часы показывали половину четвертого утра, муж спал, утомленный военным походом и бурной ночью, закутался в плед, пестрый, клетчатый, ох уж мне эти черно-белые клетки, нигде от них не скроешься. Хочется лежать и смотреть на него, на спящего, и тихонько задремать перед рассветом. Но уже не задремлешь, человек ворвался в комнату, и я узнала в нем всадника, нашего всадника, и в голове завертелось отчаянное «измена!»

– Да как вы смеете?! – в гневе прошептала я, все еще стараясь не разбудить супруга. – Вы… что вам нужно?

– Госпожа моя, могу я говорить с вами наедине?

– Вы… в чем дело? – я была так удивлена, что у меня даже не было сил прогнать его, я просто встала с широкого дивана и набросила халат. Все равно в этом хаосе вещей я не найду свою блузку, а время идет, может, государственный переворот уже не за горами… Всадник почтительно пропустил меня вперед и даже поклонился, что меня немного успокоило – кажется, свергать власть он не собирается. От него мерзко пахло лошадиным потом и еще какой-то военно-полевой грязью, я хотела сказать ему, чтобы он шел в душевую – но промолчала.

– Госпожа моя… вы сегодня спросили вашего супруга, от чего бывает война.

– Наши разговоры с супругом касаются только нас двоих.

– Да, госпожа моя. Но я могу показать вам человека, который ответит на ваш вопрос.

– Вот как? Уж не себя ли вы имеете в виду?

– Нет, моя госпожа. Один солдат, рядовой Глашкин, он…

– Он знает?

– Он не знает, он… блаженный он. То ли сумасшедший, то ли святой, то ли ясновидец какой-то: все знает, все видит, все чувствует. Бывает, вот так посреди боя встанет на поле и стоит, и улыбается так странно… с духами разговаривает, значит. Его в прошлых двух сражениях вот так и убили, пока он там будущее рассматривал и всякие иные миры…

– Какой ужас! Сумасшедший в наших рядах! Ну, ему не место в нашей армии, хорошо, что ты сказал… Сейчас же возьмите его под стражу, а завтра же его казнят.

– Но тогда вы ничего не узнаете, моя госпожа.

– Что не узнаю?

– Про то… кто заставляет нас воевать.

– Ты веришь в бред сумасшедшего? Хороший же из тебя всадник!

– Всех гениев признавали безумцами, моя госпожа. Тот, кто сошел с ума сегодня, может завтра взойти на пьедестал. Истина – это слишком странная штука, чтобы признать ее сразу же.

– Это ты сам придумал?

– Это он так сказал.

– Да, и вправду похоже на бред сумасшедшего. Ну что, пойдем, покажешь мне своего безумца. Как его там… Глушко?

– Глашкин, моя королева.

На улице царил привычный полумрак, подо мной был пол, ровный, деревянный, по нему хотелось идти и идти. Над нашим замком нависал потолок, тоже деревянный, здесь было хорошо, уютно, может быть, потому, что не было видно поля боя. И не было видно крови, такой частой и такой яркой в минуты битвы, и никто не умирал, это так приятно, когда никто не умирает. Тихонько фыркали лошади, в огромном слоновнике сонно копошился слон, старый солдат дремал на боевой башне, положив руку на колчан со стрелами. Только дойдя до стана воинов, я спохватилась, что не одета, что вышла к солдатам, как была, в домашнем халате и шлепанцах. Какой позор! Назавтра все войско будет говорить, что королева разгуливала по лагерю в неглиже… Впрочем, мой супруг ничего не узнает.

– Вот здесь, моя госпожа… он в этом шатре.

Всадник показал мне шатер, ничем не отличимый от остальных – разве что он казался чуть-чуть поновее и украшен был желтыми кистями. Когда я вошла, сумасшедший спал, закинув руки за голову, я даже подумала, что это ошибка или какой-то дурацкий розыгрыш, – но Всадник ткнул сумасшедшего в бок и шепотом прикрикнул:

– Проснись! Тут королева стоит, а ты дрыхнешь, как сурок!

Глашкин поднял голову, посмотрел на меня и странно улыбнулся – я первый раз видели, чтобы так улыбались, завидев государыню. Он встал со своего ложа, лениво поклонился мне и заговорил:

– Рад вас видеть, добрая моя госпожа. Осмелюсь предложить вам чашку кофе.

– Благодарю вас, не стоит. Я пришла сюда, только чтобы услышать от вас правду… и вернуться домой.

– Правду? И о чем же?

– Не притворяйтесь. Вы сами хвалились перед своими друзьями, что знаете, кто заставляет нас воевать.

– Ага, все-таки разболтали… Ну что, моя госпожа, правда будет очень неприятной.

– Вот как? Тогда тем более скажите ее мне. Кто гонит нас в бой?

– Две силы. Некие силы, имени которых я не знаю.

– Темная и светлая?

– Этого я тоже не знаю, моя госпожа. Одна из них управляет нами, другая гонит наших врагов.

– Боги?

– Нет, госпожа моя. Это кто угодно, но это не боги. Боги не могут ошибаться. И боги… не могут проливать кровь.

– Много ты знаешь о богах… Кто еще может вести войска в бой, если не боги?

Глашкин только молча пожал плечами: хотите верьте, хотите нет, моя королева.

– Ты прочитал об этом в книгах?

– Нет, моя госпожа. Я их видел.

– Что?

– Я видел их.

– Кого?

– Богов.

– В минуты мистических откровений, когда молился в храме?

– Нет, моя госпожа. В минуты боя. Когда вражеские солдаты окружали нас, я повернулся назад – и увидел его лицо. Он наклонился над нами, у него были тонкие губы и, кажется, усы. И глаза цвета крепкого кофе. И… он управлял нами.

– Управлял? Как?

– Не знаю. Но он что-то делал с нами, чтобы мы шли на войну. И я… я не сам бросился в битву, я не сам махал мечом, и голову врагу я тоже отрубил не сам, меня заставляли. Он заставлял. А потом, когда я почти ворвался во вражеский стан, я увидел второго…. Ну, того, который с их стороны… и управляет ими.

– Он, конечно, был весь черный, и у него дымились рога?

– Нет, моя госпожа. У него было белое лицо, совсем как у нашего бога, только усов не было, и глаза голубые. И еще у него был маленький шрамик над верхней губой. Белый, давно затянувшийся. И он управлял врагами, и они нападали на нас.

– Так ты хочешь сказать, что в минуты боя, когда гибли твои товарищи, ты стоял и пялился по сторонам? Хороший же ты воин, ничего не скажешь!

– Я виноват, моя королева. Но иначе бы я не узнал правду. Наверное, чтобы узнать правду, нужно нарушить все правила.

«Да он и вправду сумасшедший», – подумала я, но вслух ничего не сказала.

– Послушай, а ты не пробовал заговорить с ним, с этим богом? Нет? Напрасно, напрасно, нам давно пора молиться этому божеству. И приносить ему дары в храме.

– Что вы, моя королева! Думаете, бог примет какие-то наши жертвы? Честно скажу, ему на нас глубоко наплевать.

– Что? Да как ты смеешь?!

– Это не я смею, это он смеет. Ему наплевать на нас, и на наши судьбы, и что у нас в поле пропадает хлеб, а мы должны идти на войну – его это не волнует. И что моя жена болеет, он тоже об этом не думает. Он кончит войну и пойдет по своим божественным делам, а мы останемся…

– Да ты бредишь, – я посмотрела на его бешено блестящие глаза, – бедный ты мой… Ты же болен, бедный Глашкин. Я скажу лекарю, чтобы он…

– Ну и как это понимать?

Я обернулась. Мой супруг стоял у входа в шатер, в парадном мундире, одетый с иголочки, будто и не было бессонной ночи, будто он и не держал в своих объятиях дорогую супругу и не шептал ей на ушко нежности. Он стоял передо мной, строгий, подтянутый, и выражение его лица не предвещало ничего хорошего.

– Дорогой мой, бедный Глашкин сошел с ума. Мы должны позвать к нему врача, и…

– Да это ты сошла с ума, дорогая. Или тебе мало твоего дорого супруга? Или захотелось попробовать молодого солдатика?

Краска бросилась мне в лицо. Кажется, так он не оскорблял меня еще никогда, никогда, и я едва удержалась, чтобы его не ударить. Нет, он не мог не понять меня, мой монарх, я все ему объясню, и он поймет, и если Глашкин сошел с ума, то оправит его в лазарет, а если нет… Что же, может быть в пылу боя мы с мужем повернемся и посмотрим назад, и увидим то лицо с тонкими губами, про которое нам говорил солдат? Я и сама читала книги, где было писано, что мы – не единственный мир в этой вселенной, что за пределами поля боя и двух лагерей есть и другие миры, и в них тоже живут короли и королевы.

– Да ты хоть знаешь, что он говорил мне? – возмутилась я, – Что…

– Да, я прекрасно знаю, что говорит мужчина женщине на любовном ложе, – ледяным голосом ответил мой супруг, когда-то такой нежный и ласковый. – Ты хоть понимаешь, что теперь с тобой будет? Ты хоть понимаешь, что я разжалую тебя в рядовые?

– Не посмеешь, – я холодно засмеялась, – в бою без королевы ты и наша армия никто и ничто. Ах да, твоя армия, если ты уже отрекся от своей королевы…

– Ты забыла, дорогая, что каждая девчонка из пехотинцев может стать королевой. И я возьму в жены любую девку из наших солдат, может, она окажется благодарнее тебя… отведи ее в башню, – кивнул он Шварцу, который стоял за его спиной, – запри хорошенько, и когда будет битва, выдай ей мундир пехотинца и меч. Будет знать, как обманывать мужа!

– Простите, моя госпожа, но я должен сделать это, – Шварц встал позади меня, готовый вести меня в башню, – позвольте ваше сверхоружие, госпожа, больше оно вам не принадлежит.

Внутри все похолодело. Сколько я помнила себя, я держала при себе сверхоружие, страшную силу, стреляющую во всех направлениях и переносящую меня куда угодно, на любые расстояния. Кажется, больше мне не доведется летать по полю, как ветер, и поражать врагов направо и налево.

Интересно, каково это будет – воевать в шкуре пехотинца…

Я шла впереди Шварца, злая на него, что он меня вел, злая на себя, что приперлась среди ночи к сумасшедшему солдату, злая на солдата, который молол всякую чепуху, злая на своего супруга, который даже не потрудился разобраться, что к чему, злая на тех, кто заставлял нас воевать, злая на…

И уже когда мы подходили к высокой башне и Шварц открывал ворота, продолжая бормотать извинения, до меня донесся крик супруга:

– Казнить мерзавку!

Казнить он меня не успел – в то же утро была битва, вот так, ни с того ни с сего, мы выстроились в ряды, и меня поставили прикрывать всадника на коне, и это было так непривычно, стоять не рядом с моим супругом. Всадник сжалился надо мной, хлестнул лошадь, конь перепрыгнул через меня и бросился по полю. Тут же наперерез ему выскочил вражеский пехотинец, размахивая мечом.

– Заходи с левого фланга! Левее, левее!

Конь прыгнул на пехотинца, грозя раздавить его своими копытами – я уже предчувствовала, что будет дальше, и сердце испуганно сжалось. Предчувствия меня не обманули, и вот уже вслед за пехотинцем из вражеских рядов показалась королева – настоящая боевая машина смерти, которая только кажется хрупкой изящной женщиной. Я со страхом смотрела на сверхоружие в ее смуглых руках, смерть, готовую обрушиться на любого из нас.

– Огонь! По вражеским слонам целься!

Конь увернулся от королевы и начал метаться по полю, белый, как будто сияющий изнутри. Он ловко сбил вражеского пехотинца, потом метнулся в самую гущу врагов и могучими копытами разбил боевую башню, с которой как горох посыпались лучники со стрелами. Наша королева (боже мой, как непривычно это звучит!) вырвалась вперед, размахивая сверхоружием, и черный, как смоль, боевой слон погиб под ее ударами. А потом я отвернулась, чтобы не видеть, как черный всадник отрубил моей королеве голову…

Битва продолжалась, я не заметила, как позади меня оказался боевой слон, и я бросилась бежать, чтобы он не пронзил меня своим бивнем. Шварц бросился за мной следом – милый Шварц, ты и здесь не оставляешь свою госпожу… Я подняла голову посмотреть, далеко ли слон – и тут я увидела.

Сначала я подумала, что это облако в небе – так неожиданно было то, что я увидела высоко над головой. Но чем больше я смотрела, тем больше понимала – он есть.

Молодой, худощавый, нервный, с бесцветным пушком над бесцветными губами, и глаза у него вправду были кофейные, красивые, в него можно было бы влюбиться, если бы я не любила своего короля. Он смотрел на нас сверху, с неба, нервно кусая губы, а потом он вытянул вперед руку, морщинистую, с длинными ногтями, и указал ею на слона, и слон ринулся на нас…

Я уже знала, что будет дальше. Если я сейчас брошусь под ноги слону, то Шварц сможет зарубить проклятую животину, и мы хоть ненадолго отсрочим свою погибель, хоть ненадолго продлим надежду на победу, хотя какая тут победа, без королевы мы – ничто…

Мне бы пробраться во вражеский стан, схватить сверхоружие, вернуть былую мощь…

А потом громадная ножища слона рухнула мне на голову, и небо раскололось на тысячу кусков…

Было больно. Даже сейчас, когда я очнулась и поняла, что не погибла, было больно, и голову разрывали горячие молнии. Странно, что битва кончилась так быстро, и что новая битва не началась – так было редко, очень редко. Я поняла, что даже не знаю, чем закончилась битва, и кто победил, и где теперь мой король, я не хочу верить, нет, я не хочу верить, что он убит. Я попыталась встать, силы оставили меня, я упала на тонкую подстилку, снова уткнулась в нее руками, приказала себе подняться. Кто-то сидел возле меня, кажется, кто-то из солдат, и мне хотелось, чтобы это был Шварц, а не сумасшедший Глашкин. Конечно, Глашкин тоже принесет мне воды и перевяжет мои раны, но все же…

Но все же, как тяжело приходить в себя в солдатской казарме…

– Вам лучше? – спросил пехотинец, и голос был незнакомый.

– Да… все хорошо. Где мой король?

Я уже не могла назвать его своим супругом, но он бы и оставался моим королем.

– Наши убили его на пятой минуте боя. С одной стороны его поджимала наша королева, а с другой стороны пехотинец, и еще на подходе был всадник.

– Вы… убили своего короля? – я почувствовала, что у меня нет слов.

– Вашего короля, сударыня.

Я подняла голову, посмотрела на пехотинца – и все перевернулось внутри, когда я увидела черный мундир, и черную каску, и черный меч на бедре, и черные сапоги. Поодаль топтались два коня, они тоже были черными, кто-то в аспидном плаще быстро прошел по коридору казармы, и исчез. Мне стало страшно – страшно не от того, что могли со мной сделать, а просто от того, что я попала в плен. Пленных никогда не брали, мы убивали в бою и погибали в бою, но никто никогда не скручивал нам руки за спиной и не уводил в плен.

– Вставайте, светлая королева. Позвольте предложить вам вино, и наша королева просила накормить вас ужином.

– Королева? Вы назвали меня королевой?

Я оглядела свой белый мундир – кажется, только слепой мог увидеть в чумазом пехотинце королеву. Да еще и так учтиво говорить с ней.

– О да, мы же знаем, что случилось у вас. Ваш супруг разгневался и разжаловал вас в рядовые.

– А вы неплохо осведомлены. Ваши шпионы работают отлично.

– Позвольте принять это как комплимент, – он фальшиво улыбнулся.

Я увидела, что он смотрит на меня, как на диковинное животное: наверное, так же смотрели бы мы на черного пехотинца, если бы взяли его в плен. Он жестом указал мне на накрытый столик, я качнула головой, показывая, что не хочу есть. Голова трещала по швам, я чувствовала, что не смогу есть как минимум неделю, не смогу смотреть даже на миндальные пирожные, не говоря уже про мясо, которое дымилось на столе. Хотелось пить, и не вина, а воды, много, много воды, но тошнота была сильнее жажды.

– Если вы не голодны, то король и королева приглашают вас на аудиенцию.

– Большое спасибо, – я отряхнула свой мундир и зашагала вперед по коридору, стараясь держаться прямо. Только бы не шататься, не падать, еще не хватало, чтобы эти смуглые, почти черные руки поддерживали меня под локоть, еще не хватало опираться на эти плечи под вражескими мундирами. Хотя бы здесь нужно показать себя настоящей королевой, пусть даже мой король больше не зовет меня госпожой…

Мы вошли в просторный зал, который открывался сразу за казармой – странное расположение залов и комнат, но не мне нести свой устав в чужой монастырь. Королева оказалась такой, какой я ее себе и представляла: худенькая, щуплая, совсем еще девочка, видно, что ее только-только выдали замуж и посадили на престол, и сверхоружие в ее руках выглядело непомерно массивным и неуместным. Король казался жутковатым, молодым, но сгорбленным, пальцы у него были длинные, а темные зубы выдавались вперед. Я даже пожалела королеву, что ей достался такой жуткий супруг, хотя кто ее знает… она смотрела на своего мужа с любовью.

Черное войско оказалось вовсе не черным – под черными мундирами скрывались люди смуглые, чумазые, как будто нарочно перемазанные черной грязью, глаза у них были агатовые, а волосы под цвет воронова крыла. Но все-таки это были люди, обычные люди, а не какие-нибудь мохнатые-рогатые-хвостатые, которыми мы стращали солдат, чтобы пробудить в них ненависть к врагу.

– Рады приветствовать светлую королеву в наших чертогах, – король слегка поклонился мне.

– Взаимно, – ответила я. – Что заставило темных повелителей пригласить меня в свой чертог?

– Я думаю, вы знаете, – король усмехнулся, – Глашкин сказал вам.

– Глашкин? Так все-таки Глашкин – ваш шпион?

– Нет, что вы. Просто Глашкин видел то же, что видели мы. Мы все. И что вы упорно не хотите замечать. Скажите, – королева повернула ко мне смуглое лицо, – вы хотите покарать того, кто убил сегодня вашего мужа?

Меня передернуло: это было уже слишком. Я чувствовала, что окажись у меня сейчас в руках сверхоружие или даже простой меч, я бы снесла головы и королеве, убийце моего мужа, и ее страшному королю, и всем, всем в этом царстве тьмы. И у царицы хватило наглости приглашать меня на ужин и спрашивать, хочу ли я отомстить…

– Этикет не позволяет мне обидеть гостеприимных хозяев, но моя честь и мой долг требуют мести за короля. Я благодарна вам за прием, но если я встречу вас в бою, вы узнаете, как женщины нашей страны мстят за своих мужей.

Королева недовольно поджала темные губы.

– Разве Глашкин вам не сказал? Или вы не поверили? Думаете, мы хотим воевать? Думаете, это нам надо, чтобы кровь текла? Думаете, мы такие кровожадные, ни дня без кровищи прожить не можем? – Царица воздела к небу тонкие руки. – Что же вы так… сами же видели сегодня за спиной, я видела, вы смотрели…

– Тот, с неба?

– Ну да. Ваш и наш, эти… которые смотрят на нас и гонят нас на войну. Думаете, мне это нравится, что у нас руки… в крови, – она посмотрела на свои золотисто-коричневые ладошки, чуть светлее остальной кожи, – нет, это не наша вина. Вы их видели? Обоих видели? Их двое. У одного глаза голубые, у другого под цвет нашей кожи. Один живет здесь, недалеко от поля боя.

– А второй?

– А второй приходит и уходит куда-то, я не знаю, куда. В том-то и дело, что мы ничего про них не знаем… про наших господ.

– Богов?

– Нет, не богов. Боги не заставляли бы нас проливать кровь. Вы подумайте сами, будь вы богиней, вы бы стали истреблять своих подданных?

– Ну, может, эти боги не могут что-то поделить между собой… и используют нас…

– Если не могут поделить, так вот пусть сами и сражаются! – королева вскочила, забегала по комнате, сжимая кулачки, как будто хотела ударить кого-то или что-то. – Пусть сами берут мечи! Пусть сами садятся на коней, да на своих, а не на наших! Пусть сами рубят себе головы, пусть у них течет кровь, у них, у них! Оставьте нас в покое, оставьте! Убивайте друг друга, не троньте моего Виктора! Или тебе все равно, что кто-то убивает твоего мужа?

Последние слова были обращены ко мне: королева едва не плакала, ее руки дрожали. Ее супруг, худой, сгорбленный встал со своего кресла, тихонько сжал ее виски, приговаривая: «Дорогая… дорогая…» Королева постепенно остыла, одумалась, села, строгая, стройная, и я увидела, как в уголках ее глаз блестят слезы.

– Не надо, дорогая… Я думаю, это судьба, и мы не можем ничего изменить. Напрасно ты все это затеяла…

– Не напрасно, – она снова повернулась ко мне, – кто-то приказал моему солдату, и он убил твоего мужа – неужели ты оставишь это вот так? Я понимаю, что эти ужасные мужчины… им все равно, что творится в мире, лишь бы утром подали чистую рубашку и кофе с гренками…

– Ну, я бы так не сказала…

– Но ты… я не верю, что тебе не хочется узнать, что за этим стоит…

– Но как? Не можем же мы полететь в небо, откуда смотрят на нас они?

– Не можем. Но мы можем послать отряд. Конечно, я могу сделать это одна, но ты… Мне кажется, ты тоже можешь поговорить со своими воинами. Разве они тебя не послушают?

– Вряд ли, – я оглядела свой белый мундир, мундир солдата, – разве войско повинуется пехотинцу?

– Пехотинцу? – королева рассмеялась, совсем тепло, по-домашнему. – Разве ты не знаешь, что они преданы тебе, как богине? Или ты думаешь, что чин решает все? Да рядовой Шварц дрался за тебя, как дьявол, он убил двоих наших слонов! А этот ваш… Глашкин? Нам пришлось убить его, он не подпускал нас к твоему телу. Напрасно ты записала его в шпионы.

– Ты думаешь… они подчинятся мне?

– Они должны подчиниться, – она снова встала, легкая, стройная, горячая, обняла меня, – они не могут не подчиниться тебе…

Мы обнялись, как подруги. Хотелось говорить и говорить с ней, мне казалось, что она единственная может понять меня до конца, потому что она тоже королева, она живет тем же, чем живу я, и, может, мы видим с ней одни и те же сны… Но времени не было, нужно было спешить, я не знала, кто и сколько отвел нам времени на то, чтобы поговорить, встретиться, сказать друг другу все то, что должны были сказать…

На улице было темно, на поле опустился белый пушистый туман, пушистый он был только издалека, а на деле мерзким и колючим. Где-то фыркали лошади, где-то переговаривались пехотинцы, кто-то из черных всадников пел всю ту же набившую оскомину песню: «А потом все сначала… Я ждала и скучала… «прогоняла, прощала…» И я знала, что утром и вправду начнется все сначала, и по полю снова потечет кровь. Я остановилась только возле колодца, чтобы глотнуть воды – жуткая тошнота подкатилась к горлу и тут же утихла, как будто ее и не было. Боль тоже ушла, а может, мне просто стало не до боли. Смуглые воины даже хотели проводить меня, но я решила идти одна – мне ничего не угрожало, а вид белой королевы в компании черных солдат привел бы нашу армию в замешательство.

Идти ночью через поле было жутко – я привыкла видеть это поле днем, залитое солнцем и кровью, когда видно было далеко-далеко – теперь же меня со всех сторон окутывал туман, и я даже не знала, в ту ли сторону иду, и не покажется ли сейчас передо мной черный замок. То и дело в темноте мелькали огоньки, и я точно знала, что это были не звезды – я подумала, что это души умерших. Сколько раз убивали нас на этом поле, сколько крови было пролито – и мне казалось, что каждый раз, умирая, мы отдаем в темноту ночи кусочек своей души. И теперь эти души беспокойно мечутся там, хотят соединиться с нами, но не могут. Вон там Шварц, это Глашкин, это пешка, имени которой я не знаю, она не раз прикрывала меня от вражеской королевы…

Чьи-то шаги послышались в стороне, и я сначала даже подумала, что мне кажется. Но нет, шаги приближались, кто-то шел за мной, кто-то быстрый, тихий, осторожный. «Наверное, черные воины, – решила я, – они следят за мной, чтобы я благополучно добралась до дома…» Но шаги приближались, кто-то явно хотел догнать меня. Я ускорила шаг – шаги сзади стали быстрее и четче, я положила руку на бедро, где должно было висеть сверхоружие, и поняла, что осталась не только без сверхоружия, но и без меча. Оставалось только бежать – бежать во весь дух через поле от той непонятной напасти, которая подкрадывалась сзади, но легко сказано – бежать: голова снова раскололась на тысячу кусков, но я заставила себя ускорять и ускорять шаг.

Темная фигура показалась из тумана – недостаточно темная, чтобы быть из отряда черных, и недостаточно светлая, чтобы быть нашей. Он был стройным и длинноногим, и я поняла, что легко убежать от него у меня не получится, и остается только принять бой, если какое-то чудовище решится на рукопашную схватку с безоружной женщиной…

– Моя королева… Я искал вас.

– Шварц, – я вздохнула, оперлась на его плечо, – ты нашел меня…. Пойдем, Шварц, у нас мало времени.

– Да, моя королева.

– Ты все еще называешь меня своей королевой?

– Конечно. Вы были и остаетесь моей королевой. Мы все понимаем это, и даже пешка, которую теперь назначили царицей… Когда вы вернетесь, она покинет залы дворца.

– Приятно слышать. Думаю, вы сделаете то, что я вам скажу.

– Непременно. Мы ждем ваших приказаний.

– Я буду говорить странные вещи, – я поняла, что не знаю, как объяснить ему, что я встречалась с четой черных королей и говорила с ними.

Белый замок был совсем близко, и в нем уже опустили мост надо рвом, чтобы мы могли войти.

– Что бы вы ни говорили, мы поверим вам, моя госпожа.

– Я знаю…. Позови Эдуарда.

– Моя королева… позвольте мне позвать его завтра утром.

– Он спит? Ну так разбуди его, дело слишком срочное. Еще сегодня ночью мы должны послать отряд…

– Отряд? Ночью?

– Ну да, отряд ночью. Ты, кажется, сам обещал, что будешь делать все, что я говорю. Так что же Эдуард?

– Моя госпожа…

– Он болен? Веди меня к нему, нам есть о чем поговорить.

– Утром, моя госпожа.

– Ты что, хочешь сказать… – страшная догадка мелькнула в сердце, я оттолкнула Шварца, бросилась по коридору в наши личные покои, скорее, скорее, два солдата пытались преградить мне путь, я развела их в стороны, попробовал бы кто-нибудь встать на пути у королевы!

Эдуард лежал на столе, бледный, бесцветный, убранный цветами, и все сплошь розы, розы, белые розы, и его меч лежал у него на груди, это было красиво, так красиво, что даже не пахло смертью, как поле боя. Я коснулась его руки, холодной, страшной, синей, едва удержалась, чтобы не закричать. Кажется, я сама виновата, кажется, я сама думала об этом не далее как вчера.

Мы воскресаем каждый раз… интересно, настанет ли когда-нибудь такой бой, после которого мы не воскреснем…. Наверное, это был какой-то знак, начало какой-то новой непонятной эпохи, где смерть Эдуарда была только первым звеном в страшной цепи.

Я знала, что времени нет. Я знала, что черный отряд уже ждет нас на границе поля, зорко смотрит в туман. Я знала, что мне еще придется объяснять своим людям, что случилось, и что они должны делать дальше – но в запасе у меня было несколько минут, и они принадлежали только мне. И мои слезы принадлежали только мне, я была хозяйка своим слезам, и сама решала, когда дать им волю. Нет, эти минуты и эти слезы принадлежали не только мне, но и ему, нам вместе…

Аш-два-аш-четыре… Е-семь, е-пять…

Николай обернулся напоследок, прежде чем зайти в темную арку. Сумка неприятно оттягивала руки, странно, а вроде бы нет ничего в ней такого, или кирпичей мне Серега туда понакидал… За ним не убудет, озорник тот еще… Мне все кажется, пешки он в рукава прячет, у него же вон какие манжеты здоровенные, туда слона можно запихнуть, да не шахматного, а настоящего, с ногами и с хоботом.

Це-пять… Де-четыре…

Я ему устрою, я не я буду, если завтра ему не устрою, не покажу, кто здесь настоящий гроссмейстер. И это не Серега, это уже точно не Серега, я даже знаю его слабинку, когда он снова выставит своего слона и оставит королеву неприкрытой…

Легкий топоток, похожий на стук копыт, послышался сзади. Николай обернулся, ничего не увидел, арка сзади была пуста, и дворик вокруг пуст. Это даже неприятно, когда со всех сторон окружает вот такой пустой дворик, хоть бы человек промелькнул, хоть бы кошка пробежала, свернулась клубочком под крыльцом, хоть бы чья-то тень… Никого и ничего не было, все как будто вымерли или испугались чего-то…

Николай поправил сумку и заспешил к дому. До дома оставалось немного, еще одна арка, и вот сюда, вбок, вбок, в спасительный подъезд, там, конечно, тоже много всего, но все-таки уже у себя дома… Николай нащупал в кармане ключи и свернул в арку.

Что-то показалось из арки, что-то темное, легкое, от него пахло лаком и деревом, мертвым, обработанным отточенным деревом – но это что-то было живым, оно шевелилось, оно сгрудилось вокруг Николая, и человек увидел, что их было четверо, четыре всадника, закутанные в плащи. Кони, похожие на деревянных лошадок, такие когда-то продавались в магазинах, еще когда Николай был маленьким, ему хотелось такую лошадку, ему не покупали. Теперь Николай каждый вечер правил деревянными конями и деревянными слонами и пешками.

– Это… он? – спросил кто-то.

– Синие глаза… и шрам… я не вижу его шрам, ты видишь его губы?

– Нет. Здесь слишком темно.

– Вы… что вы хотите? – спросил Николай как можно резче. Он почти кричал на них, на четырех всадников, у которых как будто вовсе не было лиц.

– Пойдемте с нами, – один из всадников протянул Николаю руку, как будто помогая взобраться на лошадь, – нам нужно… поговорить.

– Никуда я с вами не пойду, – Николай отдернул руку, – Это что, похищение с целью выкупа? Поговорить и здесь можно… Вы что?

Николай поднял голову – и закричал, когда увидел меч, короткий, он блестел, как деревянный, но что-то подсказывало Николаю, что он не деревянный, и что рубить он будет, как настоящий, и кровь, пролитая в землю, тоже будет настоящая. Человек повернулся, кинулся в соседнюю арку, всадники метнулись следом. Кажется, эта арка слишком низка для них, да, вот так и есть, черный всадник врезался головой в стену, рухнул на асфальт с легким деревянным стуком. Лошадь беспомощно заметалась на месте, еще три фигуры метнулись в проем, низко пригнув головы. Николай метнулся в сторону, тяжелое копыто впечаталось в бок…

Рассвет пришел, поднялся над полем, выполз из-за горизонта, а всадники не возвращались. Напрасно я посылала пехотинцев, напрасно дозорные с башни смотрели на все четыре стороны – воины не показывались, они как будто бесследно растворились в чужом, незнакомом мире. Близился рассвет, близилась битва, а коней все не было. Победа в бою меня не волновала – коней не было и у них, и у нас, силы были равны – но гибель наших всадников выбивала меня из колеи. Воображение рисовало мне жуткие картины одну страшнее другой – то мне виделись наши всадники, убитые и растерзанные непонятной силой, то я представляла себе, что они предали нас и бросили нас, и сидят где-нибудь в большом мире среди богов, говорят с ними о нас…

Время шло, и чем дальше шло время, тем больше я понимала – Эдуард мертв. Мертв уже безвозвратно, безнадежно, и он уже не проснется от звуков битвы. Память подсказала мне непонятную картину, древнюю, как мир, и почти забытую: чьи-то внимательные умелые руки выпиливают нас из куска дерева, кто-то шлифует наши тела, заботливо раскрашивает белой краской, покрывает лаком. Тонкая пила работает легко и виртуозно, точит туру, и вдруг – бац! – боевая башня раскалывается пополам, беспомощно обнажает щепочные деревянные внутренности. Чуткие руки хватают ладью и бросают вниз, вниз, и я вижу внизу картонный ящик, в котором уже валяется куча исковерканных фигур.

– Ну что, опять брак порешь? – крикнули откуда-то свыше.

– Снова. Что теперь делать, я не бог…

– Не бог… Нам за этот вот ящик брака начальник головы пооборвет! Или самих нас лаком покроет и на доску поставит… вместо коней.

– Коней? Да ты и на пешку-то не потянешь!

– Молчи уже, слон!

Я смотрела на разбитую туру и ждала, когда она снова склеится и очнется, и лучники на ее боках снова возьмут свои луки. Но тура не оживала, она как будто и не вспоминала, что нужно оживать.

– А что же тура? – спросила я у погонщика, который сидел на большом белом слоне.

– Тура мертва, – отозвался возница.

– Как… мертва? Но ведь она же очнется?

– Нет. То, что погибло на поле боя, то да, приходит в себя. Но то, что убили люди, уже не очнется.

Помню, тогда мне стало страшно, и я ничем не могла унять свой страх. Даже меховое белое манто, которое надели на меня поверх платья, меня не радовало. Я представила себе, что будет со мной, если я вот так же неудачно попаду под резец, и кто-то бросит меня туда, в картонную коробку, и… интересно, что будет потом?

Я посмотрела на мертвого Эдуарда. Я сказала себе, что не отдам его никому, когда кто-нибудь придет сюда, чтобы забрать его и бросить в коробку. На счастье, картонной коробки нигде не было, но тревога все равно не оставляла меня. Я пыталась утешить себя тем, что раз он мертвый, то теперь его никто не убьет, да и он больше не станет упрекать меня в изменах – но утешение оказалось слабым, и вовсе не утешением.

– Шварц?

Я только сейчас увидела, что Шварц стоит в дверях, как будто хочет сказать что-то, но не решается.

– Скоро битва, моя госпожа. Мы ждем вас.

– Да… Битва. Очень хорошо, – я встала, и накрыла Эдуарда плащом. Кажется, сложновато будет биться без короля, да и вообще, что за войско будет без короля…

– Я же говорю, наши боги вообще играть не умеют, – слышались голоса пехотинцев, идущих на битву, – я ему прямо подсказывал, намекал, что надо вбок, вбок, на е-шесть, и бить слона, а ему хоть бы что…

– Да с ними лучше вообще дело не иметь, только нервы себе истреплешь. Они все равно сделают по-своему.

– А потом все сначала… я ждала и скучала… провожала, прощала… – не унимался кто-то, кажется, ему было страшно.

– Я даже вчера в бою сам на дэ-семь перешел, чтобы показать ему, как надо… Так он знаешь что?

– А что?

– Сделал вид, что не заметил. Просто не заметил, подвинул меня назад и давай свою битву разыгрывать.

– А потом все сначала…

– Это когда мы проиграли?

– Ну.

– И на стрелки смотрела… и ревела, ревела…

– Уймись, Глашкин!

– А по-о-том все сначала… – Глашкин повернулся к товарищам, будто для того, чтобы поддразнить их. Я хотела подойти ближе, чтобы разнять не в меру расшалившихся пехотинцев, но тут увидела коней.

Кони были крошечные, какие-то пони на поле брани, и их вели под уздцы пигмеи, крохотные тщедушные человечки, чем-то похожие на детей. Они растерянно встали в строй, как раз там, где должны были быть кони, и их не было видно из-за наших пехотинцев.

– Это… это что? – растерянно спросила я у погонщика слона.

– Не знаю, моя госпожа… кто-то привел их сюда…

– Вы откуда? – я повернулась к маленькому всаднику.

– Чаопьяо аютонг, ху кван менг рао! – заверещал человечек.

– Да ты можешь мне объяснить, откуда ты взялся?

– Чиуки, чиуки, – продолжал чирикать человечек.

– Совсем хорошо, – пожаловалась я погонщику слона, – мало того, что наши кони пропали, так теперь нам подсунули каких-то иностранцев, которые дай бог вообще понимают, что такое битва…

– Это ужасно, моя госпожа, – послушно согласился погонщик и почесал слона за огромным ухом.

Только теперь я поняла, как мне не хватает мужа. Мне не к кому было повернуться и сказать два-три слова о том, что волнует меня и не дает покоя. И я почувствовала, что у меня холодеет сердце.

В эту минуту зазвучал горн – резкий, и в то же время протяжный, и я поняла, что битва началась. Черная королева взметнулась из вражеских рядов, размахивая сверхоружием. Мне стало страшно, мне даже показалось, что наш вчерашний разговор был не более чем розыгрышем, и ее черные кони как ни в чем не бывало стоят в строю – но отсюда я не видела этого. Я почти готова была заподозрить королеву в обмане, но она слабо кивнула мне, и на душе потеплело.

– Ты снова здесь?

Я обернулась. Знакомый голос, знакомые черты, он стоял позади меня, бледный, измученный, и кутался в плащ, видно, потеря крови давала знать о себе. Но он был здесь, мой супруг, он был рядом со мной…

– Ты упрекал меня в измене… – начала было я.

– Я был неправ. Знаешь… я не верю, что ты могла променять меня на кого-то.… Но и ты меня пойми, я же жутко ревнивый, сама же знаешь… берегись, слон! Давай, прикрой меня от слона, он на тебя наскочить не посмеет, я же сзади… А я пока королеву ихнюю зарублю…

Я была настолько очарована тем, что он снова со мной, что даже не понимала, что он говорит – а Эдуард тем временем уже выхватил свой меч, чтобы обрушить его на голову царицы…

– Не смей! – я бросилась к супругу, схватила его за руку. – Слышишь, не смей ее трогать!

– Ты что?! – он посмотрел на меня, как на сумасшедшую: должно быть, я и вела себя как сумасшедшая. – Но это же…

– Не трогай ее, она нам ничего не сделает! И никого не трогай, слышишь? Сегодня у нас будет совсем другая битва… ты только делай, как я скажу, и сегодня мы их одолеем…

Сергей еще раз посмотрел на часы, снова включил телефон, прислушался. Трубка вяло загудела, гудки текли, как удары сердца умирающего. На улице было темно, как в чернильнице, фонарь то пытался вспыхнуть, трепетал янтарно-рыжим светом, то выдыхался, умирал. Николая не было, и казалось, что его вообще нет – ни в этом городе, ни в этой стране. Домашний не отвечал, сотовый не отвечал, все телефоны как будто сговорились молчать. И улица молчала, не выпускала из чернильной темени фигуру человека в пальто.

Интересно, сколько придется ждать Николая на Московском чемпионате? А ведь не за горами, в марте обещали, а вот так же будет сидеть какой-нибудь гроссмейстер и ждать, пока наш Николенька изволит появиться. Лучше бы меня послали, ей-богу. Уж я-то не опоздаю.

От нечего делать Сергей начал расставлять фигуры. Король, ферзь, два слона… на златом крыльце сидели царь, царевич, король, королевич, сапожник, портной… Ряд пешек, ладьи куда-то задевались, кони тоже. Сергей доставил ряды пешек, вытащил четыре туры, растерянно посмотрел на пустую коробку. Коней не было, кони ускакали, сам виноват, что хранишь фигуры не в шахматной доске, а в коробке из-под конфет, вот они и разбегаются. Сергей посмотрел на столе и под столом, даже приподнял ковер, оттуда ореховой скорлупкой взметнулся пылевой жучок, но коней – всех четырех – не было.

Еще раз выглянул на улицу, в ночь – ночь молчала, не давала Николая, и коней тоже не давала, два черных, два белых коня пропали бесследно. Сергей распахнул шкаф, вытащил еще одну доску, маленькую, как будто игрушечную, подарили в прошлом году. Тогда он в новогодних подарках нашел три шахматные доски, еще кричал на всех, что не умеет играть на трех досках одновременно. А вот ведь пригодились, а то как сейчас без коней, которые ускакали куда-то…

Поставил коней, кони получились крохотные, какие-то пони на поле брани, ладно, пусть будут пони, не все ли равно. Поставил на место белого короля, этому королю вчера досталось больше всего, упал под стол, попал под ножку стула, треснул, бедняга – не думал, что лакированное дерево так быстро придет в негодность.

Еще бы Николай появился, вообще бы было хорошо.

Заверещал домофон, Сергей снял трубку и тут же повернул рычаг – он уже чувствовал, что Николай идет, поднимается по лестнице, зябко кутаясь в пальто, идет, обдумывая новые комбинации. Кто-то постучал, резко и нетерпеливо постучал в дверь, Сергей крикнул:

– Открыто!

В дверь снова постучали.

– Входите, входите!

Снова забарабанили в дверь, как будто били копыта.

– Да открыто же, заходите!

– Как же заходите, – послышался за дверью незнакомый глухой голос, – ты открывать будешь или нет?

Сергей спохватился, повернул щеколду, дверь приоткрылась, впуская…

– Николенька, ты на международный чемпионат тоже так же вовремя придешь? А… а что это с тобой?

Сергей отскочил, разглядывая глубокие царапины и кровоподтеки на лице гостя. Казалось, что кто-то пытался сжевать Николая дочиста, но потом передумал и выплюнул. Гость прошел в комнату, не снимая пальто, бросил на диван что-то среднее между напильником и бензопилой, миниатюрная бензопила, знать бы, что это за штука, а то ведь как ремонт, так я бригаду нанимаю, а сам в стороне…

– Ты что? Я ремонт делать не собирался, ты что принес?

– Где шахматы?

– Да ты хоть разденься, чаю выпей, дрожишь весь… Кто тебя так отделал-то? Слушай, это пока свежие следы, в милицию идти надо, пусть побои снимают…

– Где шахматы, я спрашиваю?

– Да вон же, в комнате. Ты успокойся сначала, а то как же играть будешь…

– Да не буду я играть! Кони где?

– Потерялись. Или ты их прихватил, раз спрашиваешь?

– Не прихватывал. Ну вот, вижу, пропали… Так, розетка у тебя есть? Вон, телевизор можно выдернуть, пилу подключить.

– Пилу?

– Да, и шахматы распилим. Ты сейчас ничего не спрашивай, распилим, потом тебе все объясню…

– Нет уж, сначала объясни. А то я тебе сейчас ноль-три вызову.

– Да хоть ноль-десять. Только если ты не хочешь, чтобы тебя сейчас копытами затоптали, делай, что я говорю…

– Ну уж нет, – Сергей подошел к счетчику, повернул тумблер, квартира провалилась в темноту, – нет тебе никакого тока, пока все не объяснишь. А то ты сначала шахматы распилишь, потом и за меня примешься.

– Ты что сделал? Свет включи, они нас в темноте загрызут!.. Ладно, ладно, вот, я положил пилу, все, все… только свет зажги. А потом послушай, тут такое случилось…

Хозяин включил свет, Николай быстро пересчитал фигуры на доске, вытер ладонью лоб, снял пальто. Он бережно повесил пальто в шкаф, бережно расшнуровал ботинки, даже вымыл руки, всем своим видом показывая, что он человек нормальный, что все хорошо, что… нет, вы только не подумайте, я с ума не сошел…

– Так вот… они на меня вчера вечером набросились.

– Кто?

– Лошади эти. Всадники на лошадях, два белых, два черных. Я домой шел, а они тут как тут, из арки выскочили, окружили, поговорить, говорят, надо, пойдем с нами. Ну я, не будь дурак, в подворотню, в другую, в третью, они за мной, за мной, окружают, копытами топочут, оставь, говорят, нас в покое, надоело нам каждый день идти на войну и гибнуть… Там один себе голову аркой проломил, еще одного я с моста в реку сбросил, а двое за мной погнались… не помню, как до подъезда добрался, в подъезд они уже пешие вошли, и в квартиру… Ну да, я на три оборота закрыл, а они дверь дернули, она вылетела, как картонная. У меня топор в коридоре был, я одного топором… Страшно так, рубишь, рубишь, а он все шевелится, и руки отрубленные тебя хватают… а последний, это вообще отдельная история, он же за мной по всей квартире гонялся, на пол швырял, душить хотел… я думал, живой от него не уйду… На мое счастье бензопила включена была, я там дровишки для камина укомплектовывал (тещенька у меня камин любит, она во вторник приезжает). Ну да, схватил я бензопилу, не помню, как включил, от него только щепки полетели, от всадника этого… Страшно так… Ну что ты так на меня смотришь, я знаешь что пережил? Да я весь день в постели провалялся, валерьянки наглотался и лежал, как в коме! Не веришь? Ну что ты так смотришь на меня, думаешь, с ума сошел? Ну, думай, думай, я, если хочешь, даже к психиатру пойду. Вот пойду, сам же меня и отведешь. Только шахматы порубить надо, это уж обязательно. Я же псих, а если у психа какая-то идея фикс, то ее надо выполнить, а то я буйствовать начну. Вот шахматы порубим, а там можешь и ноль-три звонить…

– Хватит, хватит, – Сергей вздохнул, подошел к шахматной доске и взял в руку слона, разглядывая его так, будто видел впервые.

– Слушай, если ты не веришь…

– Верю. Верю тебе, верю, я же сам видел… Когда уже спать лег, слышу стук по квартире и вижу из-под одеяла, четыре всадника из коробки выскочили, и шух-шух сквозь окно на улицу, и дык-дык по тротуару… я тоже думал, с ума сошел, повернулся и заснул, сегодня не мог этих коней найти, плюнул, других вытащил… А оно вот как…

– Ну, вот видишь… – Николай потянулся к пиле.

– Да погоди ты со своей пилой, что делаешь-то? Они же живые, – Сергей посмотрел на шахматы, поежился. – Живые. Это другая цивилизация, понимаешь? Люди вон все другой интеллект в космосе ищут, а он вон где… Я давно думал, что если люди во все века вкладывали в шахматы столько смысла, они должны ожить. Они должны быть живыми, это же модель войны. Это для нас шахматы игра, спорт, а для наших предков это был ритуал. Они же перед войной, перед сражением играли в шахматы, чтобы узнать, кто проиграет, кто победит. Шахматы были прямым отражением жизни людей… войны… полководцы сдавались без боя, если видели, что проиграли на шахматной доске.

– Это ты откуда вычитал?

– Это я не откуда не вычитал… Я чувствую, что это так… – он снова наклонился над фигурами, – вы… вы меня слышите?

– Да не слышат они тебя… они тебя убьют, как меня хотели убить.

– Убьют… еще бы они нас не убили. Мы же с ними что делаем? В игрушечки, видишь ли, играем. Спорт, видишь ли, международные партии, Карпов-Каспаров-Касабланка или как там его? А они проливают кровь, чтобы нам было весело.

– Да уж, сильно весело в шахматы играть… – фыркнул Николай.

– Если так посмотреть, то карты вообще лучше шахмат окажутся. В картах хоть не убивают никого, там как дворцовые интриги… дама червей берет валета пик, или там король берет девятку… А здесь же война… – Сергей посмотрел на клетчатую доску, – модель войны… Нет, надо поговорить с ними, сказать, что мы не знали… мы же и вправду думали, что это деревяшки…

– Именно что деревяшки. Ну, знаешь, если мы перед каждой вещицей в своем доме расшаркиваться будем, то можно вообще не жить. Как это у Гоголя? Дорогой, многоуважаемый шкаф…

– У Чехова! Да и вообще при чем тут шкаф, мы же про шахматы говорим…

– Ну, сегодня шахматы, завтра шкафы, – Николай щелкнул по шахматной доске. – Нет, ты как хочешь, а человек должен быть царем природы. И над вещами над своими тоже царем, и если какая-то деревяшка начала права качать, то под пилу ее, и весь разговор. Ты же видишь, что делают? Думаешь, они с тобой тут дипломатию разводить будут, чай-кофе пить? Нет, двум цивилизациям вместе не жить, они как две собаки в конуре, как две хозяйки на кухне…

– Ты думаешь? – Сергей поднял голову.

– Я не думаю, я знаю, – Николай повернул к хозяину исцарапанное лицо, – какие тебе еще нужны доказательства?

– Ну да. Нам с ними не ужиться. Разум – абсолют, а двух абсолютов быть не может. Еще Уиндем сказал.

– Ну, вот видишь, – Николай хотел спросить, кто такой Уиндем, но передумал, – так что пора кончать это дело. Своими силами кончать. Нелепо, конечно, будет, ходят два человека по магазинам, скупают все шахматы и рубят в куски. Но делать-то нечего, или мы их или они нас, верно я говорю?

Николай сжал бензопилу и двинулся к доске, на которой уже выстроились фигуры, готовые разыграть очередную битву. Фигуры стояли, тесно прижавшись друг к другу, казалось, что еще немного – и они разбегутся в стороны.

– Ладьи, Колька! Ладьи! – голос Сергея донесся как будто издалека.

– Можно и с них начать, – отозвался Николай, – но лучше четверку эту порубить, королей, без них как бы и войска нет… а может, и правда, как в шахматах будет, нет короля – и армия проиграла?

– Ладьи! Да ладьи же, смотри, смотри!

Николай обернулся и только сейчас увидел, что туры сдвинулись со своих мест, перенеслись непонятной силой в углы комнаты, вырастая едва ли не до потолка, и сидящие на них лучники начали обстреливать комнату, отрезая путь к двери, к отступлению. Сергей приблизился к Николаю, стараясь держаться середины комнаты, справедливо полагая, что туры не достанут их там. И тут же, как будто читая мысли Сергея, с доски сорвались четыре слона и метнулись по углам, по углам, вытесняя башни, которые сдвинулись вдоль стен, продолжая осыпать людей стрелами.

– Бей их, – прошептал Сергей, – бей же их, что стоишь?

– Да что тут бить… они сами кого хочешь убьют! – Николай метнулся к ладье, две стрелы попали ему в руку, но он успел взмахнуть завизжавшей пилой, подрубить башню, гулко рухнувшую на пол. Сергей бил другую башню, бил неумело, креслом, но тура трещала, и в ней уже появилась пробоина. Со слоном пришлось повозиться подольше, слон был живой, он уворачивался, хлестал своим хоботом, бил ногами, и щепки летели из его круглого брюха очень нехотя.

«Так их, так, – металось в голове Николая, – а то это что же будет? Еще не хватало, с деревяшками какими-то будем считаться… Это они для нас, а не мы для них. Да тут вообще все на земле для нас, вся земля для нас, мы им еще докажем, кто тут царь вселенной, как наши предки доказывали!»

Николай распилил второго слона, отшвырнул от себя несколько пехотинцев и бросился на помощь к Сергею, который уже добивал третью ладью. В комнате оставалось не так много противников, кони вообще не вступили в битву, то ли потому, что были от другой доски, то ли потому, что только одна партия шахмат оказалась живой. Тем лучше, тем проще, не придется рубить их всех, только тридцать две штуки, да их осталось-то… минус четыре коня, четыре ладьи, три слона, уже девятую пешку добиваем, хорошо ей Серега голову проломил.… Кто там еще на доске есть?

И тут он увидел ее. Белую, как будто сияющую изнутри, что странно, с коротко остриженными волосами, что так не шло к ее царственному облику. Она взмыла над доской, тонкая, хрупкая, не верилось, что она может убивать. И Николай закричал, когда увидел сверхоружие. Что-то непонятное, одновременно похожее на пистолет и на арбалет, и это неслось прямо на него. Николай отскочил, королева прыгнула за ним, Николай попытался вспомнить, как ходит королева, ничего не вспоминалось, казалось, что для ее способностей вообще нет предела.

– Серега! Серега, беги, они же… – он хотел крикнуть, что силы неравны, но тут же заметил, как оружие темной королевы обрушилось на голову Сергея, а потом что-то хрустнуло, как будто разбилось яйцо. Кто бы мог подумать, что голова человека окажется не прочнее куриного яйца…

«Теперь они нам покажут, где раки зимуют, – думал Николай, уворачиваясь от белой королевы, – мы же их сколько лет угнетали, играли в них, как в игрушки… Убивали, убивали, а нам за это награды, кубки, а там по доске кровь лилась… А может, еще не поздно договориться? А может, послушают? Главное, сейчас отсюда выбраться, а там уже…»

– Белый флаг признаешь? – он сбросил с себя рубашку, на которой уже не осталось ни одной пуговицы. Королева неслышно скользнула к Николаю, он почувствовал запах дерева, а потом стена сзади как-то некстати уткнулась в лопатку, и в другую лопатку уткнулась другая стена, и они сошлись в угол, и острие сверхоружия замерцало в лучах лампы.

– Не подходи… не смей, – Николай взмахнул бензопилой, – пшла вон! Пшла!

– Это тебе… за Эдуарда, – хрипло прошептала фигура, – сколько раз ты его убил?

«А много, – успел еще подумать Николай, – я-то как радовался, когда короля убивал. Шах-мат, черные выиграли… Интересно, а нашими, человеческими войнами кто играет? А то, может, тоже можно выйти с земли да накостылять ему по шее, чтобы не лез в наши дела… Две мировые, Вьетнам, Афганистан, Ирак, Кавказ, Югославию кровью затопили… Хватит уже. Звездами пусть играется. А мы жить будем. Надо у этой ферзихи спросить, как она это де…»

Оказывается, кровь у человека не черная и не белая, а как у нас – красная, и становится бурой, когда засыхает на обоях…

Наташа посмотрела на улицу – людей не было, машин не было, все как будто вымерло, да и вряд ли кто-то войдет сюда в разгар рабочего дня. Слишком дорогое кафе, сюда приходят по вечерам богатые мужчины и их красивые жены, они заказывают кофе и пирожные, а потом танцуют медленные танцы, Наташа тоже хочет так, но она будет стоять за прилавком, ей нельзя. Иногда кто-нибудь угощает Наташу пирожным или целует ручку, а потом уходит со своей женщиной, и они садятся в машину и уезжают. Потом, когда все разойдутся и часы пробьют девять вечера, приходит директор, он будет считать деньги, а потом…

Что-то застучало на улице, Наташа даже выгнула шею, чтобы посмотреть, как идет лошадь – какая-нибудь праздничная лошадь, благо, пятый день Масленицы, уже и покутить пора. Лошади не было, что-то странное мелькнуло на тротуаре, а потом дверь кафе открылась.

«Ряженые, – подумала Наташа, – ну конечно, ряженые, им сейчас на какой-нибудь карнавал идти… Интересно, кто это такие? Капуцины, что ли? Нет, не капуцины, это…»

Наташа присмотрелась и вскрикнула. То, что она приняла за костюмы, было плотью, жуткой, живой плотью непонятных существ. Их было четверо – двое перламутрово-белых, будто выпиленных из жемчуга, двое аспидно-черных, блестящих, лоснящихся. Высокие – под два метра – статные фигуры в плащах, широкие бедра, узкие острые плечи, тоненькие ручонки, похожие на детали какого-то механизма. Точеные, как будто деревянные лица, но эти деревяшки двигались, подергивали носами, помаргивали, посмеивались чему-то.

Белая женщина – Наташа догадалась, что это была женщина, – положила на прилавок заляпанную кровью тысячу рублей и хрипло скомандовала:

– Четыре чашки кофе… пожалуйста. И пирожное, которое с миндалем. А тебе что, Эд? Тебе же шоколадные нравятся?

 

Звездоцап

Сиеночи отринув,

Мерцающе-сладкий

Тихой поступью бархатных лап

Ходит-бродит, незримый,

По дальним галактикам

Звездоглаз, звездогрыз, звездоцап.

Звонко цокая лапами,

Коготочками гулкими,

Позабыв о привычных делах,

Вдоль по небу по гладкому

Осторожно разгуливает

Звездогрыз, звездоцап, звездоглаз.

И ничем он не связанный,

И походкою ровно

Он идет, рассекая миры,

Очарованно-сказочный,

Сказочно-очарованный

Звездоцап, звездоглаз, звездогрыз.

И никто не услышит,

Как в удачу поверивший,

Весь кристальный, как будто алмаз,

На высокие крыши

Опускается бережно

Звездоцап, звездогрыз, звездоглаз.

От всевидящих скрыт,

Вечно неумирающий,

Он ничей не хозяин, не раб

Проходящий миры,

По туманам гуляющий

Звездоглаз, звездогрыз, звездоцап.

И походкою гордою

В час полуночный поздний

Над коньками заснеженных крыш

Он летает над городом,

Поднимается к звездам

Звездоцап, звездоглаз, звездогрыз.

 

Летят большие совы

Летят большие совы,

На небе нарисованные,

Над городом несутся во весь дух,

Летят большие совы,

Крылатые, часовые,

Распугивая полночь гулким – у-у-ух.

Летят большие совы,

По облакам рассованы,

Над городом разбрасывая пух,

Крылатые, часовые,

И гуканьем басовым

Пустоты ночи оглашают – у-ух.

Под гулкий бой часов

Мы слышим крылья сов,

Полночный воздух холоден и сух,

Летят большие совы,

Глазастые, часовые,

И полночь отмеряют громким – у-ух.

Из тёмных из лесов

Влетают в город совы

Без пафоса и лишних показух.

Влетают в город совы,

Крылатые, часовые,

И воздух рассекают гулким – у-у-ух.

Срывают все засовы

С дверей и окон совы:

Не спи, беги на площадь во весь дух!

Ведь там большие совы,

Крылатые, часовые,

Гудят на всю округу гулким – у-ух.

Наш город завоеван

Вовсю – ночными совами,

Не видывали круче заварух!

Прибрали город совы,

Огромные, часовые,

Уснувших поднимая громким – у-ух.

Наш город околдован,

Вот постарались совы,

К их песнопениям никто не глух:

Вовсю старались совы,

Волшебные, часовые,

Прилюдно распевая своё – у-ух!

Луна уже поклевана

Стремительными совами,

Луна, что слаще корок и краюх,

Луну клевали совы,

Крылатые, часовые,

Свой пир сопровождая громким – у-ух.

Весь мир перетасован

Играющими совами,

Кричащими мощнее всех белух,

Тасуют карты совы,

Крылатые, часовые,

Срывая все джекопты громким у-ух.

 

Коты шуршистые

Закаты быстрые,

И окна искрами

Осыпали бульвары сгоряча,

Коты пушистые,

Коты шуршистые

Выходят на охоту по ночам.

И так неистово,

И так же искренне

В разлитой над бульварами ночи

Коты пушистые,

Коты шуршистые

Вылавливают лунные лучи.

И так расхлистано,

И так расхристано,

И в полночь непроглядную, как в бой,

Коты пушистые,

Коты шуршистые

Охотятся на звезды за трубой

Под полом визгами,

Под полом писками,

Так мыши шебуршатся, шелестят,

Коты пушистые,

Коты шуршистые

Вылавливают в погребе мышат

И норовистые,

И ш-ш-ш-ершистые

У месяца на кончиках рогов

Коты пушистые,

Коты шуршистые

Вышипывают с крыши чужаков.

Так разреши скорей

От всей души скорей,

Ну, чтобы, рассекая тишину,

Коты пушистые,

Коты шуршистые

Катили в небе полную луну

 

Ради будущего

Мечты сбываются. Семьдесят лет назад на орбите Земли появился инопланетный корабль – этакий универсальный торговый автомат. Кто его построил, до сих пор неизвестно, но он доверху набил трюмы пришельца сказочными подарками.

Не за бесплатно, конечно, но чудесные устройства, приборы и оружие посыпались, как из рога изобилия. Валюта стандартная – золото, платина. Человечество радостно махнуло рукой и «пустилось во все тяжкие». Потеряв четверть века в кровопролитных войнах и распутстве, оно угомонилось, и настал рай на земле.

Комфорт, комфорт, а на десерт снова комфорт – под таким девизом прошло более полувека. Человечество восстановило всё, что разрушило и возомнило себя божественной расой. Но, по сути, превратилось в стадо ленивых бездельников…

Как только Николай Петрович подошёл ближе, стена с тихим шелестом растеклась, создав овальный проход. По контуру зажглись искорки. Слащавым голосом домашний компьютер пожелал хорошего дня и добавил яркости в коридоре. Николай Петрович вздохнул и направился к лифту. Свет потёк за ним, удерживая в центре сферы и создавая уют.

Профессор внеземной археологии, Николай Петрович Сомов, несмотря на свои пятьдесят с хвостиком лет, очень энергичный мужчина, ненавидел эти слюнявые штучки. Ну как, скажите на милость, можно нормально жить, если тупые железяки всё пытаются сделать за тебя! Они ухаживают, оберегают, советуют, кормят, поят, вылизывают и разве что ж… не подтирают!

А ещё профессор боялся. Боялся, что существует бессмысленно, как и большинство землян, и убежал – подальше от навязчивых благ. Нашёл самую дальнюю в исследованной части галактики планету под названием Тэза и отправился изучать местные развалины.

Николай Петрович ковырял остатки великого, в прошлом, народа, и верил, что теперь живёт не зря. А ещё он мечтал совершить что-нибудь грандиозное. Каждое утро Николай Петрович шёл в лабораторию, как он сам говорил: ковыряться в отходах древней цивилизации – и надеялся на чудо.

Естественно, в кабинет, находящийся пятью уровнями ниже жилого сектора, можно было попасть с помощью телехода – личного транспонтатора. Вошёл в проём здесь, а вышел – уже в лаборатории. А можно вообще не покидать жилую комнату, а просто воспользоваться виртуальным ассистентом. При этом любое действие Николая Петровича транслировалось бы в лабораторию благодаря силовому полю с обратной связью. Но профессор из нескольких вариантов решения задачи всегда выбирал самый сложный.

Прибыл лифт, и минуту спустя Николай Петрович был в конце коридора у своего кабинета. Он вошёл, вручную включил свет и телестерео. Компьютер по заданному профессором алгоритму проанализировал информацию семисот каналов новостей и выдал резюме: ничего заслуживающего внимание не произошло.

Профессор сел в кресло перед рабочим столом, и компьютер развернул перед ним множество фото, видео и стереографий одного и того же предмета – гладкого чёрного бублика размером с ладонь. Эта штуковина искусственного происхождения была сделана из неизвестного материала и явно не на Тэзе.

Аборигены, жутко нелюдимые тощие гуманоиды, с угловатыми, словно топором рублеными телами, просто не могли её сделать. У них не было подходящих инструментов и знаний, потому что застряли они в развитии на уровне раннего феодального строя, с некоторыми допущениями в сторону шаманства. Кроме того, флора, фауна, даже философия и фольклор исключали существование чего-либо круглого. Шарообразное на Тэзе считалось богохульством, а местное солнце – аналогом дьявола. Тэзианцы поклонялись Кыыру – спутнику Тезы. Кыыр вращался вокруг планеты по орбите, удивительным образом исключающей полнолуние, он всегда представал пред поклонниками в виде рогатого полумесяца.

Беспилотник доставил артефакт с поверхности Тэзы почти неделю назад, но профессор и на шаг не продвинулся к разгадке.

Николай Петрович грустно взглянул на ворох информационных материалов, висящих в воздухе, вздохнул и, преодолев сомнения, приказал:

– Вызвать начальника станции, Анну Гербову!

– Выполняю вызов, – промурлыкал компьютер.

Перед профессором повисла фотография немолодой женщины, надменно взирающей на него из-под шапки медных волос. Почти минуту никто не отвечал, но вот, наконец, фотография сменилась Анной, живой и очень недовольной.

– Николай Петрович, Вы обалдели! – без прелюдий заявила она. – Ночь на дворе!

– Простите, Анна Геннадьевна, уже утро, семь тридцать, и я…

– О боже! – фыркнула женщина. – Я раньше девяти не встаю!

– Простите, я… – профессор хотел было уже извиниться и перезвонить позже, но женщина его перебила:

– Ну, не томите, Николай Петрович, чего Вам надо?

– Я исследовал артефакт и подумал… мне просто необходимо встретиться с Шаманом!

– Вы в своём уме?! Вам прекрасно известны правила: никаких контактов с аборигенами!

Профессор потупил взгляд и еле слышно произнёс:

– Я улечу…

– Что?

– Я покину станцию, если Вы мне поможете.

Женщина недоверчиво уставилась на профессора, но сказанное явно заинтересовало её.

– Признаю, Ваши археологические изыскания достали меня. Я бы с удовольствием избавилась от Вас! Но Служба Контроля…

– Анна Геннадьевна, Вы же всё можете…

– Ладно, я подумаю.

Николай Петрович сидел на большом камне с острыми гранями и чувствовал себя полным идиотом. Он ждал Шамана уже два часа, но тот не появлялся.

Свинцовое небо давило серой бесконечностью. Угрюмый пейзаж из угловатых деревьев и разломанных, словно специально расколотых камней царапал взгляд. Но больше всего бесил наряд, состоящий из кучи тряпья и проволочек, заставляющих нарезанные треугольниками куски материи торчать в разные стороны.

Мимо, совершенно не таясь, проковыляло небольшое существо. Утыканное шипами, ромбическое тело нервно дёргалось с каждым шагом тонких кривых лап. Что-то в этом существе было неправильное, до тошноты чуждое. Николай Петрович отвернулся и вскрикнул от неожиданности, увидев перед собой туземца.

Двухметровая каланча, скрючив тощие руки как богомол, зависла над профессором. Туземец был одет в облегающий наряд из грубой серой ткани. По всей длине большими стежками белели ленточки, кое-где завязанные в узлы. Только шаманы одевали одежду, остальные туземцы предпочитали скакать голышом.

Шаман наклонил большую прямоугольную голову и прошипел:

– Шшшшшттоооо хооотееть?

Так близко Николай Петрович впервые встречался с местным жителем Тэзы. Он посмотрел в лицо без глаз, рта и почти плоское, похожее на телеэкран из позапрошлого века, и ответил:

– Информацию…

Тощий судорожно передёрнулся. Резкое движение напугало профессора, хотя он знал, что это просто специфика нервной системы аборигена.

– Спппрааашшшшииаай, – прошипел шаман.

Николай Петрович заранее обдумал, что будет говорить, но слова словно вылетели из головы. Он замялся, не зная, как задать вопрос, а потом просто достал из внутреннего кармана чёрный бублик.

Шамана передёрнуло так, что он чуть не переломился пополам. Он стоял и трясся, а Николай Петрович не знал, что делать.

Но вскоре шаман успокоился, его движения стали плавными и, в какой-то мере, даже изящными.

– Знаааать, – протянул он.

– Ты знаешь, что это?! – обрадовался профессор.

– Знаааать, – повторил шаман. – Ссссмеееерть!

– Что-что? Сметь? Смерть?! – профессор отпрянул. – Чья смерть?

– Ннааааашшшша.

– Как? Когда? – профессор затаил дыхание в ожидании.

Вместо ответа Шаман подошёл ближе и медленно протянул руки.

– Дааавнооо! – он обхватил голову профессора холодными пальцами и сжал. – Сссмотрееть!

Николая Петровича пронзила боль. В голове взвился огненный смерч. Пальцы свело судорогой, тело дёргалось от беспорядочного сокращения мышц. Казалось, ещё чуть-чуть и переломятся кости. Николай Петрович прокусил язык и щёки, рот был полон крови, мочевой пузырь и кишечник опорожнились. Сердце колотилось в груди, всё набирая и набирая темп. Шаман продолжал давить, сил сопротивляться не было. Николай Петрович с трудом закрыл глаза и просто смирился.

И вдруг… агония тела прошла, кровавый туман рассеялся. Профессор понял, что наконец-то умер и… открыл глаза.

Он посмотрел на свои руки и пошевелил тонкими чёрными пальцами. Секундное помутнение прошло, он сидел в кресле пилота и знал, что его зовут Шааз. Молодое, полное энергии тело не чувствовало перегрузки. Ему старшие предоставили право первого контакта, и он обязан был сделать всё правильно. Повинуясь твёрдой руке, космолёт уверенно всплыл над границей атмосферы и направился к странному пришельцу…

Шааз прошёл через шлюз в утробу гигантского корабля. Окружение не вызывало страха, наоборот, всё вокруг было приятное, серое и располагающее. Кто бы то ни был, но невидимый хозяин устроил радушный приём и предложил торговлю – знания тысячи миров в обмен на бесполезный жёлтый металл из недр Тэзы. От такого щедрого предложение не отказываются, и Шааз согласился…

Торговец дал его цивилизации всё, что хотел народ, требуя взамен сущую ерунду. А когда прошли неизбежные десятилетия крови, войн и возрождения, настало, наконец, всеобщее благополучие. За пятьдесят лет Тэза преобразилась до неузнаваемости. Шааз летел над столицей и думал, что подарил миру благополучие и процветание…

Всё, что только угодно, стало доступно. Стоило только попросить, и услужливые машины сделают это. А Торговец был всегда готов продать нужную схему… Обалдевшее от безделья жители Тэзы уже не видели смысла в движении вперёд. Цивилизация засыпала, погрузившись в сладкую дрёму…

И тогда Торговец ударил! Подло усыпив бдительность, он начал тотальное уничтожение. Огромные дискообразные боевые корабли барражировали в небе Тэзы. Любые попытки их атаковать или хотя бы противостоять им заканчивались провалом. Пепел сожжённых городов витал над развалинами. У поверхности патрулировали истребители чужаков – странные рогатые штуки, беззвучно выжигающие всё живое бледными лучами концентрированной энергии.

Когда последние защитники попытались уничтожить Торговца ядерными зарядами, он их даже не почувствовал, мощные бомбы не смогли причинить ему ни малейшего вреда. Требовалось оружие гораздо более мощное ядерного, и жалкая горстка оставшихся на Тэзе учёных, по сути сумасшедших, смогла его создать.

Оружие столь разрушительное, что могло повредить мембранную основу вселенной, было единственной возможностью спасти цивилизацию Тэзы от полного и окончательного вымирания…

Шааз бросил флаер вправо, удачно увернулся от нейтронного сгустка и, включив форсаж, ушёл свечой. Мимо проносились высотки торгового центра. Красивые, строго перпендикулярные линии зданий баюкали и ласкали взгляд… Неужели он больше не увидит этого никогда? Он не хотел умирать, но и жить после того, что он сделал со своим народом – не мог…

Ему нужно было только подойти поближе к Торговцу и сжать кольцо руками…

– Профессор, очнитесь… Да очнитесь же!

– Что?.. – Николай Петрович вздрогнул и открыл глаза. Испуганный молодой человек – лётчик – теребил его за плечо.

– Ну слава богу! С вами всё в порядке?

Профессор посмотрел вокруг. Шамана нигде не было.

– Не знаю…

Десять минут спустя Николай Петрович летел в комфортабельном салоне катера и улыбался. Рядом с ним на покрытом пухом диване лежало чёрное кольцо – оружие столь страшное, что могло разрушить основу вселенной. Но он знал, как его использовать и для чего… Ради будущего!

 

Багаж

– И-и-и-и-и-и! – зуммер будильника рывком пробуждает сознание.

– И-и-и-и, – жалобно стенаю в ответ, инстинктивно зажимая уши. С трудом открываю глаза. Окружающий мир плещется всеми оттенками серого, наполняя унынием каждую клеточку моего тела. Внутричерепной будильник смолкает, но тишина в студии не приносит облегчения. Дрожащие пальцы безнадежно проигрывают неуловимым пуговицам, и пижама, единым порывом стащенная через голову, намертво защемляет уши тугим воротником. Обманчиво мягкий шелк пленит застегнутыми манжетами запястья, издеваясь надо мною всеми доступными способами. Я ненавижу пуговицы, это утро, мою жизнь, но больше всего дебилов из сервисной службы, задерживающих Ай-бох на техническом обслуживании. Если его сейчас же не вернут, я сойду с ума и попросту умру, задохнувшись в этой чертовой прорве шелка. Но тут божественный, ни с чем не сравнимый гонг за окном возвещает о том, что я спасена. Он пришел!

В этом не может быть никакого сомнения. Головная боль исчезает, словно по мановению волшебной палочки. Ловкое движение, и пижама отлетает в сторону. О, боже, какая чудесная перемена! Я в восхищении от окружающего мира. Безнадежная серость исчезла, поглощенная теплыми красками утра. Веселые блики света озаряют просторную спальню, наполняя меня силой встающего над горизонтом Солнца. Проворной ланью бросаюсь к широкому окну, за которым висит мой Ай-бох. Его сияющий корпус, поддерживаемый в воздухе двумя антигравами, слегка покачивается перед мембранным порталом. Ладонь прижимает клавишу входа, Ай-бох медленно вплывает в комнату. Я едва сдерживаю себя, чтобы не кинуться к нему с объятиями и поцелуями. Этому бесчувственному чемодану, что наполняет вас счастьем, нельзя поведать о своих эмоциях. Гладкий золоченый корпус лишен индикаторов, кнопок и микрофонов.

И все же я ласково поглаживаю его полированный бок, уверяя себя, что где-то там, внутри сложнейших микросхем, какой-нибудь датчик будет согрет теплом моей ладони.

Горячие струи душа заставляют млеть от восторга. Обнаженное тело смакует каждую каплю восхитительного водопада, погружаясь в первозданное наслаждение и взлетая к облакам рая. Кажется, еще немного, и я умру от вселенского счастья, но тут будильник в очередной раз сообщает, что пора бы уже заканчивать утренний туалет и собираться к завтраку.

Махровое полотенце ласкает разгоряченную кожу. Руки сами задерживаются на упругой груди, с губ срывается приглушенный стон…

– И-и-и-и! – истошно воет бдительный зуммер.

– Сам дурак! – мысленно показываю ему язык и, наскоро закончив обтирание, облачаюсь в легкий халатик и мягкие, заранее подогретые тапочки – чудесное сочетание.

Я готовлю себе завтрак. Какое это наслаждение – делать что-то самой! Четыре куриных яйца взбиваются с сушеной петрушкой, молоком и ложкой шипучки до появления густой пены. Соль, перец, мускатный орех – по вкусу. Прижаренные с одной стороны половинки черри заливаются яично-молочной пеной. Три минуты, и в полужидкий омлет уходит щедрая горсть тертого пармезана, еще тридцать секунд – и свернутый полумесяцем блин отправляется дозревать в духовой шкаф.

Свежевыжатый апельсиновый сок, овсяная каша с малиновым вареньем, роскошный омлет с сыром, десять ломтиков поджаренного бекона, шесть тостов с джемом, солидный кусок шоколадного торта, кофе со сливками…

Если кто-нибудь скажет, что такая трапеза не причинит значимого вреда только здоровенному лесорубу, то этим заявит, что ничего не знает о проекте Ай-бох. Любая еда в любых количествах с полным презрением к валке леса и прочему фитнесу. Подтянутость фигуры и тонус гарантированы.

– Боже, как вкусно!

Ай-бох настолько усиливает мои ощущения, что даже яичница способна довести до экстаза. Как жаль, что мой чемоданный бог доступен всего день в неделю. Без него любая еда по вкусу неотличима от пропущенного через мясорубку табурета.

Выбор белья и платья занимают верные десять минут. Сегодня на мне будут темно-пурпурные трусики и такого же цвета лифчик – гарантия убойного впечатления. Легчайшая эйфория от соприкосновения с нежной тканью… еще один зуммер, и выбор платья. Никаких чулок или колготок. Изумительно чистая, без малейшего намека на дряблость кожа и стройные ножки – какие могут быть колготки? Простое сиреневое платье, скрывающее массу всего интересного, но в то же время оставляющее достаточно простора для воображения. Шикарные, в тон платью туфли-лодочки. Чуть-чуть губной помады, легкий взмах кисточки туши, один единственный, полный уверенности взгляд в зеркало, и я бегу на выход. Ай-бох услужливо втягивает в себя антигравы и встает на колесики. Я хватаю его ребристую ручку, и мы вприпрыжку покидаем уютное гнездышко. День. У меня всего один день. Яркий, до предела насыщенный праздник перед очередной шестидневкой сумеречного ожидания. Сверхскоростной лифт камнем падает с трехсотого этажа. Робо-швейцар едва успевает распахнуть передо мной дверь, я выбегаю на улицу и замираю в немом восхищение. Стекло и полированная сталь зданий уносят нескончаемые этажи к далекому небу. Десятки, сотни, тысячи Ай-бох курсируют между окнами зданий и громадными блюдцами станций технического обслуживания, зависшими над городом. Секунду-другую позволяю себе насладиться этим золотистым фейерверком, прежде чем вытянуть руку.

– Желаете взять багаж в салон, мэм? – водитель такси сверкает белозубой улыбкой

– Нет, нет, лучше устройте его сзади, – улыбаюсь в ответ и отступаю в сторону. Таксист с готовностью открывает багажник. Он аккуратно ставит мой драгоценный Ай-бох рядом со своим и понимающе кивает мне.

– Подозреваю, им будет, о чем посплетничать, мэм!

Мне все, абсолютно все кажется бесконечно прекрасным и милым. Даже эта изъеденная молью шутка. Мягкий рокот восьмицилиндрового двигателя звучит райской музыкой. Его низкочастотные вибрации проникают сквозь кожаные кресла, заставляя чувственно трепетать мое тело. Я с удовольствием вдыхаю запах мужчины, пытаясь послать ко всем чертям гудящий в голове зуммер. Надолго меня не хватает, и я пытаюсь отвлечься, разглядывая плотный поток машин за окном. «Господи! Что было бы с этим городом, если бы не Ай-бох?» Шесть дней домашнего ареста и всего один день на свободе! Да, это выглядит несправедливым, но с другой стороны – мы же перетопчем друг друга, разом выйдя на улицы! Машина останавливается. На часах без десяти восемь. Впереди целых четыре часа рабочего дня в машинописном бюро. Я сдаю Ай-бох в гардероб и прохожу к столу. Нетерпеливо сдираю чехол с моего Ремингтона. О, мое механическое чудо, как же соскучились мои пальчики по твоим клавишам!

Душа улетает в небо с первым же увесистым и сочным «Цок!». «Цок-цок-цок….»

Тактильные ощущения непередаваемы. Ласковый стрекот каретки соединяется с запахом крепчайших духов, сигар и кофе – райское наслаждение!

Четыре часа счастья еще одно такси, два часа превосходного шопинга, вечер в уютном кафе…

Порция Кровавой Мэри… еще одна… И еще… Страх и нежелание отпустить этот день, что по сценарию заканчивается одним и тем же аккордом…

– Свобода? – мужчина напротив меня прикуривает две сигареты, предлагает одну из них мне.

– В каком смысле?

Беру ее, затягиваюсь ароматным дымом, с интересом рассматриваю собеседника.

– Вы так ушли в себя, что стали думать вслух.

Серые глаза, жесткие черты лица…

– Например?

– Вы произнесли слово «свобода».

Внимательный взгляд, чувственный рот, широкие плечи…

– Шесть дней! Я согласна сидеть дома и не высовываться на улицу, но к чему этот туман уныния?

– Наверное, для того, чтобы подстегнуть и усилить Ваши ощущения на седьмой день. Вода наиболее сладка и приятна после хорошей засухи.

Чарующий тембр голоса… Зуммер молчанием выражает согласие…

Смятые простыни, задыхающиеся тела, острый, сводящий с ума запах… Я больше не могу себя сдерживать под требовательным натиском, но не хочу! Сейчас не хочу! Продлить, оттянуть момент большого взрыва, после которого стоящие в углу Ай-бохи выпорхнут из номера и улетят на свое дурацкое ТО!!!

– Ты сказала «Свобода»? Да?

Его хриплое дыхание обжигает шею, и я уже не могу сдержать себя…

– Да! Да! Да!

– Я освобожу тебя, крошка!

Момент взрыва. Сладость и разочарование. Облегчение и…

Жесткая ладонь ложиться на горло, перекрывая дыхание… Отблеск света на занесенном лезвие…

Вспышка. Еще одна, и еще, и еще… Судорога последнего наслаждения…

Слепящий белый свет сменяется непроглядной тьмой. Ощущаю себя сгорбленным эмбрионом. В панике выбрасываю руки, и те упираются в невидимую преграду. Резкий щелчок, и я падаю на пол… Липкая гадость, облепляющее мое лицо, безжизненным комком сползает вниз. Надо мной зияет распахнутым зевом Ай-бох. Рядом, испуская мерзкое зловоние, валяется комок подергивающейся слизи. На измятой постели двое. Мужчина заклеивает девушке ранку за левым ухом. У этой девушки мое тело. Стройное, изящное… Пытаюсь встать на ноги. Они разъезжаются на скользком от слизи полу. Толстые ноги едва видны из-под обвисшего живота… я всегда любила хорошо покушать…

– Это тебе даром не пройдет! – сиплю я, с огромным трудом вставая на четвереньки. – Это мой биомех! Ты не имеешь права…

В ответ мужчина кидает мне окровавленный ошметок плоти, и я понимаю, что проиграла эту партию. Личинка-зуммер, контролирующая поведение моего биомеха, абсолютно мертва. Кто будет подавлять его эмоциональное восприятие шесть дней в неделю, пока я нахожусь в бессознательном состоянии? Благодаря технологиям охочих до земных ощущений инопланетян для меня каждый день – наслаждение. Я смотрю на серый комок, что еще не пришел в себя от человеческого оргазма. Сколько было у меня этих туристок, жадно присасывающихся к связанным воедино разумам – человека и биомеха? Эмоционально-физиологический туризм очень прибыльная штука. В него вовлечена большая часть населения Земли. Пора забираться обратно в Ай-бох, прихватив с собой склизкую тварь, и надеяться, что там, на чертовых летающих тарелках новую «девушку» вырастят достаточно быстро.

Глаза девушки, округлившиеся от ужаса – это последнее, что я вижу перед тем, как захлопывается мой чемодан.

– Мэм! – монитор робо-швейцара выражает максимальную озабоченность. – Вы забыли свой багаж, мэм!

– Багаж? – молодая красивая девушка удивленно смотрит на робота. – Какой еще багаж?

– Примерно такой, – швейцар строгим жестом указывает на парящие в воздухи Ай-бохи.

– Ах, этот! – ослепительно улыбается девушка. – Он мне больше не нужен.

И не глядя на исказившийся от недоумения монитор, уверенно проходит в открытую дверь.

 

Город за гранью снов

Уже не помню, за давностью лет, увидел я Город сначала во сне или наяву. Но теперь это не так уж и важно.

Впервые Город предстал предо мной, окутанный туманной дымкой, скрытый за низкими, плотными облаками, словно порождаемыми свинцово-серыми небесами, – специально для того, чтобы я не мог ничего разглядеть. Стоило мне напрячь зрение, попытаться поймать хоть лучик света за мрачной пеленой, как облака становились гуще, тяжелее, окутывали меня с ног до головы, давили на плечи. И всё для того, чтобы я ничего не увидел.

В тот – первый – раз я стоял на холме, но не мог с него спуститься. Ноги были ватными, попытка пошевелиться отзывалась тупой болью во всем теле.

Весь следующий день я чувствовал себя сонным, невыспавшимся и заболевающим, хотя причин вроде бы не было.

А ночью, стоило мне закрыть глаза и погрузиться в полудрему, я вновь оказался на том самом холме, что и накануне. Только теперь в туманной дымке проступали контуры тропы – нечеткие, слабо различимые, чуть темнее окружающих все вокруг теней, они, тем не менее, существовали.

«Раз есть края тропинки, значит, есть и она сама», – помнится, подумал я тогда. И поднял ногу, намереваясь начать спуск. Как ни странно, сегодня мне это удалось сделать легко.

Я шел медленно, осторожно, цепляясь за камни и колючие кустарники, росшие по сторонам тропы. Но все равно пройти мне удалось совсем немного.

Неожиданно серое небо резко посветлело, словно кто-то сдернул с него покрывало. Я поднял глаза, мгновенно ослеп от хлынувших через тонкий тюль лучей солнца и проснулся.

Человек – странное животное. Он быстро привыкает к любым переменам, пусть и самым странным и не вписывающимся в законы логики и реального мира. Нет, не реального, а того, в котором в данный момент обитает.

Но не будем забегать вперед.

Короче говоря, я довольно быстро привык к тому, что во снах, точнее, в одном и том же сне, приходящем ко мне каждую ночь, – причем каждый раз он начинался с того места, на котором оканчивался вчерашний, – я все время с холма видел город, теряющийся в туманной дымке где-то у подножия. И, постепенно спускаясь по тропе, подходил к нему все ближе и ближе.

Не буду утомлять читателя подробностями, но путь к городу занял у меня много ночей. Наверное, много месяцев или даже лет. Во сне ощущение времени теряется, кажется, что мир, в котором ты обитаешь, вообще лишен таких важных для нас аспектов действительности, как «это нужно сделать именно сегодня», «проект сдаем послезавтра», «жду тебя на партию в бридж в субботу».

В какой-то момент я понял это совершенно точно. И тогда же осознал, что город у подножия холма никуда не денется: он будет ждать, пока я приду к нему. Потому что существует только для меня. В это мгновение спрятанный за тучами и серой мглой город и стал для меня Городом.

Долгими ночами или короткими часами дневного сна я бродил по Городу, изучая его мощеные улицы, старинные фонари вдоль булыжных мостовых, заглядывая в огромные полукруглые окна, касаясь деревьев в призрачных садах. И там, где я проходил, Город оживал: на деревьях появлялись почки и распускались цветы; давно погасшие фонари озаряли светом темные переулки; в окнах домов загорался свет.

Вот только Город мой был пуст: в нем не было ни жителей, ни домашних животных, ни птичек в садах и парках. Даже крыс и насекомых не было. Иногда мне казалось, что я был бы рад даже им. Но все было пусто и тихо. Лишь ветер гонял по мостовым обрывки газет, написанных на неизвестном языке, в смысл которого я не пытался вникнуть.

Много времени прошло, прежде чем мне повстречалось странное существо – первое, кого я мог бы назвать живым и мыслящим. В нашем мире его приняли бы за привидение, но я был в Городе, где законы иные.

Существо не было призраком, хотя и передвигалось, не касаясь земли, а сквозь полупрозрачное одеяние просвечивали контуры предметов, мимо которых оно пролетало. Вместо головы у существа был колокол. Настоящий, зримо отливающий бронзой. Поначалу мне показалось странным, как нежное, воздушное, эфирное тело выдерживает такую тяжесть. Но, похоже, и это существо не беспокоило.

Подлетев ко мне, оно взяло меня за руку. Пожатие было легким, едва заметным, а рука – прохладной, как глоток воды из ручья в жаркий полдень.

Мне не было страшно. Наоборот, рядом с этим странным существом ко мне неожиданно пришло ощущение правильности и гармоничности происходящего, радость обретения покоя, которого я был лишен в той, другой реальности. Теперь я точно знал: Город принял меня и больше не считает чужаком, раз уж послал ко мне своего жителя.

Мы гуляли вместе всю ночь: танцевали на крышах, летали над маленькими домишками на окраинах, заходили в залы, полные света и неизвестно откуда звучащей музыки.

А еще – говорили. Не так, как принято говорить в нашем мире. Мы общались способом, который очень неуклюже и приблизительно можно назвать телепатическим.

Слова существа звучали в моей голове так четко, как если бы оно произносило их вслух. Как ни странно, голос у него был не звучный, колокольный, как можно было бы предположить, а нежный и мягкий. Даже обычное приветствие звучало как дивная музыка, а прозаические предложения как-то незаметно превращались в рифмованные строчки и становились песнями.

Не буду пересказывать всех наших бесед, хотя они до сих пор звучат в моей душе, но главным все же поделюсь.

Город существует на самом деле. Неважно, в каком из миров – сна или яви, ибо грань между ними очень тонка, почти неразличима. Но тот, кто хотя бы однажды увидел Город во сне, будет приходить в него вновь и вновь. Потому что это место абсолютного покоя, дарованного тем, кто не смог обрести счастья. Да и кто, на самом деле, в силах найти его в нашем безумном, вечно куда-то спешащем мире?

***

Уже много ночей он не мог уснуть: не помогали ни дорогущие лекарства от бессонницы, ни попытки погрузить его в сон с помощью гипноза или суперсовременного медицинского оборудования.

Переутомление мозга вызывало галлюцинации, страшные головные боли, помутнение рассудка, агрессию.

Жена и сын плакали, глядя на истощенное нечто, лежавшее на больничной койке и едва видимое в сплетении трубочек и проводков от множества приборов, загромождавших палату.

А где-то в неведомом мире, в далеком Городе, что расположен у подножия холма и скрыт от чужих глаз низкими тучами и покрывалом тумана, по темным улицам бродило странное существо. Оно скучало по потерянному другу, потому что теперь не с кем было летать над высокими домами и прекрасными садами, не с кем говорить о красоте и радости, некому петь волшебные песни.

И часто-часто существо выходило на дорогу, ведущую из Города в мир не-снов, и долго-долго стояло там, посылая самые чудесные мысли, самые светлые чувства тому, кто потерял путь и никак не может обрести его снова.

Наконец, не видя другого выхода, существо решилось на странный, невозможный поступок. Оно заберется в самый дальний уголок самого темного сада и уснет там. Может быть, во сне ему удастся отыскать тропинку в тот, другой мир. И тогда они с другом снова встретятся.

***

Седовласый врач покачал головой. За долгие годы работы он так и не научился абстрагироваться от чувств родных и близких тех, кто уходил за грань жизни. Вот и сейчас ему было безмерно больно смотреть на плачущую женщину – еще молодую и красивую, но измученную заботами, – и мальчишку-подростка, старавшегося вести себя, как подобает взрослому мужчине, но тоже с трудом сдерживавшего слезы.

– Дорогая леди, мы делаем, что можем. Но ваш муж находится в коме уже несколько недель. Мозговая активность на нуле. Мы поддерживаем жизнедеятельность его физической оболочки, но сколько продлится кома, знает только Господь всемогущий. Решать вам: оставить мужа в том состоянии, как сейчас, или подписать разрешение об отключении приборов. Я знаю, вы любите мужа, но вы не богаты, а содержание в этой клинике стоит дорого. Я не тороплю. Обдумайте все и поступите так, как будет лучше для всех вас.

– Пойдем, мама, – мальчик взял женщину за локоть. – Пойдем домой. Мы с тобой обязательно что-нибудь придумаем. Ты только не плачь.

День был пасмурным и серым. Откуда-то с гор на маленький провинциальный городок наползал туман, спускались темные, низкие тучи.

На улицах было тихо. Только изредка проедет повозка или пройдет задержавшийся на службе мелкий клерк.

Мать и сын шли вдоль ряда одинаковых, безликих таунхаусов. Они оба знали, хоть и не говорили этого друг другу, что решение уже принято.

Подул ветер. Он на мгновение разогнал плывущие над городом тучи. В темном, усыпанном звездами небе висел странный предмет, похожий на колокол. В воздухе звучала песня на неведомом языке под аккомпанемент дивной, волшебной музыки.

 

Три секунды до начала вечности

Джонни выскочил из метро и раскрыл зонт: начинал накрапывать мелкий дождь. Народу на улице, несмотря на середину рабочего дня, было что-то слишком много, – и все с зонтами, – так что Джону приходилось лавировать между пешеходами. На перекрестке возле светофора образовалась настоящая пробка.

«Чертов город! Специально машину не взял, чтобы побыстрее до места добраться, так нет же – уже человеческие заторы образуются!»

Джонни вытащил из кармана смартфон: посмотреть время, но иконка часов на главном экране моргала, цифры расплывались.

«Что за ерунда?!»

Парень пощелкал по картинкам меню: все функции работали нормально, кроме часов.

«Глюк, наверное!»

Разглядеть время на больших часах на стене какого-то офиса напротив тоже не получилось: за пеленой дождя неоновые цифры казались призрачными танцующими силуэтами.

Светофор наконец-то заподмигивал зеленым глазом, и Джонни рванул через дорогу: еще не хватало опоздать на собеседование.

Катрин так увлеклась очередной серией «Приглашения к любви», что только после финальных титров осознала, какая тишина стоит в квартире. Испуганная молодая мама вбежала в детскую: трехмесячная Соня сладко спала, пуская пузыри и посапывая.

«Странно, почему она еще спит? Разве ей не пора есть?.. А сколько сейчас времени?»

Катрин посмотрела на дурацкие электронные часы, висевшие на стене только потому, что их подарила мамочка Тэда. Экран был чёрен и безмолвен.

Включать компьютер или искать по квартире мобильник женщине совершенно не хотелось, поэтому она попыталась включить мозг. После «Приглашения к любви» это удалось сделать с трудом.

«Тааак… Я покормила Соню в девять часов утра. Потом позавтракала сама, налила чаю, взяла бисквиты и села смотреть кино. Сериал идет пятьдесят минут… Уффф! Кажется, часа два всего прошло: значит, маленькой еще не пора есть. А часы эти надо выкинуть к черту: который раз ломаются. И пусть Тэдди не вопит, что это подарок от „дорогой мамули!“ Все равно выкину!»

Стелла еще раз внимательно осмотрела себя в маленькое зеркальце. Довольная результатом, закрыла косметичку и начала набирать очередную, уже двадцатую с утра, смс-ку Стюарту.

День начался сегодня просто замечательно. А уж вечер обещал быть прямо-таки волшебным.

– Мисс Браун, какого… вы делаете?! Где отчет по последним изменениям котировок на бирже?

Стелла захлопала глазами. Вот в отсутствии этих отчетов она была ну ни капельки не виновата.

Придя на работу как обычно, к 8:00, Стелла проверила вчерашние вечерние котировки, забила их в таблицу, а сейчас, регулярно обновляя страничку (между прочим, даже чаще, чем Инстаграмм!!!), ждала новых данных, которые почему-то не спешили появляться на экране.

Изложив все это тупому боссу («Жирная свинья! Когда он уже научится пользоваться антипреспирантами!»), хорошенькая секретарша ожидала, как минимум, очередного взрыва эмоций.

Но, как ни странно, мистер Томлисон совершенно нормальным голосом спросил:

– У вас тоже нет обновлений? Неужели у них сайт повис? Другого объяснения я не вижу, потому что сейчас уже… – босс взглянул на дорогущий «Ролекс» на запястье, выпучил и без того выкаченные глаза, и, бормоча что-то про пожизненную гарантию, удалился в свой кабинет.

Стелла пожала плечами и вернулась к прерванной смс-ке.

Джордж Биддель (названный этим идиотским именем в честь какого-то давно почившего предка), насвистывая в такт звучавшей по радио песенке, закончил прикручивать прапрадедушкины часы-луковицу к старенькому тостеру, которому давно уже было пора отправиться на помойку. Вообще-то, если честно, именно с помойки Джорджи его и притащил, потому что обожал ковыряться с разными старыми железками: как электронной, так и доэлектронной эпохи. Бестолковые потребители выкидывали вполне годные к работе приборы, покупали новые, через пару лет выкидывали и их. Этот бесконечный процесс («А они называют его прогрессом!»), ведущий к захламлению и без того загаженной планеты, приводил парня в бешенство своей бессмысленностью. И лишний раз подтверждал весьма невысокое мнение Джорджи о собратьях по биологическому виду.

– Джоуи, дорогой, иди обедать!

Парень улыбнулся.

Крисси – единственная, кто его понимает. И ее нисколько не напрягает, что бойфренд постоянно тащит в дом старые бытовые приборы и компьютеры прошлого века. Ей даже нравится, что их стиральная машинка, выглядящая как антиквариат из 60-х, может работать на 145-и режимах. А кухонная плита, хоть и занимает многовато места, оборудована духовкой, готовящей кучу разных блюд – прямо как в фантастических фильмах.

И никакая система безопасности им, хоть они и живут в дешевенькой квартирке в Вест Энде, не нужна. Потому что домашний компьютер прекрасно отслеживает все попытки забраться в дом через дверь или окна, и пугает до мокрых штанов грабителей возникающими из ниоткуда пушками и пулеметами с красными точками лазеров, упирающимися прямо в лоб нарушителям спокойствия. Оружие, конечно, бутафорское, но впечатление производит.

Джоуи погладил по ржавому боку тостер: он еще не придумал, что это будет.

«Додумаю после ланча», – решил парень и отправился на кухню, указав домашнему дрону, висевшему в воздухе над головой хозяина, на оставленную на столе чашку.

Анна поправила очки и вздохнула: эти тупые туристы, желающие селфи на фоне каждой достопримечательности, ее уже порядком утомили. Этим людям было все равно: что она рассказывает, какие легенды и загадки связаны с тем или иным зданием, какие великолепные виды открываются с галереи. Им важно было одно: запечатлеть себя «на фоне» и тут же постануть фотку в какую-нибудь соц. сеть.

Слава богу, экскурсия уже подходила к концу, а значит, и мучения Анны (бакалавра истории искусств) тоже.

Собрав своих овец в кучку, девушка начала рассказ.

– Мы находимся перед одним из самых знаменитых зданий нашего города – Вестминстерским дворцом. Конечно, все вы знаете, что одна из четырех башен – Биг Бэн – является символом Лондона, – переждав щелканье камер смартфонов, Анна продолжила. – Часы на башне были созданы мастером Эдвардом Джоном Дентом и его приемным сыном Фредериком, а спроектировал их сэр Эдмунд Беккет с помощью астронома Джорджа Эйри. Работа над механизмом была закончена…

…Высокий, седой джентльмен в потертых брюках и рубашке с закатанными рукавами, ворча, копался в механизме. В башне было холодно: сквозь щели между циферблатом и металлическим каркасом задувал ветер, влетали брызги дождя. Руки мужчины покраснели от холода, но джентльмен продолжал свою работу.

– Они всегда, всегда меня недооценивали. Подумаешь, какой-то астрономишка! Ну что он понимает в часовых механизмах. Подержи эту детальку, дорогой Джорджи, перерисуй этот черновик чертежа, созданный почтенным сэром Беккетом. Спасибо, дорогой Джорджи, дальше мы справимся с Эдвардом сами, а ты вали обратно в свой Гринвич и смотри там на звездочки. Да!!! На звездочки! Да что они вообще понимают в астрономии! – Джентльмен так возмущенно дернул втулку, что она чуть было не соскочила с шарнира. Установив упрямую деталь на место, мужчина тряхнул гривой седых волос и продолжал уже тоном ниже.

– Только они не учли – этот надутый сэр индюк и мастер Эдвард, – что я, конечно, отправился обратно в Гринвич! Да!!! Именно в Гринвич! Потому что они меня выгнали. Дураки безмозглые! У меня там была целая лаборатория! И отменные телескопы, да! Чтобы наблюдать за звездами! И я вычислил, с точностью до десятой доли секунды, когда наступит время Последнего и Окончательного Парада Планет, способного повлиять на ход часов всего мира: и механических, и этих самых – новомодных – электронных. И, совершив это открытие, я удалился на Тибет! Да-да, на Тибет! Где в компании высокодуховных монахов провел эту сотню с лишним лет! И вот теперь я здесь! А где они, эти чванливые часовых дел мастера? – джентльмен захихикал. – А они давно в могилах. И мерзкие, гнусные червяки уже слопали мяско с их косточек. Зато теперь я снова здесь! И я отомщу: за то, что эта выскочка с бакалаврским дипломом даже не знает мое второе имя; за то, что никто не помнит, что именно я был истинным автором проекта Биг Бэна!

Мужчина закрепил дополнительную шестеренку в механизме и протянул от нее приводной ремень к основному валу, управляющему движением стрелок.

– Нет, не буду я им мстить. Месть – это мелко и недостойно такого великого ученого, как я. И такого великого часовых дел мастера. О, да! У меня было более ста лет, чтобы создать это маленькое, изящное дополнение к основному механизму, – джентльмен с нежностью погладил колесики и шестеренки, соединенные с небольшой черной коробочкой, на крышке которой красовались две кнопки – красная и белая. – В моих силах трансформировать никому не нужную и никем не используемую энергию небесных тел в силу, позволяющую нарушить естественное течение времени на Земле. И повернуть время вспять. Отныне я – Повелитель Времени. Нет, я Бог! Ибо сказано в Писании: «Времени уже не будет…»

Последовала долгая пауза, во время которой коробочка была наконец-то установлена на внутренней поверхности циферблата и соединена с основной движущей шестеренкой часов.

– А еще сказано: «И увидел я новое небо и новую землю, ибо прежнее небо и прежняя земля миновали, и моря уже нет», – пожилой джентльмен задумался. Даже безумноватый огонек в его глазах погас. – Интересно, а что увижу я?

– …и буквально через несколько секунд вы сможете услышать знаменитые колокола Биг Бэна. Мы специально спланировали нашу экскурсию так, чтобы попасть сюда к полудню, – Анна вздохнула: на сей раз удовлетворенно. Кажется, ей удалось зацепить и расшевелить своим рассказом даже самых равнодушных экскурсантов. Это было приятно. – Итак…

Девушка сделала традиционную паузу и подняла руку.

В тишине, которая, казалось, внезапно окутала всегда шумную площадь, над городом поплыли тяжелые звуки колокола.

«Один… два… три… четыре…» – по привычке мысленно отсчитывала Анна.

…Двенадцать… тринадцать… четырнадцать…

Девушка обвела взглядом площадь. Лица людей – и лондонцев, и многочисленных туристов – выражали самые разные чувства: страх, изумление, растерянность, животный ужас. И все смотрели в одну точку: на часы, стрелки которых вращались с немыслимой скоростью, причем в противоположном направлении. Из шпиля башни вырывался тонкий серебристый луч, направленный куда-то в пасмурное небо.

А еще к Биг Бэну, словно притягиваемые чудовищным магнитом, со всех сторон неслись по воздуху часы всех видов и типов: изящные дамские наручные, помахивающие золотыми браслетками; простенькие электронные будильники, похожие на плитки молочно-белого шоколада; тяжелые напольные, сохранившиеся с викторианской эпохи; домики с кукушками, трепещущие на лету крылышками и волочащие за собой гирьки. А еще воздух гудел от огромного количества приборов, в которые были встроены часовые механизмы или таймеры: от кофеварок и смартфонов до посудомоечных машин и офисных кондиционеров. Подобно стае шмелей-мутантов, они атаковывали Вестминстер и просачивались в окошки, двери, пробивали дыры в стенах дворца и башни.

…В маленькой комнатушке за циферблатом уже негде было развернуться, но часы все продолжали и продолжали прибывать. Почтенный джентльмен замучился поначалу расставлять, а потом и попросту раскидывать все приборы, показывающие время, по углам.

Мужчина выглянул в окно: струй дождя уже не видно было за танцующими в воздухе часовыми механизмами века высоких технологий.

– Уффф! Как же просто было в наше время, – пробурчал астроном. – А эти современные людишки секунды не могут прожить без того, чтобы не проверить, который час. Пора заканчивать этот балаган, а то меня тут попросту завалит раньше, чем я устрою им свой личный конец света!

Джентльмен посмотрел на черную коробочку: по маленькому экранчику бежали линии и символы, понятные только творцу механизма. И они означали, что энергия выстроившихся в ряд планет уже сфокусирована и направлена на Землю.

Еще мгновение – и Времени больше не будет.

Вдохновленный этой мыслью, мужчина окинул мысленным взором расстилавшийся под его ногами город. И увидел разинувшую рот девицу в очках у подножия башни; молодого безработного клерка, не в ту сторону пытающегося открыть дверь шикарного офиса; бестолковую мамашку, укачивающую раскричавшегося от временных приливов младенца; и хорошенькую секретаршу, все еще пребывающую в мечтах о вечернем свидании.

– Нет, эти ничтожества однозначно не заслуживают жизни. Они и такого фееричного конца не заслуживают, – пробормотал джентльмен и уже занес руку над красной кнопкой, как что-то весьма чувствительно приложило его по затылку.

Мужчина обернулся и увидел влетевшую в башню очередную стайку оснащенной часами техники. Прямо перед носом у рассерженного ученого висел старенький тостер. Джентльмен попытался отмахнуться от него, но тостер, качнувшись назад, с размаху врезал Повелителю Времени в челюсть, отправив его в нокдаун.

Последнее, что увидел Джордж Биддель Эйри, погружаясь в вечный мрак, были странно знакомые часы-луковица, зачем-то прикрученные к тостеру. На часах готическим шрифтом было выгравировано: «Почтенному профессору Дж. Б. Эйри от коллег в день юбилея».

 

Творец миров

Я – человек упорядоченный. Наверное, причина тому – моя профессия. Я – бухгалтер. Каждое утро, ровно в восемь часов, я выхожу из дома и иду на работу, где произвожу расчеты, подписываю бумажки, распечатываю длиннющие отчеты и свожу дебет с кредитом – ровно до восемнадцати часов (с часовым перерывом на обед). Потом я возвращаюсь домой привычным маршрутом: по центральному проспекту, сияющему в свете огней рекламных щитов и переливающихся витрин магазинов.

Напротив моего дома расположена булочная-кондитерская, где пожилая продавщица (не люблю молоденьких вертихвосток!) подает мне традиционный кофе со свежим, еще теплым пирожком, посыпанным сахарной пудрой.

Потом я заглядываю в ближайшую лавочку и покупаю овощи и стейк для холостяцкого ужина.

Да, я живу один. Полагаю, вас это не удивляет. Вы, наверное, сейчас подумали: «У такого правильного, скучного, занудного человека в футляре и не может быть семьи. Жена, дети – это всегда беспорядок, шум, голоса. А этот тип наверняка предпочитает тишину и покой».

В чем-то вы правы. Но причина совсем не в том, что я не люблю детишек или сторонюсь женщин.

Просто у меня есть секрет, которым я не могу и не хочу делиться ни с кем. Может быть, он покажется вам таким же скучным, мелким и занудным, как и я сам, но тут уж ничего не поделать: он у меня есть, и он для меня важен. А вы уж думайте, что хотите.

Когда-то давным-давно, как пишут в сказках, меня отправили на курсы повышения квалификации в соседний город. Надо признать, что в свободное время я чувствовал себя неуютно: постель в номере была с двумя подушками, а не с одной, как я привык; напротив отеля располагался суперсовременный бар, а не уютная кондитерская; стейков на ужин в ресторане не подавали, а только отбивные или котлеты. Наверное, все эти обстоятельства, вместе взятые, вывели меня из состояния привычного душевного равновесия и послужили причиной дальнейших событий.

В общем, после ужина я почему-то не пошел в номер, чтобы посидеть у камина с бокалом виски и интересной книжкой, а отправился гулять по городу. Хотя ничего интересного там не было: обычный провинциальный городок, чуть побольше нашего.

Бродя по улицам без определенной цели, я заглядывал в витрины магазинов и окна кафе и ночных клубов. И вот, на тихой маленькой улочке, скользя взглядом по освещенным стеклянным прямоугольникам, за которыми шла неведомая и не интересная мне жизнь, я случайно заметил на прилавке какой-то сувенирной лавчонки нечто, привлекшее мое внимание.

Я тогда не понимал, да и сейчас не понимаю: что заставило меня толкнуть звякнувшую мелодией ветра дверь и войти внутрь. Это был странный, не свойственный мне порыв, желание, подобного которому я не испытывал – ни до, ни после этого случая.

Лавка была темная, едва освещаемая двумя шестисвечниками; какие-то плохо видимые предметы стояли в пыльных витринах – казалось, только для того, чтобы просто создать антураж; а за прилавком стоял продавец – сухонький старичок: как бы банально это ни прозвучало, древний, как само Время.

Я уверенно подошел к прилавку и, даже не поздоровавшись, ткнул пальцем в большую коробку красного дерева:

– Это я возьму.

– Вы уверены? – в голосе продавца звучало нескрываемое удивление.

– Уверен.

Старичок покачал головой, вздохнул, открыл рот, словно собираясь что-то сказать, но так и не сказал. Он молча упаковал в шуршащий пергамент коробку, потом назвал цену – слишком высокую для меня, но я не стал спорить и так же молча отсчитал купюры.

А потом схватил приобретенное сокровище и выскочил на улицу – пока продавец не передумал.

С тех пор каждый вечер, после ужина и непременного стаканчика виски возле камина я сажусь за большой стол в гостиной и, открыв коробку, расставляю черные и белые фигуры. Нет-нет, не так, как полагается делать это перед началом игры. Да и с кем мне играть?!

Из шахматных фигур я создаю свой мир – мир волшебно-неупорядоченный, непредсказуемый, меняющийся день ото дня. Я никогда не знаю, каким он будет не то что через час, а через несколько мгновений. Потому что, даже если бы я хотел поставить этого коня на клетку е2, он сам перемещается, вопреки всем шахматным правилам и законам, на клетку а12, потому что там уже стоит запряженная вторым конем карета, а кучер-пешка сидит на козлах, держа в руках вожжи и кнут. Вот-вот из высокой башни выпорхнет очаровательная принцесса и, подобрав подол вечернего платья, усядется в карету. Она спешит на бал – и кто я такой, чтобы ее задерживать?

На в64 сегодня людно – знаменитый бутик устраивает беспрецедентную распродажу. Возле входа толпятся не только пешки, которым всего раз в жизни выпадает шанс прибарахлиться эксклюзивными шмотками, но и офицеры, и даже парочка ферзей.

А на центральной площади – бал-маскарад. Прекрасные дамы в костюмах домино кокетливо переглядываются из-под масок с высокими, стройными кавалерами, наряженными шутами и королями; парочка восточных правителей на слонах, осторожно перешагивающих через черные мраморные плиты, разбрасывает на гуляющих конфетти и разноцветные ленты серпантина; над пьющими горящие коктейли в барах летают драконы, выписывающие в воздухе немыслимые фигуры высшего пилотажа и оставляющие за собой сверкающие шлейфы искр; обычно суровые стражники с пиками в руках посматривают на прогуливающихся дам легкого поведения без неприязни, скорее, с надеждой на скорый конец смены.

А в замке причудливой архитектуры, кажется, собравшем в своих башенках, шпилях, мансардах и пристройках все элементы шахматных фигур, на центральном балконе неподвижно стоит король, глядя на великолепие города у подножия горы. Ни разу за все эти годы я не видел, чтобы король пошевелился или хотя бы моргнул. Другие фигуры живут своей жизнью: танцуют, веселятся, флиртуют (если заглянуть в окошки домов-башен, то, наверное, можно увидеть, как они занимаются любовью, но такой неделикатности я себе ни разу не позволял!), ходят по магазинам. Но король – он единственный, кто кажется мне не живым жителем волшебного города, а простой шахматной фигурой, случайно попавшей сюда из обычной коробки.

Или все-таки нет? Я пристально смотрю на короля. Кажется, его ресницы вздрагивают, голова чуть-чуть поворачивается в мою сторону. Это действительно так или мне только чудится?

Нет, он пошевелился, вытянул закованную в латную перчатку руку и указывает прямо на меня. Или не на меня? Может быть, он хочет привлечь мое внимание к чему-то, происходящему за моей спиной? Но там только распахнутое окно.

Повинуясь властному взгляду, встаю, медленно поворачиваюсь спиной к волшебному городу и смотрю в окно.

Воистину, это зрелище стоит того, чтобы его увидеть. Таких звезд, танцев комет, метеоритных дождей и парада планет мне не доводилось видеть ни разу за всю мою жизнь.

Выскакиваю из гостиной, сбегаю по лестнице, распахиваю дверь и замираю в восхищении на пороге.

Странно только, что больше никого нет ни возле соседних домов, ни около окошек. Действительно странно. Еще не слишком поздно, жители нашего городка не спят: я вижу свет во многих окнах, да и кондитерская открыта – темные силуэты посетителей четко просматриваются сквозь полупрозрачные шторы.

Ну и ладно – буду наслаждаться этим нереальным небом в одиночестве. Это подарок – подарок только для меня. От шахматного короля из моего волшебного мира. Мира, в котором я – царь и бог, творец-демиург, которому я дарю жизнь и свет каждый вечер, открывая коробку красного дерева.

Не знаю, сколько времени я провел на пороге дома, наслаждаясь сказочным, божественным небом, но в какое-то мгновение оно стало темнеть. Постепенно, как будто кто-то постепенно убавлял яркость света звезд, метеоритов и далеких солнц иных галактик. Темная тень надвигалась на сияющее чудо над моей головой, сначала только чуть-чуть, по краешку неба; потом становясь все больше, темнее, страшнее. Вот она уже разделила небо пополам, вот – погрузила в зловещую черноту больше двух третей.

Что-то стучится в двери моего сознания, какое-то озарение пытается проникнуть в мою душу, но я не могу понять, что именно.

Да и нет у меня на это времени: я с удивлением осознаю, что накрывающая уже не только небо, но и мой город тень не черная, а темно-красная, с тем же великолепным отливом вишневого дерева и ароматом сандала, как и моя волшебная коробка с шахматами.

Последнее, что я успеваю услышать, прежде чем наступит полный мрак, – это стук закрываемой крышки.

 

Никогда

Уже несколько ночей подряд он залетал в окно больничной палаты, садился на подоконник и наблюдал за безмятежным сном девочки. Она казалась ему самым прекрасным созданием, которое он видел за последние двести лет. Девочка была так мила, и подобные чувства к кому-либо давно уже не посещали его небьющееся сердце. Только когда-то давно, еще в другой жизни, до того, как он был похищен из собственной колыбели, ему не была чужда любовь. Ведь тогда даже несмышленным младенцем он умел чувствовать. Потом мальчик утратил эту способность. На двести лет. И вот однажды, пролетая мимо лондонской детской больницы, он решил заглянуть в одно из окон в надежде обнаружить очередную жертву (именно детская кровь была самой нежной на вкус). И тогда мальчик увидел ее, спящую, бледную, как он сам, но самую очаровательную девочку в мире. Он влетел в палату и подошел к ее кровати. Она чуть слышно посапывала, и в тот миг его холодная кровь согрелась ее слабым дыханием.

Пока мальчик тешил себя мыслями, что он любуется маленькой спящей красавицей, Уэнди каждый день после заката ждала своего ночного гостя. Она только притворялась спящей и боялась даже кашлянуть, чтобы нечаянно не спугнуть посетителя, который залетал в окно в образе летучей мыши, но потом превращался в мальчика и с томным взглядом сидел на подоконнике ее палаты. Ночи выдались темными. Небо было затянуто лондонскими облаками, через которые не пробивался звездный свет, отчего Уэнди не могла как следует разглядеть мальчика, только видела его глаза. В темноте они светились двумя огоньками. В глубине этих огоньков она чувствовала холод, но, когда взор был направлен на нее, то от прежней мерзлоты не оставалось и следа – только волшебное тепло исходило от них. Поэтому Уэнди совсем не боялась ночного гостя, хотя и подозревала, кем он мог быть. Еще до того, как заболеть, ей попадались страшные книжки о вампирах, с жуткими картинками, от которых она долго не могла уснуть. Но в этом мальчике Уэнди не видела того мерзкого монстра, пьющего кровь маленьких детей, который был изображен в книжке. Нет! Она знала, чувствовала своим детским сердечком, что ее гость никогда не посмеет причинить ей вреда. Днем она не рассказывала о нем ни маме, даже братьям ничего не говорила о прилетающем мальчике. Он оставался ее ночной тайной.

И вот одной ночью ветер разогнал назойливые облака, и сквозь окно ворвался свет полной луны. Она огромным желтым шаром нависла над Биг-Беном, который пробил полночь. Лунный свет освещал всю палату, и Уэнди могла разглядеть каждый предмет, только не видела на подоконнике своего посетителя. Уже собираясь огорчиться, она услышала шорох в противоположной стороне от окна. Уэнди обернулась и увидела мальчика, который осматривал правый от нее угол, словно что-то искал в нем. От каждого предмета в палате по полу растягивалась серая тень, но, глядя на отвлеченного мальчика, Уэнди заметила необычайную странность. Тогда в первый раз она набралась смелости, чтобы заговорить с ним.

– У тебя нет тени. Ты потерял ее?

Услышав за спиной голос, посетитель встрепенулся, в воздухе обратился летучей мышью и собирался скрыться за оконной рамой. Но когда он подлетел к окну, до него донеслась печальная просьба:

– Останься! Не улетай, пожалуйста!

Он несколько секунд порхал на одном месте, решая, как правильно поступить: скрыться в ночи или же остаться и наконец-то поговорить со своей маленькой принцессой. Летучая мышь тотчас превратилась в мальчика. Его зеленые глаза продолжали все так же ясно светиться, но при свете луны стали чуточку тусклее. Не расчесывался он явно давно, так как черные волосы были взъерошены и растрепаны. Ярко-алые губы невероятно выделялись на его совсем бледном лице. Если в его взгляде уже читались многие лета, то лицо, наоборот, было наивно детским и даже несколько по-девчоночьи красивым и милым.

Он медленно подошел к кровати Уэнди, которая сидела, облокотившись на подушку, и изучающим взглядом глядела на своего гостя. Ведь раньше ей всегда приходилось смотреть из-под прищуренных век, чтобы не выдать себя и не спугнуть его. Ведь это чуть не произошло пару минут назад. И тем более в те ночи в палате стоял непроглядный мрак, а сейчас она утопала в ярком свете полной луны.

– Как тебя зовут? – спросила Уэнди.

И тогда мальчик оставил свою нерешимость и вплотную подошел к ее кровати.

– Питер, – ответил он.

– А я Уэнди, – весело, от того, что, наконец, удалось познакомиться с ночным посетителем, проговорила девочка. – Где же твоя тень? – задала она прежний вопрос. – Ты потерял ее?

– Такие существа, как я, не всегда могут управлять собственной тенью. Она живет сама по себе. Вот смотри, – и Питер показал на противоположный угол, где, открыв глаза, и застала его Уэнди. Черный силуэт мальчика самостоятельно скользил по полу, перепрыгнул на стену, потом перекочевал на потолок.

Уэнди удивленно проследила за ней.

– Но ведь это неправильно! Тень не должна не подчиняться своему хозяину. Надо ее поймать и пришить, – осенило девочку.

– Это будет нелегко сделать, – сказал Питер, но Уэнди словно и не услышала его.

– Давай же попробуем! – звонко смеясь, вскрикнула она. Откинула в сторону одеяло и в больничной пижаме бросилась догонять тень.

Наблюдая за веселой Уэнди, которая бегала за черным пятном, Питер присоединился к ее забавной игре. Ах, сколько же лет он так не резвился! Питер давным-давно позабыл, что такое беззаботное детство, хотя по-прежнему оставался ребенком, и стать взрослым ему теперь не было суждено. Они прыгали, хохотали. Это ночь стала волшебной даже для самого Питера, не говоря об Уэнди, которая из-за болезни уже несколько месяцев была пленницей больничной койки. Иногда только она прерывала веселую игру в догонялки и, прижав указательный палец к губам, шептала «тише», чтобы случайно на шум в палату не зашла медсестра, которая нарушила бы их забаву. Питер понимающе кивал, и они вновь бросались в погоню за тенью. Но та каждый раз ускользала от них прямо из-под рук. Казалось, вот-вот и они пленят ее, но тень была такой скользкой и прыткой, как лягушка, что тут же выскакивала из детских ладоней на недосягаемую высоту потолка. Но десятилетнюю девочку и двухсотлетнего мальчика это не останавливало. Они прыгали, пытаясь до нее дотянуться, пока Уэнди не упала и не зашлась в сильном кашле.

Питер испуганно смотрел на Уэнди, не зная, что делать.

– По-мо-ги-под-нять-ся, – не переставая кашлять, проговорила девочка и протянула Питеру руку.

Он помог ей встать и на руках отнес на кровать. Кашель Уэнди не прекращался, пока ладони, которыми она прикрывала рот, не окрасились кровью. При виде алого цвета детской крови глаза Питера вспыхнули алчным огнем. Тут же он отвернулся от девочки, чтобы она не заметила его жестокого звериного взгляда, с которым он охотился по ночам, когда не навещал Уэнди. Пусть он уже и не видел окровавленных рук, но терпкий запах крови терзал его обоняние, что Питер с силой удерживал свою ненасытную жажду.

Наконец кашель Уэнди прекратился. Она слезла с кровати и, подойдя к умывальнику, вымыла руки и вытерла окровавленные губы. Только тогда Питер смог обернуться и подойти к девочке.

– Что с тобой? – спросил он Уэнди, которая вновь ложилась в постель. Этой ночью сил гоняться за тенью у нее больше не было.

– Я умираю, – печально произнесла она. – Пусть взрослые мне и не говорят об этом, но я и сама это чувствую, знаю.

– Как это? Почему? – изумился Питер. Сам он многократно убивал, но никогда не видел смерти и не понимал, что она означает. Он убивал ради крови, которая ему постоянно требовалась, но до сих пор по-детски не осознавал, что лишает человека жизни. Не внимал роковому исходу, словно младенец, наступая на паука. – Я же никогда не умираю!

– Я очень сильно болею, Питер, и вылечить меня уже не могут. Все только обманывают, что скоро мне станет лучше и я окончательно вылечусь. Но я-то знаю, что это не так! Мне становится хуже. Но самое страшное знаешь что? Ждать, когда наступит последний день. А вдруг уже после сегодняшней ночи больше ничего не будет?

– Нет! – вскричал Питер. – Ты не должна умереть!

– Но это зависит не от меня. Я ничего сама не решаю, – голос Уэнди становился слабее и слабее. – Лучше расскажи мне, откуда ты прилетаешь? Это, наверное, счастливая страна, где никогда не умирают?

– Да, там никогда не умирают, никогда не болеют! И никогда не грустят…

– Какая замечательная твоя страна Никогда! Расскажи мне о ней.

Питер на мгновение задумался, как бы решая, с чего начать, но внезапно в его взгляде мелькнула некая взволнованность. Он словно вспомнил то, о чем больше и не собирался думать. Ему было так хорошо в компании девочки, что даже забыл о самом важном. Мальчик подбежал к распахнутому окну и с грустью посмотрел на небо. На горизонте алела тонкая полоса рассвета.

– Извини. У меня больше нет времени. Я должен покинуть тебя, – но когда Питер посмотрел на Уэнди и увидел в ее глазах капельки слез, то поспешил добавить: – Но завтра ночью я обязательно вернусь.

– Обещаешь? – с надеждой спросила Уэнди.

– Обещаю!

В тот же миг на месте мальчика взмахнула крыльями большая летучая мышь. На прощание она еще раз облетела палату и исчезла за окном. Уэнди же долго смотрела, как маленькая черная точка исчезает в рассветных небесах, где еще совсем недавно висел огромный желтый диск. Теперь лунный свет казался Уэнди более родным, чем грядущий рассвет. Думая о завтрашней ночи, девочка сонно закрыла глаза. Сновидения ее тотчас унесли далеко-далеко, вслед за Питером, в волшебную страну Никогда. Только там болезнь была неподвластна над ней, там печаль не имела право сжимать в тиски ее детское сердце…

…Перед тем как покинуть палату дочки, миссис Дарлинг всегда плотно прикрывала оконную раму, но утром в последнее время постоянно замечала ее открытой. Она не могла предположить, что Уэнди поднимается посреди ночи, чтобы постоять у открытого окна, отчего и списала это на ночные сквозняки. И в этот раз, уходя, женщина решила захлопнуть окно на щеколду. Ничего не подозревающая Уэнди притворялась сонной, широко зевала, прикрывая рот ладошкой. Мама подошла, поцеловала ее в курносый носик.

– Спокойной ночи! – ласково пожелала она. – До завтра, моя дорогая! – И покинула палату, а Уэнди осталась ждать своего ночного гостя…

Как только рассеялись облака, и луна надутым шаром поднялась в небо, то на ее фоне девочка различила знакомый силуэт летучей мыши. Она приближалась к окну, но когда подлетела вплотную, то вместо того, чтобы распахнуть раму, со звоном ударилась о прочное стекло. От такой неожиданности Питер, который уже намеревался обратиться человеком, скользнул вниз по стеклу и начал падать. Уэнди испуганно вскрикнула и, сбросив одеяло на пол, вскочила с койки. Она подбежала к окну и, выглянув, смогла с облегчением заметить, что Питер вновь поднялся и теперь присел на подоконник с противоположной стороны стекла.

Уэнди потянула за ручку, но рама не поддалась. Она попробовала еще и еще раз со всей силой, которая была подвластна маленькой девочке, но это не принесло никаких результатов. Тогда ее взгляд упал на щеколду. Уэнди движением руки указала на нее Питеру, а он пальцами продемонстрировал девочке, как необходимо ее повернуть, чтобы окно отворилось. Уэнди с трудом на цыпочках дотянулась до щеколды, пытаясь хрупкими пальчиками повернуть ее, только та отказывалась повиноваться детским рукам.

Конечно же, Питер одним взмахом мог бы разбить окно на мелкие осколки. Только это решение было тут же отвергнуто, так как на звук бьющегося стекла в палату сбежится весь персонал больницы. Поэтому мальчику приходилось только взглядом подбадривать Уэнди.

Чтобы проще было дотянуться, Уэнди поставила у окна табурет. Взгромоздившись на него, она вновь принялась за неподатливую щеколду, но та словно издевалась над маленькой девочкой, не собираясь сдвинуться даже на миллиметр. Уэнди уже двумя руками налегла на нее, а Питер с сочувствующим взором смотрел на отчаянные старания. Но, чем больше сопротивлялась щеколда, тем меньше оставалось сил у девочки.

Наконец затвор немного сдвинулся с места. Уэнди давила изо всех сил. Еще чуть-чуть, чуть-чуть. Послышался тихий щелчок. В это время табурет под ногами девочки пошатнулся, и Уэнди, не успев удержать равновесие, полетела на пол. От переутомления, причиной которому послужила борьба с капризной щеколдой, в глазах Уэнди замигали яркие пятна, потом вся палата поплыла перед взором, и девочка потеряла сознание. Окно в этот миг распахнулось настежь…

Когда Уэнди открыла глаза, Питер уже перенес ее на койку и бережно укрыл одеялом. Он с грустным взглядом сидел возле нее. Девочка была более слабой, чем в прошлую ночь после игры с тенью. Дыхание ее было хриплым и неровным. Она прижала ко рту платок и закашлялась, отчего на нем появились маленькие красные брызги. Но Питер больше не обращал внимание на запах крови, он только с сочувствием смотрел на девочку. Он никогда ни к кому не привязывался, но сейчас впервые боялся потерять кого-то. Он не хотел, чтобы какая-то смерть, которая обошла стороной его самого, забрала с собой Уэнди. Я буду рядом каждую ночь, решил Питер, и, если она в это время придет, то я прогоню ее! А если она придет днем? Это были самые страшные его опасения, что Уэнди может умереть, когда его не окажется рядом.

– Ты обещал мне рассказать, – слабым голосом Уэнди прервала размышления Питера.

И тогда он приступил к своему рассказу…

А Уэнди глядела в раскрытое настежь окно, где в темном небе висел бледный диск полной луны. Звезды весело перемигивались, подбадривали девочку. Медленно вышагивали стрелки на часах Биг-Бена. И Уэнди так захотелось, чтобы они навсегда замедлили свой ход, а лучше бы вообще остановились, чтобы никогда не кончалась эта ночь, и не наступила неизвестность, именуемая утром. Питер поведал ей, как, превращаясь в летучую мышь, впервые научился летать… А за окном странные летучие мыши вспорхнули со стрелок Биг-Бена и полетели к распахнутому окну. Когда их силуэты отразились на фоне луны, Уэнди поняла, в чем их странность. От летучих мышей у них были только крылья, а туловище и голову заменяли простые часы. И чем быстрее они приближались, тем быстрее крутились стрелки на их циферблате, отмеряя ее последнее время. Пока стрелки показывали десять минут пятого, но Уэнди понимала, что, как только они сойдутся на вертикали, ее сердце стукнет в последний раз. Как вода утекало время на летучих часах, и им стал вторить даже мудрый Биг-Бен, пробив очередной час – час, который был вновь несправедливо отнят у девочки. И тогда Уэнди подскочила с кровати и бросилась на шею Питера.

– Они уже близко! Забери меня с собой в страну Никогда! Я не хочу, боюсь оставаться здесь, когда закончится время!

– Ты точно уверена, что хочешь улететь со мной? Никогда не стать взрослой, никогда не умереть, но остаться для всего мира проклятой?

– Да! Пожалуйста! – взмолилась Уэнди, и в тот же миг острые клыки Питера вонзились в шею девочки. Она чуть слышно простонала и обмякла в его руках…

…Через час Уэнди открыла глаза. Но это была уже не та умирающая девочка. Вместо потухающего взора глаза ее заблестели озорными огоньками. Теперь она глядела на этот мир по-новому. Больше он не казался ей серым. Даже темнота ночи переливалась яркими красками. А великолепная луна подмигивала, улыбалась ей. Исходящий от нее свет вмиг спалил приближающихся летучих будильников. Они даже звякнуть не успели, растворившись в ночной прохладе. И стрелки Биг-Бена больше не торопились, а замерли на месте. Уэнди даже показалось, что они чуть-чуть сдвинулись назад. Теперь они никогда – НИКОГДА – не будут для нее спешить.

К ней подошел Питер и взял ее за руку.

– Ты готова, Уэнди?

– Да, Питер, я готова! Но что надо сделать, чтобы полететь?

– Подумай о чем-нибудь самом счастливом в своей жизни, – улыбаясь, сказал Питер.

И Уэнди вспомнила свое исцеление. Больше никакой болезни, никакого ожидания смерти! НИКОГДА! В тот же миг вместо рук у себя она увидела перепончатые крылья. Уэнди-летучая мышь пролетела под потолком палаты, в последний раз взглянув на эту комнату болезни, которая хотела стать для нее роковой, но девочка обманула ее. Она вырвалась из нее, вылетев через окно. За нею последовал и Питер.

Две летучие мыши, мальчик и девочка, пролетев по улицам Лондона, в последний раз бросили взгляд на остановившиеся для них часы Биг-Бена. В свете полной луны их силуэты мелькнули и устремились навстречу яркой звезде, в незабвенную Неверленд.

 

Стихи

 

Мечты Апреля

Весь март был месяц кутерьмы,

Мели метели,

Но вот сменили плач зимы

Мечты Апреля.

Сияньем чистых огоньков

Блистали розы,

А ароматы трех цветков

Рождали грезы.

Все лепесточки красных роз

Сильней алели

От высыхавших капель слез

Мечты Апреля.

Весенним ангелом любовь

Влетела в душу,

Чтоб отогнать от сердца вновь

Мороз и стужу.

И цокали два каблучка

В пустом подъезде,

И два влюбленных светлячка

Летели вместе.

По ностальгии детских лет

Сойдут капели,

Но в памяти оставят след

Мечты Апреля.

Цветут три розы на окне

Уже недели,

И безграничны по весне

Мечты Апреля.

 

Она здесь больше не живет

Последний ласточек полет

Печальным вечером начался.

«Она здесь больше не живет!»

– Чужой ответ в тиши раздался.

Она здесь больше не живет!

Зачем тогда под Новый год

Я с Персефоной повстречался?!

Прошли зыбучие года,

Но злая память не уймется.

Я не забуду никогда

В те времена сиянье солнца.

Она здесь больше не живет!

А сердце мерзлое, как лед,

Вовек теперь не разобьется.

В ее роскошных волосах

Блуждали северные ветры.

В ее таинственных глазах

Я сохранил осколки лета.

Она здесь больше не живет!

Померкнул день теперь, и вот

Мне без нее не стало света.

Бежит жемчужная река

Моей любви бескрайней лентой,

Останется наверняка

Она в больной душе зачем-то.

Она здесь больше не живет!

Она уже почти как год

В Аиде замужем за кем-то.

 

Откровение

В бледном зареве сияния

Многолюдной суеты

Просят боги покаяния

Этой дерзкой бедноты.

В жалком, утомленном племени

Под названьем «человек»

Прячется за тенью времени

Завершающийся век.

Вечер остается голоден,

Пожирая кислый люд,

И в ночном угарном городе

Палачи на казнь идут.

Люди, новые и стильные,

Погибают в сетях зла,

Если гибнут даже сильные,

То не выжить тем, кто слаб.

Небеса густые хмурятся,

Даже проблеска в них нет.

В ранний час на серых улицах

Мертвый близится рассвет.

 

Энджел

Ангел, пойманный в ловушку,

В человеке спрятал слепо

От назойливой старушки

Запасной кусочек Неба.

Если в солнечном апреле

До сих пор поют метели,

А подснежник увядает,

Значит, Ангел умирает.

Новый звук небесной птицей

Улетит из-под опеки,

Песня первая родится

О последнем человеке.

А когда утихнут ноты,

Ты исчезнешь без заботы,

Но оставь хотя б надежду,

Ты же Ангел, ты же Энджел.

Над мечтой летают мухи,

Чуя терпкий запах смерти,

А коса немой старухи

Острием несется к жертве.

Но у Энджел перед крахом

Я в глазах не вижу страха.

Только кружит в ритме танго

С черной Смертью белый Ангел.

 

Пьеса

Плененный, как будто в неволе,

Под гримом обманчивых лиц

Актер после сыгранной роли

Упал перед публикой ниц.

И ангелы смотрят, и черти

Спектакль под названием «Жизнь»,

Финал предназначен для Смерти

И лишь эпизод для Души.

Палач идеален для роли,

Одетый в накидку теней,

То маска на нем лишь – не боле! —

Но скрыто ведь что-то под ней.

На нижних рядах слышен топот

Немытых веками копыт,

Вверху кто-то крыльями хлопал,

А ложа все время храпит.

«Сценарий затянут немного»,

– Шепнул херувим на стене.

«Ну что вы! – вскричали. —

У Бога на все было только шесть дней!»

«А кто режиссер? Не Лукавый?»

– Промолвил, хрипя, Вельзевул.

«Ах! Точно же! Точно же! Дьявол!»

– Средь бесов послышался гул.

«Комедию кажут иль драму?»

– Спросили смотрящие враз,

А ангел, сидящий у рампы,

Заметил: «Похоже на фарс».

И вот продолжается пьеса

Из века скользящая в век,

Сюжет в ней от Бога и Беса,

Но главный герой – Человек!

 

***

Время уже не потревожит

Стрелки хромые на часах.

Облаком обернулось ложе

Маменьки, спящей в Небесах.

Ночи пусть охраняют стражи,

Ангелы верные твои,

С ними далекий путь не страшен

Странникам вечности двоим.

Звезды развеют их тревоги,

Даруя безмятежный сон,

В коем укажут им дороги,

Вьющиеся на Небосклон.

После вечернего заката

Пламенем вырвется рассвет.

То, что ушло от нас когда-то,

В памяти оставляет след.

Верьте, неверующие, верьте,

Истине, вырванной из книг,

В то, что меж жизнию и смертью

Будет один забвенный миг.

Там мы увидимся с тобою

В отблеске мчащихся комет

И – наполняемы любовью —

Скажем, что смерти больше нет!

Нотки мои слагались в песню,

Ночью под музыку сверчков,

С рифмой переплетались вместе

Строчки для маминых стихов.

Через преграды и сомненья

Шалостей детских и любви

В новом духовном возрожденьи

С Неба меня благослови!

Небо оделось перламутром,

Медленно сокращалась тень,

С трепетом предстояло утру

Встретить рождающийся день.

 

В небесах

В небесах, как на странице,

Как на синем полотне,

Нарисую, коль не спится,

Солнце в Юлином окне.

Лунный путь из ярких красок

Звезды стелют кораблю,

И созвездьем вспыхнет фраза:

«Я тебя люблю!»

Нарисую акварелью

Златоглазую луну

В обручальном ожерелье

И в брильянтовом плену.

Гаснут в небе изумруды,

В сон художника клоня,

И, уснув, шептать я буду:

«Не оставь меня!»

В небесах уже погасло

Пламя утренней звезды,

Рисовал я ночью сказку —

Получилась ты!

 

Омск-Томск

Не в большом, не в броском,

Но в прекрасном мире,

В городишке Томске,

В Западной Сибири,

Проживает мило

За закрытой дверцей

Девушка-светило

С благородным сердцем.

Она пишет сказки

И плетет узоры,

Но любовь и ласку

Прогоняет взором.

Ей нужна свобода,

Без нее ей грустно,

Но порой невзгоды

Ей тревожат чувства.

Только рядом с Томском,

В том же самом мире,

В городишке Омске,

В Западной Сибири,

От любви томится

Парень с нежным сердцем

И весь день стучится

В запертую дверцу.

Ищет он в овраге

Драгоценный ключик,

Но найти во мраке

Сложно светлый лучик.

«Отвори, не бойся!

Тихо позови!

И на небе звезды

Вспыхнут от любви».

 

Маргарита

Перлами в морских глубинах

Нарекали жемчуга,

Маргаритою Марину

Звали в давние века.

Взаперти, как голубица,

В теле нежная душа.

Заключенную в темницу

Деву дьявол искушал:

«Принеси же, Маргарита,

Жертву греческим богам!

В тот же миг, о Афродита,

Я паду к твоим ногам.

Будешь ты как Персефона,

Как владычица Лилит,

Станешь ты женой Плутона,

Покорившей весь Аид.

Шестикрылым серафимом

Бог Господь меня создал,

Только гордостью гонимый

В бездну я с Небес упал.

Но и там нашел я царство,

Стал немыслимо богат:

Миллиарды душ богатства

Наполняют грозный ад.

Люди сами бесов звали,

Сами падали к ногам,

А теперь к стене прижали

На потеху паукам.

Сердце дьявола разбито,

Дух развеян в пустоту.

Убери же, Маргарита,

С шеи девичью пяту!»

И сказала Маргарита,

Ножку в сторону убрав:

«Речи беса ядовиты,

Как настойка диких трав.

Убирайся в преисподню!

Приубавь лукавства прыть!

Мне невестою Господней

Предстоит сегодня быть!»

 

Моя Муза

У небосклона на Парнасе,

Где разгоняют звезды тьму,

С Беллерофонтом на Пегасе

Гостили мы у славных муз.

Они в сиянии луны

Неспящим нам дарили сны.

И (без моей) их было девять,

И к каждой я стремился деве.

Я с Полигимнией там топал,

Под гимны вымерял шаги;

Писал поэмы с Каллиопой,

Читал с Эвтерпией стихи.

В душе моей пылал пожар,

А под звучание кифар

С Эратой песни пели хором

И танцевали с Терпсихорой.

Когда я был плененный сценой

(Я в прошлом бывший лицедей),

Мне Талия и Мельпомена

Несли признание людей.

Урания в минуты грез

Дарила нам венки из звезд,

Плывущие в небесном море,

А Клио – множество историй.

Но я хотел признаться все же,

Прося прощение у них,

Мне всех десятая дороже!

И ей я посвящаю стих.

Она не эфемерность бытия,

А настоящая, как я!

Живет средь нас – не на Парнасе,

Но всех богинь всегда прекрасней!

Десятая – моя лишь Муза!

И я признателен богам

За то, что те порвали узы,

Позволив двигаться ногам.

Я гимны ей готов слагать,

Стихи и песни посвящать.

Я подарю тепло июля

Своей любимой музе Юле.

 

Влюбленный

Наш вечер окутан цветами

И дремлет в объятиях сна,

Все чувства согреты мечтами,

Лишь нежность твоя холодна.

Впервые хотелось признаться,

Как сильно тебя я люблю,

Но тут же решил отказаться —

Ведь легче расчувствовать тлю.

Луна, одаренная взглядом

Прозрачным и чистым, как лед,

Все время находится рядом

И тихо в спокойствии ждет.

А сам я немного волнуюсь,

Трясусь, хоть и разум мой пьян,

Минуты уходят впустую —

В ничто обернется мой план.

Глядел я твоими глазами

И видел себя: как я слаб!

Но с детства владеть чудесами

Не мог – и теперь я твой раб.

Еще не дождавшись рассвета

Смотрю я на звезды, грозя.

Вот – все, что мне было ответом:

«С тобою мы просто друзья!»

 

Потерялась Муза

Потерялась Муза!!!

На лихом Пегасе

Разорвала узы,

Улетев с Парнаса.

Где-то в мире новом

Солнца больше стало,

А в Аиде снова

Тьма обосновалась.

В небе безрассветном

Звездам очень грустно.

И в душе поэта

Без богини пусто.

С ней он чудо видел,

Познавал все тайны,

А потом обидел —

Не со зла! – случайно.

Стал теперь обузой

Лирик глуповатый

Для прекрасной Музы,

Что назвал десятой.

Без нее он небо

Видеть начал серым

И пустился слепо

В логово Химеры.

Если вдруг богиня

На Парнас вернется,

То глупец не сгинет —

Может быть, спасется.

 

Какая красивая ты

Печальное время настала…

И ночью при полной луне

Грустить вместе с осенью вялой

Опять предначертано мне…

Я встретил тебя неслучайно,

Блуждая в дождливой глуши,

Ты стала моей чудной тайной —

Спасеньем для грешной души!

Глаза твои вмиг покорили

Мои неземные мечты.

Как часто тебе говорили,

Какая красивая ты?

Но быстро проносится осень,

Как всадник на желтом коне,

Последние листья уносит,

И холодно им, как и мне.

Согрей меня нежной улыбкой!

Пусть в сердце растопится лед!

И в небе прозрачном и зыбком

Веселое солнце взойдет.

Я с облаком нежным играю

В небесных лугах чистоты

И тихо сквозь сон повторяю:

Какая красивая ты!

А скоро наступят морозы,

И свет перекроется тьмой,

Померкнут весенние грезы —

Замерзнут при встрече с зимой.

Уснут одинокие реки

Во время холодных минут,

Лишь чувства любви в человеке

Во всех межсезоньях живут.

Нет в мире прелестницы краше!

Нет в мире иной красоты!

Тебе даже звезды докажут,

Какая красивая ты!

Глаза твои вмиг покорили

Мои неземные мечты.

Как часто тебе говорили:

Какая красивая ты!

 

Когда тревожит ностальгия

Когда тревожит ностальгия,

Былого слабенькая тень,

Спасаюсь именем «Мария»

От притяженья старых стен.

Воспоминанье первой встречи

Разбередил прощальный взгляд:

Твои глаза, улыбку, плечи

Сменили дождь, метель и град.

Я стал прозаиком без прозы!

Я стал поэтом без стихов!

А был шипами, но без розы

И грешным был, но без грехов.

Когда мы искренне любили,

Я умирал, а ты жила:

Пять лет на старенькой могиле

Сирень у холмика цвела.

Теперь сирень моя увяла,

Разворошил могилу зверь,

Но каждый день с надеждой малой

Я жду: быть может, стукнешь в дверь.

Тогда все звезды, солнце, небо,

Закат, рассветы и зарю,

Мечту и сказку, быль и небыль

Тебе я, Маша, подарю!

Мне много тайн поведал сонник,

Я ерунде не верю сей.

Ваш грешный идолопоклонник.

(А ниже подпись) Алексей!

 

Угон по-венериански

Вот он. Надо же, и правда красавец, не соврал приятель. Окна как глаза: огромные, яркие, с подводной линией кружевных балконов; крыльцо – как таран: высокое, крепкое, полукруглое под слоем тротуарной плитки. Крыши не видать, да и на что мне крыша, мне вот эти, доступные характеристики важны. Отличные характеристики, отличные. Всё видно будет, обзор – первое дело в таких предприятиях, как моё.

От дороги дом отгорожен лесополосой – тоже хорошо, не так заметно будет, что тут что-то не то происходит. А что скоро начнёт происходить – это как пить дать, причём венерианского коктейля, а не какой-нибудь ключевой водицы. Криков буде-е-ет!..

Так, поднимаемся на крыльцо. Ах, ну что за крыльцо, что за крыльцо, так бы и приложиться к нему щекой – до того узор приточный хорош, до того блестят линии рисунка под едва заметным падающим снегом!.. Ладно, потом полюбуюсь, сейчас много дел.

Дверь, естественно, заперта, а в замочной скважине с той стороны торчит ключ. Досадно, право слово, прямо плюнуть хочется, но не здесь же, не на пороге же этого красавца плевать. Нет, надо взять себя в руки. Я не раз это делал, так? И всякий раз достигал успеха, так? Значит, и сейчас всё выйдет как нельзя лучше, а то, что в доме, кажется, ещё не спят – ну так и в прошлых домах веселились с утра до ночи.

Всё, лишние мысли прочь. Не дыши.

Здравствуй, домик.

Дверь вдруг распахивается, волна горячего воздуха и смеха ударяет меня в грудь и вместе с ними на крыльцо выпрыгивает привидение. Оно мечется по площадке, словно в припадке, потом сбегает по ступенькам вниз, но на последней отчего-то медлит, и вдруг, когда я, очнувшись, уже хочу задать ему вопрос, разражается слезами.

– До чего они мне все надоели! – плачет оно. – В печёнках сидят, родственнички проклятые! Уже до монетки наследство пропили-проели, все комнаты пообжили-пообгадили, а всё не угомонятся, всё песен не напоются, всё спать не лягут! Да что же им ещё надо-то, а?!

И ревёт, как дитё, хотя на вид вполне себе старик.

– Эй, любезный, – говорю ему, – это вы тут живёте?

Привидение оборачивается, удивлённо выкатывает глаза и, сглотнув слёзы, осторожно так спрашивает:

– А… вы кто? Инопланетянин, что ли?

– Венерианец, – поправляю. – Так ваш, значит, домик?

– Был мой, – судорожно кивает привидение. – Сейчас вон их, – смотрит в ярко освещённое окно, потом возвращается взглядом ко мне. – А вы что, недвижимостью интересуетесь?

Как он это славно сказал. Недви-и-и-ижимостью!

– Только такой, как этот домик. Скажите, вы планируете здесь ещё жить?

– В каком смысле «ещё планирую»?

Делаю вид, что собираюсь объяснить, но он быстро находит ответ.

– А-а, вы перекупщик! Хотите купить подешевле, а продать подороже, так? Так вот – нет!

– Что «нет»? – я невольно улыбаюсь.

– Дом не продаётся!

– Вообще-то я не перекупщик.

– И я собираюсь жить здесь до скончания веков, чтоб вы знали, и не перееду отсюда никуда, даже в самую роскошную квартиру в самом престижном районе города! Слышите, вы, венерианец?!

Он почти кричит, потому что музыка из дома начинает литься с удвоенной громкостью. Видимо, у живых большой праздник.

– Слышу, – отвечаю я миролюбиво. – Ну, а как вы относитесь к путешествиям?

– Я ещё раз говорю…

– К межпланетным.

– К каким?

– Стартуем отсюда, а садимся на Венере.

– Так это же… как же… на космическом ко… – привидение медленно, но соображает. Потом подозрительно оглядывает меня. – А где он у вас?

– Кто?

– Корабль.

А-а, ну да, всё время забываю. Им же объяснять надо, привидениям и всяким там восставшим. То ли дело живые. Они и не видят меня, и не слышат, потом только, когда без крыши остаются, начинают орать… Как будто до меня тогда можно доораться.

– Корабль вот, – показываю на дом.

– То есть?

– Ну, мне осталось его только угнать. Понимаете, у нас на Венере…

– Угнать?

– …небольшая проблема с домами, поэтому мы их берём у других. Ну, а что корабль – дом, так это в нашей природе, так нам удобнее быть всегда рядом с теми вещами, что нам дороги.

– Вы собираетесь угнать мой дом?

– Если вы не против.

– Я против!

– Тогда летим со мной.

Привидение молча глазеет на меня, я – на него. Старичок, кажется, даже не помнит о недавней истерике, в его глазах, уже давно потускневших, вдруг загораются звёздочки.

– Прямо на Венеру? – уточняет он.

– Прямо на Венеру, – подтверждаю.

– А они? – кивает на дом.

– Они тут останутся.

– Точно?

– Точнее некуда.

– И я больше не услышу, как они восхваляют моё скопидомство, благодаря которому им досталась такая куча денег?

– Не услышите – это в худшем случае, не вспомните о них – это вернее всего.

– А… а что же я там делать буду? – спрашивает робко, словно боится, что я сейчас отменю приглашение.

– Жить, – говорю, – в домике своём будете, как раньше жили. Только без воплей родственников. Мне вы не помешаете, я всё равно вечно занят.

Звёздочки в глазах почившего владельца дома разгораются. Он делает пару шагов вверх по лестнице, потом бросается ко мне, лезет обниматься, целует, пожимает руки.

– Да где ж ты раньше был, благодетель?!

 

Ветер в струнах

– А Паганини сыграть можешь?

Могу. Отчего не мочь. Я всё могу. И Паганини. И Моцарта. Музыку ветра, который запутался в струнах виолончели…

Играю. Случайный прохожий кривит губы. Стоит, надвинул цилиндр, только нос торчит. Трость свою, из чёрного дерева, вертит в руке, да ногой по мостовой постукивает в такт.

Зеваки подходят ещё, останавливаются, слушают. Дама с собачкой, талия рюмкой затянута в корсет, утирает глаза кружевным платком. Дети с гувернанткой, в одинаковых костюмчиках и круглых шапочках, одинаково раскрывают рты.

Прохожий с тростью бросает монетку в раскрытый футляр. Круглая жёлтая монетка, с большими цифрами. Я такой раньше не видел. Ничего, сойдёт. Верно говорят: берёшь чужие, отдаёшь – свои…

Я всё жду, когда появится Она.

Она приходит по вечерам, когда солнце садится в спутанные кроны деревьев. Иногда это бывает раньше, иногда позже. А чаще всего её нет. И я стою на тротуаре под фонарём, пока из заведения напротив не выйдет последний клиент. Это предлог, жалкий предлог для полицейского. Он знает с моих слов – и это правда – что мне нужны деньги. Очень, очень нужны. И что я готов играть что угодно для любого за одну, самую мелкую, монету.

Вечер опускается незаметно. Вот чёрная тень от ратуши, от её башни с большими круглыми часами, перечеркнула мостовую, уткнулась острым пальцем в окна борделя. Нет, нет, на самом деле это заведение мадам Петунии, известной модистки. У неё под крылышком работает несколько достойных юных девиц. Очень искусных в деле пошива нижнего белья. От клиентов отбоя нет…

Полицейский останавливается возле меня, раскуривает сигару – подарок мадам Петунии. У мадам отличные сигары.

– Ветерок сегодня, – говорит. – Скоро домой?

Киваю. Знаю, что ветрено. Это он так, для разговора. Вынимаю из кармана отложенную для него долю. Он, как всегда, берёт не глядя, но всегда надкусывает монетку. Дружба – дружбой, а фальшивые шиллинги – врозь.

– Ветерок, – отвечаю. – Скоро домой.

Полицейский уходит, попыхивая сигарой. Последние окна из огненно-красных становятся чёрными – солнце зашло.

Велосипедист в вязаном трико и спортивном кепи катит мимо, шуршат новенькие шины. На ходу бросает мне монету в футляр. Ловко, я так не умею. Всё, что я могу – играть на виолончели. Здесь я виртуоз. Директор театра всегда говорил: «Господин Бонифаций, вы настоящий мастер. Ваши пальцы нужно хранить в банковской ячейке!»

Он больше не говорит так. Последние слова, которые директор мне бросил, вместе с выходным пособием, были не для дамских ушей.

Только идиот станет ссориться с владельцем заведения, в котором работает. Видно, господин Бонифаций не слишком умён.

В первый раз я увидел Её год назад. Большие глаза, как у испуганной птицы, худенькие плечи, и скрипичный футляр, прижатый к груди. Потом мне довелось увидеть и саму грудь – белую и нежную, в прорехе разорванной блузки. А ещё жирную руку господина Амбросия – владельца театра, шарящую там, между белых полукружий, мнущую розовый кружок соска…

Жалобный крик, треск рвущейся блузки, звук оплеухи, разбитая губа, пятна крови на щеке – и запутавшийся в декорациях виолончелист, увидевший лишнее.

Потом сплетни, тихий скандал за кулисами и в кулуарах: пропала дорогая скрипка. Кто взял, неизвестно, но люди видели… ох уж эти молодые вертихвостки!

Скрипку вскоре нашли, а в составе оркестра Она так и не появилась.

Никто не поднял шума. Только идиот Бонифаций, который решил, что он незаменим. Скоро, очень скоро он убедился, что это не так.

И вот я стою на улице между ратушей и борделем, в животе у меня с утра пусто, в открытом футляре – немного денег. Никто не возьмёт на работу музыканта, получившего «волчий билет». Я жду, когда придёт Она.

С реки наползает туман. Поднимаю глаза к небу, смотрю, как лохматая туча поедает золотую луну.

Как всегда, я не заметил, откуда Она появилась. Тонкая фигурка, в облачке кружевной шали. Зонтик в руке, лица не видно в вечернем сумраке, только бледный овал, да характерная походка, быстрая и немного неровная.

Она проходит мимо, ветер развевает тонкую шаль. Всходит на крыльцо и исчезает за дверью. Брякает колокольчик – большой медный колокольчик над крыльцом борделя. Да, моя муза работает там. Я не мальчик, чтобы считать её белошвейкой.

Представляю, как она сидит там, в холле, со скрипкой у щеки, и наигрывает весёлые мелодии для клиентов. Эта картина смешит меня, и Паганини под моим смычком становится поистине дьявольской вещью. Я играю, а по щекам текут слёзы – холодный ветер, господа.

Грохот колёс по мостовой, закрытая коляска подлетает, лошади фыркают, мотают головами. Снова звенит колокольчик, резко, отчаянно. Со ступенек сбегает Она, на руках – спеленатый, как кукла, свёрток. Что-то завёрнуто в кружевную шаль, прижато к груди.

Распахивается дверца, чёрный рукав, белые манжеты – кто-то хватает свёрток из рук. Она пытается взобраться внутрь. Сверкает белая манжета. Толчок в лицо, хрупкое тело падает на мостовую, коляска срывается с места.

Грохочут колёса, стучат копыта, Она смеётся. Смотрит вслед, качается от смеха, комкает в руках шаль. Глупый Бонифаций стоит, как статуя, и не понимает ничего. Её смех режет мне слух, он немузыкален. Веду смычком по струне, ветер подхватывает ноты, вплетает в звук Её голоса, приглаживает, как вздыбленную кошачью спину.

Она затихает, тихо всхлипывает, поворачивается, чтобы уйти. Замирает стук колёс. Кто-то бежит, возвращается, сверкает манишкой. В темноте взлетают белые манжеты, в мелодию врывается звук пощёчин.

«Это не она… Подделка… Где скрипка… отдай, верни деньги… убью, убью…»

Она тонко вскрикивает, отталкивает его. Быстрый топот ног, что-то круглое, блестящее, падает и звенит по мостовой.

В свете луны вижу подкатившийся к моим ногам кругляш золотых часов с оборванной цепочкой. Слышу хриплое дыхание, тяжёлый стук башмаков, глухой удар. Она падает у стены, как сломанная кукла. Белая манишка склоняется над ней, белые манжеты, почему-то в тёмных пятнах, шарят внизу, у земли. Хрустит торопливо развёрнутый бумажный листок.

– Тварь! Кто он? – Удар звучит глухо, носок тяжёлого башмака подбрасывает скорченное тело. – Где он?!

Тяжёлое дыхание, чёрное пятно на камнях расползается кляксой, неподвижно белеет тонкое лицо.

– Ты видел?

Вот она, смерть. Во фраке, с белой манишкой и манжетах с бриллиантовыми запонками. Тяжёлая трость в руке покачивается, как палочка дирижёра.

– Я музыкант.

Хриплый, визгливый смех, моя смерть сгибается пополам, хохочет, упирается руками в колени.

– Музыкант? Тогда сыграй реквием! Проводи её душу в ад! Её грешную душу…

Он снова хрипло смеётся, будто кашляет, а я провожу смычком по струнам. Тонкий дрожащий звук рождается в глубине моей виолончели, повисает в воздухе. В нём свист ветра, дробный смех, звон монет о мостовую…

Кто сказал, что звук – это ничто?

Играю. Знаю, что я – следующий. Качается тяжёлая трость, блестит в свете луны запачканный кровью набалдашник. Кто сказал, что смерть нельзя сыграть?

Ветер подхватывает обрывки кружевной шали, сухие листки с деревьев, что-то ещё, закручивает в маленький смерч. Туча вновь выплёвывает луну, её круглое золотое лицо смотрит на нас из-за шпиля ратуши с тёмного неба.

Ещё несколько маленьких сердитых вихрей вздымаются возле моих ног на мостовой, порывы ветра шевелят края чёрного фрака, дёргают бутоньерку на груди.

Смычок визжит, поёт, плачет, скользит и прыгает по струнам, как живой. Да он и есть живой, он часть меня, продолжение моей руки. Кто такой Бонифаций? Нет его. Есть только смычок, моя душа и музыка ветра, нечто целое, что нельзя описать словами.

Тихо всплывают в воздух обрывки кружевной шали, кружатся вслед звукам крещендо. Тёмный силуэт с крутыми бёдрами и тонкой талией шевелится, глухо вздыхает, рассыпает по мостовой горсть звенящих монет. Человек напротив меня делает шаг назад, хватается за грудь, где дрожит, пытаясь улететь, бутоньерка.

Глаза его выкатываются, рот открыт, человек пытается кричать, взмахивает своей тростью. Блеснув в полёте открытым циферблатом, золотые часы описывают круг над землёй, над трепещущей шалью, набирают скорость и влетают прямо в разинутый рот моей смерти. Хрип, хруст циферблата на зубах, надрывный кашель задыхающегося человека вплетаются в мою музыку, придают ей силу и остроту.

Мелодия достигает вершины и затихает, оплывает к мостовой в плавном диминуэндо.* Опускается на землю белая манишка, всплеснув, падают запятнанные манжеты. Стучит о камни затылок человека, брякают, выпав из мёртвого рта, измятые золотые часы.

Застывает смычок, выжимает последний звук из усталой струны и отпускает мою руку. Ветер, просто ветер посвистывает над мостовой, шевелит тонкую шаль, гонит прочь сухие листья.

Подбираю с земли свой футляр, собираю разбросанные монеты. Ветрено сегодня. Ночной патруль не любит ходить по ночам. Когда рассветёт, полиция найдёт два тела, брошенную коляску с фальшивой скрипкой и смятые золотые часы. А мне пора. Ночлежка ещё открыта.

 

Не уходи

Не уходи, любовь моя,

Не утекай песком сквозь пальцы

Ещё натянута на пяльцы

Ткань основного бытия.

Ещё хорош вечерний воздух

Внутри живёт клочок души,

И ночи тоже хороши,

И ничего ещё не поздно.

Вот вновь – весеннее тепло,

На солнце подсыхают лужи.

Зачем, кому всё это нужно,

Чтобы однажды всё ушло?

 

Турист и Совсем Существующий

Временами я попадаю в совсем существующие миры. Музыка плещется волнами об эти слова: «Совсем существующие». Куда там видениям в зеркалах. Не сравнятся с такими мирами даже пейзажи из-под закрытых век – фантастические, волшебные, технотронные…

Нереальные пространства, придуманные не мной – вот что значат такие слова. Бьется по радио дурная песенка: «Ах, ты меня любил, ах, ты меня и бросил… ой-ой-ой, а мы с тобой в лесу, под птичий звон берез…» Чу! Птичий звон берез! Оазис среди вдохновенного пустословия! Зеленая роща; конечно, весна! Березы, капель… Птицы в ветвях орут песни громче, чем радио, надсадившееся от электронного хора. И я несусь в этот лес со всех ног, в ту весну, как бы далеко и как бы давно они ни проходили… Вот и березы с капелью, и щебет… и мокрые ноги мои по колено в слякоти – поскорее домой. Бр-р!

Нет, думаю я, надо безумно любить свою половинку, чтобы ее целовать-целовать, стоя в сыром березняке. А Совсем Существующий Мир продолжает призывно манить в ту весну и в зеленую рощу. Нет, говорю, я туда не пойду – не раньше, чем высохнет грязь!

В какой момент времени я этому научился? Почему за красивыми образами я вижу реальность в ее неприглядстве? Я не задумывался над этим, как не задумываются над работой механизма башенных часов – на них смотрят, чтобы узнать время; я так же смотрел на свою особенность как на данность. До позавчерашнего путешествия.

Вместо получки мне в бухгалтерии преподнесли путевку. Координаты, ключ в два конца, за вашу службу, в качестве премии. «Ты бездельник и разгильдяй, какового свет не видал, поэтому, чтобы жалованье тебе бесстыдно урезать, мы дарим…» – так это переводится. Что ж, они правы, не помню такого волшебного случая, когда я появлялся в конторе, где состою на жаловании. Смиренно вздохнув о золотых монетках, которые не сумели бы и при огромном желании расквитаться с моими долгами, отпираю двери в ночной и снежный безумный мир.

Музыка, музыка, музыка, музыка, музыка – что-то меня понесло! Музыка проникает в каждый из атомов, искажает формы вещей, обращает снежинки в ноты, людей и дома – в музыкальные инструменты. Сдается мне, я и сам здесь летучая скрипка. Я – скрипка? Неужто циник может быть ею, плаксивой и романтичной?

– А хочешь быть дудкой? – звенит в одно ухо мотивчик. – А лучше бы барабаном! – дудит он в другое.

– Еще чего, барабаном! – это мой голос перебивает безостановочные аккорды. В горло влетают пучки снежинок, и я запеваю:

Стоит харчевня «Тьма-мизгирь»

На берегах далеких стран,

Там повар есть, расползся вширь —

Вот вам хороший барабан.

Девицу знаю – ох и ах!

Ее краса известна всем,

Дудят о ней на всех углах,

Чем не дудливый инструмент?

А не хотите ль контрабас?

Вот уж почтенный господин.

Есть кандидат и в этот раз:

Знакомый мне министр один.

Но может, нужен вам кларнет —

Вертлявый, нервный, как намек?

Кандидатуры лучше нет,

Чем вертопрах и щеголек.

Ищите арфу в землях фей,

Спускайтесь за гитарой в грот.

Мне инструмента нет милей,

Чем сфер и формул ясный ход.

С хлопаньем крыльев над головой пролетает время, а я все пою. Дернуть, что ли, себя за нос? Я так и делаю, а не удовлетворившись результатом, щиплю запястья, барахтаюсь в воздухе, пытаюсь выбраться из музыкальных силков. Вот дурак!

Музыка с треском расшибается о мой математический ум. Весь мир вокруг меня замирает, и я слышу, да, слышу ту самую мысль, которую атомы растерянно передают друг через друга:

– Чего же тебе предложить, приятель?

Поэтичный Совсем Существующий еще не познал наших с ним различий. Он избирает для меня форму в клеточном пространстве, среди белеющих и чернеющих башен, среди королей и ферзей, пешек и трубящих победу слонов. Сдается мне, одна партия завершилась, сейчас готовятся к следующей. По завоеванным территориям ползет карета. Король-победитель благосклонно принимает овации от своих пешек; ферзь рядом с ним углублен в думы. Далеко ехать – еще только линия E… А я где в этой картине? А я – конь, впряженный в карету!

– Н-но-о-о! – горлопанит мне офицер, видя, что я стою как вкопанный. Фыркаю в ответ. Возмущенно. С душой, которой у меня нет. – Тебе что, кнутом наподдать?

– Еще чего, наподдать! – отвечаю я и неважно, что сам от себя слышу ржание. Оно достаточно гармонично звучит для ответа:

Коль скоро твой кнут коснется меня,

Узнаешь ты партию, где нет коня!

Я лягу и буду валяться хмуро

Обиженный на целый свет,

А ты – поскачи через все фигуры,

Когда и желания нет.

Как тебе мой ход конем, возница?

Суньтесь-ка в битву впятнадцатером!

Ни «вилка», ни шах и ни мат не случится,

Пока не расшаркнетесь перед конем.

Совсем Существующий убежден, что и шахматы не по мне. А ведь я пытался внушить ему другое: я не против быть королем, а еще лучше – стать на место того скучающего ферзя в карете, но только не тягловой лошадью.

– Что делать? – чуть ли не плачет бедняга-мир. Ему так хочется угодить невоспитанному туристу. И от всей своей разнесчастной богатой души, он помещает меня в непонятно какое пространство. Улица, небоскребы, дорожные знаки и пустота. Я и сам как пустой, в голове у меня киберпанк чистейший, словно мозги электроникой заменили.

– Мир! – умоляю я. – Не следует слишком плоскопанельно обо мне думать. Стань вот таким, пожалуйста, стань таким!

И на телевизионной панели, которая у меня сейчас вместо лица, включаю изображение…

Зимний вечер. Хор за углом, распевающий эти душевные гимны, утонувшие в прошлом. Туча снега поднимается из сугроба к ярко сияющему окну. Снег – это я. Снег – это тот, кто смотрит на мальчугана в комнате, который вертит в руках отцовский подарок – блокнот-ежедневник. Ребенок еще не догадывается, что будет рыдать через пару часов, когда вернется отец, утром запамятовавший поздравить его с днем рождения, а вечером говорящий лишь о делах в конторе. Блокнот будет выброшен в мусорное ведро, оттого что в ежедневнике у родителя была аккуратная запись «подарок», но не было строчки «любовь и внимание».

Отцовский подарок – представление о том, как все на свете отдалено от мечты, я несу через всю свою жизнь. Но я всего-то хотел заглянуть в кусочек своего волшебного детства, покрытого нежной дымкой, а что за мир мне открылся? Я обитал в окружении, в котором мечта стояла на последнем месте. Меня учили цинизму и скептицизму – «реализму» на их языке. Мой день начинался с чуда, и заканчивался крушением чуда о скалы реальности. Нынче же я обитаю там, где мечта – первичный элемент каждого дня. Мой день начинается с чуда и заканчивается крушением чуда о мое видение реальности. Я циник и не могу измениться. Вечно все у меня получается не так, как надо; даже имя мое переводится несуразностью.

Старая как мир история со старым как мир исходом. Нет, я не пришел к бессердечию за один шаг – их потребовалось немало, но первый был сделан в этот вот самый вечер, отделенный от меня непроницаемым переплетом окна. И хорошо, что Совсем Существующий не слышит песню, вьющуюся в пурге там, где до девятого дня рождения находилась моя человеческая душа:

Ветер, ветер, ветер, ветер, ветер

Гонит листья, воет сам не свой.

Разум – угнетает, мысли – вертит

А в стихи внедряет разнобой.

Ассонансы, пройденные рифмы

Не приносят творчеству плодов,

Вдохновенье словно бы прилипло

К веренице всех стандартных слов.

Ветер, ветер, ветер, ветер, ветер

Гложет душу, наводя тоску.

И, попав в невидимые сети,

Уподобишь рифмы пауку,

Паучищу, что тебя встречает

На бессловья на тугих витках.

Ветер, ветер, ветер всё крепчает

Нагоняя темноту и страх.

Странно, но отчего-то я не был разочарован, вставляя ключ в замочную скважину, видимую лишь мне. Ключ растворяется в воздухе, обращаясь привычным роем золотых мушек. В их мельтешении проявляются знакомые очертания предметов моей комнаты. Вот и любимое кресло, и целый кувшин какао, и огромная чашка рядом на столике.

Сдается мне, в этом путешествии я изменился. Все-таки, повезло получить, хоть и не без мук, именно то, чего я пожелал: сейчас у меня есть понимание, что нельзя столь жестоко относиться к осуществленным мечтам, а значит – я уже на пути к исправлению. Канули в прошлое глупые дни, когда я видел одну сырость в рощах, ощущал промозглый туман вместо смутной дымки, страдал от невыносимого жара вулканов, наблюдая величественные картины их извержения.

Долой реализм! Да здравствуют розовые очки! Наливаю в огромную чашку какао, чтобы под сладкий горячий напиток еще разок насладиться воспоминаниями – подарком Совсем Существующего. Еще минута – и в полной гармонии жизни явится ностальгическое блаженство…

Проклятье. Какао холодное!

 

Стихи

Нет смысла писать о ромашках,

Когда пролетает торнадо,

И правду искать в рюмашке,

Лишь потому что «так надо».

Нужда ли творить совершенство,

Раз совершенство – стабильно?

В чем смысл в угоду женству

Вздыхать над цветком умильно?

Идти по твердой указке,

Как поезд по рельсам круглым,

Где стрелки без должной смазки,

Ржавея, скрипят с натугой?

Иль, будучи точкой вектра,

Метаться от слова к слову,

И впитывать краски спектра,

Как целое и основу?

Пройдя через сто философий

Найдя отправную печку,

Увидев анфас и в профиль,

Что временно все, что вечно,

Легко превращать резцами

Допитую чашу в чашку,

Весь мир заплескать цунами…

Но проще – воспеть ромашку.

 

Подражание Хлебникову

Злыни листвели когдаво

Черношмарками торчат.

Снег кружавит величаво,

Завевает зимний сад.

Из навея слышны стоны

Черноострых сторых ветл,

Но беливит неуклонно,

Досерея зимнесветл.

Изморозя зазвенело

Черноледно-зимний сад,

Снег доволен, сделав дело,

И не требует наград.

 

***

Возятся в мураве мыши

На поле военной славы,

С шуршанием едет крыша

Со второй башни Справа.

Может быть, кто-то слышит

Эхо былой забавы,

Духом боевым дышит

Вторая башня, что справа.

Ветер знамя колышет,

И гнет в черепице травы.

С каждым годом все выше

Встает над башней Дубрава.

 

БАЛЛАДА

Трактир и тишь. За лесом волки

Завыли в жуткий унисон.

А здесь молчат. С дубовой полки

Свисает паутинный лён.

В камине сыро, но искринка

Таится в щёлке уголька.

Стучит в окно в тиши рябинка,

Стучит, как твердая рука

Утопленника в лунном свете.

Туман, как море, хлынул в грязь.

Шмыгнет лисица, стихнет ветер,

На дне садовом затаясь,

И путник, тишиной укрытый,

Придя кабаньею тропой,

Дверь отворил, как в склеп забытый,

Сливаясь с общею толпой.

Стоят столы и много люда.

Всё в полуночном колдовстве.

Кто спит, кто бодрствует покуда,

А путнику не по себе.

«Скажи, откуда ты явился?» —

Его спросили. Он молчал.

Спросили снова. Он смутился

И головою покачал.

Но в третий раз вопрос промолвлен.

Тогда он начал разговор:

«Мне мраком ночи путь условлен.

Я был охотником с тех пор,

Как стал ходить. На лис с дробовкой,

Едва восток займет заря,

В леса шагал. Найду плутовку —

Патрон уходит не зазря.

Да только – не было печали —

Наш князь трубил военный сбор.

И тишь дубрав уж столь мила ли,

Сколь яркий город, светлый двор?

Учился я в пехоте драться,

Науку марша постигал,

Знал как «в ружье», куда равняться,

И по мишеням попадал.

Тут, словно ураган измены,

Пришел указ: дружину снять.

Куда деваться? В лес? В селенье?

Перед быками маршевать?

Мой голод рос, мой плащ трепался,

И черных мыслей круговерть

Тянула в омут, где плескался

Весь адский взвод, и маршал – смерть.

Тот город, Стратфорд-на-Злотани,

Был полон шаек воровских.

Что тати – братья, в нем не тайна,

Там каждый был петле жених.

А мне твердили: будь упертым,

Копи на гроб, покуда жив.

Да не пошли бы они к черту,

Благочестивые ханжи?

Была мне школой хитрость лисья,

В казармах был я первый плут.

И дом, что я решил обчистить,

Засов с охраной не спасут!

Дела поправились, и знанье

Как целиться и как стрелять

Давало средств на пропитанье

(Жаль только долю отдавать).

Узнав в безвременье об этом,

Похоже, дьявол был не рад,

И черти, в париках надетых,

Рядили долго, как мне в ад

Поглаже вымостить дорожку.

Тоскуя о душе моей,

Дарили фарта понемножку,

Чтоб завладеть остатком дней.

Они-то дали мне наводку

На дом, где проповедник жил.

Глубокой ночью, в новых шмотках,

Готовый вылить кровь из жил

Любых охранников на месте,

Скользил я в дрёмной тишине.

И тут – о, это дело чести

Молчать о том, представшем мне!

Оно… она! Не опишу я

Тот взгляд, тот призрачный смешок,

Звенящий златом поцелуя

С которым мне явился рок!»

Запнулся путник, и продолжив,

Поднялся с места и шагал

Среди столов. А голос, ожив,

На продолжении упал.

«Я не посмел коснуться взором

Того, кто счастлив, и ее.

Отвел глаза. Я был лишь вором,

Любовь и нежность – не мое.

Ушел, не взяв ни золотого.

С тех пор куда глаза глядят

Бреду сраженный. Нету слова,

Чтоб описать душевный спад…

О город Стратфорд-на-Злотани!

Не мне ты назначал свой блеск.

Открыв просторы для мечтаний,

Кидал к ногам пустую лесть

И мишуру дарил венками,

Покуда, в страстной маете,

Другим за этими замками

Жизнь открывалась в полноте!»

Гость прослезился и, замолкнув,

Скользил как тень среди столов.

Дверным замком он звучно щелкнув,

Приподнял тишины покров.

И растворился столь безмолвно

В туманной вязкой синеве,

Что там, где ходят в травах волны,

Он будто утонул на дне.

Пропел петух, лисой щадимый,

Пробили звонкие часы.

Люд потянулся за златыми —

Глядь, опустели калиты!

И там, где бродит зверь в тумане,

Где тропы тянутся к горам,

Рассказ про Стратфорд-на-Злотани

Не раз добудет куш ворам.

 

Охотница Лейзи

Рёв ветра пробит насмерть залпом раскалившихся орудий. Разводы кислого порохового дыма растворяются и меркнут, пронизываемые росчерками искр. Поражённая цель падает на клетчатое поле битвы и в агонии бьёт кожаными крыльями.

– Таймсы повсюду! – кричит худенькая девушка.

Золотистые локоны развеваются в воздухе, когда она оборачивается к своим спутникам. А затем меняет магазин своей штурмовой винтовки, яростно передёргивает затвор (тонкие руки, напрягаясь, выпячивают жилы и вены). Полосатые колготки, платье с бантом на спине, туфли – она так похожа на Алису из сказки. Но её зовут Лэйзи, и она вновь палит из автомата в крылатых существ, налетающих со всех сторон.

Её друзья не могут говорить. Было бы смешно, если б они были способны воспроизводить членораздельные звуки. Они общаются иначе: строчками на чёрном выпуклом мониторе, заменяющим им головы.

«Почему ушёл Ким?»

Выпустив очередной магазин в рой крылатых существ, Лэйзи обернулась и с раздражением прочла послание.

– Пришло его время.

«Что ему мешало остаться?»

Между сообщением и его прочтением проходит гораздо больше времени, чем при прямом разговоре. Но коллективный разум решил иначе и создал её друзей вот такими. Отчасти это помогало лучше обдумать ответ, делая вид, что ты ещё не успел прочитать предназначенный для тебя текст.

Расставив ноги и пронзив большие клетки каблуками, светловолосая девушка как можно крепче прижала приклад к плечу и нажала рычажок под стволом. Граната просвистела по дуге и врезалась в огромное каменное изваяние в виде лошадиной головы на круглом постаменте. Рыжий тюльпан с обжигающими лепестками раскрылся и завял всего за секунду. Статуя разломилась надвое, и незакреплённая часть сползла вниз по источающей крошево гранитной ране.

Крылатые существа пали дождём с небес и замерли на хаотичных кромках руин, подобно образам с картин Сальвадора Дали – расплавленные циферблаты, изогнувшиеся под весом времени, тяжесть которых более не в силах были выдержать.

«Мы тоже уйдём?»

– Нет.

«Гарантии?»

– Не волнуйтесь, ваше время не придёт, – Лэйзи громко лязгнула затвором. – Их слишком мало. Они нас так просто не одолеют.

Огненные струи мерцающими бутонами, коронующими стебли орудий, обожгли ледяное небо. Серые брызги закоптили прозрачный воздух и ещё долго стелились мрачным туманом по клетчатой земле. А светлые чёрточки пуль фонтаном взметнулись к облакам. Стая таймсов, настигнутая свинцовыми осами, пошла волной и устремилась в атаку.

«А твоё придёт?»

Новый магазин со щелчком зафиксирован в стальном корпусе.

– Отобьём волну и пойдём искать ночлег.

Громогласный стрёкот автоматов отскакивал от статуй, засеявших клетчатое поле, будто гигантские надгробия. Возможно, это и есть памятники… кому-то очень, очень великому. Тому, кто не сумел разобраться с таймсами. Или как раз справился… с ними… со всеми.

Девушка вытерла чёрный от смоли пот со лба тыльной стороной руки, потому что ладонь и пальцы покрылись пятнами ружейной смазки и песчинками сгоревшего пороха. Она очень сильно устала, хотя до последнего не желала этого признавать. Битвы изматывали почти до потери сознания, но самообман делает великую вещь – позволяет добраться до постели, не умерев от истощения.

Небо темнело. Скоро станет не разглядеть не только врагов, но и клетки под собственными ногами. И лишь мерцающие всполохи очередей помогали не затеряться в сумерках, сгущающихся подобно застывающей крови.

Мониторы на их шеях тоже давали свет – слепящий, но не настолько яркий, чтобы освещать путь. Строчки, появляющиеся время от времени, резали уставшие глаза.

– Ребята, идём туда.

Во тьме путники набрели на обветшалый домик.

Они часто находили подобные строения. Пожалуй, слишком подобные. Ни снаружи, ни внутри они почти ничем не отличались, и лишь какое-то незначительное изменение бросалось в глаза. В этот раз это были новые шторы в спальне.

Лэйзи стянула одежду и забралась под прохладное одеяло, не стесняясь своих друзей, ведь они не могли видеть. Они и слова-то её понимали только благодаря программе, преобразующей записанные с микрофонов волны в похожие по структуре слова.

– Я спать, – пробормотала она и накрылась с головой; лишь золотистые локоны, раскиданные по подушке, блестели в полумраке.

Друзья остались охранять её сон. Даже засыпая, она помнила о них. И в бессмыслице ночных образов где-то вдали ощущала их присутствие. Ей требовалась защита от таймсов.

Ведь их укус мучителен.

Как только свет пробился сквозь чужеродные шторы, едва продрав глаза, Лэйзи улыбнулась спутникам, которые по-прежнему находились рядом.

– Привет! Доброе утро! – сказала она, зевнув.

«Что делаешь?»

– Угадайте.

«Почему ты такая злая?»

– Я не злая! – рассмеялась она… и почувствовала, что щепотка ненависти заставила её скривиться в обиженной гримасе. В такие моменты она понимала, что сильно привязана к своим молчаливым друзьям.

– Я сейчас умоюсь и вернусь.

Эта манера её спутников требовать разрешение на всё, что только можно, порой выводила из себя.

Приведя себя в порядок, одевшись в новое платье, которое нашла в шкафу очередного прибежища, она вернулась к роботам. Вместе они почистили и смазали своё оружие, обмениваясь ничего не значащими посланиями.

– Боезапас обновили?

Они открыли люки на животе и продемонстрировали сотни килограмм различной амуниции. Молчаливые друзья… они не только помогали ей убивать крылатых тварей и переносить столь необходимые патроны, но и скрашивали этот процесс неожиданными комментариями. Дом, в котором она ночевала в этот раз, был набит скучными книгами и плёнками под портативный киноаппарат. Но куда интересней охотиться на таймсов со своими друзьями.

Лэйзи не нравился ни этот дом, ни предыдущие его копии. В них лишь удобно прятаться – в замкнутом пространстве от тьмы огромного ночного пустыря. Но ярким днём его прохладная тень заставляла душу трепетать от напряжения. Лэйзи никогда не назвала бы подобное родным домом, ведь старинные особняки будто были переполнены стонами призраков, что звали из дальнего прошлого, в котором навеки затерялись.

«Помнишь, как ушёл Ким?»

Они покинули обветшалое строение и вновь следовали по клетчатой земле. Светловолосая девушка и два робота.

Сегодня они как никогда разговорчивы. Сделав пристрелочный выстрел по уцелевшему глазу обрушенной вчера статуи лошади, Лэйзи обернулась и увидела, как на всех экранах строчки быстро сменяют друг друга.

«Ему не хватило энергии».

«Он ушёл от нас».

«Он был предан».

«Он не простит тебя».

«Он не простит нас».

– Заткнитесь. Впереди тяжёлый день. Точка с запятой. Закрывающая скобка.

Конечно, помнила тот случай.

В тот далёкий день они шли через город стекла, бетона, энергетических подстанций и электрических плат. Каждое окно – монитор.

Три робота вместе с Лэйзи прошли через самые жуткие испытания. Они вошли в электронный город победителями. Но ни один снаряд, ни одна бомба не могла помочь им вернуть предавшего их друга.

Даже термоядерная боеголовка оказалась бы бессильна в тот миг, когда на миллионах экранов засветилась одна и та же надпись. Всего лишь число, но для робота по имени Ким оно, видимо, значило больше, чем дружба, чем обязательства. «180314».

Индекс вряд ли бы запомнился Лэйзи, но после бегства их товарища роботы то и дело стопорились, отображая эту последовательность. Несколько раз во время их припадков жизнь Лэйзи висела на волоске. Оставалось надеяться, что это будет повторяться не слишком часто.

Лучший способ быстрее добраться до места назначения – убить как можно больше таймсов.

Но и самое весёлое занятие начинает надоедать, когда делаешь его слишком часто.

Плечо стонало от постоянных ударов приклада при отдаче. Хотелось взять рукоятку в другую руку, но это оказалось жутко неудобно. Настигнутая наступающими со всех сторон тварями, Лэйзи возвращала винтовку в прежнее положение и расправлялась с ними, гадая, кому больнее – им или её отбитому плечу?

Скоро чёрно-белые клетки на земле вытянулись и стали похожи на клавиши огромного орга́на с неограниченным количеством октав и огромным числом клавиатур.

Скоро крылатые стаи таинственным образом исчезли. То ли окончательно истреблённые, то ли испугавшиеся более крупного зверя.

А скоро показался и он.

Коричневая деревянная кожа. Длинная шея со спускающимися вниз, до живота, металлическими тросами. Резкая талия между двумя округлыми образованиями. В одной из его тонких конечностей сжата удлинённая пила-ножовка. Один взмах – и ровно отсечённые крыши домиков, вращаясь, снесли соседние строения.

– Чего ждёте?! Убьём эту тварь!

Не церемонясь, троица закидала великана снарядами из подствольных гранатомётов. Те таранили поверхность со звуком, напоминающим предсмертный стон порванной струны. Сгустки дыма набухли вокруг деревянного тела и скрыли за собой неказистое существо.

Сзади раздался лязг. Лэйзи обернулась.

Один из роботов лежал на земле с пробитым монитором. Паучки искр из электролучевой трубки перебирали корпус ломанными светящимися лапками. Через секунду в раззявленной дыре заклокотало пламя. Едкая вонь горелой проводки вгрызлась в лёгкие. Сердце надорвалось.

«180314»

– Дон, что… что ты сделал с Лугом?!

«180314»

Лэйзи перевела взгляд с мерцающей на его экране бессмыслицы на ледяную пропасть внутри дула пистолета-пулемёта. Манипулятор Дона вот-вот готов был выстрелить.

– Нет!

«180314»

– Что означают эти цифры?!

«180314»

– Что означа…

Позади раздался грохот. Лэйзи обернулась и увидела гигантскую руку, которая схватила её и уволокла вглубь непроглядной стены из дыма.

Монстр оказался сильнее… сильнее тех, кто охотится на таймсов. Сильнее тех, кто приближает жизни друг друга к концу, обмениваясь ничего не значащими посланиями. Сильнее тех, кто продаёт жизнь задаром.

—

Она проснулась, подошла к окну и посмотрела на парящие в воздухе автомобили. Будущее наступило. Вспомнила, что этими самыми руками, теперь разрисованными изысканной текстурой глубоких морщинок, когда-то держала смычок виолончели.

В те далёкие времена человечество столкнулось с неизвестной доселе опасностью. Безграничная информация и общение с людьми из самых дальних уголков мира. Эти возможности ослепляли, искушали, манили.

Как хорошо, что в отличие от своих друзей она прожила НАСТОЯЩУЮ жизнь.

 

Война на клетчатой доске

Клетчатый пол, отражение душ,

Вьет Королева, пьющая пунш,

Нити судьбы, проверяя узлы,

Мойру на службу призвав у Судьбы.

Черное платье, в трауре двор.

И, как проклятие, ждут приговор

Черное с белым, башни в углах,

А королевская свита в бегах.

Битва со смертью, кони в дыму,

Пешки проникли в лисью нору.

Дамы две стонут, в гневе король,

Слон затрубит, на дыбы встанет конь.

Мир королевства, ведомый судьбой —

Верное средство, но чьей-то рукой

Флаги подняли, зажгли фитили,

Пушки стреляли, но не смогли

Всем уступать и кормить прямо с рук,

Стрелы готовы, рука держит лук.

Каждый Король любит деньги и власть,

Кормит свою ненасытную пасть.

Время диктует свои теоремы,

Снова пируют Король с Королевой.

Каждая пешка, что здесь родилась,

Так и мечтает в «дамки» попасть.

Стать Королевой, взобраться на трон,

Пусть офицеры отвесят поклон.

Раненый слон с болью тащит гробы,

Башни падут, сожжены все мосты.

Белое платье, пудра и брошь.

Трудно унять в пальцах сильную дрожь.

Ждет Королева вестей с поля битвы,

Шепчет проклятья, шепчет молитвы.

Жаль ей подругу, траурный двор.

Белый Король на расплату так скор.

Шпагой, мечом, диким зверем рыча,

Пляшет ведомый рукой палача.

Дым раздувает он в пламя и в жар,

У гордецов разжигая пожар

В душах, в глазах, разрывая сердца.

Смерть уровняет их всех до конца.

Длится война уже тысячи лет,

Клетчатый пол видел столько побед.

Кровь и молитвы, слезы и боль,

И как короны лишился Король.

Пали друзья, воскресают враги,

Все, как и башни волшебной страны.

Ржут снова кони, готовые в бой

Сорваться, как только позволит Король.

Черное – Белое, клетчатый пол,

Две королевы садятся на трон.

Где-то мужья изучают плацдарм,

Жребий решает, кто раб, кто жандарм.

Одна тянет пунш, а другая вино,

Поверьте, девчонкам уже все равно.

Смеются, а что им делить, лишь постель

Своих королей да оковы цепей.

Разбиты дружины, в руинах дворец,

И шах Королю обещает храбрец.

Наивный, предательски взвыла стрела,

Пронзила звенящая грудь храбреца.

А две королевы смеются, и власть

Одна на двоих, боли черная масть.

Расставила Белая Дама силки,

Не знала подруга, как страшны тиски.

Вот вышел Король, опустил он свой меч,

Не видел, как смерть повела свою речь,

Сжимая клинок, покорившись судьбе,

Она улыбалась, идя в тишине.

Раскрыла объятья, про веру забыв,

И, сердце монарха клинком поразив,

Она сокрушалась: «Все платье в крови!»

Теперь ни к чему стрелы, лук и мечи.

Доска деревянная, клетчатый пол,

А разве решает народ или двор,

Кому умирать, а кому долго жить,

Надеяться, верить, прощать и любить?

Король на доске, его пешки в строю,

Не веря, что только что пали в бою.

И все повторится – рассвет и закат,

Король с Королевой, где шах, там и мат.

 

Страто-техно-нано-тека

Электричество света

Эстафетой эстета

Циркулирует где-то

По сетям интернета.

Заряд на минимум,

Где же вы, стражи?

Все какой-нибудь уникум

Раздает днями блажи.

Баланс энергий предельно нарушен,

Единица на ноль —

И весь мир безоружен.

Металлически плавкие

Пузыри микросхем,

Вскипают удавки

Аритмии систем.

Пояса часовые

Паясничают,

Перепоясываются, как хотят.

Свечения вспышек

Музыкально гудят,

Жалюзи иллюзий

Неоно-рекламы,

Задвигались рампы,

Зажглись панорамы!

Грандиозное шоу!

Иллюминация века!

«Страто-техно-нано-тека».

 

Индустрия пластмассы

Сто тысяч рентген.

Энергия массы.

Статичный обмен.

Дискретность пластмассы.

Загружен нью ген.

Вариация клеток.

Ошибкоотмен

Исключительных меток.

Программа-шпион.

Амплитуда дефекта.

Изгнание вон

За побочность эффекта.

Бета-тест аллерген.

Восприимчивость расы.

Человекообмен.

Индустрия пластмассы.

ПсевдоБиомашина ставит задачи.

Но какого черта, что это значит?!