Турист и Совсем Существующий

Временами я попадаю в совсем существующие миры. Музыка плещется волнами об эти слова: «Совсем существующие». Куда там видениям в зеркалах. Не сравнятся с такими мирами даже пейзажи из-под закрытых век – фантастические, волшебные, технотронные…

Нереальные пространства, придуманные не мной – вот что значат такие слова. Бьется по радио дурная песенка: «Ах, ты меня любил, ах, ты меня и бросил… ой-ой-ой, а мы с тобой в лесу, под птичий звон берез…» Чу! Птичий звон берез! Оазис среди вдохновенного пустословия! Зеленая роща; конечно, весна! Березы, капель… Птицы в ветвях орут песни громче, чем радио, надсадившееся от электронного хора. И я несусь в этот лес со всех ног, в ту весну, как бы далеко и как бы давно они ни проходили… Вот и березы с капелью, и щебет… и мокрые ноги мои по колено в слякоти – поскорее домой. Бр-р!

Нет, думаю я, надо безумно любить свою половинку, чтобы ее целовать-целовать, стоя в сыром березняке. А Совсем Существующий Мир продолжает призывно манить в ту весну и в зеленую рощу. Нет, говорю, я туда не пойду – не раньше, чем высохнет грязь!

В какой момент времени я этому научился? Почему за красивыми образами я вижу реальность в ее неприглядстве? Я не задумывался над этим, как не задумываются над работой механизма башенных часов – на них смотрят, чтобы узнать время; я так же смотрел на свою особенность как на данность. До позавчерашнего путешествия.

Вместо получки мне в бухгалтерии преподнесли путевку. Координаты, ключ в два конца, за вашу службу, в качестве премии. «Ты бездельник и разгильдяй, какового свет не видал, поэтому, чтобы жалованье тебе бесстыдно урезать, мы дарим…» – так это переводится. Что ж, они правы, не помню такого волшебного случая, когда я появлялся в конторе, где состою на жаловании. Смиренно вздохнув о золотых монетках, которые не сумели бы и при огромном желании расквитаться с моими долгами, отпираю двери в ночной и снежный безумный мир.

Музыка, музыка, музыка, музыка, музыка – что-то меня понесло! Музыка проникает в каждый из атомов, искажает формы вещей, обращает снежинки в ноты, людей и дома – в музыкальные инструменты. Сдается мне, я и сам здесь летучая скрипка. Я – скрипка? Неужто циник может быть ею, плаксивой и романтичной?

– А хочешь быть дудкой? – звенит в одно ухо мотивчик. – А лучше бы барабаном! – дудит он в другое.

– Еще чего, барабаном! – это мой голос перебивает безостановочные аккорды. В горло влетают пучки снежинок, и я запеваю:

Стоит харчевня «Тьма-мизгирь»

На берегах далеких стран,

Там повар есть, расползся вширь —

Вот вам хороший барабан.

Девицу знаю – ох и ах!

Ее краса известна всем,

Дудят о ней на всех углах,

Чем не дудливый инструмент?

А не хотите ль контрабас?

Вот уж почтенный господин.

Есть кандидат и в этот раз:

Знакомый мне министр один.

Но может, нужен вам кларнет —

Вертлявый, нервный, как намек?

Кандидатуры лучше нет,

Чем вертопрах и щеголек.

Ищите арфу в землях фей,

Спускайтесь за гитарой в грот.

Мне инструмента нет милей,

Чем сфер и формул ясный ход.

С хлопаньем крыльев над головой пролетает время, а я все пою. Дернуть, что ли, себя за нос? Я так и делаю, а не удовлетворившись результатом, щиплю запястья, барахтаюсь в воздухе, пытаюсь выбраться из музыкальных силков. Вот дурак!

Музыка с треском расшибается о мой математический ум. Весь мир вокруг меня замирает, и я слышу, да, слышу ту самую мысль, которую атомы растерянно передают друг через друга:

– Чего же тебе предложить, приятель?

Поэтичный Совсем Существующий еще не познал наших с ним различий. Он избирает для меня форму в клеточном пространстве, среди белеющих и чернеющих башен, среди королей и ферзей, пешек и трубящих победу слонов. Сдается мне, одна партия завершилась, сейчас готовятся к следующей. По завоеванным территориям ползет карета. Король-победитель благосклонно принимает овации от своих пешек; ферзь рядом с ним углублен в думы. Далеко ехать – еще только линия E… А я где в этой картине? А я – конь, впряженный в карету!

– Н-но-о-о! – горлопанит мне офицер, видя, что я стою как вкопанный. Фыркаю в ответ. Возмущенно. С душой, которой у меня нет. – Тебе что, кнутом наподдать?

– Еще чего, наподдать! – отвечаю я и неважно, что сам от себя слышу ржание. Оно достаточно гармонично звучит для ответа:

Коль скоро твой кнут коснется меня,

Узнаешь ты партию, где нет коня!

Я лягу и буду валяться хмуро

Обиженный на целый свет,

А ты – поскачи через все фигуры,

Когда и желания нет.

Как тебе мой ход конем, возница?

Суньтесь-ка в битву впятнадцатером!

Ни «вилка», ни шах и ни мат не случится,

Пока не расшаркнетесь перед конем.

Совсем Существующий убежден, что и шахматы не по мне. А ведь я пытался внушить ему другое: я не против быть королем, а еще лучше – стать на место того скучающего ферзя в карете, но только не тягловой лошадью.

– Что делать? – чуть ли не плачет бедняга-мир. Ему так хочется угодить невоспитанному туристу. И от всей своей разнесчастной богатой души, он помещает меня в непонятно какое пространство. Улица, небоскребы, дорожные знаки и пустота. Я и сам как пустой, в голове у меня киберпанк чистейший, словно мозги электроникой заменили.

– Мир! – умоляю я. – Не следует слишком плоскопанельно обо мне думать. Стань вот таким, пожалуйста, стань таким!

И на телевизионной панели, которая у меня сейчас вместо лица, включаю изображение…

Зимний вечер. Хор за углом, распевающий эти душевные гимны, утонувшие в прошлом. Туча снега поднимается из сугроба к ярко сияющему окну. Снег – это я. Снег – это тот, кто смотрит на мальчугана в комнате, который вертит в руках отцовский подарок – блокнот-ежедневник. Ребенок еще не догадывается, что будет рыдать через пару часов, когда вернется отец, утром запамятовавший поздравить его с днем рождения, а вечером говорящий лишь о делах в конторе. Блокнот будет выброшен в мусорное ведро, оттого что в ежедневнике у родителя была аккуратная запись «подарок», но не было строчки «любовь и внимание».

Отцовский подарок – представление о том, как все на свете отдалено от мечты, я несу через всю свою жизнь. Но я всего-то хотел заглянуть в кусочек своего волшебного детства, покрытого нежной дымкой, а что за мир мне открылся? Я обитал в окружении, в котором мечта стояла на последнем месте. Меня учили цинизму и скептицизму – «реализму» на их языке. Мой день начинался с чуда, и заканчивался крушением чуда о скалы реальности. Нынче же я обитаю там, где мечта – первичный элемент каждого дня. Мой день начинается с чуда и заканчивается крушением чуда о мое видение реальности. Я циник и не могу измениться. Вечно все у меня получается не так, как надо; даже имя мое переводится несуразностью.

Старая как мир история со старым как мир исходом. Нет, я не пришел к бессердечию за один шаг – их потребовалось немало, но первый был сделан в этот вот самый вечер, отделенный от меня непроницаемым переплетом окна. И хорошо, что Совсем Существующий не слышит песню, вьющуюся в пурге там, где до девятого дня рождения находилась моя человеческая душа:

Ветер, ветер, ветер, ветер, ветер

Гонит листья, воет сам не свой.

Разум – угнетает, мысли – вертит

А в стихи внедряет разнобой.

Ассонансы, пройденные рифмы

Не приносят творчеству плодов,

Вдохновенье словно бы прилипло

К веренице всех стандартных слов.

Ветер, ветер, ветер, ветер, ветер

Гложет душу, наводя тоску.

И, попав в невидимые сети,

Уподобишь рифмы пауку,

Паучищу, что тебя встречает

На бессловья на тугих витках.

Ветер, ветер, ветер всё крепчает

Нагоняя темноту и страх.

Странно, но отчего-то я не был разочарован, вставляя ключ в замочную скважину, видимую лишь мне. Ключ растворяется в воздухе, обращаясь привычным роем золотых мушек. В их мельтешении проявляются знакомые очертания предметов моей комнаты. Вот и любимое кресло, и целый кувшин какао, и огромная чашка рядом на столике.

Сдается мне, в этом путешествии я изменился. Все-таки, повезло получить, хоть и не без мук, именно то, чего я пожелал: сейчас у меня есть понимание, что нельзя столь жестоко относиться к осуществленным мечтам, а значит – я уже на пути к исправлению. Канули в прошлое глупые дни, когда я видел одну сырость в рощах, ощущал промозглый туман вместо смутной дымки, страдал от невыносимого жара вулканов, наблюдая величественные картины их извержения.

Долой реализм! Да здравствуют розовые очки! Наливаю в огромную чашку какао, чтобы под сладкий горячий напиток еще разок насладиться воспоминаниями – подарком Совсем Существующего. Еще минута – и в полной гармонии жизни явится ностальгическое блаженство…

Проклятье. Какао холодное!

 

Стихи

Нет смысла писать о ромашках,

Когда пролетает торнадо,

И правду искать в рюмашке,

Лишь потому что «так надо».

Нужда ли творить совершенство,

Раз совершенство – стабильно?

В чем смысл в угоду женству

Вздыхать над цветком умильно?

Идти по твердой указке,

Как поезд по рельсам круглым,

Где стрелки без должной смазки,

Ржавея, скрипят с натугой?

Иль, будучи точкой вектра,

Метаться от слова к слову,

И впитывать краски спектра,

Как целое и основу?

Пройдя через сто философий

Найдя отправную печку,

Увидев анфас и в профиль,

Что временно все, что вечно,

Легко превращать резцами

Допитую чашу в чашку,

Весь мир заплескать цунами…

Но проще – воспеть ромашку.

 

Подражание Хлебникову

Злыни листвели когдаво

Черношмарками торчат.

Снег кружавит величаво,

Завевает зимний сад.

Из навея слышны стоны

Черноострых сторых ветл,

Но беливит неуклонно,

Досерея зимнесветл.

Изморозя зазвенело

Черноледно-зимний сад,

Снег доволен, сделав дело,

И не требует наград.

 

***

Возятся в мураве мыши

На поле военной славы,

С шуршанием едет крыша

Со второй башни Справа.

Может быть, кто-то слышит

Эхо былой забавы,

Духом боевым дышит

Вторая башня, что справа.

Ветер знамя колышет,

И гнет в черепице травы.

С каждым годом все выше

Встает над башней Дубрава.

 

БАЛЛАДА

Трактир и тишь. За лесом волки

Завыли в жуткий унисон.

А здесь молчат. С дубовой полки

Свисает паутинный лён.

В камине сыро, но искринка

Таится в щёлке уголька.

Стучит в окно в тиши рябинка,

Стучит, как твердая рука

Утопленника в лунном свете.

Туман, как море, хлынул в грязь.

Шмыгнет лисица, стихнет ветер,

На дне садовом затаясь,

И путник, тишиной укрытый,

Придя кабаньею тропой,

Дверь отворил, как в склеп забытый,

Сливаясь с общею толпой.

Стоят столы и много люда.

Всё в полуночном колдовстве.

Кто спит, кто бодрствует покуда,

А путнику не по себе.

«Скажи, откуда ты явился?» —

Его спросили. Он молчал.

Спросили снова. Он смутился

И головою покачал.

Но в третий раз вопрос промолвлен.

Тогда он начал разговор:

«Мне мраком ночи путь условлен.

Я был охотником с тех пор,

Как стал ходить. На лис с дробовкой,

Едва восток займет заря,

В леса шагал. Найду плутовку —

Патрон уходит не зазря.

Да только – не было печали —

Наш князь трубил военный сбор.

И тишь дубрав уж столь мила ли,

Сколь яркий город, светлый двор?

Учился я в пехоте драться,

Науку марша постигал,

Знал как «в ружье», куда равняться,

И по мишеням попадал.

Тут, словно ураган измены,

Пришел указ: дружину снять.

Куда деваться? В лес? В селенье?

Перед быками маршевать?

Мой голод рос, мой плащ трепался,

И черных мыслей круговерть

Тянула в омут, где плескался

Весь адский взвод, и маршал – смерть.

Тот город, Стратфорд-на-Злотани,

Был полон шаек воровских.

Что тати – братья, в нем не тайна,

Там каждый был петле жених.

А мне твердили: будь упертым,

Копи на гроб, покуда жив.

Да не пошли бы они к черту,

Благочестивые ханжи?

Была мне школой хитрость лисья,

В казармах был я первый плут.

И дом, что я решил обчистить,

Засов с охраной не спасут!

Дела поправились, и знанье

Как целиться и как стрелять

Давало средств на пропитанье

(Жаль только долю отдавать).

Узнав в безвременье об этом,

Похоже, дьявол был не рад,

И черти, в париках надетых,

Рядили долго, как мне в ад

Поглаже вымостить дорожку.

Тоскуя о душе моей,

Дарили фарта понемножку,

Чтоб завладеть остатком дней.

Они-то дали мне наводку

На дом, где проповедник жил.

Глубокой ночью, в новых шмотках,

Готовый вылить кровь из жил

Любых охранников на месте,

Скользил я в дрёмной тишине.

И тут – о, это дело чести

Молчать о том, представшем мне!

Оно… она! Не опишу я

Тот взгляд, тот призрачный смешок,

Звенящий златом поцелуя

С которым мне явился рок!»

Запнулся путник, и продолжив,

Поднялся с места и шагал

Среди столов. А голос, ожив,

На продолжении упал.

«Я не посмел коснуться взором

Того, кто счастлив, и ее.

Отвел глаза. Я был лишь вором,

Любовь и нежность – не мое.

Ушел, не взяв ни золотого.

С тех пор куда глаза глядят

Бреду сраженный. Нету слова,

Чтоб описать душевный спад…

О город Стратфорд-на-Злотани!

Не мне ты назначал свой блеск.

Открыв просторы для мечтаний,

Кидал к ногам пустую лесть

И мишуру дарил венками,

Покуда, в страстной маете,

Другим за этими замками

Жизнь открывалась в полноте!»

Гость прослезился и, замолкнув,

Скользил как тень среди столов.

Дверным замком он звучно щелкнув,

Приподнял тишины покров.

И растворился столь безмолвно

В туманной вязкой синеве,

Что там, где ходят в травах волны,

Он будто утонул на дне.

Пропел петух, лисой щадимый,

Пробили звонкие часы.

Люд потянулся за златыми —

Глядь, опустели калиты!

И там, где бродит зверь в тумане,

Где тропы тянутся к горам,

Рассказ про Стратфорд-на-Злотани

Не раз добудет куш ворам.