Ветерок нежно поглаживает жухлые травы. Пахнет сухой землей и сеном. На небе в бездонной глубине сияют, как и каждую ночь, звезды. Ночной воздух кажется неподвижным. И земля, на которой я вытянулся, подложив под голову руки, тоже кажется неподвижной. Но теперь, после того как на коньке-горбунке я проскакал по всему белу свету, знаю, что воздух, засеянный звездами и утыканный разными светилами, вовсе не такой неподвижный. Известно мне, что и земля не покоится недвижимо.

Среди ночной тишины откуда-то издалека, с поля, доносится мычание волов. Слышен собачий лай. Сначала я подумал, что это лает Жучка-злючка. Потом сообразил, что лает не Жучка-злючка, а Волчок, пестрая и грязная дворняжка нене Стэнике. Поднимаю голову. В двух шагах от меня, свернувшись калачиком, спит мой дружок Кривой Веве. Я встаю, подхожу к нему, дергаю за ноги и бужу. Он протирает глаза. Еще не совсем проснувшись, он спрашивает меня:

— Я долго спал?

— Час, два от силы.

— Ты тоже спал?

— Нет. Я летал.

— Где ты летал?

Я показал на небо. Кривой Веве смеется:

— Ты совсем рехнулся, Дарие. Наверное, у тебя мозга за мозгу захлестывает.

— Ничего я не рехнулся. Если я говорю, что гулял среди звезд, ты должен верить.

— Ладно! Положим, я тебе верю. Тогда расскажи, что ты видел.

— Звезды, светила и опять — звезды, светила.

— А еще что?

— А больше ничего.

— Я слышал, что звезды будто бы из серебра, а светила — из золота. Если это правда, то не худо было бы сунуть за пазуху несколько звездочек, да и светил прихватить. Я бы их сейчас к Томе Окы отнес и обменял на настоящие деньги. Мы бы с тобой разбогатели.

— Нет, Веве, и звезды не из серебра, и светила не из золота. Если б было так, то не такой уж я дурак, чтобы возвращаться с неба с пустыми руками.

— Из чего же тогда сделаны звезды? А светила из чего сотворены?

— Светила — из огня, как и солнце. Иные звезды тоже огненные. Другие — из камня, из земли и даже из пара.

— Врешь ты, Дарие. Камень не может светиться. Земля тоже не светится. А что до пара…

— Дело твое. Веришь — хорошо. Не веришь…

Решаю больше никому не признаваться, что летал на коньке-горбунке среди звезд и светил и видел оттуда, сверху: небо черное, как смола. Некоторые не верят и тому, что у медведя нет хвоста. Говорят: есть.

— Не пора ли домой возвращаться, — говорит Кривой Веве. — Наверно, уж и матери нас ищут.

— Будто у них других дел нету! Давай лучше прогуляемся по полю. Глядишь, наткнемся на лошадей. Снимем путы, заберемся на них и прокатимся до каменного колодца.

— А если не найдем лошадей?

— Тогда прогуляемся до Кукурузного пригорка и вернемся назад.

Мы идем. Идем по тропинке. Совсем неслышно ступают босые ноги. Над нами прозрачная ночная тьма. По ту сторону ночной тьмы высоко-высоко мигают звезды. Подмигивают и светила. Не знаю, что вдруг взбрело в голову Веве Кривому: он хлопает меня ладонью по спине. На мне рубаха, заплатанная на локтях. От удара осыпается земля и поднимается облачко пыли. Веве смеется. Смеясь, Кривой Веве говорит мне:

— Если бы ты летал среди звезд, то и пыль на тебе была бы звездная. Не был ты нигде. Врешь все. С тебя земля сыплется да пыль летит.

— Все равно, Веве, все равно. Ведь прах на звездах и на светилах такой же, как здесь, на земле.

— У тебя мозги набекрень больше, чем я думал, и вообще ты свихнулся, вот уж я не ожидал. Мать правильно говорит, не нужно мне с тобой таскаться.

Я отвечаю, что и его мать тоже не была такой, как все женщины, когда родила его недавно помершего братишку, которого в отличие от Кривого Веве звали Четырехглазым.

— Ты мать мою не трогай…

— А чего она меня трогает?

Мы готовы схватиться. Мы бы и схватились, если бы в тот миг, когда мы хотели уже броситься друг на друга, не услыхали смех и шепот в канаве, некогда отделявшей поле от виноградников. Ссора забыта. Мы ложимся на землю и напрягаем слух.

— Скажи по-честному, Маргита, скажи положа руку на сердце, любишь ты меня?

— Люблю, Офице, как тебя не любить?!

— Крепко любишь? Крепко?

— Словно свет очей, Офице.

— Это мало.

— Больше, чем свою жизнь, Офице.

Кобылки потихоньку грызут тишину. Трава вздрагивает, клонится. Под легкими, незримыми стопами ветра склоняются созревшие травы. В селе в неурочное время запел глупый петух. Должно быть, это петух с большими шпорами. Красивые петухи с большими шпорами и высокими гребнями всегда глупые, не знают, когда нужно петь. Если у нас заведется такой петух, мы ему рубим голову, ощипываем и варим в горшке. На медленном огне варим. Чорбу щавелем подкисляем.

— Если ты меня крепко любишь, это нужно доказать.

— Как еще доказывать? Слов тебе мало?

— Мало, Маргита.

— Тогда скажи, что мне сделать, чтобы ты поверил.

— Вот что сделай…

На окраине села раздаются два винтовочных выстрела. Это стреляет жандарм Жувете, а может быть, кто-нибудь из капралов. Прогремели выстрелы, и опять все стихло. Распростерлась глубокая тишина. И в этой тишине кобылки вновь начинают грызть тишину. Ветер дует порывами, перекатывается через наши головы. Треплет созревшие травы и шуршит в них. Ветви растрепанных акаций, тронутые осенней ржавчиной, тоже раскачиваются. Вдруг раздается протяжный и пронзительный крик, словно убивают женщину.

Кривой Веве ищет мою руку. Находит и впивается в нее. Фыркает от смеха.

— Убил он ее, — шепчу я. — Так и знай, что убил.

— Нет, — отзывается Кривой Веве, — не убил.

— Тогда отчего она закричала?

— Да заткнись ты и слушай.

Молчу. Молчит и Кривой Веве. Мы плотно прижались к земле. Через мои голые ноги переползает змея. Она холодная, словно лед. Я подумал, не схватить ли ее за шею. Можно было бы вырвать ей зубы, отнести домой и пугать ребятишек на улице. Мне кажется, что я вижу тех двоих, что разговаривают между собой. Решаю не трогать змею. Лежу неподвижно, пока змея не уползает, затерявшись в траве. Девушка говорит:

— А теперь… Теперь я так и слышу: ты мне скажешь, что не возьмешь меня в жены.

— Почему же, возьму… Если твой отец даст за тобой два погона земли в приданое, то возьму.

— Как он даст? Ведь у него всего два погона земли, ты же знаешь. А у меня младших сестер еще целых четыре.

— А землю пусть тебе отдаст в приданое.

— Не даст он мне. Как они-то будут жить?

— Пусть в имении работают.

— Будто они не работают! В двух имениях работают, а на житье все равно не хватает.

— Пусть твой отец выкручивается как хочет. Я в первую очередь о себе должен думать. И потом тоже должен думать о себе.

— А отцу что тогда останется?

— Дом, огород, волы с плугом, лошадь…

— Ты, Офице, все уже распределил.

— Почему же и не распределить?

Парень молчит. Молчит и девушка. Долго длится молчание. Девушка начинает плакать. Она не воет и не причитает. Она рыдает взахлеб, глубоко. Слез мы ее не видим. Да и увидеть их невозможно. Только слышим всхлипы. Вздохи ее слышим. Видим, как над канавой на мгновение вспыхивает огонек от спички. Парень закурил цигарку. Время от времени круглое огненное пятнышко двигается в темноте. Кривой Веве спрашивает меня:

— Ты знаешь эту девушку?

— Как не знать?

— А парня?

— Знаю и парня.

— Ты видел, как они шли к канаве?

— Нет, не видел.

— Тогда как же ты узнал, кто они такие?

— По голосу. И по именам. Я узнал их по голосу и по именам. Девичий голос — это Маргита, дочка Ариона Гончу из Виорики.

— А парень кто?

— Офице Пал. Тоже из выселков, из Виорики. Отца у него нет. Только мать да еще пятеро меньших братьев. В землянке живут. Не знают, чего бы это такое им водой запить.

Откуда-то со склона холма раздается лошадиное ржание. Ему вторит другая лошадь. Потом еще одна и еще.

— Пора идти, — говорит Кривой Веве.

— Зачем? Посидим еще. Послушаем, о чем будут говорить, подождем, может, еще что-нибудь случится. Глядишь, девчонка еще разок закричит.

— Больше кричать не будет. У Офице Пала всегда при себе ножик. Если поймает, худо нам придется.

— Не поймает. Ноги у нас ходкие. Если что, убежим.

Красное огненное пятнышко от цигарки падает в траву. Девушка поднимается. Встает и парень. Он пытается обнять ее за талию. Девушка защищается.

— Не хочу. Не хочу больше, Офице. Не нравится мне это.

— Дурочка!.. Вот теперь-то и понравится. А завтра вечером понравится еще больше.

Девушка отталкивает парня и бранит его.

Парень терпит и толчки, и брань. Когда девушка успокаивается, он говорит ей:

— Не вздумай сказать кому-нибудь. Пусть пройдет время, мы попривыкнем друг к другу.

— Все отцу расскажу. Теперь я знаю, чего ты хочешь. Хочешь, чтоб я затяжелела.

Парень смеется. Отсмеявшись, он предупреждает:

— Если будешь говорить ему, держись от него подальше.

— Он меня убьет. Только знай, Офице, и тебе не поздоровится.

— А что мне сделает твой отец? Если дубинку на меня подымет, я ножом пырну.

— И у него есть ножик, Офице. Он тоже знает, как с ним управляться.

— Только я попроворней, Маргита, попроворней и помоложе.

— Ты проворней, а он злее.

— Ничего хорошего не будет, если мы сойдемся на ножах. Лучше скажи ему, чтобы дал тебе в приданое два погона земли, которые есть у него, тогда я возьму тебя в жены.

Парень обнимает девушку. Та больше не отпихивает его. И даже не отворачивается. Парень крепко целует ее в губы. Маргита сначала дергается в его объятиях. Потом перестает дергаться. Парень стискивает ее и, сделав подножку, валит в траву.

Легкий, чуть слышно насвистывающий ветерок покачивает ветви редких встрепанных акаций. Падает несколько листьев. В высоком, бескрайнем небе мерцают звезды. Над горизонтом, там, за акациями, вырисовывается длинная оранжевая бровь.

— Луна восходит, — шепчет Кривой Веве. — Сейчас все поле осветит. Пошли скорее.

— Погоди, Веве. Кажется мне, еще чего-нибудь произойдет.

— Мало тебе всяких происшествий?

— Всегда мало будет. Жизнь, Веве, если в ней ничего не случается, совсем безвкусная.

Восходит огромная оранжевая луна. Лик у нее немного кривоватый. Все поле залито светом. Звезды меркнут. Офице Пал снова закуривает цигарку.

— Значит, ты решила ничего отцу не говорить?

— Он же убьет меня. Подождем немного.

— Ты меня любишь?

— Сам видишь, что люблю.

— Встретимся завтра вечером?

— Нет, не встретимся. Пока не возьмешь меня в жены, встречаться не будем.

— Два погона земли в приданое — и я тут же возьму тебя.

— А иначе не женишься на мне?

— Не женюсь, Маргита. Если я возьму тебя без земли, как мы будем жить?

Оба молчат. Луна поднимается вверх. Она глядит на Офице. Глядит на Маргиту. Смотрит на нас. Увидев меня, качает головой. Говорить она мне ничего не говорит. Только с лица у нее исчезает румянец, и оно желтеет. Желтеет, как лимон. Кривой Веве шепчет:

— Ну и дурачина же Офице Пал!..

— Почему ты его за дурака считаешь? Я совсем так не думаю.

— Если ему нужна земля, то не над Маргитой нужно было ему посмеяться. Получит он землю от Ариона Гончу, когда у того ладонь волосами обрастет. Да и тогда не получит.

— Над кем же ему нужно было насмехаться, по-твоему?

— Да над старшей из малявок Иордана Дамана. Из этого скопидома, братец ты мой, если его прищучить как следует, можно вытрясти и три погона земли, отару овец и двух-трех волов в придачу.

— Пожалуй, ты прав, Веве.

Девушка смотрит на луну. Ей стыдно, и она закрывает лицо руками. Луна склоняется к ней и гладит ее по голове. Маргита удивляется, что луна не бранит ее, и вновь принимается плакать. Она вздыхает, всхлипывает. До нас доносятся ее причитания:

— Офице, Офице, если отец узнает, он же меня убьет! Офице, он ведь убьет меня. С матерью я как-нибудь договорюсь, но отец, если узнает, убьет. Никто не должен знать, Офице. Никто ничего не должен знать.

— Держи язык за зубами. Будешь держать язык за зубами, ни одна тварь не узнает.

— А ты… Ты не будешь похваляться?

— Я не из таких. У меня рот на замке.

— Не увидел бы нас кто…

Офице Пал смеется.

— Кто может нас увидеть? Ночью в поле никто не бродит.

— А луна…

— Она молчит.

Оба встают. Парень, еще не утоливший своей любви, обнимает девушку за талию. Она кладет голову ему на плечо. Прижимается к нему. Оба сливаются в одну большую тень и идут прямо на нас. Что-то говорят, но что — этого мы уже не слышим.

Кривой Веве шепчет:

— Бежим, Дарие.

— Поздно. Если будем лежать неподвижно, они пройдут мимо и не заметят. А если побежим, Офице бросится за нами с ножом.

Я молчу. Молчит и Кривой Веве. На станции гудит паровоз. Идет товарный поезд. Девушка говорит:

— Уже поздно. Мне домой нужно. Завтра с утра пойдем в Сайеле землю пахать.

— Совсем не поздно. До полуночи еще часа два.

Действительно, до полуночи остается еще два часа. Об этом свидетельствует товарняк, фырчащий на подъеме к Руши-де-Веде. Из паровозной трубы, словно красные пчелы, вылетают искры. Ветерок дует на них, тушит, разгоняет в разные стороны. Наше село Омида спит глубоким сном. Только поле не спит. Скрипят кобылки. Слышны и цикады, они настраивают свои скрипки. Парочка останавливается. Девушка спрашивает:

— А эти парнишки — что они здесь делают, чего им надо?

— Спят, — отвечает Офице Пал. — Дрыхнут без задних ног.

— Нет. Сдается мне, что они притворяются. Они все видели. Все слышали. А теперь прикинулись, будто спят.

Девушка застыла на месте. Парень делает шаг в нашу сторону. Словно заяц, я выскакиваю из травы и пускаюсь наутек. Так и сверкают мои голые потрескавшиеся пятки. Кривой Веве тоже пытается удрать. Но не успевает и вскочить, как Офице Пал сгребает его за шиворот. Схватив его за шиворот, он тут же дает ему подзатыльник.

Я удираю со всех ног. Не слыша за собой погони, я останавливаюсь. От меня до них долетит камень, если выстрелить из рогатки.

— Говори, чего вы здесь делали?

— Спали. Мы давно пришли сюда поле проведать. Устали. Улеглись на траву отдохнуть немножко. Ну и заснули.

— А вы не пришли сюда за нами подглядывать?

— Да что ты, нене!

— И вы ничего не видали?

— Не видали.

— И ничего не слыхали?

— Как не слыхать — слыхали.

— Так чего же вы слыхали?

— Слышали, как паровоз гудел на станции. Когда я услыхал паровозный гудок, я проснулся. Потом я слышал, как поезд тронулся и застучал.

Офице Пал крепко держит Кривого Веве за воротник. Мой дружок, насколько я могу разглядеть, стоит смирно. Вырваться не пытается.

— Ты чей будешь?

— Пэскуцу.

— А тот?

— А он — дяди Тудора.

— Позови его, пусть подойдет.

Кривой Веве что-то соображает. Потом кричит в мою сторону.

— Дарие, иди сюда! Нене говорит, что ничего тебе не сделает.

— Говорит… Если он ничего не хочет мне сделать, так зачем зовет меня? Почему он тебя не отпускает? Скажи ему, пусть не держит тебя за шиворот. Скажи, чтобы отпустил тебя.

Кривой Веве повторяет мои слова.

— Отпусти меня, нене, если я тебе не нужен. Отпусти.

К Офице подходит девушка.

— Не пускай его.

Офице Пал спрашивает Кривого Веве:

— Говори правду, Кривой. Ты нас знаешь?

— Как не знать. Вы из Виорики.

— А как нас зовут, знаешь?

— Как не знать!.. Я всех знаю как зовут, и в селе, и на выселках.

— Дай я его подержу, — просит девушка. — А сам беги, поймай это курносое отродье дяди Тудора.

Я слышу, что она говорит, и отбегаю подальше. Видя, что Офице не гонится за мной, останавливаюсь.

— Ты чего-нибудь слыхал? Ты, Кривой, слыхал чего-нибудь?

— Нет, нене. Только то, о чем говорил. А больше ничего не слышал, ничего не видел.

— И слыхал, и видал, — настаивает девушка.

Теперь она крепко держит за руки Кривого Веве.

— Если узнаю, что ты хоть слово проронишь про то, что видел или слышал, знай: поймаю и как трахну меж ушей…

— Это ты других трахай, а не нас с Дарие!

Шутка соленая. Мой друг Веве мастак на такие шутки. Неожиданно Веве изо всех сил бьет девушку коленом в живот. Девушка, хватаясь руками за живот, выпускает его. Согнувшись пополам, она причитает:

— Ой-ей-ей!.. Ой-ей-ей!.. Мамочка моя!..

Кривой Веве пускается бежать. Не успевает он сделать четырех-пяти шагов, как падает носом в траву. Офице Пал наваливается на него и подминает под себя. Подмяв Веве, он начинает волтузить его кулаками. Девушка все еще стонет и держится руками за живот.

— Держи его, Офице. Сейчас я ему покажу, как подглядывать, как на людей бросаться.

Офице Пал срывает с Веве шляпу, комкает ее и затыкает Кривому рот. Он садится на ноги Веве и крепко держит его за руки. Маргита опускается на траву рядом с Кривым Веве. Я холодею. Похолодев, я забываю об опасности, которая грозит и мне, и, испытывая свою судьбу, приближаюсь к ним.

— Будешь еще подглядывать? А подслушивать будешь, а? Будешь еще подслушивать, а?

— Не буду. Честное слово, не буду!

— За что ты меня ударил?

— Я убежать хотел. Если бы тебя по-хорошему попросить, все равно бы не отпустила.

— Почему ты хотел убежать? Говори, собака, почему ты убежать хотел?

— Боялся, что бить будете.

— Ага, на воре шапка горит!..

— Никакого вора не знаю…

— Будешь трепать по селу о том, что видал и что слыхал?

— Нет, нет! Ничего я не видал, ничего не слыхал, ничего не скажу.

— Клянись, шелудивая собака. Клянись!

— Клянусь.

Все трое молчат. А кобылки неистовствуют. Цикады вовсю играют на своих старых скрипках. Луна, чтобы не обронить дурного слова, закусила губу. Акации покачиваются. Вновь падают листья. Девушка упорно добивается от Кривого Веве:

— Говори, паршивец, чего вы делали ночью в поле?

Тяжелый Офице Пал совсем раздавил Кривого Веве, и тот, едва дыша, отвечает:

— Мы с Дарие ходили по полю… Хотели… Хотели волков увидать…

— Волков? Теперь-то, осенью? Волки возле самого села? Врун! Значит, волков вы хотели увидать?

— Волков. Конечно, волков…

— Хорошо! Покажу я тебе волков. Ты узнаешь, какие они, волки. С волками хотели повстречаться — на волков и напали!

Она берет Кривого за плечи и приподнимает от земли. Нащупывает его затылок и, словно настоящая волчица, вонзает в него зубы.

Кривой Веве пытается вырваться и издает слабый писклявый стон. Офице Пал тут же затыкает ему рот шляпой. Я в ужасе от того, что происходит на моих глазах. Девушка кусает Веве в затылок. Она отстраняется от него, словно хотела с ним только поиграть, и опять наклоняется, чтобы впиться в затылок. Искусав Кривому весь затылок, она наклоняется к нему и начинает кусать в шею, то под одним ухом, то под другим. Между укусами она приговаривает:

— Волков они хотели повстречать! На волков и нарвались. Расскажи дома и матери, и отцу — и Папелке, и Пэскуцу, — как вам захотелось волков повидать. Расскажи им, как волчица тебе шею покусала… Я тебе покажу, как подглядывать! Я тебя, Кривой, научу уму-разуму…

Сначала я испугался, что они убьют Веве. Когда понял, что глотку ему перегрызать не собираются, страх мой прошел, но не совсем. Я сообразил, что настало время спасать Веве от волчицы, которая с помощью Офице Пала терзает его. Поэтому я бросаюсь бежать к селу, крича изо всех сил:

— Караул! Веве убивают… На помощь! Убивают Веве!

Не успел я прокричать это, как со стороны железной дороги появился и побежал ко мне какой-то человек с дубинкой в руке. Загородив мне дорогу, он спрашивает:

— Что случилось, Дарие? Чего ты несешься как угорелый? Чего бежишь, чего кричишь?

— Нене!.. Нене Пичике… Офице Пал с выселков и Маргита убивают Кривого Веве…

— Где?

— Вон там! На горке. В траве.

— Давай со мной, Дарие! Беги за мной!

— Нене Пичике, их ведь двое там!

— Ничего, Дарие. Моей дубинки на двоих хватит. Хорошо, что я рядом оказался и услышал тебя.

Я бегу со всех ног. Следом за мной с дубинкой в руке поспешает и нене Пичике.

— С чего бы это? Что им надо от парнишки? За что его убивают?

Увидев нас, услышав голос Пичике и поняв, кто он такой, девушка отпускает Кривого Веве, вскакивает и бросается бежать через поле к станции. Офице Пал тоже встает, поворачивается к нам лицом и ухмыляется. При желтоватом лунном свете в его руке поблескивает нож. Кривой Веве лежит, распростершись, на траве и стонет:

— Волчица искусала… Горло мне порвала… Съела меня волчица…

Мерцают звезды. Луна кривится и хватается руками за голову. Мне бы нужно броситься к Кривому Веве, помочь ему подняться, замотать чем-нибудь шею, если она в крови. Но я остерегаюсь. И не без оснований. Офице Пал стоит совсем рядом с Веве. А ведь это я кричал, это я привел сюда нене Пичике. Я уже давно знаю, что сыночек вдовы Пал с выселков не постесняется пырнуть ножом человека. При ссорах, да еще в темноте, многих ему доводилось пощекотать ножом. Подойди я к Кривому Веве, Офице только руку протянет — и я готов. А поскольку нене Пичике стоит подняв дубинку, готовый обрушить ее на голову Офице Пала или размахивать перед собой, я держусь подальше, в сторонке.

— Тебе чего, Пичике?

— Мне? Ничего.

— А если ничего, зачем явился?

— А ты зачем напал на Веве? Что тебе парнишка сделал?

— Не твое дело, караульщик. Иди отсюда.

— Как не мое дело? Почему это я должен идти?

— Мы тебе платим, чтобы ты поле охранял, а не за то, чтобы в наши дела вмешивался.

Нене Пичике уже много лет нанимается в сторожа. Платят ему крестьяне, имеющие на поле свои наделы. За эту плату Пичике следит, чтобы парни, гоняющие лошадей в ночное, не потравили ни пшеничные поля, ни бескрайние заросли кукурузы. Кто попадется — того он тащит в примарию, где взимают штраф, а иногда заставляют терять время и на суде. Но если кто-нибудь, желая поиздеваться над его обязанностями и над его бедностью, назовет его караульщиком, Пичике немедленно вспыхивает как огонь. Вспыхивает он и сейчас.

— Ах так? Сам парнишку убиваешь, а мне зубы заговариваешь?! Щенок!

Кизиловая дубинка нене Пичике, блестящая и сучковатая, взлетает в воздух, норовя опуститься на голову Офице Пала. Именно в тот момент, когда мне кажется, что она достигла цели, Офице уклоняется и бросается вперед, чтобы распороть живот Пичике. Но и сторож, к которому я иногда хожу, чтобы послушать сказки, вовсе не тюфяк. Умеет драться. Он ждал этого выпада. Не успел я моргнуть, как он отпрыгнул в сторону. Дубинка тяжело обрушивается на руку Офице. Парень с выселков, присевший от боли, роняет нож. Нене Пичике еще раз бьет его по руке, пинает ногой в лицо и ударяет по голове. Он бьет парня под ребра носком опинка, заставляя того кататься по траве. Теперь парень лежит спиной вверх. Нене Пичике вытягивает его дубинкой вдоль спины и, пихая в бок, откатывает подальше от ножа, поблескивающего в траве.

— Еще хочешь? Если хочешь, могу еще отвесить. Детишек взялся убивать? Откуда только берутся такие! Зверь ты дикий, что ли?

Пнув парня еще несколько раз ногой, Пичике оставляет его на волю божию: пусть себе встает и убирается. Только нож берет себе.

— Эй ты, еще хочешь? Коли желаешь, готов угостить.

Офице Пал, который уже успел взять ноги в руки и убежать от нас, поворачивает голову.

— Ты мне заплатишь, караульщик. Пусть моим костям придется гнить в тюрьме, все равно тебе отплачу. Будет тебе божье причастие.

— Сопляк!

Офице Пал бредет к станции. Возможно, там его ждет Маргита. Не знаю. А если не знаю, то не буду утверждать, будто знаю.

Нене Пичике наклоняется над Кривым Веве, который валяется на траве.

Маргита убежала. Офице Пал — тоже. Бояться больше некого. Я снова становлюсь храбрым и подхожу к Кривому Веве:

— Что случилось?

Кривой Веве пытается рассказать, но не может связать ни слова. Тогда я рассказываю нене Пичике, что произошло. Ничего не скрываю, но и не прибавляю от себя. Нене Пичике, однако, переспрашивает Кривого Веве:

— Все так и было, Веве?

— Точно так, нене Пичике, — шепчет Веве. — Точно так.

— И что тебе сделала дочка Гончу?

— Искусала мне шею. Сказала, что она волчица. Как волчица, она мне и грызла шею. Совсем перегрызла. Сам не знаю, как я жив остался.

— А ну вставай, посмотрим!

Бедный Веве поднимается на ноги. Его шатает. Он едва держится на ногах. Нене Пичике поддерживает его и при стеклянном блеске луны осматривает его шею. Долго он смотрит на его шею. И я смотрю на шею Кривого Веве. Тоже долго рассматриваю ее. А луна? Луна тоже на шею Кривого Веве смотрит. Мы не удивляемся. Многое нам довелось повидать. И луна не удивляется. Она видела куда больше, чем мы.

— Болит?

— Болит, нене Пичике. Просто сердце заходится. Кажется, что зеленые звезды вижу…

Шея у Веве искусана и изжевана, вся в крови и в синяках. Нене Пичике ощупывает ее.

— Отведем мы тебя домой, Веве, пусть тебе мать перевязку сделает. Наверно, она в этом деле понимает.

— Понимает, еще как, — соглашается Кривой Веве.

Мы идем. Спускаемся с холма. Переходим железную дорогу.

Санду-дурачок ругается с акациями. Он их всячески обзывает, колотит палкой. Нас он не видит и не чует. В нашем доме темнота. Доходим до дома Пэскуцу. Стучим в дверь. В ночной рубахе, растрепанная, босая выходит Папелка. Глаза у нее слипаются. Она зевает во весь рот. Она хочет схватить Веве за ухо и задать ему трепку.

— Где ты шляешься, паршивец?

Нене Пичике вмешивается:

— Оставь его. Он и так натерпелся. Зажги лампу да положи ему на шею примочку.

Тетя Папелка зажигает лампу. Мы вваливаемся в сени. Выглядывает и сам Пэскуцу. Проснулся и брат Веве, Джинджис.

— Что случилось?

Пичике показывает на шею Веве. Папелка и Пэскуцу удивляются куда меньше, чем я ожидал. Папелка спрашивает:

— Кто это тебя покусал?

— Волчица, — отвечает Веве. — Волчица меня покусала.

— Да ты в своем уме? Это не волчьи укусы, а человеческие.

— Перевяжи его, — уговаривает нене Пичике, — сначала сделай ему примочку. Потом мы тебе все расскажем.

— А из чего делать примочку?

— Из керосина.

— Где я ему керосин найду среди ночи? В бутылке ничего не осталось.

— Налей из лампы.

— А я-то спросонья и не сообразила…

Папелка находит свечной огарок. Зажигает его. После этого тушит лампу, отворачивает горелку и выливает керосин в плошку. Берет тряпку, макает ее в керосин, отжимает и прикладывает к шее Веве, прямо на укусы. Веве стискивает зубы и икает.

— Щиплет?

— Щиплет. Еле терплю.

— Терпи, чертенок, терпи. А то никак не угомонишься. Мало тебе дома. Мало тебе двора. Улицы тоже мало. Шляешься с этим сумасшедшим Дарие. Кто знает, где вы шатались и чего натворили?

Папелка мелет и мелет языком, словно мельница. Она честит на все корки Веве, то и дело сопровождая ругань тычками в бок. Честит она и меня. Я на нее не сержусь. Уж такова ручная мельница у Пэскуцу…

Нене Пичике, человек добрый, как хлеб, и смиренный, словно святой, тоже терпит и стойко переносит все. Но Пэскуцу быстро надоедает ворчанье и брань жены. Он хмурится и резко обрывает ее:

— Перестань кудахтать, чертова курица!

Папелка умолкает. Смазав сыну шею керосином, она снова начинает бубнить:

— Хватит, наверное, шатун несчастный. Не сгорит твоя шея, хотя не худо было бы, чтоб сгорела. Поболит — может, успокоишься, не будешь мотаться по всем дорогам. Исчадье земли — вот ты кто! Душу ты мне вымотал…

Кривой Веве пожимает плечами. Он не плачет. Даже не стонет. По всему видно, что укусы, смазанные и натертые керосином, саднят и болят. Глаза у него полны слез.

— Ну, что же там было, как все произошло?

Вот теперь-то все будут смотреть только на меня и слушать меня одного! Настал для меня великий, неповторимый час. Я усаживаюсь на край постели, откашливаюсь, хмурю лоб и начинаю рассказывать все по порядку вплоть до встречи с нене Пичике. Что случилось потом — об этом пусть рассказывает сам Пичике. Папелка ничуть не удивлена. Не удивляется и Пэскуцу. Маленький Джинджис ходит вокруг брата и время от времени спрашивает:

— Больно?

— Больно, — отвечает ему Веве.

— Если тебе очень больно, значит, ты умрешь, как Четырехглазый.

— Не умру. Не собираюсь я помирать.

— Если ты умрешь, Веве, я буду есть и из твоей чашки. Из чашки Четырехглазого я съел почти две ложки. И теперь, как только вспомню, слюнки текут.

Папелка искоса смотрит на меня.

— Ты во всем виноват, Дарие. Из-за тебя все беды. Из-за тебя все напасти. Все-все из-за тебя.

Я не сержусь на то, что тетя Папелка валит все на меня. Я сержусь на то, что Веве молчит. Мог бы и защитить меня. А он молчит. Мог бы сказать, что иногда он за мной ходит, а иногда я за ним тянусь. Нене Пичике — опять этот бедный нене Пичике — вступается за меня:

— Ребята, Папелка, ни в чем не виноваты. Виноват Офице. Виновата и дочка Ариона Гончу. Такого еще никто не видывал: мальчонку в шею кусать! Ведь могла и до смерти загрызть, шальная девка. И, по правде сказать, дивлюсь, что не загрызла!..

Пэскуцу разгуливает по комнате. Он бос. Ступни у него разлапые, узловатые, черные. Он говорит:

— Что делать-то будем, вот в чем закавыка. Нельзя такого оставить без расплаты и наказания.

— Пойди с жалобой к жандарму, к Жувете. Отнеси чего-нибудь ему на пост, чтобы он составил протокол для суда, — высказывает свое мнение Папелка.

— Суд! Был бы он судом, этот суд, не приносил бы пользы одним только адвокатам, Митице Бырке из Кырлигац или кому-нибудь другому, — возражает Пэскуцу.

Нене Пичике комкает в руках шапку. Он выворачивает ее наизнанку. Глядя пристально на шапку, он произносит:

— Мне бы не хотелось вмешиваться в ваши дела, но то, что совершила девчонка Ариона Гончу, спускать просто так нельзя. Ты бы, Пэскуцу, послал кого-нибудь или сам завтра утречком сходил к Ариону. Пригласи его к себе, сюда, потолкуй с ним по-человечески. Пусть он посмотрит на шею парнишки. Пусть сам поймет, что натворила Маргита. Пусть сам подумает, что за зверя он вырастил. Как бы ненароком и я тут окажусь. Просто так браниться я вам не позволю. А чего ты не сумеешь сказать, то я скажу. Мои слова не то что у адвоката — за них платить не надо.

— О чем же будет говорить мой муж с Арионом Гончу?

— Пусть договариваются насчет возмещения.

— Без суда он и навоза из-под ногтя не даст.

— Чтобы подать в суд, нужно сначала идти к Жувете. А к нему без подарка разве пойдешь? Жувете и так все тащат и тащат. Он даже съесть всего не может.

— Надо подумать, — бубнит Пэскуцу, — придется еще с женой потолковать. Но ты… Ты, Пичике, завтра обязательно приходи к нам с утра. Как ты и сказал: будто бы случайно.

— Обязательно приду.

Попрощавшись с Веве и со всеми остальными, я выхожу вместе с нене Пичике. У ворот нашего дома мы расстаемся. Я пробираюсь в дом на цыпочках и укладываюсь спать. Нене Пичике уходит сторожить поле.

Меня не приглашали ни Пэскуцу, ни Папелка, ни Кривой Веве. Но на следующий день, как только рассвело, я бегу к ним. Пэскуцу уже нет дома. Невыспавшаяся, с красными глазами, Папелка бросает курам просо. Джинджис, скорчившись у огня, держит в руке ломоть поджаренной мамалыги, большими кусками откусывает ее и с аппетитом жует. Веве я застал в постели. Он лежит укрытый одеялом, а горло у него обмотано тряпками. Я улыбаюсь, улыбается и Кривой Веве. Я спрашиваю:

— Тебе получше?

— Если бы. Ты же сам видел, как мама принялась меня лечить, мазать да натирать керосином. От керосина у меня вся кожа сгорела. Жжет все и саднит. Чуть глаза не лопаются, Дарие.

— Лопнут они у тебя, лопнут, — ворчит Папелка, — на мелкие части разлетятся, если не образумишься. Чего тебе понадобилось ночью на горке вместе с этим упрямцем?

Кривой Веве улыбается, поскольку от улыбки да от шутки он не чувствует боли.

— Разве я не говорил? Мы пошли с Дарие волков посмотреть.

— А если бы встретили волков, что бы тогда было? Ведь съели б они вас!

— Попадись нам волки, мы бы их поймали и притащили домой, чтобы сшить из них шубы.

— Вот поправишься, покажу я тебе волков. Ох и излуплю я тебя, Веве, измочалю…

Кривой Веве поворачивается лицом вниз, откидывает засаленное одеяло и выставляет голые ягодицы.

— Здесь не болит. Бей по этому месту. Бей сколько хочешь.

Папелка не понимает или не хочет понимать насмешки. Она шлепает сына несколько раз и отстает от него. Кривой Веве смеется:

— Совсем не больно! Ни капельки не больно.

— Когда придет отец с Арионом Гончу…

— Не бойся. Тогда я буду визжать, как меня учили, словно поросенок резаный.

Появляется нене Пичике. Он снимает шапку и кладет на пол, возле ног. С дубинкой, которой вчера охаживал по спине Офице Пала, он не расстается.

— А Пэскуцу нет дома?

— Нету, — отзывается Папелка. — На выселки пошел, за Арионом Гончу. Некого было послать за ним.

— Думаешь, он придет, Папелка?

— Думаю, придет. Сообразит, что лучше поговорить здесь, с нами, чем на жандармском посту с Жувете.

— А вы решили, чего с него требовать?

— Всю ночь голову ломали.

— Зерно? Кукурузу? Деньги?

— Зерна у него нет. Кукурузы нет. Что до денег, то у него, как и у нас, ветер в кошельке свистит.

Папелка умолкает. Молчит и Пичике. В хату входят Пэскуцу и Арион Гончу. По взволнованному лицу Ариона я понимаю, что по дороге Пэскуцу выложил ему все, что хотел сказать.

— Этот парнишка?

— Этот, Арион. Я себе места не нахожу. Он всю ночь маялся. И мы вместе с парнем мучились, Арион. Боимся, как бы не потерять его совсем.

У тети Папелки лицо смертельно бледное, губы поджаты, брови насуплены. Она разматывает тряпки, накрученные вокруг шеи Веве.

Арион Гончу подходит поближе, пристально смотрит на укусы. Ему становится страшно. Веве стонет, скрежещет зубами. Потом начинает причитать:

— Ой-ей-ей!.. Ой-ей-ей!.. Умираю!.. Умираю!.. Волчица меня искусала… Кровь мою выпила волчица… Волчица Маргита убила меня…

— Молчи, Веве, успокойся, сыночек… Молчи, Веве… Молчи, родненький, успокойся, милый… Нету счастья от детишек матери…

Чем ласковее уговаривает мать, тем громче завывает этот проклятый Кривой Веве. Он стонет, мечется, перекатывается с боку на бок, словно его поджаривают. В конце концов даже мне становится страшно. Не от того, что я слышу, а от того, что я вижу. Шея у моего приятеля Кривого Веве — сплошная рана. В некоторых местах кожа почернела, словно дно у котелка, в других она синяя. Керосин сжег и то, чего не коснулись острые зубы волчицы.

— Твоя дочка, Арион, твоя дочка. В волчицу поиграла. В волчицу-то она поиграла, а моего парня до смерти довела, Арион.

— Не понимаю, чего на нее нашло. Покарай меня бог — не понимаю, Пэскуцу.

— Пичике, расскажи-ка ты Ариону, чего ты видал. Поведай, чего слыхал, скажи ему, кто на тебя с ножом бросался, убить тебя хотел. Пусть он узнает, что ты этой ночью вытерпел, чего испытал.

С полным уважением хозяева приглашают Ариона Гончу сесть на стул.

Арион Гончу снимает высокую баранью шапку и ставит ее возле опинок. Он так же, как и нене Пичике, не расстается с дубинкой. Сторожа не приходится просить второй раз. Он начинает:

— Спускаюсь я с холма. Дубинку под мышкой держу. Десятичасовой товарняк прошел в Руши-де-Веде. Луна взошла. Куда ни поглядишь, все видать как на ладони. Думаю, нет на поле ни единого человека. Вдруг вижу — бежит Дарие, и слышу, как он кричит: «Караул! Караул! Веве убивают!» Что тут делать? Побежал. Сначала увидел Офице Пала. Сидит на ногах у Веве и держит его за руки. Потом и старшую твою дочку, Маргиту, увидал. Твоя девица — ты уж, пожалуйста, не сердись, Арион, — грызет парнишке шею, словно волчица. Поносит она его, честит и кусает. Ну просто как волчица, кусает, и все тут, Арион. Вот те крест.

Нене Пичике трижды осеняет себя крестом. Таким образом он, свидетель божий, клянется, что говорит правду, и только правду. После этого нене Пичике оборачивается ко мне за подтверждением:

— Так было, Дарие?

— Так было, нене Пичике, все в точности, как ты сказал.

— Увидев меня, дочка твоя убежала. А Офице Пал, как у него водится, хотел меня ножом прирезать. Только не вышло. Показал я ему, как ножом размахивать! Где теперь его ножик? Вот он.

Пичике вынимает из-за пояса нож и протягивает Ариону Гончу. Тот берет ножик, осматривает и возвращает обратно.

— Чистая сталь. Редко такую увидишь.

— Чистая сталь! — подтверждает нене Пичике. — Не взмахни я вовремя дубинкой, пополоскал бы он эту чистую сталь в моей кровушке.

— Повезло тебе, — подхватывает Папелка, — крепко повезло. Поставь в церкви свечку и поблагодари господа бога за то, что помог тебе избежать смерти.

— Правда повезло, — соглашается Пичике, — только и у меня дубинка была. А вот свечу…

— Что пошла она с Офице Палом гулять — это я понимаю, — начинает рассуждать Арион. — А вот как тут замешался ваш парнишка, с чего она стала кусать его в шею — вот этого я никак не пойму.

Молчит Веве. И Пичике молчит. Молчат и родители Кривого Веве. Я тоже молчу. Пэскуцу достает из-за пазухи свиной пузырь, набитый табаком. Из кармана вязаной куртки извлекает листочек дешевой желтой бумаги и скручивает цигарку.

— Угощайтесь… Закуривайте…

Крутит цигарку и Пичике. Арион Гончу тоже вертит цигарку. Папелка велит Джинджису принести огня из печки. Джинджис приносит дымящуюся головешку. Все трое прикуривают от нее. Попыхивают цигарками. Все трое разом пускают дым. Комнатушка маленькая, она сразу наполняется дымом. А дым едкий, мне так и щиплет глаза. Пичике предлагает:

— Вот Дарие мог бы тебе рассказать, Арион, что там у них до этого было.

— Пусть расскажет… пусть расскажет обо всем, что знает. Чтобы я понял. Чтобы мне ясно стало.

Я снова весь раздуваюсь от гордости. Вновь ощущая себя необычайно важной фигурой, начинаю рассказывать Ариону Гончу, что мы отправились с Веве посмотреть, как вечером на горке целуются парни с девушками, как Веве заснул, а я в это время путешествовал среди звезд…

Арион слушает меня. Не пропускает ни единого слова. Но когда он слышит, что я путешествовал среди звезд, он пучит глаза, чешет в затылке и прерывает:

— Как это ты путешествовал среди звезд? В мыслях?

Мне хочется сказать, что я и вправду путешествовал, скакал на коньке-горбунке, но я понимаю, что мне не поверят. Что никто не поверит, все решат, что я, не в своем уме и заговариваюсь. Поэтому я даю такой ответ, какого все от меня ждут, который избавляет меня от всякой предвзятости:

— В мыслях… А потом я услыхал, как Маргита разговаривает с Офице Палом. Потом я услыхал, как она завизжала. От страха завизжала, будто в нее кинжал вонзили. Я подумал, что ее убивают. Потом Маргита плакала. А потом… А потом тебе сама Маргита расскажет. Она лучше меня знает. Все, что было, — это с ней было. Она жаловалась, что ей больно. Только я не знаю, где ей было больно. Пусть это она сама скажет. Она знает, где ей было больно и здорово ли болело…

Кривой Веве все время стонет. Сквозь стоны он говорит:

— Знает… Дарие знает, где у нее болело, только сказать не хочет. И я знаю, где было больно, только не хочу говорить. Маргита и Офице Пал нам сказали: если мы проговоримся или проболтаемся, если от нас хоть что-нибудь станет известно, они нас обоих убьют — и меня убьют, и Дарие прикончат. А еще Офице сказал, что он не возьмет Маргиту замуж, если за нее не дадут в приданое два погона земли. Только я ничего вам не говорил. И Дарие тоже ничего не рассказывал. Мы связаны. Клятвой связаны, что ни словечка не пророним…

Арион Гончу слушает, и лицо его постепенно мрачнеет. Пышные усы подрагивают. Под усами дрожат губы. Папелка обращается к нему:

— Чего ты вытрясешь из своей девчонки, что ты узнаешь от нее, теперь, Арион, твое дело. Что ей сказать и как поступить с поножовщиком, тоже твое дело. Нам ты скажи только одно: как быть с нашим парнишкой? Твоя дочка хотела его погубить. Не закричи Дарие, не окажись там Пичике с дубинкой, прикончила бы она его. Глотку бы ему перегрызла. На клочки бы разодрала. Один бог знает, как придется страдать мальчику. Один бог знает, не останется ли он с кривой шеей или с какой еще хворобой.

— Что вы от меня хотите? Я у вас в руках. Говорите, что вам надобно от моей бедности?

Пэскуцу молчит. Делает несколько глубоких затяжек и молчит. Папелка тоже не вмешивается. Они оставляют мужика с выселков вариться в собственном соку. Когда они чувствуют, что он достаточно проварился, Пэскуцу говорит:

— Возмещения. По доброму согласию дай нам возмещение на лечение парня. Суд мы обойдем. Конечно, если ты этого хочешь. А если нет… Если нет, мы готовы и в суд пойти.

Крестьянин с выселков берет свою шапку, водружает ее на голову, но уходить не уходит. Он остается и ждет, не скажут ли Пэскуцу или Папелка чего-нибудь еще. Говорит Пичике:

— Суд — это значит адвокат, потеря времени, расходы. На суде может и так случиться: и возмещение присудят, и дочке твоей дадут несколько месяцев тюрьмы. Для нас, людей бедных, законы суровые, непреклонные.

— Ну и что? Тюрьмы — они тоже людьми и для людей сложены, — защищается Арион.

— По тюрьмам много всякой порчи, Арион. Испортится твоя девка. Никто ее потом замуж не возьмет. Никто не женится на бедной девушке, которая и по травке с парнем каталась, и сквозь все тюремные напасти прошла.

— И теперь моя дочка порченая. Испортил ее Офице Пал…

Арион умолкает. Он снова снимает шапку и ставит на пол у самых ног. Подумав немного, он говорит:

— Офице Пал испортил ее. Офице Пал и в жены должен ее взять.

— Ты уже решил отдать за нее землю, сколько он просит?

— Немножко поменьше! Увидит он от меня землю, когда свой локоть укусит. Да если и укусит, то и тогда не увидит.

— А как иначе ты его заставишь? Ведь ему, поножовщику, сам черт не брат.

— Есть у меня иголка для его заплаток. Если он не запляшет под мою дудку, скажите, что я дерьмо…

— Это твое дело, — вставляет Папелка. — А как быть с нашим парнишкой? Маргита же хотела его загрызть. Посмотри на его шею. Если мы пойдем с мальчишкой к Жувете, да по дороге завернем к доктору Ганчиу и покажем ему мальчишку, а он напишет про все, что увидит, бумагу, несдобровать ни тебе, ни Маргите. А тюрьма — это тебе не шуточки. И расходы тоже не шутка, и возмещение…

— Дай нам возмещение, Арион, — вступает Пэскуцу, — дай возмещение, и будем считать, что ничего не было. Ни тебе суда. Ни тебе хлопот. Ни тебе вражды. Ладно?

— Было бы ладно, имей я чего давать и откуда давать. Нету ведь ничего. Ничегошеньки нет, люди добрые…

— Про деньги мы и не думаем.

— Значит, про землю думаете?

— Избави бог!

— Клочочка нет.

— Сами знаем, что нет.

— Свинья — только одна и есть. Ращу ее на крапиве да на помоях, чтобы зарезать к рождеству да ребятишек подкормить. Грех отбирать у меня свинью.

— Мы и не просим свинью, Арион. У нас у самих боровок, мы его тоже ни за что на свете не продадим. Рождество без поросенка — это не рождество.

— Режьте меня, — говорит крестьянин с выселков, — режьте меня, обдирайте меня. Берите мою шкуру, солите ее, сушите ее на солнышке, на веревке.

— На что нам твоя шкура? Что из нее сделаешь?

— Опинки. Самые лучшие опинки выйдут. Шкура-то дубленая.

Арион молчит. Все мы тоже молчим. Пэскуцу смотрит на Папелку. Папелка смотрит на Пичике. Пичике пожимает плечами.

— Предлагаю другую сделку, — Арион Гончу расстегивает воротник. — Моя дочь искусала шею вашему мальчишке. За это она получит от меня все, что следует. А от меня чего вам нужно? Пусть кто-нибудь из вас укусит меня в шею. Кусайте, пока не надоест.

Папелка прыскает. Усмехается и Пэскуцу. Я молчу. Молчит и Пичике. Кривой Веве говорит:

— Жалко мне тебя, нене Арион. Человек ты пожилой, а говоришь глупости. Зачем нам твою шею грызть? Мы не волки. Мы даже не собаки, хотя Маргита и называла меня то собакой, то щенком. Мы люди. Ты сказал, что денег у тебя нет. Сказал, что и зерна нету. Мы тебе верим. Свиньи нам твоей не надо. А есть у тебя шесть овец…

— Верно, — соглашается Арион. — У меня шесть овец. Не пять, не семь, а ровно шесть. Не хотите ли, чтоб я их вам отдал?!

— Не всех, — успокаивает его Веве. — Дай нам три. Другие три останутся тебе. Стриги их или продай. Делай с ними, что хочешь.

— Бестолковщина! И чего ты в разговор мешаешься? Мы же хотели попросить четырех овец, а не трех. А ты вылез с тремя овцами. Всю торговлю испортил!

— Я имею право говорить, — возражает Кривой Веве. — Шея-то у меня искусана, а не у вас.

— Его правда, — подтверждает Пэскуцу. — Его шею искусала Маргита, а не нашу. Если ему довольно трех овец, я ничего сказать не могу. Пусть будет три. Только… самые лучшие.

— Еще не все, — перебивает Кривой Веве, — я не до конца сказал.

— Говори.

— Кусала меня Маргита. Но если бы Офице Пал не сидел на моих ногах и не держал меня за руки, Маргите нипочем не укусить бы меня в шею. Значит, и Офице Пал должен дать трех овец.

— У этого Пала нету овец, — говорит Пичике.

— А я и не говорю, что есть. Знаю, что нет у него.

— Если нет у него овец, откуда он их тебе возьмет? — удивляется Пичике.

— Пусть купит! Нету денег, чтоб купить, пусть украдет и отдаст нам.

— Нельзя держать в доме краденых овец, — выражает свое мнение Пэскуцу. — От жандарма будут всякие неприятности. Натерпишься такого, чего и не снилось.

— Никаких неприятностей не будет. Ночью он их украдет, ночью к нам и приведет. А как приведет их Офице, мы их тут же зарежем. Зарежем и сделаем пастраму.

— Это неплохо, — вступает Папелка. — Но пока мы будем судить да рядить, как получить овец с Офице, послушаем лучше Ариона Гончу. Так ты, Арион, даешь трех овец или нет?

— И мертвый не отдам, — запальчиво говорит мужик с выселков. — Даже мертвый. Что я буду делать без овечек? Они мне дают молоко для детишек. Шерстью ихней мы тоже утепляемся. Чулки, куртки вяжем…

— Тогда придется искать справедливости в суде, — решает Папелка. — Вставай, Веве, родненький. Пойдешь со мной и с отцом к Жувете. По дороге завернем к доктору, чтобы он нам записку дал, что парень останется с кривой шеей.

— Люди добрые, худой мир лучше доброй ссоры, — вмешивается Пичике. — Не лезьте на рожон. Подумайте еще.

Мужик с выселков поднимает с полу шапку, водружает ее на голову и встает, собираясь уходить. Джинджис, который все время молчал, без всякого приглашения встревает в разговор. Влипает, как муха в молоко.

— А у нас ракии новой наварили, нене Арион. Не уходите, пока мама не угостит чашечкой ракии. Мама всех, кто заходит в дом, угощает чашечкой ракии. А ракия у нас хороша! До чего же хороша, нене Арион. В глотке так и жжет. Прямо огнем жжет…

Все хохочут. Смеюсь и я. Смеется и Кривой Веве.

Папелка уходит. Возвращается она с фляжкой и глиняными чашечками. Всем раздает по чашке. Дает чашку и Кривому Веве. Не забывает и Джинджиса. Наливает ракии.

— Будь здоров, — говорит Папелка.

— Дай вам бог здоровья, — отвечает Арион Гончу.

Чокаемся. Выпиваем.

Снова чокаемся. Снова выпиваем.

У несчастного мужика с выселков немного светлеет в глазах. Он спрашивает меня:

— А как кричала дочка моя? Громко или тихо?

— Громко, нене Арион. Кричала так громко, словно Офице Пал вонзил в нее нож по самую рукоятку.

— Так кричат девчонки, когда случается с ними то, что раз в жизни должно случиться.

Пичике улыбается. Арион Гончу хмурится. Хмурится и Пэскуцу. Окончательно помрачнев, он начинает сверлить взглядом жену и говорит:

— А ты не кричала. Даже не пикнула.

— Не из-за чего мне было ни кричать, ни пищать. Я тоже кричала, да не здесь. Я кричала в Руши-де-Веде, под крепостью, при лунном свете, еще до того, как узнала тебя. Я ведь тебе рассказывала и что было, и как было. Зачем ты память ворошишь? Чтобы я теперь жалела, что не умерла тогда?

— Ты мне все рассказала, но было бы лучше, если бы ничего не говорила.

— Теперь уже все равно, муженек. Не печалься. Что было, то было. Время вспять не потечет. Оно все вперед бежит.

— Да, — задумчиво говорит Пэскуцу. — Все равно — и не все равно.

Кривой Веве, у которого от крепкой ракии чуть-чуть порозовели щеки, забыл про стоны и веселым голосом обращается к родителям:

— Хватит ругаться! Спросите дядю Ариона, даст он нам трех овец или не даст.

Арион Гончу думает. Крепко подумав, он отвечает:

— Двух. Двух овец я вам дам. От себя оторву, но вам отдам. На этом и покончим.

Пэскуцу хочет что-то сказать. Но у него язык не поворачивается. Его сын разом все решает:

— Договорились, нене Арион. Иди вместе с отцом и отдай ему овец. А если о чем-нибудь еще нужно поговорить, поговорите дорогой.

— Прямо-таки сейчас?

— Сейчас, сейчас, нене Арион. Довольно, поговорили. Слов много, а жизнь убога.

— Если твоя мать поднесет мне фляжку ракии…

— Сейчас принесу…

Слово есть слово. Когда Арион Гончу уходит, нос у него красный-красный. Красный нос и у Пэскуцу, и у Кривого Веве, даже у Джинджиса.

Спустя час Кривой Веве — шея у него замотана тряпками — у себя на дворе берет на руки овечек, прикидывая, сколько они весят. Взвесив их на руках, он гладит их и целует между рожками.

— Нравятся, Веве?

— Как не нравиться?! Просто умираю из-за них. Иногда я так жалею, что не стал чабаном.

— Оставите их?

— Нет. Нечем кормить до весны. Немножечко откормим, а потом — чик-чик! — зарежем и накоптим из них пастрамы. Пастрама с мамалыгой! Наверное, и в раю у господа бога нету еды вкуснее!

— Может быть, и есть!.. А шея болит?

— Болит еще. Поболит недельку-другую и пройдет.

Ни я, ни Кривой Веве никому больше не говорили, что произошло ночью на холме. Я даже дома ничего не сказал. Мы держали слово. Не из-за того, что боялись Офице Пала или Маргиту. Просто так нам нравилось. Но наши усилия были тщетны. Видно, Папелка не умела держать язык за зубами. Уже к вечеру гудела вся наша Омида, гудела вся долина Кэлмэцуя:

— Офице Пал…

— Маргита Ариона Гончу с выселков…

— Пичике…

— Если б сторож не оборонялся, Офице Пал прирезал бы его…

— Волчица!.. Вцепилась в горло парнишке, как волчица…

— Посмотрим, что еще будет этому Офице Палу…

— Арион Гончу так этого не оставит… Умрет, но не простит…

— Поглядим…

— Будем живы, поглядим…

— Вот те на! А почему бы нам не жить?

Не прошло и недели, как наше село, братец, знало уже все досконально. Наше село Омида знало даже больше, чем могло бы знать.

— Ты сам видал? А что видал, то хорошо видал?

— А на что у меня глаза? Не для того ли, чтоб видеть? Уж если я чего видел, то видел!

Дома у нас — ад. Чистый ад!.. Сестра моя Евангелина щиплет меня, притиснет в углу и давай мучить и терзать, словно я конокрад.

— Скажи, Дарие, как кричала Маргита?

— Громко. Я тебе уже сто раз говорил. Кричала изо всех сил.

— Это ты говорил. А мне бы хотелось знать: крик этот, что ты слыхал ночью на горке, он от страха был или от боли?

— От страха. Правда-правда… Думается, что от страха.

— А прошлый раз ты говорил, что от боли.

— Может, и от боли, может, и от страха. Сходи на выселки и спроси Маргиту. Она лучше всех знает, что с ней было, от чего она кричала. Я ведь только слышал.

Когда мать входит в дом, сестра умолкает. Она больше ни о чем не спрашивает. Мы все, сколько нас есть, стараемся не попадаться матери на глаза, не то что путаться под ногами. Чуть что — и разбушуется, как половодье на Дунае. Как будто все, что с Маргитой случилось, не с Маргитой произошло, а с моей сестрой. День и ночь напролет мать только и знает, что долбит:

— Смотри, если увижу, как ты вечером к калитке выбегаешь. Слышишь? Как картину разрисую. Излуплю. Измордую. Ноги перебью.

— Слышу! Только к калитке все равно буду выходить. Веревками меня свяжи, а я разорву их и убегу. Андрице Бобоу — это Андрице Бобоу. Он ни кожей, ни рожей с Офице не схожий. А я… Я никогда не лишусь разума, как Арионова дочка Маргита…

Мать ей не верит. Она не устает твердить:

Отец тоже мрачный. Редко взглянет на сестру мою Евангелину. А когда смотрит, то волком смотрит. Лучше бы совсем не смотрел! Моя сестра не обращает внимания даже на угрозы матери, а на злые взгляды отца и глазом не ведет. Однако, чувствуя, что и отец тоже вот-вот примется ее бранить, она, собравшись с духом, начинает сама:

— Уйду я куда глаза глядят, так и знайте. Не могу я больше терпеть. Сил никаких нету. И чего вам от меня надо? Ни в чем я не провинилась. Почему я должна страдать из-за того, что дочка Гончу чего-то там натворила? Как говорится: коза нашкодила, а овце стыдно. Пусть козе и будет стыдно, а не овце. Уйду я…

— Куда? К бабушке в Кырломану?

— Чего мне делать у бабушки? В город убегу. В Турну, в Руши-де-Веде, в Питешть… Убегу куда глаза глядят.

— А чего ты будешь делать в городе?

— Наймусь служанкой в какой-нибудь трактир. Посуду мыть буду. Подметать, прибирать. Дрова колоть. Не велико дело накормить один рот, которому не много и надо.

Отец молчит. Упорно молчит, хотя весь так и кипит от гнева. Он просто лопается от ярости. Злость пожирает его изнутри. Счастье моей сестры, что она отцу падчерица. Будь она его дочерью, а не дочерью Раду Окяна, боже ты мой, как бы он ее отволтузил — и дом бы, и двор подмел ее косой! А тут… Попробуй только пальцем тронуть! Целый месяц, а то и больше, никакой жизни от матери не будет:

— Мою дочь поколотил! До смерти забить хочешь! Своего Георге в учение отдал, чтобы попом стал, легкой жизнью жил… А мою дочку работать заставляешь, да еще бьешь…

К чему отцу такие скандалы? И без них всего хватает. Поэтому он и подавляет свой гнев. С трудом, но подавляет.

Мать жалуется, плачет, причитает:

— Доченька моя! Не узнаю я тебя! Дожить до того, чтобы услышать, как дочка такое говорит! Лучше бы мне помереть вместе с мужем моим, Раду Окяном, и лежать бы теперь возле него на холме, в Стэникуцах. Это же надо — дожить до того, чтоб увидеть свою дочку служанкой в трактире! Господи, господи, почему ты не прибрал меня, господи? Возьми, господи, мои остатние деньки, потому что делать мне с ними нечего…

Отца не пугают ни речи моей сестры, ни причитания матери. Слова, сказанные в гневе и раздражении, словами и остаются. А что до причитаний, жалоб и слез, то он к ним привык, притерпелся. Они даже надоели ему. Он переводит дух. Отцовский гнев обрушивается не на мою сестру, а на парня, который ходит вокруг нее.

— Чтоб не попадался мне этот Андрице Бобоу, чтоб не шлялся он вокруг дома. Я на него не только собак спущу, я и дубинку подниму. Собаки только штаны порвут, а дубинкой я ему башку раскрою…

Эти слова задевают сестру мою Евангелину за живое. Она, трусиха, вдруг набирается смелости и, сама вся дрожа, кричит отцу прямо в лицо:

— Дубинка! Все вы дубинкой похваляетесь! Будто невесть какое дело иметь дубинку, разгуливать с ней да помахивать!.. Вместо того чтобы злиться, молоть да перемалывать, сдержали бы свое сердце, если есть оно еще, да послали за парнем, пригласили бы его в дом, угостили бы табачком, поговорили, узнали бы, какого приданого он хочет, прикинули бы, сколько можете дать…

— Я тебе покажу приданое! Я тебе покажу сватовство! Ишь разошлась! Молоко на губах не обсохло, а уж на тебе: замуж, замуж. Подождешь еще!

— Чего мне еще ждать — и сколько ждать?

— Погоди, пока подрастешь.

— Подрасти могу и после свадьбы. Что? Думаешь, замужество помешает вырасти такой, какой быть суждено?

— Не про то речь. Речь про эту бледную немочь, за которую ты замуж хочешь выйти. Мы тебе, дочка, ни за что не позволим выйти замуж за Андрице Бобоу! Бейся хоть головой об стену, все равно не позволим.

— Почему вы не согласны, чтобы я вышла за Андрице Бобоу? Чего вы на него взъелись? Не хотите в зятья брать, потому что он бедный? Мы и сами бедные. Совсем голые на голой земле. А ведь живем…

— Не потому, что он бедняк, — поясняет отец, — а потому, что Андрице Бобоу лоботряс, каких свет не видывал. Где он встанет, там земля под ним вопиет. К тому же мастак лапу тянуть к чужому добру.

Утром в доме ругань. В полдень в доме брань. Вечером в доме дым коромыслом. Иногда свара и ночью продолжается. Мой брат Ион, сытый-пресытый всеми этими раздорами, хватается за голову, а глаза у него на лоб лезут.

— Потолкую я с Авендрей и Гэрганом. Подкараулим мы Андрице Бобоу. Подкараулим ночью, в темноте — дубинкой по башке или ножом в живот! Тут ему и конец. Тогда-то вы, наверное, кончите лаяться.

Только этого сестре моей и не хватало. Хотя она и высказалась отцу прямо в лицо, но не до конца. Сердца своего она не облегчила. Теперь, вся вне себя, она обрушивается на голову моего брата. Смешав его с грязью, она припоминает ему все его дурачества и все плошки, какие он разбил.

— Если вы дотронетесь до Андрице, — кричит она, — я покончу с собой, так и знайте, покончу. А если я покончу из-за вас, это будет значить, что вы меня убили. И будете на том свете носить меня на закорках! А я тяжелая буду. Такая тяжелая, что и не поднять. Будете со мной мучиться, пока душа душу не покинет…

Вместо того чтобы рассердиться, как этого ждала Евангелина, Ион хохочет. И хохочет он до слез, до колик в животе. Между взрывами смеха он еле-еле может промолвить:

— С собой покончит!.. Да никогда ты не покончишь! Похваляешься только! Запугать хочешь трепотней…

— Пучеглазый! Думаешь, испугаюсь?.. Вот увидишь, что не испугаюсь.

— Смелости у тебя, пожалуй, хватило бы. Но в душе у тебя огонь, и огонь этот помешает тебе не только петлю на шею набросить, но и из дому в город убежать.

— Есть такой огонь!.. А если он есть, значит, и ты его знаешь!.. Вот ведь какой умник!.. Уж если знаешь, то скажи, какой он. Выкладывай все как есть. Не таи про себя, словно яд, который так и распирает тебя, того гляди, глаза твои лопнут.

— Земля! Земля, из-за которой ты хлопочешь, чтобы поднести ее вместе со своим пузом прямо ко рту Андрице Бобоу… Надел в Стэникуцах, который оставил нам в наследство покойный отец и который теперь пашет наш отчим.

— Ну и что? При чем тут эта земля и этот надел?

— По закону этот надел не может быть разделен на две части. А если ты, сестрица, умрешь своей смертью или покончишь с собой из-за того, что родители не позволят тебе обвенчаться с Андрице Бобоу, земля в Стэникуцах целиком достанется мне… А ты вовсе не такая добренькая, чтобы помереть или по доброй воле отправиться на тот свет ради того, чтобы оставить мне весь надел… Ну, надавил я пальцем на твою болячку?

— Надавил!.. Надавил, чтоб тебе черти спать не давали! Не такой уж ты дурак, как я думала. Недаром ты доводишься мне братом… Только знай, что, даже если все вы с дубинками встанете мне поперек дороги, я не остановлюсь, пока не выйду замуж за Андрице Бобоу!

Брат мой Ион хохочет, растягивая рот до ушей. Хохочет от души и сестра моя Евангелина. От их смеха дом наполняется солнцем.

Солнце будет оставаться в нашем доме до тех пор, пока вновь не вспыхнет ссора.

Не удивляйся, братец, и ты, сестрица, не бойся. Будь спокойна, сестрица. У нас в Омиде, в долине Кэлмэцуя, все родители, у кого есть дочери на выданье, ругаются, устраивают свары, а то и отпускают две-три пощечины, чтобы дочки не забывали: нужно вести себя разумно. Нет такой девки на выданье во всей долине Кэлмэцуя, которая не поносила бы и не поливала грязью Маргиту:

— Это она все виновата, что нас теперь шпыняют да притесняют.

Горбатая жена Янку Бана, чтобы не отстать от других и быть как все, оттрепала за волосы свою уродину Раду, чтобы вокруг нее не хороводились парни.

— Какие такие парни? — спрашивает мой брат. — Собаки — и те не смотрят в ее сторону, хотя земли у нее — не на одно приданое хватит.

— Посмотрим-посмотрим. Завтра-послезавтра сам начнешь ухлестывать за ней, — говорит моя сестра Евангелина.

— Я? Да озолоти меня ее отец с ног до головы, я эту уродину не обниму и подола ее не коснусь…

Спустя несколько дней после того, что произошло на холме, моя мать около полудня вручает мне пустую замасленную бутылку и никелированную монетку с дыркой посередине.

— Сбегай, Дарие, в корчму к Томе Окы и купи на пять банов постного масла. Смотри не потеряй деньги и не разбей бутылку…

И чтобы я не забыл наказ, она дает мне подзатыльник. Мама меня бьет редко, но уж если бьет, то метко. У нее тяжелая рука. А у отца еще тяжелее. У отца рука будто свинцовая. Многие знают эту руку. Знаком с ней и я.

На улице встречаю Кривого Веве — разве он может не совать свой нос повсюду! — и зову его с собой. Я страх как не люблю ходить один. У Веве по-прежнему шея замотана тряпками. Тряпки не очень чистые, но выглядят они аккуратно, и от них тепло. Похолодало, на улице зябко.

— Ну как, шея все еще не прошла? — спрашиваю я.

— Не прошла, но болит уже не так, как сначала.

Мы доходим до корчмы Томы Окы и переступаем через порог. В корчме стоит кислый и крепкий запах табака и спиртного, хотя сидят в ней всего четыре-пять человек. Само собой понятно, что пастырь наших душ, отец Томице Булбук, тоже там. Бороденка у него — точно молью побитая, но он еще бодрячком держится. Торчит в корчме и мой двоюродный брат Никулае Димозел, он, перегнувшись через стойку, щиплет Джену, сухопарую дочку корчмаря. Я делаю вид, что ничего не вижу. Кривой Веве тоже притворяется, будто ничего не замечает. Ему это легче сделать. Стоит всего лишь один глаз закрыть.

Я протягиваю Джене монетку, говорю, что мне нужно, она наливает черпаком в бутылку подсолнечного масла, и мы уходим. Не успеваем мы выйти за порог, как Веве начинает меня искушать:

— Пойдем в лавку к тете Ленке. Я сегодня богач. У меня есть десять банов. Бубликов хочу купить. Ух, как я их люблю.

— Слюнки текут?

— Текут. Если я сейчас же не съем бублика, не будет во мне мужской силы. А ведь порода в нас добрая, грешно не оставить потомства.

— Мне тоже хочется бубликов. Но сначала я должен зайти домой. Мать масло ждет. Ей лук нужно поджарить.

— Ничего, подождет. До обеда еще далеко.

— Пошли. Только смотри, чур не задерживаться.

— Зачем задерживаться? Зайдем, поздороваемся, купим бублики и пойдем назад. Есть будем по дороге.

Лавка молодой и красивой тети Ленки только наполовину лавка. Во второй половине она держит кофейню. От тети Ленки, если посмотреть в окно, видна примария, видна через дорогу школа, видна и церковь, в которой венчают молодых и каждое воскресенье служит отец Томице Булбук.

Бежим вприпрыжку. Вот уж и лавка, где мы купим Кривому Веве бубликов. И вдруг видим: всем на удивление посередине улицы едет не торопясь Арион Гончу. На лошади едет. Лошадь под ним рыжая и вся в пене — видно, дорога была нелегкой. В правой руке у мужика хлыст, сплетенный из тонких ремней. Он щелкает бичом — на все село задается. Как будто на свадьбе — так он щелкает бичом. Перед ним бредет пешком, без шапки, с перекошенным от страха лицом Офице Пал. Лошадь своей мордой подталкивает его прямо к примарии. Качаясь из стороны в сторону, то вслед за лошадью, то сбоку, тащится, словно тень, — кто бы вы думали? — Маргита. Волчица с холма, та, что до крови искусала Кривого Веве. Офице Пал искоса поглядывает то вправо, то влево, словно загнанный волк. Он жадно высматривает, нет ли где открытой калитки, чтобы можно было броситься во двор или в дом, укрыться там, спрятаться от Ариона Гончу и его беспощадного хлыста, вкус которого он уже отведал. К несчастью, нигде не видно ни распахнутых калиток, ни открытых дверей. А если бы и нашлась хоть одна, все равно поножовщика Офице Пала это не спасет. Мрачный и злой мужик следует за ним на лошади, щелкает бичом и готов хлестать его беспощадно по спине и по лицу, если Офице обнаружит хоть малейшее желание убежать.

— И не думай, подлая твоя душа, удрать. Топай прямо в примарию. Ты должен предстать перед примарем и во всем дать отчет! Ты как думал? Что на дурачка напал?

Люди сбегаются, чтобы поглазеть. Сбегаются — как на медведя. У меня тоже зачесались пятки. И у Кривого Веве чешутся. Подбежав, мы видим: у Офице Пала, того самого, что обещал нас убить, если не будем держать язык за зубами, все лицо посинело и распухло! Легко колотить тех, кто слабее тебя. Потруднее иметь дело с таким битюгом, как Арион Гончу.

А нене Арион Гончу!.. В разгар схватки среди поля с Офице Палом он тоже потерял шляпу или шапку. А лоб… Лоб у него разделен на две части, как раз между бровей, тонкой струйкой крови. Он тоже должен признаться, что и ему досталось от Офице Пала. Не просто это было — только с помощью хлыста привести его в село и выставить на всеобщий позор.

Мужики, сидевшие в корчме у Войку Бучука, и в корчме Мареша через дорогу, и у Томы Окы, и те, кто, лениво развалясь, играл в шашки или прихлебывал тепленький чай в кофейне у тети Ленки, заслышав крики и грубую брань, высыпали на улицу и, словно придурки, пялят глаза на пыльную дорогу, усыпанную свежими конскими яблоками. Кривой Веве забыл про свои бублики. Я забыл про то, что мать ждет меня с маслом, потому что ей нужно жарить лук. Мы оба забыли обо всем и обо всех. Необычайное происшествие на холме, когда Маргита кричала от страха и от боли, а потом, как волчица, кусала и рвала шею Кривого Веве, было теперь известно по всему селу от мала до велика. Было оно известно и по всем селам в нашей долине Кэлмэцуя.

Авендря, которому за словом в карман не нужно было лазить, шутливо спрашивает Ариона Гончу:

— Нене Арион, где это ты кабана поймал?

— Возле Сайеле, в поле. Хотел скрыться в лесах за Олтом.

— Здорово пришлось с ним повозиться?

— Чего ты спрашиваешь, Авендря! Разве не видать?

— Видать, нене Арион. Все очень хорошо видно.

Их окружают люди. Арион Гончу слезает с лошади. Не спуская глаз с Офице Пала, он привязывает свою рыжую кобылу к забору около примарии. Потом толкает Офице, словно военнопленного, в спину. На шум из примарии выглядывают писарь Джике Стэнеску, секретарь примарии чахоточный Флоре Флоаке и сам примарь — Бубулете, за последнее время он вконец разжирел и обрюзг.

— Что там у вас? — спрашивает писарь.

— Сначала мы войдем в примарию, господин писарь. А потом скажем, что у нас такое. Дело у нас запутанное. Хотим распутать.

После этого Арион Гончу обращается к Маргите:

— И ты иди с нами. Из-за тебя вышла вся эта катавасия.

Все, кто только мог, набились в примарию. За взрослыми прошмыгнули и мы с Кривым Веве.

Примарь, писарь и секретарь расселись на стульях. Они, как и все село, знают, что случилось с Офице Палом и Маргитой. Ухмыляясь, они жаждут услышать все в подробностях.

Арион Гончу смотрит на них таким тяжелым взглядом, что у всех троих немедленно исчезают ухмылки.

— Вы подрались! — заявляет писарь Джике Стэнеску. — Подрались между собой и явились сюда, чтобы мы вас помирили.

— Мы не дрались, — отрицает Офице Пал. — И пришли сюда не мириться. Меня привел нене Арион. Пусть он и скажет, зачем меня привел.

— Как это вы не дрались, а? Как же вы не дрались? У Ариона Гончу шишки на голове и лоб в крови. А ты…

— Когда мы повстречались в поле у Сайеле, то у нене Ариона уже были шишки на голове и лоб в крови. И я был такой, как сейчас.

Люди смеются. Смеюсь и я. Смеется и Кривой Веве. Авендря вставляет:

— Зачем ты его сюда привел, Гончу?

— Пусть вам Офице Пал скажет. Он тоже знает, зачем я привел его сюда. Язык у него еще не отсох.

Снова все смеются. Смеюсь я. Смеется Кривой Веве. Авендря уговаривает:

— Он не скажет. Офице ничего не скажет. Лучше ты сам, нене Арион.

Секретарь примарии, которого уже много лет гложет чахотка, громко кашляет в кулак. Прокашлявшись и вытерев губы платком, он предлагает:

— Может быть, нам расскажет девушка. Что случилось… Как случилось… Тогда… На холме…

Маргита бледнеет и опускает глаза. Арион Гончу приходит ей на помощь:

— Вы к ней не привязывайтесь. Ей и так досталось. Нечего ей рассказывать.

— Есть чего, — возражает Флоре Флоаке. — Есть. Пусть расскажет, к примеру, как она сделалась волчицей и как покусала шею Кривого, сынишки Пэскуцу и Папелки.

Веве не выдерживает. Он вскакивает на скамью, чтобы получше видеть белое, изможденное лицо секретаря.

— Чего ее спрашивать? Ничего она не знает. Не Маргита меня кусала в шею, а волчица, настоящая волчица.

— Сколько ног было у той волчицы? — спрашивает секретарь.

— Четыре, — отвечает Кривой Веве, — четыре, а с хвостом — пять.

— Ты хорошо считал?

— Хорошо! Я здорово считаю.

Люди, набившиеся в примарию, еще раз разрешаются смехом. Мне нравится, как ответил Веве, но я не смеюсь. Веве тоже не смеется. Арион Гончу говорит:

— Неделю назад Офице Пал завлек мою дочь на виноградник. Там он с ней разводил тары-бары-растабары, пока не стемнело. Тут он и надсмеялся над ней. Узнал я про это. У нас, в Омиде, ничего не скроешь. Прижал я девку, она во всем и призналась. Тогда я начал искать виновника, Офице Пала. Забросил ему словечко. Хотел с ним по-людски договориться. А он от меня — как черт от ладана. Вот сегодня я его случайно встретил в поле под Сайеле, в поместье боярина Ноти. Я там пар поднимал. Не будь этой работы — мне жить было бы не на что. Так прижали меня приказчики боярина. И девка была со мной. Пашем. Я за плугом иду, она волов ведет. Лошадь стреноженная неподалеку пасется. Вдруг дочка говорит: «Тата, смотри-ка — Офице Пал!» Посмотрел я в ту сторону, вижу — он. Издалека его узнал. И сомневаться не надо было — он это. Я сообразил, что бежит он из села, хочет скрыться в лесах за Олтом и переждать там, пока все забудется. Оставил я плуг и волов в поле, бросился к лошади, снял с нее путы, прихватил с телеги кнут и поскакал за Офице. Поле пустое, вмиг перемахнул. Догоняю его, чтобы по-человечески потолковать, ни глотку драть, ни враждовать не думаю. Если бы я хотел его избить или прикончить, не кнут бы прихватил, а шкворень. Нагнал. Я к нему и так, я к нему и сяк, а он ни в какую, да еще поторопился палкой меня по голове огреть. Спрыгнул я с лошади. Схватились мы драться. Он мне двинул изо всей силы. Я ему тоже не спустил. Туго мне пришлось, пока я дубинку у него не вырвал. А потом… Потом уж я заставил его плясать под свою дудку. Кликнул я дочку, чтобы шла за нами. Она пошла. Вот я их сюда и доставил. По дороге встретил одного мужика из Стэникуц. Попросил его пригнать домой волов и телегу с плугом доставить… А теперь мы поговорим. Войдем в согласие. Какое оно ни будь, это согласие — хорошее ли, плохое, — ты, писарь, запишешь. А мы скрепим подписями, а потом и исполним.

— Так чего же ты, Гончу, хочешь от Офице Пала?

Авендря шутит:

— Чтоб Офице сшил, где порвал…

Никто не смеется. Кто-то даже ругает Авендрю. Арион Гончу говорит:

— Офице Пал совратил девку ночью на горке, надсмеялся над ней. Пусть возьмет ее в жены. Пусть свадьбу сыграют. Другого я ничего не хочу.

— Не возьму, — стоит на своем Офице. — Не возьму в жены. Будет свадьба, не будет — все равно.

Арион Гончу бросается на него с поднятыми кулаками. Но не бьет, а только спрашивает:

— Почему не возьмешь? Она что, кривая? Хромая? Увечная? Уродина?

— Не кривая она и не хромая. Не увечная. И вовсе не уродина. Будь она уродиной, стал бы я время терять, таскаться с ней вечером на горку, всякие слова на ухо шептать…

— Тогда скажи, почему замуж не берешь? Скажи, почему?

— Не возьму, потому что ты земли не даешь. Если не дашь земли, как мы жить будем? Ветром питаться? Одним ветром не проживешь.

Лицо у Ариона Гончу мрачнеет. Черное, горькое отчаяние, гнездившееся так долго в его душе, обретает голос:

— Откуда я тебе землю возьму, греховоднику? Что я могу тебе дать, Офице? Семь ртов кормятся от двух погонов. Из чего я могу тебе выделить, подумай… Ведь работаем не покладая рук от весны до осени и от осени до весны, а в кармане все едино вошь на аркане да блоха на цепи.

Маргита, прятавшаяся за спиной у отца, не может сдержать рыданий, что копились с тех пор, как она переступила порог примарии. По лицу ее видно — уже много дней и ночей она не спит. Закрывшись руками, она рыдает. Слезы текут по подбородку. С подбородка они капают на пыльный пол примарии. Потом исчезают в пыли, словно их и не бывало.

Всякое веселье исчезает с лиц мужиков, набившихся в примарию. Глубокая печаль наваливается на всех. Глубокая печаль видна на каждом лице, в каждой паре глаз. Офице Пал отвечает:

— Есть ли, нет ли, а мне дай, нене, хоть погон. Без земли… Что мы будем делать вдвоем без клочка земли? А если еще ребенка заведем? Если у нас не будет хоть клочка земли, как мы его выкормим?

Крестьяне молчат так, словно они не живые люди. Словно вытесаны из дерева или слеплены из черной глины, сухой и черствой. Никому не до шуток, даже Флоре Флоаке.

— Ты, Офице, — предлагает писарь, — женись, а потом в город отправитесь, работу найдете, заживете там, бог даст. По городам много такого народу. У кого ни кола ни двора…

Офице Пал низко опускает голову. Его высокий и широкий лоб, до сих пор гладкий, вдруг покрывается морщинами, как бывает это у людей уставших или старых, забытых смертью. В его голосе звучит тоска:

— В город? Чего мы найдем в этом городе? Города не для нас. Там и земля не земля. Я, когда хожу, хочу ступать по земле, а не по камню. И воздух в городе не воздух. Нет чтобы пахнуть вспаханным полем или травой, свежим сеном или навозом, там гнилью пахнет. Противно вдыхать даже. Душу воротит…

Офице Пал надолго умолкает. Все молчат. Чтобы прервать молчание, которое всех угнетает, Офице продолжает:

— Мы, люди, из земли слеплены. Из здешней земли, какая есть в Омиде, сделаны мы. Со здешней землей перемешались и наши покойники, все, кто жил здесь, все деды-прадеды, от самого сотворения мира. Как же мне разлучиться со здешней землей? Как мне жить среди чужих людей, да еще не знать, куда и голову приклонить! Так и помереть бродягой среди чужих, чтобы среди чужих меня и закопали?..

Кто-то произносит:

— Так оно и есть, писарь… Парень прав…

— Прав-то он прав. Всем нам нужна земля. Всем. Только… где ее взять?

— Есть откудова. Только чужой считается…

Писарь делает вид, что ничего не слышит. Офице Пал поднимает голову. Лицо у него осунулось, одеревенело. Он ищет взгляда Ариона Гончу и, когда их глаза встречаются, говорит:

— Нене Арион, я возьму Маргиту, но ты должен дать хоть бы погон земли. Хоть один-единственный погон дай мне. Только один.

Арион Гончу вновь набрасывается на него:

— Вор!.. Грабитель!.. Когда изгалялся над девкой, знал, что никакой земли я не могу дать? Знал! Тогда зачем ты над ней изгалялся? Почему не нашел себе другую, чтобы вся беда на кого другого свалилась, а не на меня?

— Потому что из всех девушек в селе только Маргита мне и нравится, — спокойно отвечает Офице Пал. — Я с Маргитой хочу и дом построить, и детей вырастить, нене Арион. Не с какой-нибудь другой.

— Мошенник!.. Если хочешь жениться на моей дочке, чего мне голову морочишь! Чего кипятишь меня в пустом горшке, чего зовешь все нене да нене? Зови тестем.

— Могу тебя и отцом звать, нене Арион, потому что мой батюшка помер, когда я только ковылять начал. Но… сначала земля. Сначала земля, нене Арион. Как это говорится — что на ладони, того не уронишь. После этого только отцом буду звать, не иначе. Пусть язык отсохнет, если иначе назову, нене Арион.

Одних девчонок нарожала жена Ариону Гончу, и сердце его тайно грызет тоска по парню. Глаза у него заволакивает туманом.

— Эх, Офице, эх, парень, эх, браток! Откуда я тебе землю возьму? Скажи мне, откуда ее взять, и я тебе тут же дам. Нету у меня. А чего нету, того и бог не просит.

— Бог!.. Богу и просить нечего! Богу и подушка не нужна, чтобы ночью голову приклонить. Ничего богу не нужно. А я, нене Арион, всего лишь бедный человек.

— Дурень, я же тебе сказал: зови меня тестем.

— Если не дашь мне землю, не женюсь на Маргите. А не женюсь на Маргите — с чего тогда и тестем звать?

Маргита всхлипывает. Она вытирает нос. Вытирает глаза. Становится рядом с Офице. Нащупывает его руку и стискивает ее.

— Прошу, Офице, зови его отцом. Ты же обещал называть отца отцом.

— Хоть режь! Не даст земли — хоть режь, не назову отцом.

Арион Гончу решительно рубит:

— Земли у меня нет. А если нет, то и дать нечего. А тебя последний раз спрашиваю: берешь девчонку в жены или не берешь?

Офице Пал закусывает губу. До крови закусывает. Арион Гончу добавляет:

— Если женишься, возьму тебя в дом. Комнату выделю. У меня ведь нет парней. Вместе будем пахать землю, какая есть. В поместье будем ходить на работу тоже вместе. Моя телега — твоя телега. Мои волы — твои волы. Моя лошадь — твоя лошадь. Когда же, бог даст, другие девчонки тоже выйдут замуж, а я помру, то мой дом и все, что в доме и во дворе, со скотом вместе, — все останется тебе и Маргите. Хорошо?

Офице Пал гордо встряхивает головой:

— Не хорошо! Бог знает, как и когда выдашь ты замуж остальных дочерей. А что до смерти, то и говорить нечего — вон какой здоровенный мужик!

— Значит, не хочешь?

— Я сказал: «не хорошо», нене Арион. Я не сказал, что не хочу.

— Тогда почему не зовешь меня тестем?

— Будет по-твоему!.. Только я еще кой-чего хочу, нене Арион.

— Опять — нене?

— Когда я поеду с подводой на станцию или в город заработать, прибыток будем делить пополам. Хочу и я иметь свой кошелек и свои денежки, чтоб жене туфли справить, платок ей купить, табачок свой курить.

Арион Гончу думает. Считает про себя. Наконец решается:

— Разжалобил ты меня. Деваться некуда…

Офице Пал ухмыляется.

— Вот увидишь, тестюшка, что все не так плохо. Совсем неплохо будет, батюшка. И Маргита будет счастлива, дорогой отец.

Писарь Джике Стэнеску обращается к ним:

— Запишем соглашение на бумаге?

— Зачем нам твоя бумага, писарь, — отвечает Офице Пал. — Как сказано, так и будет сделано. Мы ведь люди не хуже других. И совесть имеем, и слово давать умеем.

— Что-то у тебя, Офице Пал, рожа не как у других, — усмехаясь, замечает Флоре Флоаке, чахоточный секретарь примарии, к тому же и церковный пономарь.

— А вам какое дело до моего лица? С отцом я поругался. А вы чего суетесь? Мы ругаемся, мы и миримся. Вам мешаться ни к чему.

— Ну вот и солнышко после грозы!

— В добрый час, Арион!

— Сто лет тебе, зятек!

— Позаботься о них, Арион.

— И о внучатах позаботься.

— Дай бог здоровья твоей жене, Офице.

Люди радуются. Радуются от всей души.

— А винцом-то угостят? — спрашивает писарь.

— Угощу, — отвечает Офице Пал. — Два лея есть. Пошли к Войку Бучуку, выпьем.

Мужики толпой валят к корчме. Перед корчмой Офице Пал шепчет Маргите:

— Беги домой, скажи моей теще, что мы договорились и как мы согласились. А по дороге забеги к моей матери, ей тоже скажи. Через две недели свадьба.

— Бегу, Офице. Все скажу, Офице.

Она идет одна. Гордо подняв голову, идет. Офице Пал окликает ее с порога корчмы:

— Маргита!

Девушка останавливается и оборачивается.

— Что?

— Такой день!.. Погоди, сейчас чего-нибудь принесу.

Офице исчезает в корчме и выносит кулек изюма. Подбегает к Маргите, подает ей.

— Угостись и ты… Угостись, сегодня большой день, Маргита, большой день!

— Когда вас ждать к обеду? — спрашивает Маргита.

— Когда освободимся.

— А не запьете?

— Не запьем.

Офице Пал возвращается в корчму.

— Чего будем пить?

— Цуйку, — отвечает писарь.

— Слыхал, корчмарь?

— Слыхал.

— Есть цуйка?

— Сейчас принесу.

Чокаются. Пьют. Снова чокаются.

— Ну, отец, ну! Чуть меня не убил! Чуть душу своим хлыстом не выпустил.

— А ты, мошенник! Сколько шишек на голове набил. Ударил бы по виску — я бы и окочурился.

— Что ж, отец… Пока ты палку не отнял, все время тебе в висок метил. Видать, не написано тебе помереть от моей руки.

— Будь здоров, зятек.

— Будь здоров, тестюшка.

Чокаются. Пьют. Снова чокаются.

— Тяжело нам будет, отец. Два погона… Только два погона, а ртов — восемь.

— Тяжело достанется, зятек. Ох, как тяжело…

Пьют. Чокаются. Снова пьют. Ни тот, ни другой уже не радуются. Цуйка кажется горькой. Горьким кажется и серый денек. Солнца нет. Поздняя осень.

— Тяжело…

— Как-нибудь вдвоем…

— Эх, если б у меня была земля…

Мы с Кривым Веве уходим. По дороге я вспоминаю, что мы хотели купить у тети Ленки бубликов. Кривой Веве шарит по карманам и грустно говорит:

— Не на что покупать бублики. Потерял я свою монетку.

— А я… Я тоже не знаю, где оставил бутылку с маслом…

Перевод Ю. Кожевникова.