Тайну охраняет пламя

Шел снег. Его косые струи секли пространство, освещенное костром, и бесшумно ложились на землю. Только вокруг костра, где снег таял, оставалась неширокая полоска темной земли, все остальное было однообразно бело. Мир вокруг нас был сужен. Костер освещал только нависшую черную скалу у нас за спиной и небольшой полукруг заснеженной земли перед нами.

Была метель и холод, но от того, что мир для нас сузился всего до пространства, освещенного костром, здесь под скалой было как-то уютно.

Но несмотря на тепло костра и закипающий чайник, я был раздражен. Я не понимал, чем Смуров недоволен?.. Неужели он просто струсил!

Почему сейчас, когда его отпустили добровольцем на фронт, он вдруг скис? Ведь раньше, когда приходили отрицательные ответы, когда его не пускали, он прямо шипел от злости.

А сейчас?

Вот поди!

Да и вообще странный он человек. Геолог, конечно, исключительный, и умный, и энергичный, и удачливый. Но уж слишком увлекающийся человек, почти мечтатель.

Им всегда владела какая-то мечта, какая-то идея, часто почти нереальная. Так несколько лет назад он искал снежного человека, а недавно его захватила вдруг археология, и он стал разыскивать древнее капище, легенда о котором давным-давно глухо бродила по Памиру.

Но теперь это все отходило на дальний план. Смуров уезжал на фронт, и до прихода машины оставались уже не часы, а минуты.

Погода утихла, и ясные звезды проступали одна за другой. Мы поели, попили чаю, покурили. Он все молчал, но чувствовалось, что его просто распирает. Я же не хотел начинать разговора, я злился на него.

– Ты слыхал что-нибудь о капище? – наконец, глядя в огонь, сказал он.

– Да, кое-что… – неопределенно отвечал я. – Я слышал эту легенду, что где-то в самых труднодоступных местах Памира существует древнее капище. Что там какие-то идолы, что там горит вечное пламя, которое иногда дает отблески на облака, и что это пламя смертельно, так что и проникнуть туда никак нельзя. Вообще какая-то нежно романтическая чушь. Так?

– Так… А ты знаешь эту надпись на скалах, которая недавно затоплена поднявшимися водами Сарезского озера?

– Знаю. Там было написано, что: "Я богиня богинь и повелительница богов. И имя мое, и храм мой недоступны для недостойных, непосвященных. Они погибнут едва приблизившись. Посвященным же даю силу и высшее счастье. Они дети мои. Они посланы мною, им поклонитесь". Но кроме того, что "только они, приходящие от полуночи, посвятят вас, если будете вы достойны".

– Понимаешь, – "приходящие от полуночи", значит, с севера, а ведь отблеск, говорят, виден только при северном ветре.

– Ну, хорошо, допустим действительно, где-то в скрытом месте существует капище, где язычники построили храм. И там действительно выход горящих газов. Но как найти? И кто эти посвященные? Огнепоклонники? Ведь еще до недавнего времени на Бартанге существовала секта огнепоклонников "оташпараст"? Но нет, знаешь, это пахнет ерундой…

– Думаешь, ерундой?

– Ага!

– А если не ерунда, – сквозь стиснутые зубы наконец процедил Смуров.

– Думаешь?

– Не думаю, видел…

– Не может быть! Что видел? Пещеру? Пламя? Идолов?

– Да так, котловинка. Как бы карман на хребте… И внутри блестящие красные скалы.

– Красные? Почему красные?

– Не знаю. Думаю обсидиан. И понимаешь, в этой красной как бы стеклянной стене большая ниша или пещера и в ней какая-то фигура. А перед фигурой маленькое озерко и, странное дело, действительно над озерком язык пламени. Правда, днем оно едва заметно. Пламя лиловатое или почти голубое.

– Черт подери! И трудно туда попасть?

– Да, трудно. Я-то увидел сверху с гребня. Но есть какой-то вход со склона. Мой пес Бартанг, когда я лез на скалы, остался внизу и вдруг я увидел, как он появился в этой котловинке у озерка и сразу лег.

– И что?

– И все. Он больше не поднялся. Наверное, это ядовитый газ. Видимо, это пламя и охраняет тайну котловины. Я пытался попасть в котловину со склона, но потерял направление, пришлось спускаться. Потом ночь. На следующий день сбился с дороги и не попал туда. Потом я решил достать сначала тросы, противогазы и поехал в лагерь. А в лагере меня уже ждала повестка…

Мы долго молчали.

И в этом шорохе ветра, в сверкании снежинок мне чудилась стеклянная пещера, высокий язык пламени горел перед ней, странные фигуры раскачивались в молитвенном экстазе, простираясь перед божеством. Чудилось странное пение, фанатично горящие глаза, жертвенные животные и связанный пленник, жизни которых должны умилостивить божество.

Но мечта улетела. Далеко из темноты мигнула раз, потом другой световая точка. Исчезла. Показалась вновь, затем раздвоилась и так, то исчезая, то появляясь, стала приближаться. Неожиданно у самого костра возникла машина.

Мы встали, молча сжали друг другу руки.

– Просьба! Когда пойдешь туда, возьми меня с собой, – сказал я.

Он кивнул, закинул в кузов свой рюкзак и полез в кабину.

Машина тронулась и вдруг остановилась.

– А знаешь, – закричал он, – там все как на пайцзе, все правильно и горбоносый смотрит правильно. И вот я все думал, думал, откуда это и на пайцзе и там, и вдруг мне пришло в голову, что, может быть, это оттуда, – и он махнул рукой на восток, где в свете восходящей луны едва проступала далекая вершина Мустаг-хан, над которой ярким голубым блеском горела Венера.

– Откуда оттуда? – закричал я. – С Мустаг-хан? Но машина загудела, и я не расслышал его последних слов. Еще несколько раз мигнул красный фонарик, но вот пропал и он.

Вдруг из ночи к костру влетел облепленный снегом Бартанг. Он заметался, обнюхивая лагерь, взвыл и несмотря на мои призывы, кинулся к дороге, туда, куда ушла машина. И исчез в метели.

Бартанг искал хозяина.

* * *

Через несколько месяцев и я ушел на фронт и там надолго забыл о своих памирских делах. И только после войны, вернувшись на Памир, узнал, что Смуров погиб.

Ушел, не завещав никому своего открытия.

Удивительно, как все люди, уходя на войну, твердо верят, что уж именно они-то вернутся живыми.

Мне недолго пришлось хлопотать, доказывая необходимость поисков капища: археологи были заинтересованы самим капищем, идолами, а геологи газом. И месяц спустя после того, как состоялось решение об организации экспедиции, мы уже начали работать.

Наша экспедиция не была многолюдной: мы представляли географию – я и Дима Костров. Археологическую разведку осуществлял Аркадий Аристов, небольшой подвижный человек, несколько похожий на Буратино. У него были беспокойные руки с шарнирами, позволявшими им сгибаться в любых направлениях. Волосы Аркадия вечно были всклокочены, на одежде всегда не хватало пуговиц, а шнурки на ботинках обычно волочились. Но в работе глаза у него были зорче рыси и нюх лучше, чем у легавой.

Его помощницей была Кира, девушка неплохая, но чересчур красивая, катастрофически красивая. Она вносила панику и погибель везде, где бы ни появлялась. В этом году, когда по дороге на Памир она прибыла на первую погранзаставу, то сраженный еще в прошлом году радист этой заставы дал в эфир панический сигнал: – "Воздух! Едет Кира!"

Слово воздух служило закодированным сигналом тревоги, просьбы о помощи, который посылала застава, подвергшаяся нападению подавляющих сил противника. За этот "воздух" радист получил двадцать суток ареста, Кире же достались немеркнущие лавры душегубки.

Геологию представлял у нас Рыбников, мрачный человек и страшный мизантроп. Он, кажется, ненавидел решительно всех на свете, а больше всего женщин, особенно научных. Их он называл не иначе как "куриная голова".

Рыбников в лагере экспедиции бывал мало и предпочитал путешествовать в одиночку. Он появлялся обычно совершенно неожиданно, нередко среди ночи, как бы материализуясь из темноты. А затем он мог исчезнуть буквально в середине фразы. В работе Рыбников был самоотвержен и талантлив. Но с людьми совершенно несносен.

Ко мне он относился довольно прилично, и даже гадости говорил сравнительно редко. Произошло это потому, что при первом знакомстве мы так сцепились, что дело дошло до драки.

Коллектором у Рыбникова был Вася Коровин, нежный студент с льняными волосами и девичьим телосложением, имевший удивительное пристрастие ко всему пиратскому. Обладая пронзительным голосом и скверной гитарой, он любил распевать кровожадные пиратские песни собственного сочинения, в которых реи трещали под тяжестью повешенных, а лязг абордажных топоров заглушал рев тайфуна в Желтом море.

Должность завхоза, или как выражался Дима, "наш вор-хозяйственник" был представлен Сережей Рябининым, человеком, отличающимся "крайней бережливостью". Он, например, мог бриться в течение целого месяца одним лезвием, подолгу направляя его на ладони, мол, "что же его бросать, когда оно еще острое".

Поваром у нас был Кара-бай, казах по национальности и мусульманин по вероисповеданию, с самого начала категорически заявивший, что к свинине он не прикоснется ни за какие блага мира. Но этот правоверный мусульманин на третью ночь пребывания в экспедиции так набрался казенного спирта, что чуть не помер. Должность караван-баши у нас занимал старик Джемогул, тоже правоверный мусульманин, мой старый хороший друг, много раз выручавший меня во времена басмачества. Вот и весь состав нашей экспедиции.

Нам была обещана помощь пограничников и альпинистов, так что в своих поисках мы не были одиноки.

Почему же мы начали работу именно с Курумды? И как собирались искать?

Начали мы с Курумды потому, что знали, что Смуров отправился отсюда в свой последний маршрут осенью, во время которого он нашел капище… Значит, нам приходилось обыскивать все места, где бы он мог побывать за эти девять дней, что шел отсюда к последнему лагерю. Начали поиски отсюда еще и потому, что здесь всегда стояла юрта Сатанды, самого религиозного человека в тех местах. И хотя он был мусульманин, но можно было думать, что если кто и "посвящен", так это он. Ведь никаких огнепоклонников даже по Бартангу сейчас на Памире не осталось.

Кроме того, мы знали, что у Сатанды, во всяком случае, прежде была пайцза.

А что хотел сказать Смуров, когда говорил, что все на пайцзе правильно?

Что мы знали о пайцзе?

Мы знали, что у жителей Центральной Азии встречались неширокие металлические пластинки длиной с нож. На этих пластинках вверху была изображена прекрасная женщина, а ниже в два ряда шли одинаковые квадратики как на плитке шоколада. Верхние два квадратика имели рисунок, состоящий из маленьких шариков и больших переплетающихся округлых линий, а нижние были заполнены рисунками людей и обезьян.

В прошлом веке эти пайцзы встречались нередко, но до нас почти не дошли, их сгубил металл, из которого они были сделаны. Он отличался поразительной твердостью и не ржавел. Поэтому из них стали делать ножи.

Я когда-то у Смурова видел его пайцзу, но не рассмотрел ее толком. Хорошо бы попытаться найти где-нибудь пайцзу. Но где?

* * *

Итак, вот уже пять дней, как мы начали наши поиски в районе нижнего Курумды: обшариваем горы, опрашиваем всех жителей и охотников, залезаем на гребни хребтов и оттуда оглядываем все в бинокль.

Больше всего наше внимание привлекал в этом районе один конус выноса. Он весь был изрыт, ископан. Вся его поверхность была буквально изгрызена, превращена в соты.

Но кто это мог сделать? И киргизское население, жившее на Памире до революции, и таджики Бадахшана не могли выполнить подобного объема работ. И потом, самое странное, что они добывали здесь? Золото? Нет. Его здесь не было. Серебро? Тоже нет. Может быть, "лал", приносящий счастье? Нет! И рубины здесь отсутствуют. В прослойках конуса содержались такие элементы, которые совершенно не употребляли в древности, как монацит и молибден. Вот поэтому археологи обследовали эти древние разработки, пытаясь выяснить, кто же здесь копал, а главное зачем копал?

В этот пятый день и была сделана первая интересная находка. Среди дня Аркадий прибежал в лагерь с перекошенным лицом.

Грязный и задыхающийся предстал он передо мной, держа в руке какой-то полупрозрачный красный камень.

– Потрясающая штука! – закричал он. – Потрясающая!

– Что это?

– Обсидиан!!!

– Не может быть!

– Представь себе. Типичный обсидиан, вулканическое стекло. Ведь и Смуров видел в капище красную стеклянную стену. А мы нашли целые мастерские, где первобытные люди делали свои орудия. Масса осколков и орудий… А ведь мастерские всегда поблизости от того места, где берут камень. Значит, первобытные люди знали какое-то месторождение обсидиана.

Это действительно была интересная находка, и в ближайшие дни археологам удалось установить, что орудия из обсидиана делались человеком, относящимся к древнему каменному веку, к палеолиту. Но в позднем каменном веке человек каменные орудия хотя и делал и гораздо лучше, но уже не из обсидиана, а из других горных пород, менее подходящих для выделки орудий. Создалось впечатление, что иссяк источник, откуда брали обсидиан.

Это было странно.

Но когда археологи принялись за ископанный конус выноса, то здесь они очутились в тупике. Конус молчал. Он не хотел сказать кто его копал, когда, зачем, как.

Трудно пришлось археологам, ведь для того, чтобы найти какой-либо предмет, принадлежащий древнему человеку, надо было перекидать лопатой на грохот сотни кубометров земли, затем осторожно перебрать все, что осталось руками, камешек за камешкам, чтобы не пропустить чего-нибудь интересного.

Когда в этот день мы уже при свете костра уселись ужинать, неожиданно из мрака появилась высокая костлявая фигура, скинула рюкзак и уселась на кошме, даже не сказав "здравствуйте". Пришедший молча придвинул себе чашку с кашей и стал есть.

Все молчали.

– Замучились, Рыбников? – спросил я.

– Ничего, – пробурчал он, отправляя к себе в рот ложку за ложкой.

Рыбников всегда ел с каким-то озлоблением и жадностью.

Насколько вообще люди едят по-разному! Вот, например, Джемогул и наши караванщики-киргизы едят в соответствии с правилами хорошего тона, принятого у них; они едят очень неторопливо, даже подчеркнуто медленно. Потихоньку набирают на ложку, кладут кашу в рот, потом кладут ложку в чашку, делают паузу, поглядывают кругом, друг на друга, переговариваются, всем видом показывая свое равнодушие к еде. Рыбников, наоборот, накидывался на пищу как волк, ел быстро, жадно, подставляя свою чашку, чтобы ему клали еще, съедал, можно сказать, пожирал это, после чего отпихивал от себя чашку и погружался в угрюмое молчание. Дима тоже сначала ел с жадностью, но, утолив первый голод, начинал разговоры, которыми он настолько увлекался, что часто полчашки у него остывало. Тогда Дима бежал с чашкой к костру, ставил на уголья, приносил назад, обжигал пальцы, вообще ел как-то неровно. После еды чашку и ложку бросал немытыми. Поэтому перед следующей трапезой Дима хмуро оглядывал грязную чашку, пытался выскрести присохшие остатки ложкой, если это удавалось, он довольный подавал ее повару, если не удавалось, то он мрачно отправлялся на реку и тер чашку песком.

Вася ел медленно, рассеянно глядя по сторонам, иногда мог застыть, уставившись в одну точку с ложкой, не донесенной до рта. В этом случае заметивший это Дима, спешил незаметно всыпать ему в чашку, а иногда, и в ложку соли или перца.

Кира ела ровно и отличалась особой требовательностью к чистоте, всегда самым тщательным образом мыла всю свою посуду. Она ругала Кара-бая, если он не мыл рук, но особенно доставалось Диме, отчего он всегда утверждал, что у Киры нездоровое стремление к чистоте, которое до добра не доведет.

После ужина мы долго сидели вокруг костра.

Начиналась ночь. Прохладный ветер приносил с окружающих гор горьковатый запах полыни; журчала река, позванивали удила у наших пасущихся лошадей.

Кара-бай, вымыв котлы, ушел спать. Залез в палатку Вася, Сережа что-то щелкал на счетах, а мы еще сидели, курили, смотрели в темноту.

– Ну так какой план работы на ближайшее время? Как будем искать? наконец сказал я.

– Как искать! Как искать! – буркнул Рыбников. – Газовое месторождение надо искать. Нефтяные структуры! Но, увы, никаких признаков нефти здесь нет, – и он мрачно засмеялся. – По-видимому, этот район бесперспективен.

– Наоборот, – ероша волосы, заговорил Аркадий, – когда найдем капище, найдем и нефть. А здесь кругом масса находок – орудий из обсидиана, а мы знаем, что в капище стена из обсидиана Значит, и капище где-то поблизости. Вы лучше скажите, где именно здесь могут быть выходы обсидиана?

Рыбников молчал.

– Ну, выходы обсидиана в данном районе возможны?

– Пожалуй, – хмыкнул Рыбников.

– Где?

– Сразу не скажешь, надо искать.

– Вот вы бы лучше этим и занялись, потому что, найдя обсидиан, мы найдем капище, найдя капище, найдем, выходы газов. А пока мы бы взяли на учет все стоянки первобытных людей,

– А это зачем? Чем нам помогут эти стоянки?

– Очень помогут. При любых условиях вокруг месторождения всегда будет много мастерских первобытного человека, где он вчерне или начисто обделывал свои орудия. Так что, обследовав эту территорию, мы вам твердо скажем, вот где больше всего мастерских первобытных людей с обломками обсидиана, вот в центре этого района должно быть месторождение.

– Кроме того, – предложил Дима, – надо попробовать выяснить, что знает Сатанда, ведь это факт, что у него была пайцза. И что он тут самый главный религиозный деятель. Он может много знать!

– Ну и как ты собираешься заставить его разоткровенничаться? – спросил я его.

– А я думаю, пойдем к нему прямо и попросим его помочь искать. Спросим, что он знает. Если не захочет отвечать, но согласится поехать с нами, нам будет легче узнать, что он знает.

– Не думаю, чтобы он выдал, если что знает. И не думаю, чтобы он с нами поехал.

– А может быть, поедет, – задумчиво сказал Дима. – Если он что-то знает, может, ему захочется следить за нашими поисками, знать, насколько мы близки к раскрытию секрета, хотя бы, чтобы помешать этому. Кроме того, пообещаем ему награду. Попробуем?

– Что ж, может быть, и так.

И мы решили действовать всеми путями. Археологам – искать все мастерские с обсидианом, геологам – прослеживать все нефтяные и газовые структуры, географам – непосредственно прочесывать местность. По очереди дежурить, когда есть надежда увидеть отблеск. А кроме того, у меня был еще один путь, о котором я не хотел говорить. Я боялся, что надо мной будут смеяться. Ведь у меня был Бартанг, пес Смурова. Может быть, он мог показать дорогу к капищу? Я его нашел в поселке Мургаб. Он одичал и жил, питаясь на помойках. Он стал абсолютно равнодушен к людям. Три дня, подкармливая его, я кое-как завоевал его доверие, пока не сумел накинуть на него веревку.

Это было глупо, но я почему-то надеялся, что он что-то скажет мне, что-то покажет. И я гладил его и молчал.

Наступила ночь. Над лагерем горели такие яркие и такие близкие звезды. Здесь, на высоте четырех тысяч метров, звезды были так крупны и так ощутимо объемны, что они казались уже не светлыми точками, это были мелкие горошинки, шарики. А млечный путь казался полосой манной крупы, рассыпанной в темной жидкости. И когда я лежал на спине, все как бы перевернулось и мне стало казаться, что я падаю, лечу, и весь этот хаос светящихся точек несется мне навстречу.

Это было какое-то звездное головокружение.

Ветер, мягкий ветер приятно и легко обвевал лицо, шевелил волосы, а в густую темноту, взвиваясь, улетали красные искорки от чуть тлевших углей костра.

– Хорошо, – тихо сказал я.

– Хорошо, – также тихо отвечал Дима. – Пошли!

Очутившись перед темной большой юртой, я нашел ковер, завешивающий ее вход, приподнял его и вошел. Внутри было полутемно, посередине горел костер. Юрта была богатой. Вдоль стен тремя большими штабелями лежали сложенные одеяла, снизу под каждым штабелем стояли окованные разноцветной жестью сундуки.

Напротив входа на хорошей резной кошме лежал полуседой бородатый киргиз с несколько мрачным, но умным лицом. Он был одет в широкий бархатный чапан и мягкие сапоги.

Увидев нас, он неторопливо встал и сделал шаг навстречу.

– Селям алейкум, аксакал! – сказал я.

– Алейкум вар селям! – отвечал он.

– Якши мысис?

– Якши!

Исполнив этот ритуал и пожав обеими руками его руки, мы уселись на одеялах и потупились. Так полагалось, не нужно было торопиться.

Я смотрел на Сатанду и любовался.

Сатанда был типичный кара-киргиз, высокий, широкоплечий, красивый, с какой-то спокойной и величественной осанкой.

– Слушай, аксакал! – помолчав, неторопливо начал я. – Хотел попросить тебя помочь. Поможешь?

– Все, что я могу, все, что мое – бери. Я рад. Мы старые друзья,сказал он, разводя руками и как бы предлагая распоряжаться юртой и всем его имуществом.

– Что нужно – все твое!

– Спасибо, – сказал я, – мне совет твой нужен

– Совет?

– Да, совет.

– Говори.

– Сатанда, у тебя есть пайцза?

– Какая пайцза?

– Ну, знаешь, с женщиной.

– Нет, начальник, нету.

– Ну ладно, нет, так нет. Теперь еще есть просьба, ты ведь знаешь, что мы ищем?

– Ну, знаю, – неторопливо сказал он, – только ведь это все так…

– Ты уверен?

– Конечно. Я здесь родился, здесь и деды мои жили. Неужели бы я не знал, если бы это была правда. Искать можно. Но искать-то нечего!

– Я все-таки думаю искать, – сказал я.

– Дело твое.

– И не только буду искать, но и тебя прошу. Помоги.

– Да чем же я могу помочь?

– Поедем с нами, поищем вместе.

– Куда?

– Вверх на Курумды, на Солонкуль, на Сютатыр-сай.

Минуты две Сатанда молчал, его глаза блуждали по разным предметам, явно не видя их. Он думал. Но лицо его было совершенно бесстрастно.

– Ну что же, – наконец тихо произнес он. – Другу надо помогать. Может быть, я и покажу тебе кое-что, – и он протянул мне обе руки.

* * *

Через несколько дней, обшарив все в окрестностях Зорташа и нижнего Курумды, не найдя ничего и так и не поняв, кто же это перекопал конус выноса, мы сняли лагерь и целый день шли вверх по долине Курумды. Долина Курумды в нижней части широка и по дну ее змеится река. У нее есть берега, глубокие омуты, большие и маленькие острова. Нет только одного, нет воды, река совершенно сухая. Только в самые жаркие летние дни после сильного таяния ледников по гребням хребтов, в русле появляется вода.

Вечером мы стали на берегу сухого ручья и долго оглядывались во все стороны, где бы достать воду.

Но нам не пришлось идти за водой, река пришла к нам сама. Сначала она показалась вдалеке, потом прошла у наших ног. Не прошло и десяти минут, как рядом с нами быстро бежала веселая река с таким видом, как будто она текла здесь всегда.

Лагерь вырос быстро, не прошло и получаса, как стояли уже палатки, лошади были развьючены и привязаны, а под казаном загорелся костер.

Красива долина Курумды. Сурова и красива.

По обе ее стороны тянутся хребты, но они очень разные. Хребет с юга поражает своей мощью. В плавном взмахе его гребня, поднимающегося до пяти с половиной тысяч метров, есть что-то спокойное и величественное. Совсем другой хребет обрамляет долину с севера.

Вершины этого хребта, обточенные ветром, солнцем и водой, превратились в странные причудливые фигуры. Тут есть и замки, и удивительные лица, и фигуры зверей. Особенно странен был утес на гребне хребта, стоявший над нашим лагерем.

Этот утес имеет форму головы человека с закинутым горбоносым лицом, глаза которого смотрели куда-то вдаль. Это лицо странно, оно внушало какое-то беспокойство, оно что-то смутно напоминало. Но что? Я никак не мог вспомнить. Не верилось, что эта голова, это лицо созданы природой. Ниже головы каменного великана на крутом склоне горы был выступ как бы рука этого богатыря, сжатая в кулак. Кулак, как балкон, выступал на крутом склоне.

– Посмотри, а? – показывая на голову, говорил Димка, – какое странное лицо! Ведь он что-то хочет сказать!

Мы поужинали, все разошлись спать, а я долго лежал в палатке, смотрел и думал, и в гаснувшем освещении эта гигантская голова все также смотрела с гребня хребта куда-то вдаль. В вечерних сумерках она стала еще более живой, еще более странной.

Все затихло в лагере, весь лагерь спал, когда я увидел, как встал на намаз Сатанда. Его неподвижная фигура с закинутой головой, с совершенно каменным лицом и полузакрытыми глазами была удивительно красива. Он стоял на коленях. Казалось, погруженный в молитву, Сатанда в экстазе не видит ничего.

Я, незамеченный, смотрел из темноты на эту самозабвенную молитву и думал: "Неужели его молитва действительно искренняя?" Неожиданный сильный порыв ветра раздул костер и бросил молящемуся в лицо целую горсть искр, я видел даже, как чуть затлела борода. Но удивительно, его лицо даже не дрогнуло, не мигнули веки. Весь мир исчез для этого фанатика: он не видел, не чувствовал ничего.

Я залез в свой спальный мешок с некоторым смущением, ибо считал, что верить искренне может только дурак, а умный верующий – это жулик. Глубокая молитва Сатанды сильно удивила меня. Неужели в наше время могут искренне верить и умные люди? – думалось мне. Или, может быть, Сатанда не так умен, как кажется?

Утром я задержался, все уже ушли на работу, в лагере остались только я и Сатанда, который, сидя на кошме, неторопливо чинил уздечку, и мне казалось, что он чем-то озабочен. Он то задумчиво посматривал на окружающие горы, то в мою сторону, потом подошел ко мне, сел у входа в палатку.

– Пишешь? – тихо спросил он через некоторое время.

– Пишу, – отвечал я ему.

– Знаешь что, начальник, я кое-что вспомнил, – и он замолчал.

У меня по спине прошла горячая струя. Он все молчал.

Он не торопился.

– Я, помнишь, обещал тебе показать, что знаю. Ну, смотри, – и он опять сделал длинную паузу. – Видишь каменного человека… Видишь его руку? Его кулак? Так вот, в этом кулаке пещера.

– Пещера? Почему же ее не видно? – сказав это, я сразу же сообразил, что задаю глупые вопросы. Мне можно было самому догадаться, что кулак, выдававшийся над долиной, конечно, должен был загораживать нам, находящимся внизу, вид на вход в пещеру.

Страшное волнение охватило меня. Неужели, неужели мы у цели?!

– Спасибо! Спасибо, Сатанда! – сказал я, крепко пожимая ему руку, – а дорога туда есть?

– Хорошо не знаю. Раньше была тропа по скалам, но лет тридцать назад тряслись горы и после этого дороги, кажется, уже нет. Осыпалась.

– Ты был там?

– Был. Очень давно был. С отцом был.

– Что там?

– Пещера. Глубокая. Старые кости. Больше ничего. Ничего хорошего нет.

– Вода есть?

– Вода? Очень мало. Да я плохо помню, маленький был.

– Как же туда попасть? – сказал я, разглядывай неприступный отвесный склон вокруг этого балкона.

– Не знаю, – ответил Сатанда, – раньше ходили вон отсюда. Пойдем, покажу.

Но дорога оказалась неблизкой. Мы долго поднимались по пологим шлейфам, потом пошли осыпи, потом скалы. И чем дальше, тем круче. Только к середине дня мы добрались до цели: перед нами была почти гладкая скальная стена, местами отвесная, и на этой скале вверху над нами мы увидели нависшую глыбу балкона. Действительно, отсюда к балкону вели остатки тропы, но тот пласт, по которому она шла когда-то, давно осыпался. Отсюда вверх на балкон дороги сейчас не было даже для хороших скалолазов.

Несколько обескураженный, но все же в хорошем настроении, спустился я в лагерь.

Еще издали я с радостью увидел в лагере множество людей – к нам прибыл долгожданный отряд альпинистов.

Весь вечер прошел в оживленных разговорах.

Нашему союзу с альпинистами способствовало то, что они и сами собирались искать капище, причем были осведомлены о нем не хуже чем я, и даже источник сведений у них оказался тот же.

Ведь глава альпинистов мастер спорта Уткин не только знал Смурова, но даже воевал с ним в одной части. В горькие дни отступления в начале войны, когда не было радости в настоящем, а тем горячей мечталось о будущем, рассказал Смуров Уткину о своей находке и о своих надеждах.

Это было весной 1942 года, когда ни нежный теплый ветер, ни душистые подснежники, сразу преобразившие степь, не принесли радости ни Смурову, ни Уткину, воевавшим на юге Украины. Вместо давно ожидаемого наступления продолжались тяжелые оборонительные бои. Все переполнял гул орудий, день за днем, опять и опять заходили на бомбежку самолеты, ухала, приседая, земля, сыпалась пыль со стенок окопов. Нет, они не бежали, но раз за разом, несмотря на все напряжение, не могли остановить противника и, огрызаясь, отходили.

Вот тогда-то, в начале лета, их обезлюдевший полк и попал в переделку.

Два больших холма с разделявшим их оврагом, которые оборонял полк, слишком хорошо просматривались, а, следовательно, и простреливались, и когда на исходе одной ночи пришел приказ отходить, то одновременно стало ясно, что полк окружен и что отходить некуда.

Перед рассветом короткой весенней ночи Смурова вызвал командир полка. Возле штаба, размещавшегося в маленькой мазанке на дне оврага, стояла, перекосившись, тяжелая машина. Она была подбита.

У входа в уже опустевший штаб, вокруг командира полка молча стояло несколько офицеров. Лица их были устало серы, они молча смотрели куда-то в рассветную даль, думая каждый о своем. Это была минута тишины впервые за много дней.

– Светает, – глухо сказал командир полка, – и если мы сейчас не прорвемся – каюк. У нас всего шестьдесят штыков, все остальные или ранены или понесут раненых. Так вот, сигнал атаки – серия красных ракет. Пулеметчикам – прикрывать наш отход двадцать минут, а потом без всяких сигналов тоже отходить. Ясно?

– Ясно! – негромко ответило несколько голосов.

– А тебе, – сказал он Смурову, – подорвать машину с боеприпасами. Сейчас же как красные ракеты – ты взорвешь! И отходишь со всеми. Ясно?

– Ясно!

– По местам!

И когда все быстро двинулись из оврага наверх к окопам, Смуров притащил ящик тола. Достал детонатор. Стал искать по карманам бикфордов шнур. Бикфордова шнура не было. А время шло. Небо заметно светлело. Все ясней выступали стены мазанок. Остались считаные минуты. Что делать?

Смуров снял с пояса гранату и привязал к ее чеке веревку, подсунул ее под ящик с толом и стал разматывать веревку, отходя от машины. Размотав ее полностью, с ужасом увидел, что веревка немыслимо коротка, а рядом Смуров не увидел больше ничего, чем можно было бы удлинить веревку. Неожиданно с радостью на фоне неба он различил провода, идущие над оврагом. Но в ту же минуту эти провода стали четкими и резкими, по небу одна за другой празднично веселыми пошли багровые пунктиры ракет. Смуров завертелся, заметался, схватился за свой ремень, а потом, услышав сразу вспыхнувшую пулеметную и ружейную стрельбу, понял, что каждая минута промедления уничтожает надежду прорваться. Ему ужасно захотелось тихонько положить на траву эту проклятую бечевку. Но он замотал головой, прилег в глубокую канаву, стиснул зубы и, сказав себе вслух "Ну! Ну же!", закрыв глаза, дернул веревку обеими руками.

Он пришел в себя от нестерпимой головной боли. Было светло. Приподнимаясь, Смуров удивился, увидев, что он бос. Второе, что его поразило – полная тишина, царившая вокруг. И третье, заставившее его передернуться и припасть к земле, была большая группа немцев, деловито растаскивающих всякие товары из сельмага.

Смуров с трудом встал и, балансируя на непослушных ногах, стараясь быть незамеченным немцами, подошел к недалеко стоявшему сараю, надеясь закопаться в кизяк, наполнявший это полуразрушенное строение.

Последнее, что он почувствовал, это искровой вихрь, вспыхнувший в голове. Это один из немецких солдат, тот самый, что недавно стащил с него хромовые сапоги, считая его мертвым, неожиданно увидев, что ограбленный им труп сначала сел, а затем двинулся к сараю, быстро догнал этого странного человека и со всего размаха ударил его прикладом в затылок.

Вот что видел собственными глазами Уткин. Он раненый лежал тут же, но уже под конвоем.

* * *

Наши поиски продолжались и в следующие дни, хотя альпинисты говорили, что это уже не нужно, что теперь слово за ними, что скоро они доберутся до пещеры, и все будет ясно.

Они деятельно готовились к штурму.

План альпинистов был такой: по одной неширокой щели (как они говорили кулуару) добраться до гребня хребтика, затем пройти по хребтику так, чтобы очутиться над балконом и уже оттуда на тросе спуститься на него. Но для этого нужно было сделать много скальной работы. И они день за днем прокладывали дорогу по щели до гребня. Это так говорится – дорога. На самом деле в маленькой щелке, под огромным углом поднимавшейся к гребню, расчищались маленькие выступы, на которые можно поставить ногу, в трещины забивались скальные крючья, за которые можно держаться рукой, укреплялась веревка, страхующая альпиниста… .

Шесть дней шла эта работа. Наконец, седьмого августа на гребень удалось доставить маленькую лебедку и моток троса. В этот же день четыре скалолаза двинулись по гребню, состоящему, по существу, из одних "жандармов". Целый день мы в бинокль следили, как эта четверка шаг за шагом, то прилипая к скалам, то прыгая, то выбивая в камне упоры для рук и ног, двигалась по этой каменной пиле. К вечеру того же дня они оказались на гребне, как раз над балконом. Но наступившая темнота задержала спуск. Уже в сумерках они просигналили нам вниз фонариком, что будут ночевать на гребне. Каково это ночевать на гребне хребта на Памире, который обвевается всеми ветрами, готовыми не только что заморозить, а сдуть человека вниз. Нам внизу не хотелось об этом и думать.

Вечером во время ужина рядом со мной сидел Сатанда, он не столько ел, сколько смотрел на гребень. По-видимому, и у него и у меня были одинаковые мысли о том, кто же будет виноват, если случится несчастье. Кто будет виноват, если кто-то сорвется с гребня? Я ли, затеявший всю эту историю с поисками? Уткин ли, или Сатанда, указавший нам эту пещеру?

В ночной темноте мы еще долго сидели, всматриваясь во мрак, туда, где был гребень, туда, откуда мог появиться какой-либо сигнал.

Шла ночь, но спать не хотелось. Часа через два после заката с той стороны со склона донесся грохот падающих камней, но что падало, почему, этого мы не могли знать до утра.

– Боже мой! Боже мой! Только бы благополучно! – сказал Аркадий, вставая.

Утром, когда взошедшее солнце обогрело окоченевшие тела альпинистов, они неожиданно быстро установили лебедку, и мы увидели, как с гребня, раскачиваясь на тросе, на выступ спустилась первая фигура.

За первой фигурой спустилась вторая, затем третий альпинист, дойдя примерно до полпути к балкону, закрепился на небольшом выступе скалы. К этому альпинисту была спущена лебедка, и к нему же спустился последний скалолаз, бывший на гребне. Затем они вместе спустили лебедку, а потом спустились и сами. В общем, не успели мы позавтракать и добраться до подножья склона, как с выступа уже спустился трос, приглашая нас подняться туда, наверх,

Подъем на высоту с помощью троса не требовал ни большого труда, ни времени.

За мной, бормоча "идиотство", поднялся Рыбников, вслед за ним с громкими воплями "Вира! Вира! Сакраменто!" поехал вверх Вася. Кира, когда ее поднимали, кричала: "Осторожно! Вы всю меня обдерете и измажете о камни!" А Аркадий во время подъема бился на тросе как пойманная рыба на леске.

На небольшом выступе в стене темнел вход в пещеру и рядом из скалы сочился небольшой источник, воды которого сразу терялись в камнях. Никакого озерка, никаких фигур, никаких приношений богам, никакого пламени… Обсидиана тоже не было, окружающие скалы были однообразно серы, ведь склон горы, выступ на ней и стена, в которой была пещера, были из однородного известняка. И все стенки пещеры, как мы установили тотчас, уходившей в глубину горы почти на сто метров, также были из сплошного известняка.

Осмотрев это, мы все были сбиты с толку. Неужели то, что было перед нами и есть реальная основа легенды о капище?

Было ясно, что с определенных участков гребня этот карман можно видеть. Мог ли Смуров из-за утомления и специфичности освещения увидеть то, о чем он рассказывал, но чего мы не видели, т. е. фигуры идолов и красную стекловидную породу, главное, водоем и язык пламени?

Начальник скалолазов, мастер спорта Виктор Устинов утверждал, что вчера с гребня, когда они смотрели сюда, в разные часы дня, в разных условиях освещения цвет скал внутри в тенях казался временами фиолетовым, даже красноватым и что боковые стенки входа в пещеру порой напоминали какую-то фигуру.

Только Аркадий в восторге рассматривал стенки пещеры, расписанные примитивными, но чрезвычайно живыми рисунками, изображавшими диких зверей и сцены охоты.

Вот, упершись рыло в рыло, стоят два кабана и клыки выпирают у них из нижней челюсти, вот могучие яки, которых так легко отличить по мохнатым хвостам, мощным рогам и длинной шерсти. Вот человек вонзает длинное копье в брюхо приподнимающегося на задние лапы медведя. Вот целая стая стрел летит в кииков. А вот еще старый знакомый – полосатая, растянутая в прыжке, кошка несомненный тигр.

– Аркадий, – сказал я, – слушайте, чьи это рисунки? Какого времени?

– Несомненно, первобытного человека, неолит! Несомненно, по целому ряду признаков их возраст не менее шести – восьми тысяч лет. А может быть, они и более поздние.

– Не может быть! – сказал я. – Смотрите-ка, что нарисовано – тигр, кабан, страус – животные, живущие сейчас в низинах, животные, живущие в теплом климате. Откуда они могли взяться в высокогорьях Памира, чтобы послужить моделью для рисунков первобытного человека. Это немыслимо! Здесь на таких высотах не могли быть эти животные!

– А может, и могли! – закричал Аркадий. – Здесь, на Памире, встречаются странные вещи. Возьмите Кзыл-Рабат, высокогорье, холодная пустыня, ближайшее дерево за двести километров, а вот могилы, где похоронены люди, жившие здесь две тысячи лет назад, обложены деревом. А становища первобытного человека в долине реки Маркан-су, где жили люди семь тысяч лет назад, которые в кострах жгли дерево и даже очаги не огораживали. А ведь сейчас в Маркан-су дуют ежедневно такие ветры, что жизнь человека там немыслима. Нет, на Памире происходят сильнейшие смены климата. И я верю, что еще четыре – пять тысяч лет назад здесь мог жить кабан и страус и охотящийся за ними тигр. Горы растут и сейчас у нас на глазах.

Я слушал Аристова, глядя на сухую, почти лишенную растительности долину Курумды, и мне начинало казаться, что я вижу ее несколько тысяч лет назад, когда по ее дну бежала веселая речка, окруженная кустами и рощами. Тогда в тростниках хрустели камышом кабаны, а по сухим степным склонам паслись куланы и не тоскливый вой ветра, а веселый шум листвы раздавался вдоль по долине. Я думал о том, как здесь было тепло и оживленно, когда из этой пещеры с луком и копьем выходил автор этих настенных рисунков и по крутой тропе спускался в долину на охоту.

Но сейчас вместо всей этой яркой и живой картины я видел холодные скалы, тишину, безжизненность.

Растерянные спускались мы в лагерь. Не было между нами согласия.

То мы нашли или не то?

В лагере у нас царило оживление, он превратился в целый городок, к палаткам альпинистов прибавились палатки пограничников.

Погранвласти прислали нам целую группу на помощь, они тоже интересовались результатами наших поисков.

Тотчас по приезде я должен был констатировать, что железная пограничная суровость при одном появлении Киры растаяла как масло на сковородке.

Командовавшего этой группой лейтенанта Николаева, крайне аккуратного человека и, видимо, очень дисциплинированного, многое удивляло в нашей экспедиции. В день приезда он смотрел только на Киру и Диму. Почему он смотрел на Киру – не трудно догадаться, но Дима, наверное, поразил этого аккуратного человека своеобразием своего костюма.

Что и говорить, одежда Димы отличалась исключительной живописностью. На нем были горные ботинки с триконями, один зашнурован бинтом, а другой красным электрическим проводом. На штурмовых брюках Димы виднелось множество мелких дыр, как будто в них стреляли мелкой дробью (и нет никаких оснований считать, что этого не было на самом деле!). Кроме того, их украшало несколько хороших заплат – сзади одна большая, сантиметров двадцать на пятнадцать, из материала, в который когда-то была зашита посылка, что явствовало из текста (на этой заплате можно было прочесть адрес отправителя: Ростов на Дону, улица Карла Маркса, 17, написанный чернильным карандашом). Спереди на коленях тоже по заплате, на левом – зеленая, на правом клетчатая. Штурмовка была в таком же стиле, тельняшка, одетая под штурмовкой, имела такой вид, точно он, потерпев кораблекрушение, лет пять носил ее не снимая, разгуливая по необитаемому острову, на который выбросили его морские волны.

Короче говоря, костюм Димы больше всего напоминал одежду одичавшего мельника из оперы "Русалка"

Лейтенант долго и серьезно рассматривал костюм Димы. Его взгляд говорил, что он подобный наряд считает вообще недопустимым. Но с другой стороны, он как-то не верил, что так одеваться можно нарочно, он готов был поверить в какое-нибудь несчастье.

– Что же это он так? – говорил Кире лейтенант, с соболезнованием глядя на Диму издали. – Так обносился? Может пьёт?

– Что пьет? – спросила Кира.

– Да водку! – отвечал Николаев.

– К водке я не замечала у него большого пристрастия – не улыбнувшись, сказала Кира. – Судя по его словам, он больше всего любит денатурат и человеческую кровь.

Но лейтенант смотрел на Киру и уже больше ничего не понимал, а только улыбался. Он что-то еще хотел сказать, но не мог. Только вечером, когда Димка уселся рядом с ним ужинать, Николаев вспомнил о его существовании.

– Сильно износился костюм у вас тут в горах, – посочувствовал он, – а другого нет?

– Есть, да тот рваный, а этот новый.

Кира чуть не захлебнулась чаем.

Вечером у меня с Николаевым был секретный разговор. Оказалось, что они приехали не только помогать нам, но и кое-что выяснить. Николаев сообщил, что есть сведения о том, что где-то здесь путешествуют два несколько подозрительных человека.

Но я ничего, кроме рассказа Димы о встрече с какими-то двумя незнакомыми альпинистами несколько дней назад, сообщить не мог.

В прошедшие дни альпинистам досталась тяжелая работа, поэтому я думал, что кто-кто, а уж альпинисты-то сегодня завалятся спать раньше всех. Не тут-то было.

После ужина у костра на кошме собралась компания: пограничники, альпинисты и наши. Центром внимания, конечно, была Кира, хотя она и держалась незаметно, но все равно именно для нее, захлебываясь и выводя трель за трелью, пели эти соловьи. Я скоро ушел спать, но когда часа через два проснулся и пошел посмотреть лошадей, то с удивлением услышал голос Виктора Устинова.

– Представляете, – замогильным голосом говорил он. – Быстро сгущаются сумерки! Слева – крутейший снеговой склон! Справа – просто пропасть. Впереди – узкий, как нож, гребень. Метель! Ветер! Сгущающаяся темнота! И вдруг я вижу в крутящихся струях фигуру белой женщины, которая с протянутыми руками идет нам навстречу.

– "Уходите!" – кричит она.

– "Уходите!"

– Я застываю. Снежный вихрь и вдруг ее нет, нет белой женщины, но нет и двух наших альпинистов. Я стою, окаменев.

Так и погибли ребята!

Следует молчание. Я прохожу, мне не хочется уличать Виктора, но этот рассказ я слышал уже много раз и всегда он рассказывается от своего имени.

Я прохожу обратно в палатку и издали слышу теперь уже историю о нападении волков.

Не знаю, до какого часа продолжалось это собрание, но на следующий день они все ходили как сонные мухи. Я был, правда, достаточно жесток и беспощадно отправил и Киру, и пограничников наверх на раскопки пещеры.

К 12-му августа пещера была полностью обследована. Результаты такие: никаких водоемов ни сейчас, ни прежде, никаких идолов и фигур. Никакого газа и пламени, т. е. никакого капища, а просто древняя стоянка первобытных людей. В почве на дне пещеры было обнаружено большое количество орудий каменного века, скребков, проколок и т. д. Видно, что тут первобытные люди жили долго, жгли кости, делали свои каменные орудия, рисовали свои картины. Но была одна поразительная находка-остатки примитивного топора с деревянной рукояткой. Собственно, рукоятка отсутствовала, от нее сохранились лишь остатки древесной трухи. Но вот что поразительно, вместо каменного лезвия в рукоятку была вставлена пайцза, такая же, как мы искали. Пайцза была сильно стерта, рисунка на ней было разобрать невозможно, но и по форме и по имеющимся квадратикам и по крепости металла было видно, что это именно такая же пайцза, как смуровская.

– Какая чушь, – говорил Аркадий, – среди каменных орудий – пайцза! И вделана в рукоятку так же, как вделывались каменные топоры. Выходит, что пайцза принадлежала людям каменного века. А если она была у людей более позднего времени, то почему такая примитивная заделка в рукоятку? Вообще странная штука.

– Дамский способ мышления, – буркнул Рыбников, – и можно подумать, что, например, тысячу лет назад, когда культура ушла далеко и в Индии, и здесь, на Памире не могло быть полудиких племен: к ним попала пайцза, а они ее употребляли на лезвие для топора.

– Интересно, – сказала Кира, – кругом культурные страны, а посередине культурных стран сидит в пещере дикий человек, рисует животных далекого прошлого и делает топор из чуть ли не современного украшения. Или, может быть, это отшельник-мизантроп, человеконенавистник?

– Ну и что же? Может быть, именно так. Вы воображаете, что это стадо антропоидных обезьян, именуемое человечеством, всем так нравится?

– Другим, может быть, и нет! Но самим-то себе, конечно, нравится! отвечала Кира.

– Это тем, кто поглупее, а тем, кто поумнее, смотреть на людей противно и они с удовольствием удерут в любую пещеру, чтобы быть подальше, не видеть этих безволосых шимпанзе.

– Вот вам бы и устроиться в пещерке, а то другие вряд ли согласятся. Да не забудьте взять с собой зеркало, в нем вы каждый день сможете видеть единственную не противную для вас обезьянку! – сказала Кира.

– Теперь я понимаю как прав был Гоголь, когда говорил "Господи боже ты мой! И так много на этом свете всякой дряни, а ты наплодил еще жинок!" буркнул, отходя Рыбников.

Так мы ничего и не поняли с этой пайцзой.

Усложняло то, что на сильно стертой поверхности пайцзы не сохранилось рисунка.

– Так как вы думаете, Рыбников, – спросил я у него вечером, когда все страсти поостыли, – надо, видимо, продолжать поиски? Эта пещера, похоже на то, что мы ищем?

Он промычал что-то неопределенное. Оглянувшись через некоторое время, я уже его не увидел. Оказалось, что Рыбников по обыкновению исчез, не прощаясь.

В этот вечер я сказал Сатанде, что это, по-видимому, не то, что мы ищем, но что будем продолжать поиски. Он промолчал, но мне показалось, немного обиделся. Однако, подумав, сказал, что другой пещеры он не знает, во всяком случае в районе Зор-таша и Курумды.

– Где же ты хочешь искать? – спросил он.

Я сказал, что, может быть, дальше, в безлюдных районах по Солон-кулю или по Сютатыр-саю. Сатанда молчал.

– Как ты думаешь? – спросил я его. Он пожал плечами.

– Зря. Но если хочешь – поедем.

В общем, он согласился искать с нами и дальше.

Во время ужина случилось нелепое происшествие. Ужин теперь у нас проходил шумно, народу много. Кира, как всегда, в центре внимания. И мне казалось, что у нее, несмотря на ее хладнокровие, все-таки начинала кружиться голова.

Я смотрел на нее и думал, будет ли она счастлива или нет? И вообще, счастливее ли судьба у очень красивых девушек, чем у других. Я стал вспоминать всех красивых девушек, которых знал, и думал, была ли их жизни лучше, чем у других.

Рядом с Кирой напротив меня сидел Вася. Он смотрел в сторону на горящий закат, и лицо его было задумчиво и грустно.

В это время я заметил, что на него же внимательно смотрит и Дима, на лице которого появилось вдруг радостное и злорадное выражение. И вдруг Димка ни с того ни с сего размахнулся и ударил Васю по лицу. Вася наклонился к земле, чашка вылетела у него из рук, он весь сжался, его лицо перекосилось, рука, державшая вилку, сжалась, и я думал, что сейчас увижу, как эта вилка будет воткнута в горло Димке. Но Димка и не думал отклоняться или защищаться от ответного удара Васи, он сидел спокойно, смотрел прямо в глаза Васе и весело улыбался.

Совершенно неожиданной и непонятной была и реакция Васи. Его лицо, вспыхнувшее злостью, внезапно прояснилось и на нем появилась еще более радостная улыбка чем у Димы, а рука, сжимавшая вилку, выпустила ее, протянулась к Димке и они обменялись крепкими дружескими рукопожатиями. Затем оба оглядели присутствующих и как ни в чем не бывало принялись за кашу.

Все застыли кто как был: кто с недонесенной ложкой, кто с открытым ртом и вытаращенными глазами. Разговоры смолкли. Но гул то негодующих, то недоумевающих, то вопрошающих криков, раздавшихся вслед за этим, не привел ни к каким объяснениям.

Так и осталось непонятным, почему один бил, а другой был бит, и чему оба радовались. А то, что побитый, наоборот, был доволен и счастлив, явствовало из того, что после ужина в сгущающихся сумерках из васиной палатки раздались нестройные звуки гитары, и над затихающим лагерем понеслась пронзительная пиратская песня:

Гремит пальба, горят суда

И вьется черный флаг,

Настал день страшного суда,

Пляши, гуляй, моряк!

На абордаж! На абордаж!

Как молния топор,

Вцепились крючья в такелаж

И рвет картечь в упор.

От залпа накренилась ночь,

И навзничь тишина,

Как пыль, сметая звезды прочь,

Скатилась в зыбь луна.

Да, в фальконетах знает толк

Пиратский канонир.

Ласкают волны звездный шелк

Скупых купцов кумир.

Только поздней ночью, когда уже все спали, я, загнав Димку в угол, добился объяснения. Взяв с меня страшную клятву молчания, Димка поведал мне тайну.

Несколько дней назад, заметив как Вася с обожанием смотрит на Киру, Димка сказал ему, что его тошнит от "тайных влюбленных". На это Васька заявил "ничего подобного" и "откуда тебе известно"? Димка в свою очередь отвечал, что такое грустное выражение на лице бывает у голодных собак, видящих ветчину за толстым стеклом да у сопливых студентов, когда они видят, как другие ухаживают за девушкой, в которую они влюблены.

К удивлению Димы, Вася не обиделся, а задумался, потом неожиданно сказал:

– Слушай, Димка, неужели так заметно?

– Еще как! – отвечал Димка. – Смотреть противно!

– Больше этого не будет! – заявил Вася.

– Как бы не так! – отвечал Димка.

– А вот увидишь! Если хоть раз заметишь у меня такое выражение – бей по роже! Бей наотмашь!

– Обижаться не будешь?

– Нет, клянусь!

– Ну, смотри!

Вот, значит, где была собака зарыта.

На следующий день альпинисты решили уходить, они считали, что Смуров нашел именно эту пещеру и хотели идти в Алай штурмовать пик Ленина.

В этот прощальный вечер Уткин дорассказал нам историю военных скитаний Смурова. Ведь Смуров погиб не тогда в начале войны, а гораздо позже. Хил был немец и, несмотря на хороший размах, он не убил Смурова. Смуров пролежал некоторое время без сознания, а когда пришел в себя, то оказался вместе с раненым Уткиным в плену.

"Нас, пленных, согнали на холм, – рассказывал Уткин. – Под холмом река, но вокруг часовые, и в того, кто подходил к реке, стреляют. Четыре дня мы сидели, смотрели на реку. Пекло солнце, мы совершенно обезумели от жажды. Много народу умерло за эти дни. А Смуров выжил. Когда на пятый день нас погнали, его не пристрелили как всех тех, кто идти уже не мог. Кормить нас не кормили, а на привалы загоняли на поля. Там мы и питались. Загонят на капустное поле – едим капусту, загонят на пшеничное – лущим колосья. Тогда я понял, зачем немцы столько времени держат нас на холме, они старались нас ослабить, чтоб легче было гнать, чтоб мы меньше бегали. Но чуть мы немного отошли, сразу сбежали. В какой-то деревне прятались у деда в бане. Баня у него была здорово законспирирована, и до прихода немцев он в ней самогон гнал. Но прятать он нас долго не мог – деревня стояла на тракте. Мы решили двигаться на север в леса, где легче партизанить. Достали кое-какие документы и пошли. Но в одном селе полицаи, просмотрев наши документы, спросили: "Так вы, значит, на работу идете?" "На работу" – ответили мы. "Так чего же вам пешком идти, поездом поедете", – радостно улыбаясь, сказали они. Дело оказалось нехитрое, немцы требовали на работу в Германию людей с их деревни. Ну вот они своих свояков пожалели, а в зачет нас сдали. Нам-то, конечно, податься некуда.

Так мы очутились на заводе под Берлином в качестве гражданских рабочих.

Работали мы там, работали, видим дело дрянь, ни малейшей возможности бежать нет. А тут разнесся слух, что будут отправлять на работу в Норвегию на рыбные заводы. Туда отправляли как в наказание, во-первых, ехать морем опасно – топят много, а потом – холодно и голодно. Но мы сразу решили куда угодно, лишь бы вон из Германии.

Странная эта Норвегия. Там везде море, оно закрывает весь горизонт, входит глубокими языками вглубь земли. Узкие и глубокие бухты – шхеры окружали наш лагерь с обеих сторон. Летом прохладно, а зимой не холодно, но ужасно мозгло и сыро. Снег зимой выпадал часто мокрый, он ложился на низкие шапки корявых сосен, на тонкие веточки берез, на скалы. На скалах росли подушки мхов, папоротники, брусника. Снег падал, покрывал их, но листики папоротников и мхов были всю зиму зелены и если даже и замерзали порой, начиная хрустеть от мороза, то вскоре, оттаяв, снова окалывались живыми.

Суровая, скупая, но какая-то очень прочная жизнь была в природе этой страны. Подстать ей и люди, неторопливые, чуть медлительные, но в их глазах и движениях было что-то очень прочное, спокойное и дружелюбное.

Нас иногда под конвоем водили через город на разные работы. Шли мы раз, вижу на бульваре на урне для мусора огромный окурок лежит. Выскочил из колонны, цап его и обратно в колонну, а товарищи, которые тут жили уже давно, – мне чуть не в морду: "Ты чего, дурак, сделал? Почему пакет не взял?" "Какой пакет?" – спрашиваю. "Какой пакет? Неужели ты такой балда, что не знаешь, что это за окурок?" Смотрю на окурок, действительно, окурок странный: сигарета с одной стороны обкурена, но вся цела и видно, ее во рту никто не держал. Оказывается, в той урне, где такой окурок, под мусором лежит пакет с едой и с сигаретами. Окурок – это сигнал – здесь пакет!

Ну мы со Смуровым, конечно, обрадовались – вот до каких мест добрались! А еще через некоторое время случилось кое-что получше. В одном из пакетов мы обнаружили сводку Совинформбюро.

Подумали – надо размножить. Нашли бумагу, карандаш и решили, что когда всех поведут на работу, кто-нибудь останется в бараке и перепишет. Оставили мы Смурова.

Он уже переписал и по всем баракам подкинул, но кто-то не тот нашел, забегала охрана. Смуров спрятался в уборную. Влетает туда гестапо: "Почему не на работе?" "Болен, живот схватило". "В больницу"! Притащили Смурова в больницу, а больница-то норвежская. Стали врачи его осматривать. "Вы, говорят, здоровы".

– Если я здоров, – отвечает Смуров, – то меня завтра же расстреляют, кто-то в лагере листовки разбросал, а кроме меня, там никого не было.

Сказал, а те, кто в кабинете, будто не слышали ничего, один врач в бумагу смотрит, другой – в окно, сестра какие-то инструменты протирает. Молчали-молчали, потом врач, что постарше, говорит:

– Сестра, у него аппендицит, готовьте его к операции.

Не прошло и получаса, как у Смурова вырезали совершенно здоровый аппендикс.

С этого началось. За время лечения Смуров связался с норвежскими коммунистами, и мы стали получать сводки Совинформбюро и регулярно распространяли их в лагере. Да и кое-какие диверсии делали. Наждак сыпали в электромоторы, спускали рассол с чанов, чтобы рыба провоняла.

Время тогда тянулось мучительно. А в длинные зимние ночи – вы представляете, как они бесконечно длинны там, за полярным кругом, – мы подолгу говорили со Смуровым о Памире, о капище. И вот наши разговоры оказались подслушанными, да и пайцзу увидели посторонние глаза.

В нашем лагере был один человек. Жалкая, а с другой стороны, страшная фигура. Он был молод. Но судьба с детства обошлась с ним достаточно жестоко. Как это случилось, я не знаю, но с малолетства он попал в воровскую шайку, а когда кто-то из шайки попался, подозрение пало на него. Его били, били долго и безжалостно, в результате он оказался хромым и вдобавок с темным пятном доносчика. Поэтому и здесь, в лагере, он оказался страшно одиноким. Я знал, что он тяготился этим одиночеством, но все его боялись. Да кроме того, он был близок со старостой нашего барака, рыжей тупой мордой, пользовавшейся доверием немцев.

Вот он-то однажды заглянул через мое плечо и увидел пайцзу. А пайцза Смурова была особенная – на ней было две дыры. Еще хуже было то, что как раз тогда Смуров говорил, что сокровище, которое мы там найдем, не имеет цены.

Через полчаса за ним пришли. Когда его брали, у него с вещами взяли том "Войны и мира", где между строк кое-что было написано, что могло выдать нашу маленькую подпольную организацию.

Ждать было нельзя, и этой январской ночью сорок пятого года мы захватили один из рыболовецких катеров и ушли в море. Нам повезло: всю ночь стоял туман, и мы ушли достаточно далеко к тому времени, когда стало светло. Мы спаслись, но до сих пор у меня в глазах стоит бледное, и в то же время спокойное лицо Смурова, когда он, пользуясь минутной заминкой при выходе из барака, сказал мне, не шевеля губами: "Бежать всем кто может и немедленно" и когда я отрицательно мотнул головой, он пододвинулся ко мне лицом в упор и глядя в глаза сказал: "Приказываю!" Он был начальником подпольной группы.

Мы молча выслушали все это. Уткин долго смотрел в огонь костра, потом встал и ушел в темноту.

* * *

Мы остались одни. Ушел Николаев, долго жавший руку Кире, но так и не сказавший ничего. Чуть позже тронулись альпинисты. Виктор очень долго прощался с Кирой. Уже вся группа, растянувшись, скрылась за поворотом долины, когда и он, закончив прощание, пошел. Кира некоторое время смотрела ему вслед и даже приподняла руку для последнего приветствия, но Виктор мрачно уходил, не оглядываясь.

Кира вернулась в лагерь задумчивой.

– Ну что, Клеопатрочка, еще две жертвы? А? Тебе не совестно? – сказал всевидящий Дима.

Кира, полуулыбаясь, полусерьезно смотрела на него.

– Ей богу! Ну вот веришь, ну, я совсем не при чем!

– Нет, врешь! Не может быть! Ты скажи по правде в чем, так сказать, технология этого процесса, чтобы в себя столько народу влюбить? Как это делать? Ведь это все-таки работа, а не дар природы!

– Димка дурак! – ласково и как-то грустно сказала Кира, – вот, честное комсомольское, ни в чем не виновата, я даже устаю от этого. Непроизвольно получается.

– Говоришь, непроизвольно? Жаль, а то я думал, ты передашь мне свой опыт. Понимаешь, обидно, на тебя вот мужики, как собаки на сало смотрят, а на меня девки, как собаки на кошку. А ведь я хороший и умный, меня нужно любить, а вот, нате же, влюбляются в такую дуру, как ты. А? Разве это справедливо?

– Дурак! – смеясь и сердясь, закричала Кира, швыряя в Димку чашку с кашей. – Был бы умный, наверное, любили бы.

В этот же день мы сняли лагерь и направились вверх по Курумды, вошли в долину реки Чатык и вышли к озеру Солон-куль.

* * *

Начиналась вторая половина августа, время шло, но оно не приносило нам успеха. А ночные заморозки стали сильнее. В зелени лужков вдоль рек и ручьев появились желтые тона.

Опять начинались поиски, теперь в окрестностях озера Солон-куль. Археологи искали стоянки первобытных людей, мы обшаривали горы.

Рыбников не появлялся, где он гуляет – было неизвестно.

Не успели мы здесь толком устроить свой лагерь, как вдали на горизонте усмотрели незнакомое лицо. Оно шло издали пешком с одним провожатым и ишаком. Ишак нес вьюк, провожатый – рюкзак и ружье. Лицо несло фотоаппарат. Ишак шел легко и весело, провожатый шел тяжело, лицо едва тянулось и было мокро, как мышь.

Лицо вошло в лагерь, пожало нам руки, легло на кошму и заговорило. Тут выяснилось, что язык у него работает лучше, чем ноги, не отставал от него и фотоаппарат. Треск затвора звучал непрерывно все время, пока его владелец находился в нашем лагере. Мы просыпались от треска затвора утром, когда нас снимали в спальном мешке, для фотографии, под которой будет стоять подпись "лагерь спит", и нам не давали заснуть вечером, требуя позировать для фотографии "после отбоя работа продолжается".

Сразу же по прибытии Гоша сообщил, что он страшно интересуется нашими поисками, что ими все интересуются, что встретил по дороге каких-то двух людей, не то геологов, не то альпинистов, которые расспрашивали о наших работах и несомненно, что скоро придут сюда и т. д. и т. п.

Словом, это был крайне разговорчивый корреспондент, представившийся нам поначалу по имени, отчеству и фамилии, но которого уже менее чем через десять минут никто не называл иначе, как Гошка.

Гоша был невысок, кудряв, имел тонкий нос, толстые губы и за очками большие вытаращенные глаза. На нем был экспедиционный костюм, по мнению Димы, снятый с какого-то великана.

– Нет, Гоша, – говорил Дима, – тебе с этими штурмовыми брюками не справиться, они бросят тебя в самый неподходящий момент. Спасение одно привяжи к ним веревочку и держи в зубах.

Гоша отвечал, что это неостроумно, что если бы он снял Диму, то подпись была бы только: "молодой шимпанзе, одевший лохмотья пугала, пугавшего бегемотов в Центральной Африке".

Но, впрочем, несмотря на непрерывную перепалку, Гоша и Дима пришлись друг другу по душе и ругались с удовольствием.

Град вопросов и фотолихорадка, бушевавшая над лагерем около суток, сразу прекратилась, как только Гоша добрался до разведочных траншей археологов. Здесь он бывал чаще всего – все время, что провел у нас.

Уже на третий день пребывания у нас Гоши Дима за ужином торжественно объявил, что за истекшие дни на Киру истрачено в пять раз больше пленки, чем на Любовь Орлову и Динну Дурбин вместе взятых.

Не знаю, сколько было истрачено на этих киноактрис, но что на Киру Гоша истратил всю свою пленку – так это была святая правда.

Пять дней Гоша был деятелен, оживлен и весел. На шестой в обеденный перерыв (как сообщил мне всеведущий Димка), Гоша имел длительный уединенный разговор с Кирой, после которого пришел в лагерь один. Я позже, вернувшись туда же, увидев две удаляющиеся человеческие фигуры, спросил у Димы:

– Что это значит? Почему Гоша со мной не попрощался? Не обиделся ли он на что?

Но Дима, состроив гримасу, сказал, что он и с другими не прощался.

– Да что же случилось?

– О боже милостивый, да откуда я знаю? Думаю, что Кирка вместо чего-либо существенного предложила ему дружбу.

– Гарбуза значит! Гарбуза! – неожиданно радостно захохотал присутствующий тут Вася.

Весь этот вечер Вася был весел, и на закате покой затихающей природы и отдыхающего лагеря был нарушен его резким голосом, певшим под гитару одну из своих залитых кровью песен.

Вася пел:

За ветер удачи! За ветер добычи!

За точность прицела! За прочность клинка!

За губы любимой и сладкое тело!

За вкус черной крови из глотки врага!

И далекое эхо повторяло эти разгульные строки.

Пусть вой урагана! Шипенье мальстрема!

Пусть черный голландец грозится бедой!

Костлявая всех приглашает на танец,

А раньше иль позже – не все ли равно!..

– До чего кровожаден, собака! – приподнимаясь с кошмы, на которой лежал в растяжку, говорил Дима. – А стишата ничего. Жаль, что старик Флинт не слышит этой песни, он бы отсыпал Ваське дублонов.

Так в этот день исчез из нашего лагеря Гоша. Результатом его деятельности было появление в одном журнале довольно подробного и достаточно вольного описания хода наших работ. На обложке же этого журнала красовался портрет Киры с лопатой. Ее волосы были спутаны, руки грязны, и по лицу стекали струйки пота. Несмотря на это, или, может быть, благодаря этому, она была так поразительно хороша, что ни одна умная жена не дала бы в руки мужу этот журнал.

На третий день пребывания на Солон-куле, Сатанда и Джемогул отправились в гости. На склоне Вархнаского хребта ими вдалеке были усмотрены юрты какой-то колхозной фермы.

Когда они уехали, мы долго смотрели им вслед, и Димка, задумчиво почесывая голову, сказал:

– А не глупо ли с нашей стороны отпускать их одних? Мы же собирались все время следить за Сатандой? Как ты думаешь?

– Право не знаю, – сказал я, – но мне после того как он показал нам пещеру, захотелось верить Сатанде.

– Думаешь?

– Да как тебе сказать, я вот только что думал так, а ты сказал сейчас, и у меня опять появились в нем сомнения.

– Ну и что будем делать?

– Да что делать? Сейчас ничего не сделаешь, они уже далеко, а в дальнейшем надо поглядывать.

К вечеру погода начала портиться, а с востока пошли облака. Вечерний ветер был уже резок и холоден, беспокойно билось в своих берегах озеро, и его шум становился все более гулким. Ночью ветер стал переходить в северный, и через некоторое время в воздухе появились снежинки.

Когда я на следующее утро проснулся, стенки палатки провисали надо мной, они были покрыты толстым слоем снега. Окружающие горы все были также под снегом.

Туманный день. Солнце поднялось и, невидимое из-за туманов, начало греть, от чего снег в долине вокруг нас начал постепенно таять.

Трудно было винить нашего повара, что он запоздал с завтраком на таком холоде.

Только когда все поднялись, а завтрак еще только начинал готовиться, то я зарычал на него. Но он слегка пожал плечами и показал мне на тучи, на снег, на мокрую землю и на лице его было выражение, свидетельствующее о том, что мои упреки он считает неуместными.

Вообще он вел себя с утра странно, когда подходил к людям, голову отворачивал. Вылезший вслед за мной Димка сразу почуял, в чем дело. Он подошел к нему и понюхал.

– Знаешь, начальник, – неожиданно сказал Кара-бай, – ночью свет был на небе.

– Где? – спросил я.

– Да вот там, – и он не совсем определенно махнул рукой на запад.

– Ты вот что, брось-ка замазывать нам глаза, – сказал Дима, – опять назюзюкался!

Повар виновато молчал.

– Опять набрался!

– Ну, ладно, Димка, черт с ним со спиртом, сказал я Диме, отзывая его в сторону, – а может, правда, был отблеск?

– Да бросьте вы, шеф, если он хватил как следует, то для него все небо в огнях было, просто наше внимание отвлекает. Тут другое интересно, я ночью два раза просыпался, Бартанг на кого-то лаял. Пойдемте посмотрим? А?

– Ну что ж, пойдем.

И мы, взяв ружья, отправились. За километр от озера на вершине холма мы действительно обнаружили какие-то следы. Как будто пришли два человека, долго стояли на вершине холма, куда ушли – неизвестно.

Ночью был снег, а сейчас он стаял и земля раскисла, потому ничего толком нельзя было разобрать. Ни какие это следы, ни когда они появились, ни куда вели?

К обеду с базы приехал Сережа. И кстати – продукты у нас кончились. Но мешки, привезенные Сережей, оказались набитыми почти целиком почтой. Причем вся корреспонденция была адресована Кире.

– Что это? – спросил я Сережу, – ты что привез?

– Да откуда я знаю, на базе дали, сказали – вези, срочная почта.

– Ну почта почтой, а что мы есть будем? Почту? И что это? Откуда?

В единственном письме, прибывшем на мое имя от одного приятеля, сообщалось, что портрет Киры пользуется громадным успехом. Значит, письма Кире были от заочных поклонников.

… Снегопады, то переставая, то начинаясь сызнова, продолжались три дня.

Мы ничего не делали, сидели в палатках и злились. Единственным развлечением были джазы, которые ловил Вася. Особенно он любил джаз, передававшийся из Сингапура. Дима утверждал, что в состав этого джаза входили – один скрипач, десять контрабасов, один пиротехник для взрывов и один ветеринар для ржания.

Сатанда и Джемогул появились только на третью ночь, мокрые и замерзшие, ведь снегопад продолжался, вся долина раскисла, и реки вздулись. По дороге в темноте лошадь Сатанды несколько раз падала, так что он промок и расшибся. Джемогул, которого я спросил об отблеске, сказал, что видел и показал на запад – северо-запад. Когда же я обратился с этим вопросом к Сатанде, то он показал на север. На обратном пути уже в темноте они видели вдалеке двух людей. Кто же это?

На следующий день у Сатанды был жар, он сильно простыл. Несмотря на это, он вместе с Джемогулом ходил на прогулку и вернулся совершенно больным. Я уложил его в спальный мешок, развел в кружке спирт, дал шесть таблеток сульфидина. Сначала он сильно сопротивлялся, но когда я сказал, что если он не будет слушаться, то через три дня помрет, он выпил и заснул. Поздно вечером я еще дал ему сульфидину, ночью еще раз, так что к утру ему стало легче.

Следующий день был туманен, снег то начинал идти, то таял.

Димку я послал на разведку посмотреть, нет ли следов тех людей. Вернулся он поздно сияющий и показал металлическую пластинку с отверстием на одном конце. К этому отверстию на цепочке был прикреплен старинный флакон. В таких флаконах у киргизов нередко хранился нюхательный табак, порох, иногда лекарства. Я глянул и обомлел – пайцза. Точно такую же я когда-то видел у Смурова. Теперь мы могли рассмотреть ее как следует.

– Где ты ее взял? – спросил я у Димы.

– Да вот ехал, на той стороне реки гляжу – блестит! Слез – пайцза!

– Интересно, как она очутилась там, кто ее потерял?

– А кто же ее знает! Снег! Ничего не видно. Снег.

– А если сейчас поехать поискать?

– Да как сказать. Вот ведь темнеет. А подъедешь – совсем ночь будет.

Мы показали пайцзу Джемогулу, он сказал, что вот такая же когда-то была у него. На наш вопрос, откуда она могла взяться – ничего ответить не мог. Вечером из мокрой темноты материализовался Рыбников. Мы услышали чавкающие шаги, потом кто-то всунул в палатку сильно промокший рюкзак, потом влез не менее мокрый Рыбников.

Мы с Димкой и Рыбниковым долго рассматривали пайцзу – небольшую металлическую пластинку, длиною сантиметров двадцать и шириной пять. Вызывала удивление прочность ее металла, краем пайцзы Димка царапал стекло, ножи. Металл был какой-то светлый и ни малейшей ржавчины, никаких следов окисления.

Верхняя часть пайцзы занята барельефом – женщина как бы устремленная в полете. Сделана фигура прекрасно. Было в ней что-то удивительное, юное, легкое… кто же эта юная богиня? Если ее считать античной, то это не Венера, не Диана, не Паллада, это скорее Психея.

Вверху над этой девушкой проступали контуры мужской головы. Глаза смотрели сверху на женщину. Это лицо, строгое и внимательное, казалось странно знакомым. Точно я знал и встречал этого человека.

Внизу под женской фигурой шли в два ряда квадратики, как на плитке шоколада. На двух верхних – какие-то шарики разной величины, нечто вроде рисунка атома. Причем, от одного из шариков на левом рисунке к другому на правом шла стрела. Ниже слева в верхнем квадратике было изображено четыре одинаковых человечка, в руках они держали какие-то орудия. Ниже, тоже слева, были изображены опять четыре человечка, причем, трое из них кланялись четвертому. Эти трое держали орудия, у одного был молот, у другого лопата, у третьего книга, четвертый же человечек, перед которым они преклонялись, держал в руках меч. Еще ниже, тоже слева на квадратиках, были изображены человечки не в одежде, а в шкурах. В руках у одного из них была дубина, у другого топор, у третьего лук. Последний нижний левый квадратик изображал мохнатых человечков или, скорее, обезьян. Они не имели орудий.

На правом ряду квадратиков рисунки были только на двух вверху. На верхнем был точно такой же рисунок, как на третьем левом, т. е. люди, одетые в шкуры, с палками и луками. Под ним был квадратик, изображавший обезьян.

Мы долго сидели, рассматривали, но мало понимали. Единственное, что можно было понять – это то, что тут вкратце излагалась история неловечества: обезьяна, первобытный человек с каменным орудием, затем эпоха рабства, угнетение человека человеком, неясно какое – рабовладельческое, феодальное, капиталистическое и, наконец, последний верхний квадратик – эпоха равенства.

– Так? – спросил меня Дима, когда мы совместно разрабатывали этот подтекст к рисункам.

– Так? А может быть не так вовсе? Ну хорошо, слева так, а справа? Справа только обезьяны и каменный век, первобытные люди.

Почему? Где?

Возможно ли, чтобы первобытные люди жили одновременно с современными людьми? Например, у нас в Союзе, где уже достигнуто социальное равенство, а рядом где-то каменный век? Ерунда! Бок о бок они жить не могли! Да и кроме того, пайцза была изготовлена, как известно, задолго до революции, когда еще нигде не было страны социального равенства. Затем, что обозначает эта летящая девушка, кого, какую богиню она изображает, чье мужское лицо над ней? На пайцзах Чингиз-хана были и тигры, и соколы, и другие животные. Пайцза служила символом власти, как бы удостоверением. И по стилю рисунка на пайцзах Чингиз-хана было ясно видно, кто и когда ее делал. Эта же пайцза не имела ни своей национальности, ни эпохи.

Да, поздно разошлись мы в эту ночь. Конечно, хорошо, что мы нашли пайцзу, но мало что поняли. И что хотел сказать Смуров, когда говорил, что все на пайцзе правильно. Какое отношение к капищу имела пайцза?

Это было непонятно.

Кроме того, было неясно, откуда она взялась? Кто потерял ее? Может быть, ее потерял Сатанда? А может, те двое, что бродят рядом? А может, еще кто-нибудь?

Утром я отправил Димку искать то место, где он нашел пайцзу. Нет ли там каких-либо следов?

Утро было ясное, солнце быстро схлебывало снег.

Я долго стоял, глядя вслед Диме, вертя в руках пайцзу и привязанный к ней флакон. Флакон был пустой, но когда я открыл его, мне показалось, что над пробочкой, которая быстро высыхала, появился едва заметный синеватый отблеск, что-то вроде слабенького спиртового пламени.

Что такое? Я приложил к руке пробку.

Какой-то ледяной огонь прошел по руке. Необычное блаженство охватило меня. И далекие горы стали ближе, и яснее слышался звон далекого ручья. Все, все хорошо! Все, все прекрасно!

Это было, как минутное наваждение. Но счастливое настроение, внезапно охватившее меня, пронеслось вместе с ветром, высушившим пробку и руку. Ушло вдаль, оставив в душе воспоминание радости. Сколько это длилось? Минуту? Пять минут? Больше? Не знаю. Но оно прошло, не оставив следа. А когда я вгляделся как следует в пробку, то увидел, что над ней нет никакого огня и в бутылке сухо.

Сатанда проснулся поздно. Температура у него спала, но я заставил его съесть еще сульфидина и не позволил вылезать из спального мешка. Накормил его, а затем показал ему пайцзу. Сатанда сразу встрепенулся, схватив ее в руки.

– Откуда у тебя это? – спросил он.

Я рассказал.

– Слушай, – спросил я, – откуда она могла там взяться, чья она? Кто мог потерять?

Сатанда, задумавшись, молчал.

– Ты не думаешь, – тихо сказал я ему, – что она могла быть у Джемогула, что он мог ее потерять, когда с тобой ехал?

– Нет, – сразу отвечал Сатанда. Нет! – и отдал ее мне.

До обеда Сатанда лежал в мешке. Он чувствовал себя плохо. Лицо его пожелтело, а главное – руки. Они прыгали, тряслись. Когда я принес ему поесть, он, убедившись, что кругом никого нет, сказал:

– Начальник, холодно, трясет, налей еще, – и помолчав, тихо: – плохо мне.

Я видел, что ему плохо, его всего колотило, но, с другой стороны, я боялся держать его долго под действием спирта, ведь здесь было высоко, могло сдать сердце.

– Может быть, до вечера подождем? – сказал я, щупая ему лоб. Лоб был холодный.

Он не ответил.

Я пошел к себе, в палатку, налил больше полкружки спирта и, стараясь, чтобы никто не видел, принес ему.

"Как все-таки скрутило этого фанатика, – подумал я, – сам не стыдится просить выпить". И мне стало его здорово жаль, ему действительно приходилось туго.

В этот день я отправил Сережу с письмом к пограничникам. Меня беспокоили те двое.

После обеда стояла тихая теплая погода, мне захотелось залезть куда-нибудь повыше, осмотреться. Мы провели здесь, у Солонкуля, уже несколько дней, но из-за паршивой погоды ничего толком не видели и толком не работали.

Я примерился взглядом к одной невысокой скалистой вершине, до нее было недалеко, а с нее можно было рассчитывать увидеть многое, и я полез.

С трудом я добрался до верха горы, уселся там на скале и более получаса самым тщательным образом разглядывал гребни, вершины и долины. Но на протяжении большого пространства, которое отсюда с вершины было мне видно, я ничего интересного не увидел.

Я уже хотел спускаться вниз, так как солнце стало склоняться, когда вдалеке заметил какого-то человека. Всадник ехал из лагеря куда-то к Курумдану. Кто бы это мог быть? Всадник был в черном. Черный бархатный чапан был только у Сатанды. Неужели он? Куда же? Ведь при моем уходе он был совершенно болен. Неужели поправился? Не может быть! Как же он больной все же решил двигаться домой? Зря! Я стал поспешно спускаться и когда уже миновал значительную часть пути, опять остановился и начал в бинокль искать Сатанду.

За это время он порядочно отъехал от лагеря. Но теперь он был на равнине, и не двигается, а стоит на месте. Недалеко от него я заметил еще две фигурки. Кто же это?

Когда я спустился – темнело. Все уже вернулись с работ. Аристов рассказал, что обнаружены две стоянки первобытных людей, но мастерских по обделке обсидиана нет.

– По-моему, мы удаляемся куда-то в сторону от месторождения, – сказал он на вечернем совещании и Кира, подтверждая, кивнула головой.

Рыбников молчал.

– Есть здесь перспективы на поиски газа, нефти или обсидиана? спросили мы у него.

Он молча пожал плечами. Спускалась ночь, яснели яркие звезды. Ночной покой спустился в долины,

Внезапно Бартанг залаял, кинулся в темноту. Я не сразу догадался почему. Оказывается, возвращался Сатанда. Я пошел навстречу, помог Сатанде слезть с седла и уложил его в спальный мешок. Когда я принес ему чаю и фонарь, то поразился, насколько он осунулся. Лицо его было изжелта-белым. Руки тряслись.

– Ты с ума сошел, Сатанда, – сказал я ему серьезно, – ты понимаешь, что делаешь? Ты болен, очень болен. Тебе нужно лежать и принимать лекарство. Иначе, конец, понимаешь?

Я нарочно стращал его, хотя по пульсу и температуре почувствовал, что опасность как будто миновала. Я принес ему сульфидину, всыпал в руку и поставил пиалу с чаем. Он принял в руки сульфидин и поднял на меня глаза. Я поколебался, но потом пошел к себе в палатку и налил ему.

Он молча съел сульфидин, выпил и лег. Лицо его дергалось, пальцы нервно перебирали края спального мешка как при карфолгии. Прошло некоторое время, я подумал, что он заснул и взглянул ему в лицо. В нем произошла полная перемена, руки были неподвижны, лицо задумчиво, недоступно спокойно. Глаза твердо смотрели вперед. Это был прежний Сатанда.

– Куда ты ездил? – спросил я его.

– Домой.

– Почему вернулся?

– Знаешь, начальник, – сказал он, – там нехорошие люди. У них оружие. Я побоялся ехать один.

– Люди? Сколько?

– Двое.

– Пешие? Конные?

– Пешие. Лошадей не видал. Они сидели у костра, и когда я остановился, закричали, чтобы я ехал к ним, замахали руками,

– Ну, а ты?

– А я побоялся. Повернул назад. Один стрелял в меня из мелкокалиберки.

– Серьезно? Промазал?

– Да.

В эту ночь мы усилили караулы.

Кто же все-таки были эти люди? Может, владельцы капища, которые кружат вокруг, стремясь нам помешать. Но ведь пока они не мешали!

А их столкновение с Сатандой может чисто случайное? Может, наоборот, они его испугались? А может, он врет, что в него стреляли?

Поздно вечером я вышел из палатки. На кошме у костра на намазе стоял Джемогул. Я подошел и поставил рядом с ним фонарь.

– Зачем? – прерывая намаз, спросил он.

– Это чтобы аллаху сверху лучше было видно, что ты молишься, – сказал я.

– Хорошо, – сказал Джемогул, поглядывая с улыбкой то на небо, то на фонарь.

– Богохульник! – внезапно тихо, но резко прозвучал из палатки голос Сатанды.

Джемогул сжался, подал мне в руки фонарь, замахал на меня руками, чтобы я уходил.

Но на следующее утро Сатанда все же исчез. Видимо, уехал на рассвете, когда легли последние дежурные.

* * *

Несколько дней мы еще искали, но ничего интересного не обнаружили.

Рыбников говорил, что нефтяные структуры отсутствуют. Аристов говорил, что мастерских с обсидианом нет.

За эти последние дни на Солонкуле особых происшествий не произошло. Все было тихо. Только приезжали пограничники и обшаривали все вокруг. К нашему удивлению, с ними была дама. Солидная и решительная. По слухам – жена какого-то из самых больших начальников. Дама сидела у нас в лагере, говорила, что интересуется геологией и археологией. Но так как Аркадий с первых же слов выяснил, что она не знает разницы между археоптериксом и архиереем, какие-либо научные разговоры ей пришлось прекратить и она большую часть времени проводила с Кирой, на все лады расхваливая ей Николаева.

Как это у нас часто бывало, первым смекнул, в чем дело Дима, который и заявил этой даме, что костюм, который она носит, ей не идет. Когда же она обидчиво поинтересовалась, что ей носить, то Димка посоветовал ей носить костюм вагоновожатого.

– Удивляюсь, как Николаев не снабдил вас им, отправляя сюда, – добавил он.

– Глупо и пошло, – сказала дама, но видимо, не понимая.

Тогда Дима принес из палатки книгу "Двенадцать стульев" и раскрыл ее на главе, посвященной театру Колумба.

На следующий день еще до рассвета военная дама исчезла, а Димка явился к завтраку с толстой тетрадью, на которой было крупно выведено: "Книга жалобных предложений".

В эту книгу были записаны Гошка, Виктор и Николаев, и были такие графы: когда познакомился, когда потерял аппетит, сколько дней страдал, когда сделал предложение в первый раз, сколько вообще сделал предложений и т. д.

В эту ночь дежуривший первым Аркадий, как только все улеглись, заорал так, что мы все, кто в чем был, повыскакивали из палаток.

– Что ты визжишь, как свинья, которую режут? – не особенно вежливо осведомился Димка.

– Свет! Смотри, отблеск!

Действительно, почти точно на севере на фоне темного неба был виден свет. Казалось, что где-то высоко-высоко в горах, километров за пятнадцать-двадцать, на вершине хребта горит большой костер.

Свет был виден минут двадцать, а потом исчез. Радостные стояли мы, ожидая, не покажется ли снова, но нет, мы ждали напрасно.

– Что же ты болтал, что видел свет на западе, – накинулся Димка на Кара-бая. – Он же, видишь, где? На севере, точно на севере.

Но Кара-бай равнодушно, пожав плечами, сказал:

– А я видел на западе, и повыше на небе, и не такой свет.

В это же утро, десятого сентября, мы сняли лагерь и пошли на север. Ушли и пограничники, им ничего не удалось обнаружить. Вечером следующего дня наш лагерь был разбит уже на Сюттатыр-сае.

Поиски продолжались и здесь. Археологи обнаружили две стоянки первобытных людей, но здесь первобытный человек обрабатывал не обсидиан, а доломит, филит, даже горный хрусталь.

Несколько раз появлялись у нас колхозники с Тахта-рабата, они привозили молоко, айран. Хотели, видимо, помочь. Но даже охотники, бывшие не раз в этих местах, не могли сообщить ничего интересного.

Мы же с Димкой день за днем обшаривали склоны хребта, стараясь не пропустить ни один камень, ни одну щелку. Мы знали точно направление из той точки, с которой мы видели свет, но в том дьявольском переплетении хребтов, в который упирался наш азимут, разобраться было чертовски трудно.

Шел сентябрь, с каждым днем становилось все холоднее. Ведь это был Памир, высокогорья, по ночам уже всегда был мороз и у того ключа, где мы разбили лагерь, пожелтела трава, и каждую ночь замерзали лужицы.

Не успели мы разбить лагерь на Сюттатыр-сае, как появился Сатанда. Он поправился, был опять прежним. Опять он выстаивал свои намазы с каменным лицом фанатика, забывающего все на свете. Опять был строг, и нашего Кара-бая, как-то раз хлебнувшего чуть-чуть, так пугнул, что тот несколько дней ходил как потерянный.

Сережа привозил нам продукты и опять ехал на базу. Мы питались сносно, но он сам из экономии форменным образом голодал. Он ел только хлеб да лук.

Через несколько дней в нашем лагере появился опять корреспондент. Димка, первый определивший специальность вновь прибывшего, сказал Кире:

– Кирка, сматывайся, сейчас снимать будут!

Корреспондент пробыл в лагере шесть дней и был записан в книгу "жалобных предложений", несмотря на то, что предложений не делал. В той графе, где в книге стояло: "когда сделал предложение" Димка написал: "Был совершенно готов, но предложения не делал, так как я показал ему книгу за несколько минут до объяснения, и он, убоявшись сраму, ретировался".

В самом конце сентября с Сережей в лагерь прибыл молодой парень в красноармейской форме. Был он высокий, плечистый и даже, пожалуй, красивый. Он бодро представился нам по фамилии и сел обедать. Пришли опоздавшие археологи, грязные и усталые. Кира плюхнулась на кошму, взяла свою чашку с супом, съела несколько ложек и вдруг, неожиданно разинув рот, просияла:

– Костя… ты?! – тихо и радостно сказала она.

Прибывший оказался Кириным женихом. Вечером влюбленные гуляли вместе. Весь следующий день жених провел на раскопках с Кирой. На третий день Костя не выдержал и вернулся среди дня в лагерь, лежал в палатке, читал. Вечером он был душой общества, пел под гитару "Васильки", "Ты одессит, Костя, а это значит… " и рассказывал об Одессе. На следующий день он, правда, пошел с археологами на раскопки, но лопатку не брал, а сказал, что будет проводить с ними массовую работу и целый день рассказывал анекдоты.

Мы выслушали этот поток красноречия спокойно, Кира с восторгом, но Димка с явной злостью. С одной стороны, Димка сам был краснобай, любил, чтобы его слушали, и конкуренции не выносил. С другой стороны, хвастливые рассказы Кости об его роли в обороне Одессы начинали злить многих.

Вообще в нашей экспедиции Костя пришелся не ко двору. Когда зашла речь о том, что он собирается делать дальше, не хочет ли он идти в геологию или археологию, то он, сморщившись, сказал, что это все "больно пыльная работенка".

Кире же он как-то заявил, что вряд ли она себе "своей археологической лопаткой хорошую жизнь накопает".

Через несколько дней он с Сережей, отправляющимся за продуктами, уехал. Костя собирался поступать в институт торговли.

На следующий день вслед за его отъездом все небо заложило тучами. Уже после обеда начало все больше холодать. Ветер, шедший по долине с запада, становился все резче, все острее. С ранними сгущающимися сумерками в воздухе заплясали снежинки. Они шли, наступая с запада, их становилось все больше, и они все летели, все летели, не ложась на землю.

Я с тревогой вглядывался в темноту, мы ждали Димку с Васей, которые были в очередном маршруте по хребту. Мы разожгли для них большой костер. Наконец, из метели появились две полузанесенные снегом фигуры.

– Спасибо за огонь, – сказал Дима, залезая в палатку, – а то мы совсем было в сторону взяли.

– Есть что-нибудь новое? – спросил я.

– Да нет, все решительно прочесали, нет ни черта. Только вот у одной вершины нашли следы костра и большой бак из-под керосина. Не ржавый.

– Костер? Бидон керосиновый? Занятно.

– Да, интересно, – подтвердил Дима, – и, судя по направлению, этот костер мы могли бы в том, в предыдущем лагере видеть.

– Ты думаешь?

– Я, конечно, не уверен, – сказал Дима, – сейчас метель, плохо видно.

Мы задумались. А метель все усиливалась, и когда я выглянул из палатки, то увидел, что исчезли вершины гор и склоны. Исчезло все, только сплошной белый ток снежного воздуха жесткими потоками летел над нашим лагерем, трепал, хлестал палатки, сквозь малейшие щели врывался внутрь.

Кира весь вечер молчала и рано ушла спать.

– Да, не повезло девке, – задумчиво сказал Дима, – выбирала, выбирала и выбрала какого-то затейника из дома отдыха.

– Ну и что же, что затейник, затейники тоже люди! – сказал Аркадий.

– Что-о-о? – сказал Дима. – Ты с ума сошел. Нет! Нет! Такой Кирке не подходит, ему в ларьке пивом торговать и строить из пены дачи. И она ему не подходит, идей много, хватки мало, – и Дима вытащил свою книгу "жалобных предложений" и сделал там отрицательную запись.

– Четыре минус один, – заключил он.

Шел буран, ночью снег покрыл все, несмотря на сильный ветер, гнавший его в воздух. Исчезли склоны гор, небо, земля. Бело-бело кругом и хлещет, хлещет ледяной ветер, режут снежинки.

Утром буран продолжался. Кара-бай с огромным трудом вскипятил чай. Но сварить обед уже не удалось.

Накрывшись всем, что только у нас было, мы лежали в спальных мешках и каждый думал про себя свое. Но это свое, наверное, у всех было общее. Мы думали о том, что скоро зима, что лето прошло, что надо кончать. И что мы ничего не нашли. Аркадий говорил, что здесь опять нет мастерских с обсидианом, что обсидиана больше всего в районе Курумды, но что там мы, несмотря на самые тщательные поиски, ничего не нашли. Рыбников на вопрос о нефтяных структурах пожимал плечами – их ни здесь, ни там – нигде не было.

Я был в полном отчаянии. Неужели все? Неужели конец? Но, с другой стороны, где искать? Ведь, казалось, мы все обшарили. Может, действительно Смуров с гребня видел пещеру с рисунками?

Что же делать? Остались считанные дни, уже начинается железная памирская зима, морозная, злая. Еще несколько дней и хотим мы или не хотим, работу придется кончать.

Сатанда долго сидел вечером около меня, и я был благодарен ему за сочувствие,

– Не огорчайтесь, – тихо произнес он. – Кысмат! [Кысмат (тадж.) – судьба]

Вечером разъяснело, и солнце садилось в багровые облака. И ночью между облаков проглянули звезды, и на западе ярко горела Венера, звезда любви, звезда мечтателей.

В сгущающейся темноте мы долго сидели у костра, радуясь прояснению. Дул северный ветер, сгоняя с неба последние облака.

– Смотрите! Смотрите! – истошный крик Джемогула поднял нас на ноги.

На юго-западе далеко-далеко за зубчатым гребнем хребта и высоко в небе, наверное, на невидимом сейчас облаке едва проступал не то блик, не то какое-то просветление.

– Отблеск, – тихо сказала Кира.

Но отблеск исчез, ветер ослабел, а явно только при этом ветре были какие-то условия, способствующие появлению отблеска.

– Компас! Компас! – закричал Димка и сам кинулся в палатку. Мы долго стояли молча. Отблеска не было, едва видимые уходили на юг последние клочки облаков, а отблеска все не было.

И тут, оглянувшись, я поразился, насколько возбуждено было всегда бесстрастное лицо Сатанды.

Прошло пять минут, десять – ничего, полчаса – ничего, час – мы заледенели совершенно. Топая и размахивая руками, мы все ждали. И вдруг…

– Есть! – закричал Димка.

Чуть заметное беловатое пятнышко появилось на невидимом в темноте облаке, я поспешно навел визир компаса.

– Примерно 255 градусов, – сказал Дима. И отблеск растаял.

Мы вошли в палатку, поспешно достали планшеты. Проложенная линия уходила куда-то к району нижнего Курумды в сторону каменной головы, в сторону находок обсидиана.

– Черт подери! – вдруг закричал Димка, – я все думал, думал, кого мне напоминает эта мужская голова на пайцзе. Ведь это же каменная голова на хребте!

– Верно, – тихо сказал Аркадий.

Всю ночь мы дежурили по очереди. Я дежурил предпоследним. Часа за три до рассвета меня сменил Джемогул. Я подумал, что, пожалуй, дежурить незачем, опять поднялся ветер, опять мела поземка. Но потом я вспомнил о тех двух и решил оставить старика дежурить.

– Иди спать, начальник, – мягко улыбаясь, сказал Джемогул, – спи спокойно. Теперь-то уже найдем, обязательно найдем!

– Спасибо тебе, аксакал, – сказал я, – в который раз выручаешь меня!

Утром, когда я проснулся, в лагере царило смятение. Слышались какие-то выкрики, куда-то бежали.

– Что случилось? Что случилось? – закричал я, поспешно выбираясь из спального мешка.

Но мне никто не ответил. Голоса удалялись. Я выскочил из палатки. Утро было хмурым, мела поземка, мороз был за десять градусов. Метров за сто от лагеря я увидел всех наших. Я подбежал туда. Все столпились над чем-то лежащим в снегу. Полуодетый Димка, нервно сжимающий и разжимающий руки. Хмурое лицо Киры со слезой, ползущей по щеке. Перекошенное лицо Кара-бая. Откровенно плачущий Вася.

У их ног, уже полузанесенный снегом, лежал Джемогул. Неровное, черно-красное пятно заливало ему грудь и горло. Лицо его было бледным. Глаза полузакрыты. И ветер шевелил седую бороду, в которую уже намело снежинок.

"Боже мой! Боже мой! Ты опять спас меня, старик!" – мелькнуло у меня в голове. "Но какой ценой!".

Напрасно в течение нескольких дней быстро прискакавшие пограничники искали Сатанду. Он исчез. К себе в юрту не вернулся, никто его не видел, он как в воду канул.

Мы сняли лагерь и пошли по засеченному азимуту. Уже на следующий день мы были близко от устья Курумды, недалеко виднелась и голова, но на этот раз мы к хребту подошли с противоположной стороны.

Опять начались поиски. В ватниках и теплых брюках было тяжело карабкаться по скалам. В первый же день Аркадий с Кирой обнаружили сразу мастерские первобытного человека, где обделывали обсидиан. Рыбников на второй день нашел следы магматизма, значит, где-то здесь в давно прошедшие времена вышла лава и застыла. Здесь и должен был быть обсидиан.

Целый хаос каменных нагромождений вздымался вокруг. Казалось, природа нарочно именно в этом месте создала причудливые переплетения гор, хребтов, рассеченных узкими щелями, прорезями. Причудливые крутые склоны известкового хребта были изъедены многочисленными пещерами. Одни из них были глубоки и их темные коридоры на десятки метров уходили в толщу горы, другие были только в виде ниш. В этих известняках долго работала вода, создавшая бесконечные лабиринты ходов. Во многих из них когда-то жили наши предки.

Но ни первый день, ни четвертый, ни пятый, ни шестой не дали ничего. В шестой вечер мы собрались в палатке, было холодно, облачно, ветрено, но никаких отблесков. Внезапно снаружи раздался лай Бартанга и какой-то шум.

Мы вылезли из палаток. Бартанг надсаживался от лая, к лагерю подходил караван.

– Гостей принимайте, – проговорил знакомый голос.

– Черт подери! Уткин! Неужели ты? Какими судьбами?

– Гостей принимайте, – повторил Уткин, как тисками сдавливая мою руку, и кивнул в сторону какого-то незнакомого человека, который неуклюже слезал с лошади. Я обратил внимание, что повод уздечки был не в руках у всадника, а оказался привязанным к вьючной лошади.

– Здравствуйте, – подходя к нему, сказал я.

– Здравствуй, – ответил приехавший, как-то странно улыбаясь и глядя куда-то в сторону. – Нашел? – и что-то страшно знакомое было в его голосе и в лице… Неужели?..

– Мишка! Смуров! Неужели ты? Живой! – закричал я, кидаясь к нему, но он как-то странно, не двигаясь, протянул ко мне руки.

– Живой! – все также странно улыбаясь, сказал он. – Да только вот… слепой.

Мы обнялись. Я почувствовал щекой его щетинистую щеку. Не знаю, чья щека была мокрой. Мы постояли, обнявшись, и пошли к палатке.

И вдруг Бартанг, кидавшийся с лаем на Смурова, неожиданно завертелся, заегозил и, дико колотя хвостом, кинулся ему на грудь и облизал ему все лицо.

– Смотрите! Смотрите! – кричал Вася. – Узнал! Узнал!

– Кто это? – спросил Смуров.

– Бартанг узнал тебя.

– Бартанг? Как Бартанг? – он же сдох там, в капище.

– Ничуть не бывало, – ответил я, – через час после того, как ты сел на машину, он прибежал ко мне с обрывком веревки на шее.

– Странно, – сказал Смуров, – я сам видел, как он лежал неподвижно у озерка. А кроме того, почему веревка на шее, я его не привязывал.

Мы залезли в палатку.

– Вот не думал, черт, что увижусь с тобой! Вот, ей богу, не думал! говорил я.

– Да и я не думал, – ответил Смуров. – Совсем не думал, что все-таки выберусь. Тебе Уткин ведь все рассказывал. Этот рыжий староста, который пронюхал про капище, и этот хромой, когда получили в руки пайцзу, решили, что они найдут и без меня. Ведь на гладкой стороне моей пайцзы была наклеена бумага с копией надписи со скал, затопленных Сарезом, и план, где эта надпись находится. Я сразу на допросе понял, что подслушивали нас много раз. Только они не понимали, о каких сокровищах идет речь. Конечно, думали золото, драгоценные камни. Вот они и постарались убрать всех, кто что-либо знал. В эту же ночь меня расстреляли будто бы за покушение на старосту. И зарыли прямо там, в лесу, где расстреляли. Но зарыли и расстреляли плохо. Кто-то услыхал, как я стонал, меня отрыли и спрятали норвежцы. Вроде как полковника Шабера. Я долго был без сознания, не видел и не слышал. В общем, живой труп. Да и потом сколько еще в госпиталях валялся.

Мы долго сидели и говорили, говорили. Смуров только удивлялся, когда узнал, что мы не поняли, куда смотрит мужская голова.

– У вас же пайцза есть? – сказал он. – Или вы ничего не поняли?

– По-видимому, так.

– Там же ясно все изображено! Там же дан точный адрес. Дайте ее мне, – и он стал быстро ощупывать руками рельефный рисунок. – Ну, конечно, хотя я давно лишился своей пайцзы, но я все помню. Посмотрите, здесь горбоносая голова прямо смотрит на богиню и каменный человек с горы тоже прямо смотрит на богиню в капище. Проследите его взгляд и найдете направление в капище.

– Неужели ты так все хорошо помнишь? – вырвалось у меня. Тогда, может, ты и рисунки объяснишь?

– Не знаю, но мне кажется, что они означают… – начал он, но тут отдаленный выстрел прервал тишину, второй, третий, а затем тяжелый глухой удар, не то взрыва, не то подземного удара гулко прокатился по долине. Посыпались камни со склонов, шарахнулись лошади.

Мы выскочили из палатки. Эхо повторило и прокатило грохот. Но ничего не было видно. Мы стояли-стояли, но ничего не увидели и не услышали в темноте.

На следующий день мы вместо склона, примыкавшего к каменному человеку, который обыскивали до сих пор, полезли на тот склон, куда смотрела каменная голова.

Уже в начале десятого утра мы оказались под крутой скальной стенкой. В нижней ее части были видны следы свежего обвала.

– Что там? Что там? – спрашивал Смуров.

– Наверное, вход в капище, но он завален.

– Я так и думал, должен же быть какой-то вход снизу. Конечно, скрытый, но должен быть. Ведь посвященные не с гребня туда лезли и Бартанг тоже как-то туда заскочил.

Мы осмотрели обвал. Из-под обвалившихся глыб тянуло запахом аммонала.

Так вот, значит, причина ночного грохота. Но кто это сделал? Сатанда? Мы долго ничего не могли понять?

Но тут вдруг заворчал Бартанг и стал царапать груду свежевзорванных камней. Когда мы их раскидали, то под ними нашли два изуродованных, раздавленных тела. Лица их мне были совершенно незнакомы.

– Стой! Стой! – вдруг закричал Уткин. – Миша! Знаешь кто это? Не знаю, кто первый, лицо раздроблено, но вот этот рыжий – староста! Ручаюсь головой! Да вот, совершенно точно, он. И Уткин извлек из его кармана вместе с другими вещами пайцзу, у которой, кроме верхнего отверстия, была еще одна дырка внизу. Ведь это твоя пайцза, Миша?

– Моя, – ощупав, сказал Смуров. – Моя.

– А первый… первый… хоть лицо и раздроблено, но он же хромой. Миша, он же хромой?

– Так вот, значит, кто охотился вместе с нами за капищем, – сказал Дима. – Интересно! Им-то что здесь надо было? Непонятно. Газ? Археологические материалы?

– Очень даже понятно, – тихо сказал Смуров. – Они искали клад. Они по-своему поняли наши слова о ценностях капища. Но они не поняли рисунка.

– Какого рисунка?

– А на пайцзе, под богиней.

– Вот эти шарики и стрелку?

– Шарики и стрелку.

– Что же они означают?

– А вот увидим, когда доберемся до капища. Я и сам давно понял, что это не капище, а совсем другое.

Но в капище или не в капище, а туда дороги не было. Шли отвесные известковые скалы.

– Ну, Уткин, теперь твоя очередь! – сказали мы. – Тут прямая скалолазная работа.

Подъем на эту почти двухсотметровую стенку, на которой вчерашний взрыв посбивал выступавшие скалы, облегчившие когда-то Смурову дорогу наверх, стоил нам недельной работы. Шаг за шагом, выбивая ступени и упоры, заколачивая скальные крючья в трещины и закрепляя страховые веревки, понемногу, едва-едва пробирались мы к гребню. К концу шестого дня мы сделали дорогу почти до самого верха, но не полезли – темнело, и мы совсем выбились из сил.

Теперь-то капище от нас никуда не уйдет!

Здесь в высокогорьях наступила настоящая осень. Были морозы всю ночь и утром, но накал солнца днем в тихую погоду был велик, и среди дня мы кое-как отогревались.

Стояло удивительно ясное утро, когда мы достигли гребня. Ослепительно, режуще-яркое светило высокогорное солнце. Со всех сторон далеко и близко, вправо и влево – всюду поднимались горы, они уже были опять в снегу. Скальные гребни, причудливые, зубчатые сторожили провал глубоких долин, ледяные вершины сияли матовым сиянием ледников. А сзади, когда мы оглядывались, прямо нам в спину через долину, не отрываясь, смотрела голова каменного человека. Отсюда мы увидели с необыкновенной ясностью, что хотя от обвала и землетрясения стерлись какие-то черты этого удивительного лица, но, несомненно, оно было сделано человеком. Не природа, а рука и замысел скульптора изваяли из скалы эту гигантскую голову, чтобы показать дорогу тому, кто поймет пайцзу. И, наконец, под нами в глубокой маленькой котловинке лежало капище. Оно было скрыто от взглядов сверху нависающими скалами, а с боков причудливым поворотом склепа

И все в нем было, как мы слышали, так, как мечтали. Прямо в красной обсидиановой стене – глубокий овал ниши. В ней под защитой красного свода, простирая руку в неподвижном устремлении, летела девушка, прекрасная, как мечта. Одна рука ее была поднята вверх, а другой она указывала себе под ноги. Справа и слева от этой статуи, сделанной из какого-то нетленного металла, шли как на пайцзе те же квадратики с обезьянами, с человечками, с шариками. У ног богини – широкий металлический пьедестал с какими-то письменами уходил в прозрачные глубины небольшого, но глубокого водоема. Голубая прозрачная вода водоема бурлила тысячами мелких и крупных пузырей и над озерком, как факел колебался, развеваясь на ветру, двадцатиметровый язык странного зеленовато-фиолетового пламени. Горели синие кипящие воды.

Мы увидели полукольцо странных фигур, окружавших кипящие воды, а перед озерком сваленные в беспорядке кучи всевозможных предметов. И чего тут только не было! Кости и останки разных животных, посуда, оружие и истлевшие одежды, золотые и серебряные монеты, драгоценные предметы. Вероятно, сюда приносили свои дары и жертвы и древние язычники и огнепоклонники.

А над ними колебался язык живого огня и, видимо, действительно смертельно было это пламя. Мы сами увидели как маленькая птичка, пересекавшая по воздуху котловинку, коснувшись языка пламени, мгновенно сжалась, затрепетала и рухнула вниз.

Вероятно, действительно, как это значилось в старинных надписях, только северный ветер, относивший пламя к северным скалам, которые, наверное, и давали отблеск на облака, позволял ненадолго проникать сюда, в святилище.

А у самого кипящего водоема на коленях, в спокойной молитвенной позе стоял Сатанда. Он не бежал, не прятался от нас. Он был неподвижен. Или он был в западне и бежать некуда, и он знал об этом. Трудно было предполагать, что он был в сговоре с теми двумя. Скорее можно было думать, что он, бежав из нашего лагеря, решил спрятаться здесь, но тут он столкнулся с теми двумя и, взорвав вход, уже не мог выбраться отсюда? Что вообще произошло?

Или он сам, уничтожив своих преследователей, сознательно остался здесь, решив погибнуть у ног богини. Мы могли только догадываться!

А может быть, не желая допустить нас сюда, решил подорвать вход в пещеру, а в этот момент его настигли те двое. Ведь они явно следили за всеми нами, так как сами не могли найти капище. Они заставили его бежать от их выстрелов внутрь, а сами случайно погибли от взрыва.

Все это было неясно.

Мы окликнули Сатанду и предложили не сопротивляться, может быть, он был опять в молитвенном экстазе и не слышал, а, может быть, не хотел слышать. Но оружия у него не было видно.

Только теперь нам окончательно стало ясно, кто был последним тайным жрецом богини, кто был посвященный, стерегущий капище от глаз недостойных.

Вот кто охранял его.

Мы не долго раздумывали, сидя на гребне над котловиной. День шел, с севера двигались облака, с севера дул ветер. Он становился все сильнее, и мы увидели, как стало изгибаться, отклоняясь к белым скалам, фиолетовое пламя, прижиматься к южной стене.

– Рискнем?

Я быстро пристегнул себя к тросу и, то упираясь ногами и руками, то повисая на тросе, пополз вниз. Сухо пощелкивала тормозком лебедка, и я все ниже опускался, пока не ощутил под ногами сначала крутой, а потом пологий склон, пока не очутился у внутреннего выхода пещеры.

– Если что – тащите меня волоком наверх, – негромко сказал я.

– Ладно, – хрипло ответил Уткин.

Здесь, в глубине котловины, была тень и холод и никакого тепла от этого языка пламени, тихо переливающегося в воздухе над водоемом, не чувствовалось совсем.

С закинутой головой летела прекрасная богиня, широкие квадраты барельефов с человечками стерегли статую с обеих сторон.

Перед водоемом лежали груды приношений, здесь было все – от каменных орудий до советских двугривенных. Видимо, тысячи поколений с давних пор оставляли свои дары у ног божества. Но кто были они, посвященные? Чье прекрасное изображение оставил здесь древний художник? Кто и когда создал это капище?

Богиня молчала.

Я следил за пламенем, оно колебалось, примыкая то больше, то меньше к белым скалам. Я выждал, когда пламя особенно тесно прижалось к скале, и быстро продвинулся вперед, подошел к Сатанде, положил ему руку на плечо.

Он не дрогнул, все также опираясь одной рукой о камень, а другую руку кончиками пальцев опустив в чуть заметную струйку воды, которая вытекала из водоема, всасывалась, уходила в пористые осыпи; он неподвижно застыл в экстазе. Я еще раз тронул его за плечо, твердое не по-живому, заглянул ему в лицо. Неподвижно, спокойно, счастливо-печально было это странно похудевшее, истощенное лицо. Широко открытые глаза смотрели, не закрываясь, на богиню, а на бороде и на ушах был иней.

Он и мертвый продолжал молиться богине. Я взял из-под его рук стеклянный флакон с привязанной к нему блестящей пайцзой. Она была точь-в-точь, как та, что мы нашли когда-то. Только рисунки на ней были ясней и резче.

Лучи поднявшегося солнца, наконец, заглянули в котловину и загорелись в струях ручейков, вытекавших из кипящего бассейна, заиграли обломками обсидиана, устлавшего берега и дно бассейна. Я поднял один осколок, он горел как драгоценный камень, солнце переливалось в его косых гранях при каждом повороте. Как будто он был наполнен красным светом.

Я поднес его к лицу и посмотрел сквозь полупрозрачные красные грани на солнце. Несколько капель, стекших с него, брызнуло мне в лицо.

И едва эти чистые прозрачные капли попали мне на лицо, как холодный ожог охватил все тело. Звенящая музыка хлынула из каждого камня, загорелось, сверкая, все дно котловины, тысячи искр веселым вихрем неслись вверх, в пламя.

Не страшным, а радостно-прекрасным стал язык фиолетового огня, ожив, летела ко мне, улыбаясь зовущей загадочной улыбкой, богиня.

Я понял, что все хорошо.

Что больше ничего не нужно.

Все прекрасно.

Все хорошо.

Наконец, началось все то, к чему я шел всю жизнь.

Началось счастье.

Наши, сидевшие на гребне, долго смотрели на меня сверху. Я лежал рядом с Сатандой. Окликали. Я молчал.

– Что-то случилось, надо спускаться, – сказал Аркадий.

– Я полезу, – предложил Дима.

– Нет я, я легче, – сказал Вася.

– Нельзя, попробуем тросом.

Счастье мое, что я не отстегнулся от троса и они сверху постепенно потащили, поволокли меня прочь от водоема.

Опомнился я минут тридцать спустя, когда уже лежал под скалами, куда меня подтянули совместными усилиями лебедки и всех людей.

Да и было время, приближался полдень и северный ветер слабел. Подбадриваемый криками сверху я в каком-то счастливом остолбенении вылез, наполовину был вытащен. Вниз меня так же спускали, не отстегивая от троса, я плохо соображал.

Еще с гребня я заметил Смурова, он стоял, держась за палаточный кол, повернув лицо в нашу сторону и напряженно вслушиваясь.

– Что? – спросил он, когда мы подошли.

– Да все, как ты говорил.

– Не спускались?

– Я спускался и чуть не подох.

– Что такое?

– Да какое-то остолбенение. Совершенно необычайное ощущение. Какое-то опьянение, экстаз. Действительно, смерть, если побыть там подольше.

– Что-нибудь принес?

– Да, немного, вот кусок обсидиана, да вот еще одна пайцза с бутылкой.

– Дай!

Смуров протянул руку и быстро-быстро стал водить пальцами по квадратикам.

– Странное все-таки место, – сказал я, – статуя сделана исключительно, она живая. Я не знаю даже с чем ее сравнить. Антична? Нет, лучше! Поразительно другое, кто же мог ее сделать здесь, в этом суровом крае, безлюдном, диком. Какие люди, откуда?

– Я знаю, кажется, – сказал Смуров, и на его малоподвижном лице блуждала странная улыбка. – Я сейчас ощупывал пайцзу и, кажется, убедился в том, о чем смутно догадывался все эти годы. Вся разгадка пайцзы в верхних квадратиках. Это адреса. Я пальцами чувствую то, что зрячие проглядели. Верхние квадратики изображают солнечную систему. На правом – земля, я чувствую рисунок на ней, это евроазиатский континент. А на левом квадратике – Венера, на ней тоже какие-то континенты, но мы их не знаем, ведь Венера вся покрыта облаками и очертания ее морей не видны. И вот эта тонкая, как волосок линия, эта стрелка слева направо от Венеры к Земле – их путь. Их! Тех, кто прилетал тогда.

Но смотрите дальше. Вы счастливые, вы можете смотреть, не то, что я. Видите слева, где Венера внизу, в нижнем квадратике – обезьяна, выше первобытные люди с камнем и палкой. Выше – уже люди с молотком, лопатой, книгой. Это уже культурные люди, но над ними господин с мечом. Кто это? Рабовладелец? Феодал? Неважно, этот квадратик изображает эпохи порабощения человека человеком. И, наконец, верхний квадратик, эпоха равенства. Вот из этой эпохи они летели к нам. Но к нам они попали слишком рано, мы миновали стадию обезьян, но были первобытными людьми и понять, сговориться с ними, конечно, не могли. Вот вы, Аркадий, говорили, что здесь обсидианом для создания орудий первобытные люди пользовались только в палеолите – в раннем каменном веке, в неолите каменные орудия уже здесь делались из чего угодно, но только не из обсидиана. Почему? Потому что после того, как здесь побывали гости с Венеры, путь к обсидиану был закрыт.

Так, вот, представляете разочарование пришельцев.

Совершен великий подвиг через мрак и ужас космоса, через великое смертное молчание, в результате страшного напряжения, страшного риска сделали они свой путь.

И зря! Бесполезно! Рано!

Над прекрасной (и здесь в то время землей) вставали и гасли восходы и закаты, веселый ветер шевелил листья деревьев и трав. Ходили стада оленей, кабанов, рыкал тигр.

Но пустая, безлюдная лежала земля. Вместо друга, разумного существа нашли они хитрую, злобную, тупую полуобезьяну. Вместо радостной встречи и гостеприимства человека нашли они полную безучастность природы, равнодушное молчание планеты, еще лишенной разумных существ.

А ведь им предстоял еще путь назад, полный адского риска.

Подумайте, как им было грустно!

Но они знали, что придет другое время, человек разовьется. И они оставили для будущего человека это изображение, а чтобы найти его, подготовили массу этих пластинок с адресом и разбросали их повсюду, в надежде, что хоть одна или две пайцзы дойдут до человека будущего, до человека эпохи равенства. Недаром они перекопали тот конус выноса. Вы не могли понять, кто перекопал его, кто сделал эту титаническую работу. А это сделали они. Мы не могли понять, кто сделал это, потому что было непонятно, зачем это сделано, потому что в этом конусе нет ни драгоценных камней, ни золота. А там молибден, там редкие металлы из нержавеющего и удивительно твердого сплава, из них-то и изготовили пайцзу и статую. Но зачем так защищена богиня, зачем было так затруднять путь к ней? Они, видимо, что-то оставили. Я уверен, что в пьедестале богини или там, в кипящем ключе, лежит какое-то письмо. Недаром богиня одной рукой указывала себе под ноги. Они не могли не защитить свое письмо от первобытных народов, это пляшущее пламя, этот газ – защита от дикарей.

Смуров замолчал. Спускалось солнце этого счастливейшего дня. Резкие контуры гор уже в суровых прожилках снега были ясны и четки. Холодный ветер обвевал наши лица. Мы были, как в бреду. Я видел как дрожала рука Смурова, как она вертела пробку флакона, как он вытащил ее и несколько капель светлой воды из того источника потекло по его рукам.

Внезапно точно счастливая судорога перекосила все его лицо, он закрыл его руками, отнял руки, опять закрыл и, наконец, опустив их, с высоко поднятой головой остался неподвижен.

– Я вижу, ребята! – тихо сказал он. – Я вижу!

И страшная радость сияла на его счастливом лице, которое мгновенно залили слезы из напряженных покрасневших глаз.

Так вот как защитили свою богиню и свое послание к будущему человечеству они, те пришельцы! Этот язык какого-то газа, который действует со стократной силой вина, как в десятки раз усиленный гашиш или опиум. Достаточно нескольких капель воды, где растворен этот газ, чтобы погрузить человека в океан блаженства.

Вот почему меня тогда так озарило, когда я провел пробкой по руке, где еще сохранилась влага в флаконе, потерянном Сатандой. Вот почему религиозный экстаз намазов Сатанды был так глубок и естественен. Вот почему и тело, и дух Сатанды уже не служили ему, едва он лишился регулярных доз экстаза из своего драгоценного флакона. Вот почему от народа к народу, от религии к религии переходило это капище. Здесь посвященные первосвященники умели погружать молящихся в блаженство экстаза. Но, видимо, и сами-то первосвященники становились рабами не только богини, а и источника у ее ног.

Необоримо защитили свое послание пришельцы.

Но как же теперь добраться до того, что скрыто у ног богини? Прилетят ли опять пришельцы, навсегда прозрел Смуров или это только временное улучшение? Есть действительно там письмо или нет? Что в нем? – думал я, засыпая в эту ночь. На все эти вопросы тогда не было ответа.

ПОСЛЕСЛОВИЕ

Все это было написано тогда, сгоряча, после нашего первого проникновения в капище. Мы тогда еще не знали, что письмо гостей покоилось в огромном металлическом шаре, укрепленном на дне водоема у ног прекрасной богини. Когда мы с Димкой, одетые в легкие водолазные костюмы, залезли в водоем и с большими усилиями освободили шар от цепей, прикреплявших его к скале, то он мгновенно всплыл на поверхность. А как только он был вытащен из водоема, то язык газа мгновенно исчез, так что уже через час и без водолазных костюмов можно было подходить к богине. Правда, вода в водоеме еще больше месяца сохраняла свои свойства, так как была насыщена газом.

В то время мы еще не знали, как много ценного хранилось в этом послании. Тогда еще не было известно, что недалек и второй прилет гостей. Мы не знали еще тогда, что все двадцать тысяч лет назад после своего первого прилета они пристально следили за нашим развитием и, убедившись, что у нас на значительной части планеты наступила эпоха равенства и процветания, пришлют к нам второй корабль.

Многое мы узнали за те годы, что прошли с тех пор и теперь, вспоминая те дни, мы со Смуровым как-то жалеем, что они прошли. Кстати сказать, зрение вернулось к нему.

Но и до сих пор мы многого не знаем. Нам неизвестно как разыгралась трагедия между Сатандой и теми двумя негодяями. Кто привязал и кто спас Бартанга, чье жилище и чьи вещи мы нашли в пещере у капища, мы не знаем, сознательно ли пошел на самоубийство Сатанда, закрыв вход в капище и опустив руку в воду, насыщенную газом. Он не мог не знать, чем это кончится. Но, может быть, это все не так важно?

Мы встречаемся время от времени, но по правде, хотя и стали старше, но не очень сильно изменились. Смуров хоть и сед, но мечтатель, как прежде, а у солидного геолога, каким стал Вася, я обнаружил недавно в столе "Остров сокровищ" Стивенсона и новые куплеты пиратских песен. Женоненавистник Рыбников стал типичным "подкаблучным" мужем. Дима по-прежнему путешествует. Николаев дослужился до высоких чинов. Уткин только что вернулся, взяв Эверест. Кира… Вот о Кире долго рассказывать.

Я очень надеюсь, что наши заслуги по этим поискам будут зачтены и поскольку теперь межпланетные путешествия стали реальностью, то я счастлив, что мы имеем преимущественное право на место в первом или хотя бы во втором корабле, который пойдет на Венеру.

Вот, кажется, и все.

6 мая 1975 года

г. Душанбе

 

Обратите внимание на волнение озера в полдень

С гребня Музкольского хребта, где мы проработали все лето, мы спускались в долину в замечательном настроении. Ведь задание выполнено именно тогда, когда там, у самых ледников, наступили жестокие холода.

Дима то свистел, то врал, размахивая руками, а я слушал это вранье и снисходительно улыбался. Я был настолько хорошо настроен, что даже не показывал ему согнутый палец, что означало "врешь".

Светило яркое высокогорное солнце, ветра не было и поэтому, несмотря на сентябрь, здесь в памирских долинах днем было еще тепло.

В базовом лагере нашей экспедиции, куда мы прибыли к вечеру, царил покой. Только у повара дымился костер да в стороне от палаток на разостланной кошме лежало начальство и пило чай.

Мы подъехали: привязали лошадей и подошли к начальству. Начальство встало с кошмы и попробовало сломать каждому из нас руку своей ужасной клешней. Когда это ему не удалось, то, помолчав, оно вопросило:

– Как?

– Порядок, – также не торопясь, отвечали мы.

– Все сделали?

– Все.

– Гут! – сказало начальство и, повернувшись к повару, крикнуло:

– Вася! Кружки! Банку шпрот! Луку! Бидончик!

И через минуту перед нами уже стояла открытая банка шпрот, лук и хлеб, накромсанный такими немыслимыми кусками, какими его умеют кромсать только сверхленивые повара в экспедициях. Но это было неважно. Главное – это то, что уже из бидончика в кружки с веселым бульканьем струился спирт.

Начальство на этот раз не скупилось и оставило в кружках для доливания водой не более чем четверть.

Мы долили, посмотрели друг на друга, потом на небо.

– Ну, со свиданьицем, – сказал Дима.

– Нет, с победой! – возразило начальство.

Мы подняли кружки, сдвинули их и вылили в себя. Горячая струя пошла у меня по пищеводу, захватило дух. Я поспешно выдохнул предусмотрительно запасенный в легких воздух и сунул в рот полную ложку шпрот.

– Люблю, девочки, пить казенный спирт в служебное время, – мечтательно заметил Димка, поспешно забивая себе рот луком.

– Особенно вместе с начальством, – добавил я, смотря, как оно вместо закуски усердно нюхает свой рукав.

Стало хорошо и тепло. Сознание, что работа кончена, переполняло нас довольством. Вечер был так тих и ясен, близящееся к вершинам гор солнце озаряло далекие хребты, зеленую пойму и светлую струю воды среди пожелтевших лугов.

Мы молчали.

– Так значит, у вас все в порядке и все хорошо… – сказало начальство, набивая табаком свою трубку и делая длинную-длинную паузу, – а у других плохо, – закончило оно.

Мы выжидательно молчали.

– Группа Воронова, которая должна была обследовать завал Сарезского озера, выяснить, как через него фильтруется вода, не явилась в контрольный срок.

– Веселое дело, – сказал Дима. – На чем они рабе тали?

– На резиновой лодке.

– Вдвоем?

– Вдвоем.

– И когда они должны были вернуться?

– Вчера.

– Нда… – сказал я.

Мне представился мрачный Сарез, шестидесятикилометровой лентой вытянувшийся между крутейших гор, мне представилось, как под сильным ветром бегут по нему высокие белоголовые волны и оно кипит, кипит и пенится между стиснувших его скальных хребтов, кидаясь с размаху на сдавившие его скалы.

Мне подумалось, что будет, если случится несчастье, если потонет лодка. По берегам озера далеко не пройдешь; они слишком круты, а перебраться через гребни хребтов, окружающих озеро, невозможно.

Это было плохо.

Другое, что тоже не могло радовать – это то, что спутник Воронова, старого экспедиционного волка, палеонтолог Николай Николаевич, был, попросту говоря, чудак.

К экспедиционной жизни он был мало пригоден, это был сугубо домашний человек с маниакальной склонностью к чистоте. Зубы он чистил подолгу, а руки мыл так тщательно, что несколько раз, прерывая мытье, осматривал их, потом мыл снова. Его ложка и вилка всегда были тщательно вымыты и завернуты в специальную салфеточку. Утром он делал гимнастику, а вечером глубокое дыхание, питался по программе, всегда считал сколько он съел углеводов, сколько витаминов. В экспедицию его привела, как выражался Дима, "глупая страстишка". Дело в том, что он, начитавшись разных древних и современных источников, был убежден, что в мире еще можно разыскать животных, считавшихся давно исчезнувшими. Он верил, что фотографии летающих ящеров, сделанные с самолета над Конго – факт, что в океане живет морской змей, и что легенда о том, что в озере на Памире обитает дракон, святая правда. Он был в этом абсолютно уверен и не раз печатал на эту тему заметки, за которые ему всегда попадало. Особенно доставалось ему от украинского профессора по фамилии Небаба, который и в журналах и в газетах не раз громил его за "легкомыслие и невежество". Недавно попало Николаю Николаевичу от Небабы за только что опубликованную заметку, в которой он описывал странные следы, найденные им на песке берегов Сарезского озера. Он называл их "следами дракона".

Так что вряд ли такой фантазер мог быть особенно полезен Воронову в трудную минуту.

– Иначе говоря, завтра…

– Да! Иначе говоря, завтра вам придется трогаться не вниз в Ош, поближе к арбузам и к самолетам на Москву, а на Сарез. Придется объехать озеро и найти Воронова. Попутно неплохо и завал посмотреть.

– Так… И пойдем мы к Сарезу… ?

– И пойдете вы к Сарезу через перевал Кзан-куль, а плавать вы будете по Сарезу на плоту, который сами соорудите. И по этому случаю вам нужно сейчас же, немедленно…

– Сейчас же, немедленно, выпить по второй! – сказал Дима, подставляя свою кружку.

Легли мы в этот вечер поздно, а вставать пришлось рано. Было холодно и сумрачно, когда сильные удары по палатке и ответы вопрошающему снаружи, что: "да, проснулись", потом через некоторое время "да, сейчас, встанем", "да, одеваемся" и т. д. заставили нас выбраться наружу.

Но солнце поднялось достаточно высоко, когда нам удалось упаковать отобранное накануне снаряжение.

– Завтракать! Потом быстро вьючиться! – скомандовало начальство, и мы безропотно накинулись на кашу, на кофе, на варенье.

И когда вслед за тем наступила тишина, нарушаемая только чавканьем, Дима, оторвавшись от каши, поднял палец и, застыв, со взором, обращенным в небо, тихо сказал:

– Машина! Прислушавшись, мы подтвердили:

– Правда, машина!

Издали негромко доносилось пение мотора.

– Ешьте, ребята! Ешьте скорее! Гости едут! Придется им все отдать! – гостеприимно сказал Дима и самоотверженно накинулся на остатки каши.

И, действительно, это оказались гости. Когда машина подъехала к лагерю, из кабины вылезла седоватая растрепанная высокая женщина в лыжном костюме с довольно большой собакой на руках. Она поспешно вытащила из кузова свои вещи, сложила их на землю и, протянув руку начальству, представилась:

– Радиола Кузьминична!

– Что? Что? Что она сказала? – задышал мне в ухо Дима. – Радиола?

– Черт ее знает! – также шепотом отвечал я. – Не расслышал. Бывают же умные родители, которые своих детей Антенами и даже Травиатами называют.

А между тем, эта странная женщина, держа за руку начальство, прерывающимся от волнения голосом говорила, что она "так мечтала, так мечтала" попасть на Сарезское озеро, что она приехала собрать "фактический материал, а не бредни", что она "не будет никому в тягость", так как с детства имела склонность к альпинизму и сведуща в медицине. Мы мало что поняли из этого сбивчивого рассказа о Сарезе и о мечтах, грезах и бреднях. Но тут начальство переспросило ее:

– Вы альпинист? Нм. Пожалуй, неплохо тебе иметь с собой альпиниста? – уже обращаясь ко мне, сказало оно. Я же постарался изобразить на своем лице, что, конечно, иметь альпиниста неплохо, но это зависит от того, какой это альпинист, но что, судя по первому впечатлению, никаких восторгов от данного альпиниста я не испытываю. Но вся эта сложная гамма переживаний у меня вылилась, по мнению Димки, в гадкую кривую улыбочку. И так как у меня не хватило смелости сразу отказать, то эта странная женщина начала меня благодарить и с радостью заявила, что с этого момента она берет на себя "полную ответственность" за наше здоровье. Мы переглянулись. Я отошел, как оплеванный, и мы начали вьючиться.

Целый день наш тяжело нагруженный караван полз по крутой щели вверх на хребет. Только к вечеру, когда солнце уже норовило спрятаться за вершины гор, достигли мы небольшой котловинки на самом перевале, где плескалось маленькое озеро. Кругом в вечереющем свете поднимались суровые молчаливые горы, покрытые сахарными натеками ледников. Над озером с печальным, протяжным криком летели красно-черные стайки, и их стонущий крик далеко разносился по горам в холодеющем вечернем воздухе.

Мы с начальником первыми достигли перевала и остановились, глядя назад. Под нами, растянувшись почти на километр, медленно и тяжело полз к перевалу караван. В середине каравана мы увидели нашего альпо-медика. Радиола Кузьминична ехала верхом и везла на седле свою собаку.

– Только этого еще не хватало, чтобы на перегруженных лошадях собак возили, – обозлено сказал Дима.

– Ну, поздно, – сказал начальник, – а мне назад далеко. Чертовски хотелось бы с вами. Чертовски! – и он мрачно задумался, глядя на подходящий караван. – Но что поделаешь! Нельзя! -он так стиснул мне руку, что я чуть не заорал.

Нерешительно тронулся начальник назад с перевала, остановился, покрутил головой, потом, махнув рукой, быстро пошел вниз.

– Обрати внимание на волнение в озере, – крикнул он уже снизу.

– Какое волнение? – закричал я, но он уже, повернувшись спиной, пошел вниз.

Я посмотрел вперед, туда, куда вела наша дорога. Она спускалась в узкую и мрачную щель, где было только одно маленькое пятно луга, а кругом – безжизненный серый хаос осыпей и скал, скал и осыпей.

Спустившись к этому лужку, мы поспешно развьючились, расстелили спальные мешки и занялись приготовлением ужина.

Уже в полной темноте со склона посыпались камни, кто-то шел по тропе вслед за нами. Скоро у костра появилась фигура всадника, он слез с седла, и мы увидели знакомую физиономию нашего друга, охотника Душанбая.

Поздоровавшись со всеми, он развязал большой бурдюк и налил в приготовленные для ужина кружки крутой зернистый айран. Мы с радостью протянули руки к кружкам, как вдруг прозвучал звенящий голос альпо-доктора:

– Ни в коем случае!

– Что ни в коем случае? – с удивлением, оборачиваясь к ней, спросил я.

– Это нельзя пить. Ни в коем случае.

– Что это? Айран? Почему нельзя?

– Даже странно задавать такие вопросы. Вы же не знаете от какой коровы молоко! Может быть бруцеллез!

– Что? – спросил Душанбай. – Моя корова нехорошая? Да моя корова чище и красивей любой девочки!

И Душанбай выразительно посмотрел на растрепанные волосы и грязный лыжный костюм альпо-доктора. И мы все дружно подняли кружки и опорожнили их. Айран был превосходен.

– Сумасшедшие! – буркнула Радиола, удаляясь в темноту. – Пора бы вам знать, что у местного населения возможны какие угодно заболевания.

Но мы не обращали внимания на эти слова.

Скоро поспел ужин, и, когда к костру собрались все, первым протянул чашку повару наш альпо-доктор. Но получивши свою порцию, Радиола Кузьминична вместо того, чтобы заняться едой, отправилась на ручей, охладила там чашку с супом и, к нашему удивлению, начала кормить из нее свою собаку. Мы переглянулись, и Димка, не выдержав, елейным голосом спросил:

– Доктор, чье здоровье вы взялись оберегать? Наше или собачье?

– Не вижу, в чем бы я должна помочь вашему здоровью, – отвечал доктор, – оно, мне кажется, ни в чем не нуждается.

– Напрасно вы так думаете, – отвечал Дима, – мое здоровье остро нуждается в той чашке супа, что вы скормили вашему псу. Вы могли бы обратить внимание, что я целый день шел пешком, чтобы вы могли ехать, а вы мало того, что приехали на моей лошади, но еще везли на ней собаку.

– Неужели вы не видели как Пальма поранила себе лапы на щебне? Не могла же она идти по таким острым камням!

– А я мог? – спросил Дима.

– Ну, ладно, Дима, – примирительно сказал я. – Хватит.

И мы замолчали.

– Слушай, – тихо сказал мне Дима, когда мы укладывались в спальные мешки. – На кой черт мы взяли с собой это чучело? Гони ее назад!

– Знаешь… неудобно как-то, – сказал я. – Да и неизвестно, что с ребятами? Вдруг там нужен медик? А?

– Ну, ладно, – сказал Дима, – черт с ней, может, действительно, пригодится.

Уже, когда я совсем засыпал, кто-то подошел ко мне и сел в головах. Некоторое время он сидел молча, а потом голос Душанбая произнес:

– Там, на озере, нехорошо! Наши охотники теперь туда не ходят…

– Почему?

– Нехорошо! – опять сказал он. – Я и сам не знаю толком. Но лучше не ходи!

– Но там ребята пропали… – сказал я. – Может, у них беда. Как же не идти?

Мы помолчали, потом Душанбай ушел.

Рано утром мы завьючились и тронулись к Сарезу. Доктор встал последним, когда мы уже вьючились, и сказал, что нужно делать зарядку.

– Мы уже сделали, – сказали мы.

Спустившись немного по щели, я оглянулся. На камне с поднятой рукой в прощальном приветствии стоял Душанбай. И мне вспомнилось его "Не ходи"!

Мы долго шли и шли вниз. Справа осыпи и слева осыпи и больше ничего. И по дну щели – камни, как огромные наколотые куски сахара, между ними глубокие расселины с острыми камнями, как бы специально сделанные, чтобы в них ломать ноги. И вот застряла нога у одной лошади, и мы с огромным трудом освобождаем ее. Затем второй, третий раз, и вскоре на камнях вдоль всей щели появляются капли крови.

Только в пять часов вечера весь наш измученный караван со страшным трудом добрался до берегов Сареза.

Мы быстро разгрузились, и караван сразу ушел назад, мы остались втроем.

Мы поели и принялись за работу.

Наш корабль был сооружен быстро, Мы сшили прочными веревками из брезентов два длинных мешка и набили их надутыми автомобильными камерами. Так у нас получилось два длинных поплавка. На этих поплавках мы устроили дощатый помост, а сзади укрепили подвесной мотор.

И уже к вечеру на воде качался наш плот.

Но закончили мы все сборы только, когда озарилась луной и заблестела как ртуть серебряная поверхность озера, а горы стали иссиня-черными, как бы вырезанными из густого мрака.

Но только стало светать, как наш плот, рокоча мотором, уже двигался вдоль северного берега озера.

Сначала мы плыли как по черному маслу, потом рассвет сделал его сначала темно-синим, потом синим и, наконец, бирюзово-голубым.

Мы целый день едем, осматривая все извивы берега, до самого вечера смотрим, обшариваем в бинокль все склоны, останавливаемся, шарим по берегу, но ничего нет.

Переночевав кое-как на выступе скалы, мы утром тронулись дальше и часов в одиннадцать достигли завала, которым замыкается западная оконечность озера. Здесь Сарез был широк, было где разгуляться ветру и волне. Синий-синий, но весь в пенных барашках кипел этот огромный водоем.

– Странное все-таки озеро, – сказал Дима, – почему оно такое мертвое? Ну ведь ничего, ничего не видно! Ни птиц, ни рыб! Рыба, положим, есть, но и ее мало. Почему?

– Может, слишком круты берега, – предположил я. – От этого мало водяных растений, значит, мало всяких рачков, следовательно, и мало рыбы.

– Все это правильно, – отвечал Димка, – но все же, посмотри, ведь даже чаек нет. Чаек! Бакланов тоже, вроде, нет. А ведь они встречаются на всех памирских озерах. Может, вода нехорошая?

Пройдя на плоту немного вдоль завала, мы обнаружили заливчик, хорошую гавань для нашего плота, а когда высадились на берег, то все радостно загалдели. Над заливом под высоким скальным обломком мы увидели и палатку и штабель ящиков.

– Воронов! Воронов! – закричали мы.

Но никто не вылез из палатки, а когда мы заглянули в нее, она оказалась пустой.

Судя по всему, палатка была покинута совсем недавно. Мы долго осматривали в бинокль окрестности, но видели только взволнованную воду да скальные крутые берега. Озеро непрерывно било крутыми пенными волнами в берег, и там и тут было видно, как оседали, сползали в облаках пыли целые полосы осыпей, куски скал, как они с орудийным грохотом обрушивались в воду.

В то время, когда мы в бинокль осматривали далекие окрестности, неожиданно раздался крик Димы:

– Видели вы дураков махровых? Смотрите друг на друга. Смотрите!

И когда мы недоуменно переглянулись, он встал и выдернул из расщепленного конца палаточного кола свернутую записку.

Записка гласила:

"Мы ушли дня на три на восток вдоль южного берега Сареза. Если будете сидеть в лагере, обратите внимание на странное волнение озера в середине дня. Консервы и сухари в ящике. Привет.

Воронов."

– Число?

– Нет числа.

– Мило. Ну во всяком случае, это нечто успокоительное.

– Смотрите! Смотрите! – неожиданно закричал Дима.

Отсюда с завала мы видели, как над озером появились бакланы и начали охоту за рыбой.

Спустившись на воду, бакланы растянулись в линию и со страшным шумом, хлеща по воде крыльями, широким фронтом двинулись к берегу. Чем ближе они были к берегу, тем сильнее хлопали крыльями. И вот в прозрачной воде озера заметалась рыба, загнанная в залив. Бакланы быстро приближались к мелководью, где в панике носилась рыба и уже начали ее пожирать, как вдруг нечто вроде водоворота втянуло одного из бакланов, потом другого. Нам казалось, что какое-то темное пятно передвигалось над поверхностью воды. И вода волновалась над ним, в ней возникали волны, бугры, провалы. Вода закипела, замутилась у края мелководья, за которым сразу начинались глубины, и вдруг бакланы один за другим поднялись в воздух.

– Что такое происходит? – сказал Дима. – Чего это бакланы вдруг удрали? И смотрите, сначала их было одиннадцать, сейчас, считайте, три, четыре, пять, шесть, семь? Только семь?.. Ну, бакланы охотятся за рыбой! А кто охотится за бакланами?

– А у меня такое впечатление, точно их втянуло под воду водоворотом, – сказал я. – Вот ведь и Воронов писал, посмотреть, что за волнение? Действительно, глядите, как-то странно вода волнуется, полоса волнения передвигается сейчас вдоль озера… Теперь завернуло… Пошло обратно к нам. Смотрите, уходит к южным берегам. Видите, удаляется вдоль берега? А!

Когда все это прекратилось, мы долго молча вглядывались вдаль. Но волнения нигде больше не возникало, озеро было спокойно, нырнувшие бакланы так и не показывались.

Мы знали, что Сарезское озеро образовалось от того, что в долину Мургаба во время землетрясения со склона сполз гигантский оползень и перегородил долину. За этим оползнем, как за плотиной, образовалось длинное долинное озеро, заполнившее долину на 60 километров.

Мы знали, что озеро сначала все росло, но уже несколько лет уровень установился, так как вода нашла себе какие-то ходы в завале и фильтруется сквозь него Но где нашла себе путь вода, как она фильтруется через завал – этого мы не знали. Создает ли она при этом на поверхности воды воронки, всегда ли видны эти воронки, мы не знали, – ведь Это-то и должен был выяснить Воронов.

– И все-таки, – говорил Дима, – надо бы попробовать выяснить, где это в завале проходы, в которые уходит вода? Отчего это всасывающие воронки появляются только иногда.

– И как ты собираешься это выяснить?

– Да очень просто, у нас же есть акваланг, нырну и осмотрю завал.

– А ты не боишься, что и тебя всосет в какой-нибудь проход?

– Э, нужно осторожненько. Вы будете меня попридерживать на веревочке.

– Это, конечно, можно, – сказал я. – Только вот, не холодно ли будет?

– Авось ничего, – неуверенно произнес Димка.

– Это безумие, это сумасшествие, – заявил наш доктор, – я не допущу этого ни в коем случае.

После этого заявления Димка совершенно твердо сказал:

– Завтра сплаваю, девочки. Погляжу.

И на следующий день, около полудня у нас уже было все готово сейчас среди дня и вода была теплой и лучи солнца, круто падая в воду, лучше освещали каменные нагромождения завала, уходящие в темные глубины озера.

В воздухе было тепло, но осень явно чувствовалась и я вовсе не завидовал Димке, который в очках, в ластах и с баллоном сжатого воздуха на спине, готовился нырнуть. Мы тщательно натерли его каким-то кремом, а он, поболтав ногами в воде, невесело сказал: – Тепленько, прямо парное молочко. Затем сморщился и сказал "ррр!", всунул в рот трубку и нырнул в воду. С плота нам сначала было хорошо видно сквозь прозрачную воду как он, усиленно работая руками и ногами, уходил вдоль края берега вниз и в сторону. Потом мы перестали его видеть и только следили за постепенно уползавшей веревкой и пузырьками воздуха, выходившими на поверхность воды все дальше от плота.

Время тянулось медленно. И вдруг я, оглядывая гладкую водную поверхность, увидел, что к нам, как вчера, опять приближается полоса волнения. И когда эта полоса приблизилась к нам, веревка, на конце которой был Дима, быстро стала уходить в воду. Пузырьки удалялись от плота.

Напрасно мы дергали за веревку, тащили изо всех сил, испуганные этим приближающимся волнением, веревка не отвечала, застыв, и даже, к нашему ужасу, пузырьков стало как будто меньше.

– Тащите, тащите! – кричала Радиола. Но мы не могли вытащить Димку. А полоса приближалась к нам, прошла в нескольких десятках метров и двинулась вдоль залива.

И когда волнение воды отдалилось, веревка, на конце которой был Димка, задергалась – раз, два, три. Потом опять – раз, два, три.

Это значило – тащите меня, тащите!

Мы изо всех сил потянули веревку, но она шла с трудом, медленно-медленно. Или это только нам казалось.

– Включайте мотор! – рявкнул я Радиоле.

И мотор завелся с одного рывка, а мы с еще большей поспешностью начали выбирать веревку, и вот все ближе и ближе к плоту запрыгали на воде пузырьки. И, наконец, только в тот момент, когда полоса волнения, завернув, опять начала приближаться, голова Димки появилась над водой, он схватился за край плота и, вырвав изо рта распираторную трубку, хрипло сказал:

– К берегу! Быстро! Его всего трясло.

Мотор взревел от прибавленного газа, плот двинулся в глубь залива, выскочил на мелководье и быстро подошел к берегу. Мы спрыгнули с плота на берег, и Димка, схватив полотенце, начал торопливо растираться. Волнение воды продолжалось у входа в залив, вода буграми то поднималась, то опадала. Пальма бешено лаяла на озеро.

Это движение продолжалось минуты три, а потом стало удаляться в сторону южных берегов озера.

В это время уже растершийся спиртом Димка, оделся и перестал стучать зубами.

– Дима, что ты там видел? Что это? – спросил я.

– А черт его знает, – криво улыбаясь, сказал Дима. – Я опустился метров на десять и нашел щели между обломками, через которые вода уходила из озера… сначала испугался, чтобы меня не всосало. Как вдруг вода заволновалась, и я увидел что-то большое рядом с вами. Оно поплыло ко мне, и мне пришлось залезть в эти провалы, через которые вода уходит, а вы еще дергаете, тащите как сумасшедшие, так что я насилу удержался, чтобы меня не вытащили. Вот все руки в крови, ободрал, держась за камни.

– Что же это такое? – спросили мы.

– Да я сам не знаю, что это очень неясно. Что-то темное, длинное, эдак метров десять длиной. Вроде змея или сом огромный.

– Какая чушь! – раздался голос Радиолы. – Да сома, да еще большого не может быть здесь. Здесь ему и холодно и питаться нечем. Это просто всасывание воды.

– Без вас знаю, что нет и не может быть сома, – отвечал Димка, – ну уж и всасыванием это не объяснишь, что-то другое. Я и сам не знаю толком, что это было. А вы-то что-нибудь видели? По вчерашнему?

– По вчерашнему

– Странная штука. Но, знаете, я больше туда не полезу. Баста. Хотите – полезайте сами.

– Да тебя никто не посылает! – сказал я. – Да и времени нет. Нужно искать ребят. Северный берег мы осмотрели, завтра поедем вдоль южного.

Вечером настроение у всех было несколько угрюмое. Только Пальма была весела и деятельна. Радиола так хорошо накормила собаку, что та была уже не в состоянии есть и долго таскалась с оставшейся костью, не зная куда ее спрятать. Ей пришла гениальная мысль и она спрятала кость в мешке у нашего альпо-доктора. К нашему удивлению, это не вызвало никаких протестов, наоборот, Радиола умилилась:

– Смотрите, – говорила она, гладя собаку, – как она мне доверяет!.. Спускалась ночь. Ветер на закате совершенно утих и над озером стояла полная тишина. Только уже в темноте недалеко от лагеря раздался грохот, сопровождаемый резкими всплесками. Это в озеро катились камни очередного обвала.

Мы, выскочив из спальных мешков, поеживаясь, стояли, глядя на искры, сыпавшиеся от столкновения огромных камней.

Когда я залез в мешок, мне долго думалось о том, что геологические процессы идут скорее, чем мы думаем, что вот мы слышали и видели сейчас как творится рельеф. И что, вероятно, эти горы видели другие ландшафты, когда Памир не был так высоко, когда здесь было тепло и по этим склонам бродили тигры и кабаны, страусы и джейраны. А может, эти горы видели и саблезубых тигров, живших еще раньше, или даже гигантов-ящеров…

Под эти размышления я заснул.

Проснулся я рано. Погода резко изменилась. Дул пронзительный ветер, палатка тряслась. Я вылез из мешка, потому что меня вдруг кольнула мысль – не унесло ли наш плот. Но плот стоял на месте.

Наступившее утро ничуть не походило на вчерашнее, по небу на большой скорости шли облака, серые, рваные и в несколько слоев. Нижний слой – на восток, а более верхние – в самых различных направлениях.

На озере гуляли барашки.

Несмотря на крутую волну, мы решили двигаться, так как западный ветер был попутный, а горючего у нас было мало.

Наскоро позавтракав, мы погрузились на плот и, оставив в палатке записку, оттолкнулись от берега.

Едва выйдя на плес, мы сразу попали в сильное волнение. Полутораметровые белоголовые волны с размаху били и били нам в корму, заливая более половины плота. Нас едва не переворачивало, мы хотели вернуться, но это оказалось невозможным – мотор не мог выгрести против ветра. Высадиться же на скалы южного берега и переждать – было немыслимо, он был слишком крут и об него с яростным грохотом били волны.

Вот мы и шли, ежеминутно подталкиваемые сзади волной и ежеминутно зарываясь носом. Все стояли на ногах, – перекатывающиеся волны заливали чуть не до колен. Пальму, чтобы ее не смыло, пришлось посадить на ящик в центре плота.

По прошествии часа мы, рискуя быть перевернутыми, стали поворачивать к берегу. Здесь в тело гор вгрызалась узкая-узкая щель, шхера, всего несколько десятков метров шириной. Мы решили отстояться здесь пока так штормит. Но войти в горло залива было трудно, волны с такой силой с размаха били в скалу у входа, что брызги взлетали вверх на десять метров. Не хотелось думать, что будет с нами, если заглохнет мотор.

Мы уже завернули в гору и были в сравнительной безопасности, когда крик Димы "Смотрите, человек!" заставил нас резко сменить направление. Действительно, на скалах берега виднелась человеческая фигура.

Крутясь, раскачиваясь, едва не переворачиваясь, наш плот начал пересекать залив, где из-за столкновения ветра и воды стояла невообразимая толчея.

– Как бы, девочки, нам не сыграть к рыбкам, – проорал Дима сквозь свист ветра и плеск волн, когда одна из них чуть не до пояса погрузила нас в воду.

Вскоре стало видно, что этот человек – Николай Николаевич. Но странное дело: он не спускался вниз к берегу, не махал руками, а молча напряженно смотрел на нас. И когда мы с огромным трудом под защитой небольшой скалы высадились и стали махать ему, чтобы он скорей спускался, он почему-то молчал и вниз не шел.

Тогда я влез к нему на площадку в скалах, которая была метров двадцать над водой.

– Где Воронов? – закричал я, ибо грохот волн заглушал наши голоса.

– Там! – показал он в глубь залива.

– Все в порядке?

– Да! – так же не глядя на меня, напряженно всматриваясь в воду у плота, отвечал он. – Осторожно!

– Что осторожно?

– Он придет!

– Кто придет?

– Он!

– Кто он? Воронов?

– Какой Воронов? Вы с ума сошли! – замахал руками Николай Николаевич

– Да говорите толком, кто придет?

Но говорить толком Николай Николаевич не мог. С огромным трудом удалось вытянуть у него, что у них в глубь залива унесло лодку, что Воронов вчера отправился за ней, а Николай Николаевич остался у вещей. Не пошел он с Вороновым, так как плавать не умел, а двигаться в глубь залива нужно было не только по береговым скалам, но и где скалы отвесны – вплавь.

– Что с ним? – спросил меня Димка. – Что он дрожит?

– Кто его знает! Какое-то нервное потрясение! Когда мы несколько ободрили Николая Николаевича и он перестал дрожать, мы опять начали его расспрашивать.

– Так что же у вас случилось? Кто приходил?

– Он… ящер!

– Чтооо?! Ну, Николай Николаевич, не волнуйтесь. Вам видно, что-то показалось. Вы же знаете, что ящеров-то нет.

– Невежественный болтун! – вдруг прозвучал металлический голос Радиолы Кузьминичны.

У Николая Николаевича, увидевшего нашего альподоктора, казалось, наступил столбняк. Вытаращив глаза и открыв рот, он уставился на нее с совершенным изумлением.

– Небаба? – негромко сказал он. – Откуда вы взялись, – Небаба?

– Я приехала сюда, дорогой коллега, чтобы на месте уличить вас, – с торжеством закричала Радиола Кузьминична. – Довольно болтовни, довольно вранья, довольно вводить в заблуждение научную общественность. Вы весной опубликовали заметку, что на песке Сарезского озера видели след ящера и что найдете и того, кто оставил этот след. Так что же вы нашли? Где ящер? Где ваш ящер? Бегите на берег, берите лопатку, делайте на песке след и снимайте его как в прошлом году! Нет, довольно! В этом году я здесь и не позволю никаких новых жульничеств.

Мы, совершенно опешив, слушали все это, с трудом начиная соображать, что сами, того не подозревая, привезли сюда злейшего врага Николая Николаевича, профессора Небабу.

– Вот так клюква, – как бы читая мои мысли, сказал мне Дима. – Ну кто бы мог догадаться, что профессор Небаба – женщина? А?

Бой между Радиолой и Николаем Николаевичем не прекращался.

– Да я же сам! Понимаете, сам… ! Сам его видел! – кричал Николай Николаевич. – Он сегодня из озера выпрыгнул, чтобы меня схватить, но не мог выкарабкаться на скалы! И хотите или не хотите, ящеры были и есть! Были и есть! Да неужели вам неизвестно, что их совсем недавно люди видели и я видел. Ведь один путешественник тысячу лет назад видел в озерах Памира драконов? Вы же знаете это! Он их видел! Ну мне не верите, а ему?

– Чушь! – в ответ визжала Радиола. – Чушь!

– А в средние века, – продолжал кричать Николай Николаевич, – ведь драконы встречались и в Европе. Ведь в известной книге Николая Кирхера, изданной в 1678 году, есть и рисунки дракона. Там же описывается как в Швейцарии у деревни Випер бился с ними драконоборец Винкель-Рид. Конечно, их мало, но в самых труднодоступных местах они сохранились. Ну я одного из них видел! Понимаете, видел!

– Чушь! – визжала Радиола. – Чушь!

И Радиола так презрительно улыбалась, что несмотря на то, что Николай Николаевич был явно не прав, мне захотелось спихнуть ее в воду.

А погода становилась все холоднее, в воздухе появились снежинки, и ветер буквально ревел в этом узком скальном коридоре как в трубе.

Время терять было нельзя.

С некоторым трудом удалось затащить к нам на плот и Николая Николаевича и Радиолу. Я боялся, как бы она не передрались и не перевернули плот. Мотор затарахтел, и плот опять заплясал на волнах, направляясь в глубь залитого водой ущелья.

– Попробуйте воду, – неожиданно сказал Дима. Мы опустили руки в воду и удивились – вода была теплая.

– Термы?

– Похоже, – сказал я.

Видимо, здесь выходили в воду теплые источники.

В этот самый момент наш плот обошел небольшой поворот, и мы сразу увидели вдалеке конец залива и одновременно на скалах над озером фигуру человека.

Плот развернулся и, встав боком к волне, бившей в этом месте с завидной силой, пересек залив.

И вот мы все благополучно на берегу и быстро вытащили повыше на берег и все вещи с плота и даже сам плот.

И только тогда, когда все было устроено, мы могли, наконец, пожать руку Воронова и узнать от него толком, что с ними такое стряслось.

– Это все началось еще там, у входа в залив; говорил Воронов, – понимаете, там; когда мы выяснили, как идет просачивание воды через завал, то напоролись на странную историю. Какое-то очень крупное водяное животное обычно среди дня подходило к нашему берегу охотиться за рыбой. Судя по движению на поверхности воды, оно приплывало туда отсюда, из этого залива. Ну мы с Николай Николаевичем сели на нашу резинку и поехали выяснять. Остановились мы там, где вы его нашли, но ночью пропала лодка. Думали ее унесло ветром в глубь залива. И пришлось мне идти искать. Я еще вчера сюда добрался, да вот из-за погоды застрял.

– Ну, знаете! – вдруг с возмущением закричал Дима. – Если вы хотите, то можете сажать свою собаку в свой спальный мешок. А уж мой оставьте в покое!

Это относилось к Радиоле Кузьминичне, которая, только что заботливо уложила свою мокрую собачонку в Димин мешок. Дима с бешенством выхватил собаку из мешка и далеко отшвырнул ее, так что Пальма, описав по воздуху большую дугу, шлепнулась в озеро.

И вдруг из озера мгновенно поднялся пятиметровый столб, на конце которого была огромная змеиная голова. Этот столб изогнулся, голова открылась, чудовищная зубастая пасть схватила Пальму и захлопнулась. И когда Пальма уже исчезла в пасти, эта голова продолжала, чуть покачиваясь из стороны в сторону, стоять над водой, так, что мы могли видеть как по ее многометровому горлу сверху вниз толчками прошло утолщение. Это уходила в желудок гадины бедная Пальма. С полминуты эта голова оставалась над озером, потом тихо ушла под воду. Радиола закричала натужным голосом и, размахивая ледорубом, кинулась вниз.

– Куда? Сумасшедшая! Куда? – схватил ее за руку Дима. – Сожрет!

– Он! Он! – победоносно кричал Николай Николаевич. – Что я говорил? Что я говорил!

– Дракон, не дракон, – изумленно сказал Воронов, – а ведь верно какой-то гигантский ящер.

– Это все равно! – продолжал кричать Николай Николаевич. – Я его первый увидел, я его открыл!

– И ты его уже вчера видел, Николай? Серьезно, ты его вчера уже видел? -спрашивал Дима.

– Видел и очень хорошо!

– Какой он?

– Но я целиком его не видел я видел голову на длинной шее, когда он высунул ее из воды и схватил здоровенного архара, который пришел напиться.

– Ну и что?

– Ну и все. Они подошли к берегу напиться, а этот высунул голову из воды, цап архара и утащил.

– Николай Николаевич, слушайте, что это? Откуда? – спросил я.

– Это ящер, не знаю точно как его назвать. Это кто-то из плезиозавров или эласмазавров.

– Откуда же он мог появиться?

– Ну, знаете, это вопрос темный, – отвечал Николай Николаевич. – Интересно то, что вода этого залива несомненно теплая, какие-то теплые источники выходят. Вероятно, он как раз здесь, у выходов теплых вод и крутится. Но он и к завалу плавает, очевидно, ловит рыбу. А откуда он появился? Может, жил в каких-то подземных пещерах, куда выходили теплые источники. Но чем он питался? Рыбой. А может, он жил в очень больших глубинах Памирских озер, куда выходили ключи, и именно в таком озере видел его тысячу лет назад один путешественник. Нет, скорее все же существуют какие-то подземные водоемы, где они прятались и если такое убежище соединилось с озером, ящер и стал выходить из него на охоту. А так как рыбы здесь немного, он вот бакланов и других птиц перехватывал. И с берегов прихватывает все, что может достать – архаров или вот нас с вами, если это ему удастся. Хорошо, что вы, Воронов, ему не попались, когда плавали вчера вдоль скал. Это он, видимо, и лодку у вас слопал.

– Может быть! – сказал Воронов. – Как бы он нас всех не сожрал!

– Ну на плоту не тронет, – сказал Дима, – мотора побоится!

– Не знаю, – сказал Воронов, – хорошо, если так. А иначе дело наше дрянь. Он нас в одну минуту сожрет, как только мы на плот сядем.

– Да, эта зверюга не растеряется, – подтвердил Дима, – к нему соваться близко не следует. Но слушайте, Николай, с какого времени мог сохраниться этот вид?

– Трудно сказать, – медленно начал Николай Николаевич, – вы знаете, что в мезозое землю населяли пресмыкающиеся. Они были невероятно многочисленны, и их разнообразие было поразительно: мелкие и гиганты, во много раз превышающие размерами современных слонов, мирные травоядные и страшные хищники. Они населяли и воду, и землю, и воздух. В водах морей кишели большие и маленькие ихтиозавры, плезиозавры, тилозавры, крокодилы, некоторые из которых были более десяти метров в длину. В водах рек и морей по топям низин и даже по пустыням шныряли разнообразнейшие динозавры, травоядные и хищные. Среди них были такие гиганты как диплодок, достигающий 27-ми метров в длину. По лесам и болотам как гигантская гора передвигался огромный бронтозавр, длина шеи которого позволяла ему без труда объедать деревья. За ними охотились страшные зубатые тиранозавры.

И воздух в это время также заполняли пресмыкающиеся, архиоптериксы с широкими, как простыня, крыльями – хищные ящеры открытого воздуха, а между стволами папоротников, хвощей и голосеменных носились юркие рамфоринхи, снабженные хвостами с четырехугольной нашлепкой на конце, позволявшей им с необыкновенной ловкостью лавировать между ветвей и листьев.

И вдруг в конце мезозоя, на пороге третичного периода – страшный переворот. Все это царство пресмыкающихся исчезает, гибнет. Пропадают мелкие летучие ящеры и закованные в броню гиганты.

Менялась эпоха, страшные потрясения преобразили землю, углубились океаны, росли горы, менялся климат.

Но почему исчезли ящеры? Как это произошло? Что именно привело их к гибели? Об этом говорят по-разному. Одни считают, что господство кончилось от того, что появились более выносливые, более умные млекопитающиеся. Другие говорят, что изменение климата сыграло здесь большую роль. Третьи думают, что тут велика роль углубления океанов. Четвертые предполагают, что в этом сыграли свою роль какие-то космические влияния. Сейчас мы не сможем сказать, почему это произошло. Но ясно, что в момент резкого перехода могли спастись только те, кто спрятался, схоронился куда-то и от новых условий и от более сильных млекопитающихся. Вот, может, в каких-то глубоких пещерах, где были теплые воды, и могли сохраниться со времен мелового периода некоторые виды пресмыкающихся или их яйца.

– А как он называется наш ящер, вы не знаете?

– Он из эласмозавров, называется рейманозавр.

- – Ну и что же будем делать? – спросил Дима. – Как будем выбираться?

– Как выбираться? Нужно думать! – сказал Воронов.

– Долго думать нельзя, – отвечал Дима. – И продуктов мало и осень на носу. Одно ясно, здесь хребет недоступен.

Мы невольно посмотрели вверх, на скальные крутые склоны. Да, здесь пересечь хребет, поднимающий свой гребень на пять тысяч метров, было невозможно.

– Значит, нужно или плыть по озеру или как-то уничтожить этого милого товарища, – продолжал Дима. – Но как? Стрелять в него из мелкокалиберки смешно. Оглушить? Нечем, у нас всего два охотничьих патрона с дробью.

Мы мрачно замолчали. Шумело озеро, бились волны. Они были в эту туманную погоду уже не синими, а серыми. "А, может, он уже ушел?" – предположил кто-то. И мы стали швырять в воду камни, никто не показывался. Но когда мы кинули в озеро надутую волейбольную камеру, предварительно слегка намазав ее салом, она мгновенно была проглочена. Признаться, когда я второй раз увидел "его" голову, она понравилась мне еще меньше. Радиола Кузьминична побледнела. Димка тоже был достаточно испуган, хотя и стремился показать свое равнодушие.

– Четко работает, подлец! – заметил он.

К вечеру пробовали пугнуть зверюгу мотором, заведя его под скалой, куда можно спуститься без риска быть проглоченным. Но когда мотор проработал некоторое время и в открытые воды озера был брошен кусок доски, смазанной салом, он мгновенно исчез под водой.

До ночи ничего не изменилось. Мы уныло сидели на скалах над бурным озером, слушая плеск волн, вой ветра и глядя как над нами быстро и беспорядочно шли облака. А в сумерки, когда, собрав кое-какой плавник, мы разожгли костер, в воздухе появились снежинки.

– Дело дрянь, мы так не долго выдержим, – сказал Дима, – замерзнем к черту.

– Наоборот, – возразил Николай Николаевич, – чем холоднее, тем лучше. Не забывайте, он не теплокровный. Будет холодная вода – он окоченеет, не сможет гоняться за нами.

– А до этого еще сколько ждать?

Утром мы не торопились вылезать из спальных мешков. На завтрак мы все получили по кружке чая, по сухарю и по куску сахара. Нет, вру, чаю давали больше, кто сколько хочет, – дрова были. Но к сахару и к сухарю прибавки не было.

Погода стояла по-прежнему пасмурная, временами лил дождь. Солнце за целый день не показывалось.

Димка опять швырнул в озеро кусок дерева, немного намазанный салом. Он исчез, правда, не так быстро, как вчера. Это можно было объяснить разными причинами – и большей неповоротливостью зверя и тем, что салом-то мазали маловато.

Продрогшие и голодные, мы почти все время молчали. Только Димка бродил и отыскивал крупные камни, которые можно было спихнуть в то место, где выставлялись ноздри.

– Ну, девочки, и рожа!

А Радиола Кузьминична неожиданно, когда Димка готовился спустить очередной камень, тихо попросила:

– Ну, Дима! Ну довольно его злить, довольно! Вечером нам дали еще по сухарю и по кружке баланды.

Когда стемнело, я услышал спорящие голоса и выскочил из мешка вовремя. Оказывается, Николай Николаевич собрался пойти посмотреть на ящера.

– Я его открыл, – говорил он, – должен же я его описать!

– Не сходите с ума, – сказал я ему, – как только подойдете к воде, он сожрет вас. Уверен, что он и в темноте видит прекрасно.

Погода была по-прежнему холодной, небо серое и время от времени то снег, то дождь. Димка залез в спальный мешок и злил всех, заказывая обед в московском "Метрополе".

– Метрдотель, – диким голосом орал он, перекрикивая шум ветра и волн, – так я повторяю, подайте мне рюмку водки и порцию красной икры. Так! Потом салат, ну можно "столичный". Затем суп. Ну что, бульон возьмем? А, Николай, бульон? Нет, давай что-нибудь поплотнее, ну, например, солянку. Или слишком жирно? Коля, солянку брать будешь? Не хочешь? Ну как знаешь! Я тоже не беру. Возьмем щи. Затем, скажем, осетринки паровой, что ли. Ну и "цинандали". Так. Затем, ну вы, лопухи, я знаю, конечно, возьмете свиную отбивную. Ну и вкус у вас, я возьму что-нибудь потоньше, неплохо рябчика в сметане и с моченой брусничкой! А? И рюмку красного вина. Согласен, Воронов? Нет, без смеха, что ты берешь? А?

– По правде бы я сейчас заказал в "Метрополе" буханку хлеба и яичницу из двадцати пяти яиц.

– Ну, нет, – отвечал Димка. – Я думаю лучше… И в этот момент я почувствовал, что еще минута и я…

– Замолчишь ты, скотина! – неожиданно для самого себя закричал я, поднимая ледоруб, – или я тебя тресну!

Ночью было трудно согреться. Утром опять было зверски холодно, на камнях по берегу лежал тонкий слой снега. Но вода в озере не так быстро остывала.

Среди дня, когда ненадолго проглянуло солнце, мы достаточно хорошо рассмотрели рейманозавра, вернее его голову, когда она подходила к поверхности, чтобы глотнуть воздуха. Это была гигантская змеиная голова, около метра длиной, с бесцветными, ничего не выражающими глазами, вокруг которых были неширокие золотистые очки; темя было белое. В тот момент, когда ноздри этой головы появились над поверхностью воды для очередного дыхания, Димка не выдержал и ударил дуплетом из одного и из другого ствола по глазам. Мгновенно из воды выскочила огромная окровавленная голова, клочья мяса были видны на месте обоих глаз. Гигантский гребенчатый хвост раз и два взбил пену и вот мощное, восьмиметровое туловище, загребая тупыми ластами, выскочило из воды на скалы к нам. Метров на десять оно вылезло, сорвалось в воду, опять вылетело, загребая камни и скалы, и опять сорвалось в воду.

Минуты три еще вода кипела, и то там, то здесь появлялись красные пятна. А потом все стихло.

– Неужели… неужели… он слеп… и значит… -говорил Воронов.

– Мы свободны, он безвреден, он нас не видит, – радостно закричала Радиола Кузьминична, начиная спускаться к воде, на что мы не решались все эти дни.

– Подождите, Радиола Кузьминична, не подходите к воде.. А вдруг…

– Ничего! Ничего! – радостно отвечал наш профессор, продолжая спускаться к воде. – Я все же хочу посмотреть на этого зверя.,

В это мгновение водяной смерч взлетел у самого берега, отвратительная голова с кровавыми ямами вместо глаз взметнулась над водой у самого берега, наклонилась на бок, распахнулась пастью и с поразительной точностью для незрячего устремилась в сторону нашей Радиолы Кузьминичны.

У меня захватило дыхание… Небабу спасло то, что она неожиданно поскользнувшись, шлепнулась между скал. Мы, оцепеневшие, следили за отвратительной головой ящера, упрямо тянувшейся к распластавшемуся телу Радиолы. Первым пришел в себя Дима.

– Да катитесь же к нам скорее. Что вы медлите! – задыхаясь, прокричал он. А Николай Николаевич, подбежав к Небабе, схватил ее за ноги и потянул к себе. Когда он оттащил ее от берега метров на двадцать, голова ящера неторопливо втянулась в воду.

Минут через пятнадцать Небаба пришла в себя и прерывающимся голосом спросила:

– Но как же он так точно… так прямо метнулся ко мне?..

– А вы, вы, профессор, разве не слышали, что многие змеи особыми органами могут видеть тепло. Не свет, а тепло, тепло, – со злостью говорил Николай Николаевич. – Вот щитомордники, например, охотятся за теплокровными – грызунами и птицами, особыми органами видят их в любой темноте, видят не световые лучи, а тепловые, понимаете, тепловые. И у этого рейманозавра работали не только глаза, а еще какие-то органы чувств, наподобие тех, которыми снабжены подводные чудовища кальмары, гремучие змеи Америки, питоны, удавы.

Воронов досадливо перебил его:

– Да хватит читать лекцию об этом ящере, дайте же отдохнуть человеку, а вам бы лучше прилечь поспать, – обратился он к Небабе.

Профессор сидела неподвижно – бледная с развевающимися на ветру седыми прядями волос. Потрясение было слишком велико, и она, казалось, лишилась дара речи.

В этот вечер мы все молчали.

На следующий день стало вовсе плохо, за целый день нам дали только по полсухаря – последнее, что у нас оставалось.

Было холодно и в небольшой заводи у берега появился ледок.

Ящер не показывался. Утром как будто раз выглянули ноздри, но далеко от берега и исчезли.

День тянулся медленно. Но, наконец, стемнело, небо разъяснело и стало подмораживать. Из конца залива впервые за все эти дни потянуло ветерком. Это был довольно вонючий и резко холодный ветер, правда, тише ветра, дующего с озера, и волнение постепенно успокаивалось. Около двенадцати при свете ярких звезд мы все собрались на военный совет.

– Завтра будет солнце и может потеплеть, – сказал Воронов, – сейчас чувствуете как морозит?

– И ждать нельзя, – сказал Николаи, – Мы ведь слабеем.

– И ветер попутный, – добавил я.

- – И как решим? – спросил Воронов.

– Попробуем.

Так мы и решили, надеясь, что наш водяной "друг" ушел в конец залива греться в теплые воды и по холодной воде озера не сможет нас догнать.

В четыре часа утра, когда было особенно холодно и темно и особенно хотелось спать, мы, по возможности бесшумно, спустили плот на воду, погрузили все и оттолкнулись от берега.

Несильный ветер беззвучно двигал наш плот по заливу, туда, к открытому озеру, где было наше спасение.

– Тише! Тише! – шепотом говорили мы друг другу.

Время тянулось бесконечно, мы мерзли, а плот, казалось, не двигался. Рассвет застал нас в горле залива и чуть только мы начали выходить в открытое озеро, я, опустив в который раз руку в воду, почувствовал как резко меняется ее температура. Пока мы плыли по заливу, вода была теплая, но здесь, ближе к открытому плесу, она быстро холодала.

– Рискнем? – спросили мы друг друга.

– Рискнем.

И в ту же минуту с одного поворота стартера зарокотал мотор, и плот, подняв перед поплавками небольшую волну, двинулся в озеро.

Всходило яркое, но совсем холодное солнце, озеро выглядело особенно прекрасным, но нам было не до пейзажей.

– Идет! – вдруг закричал Николай Николаевич, смотревший в бинокль в глубь залива.

И действительно, вдалеке мы увидели неширокую темную полосу, которая двигалась вслед за нами. Но шла она гораздо быстрее, чем мы, и расстояние между нами сокращалось.

– Неужели догонит? – шептала Радиола Кузьминична.

Мотор выжимал все, что он мог дать. Но наш тяжелый неуклюжий плот не мог двигаться со скоростью более чем шесть – семь километров в час. Молча следили мы как пенный бурун подходил к горлу залива, как раз и другой показалась над водой мерзкая голова чудовища.

Сначала он был от нас за километр. Потом нас разделяло семьсот метров. Затем пятьсот. Вот уже триста. Вот двести. Еще ближе – сто метров.

– Идет! Идет! – в каком-то исступлении тихо твердил Николай Николаевич.

– Черт возьми! Черт возьми! – повторял Димка, сжимая в руке бесполезный ледоруб.

Остальные напряженно молчали.

И вот прошла минута, другая, пять, расстояние между нами не сокращалось. А затем медленно начало возрастать.

– Мерзнет, мерзнет, гад! – закричал Димка. – Ага! Это тебе, проклятый, не мезозой!

И в этот момент мы увидели, что поднятая полоса остановилась, а потом повернулась и начала двигаться назад.

Он был у входа в заливчик, когда неожиданно дрогнул целый сектор осыпей, двинулся, пополз, и рухнул в воду.

Над озером поднялось в воздух огромное пылевое облако. Было видно, как все валились и валились в воду подмытые скалы и осыпи. Потом пыль закрыла все и почти целую минуту только страшный грохот обвала и бешеное волнение, бросавшее плот, говорили, что в озеро продолжали падать огромные массы горных пород.

– Черт возьми, – сказал я, – как же он?

– Кто его знает, – всматриваясь, отвечал Дима, – не разберешь ничего, все пылью закрыло.

 

Человек, который его видел

– Что?

– Ледоруб.

– Нет, спасибо. Я привык к своему. Он в порядке.

– А спальный мешок? Хотите мой, пуховый? Он легче вашего.

– Нет, спасибо, мне ничего не нужно.

– И все-таки зря вы.

– Давайте не будем об этом говорить.

– Почему? Наоборот! Нам необходимо поговорить. Вы делаете глупость, а я буду отвечать.

– Вы ни за что не отвечаете.

– Нет! Отвечаю! В конце концов я просто не должен пускать вас!

– Ерунда. Мы уже говорили -на эту тему. Не будем повторяться. Отвечать вам за меня не придется, потому что я в отпуске.

– Все равно! Вы не должны ходить, это опасно и бесцельно. Ничего вы не найдете.

– У меня другая точка зрения. Может быть, и не найду, но искать буду.

– Вообще говоря, я бы должен был отобрать у вас и ледоруб и спальный мешок.

– Тоже не выйдет. Они не казенные, мои собственные.

– Ведь вы же сами знаете, что никакого снежного человека нет! Просто нет!

– А следы? Я видел эти странные следы. Да и не только я.

– Обыкновенный медведь. Только он шел…

– Знаете что, дорогой начальник, вы мне надоели.

– Значит, все-таки пойдете?

– Пойду!

Начальник вышел, хлопнув дверью.

А тот, кто собирался искать снежного человека, тщательно укладывал в огромный рюкзак консервы, сахар, папиросы, патроны. С трудом застегнув рюкзак, он несколько раз приподнял его, прикидывая вес. Затем закурил и долго сидел со скептической гримасой на лице. Видимо, думал о том, что с таким грузом далеко не уйдешь. Потом, отбросив колебания, встал и прикрутил поверх еще спальный мешок. С трудом взвалил поклажу на спину, закинул на плечо ружье, надел шапку. У выхода, небрежно прислонившись к двери, стоял начальник.

– Зря, – сказал он уже как-то бесстрастно. – Вы просто упрямый человек.

"Упрямый человек" передернул плечами, поправил рюкзак и ружье, взял ледоруб, стоявший у двери, и пошел по тропинке вверх по склону.

Отойдя шагов на двадцать, он повернулся и крикнул: "Рыжий!" – и засвистел. Из-за домика станции выскочила здоровенная овчарка. Он улыбнулся и погладил ее.

Начальник, все также небрежно привалившись спиной к двери, смотрел вслед. Перед поворотом человек с рюкзаком оглянулся и поднял руку: начальник пожал плечами и ушел в дом.

А "упрямый человек", не торопясь, двинулся дальше. Он остановился только, когда поворот долины скрыл от него мачты метеостанции. Присев на камень, выкурил папиросу и снова пошел по еле заметной тропинке. Он упорно поднимался все выше – к гребню хребта. Останавливался, когда дыхание совершенно срывалось, и опять шел. Потом снова отдыхал, усаживаясь на ледоруб.

Здесь, в высокогорьях, уже чувствовалась зима. Днем на солнце было еще не холодно, но снег лежал не тая. Ночью темное полотно неба прорывали огромные яркие звезды, и казалось, с этих звезд на землю лился, сковывая все, хрустальный мороз. Словом, наступало не самое хорошее время для путешествия.

Но было кое-что, чего нет летом и что могло очень помочь, размышлял человек. Если еще живы, если уцелели эти таинственные снежные люди, эти галуб-яваны, если еще бродит в приснежных долинах хотя бы один, он должен оставлять следы. В начале зимы, когда всюду ровной пеленой лежит снег, когда галуб-явану нужно проходить огромные расстояния в поисках пропитания, легче всего отыскать эти следы. Именно сейчас ему трудно прятаться, именно теперь больше шансов встретить его.

… Первую ночь путник провел на высоте 4700 метров, у самого перевала. Он разложил спальный мешок между камнями и вскипятил маленькую кастрюльку чаю. Поев, быстро залез в спальный мешок и почти мгновенно заснул. Ночью несколько раз просыпался от холода. Над ним висело все то же яркое, светящееся звездами небо, рядом спокойно дышала собака.

Утром человек не ел. Было слишком холодно. Он с трудом засунул все снаряжение в рюкзак, сложил спальный мешок и направился к перевалу. Воздух был очень жесткий. Когда он добрался до перевала, солнце немного поднялось. Он согрелся и поел.

В этот день человек с рюкзаком не заметил ничего интересного. Напрасно он вглядывался в слепящий снежный покров. Следы он видел не раз: заметил и архарьи и киичьй, под самым перевалом встретился след ирбиса. Но все это было не то.

На перевале, когда он взваливал рюкзак, почувствовал боль – лямки натерли плечи. Тогда он вынул из рюкзака все вещи и стал сортировать то, что необходимо, и то, без чего можно обойтись. Он отложил в сторону половину патронов, часть консервов. Долго держал в руке десять пачек "Беломора", не зная, куда положить. Наконец решительно отбросил в сторону.

– Ничего, ничего… – сказал он не то сам себе, не то собаке и выкрикнул уже громко: – Ничего!

Потом закурил, тщательно размяв и продув папиросу. Курил долго, поглядывая на склон, на который нужно было подняться. Когда папироса была докурена до мундштука, взвалил на спину рюкзак.

Долго и тщательно обследовал человек все склоны, но не заметил ничего интересного. Тех следов не было. Тогда он стал спускаться с перевала в долину.

До самого вечера он шел по долине, вверх по речке. Она становилась все уже. На той стороне круто поднимались сухие каменистые склоны. Все реже попадались кусты. Остановившись на ночлег, человек с трудом набрал хворосту и развел костер. Вскипятив воду, всыпал в нее размятый концентрат. Затем съел кашу и еще раз согрел воду – для чая. Когда он залез в мешок, ему очень захотелось курить, и заснул он не сразу. Лежавший рядом Рыжий удивленно повел ушами, когда человек высунулся из мешка и закричал:

– Ничего! Ничего! Обойдемся и без курева. Ничего!

На другой день он по ручью взобрался на следующий перевал. Потом по гребню обошел верховья еще одной долины и, наконец, на пятый день оказался на хребте, у подножья которого лежала долина, известная только ему. Здесь в прошлом году он встретил загадочные следы.

Спуск был очень тяжел. До дна долины он добрался лишь к вечеру и сразу разыскал свой тайник. Весной он спрятал тут запас продовольствия.

Рюкзак, который уже не так сильно оттягивал плечи, теперь был опять наполнен. И человек снова пошел, непрерывно оглядывая покрытые снегом склоны.

Тех следов, которые он искал, нигде не было.

Он шел все дальше, в глубь горного узла, шел среди вздыбленных скал и хаоса каменных осыпей, поднимался в такие места, куда не ступала нога человека. Когда он в седьмой раз залез в спальный мешок, собака слышала, как он опять закричал: "Ничего!" и через некоторое время еще раз: "Ничего!"

… Это случилось в начале второй недели.

Человек был утомлен многодневным маршем, бесконечными однообразными подъемами и спусками. Он сел на землю, прислонившись к камню, и смотрел на чистую, нежно-голубую воду. Хорошо было видно дно – темные круглые окатанные камешки. Живая струя реки была окружена кромкой берегового льда. Уносимые быстрым течением маленькие льдинки задевали за эти забереги и тонко позванивали. Кругом по берегам реки, – невысокие деревья и густые кусты.

Между кустами, как обычно, петлял Рыжий, опустив голову и принюхиваясь! Вдруг он остановился и настороженно поднял уши. Потом по особенному тревожно залаял. Хозяин подозвал его, взял за ошейник, попытался успокоить. Но собака рвалась из рук, продолжая тревожно лаять.

И тут человек увидел крошечную фигурку, почти точку, которая быстро поднималась наискось по склону. Разобрать, что это за точка, ни таком расстоянии он не мог. И все-таки торопливо встал, посмотрел на солнце и, не разуваясь, вошел в воду. Хотя река здесь была мелкой, но вода чертовски холодна: можно схватить воспаление легких. Здесь, так далеко от людей и так высоко, это, конечно, смерть.

Началось лихорадочное преследование.

Собака все время находила след. Ее хозяин давно бы потерял его, потому что в долину выходило много отщелков, а снег на дне почти везде сошел. Человек с рюкзаком вскоре совсем выбился из сил и готов был бросить все. Его измучила быстрая ходьба, да и не было уверенности: по чьему следу они идут. Если это медведь или барс, было бы гораздо проще пустить собаку. Рыжий быстро догнал бы и остановил зверя, но вдруг это действительно галуб-яван? Рыжий необыкновенно силен, это настоящий волкодав, он просто загрыз бы снежного человека.

Перед вечером, когда солнце готово было спрятаться за горы, человек увидел на снегу следы. Ему стало радостно и страшно. Это были "те" следы.

Человек сел, разулся и осмотрел ноги. Белые пузыри в некоторых местах уже лопнули. Человек забинтовал ноги, затем тщательно обулся и встал, опираясь на ледоруб. Теперь он был готов к длительному преследованию.

Шел он долго, до самой темноты.

Ночью повалил сильный снег. Идти дальше было немыслимо.

На следующий день он снова уверенно шел по следу. Там, где след пропадал, его вела собака. Расстояние между преследователем и преследуемым начало сокращаться. В других условиях галуб-яван, конечно, сумел бы уйти, но он был голоден и силы его падали. Ему было необходимо остановиться, чтобы нарыть корней, пришибить зайца или поймать рыбу подо льдом. Но он не мог этого сделать: как только он останавливался, его настигал человек, и он опять кидался дальше.

Галуб-яван мог подняться на гребень, но там слег мягкий и глубокий, а он боялся рыхлого снега – по нему очень трудно идти. И он шел по долине, а человек все приближался. Рюкзак и спальный мешок, затруднявшие все время движение человека, теперь помигали ему: они означали еду и сон.

На третий день преследования человек не увидел галуб-явана. Он свернул в боковой отщелок, видимо, решив спрятаться. Его обнаружила собака, шедшая по следу. Скалы здесь были настолько круты, что даже человек-обезьяна, этот сверх-лазун, не смог взобраться на стену.

Они столкнулись лицом к лицу. Человек остановился в нерешительности. Собака лаяла и рвалась. Галуб-яван, чуть наклонившись вперед и покачиваясь, бил себя в грудь кулаками. Потом он закричал хрипло и громко. И человек отступил в сторону, открывая галуб-явану дорогу обратно в долину.

Галуб-яван стремительно кинулся из отщелка.

Он бежал, наклонившись и сильно размахивая руками.

Здесь человеку впервые удалось рассмотреть это удивительное существо. Небольшое ростом, скорее с мальчика, чем с мужчину, сутулое, с короткими кривыми ногами и длинными руками, оно было покрыто рыжевато-серыми волосами, похожими, пожалуй, больше всего на шерсть светлого верблюда. Лицо тоже безволосое, но не совсем – с низкого лба спускаются космами более длинные волосы, на щеках и подбородке как бы воротник густых грубых щетинистых волос. Лицо темное, коричневое, морщинистое – видимо, он не молод, этот галуб-яван. В бороде и на груди у него много седых волос.

С этого момента охотник шел не по следу. Он почти все время видел того, кого искал. Вечером человек лежал в мешке и думал. Его окружала белая снежная темнота, в стороне шумела река. В обнаженных ветвях кустов выл ветер. Человек лежал с открытыми глазами и думал о том, как поймать это загадочное существо.

А за триста метров от человека за камнем, на песке лежал галуб-яван. Он свернулся в клубок и дрожал. Несколько раз ночью он поднимался и начинал вглядываться в мрак, где лежал человек, потом подходил, стараясь проникнуть взглядом в темноту, но собака поднимала лай, когда он приближался.

В его голове бродили какие-то медленные мысли, его ужасало приближение человека и все-таки тянуло к нему. Он был страшно одинок, этот не то человек, не то обезьяна.

Под утро он стал глодать кору с кустов ивы. Искать корни и выкапывать их в темноте из мерзлой земли было невозможно

Потом он побрел по склону. Он увидел, как вслед за ним карабкается собака. С глухим ворчанием он начал сталкивать с горы камень за камнем, пока один из них не угодил в собаку. Он размозжил ей грудную клетку.

Этой ночью едва не погиб и человек. Он проснулся от какого-то тревожного беспокойного сновидения и увидел возле себя, почти над собой, темную фигуру. Человек успел схватить ружье и выпалил в воздух. Неясная тень метнулась в сторону и исчезла во мраке.

А человек, когда прошел испуг и прекратилось бешеное сердцебиение, долго лежал и думал. Ему казалось страшно трагическим положение этого получеловека-полуживотного. Он думал о том, что жизнь галуб-явана, в сущности, ужасна; он не знает ни тепла, ни сытости – полуголодный бродяга, вечно дрожащий от холода и страха. Он боится и барса и волка, он в ужасе уходит, едва лишь почует человека. Загнанный в самые неприступные, холодные и мертвые заснеженные долины, вот так, год за годом, бродит он в поисках пищи. Чуть подремлет ночью и опять идет, и все только для того, чтобы найти хоть какой-нибудь корм.

Исследователь не знал, есть ли еще здесь, на Памире, такие существа. А может быть, этот скиталец – последний представитель странного дикого рода? Не знал этого и сам галуб-яван. Только в каких-то очень ранних, неясных воспоминаниях сохранил он образы себе подобных. Давно, много зим назад, он в последний раз видел такое же, как он, существо. Тогда еще молодой и сильный, он охотился вместе с другим галуб-яваном, старым и слабым. Однажды они поймали сурка. Молодой был очень голоден и не хотел уступить даже половины добычи своему немощному сородичу. Они подрались, и молодой отогнал того, другого галуб-явана от добычи, а сам один сожрал сурка, потом ушел и больше никогда не встречал старого собрата. А потом… потом он так и ходил один Иногда в нем просыпалось неосознанное желание встретить кого-то, видимо, такое же, как он, существо, и он искал, пересекая хребты, бродил, вглядываясь в даль, принюхивался к ветру. Но все напрасно.

… И следующий день шли они – галуб-яван и человек. А мороз становился все сильнее, в реве реки, бившей по камням, появились какие-то новые звуки. Слышалось непрерывное позвякивание, позванивание, шуршание. Это все гуще шли по воде ледники.

Теперь они были почти рядом Человек все время видел галуб-явана.

Вечером они долго сидели недалеко друг от друга. Человек все думал, как сделать, чтобы галуб-яван привык к нему, перестал бояться

А тот беспокойно поворачивал голову то вправо, то влево, оглядывая склоны. При этом он не терял из виду человека, все время видел его каким-то боковым зрением, но тотчас отводил взгляд, когда встречал взгляд человека

Временами он тихо ворчал с подвыванием. Но конфеты, сухарь и мясо, которые положил ему человек, не трогал, хотя явно чуял их запах и время от времени смотрел на них При этом он водил носом, как собака, подставляя ноздри под струю ветра.

Эта беспрерывная гонка высоко в горах, где трудно дышать и каждое движение стоит больших усилий, страшно изнурила и человека. Теперь при быстрой ходьбе он сразу же задыхался, начинали дрожать ноги, с трудом поднимал он почти опустевший рюкзак. Вот когда он пожалел, что отправился один в этот рискованный поиск.

Нельзя было терять ни одного часа. Нужно как-то схватить галуб-явана. Поймать хотя бы для того, чтобы накормить, не дать ему умереть от истощения. Поймать его, чтобы спасти.

В этот день человеку представилась возможность осуществить это решение. Ему удалось обойти галуб-явана, и тот очутился на узком мысе, глубоко вдающемся в узкую речку. Осталось пройти на самом краю заснеженного мыса к реке Слева, справа и сзади – ледяная вода, кипевшая в водоворотах, грозно ревущая на перекатах.

Ученый надеялся, что страх перед грозным потоком пересилит в душе галуб-явана страх перед ним, человеком.

Чем ближе подходил человек, тем яснее видел, насколько жалок его противник

Он был гораздо ниже человека, его ноги с примерзшими к шерсти кусочками льда мелко дрожали. И было странно и жалко видеть, как он, постояв некоторое время на льду, поднимал одну ногу, и она сжималась у него, как рука, и он, согревая, потирал ее о другую. Так он грел ноги по очереди.

Он остановился почти на краю мыса, иногда что-то рыча. В этом рыке чувствовались словно какие-то неясные слова.

Человек подходил. Он шел, говоря что-то ласковое, предельно ласковое, стараясь и словами, и голосом, и всем своим неторпливым приближением, и сухарем, который он держал в протянутой руке, показать дружественность своих намерений.

Но вековой инстинкт в получеловеке-полуобезьяне, видимо, был сильнее, чем разум. Галуб-яван пятился, тихо ворча и подвывая. И в тот момент, когда человек был всего в трех шагах, он в отчаянии поднял голову и первый раз осмелился взглянуть человеку в глаза, чтобы попытаться прочесть в них, что грозит ему. И он увидел в этих воспаленных от утомления глазах какую-то непонятную ему силу и решимость. Галуб-яван переступил ногами на самом краю льда и прыгнул в реку.

Вода у берега была ему почти по пояс. Он с огромным трудом двигался поперек течения, тяжело переступая, едва удерживая равновесие, неуклюже размахивая руками. Белый пенный бурун, расходившийся от его тела, показывал, насколько сильно течение.

Один раз он оглянулся, и в этот момент, как раз в тот момент, не то нога у него соскользнула с камня, не то он потерял равновесие – течение опрокинуло его и понесло.

Он цеплялся руками за обледенелые камни, торчавшие посредине реки, но пальцы скользили и разжимадись, и его несло все дальше, все ниже. Его голова уже почти скрылась за поворотом, когда человек бросился вниз по берегу. Он бежал, прыгая с камня на камень, сердце подкатило к самому горлу и вот-вот готово было лопнуть.

Через несколько минут он был уже рядом с галуб-яваном, голова которого то показывалась среди пены и брызг, то исчезала. Еще через одну-две минуты этого ужасного бега, опалявшего легкие и разрывавшего сердце, человек, полный безумного отчаяния и решимости, кинулся в реку. Он даже не заметил, как тело обожгла ледяная вода. Подпрыгивая, он пробивался наискось, наперерез беспомощно барахтающемуся галуб-явану. Течение подхватывало человека и каждый прыжок становился от этого более длинным. Он даже не заметил как очутился на самом краю крутого переката. Ниже река срывалась водопадом.

Человек оказался там на секунду раньше, чем туда же принесло полузадохшегося галуб-явана. На минуту их руки встретились. Со страшным напряжением сохранял человек равновесие под дикими ударами воды. Несколько мгновений, тяжело покачиваясь, боролся он на краю переката, стараясь не упасть и одной рукой удерживая несчастного галуб-явана.

Проклятая высота делала свое дело. Из груди человека частыми толчками вырывалось свистящее дыхание, с каждой секундой слабели, разжимались руки, все сильнее дрожали ноги.

Но человек так и не разжал руки. Он не хотел отделять своей судьбы от судьбы галуб-явана, хотя оставался, казалось, только один выход: сейчас же бросить все и спасать себя – вернее, пытаться спасать себя.

Он не сделал этого.

Еще несколько секунд боролся он с потоком, но течение повалило его. Некоторое время река катила их вместе, и человек ощущал под руками скользкую шерсть галуб-явана.

Но вскоре это ощущение прошло, он чувствовал только, что его бьет о камни, что он задыхается, что вода заливает рот и вот сейчас, через минуту – конец.

Потом… Он плохо помнил, что было потом… Он, кажется, на секунду вцепился в камень и тут увидел, что до берега недалеко. Из последних сил кинулся он в ту сторону, чудом добрался до берега и совершенно без сил свалился на камни. Но лежал недолго, потому что одежда быстро покрылась ледяной коркой и всего его заколотило от холода.

Тогда он кое-как потащился, дрожа и всхлипывая, вверх по реке. На берегу он нашел свой рюкзак.

Вытащил из рюкзака бутылку спирта и выпил чуть не половину. Потом разделся, трясущимися руками выжал одежду, раскидал ее по камням, а сам залез в спальный мешок. Когда он очнулся, все также мелко дрожа, то не сразу вспомнил, что произошло, и даже не смог бы сказать, сколько времени он пролежал в этом ужасном состоянии – на грани жизни и смерти. Быть может, это продолжалось несколько минут, а может быть, и час, и два, и даже сутки. Часы стояли – то ли потому, что были испорчены водой, то ли потому, что прошло больше суток. Было светло, но солнце закрывали мрачные снеговые тучи.

Когда человек вспомнил, наконец, все происшедшее, он поднялся и, превозмогая тупую боль во всем теле, попытался собрать хворосту на костер. Но добыть огонь не удалось: обе коробки спичек, лежавшие в карманах брюк, были безнадежно испорчены водой. Съев холодные консервы, он медленно двинулся вниз по берегу.

Три дня человек обшаривал берега реки ниже того места, где их с галуб-яваном повалило течением. Он переходил от камня к камню в надежде найти хоть какие-нибудь следы, хоть что-нибудь, что помогло бы ему узнать о судьбе этого загадочного существа, на поиски и преследование которого он истратил все свои силы, физические и духовные. Но он ничего не обнаружил.

* * *

В ясный морозный день на тропинке, ведущей к метеостанции, появилась странная фигура. По склону медленно, как-то механически переставляя ноги, тяжело опираясь на ледоруб, двигался человек. Грязная, вся в лохмотьях одежда висела мешком на очень худом теле. Совершенно разбитые ботинки были скреплены веревками и тряпками…

Как и месяц назад, у двери, прислонившись к косяку, стоял начальник станции и смотрел на спускающегося по тропе. Когда тот подошел к домику, начальник станции молча открыл дверь. Пришедший выпустил из рук ледоруб и повалился на кровать.

Начальник бросился к нему, стал быстро расстегивать одежду.

После нескольких томительных минут молчания он решился спросить:

– Ну так что, нашли вы его?

– Представьте.

– Значит, он существует?

– Быть может… Теперь не знаю…

 

Удивительный луч профессора Комаччо

Был ясен день, шумело безбрежное море, гремя и пенясь, шли и били в берег крутые океанские волны. Качаясь, взмахивали своими резными листьями высокие пальмы, и все было наполнено веселым шумом, солнечным светом, вольным ветром. Вся природа, казалось, была пронизана радостью жизни и покоем, и как-то совсем не верилось, что совсем недалеко за этой ясной морской далью притаился враг, который только ждет удобного случая, чтобы вновь захватить эти солнечные берега, вновь поработить мою Родину.

Мы шли по самому берегу, слева были высокие дюны, покрытые пальмовым лесом, справа – море.

Шумел лес, качались стройные пальмы, и не было жарко, а было именно так, как нужно, было хорошо.

И под этот мерный, широкий шум моря и ветра было так легко думать о многом, а то и просто бездумно следить за далекими парусами, за небольшой шхуной, маневрировавшей недалеко от берега, за полетом чаек.

Шеф с самого начала сказал, что вызвал меня зря, что он получил неисправную аппаратуру и поэтому те эксперименты, которые намечено было сделать сегодня, откладываются.

– Мы поговорим об этом после, – сказал он, – и раз уж ничего серьезного не вышло, то давайте бросим науку сегодня совсем. Идемте!

Целый день мы бродили по берегу и то входили в тень берегового леса, то лежали на песке, и он молчал и думал о чем-то своем. И я понял, что совсем не должен развлекать его разговорами и молчал, и стеснение прошло, и было удивительно хорошо. Наверное, в этот день я отдохнул так, как не отдыхал за все три года бешеной работы над диссертацией, которую я делал там, в далекой, холодной, но дружественной стране, где шумели удивительные красноствольные сосны, так не похожие на наши пальмы. Все было очень хорошо, только изредка я ловил на себе внимательные, как бы изучающие взгляды учителя.

И когда к вечеру мы возвращались домой, было так спокойно на душе, так безлюдно на берегу и в море, и даже чайки исчезли, и шхуна ушла, и я, по правде, думал только о том, накормит ли меня учитель или сочтет угощение прогулкой совершенно достаточным.

Однако мои опасения скоро рассеялись, на веранде, обращенной к морю, я увидел накрытый стол и когда шеф гостеприимным жестом хозяина распахнул передо мной калитку, я с большим удовольствием вошел в сад перед виллой, имея только одну радостную мысль – наконец-то я поем!

Но есть не пришлось.

У стола на веранде сидела пожилая женщина, которая к удивлению учителя, крикнувшего: "сениора Стефания, вот и мы, голодные, как волки!" ничего не ответила. А когда профессор, войдя на веранду и не добившись ответа, тронул ее за плечо, желая разбудить, она не шелохнулась. Сениора Стефания не дождалась нас. Скоропостижная смерть навеки успокоила ее перед накрытым столом. У ног мертвой экономки лежала большая мохнатая собака с полуседой мордой. Старая собака не пережила смерти своей старой хозяйки, она также была мертва.

И вместо приятного ужина пришлось бежать за врачом, который уже был не нужен, в полицию, чтобы сделать заявление. В сумерках, возвращаясь из поселка, куда я бегал за врачом, я споткнулся о мертвую чайку, лежащую у дома профессора, и опрометью бросился в калитку. Мне подумалось, что и учитель уже мертв. Но он был жив, и хотя лицо было как всегда каменно спокойно, но папироса чуть дрожала в его руке.

Потом явились врачи, потом власти, потом увезли тело сениоры Стефании, потом мы забрали некоторые приборы, бывшие у профессора здесь на вилле, заперли дверь и уехали в город.

– Здесь я не смогу больше работать после этого, – сказал шеф, укладывая свои приборы.

Так печально окончился этот радостный день, который я и тогда считал и сейчас считаю переломным днем своей жизни.

* * *

Наш университет стоит на самой окраине города. Сразу за ним идут крутые откосы и скалы, покрытые неистовым переплетением тропических деревьев и лиан. А перед ним широким полукругом, нарезанный проспектами на куски, как торт, лежит город. Дальше – портовые сооружения, дамбы, элеваторы, краны и доки. Еще дальше – бухта, наполненная пароходами и парусниками. А на самом горизонте стелется синее-синее море.

Наш город красив, он не менее красив, чем прославленные Рио или Фриско. Наш город пестр, в нем перемешались разные языки и народы. Здесь можно найти и потомков индейцев, которых здесь застал еще Колумб, и потомков испанских конкистадоров, поработителей, и негров, потомков рабов; здесь много пришельцев из глубины континента, потомки инков, майя, ацтеков. Вся эта пестрая мешанина людей еще недавно была жестоко разделена стальными перегородками на "белых" и "цветных", богатых и бедных. Но недавние революционные события, отдавшие власть в стране народу, сломали эти перегородки и сблизили все народы.

Несмотря на страшную разноязычность, различие в цвете кожи, разность идеалов, религий и убеждений, эта человеческая масса, обретя свободу, спаялась, приобретя крепость алмаза, выкристаллизовавшегося вокруг людей, проповедующих справедливость. Твердость сплава проверялась недавно, когда хозяева земель и заводов, прибыв из-за моря, куда их недавно прогнали, пробовали вернуть себе свои плантации. Интервенты были мгновенно разбиты нашей полураздетой и слабовооруженной милицией. Народ защищался с яростью, достойной восхищения.

Обо всем этом думал я, глядя из окна университетской лаборатории накануне того дня, с которого начинается мой рассказ.

И вот тогда ко мне подошел мой учитель, профессор Комаччо и, глядя в упор своими острыми темными глазами, сказал:

– Мне нужно поговорить с вами. Я жду вас завтра к себе на виллу.

Я утвердительно поклонился, а когда собрался что-то сказать, за ним уже закрылась дверь.

"Наконец-то!" – промелькнуло у меня в голове.

Со времени поступления в университет я преклонялся перед ним. Я всегда, всегда мечтал работать у него, работать с ним, быть близким к нему. Комаччо был один из тех, кто делал большую науку. Его работы, появлявшиеся достаточно редко, всегда вызывали бурю.

Но в последнее время он замолк и вот уже несколько лет не публиковал ничего. Говорили, что он выдохся, говорили, что он выстарился, но мы, его ученики, знали, что это не так. Он работал, он сильно работал, уж мы-то это знали!

Вообще он был человек замкнутый, угрюмый и неразговорчивый. Он внушал почтение, но не любовь, уважение, но не симпатию. Жена его умерла давно, а он, угрюмый и далекий и от других профессоров, и от нас, студентов, всегда был один, всегда покрыт непроницаемой броней.

Странный это был человек.

По окончании университета меня отправили для подготовки диссертации за границу. Но после того, как я вернулся оттуда, защитив диссертацию, и был зачислен к нему на кафедру, он по-прежнему оставался для меня далеким и недоступным.

Никто не знал, над чем он сейчас работает за железными дверями своей лаборатории, в которую никто не входил и у порога которой сидит, как цербер, угрюмый служитель индеец Виракоча.

Старик Виракоча был фигурой достаточно колоритной и совершенно необходимой, по временам даже казалось, что он гораздо более необходим здесь, на нашей кафедре, чем сам Комаччо.

Почти неподвижно сидел он, сохраняя неизменную суровость у входа в святилище, вот уже пятый год. Со студентами он отнюдь не был вежлив, а его заботы о старике Комаччо переходили в настоящий деспотизм. В случае, если Комаччо засиживался, он мог войти в лабораторию, погасить свет, говоря:

– Довольно работать, пора домой.

Пять лет назад, когда отец нынешнего Виракоча, Ацицотл, суровый индеец, просидевший у входа в лабораторию двадцать пять лет, почувствовал себя плохо, он пришел к Комаччо и сказал, что ему пора на родину.

– Нужно ехать проститься, – сказал он тихо. – Мне скоро умирать.

Предчувствия не обманули Ацицотла – с родины он не вернулся.

Через месяц какой-то мрачный индеец, чем-то удивительно напоминавший Ацицотла, подал Комаччо письмо. В нем после длинного ряда приветствий писарь какой-то отдаленной индейской общины сообщал о последнем желании Ацицотла чтобы вместо него Комаччо взял к себе в слуги его сына Виракочу.

На тревожный вопрос Комаччо – что же Ацицотл? – мрачный податель письма поднял глаза к небу.

На вопрос – где же сын Ацицотла Виракоча? – он, потупившись, сказал:

– Я Виракоча.

Только тогда Комаччо понял, что он лишился своего сварливого, но верного друга и что сын, о котором была речь в письме, это тот самый огромный немолодой индеец, который неподвижно стоял перед ним.

Так вместо Ацицотла уже несколько лет сидел Виракоча, такой же молчаливый и величественный, он так же бесцеремонно мог вломиться в аудиторию во время лекции, как его отец, и начать при студентах разувать профессора, потому что "вы ушли без калош и ноги у вас мокрые".

От отца он отличался только тем, что тот непрерывно курил, а Виракоча предпочитал крепкие напитки.

Ходили темные слухи, что он пьет денатурат.

После ухода Комаччо товарищи окружили меня. Но что я мог рассказать им, кроме того, что получил приглашение?

Когда товарищи разошлись, ко мне с таинственным видом подошел Виракоча. Шепотом, полувопросительно, полуутвердительно произнес:

– К себе пригласил?! – приложив палец к губам, привел меня к себе в каморку, достал из запертого шкафа бутыль и нацедил полный стакан такой крепчайшей гадости, что я чуть не задохнулся, выпив ее.

И вот, затем, сначала задержка с аппаратурой, из-за которой отложился эксперимент на вилле, затем эта неожиданная смерть.

Прошел день, второй, третий, а учитель не появлялся, его лаборатория безмолвствовала, на пороге, как истукан, неподвижно восседал Виракоча.

И наконец, сегодня по телефону я получил приглашение к Комаччо на квартиру.

После моего звонка за дверью была долгая тишина. Наконец она приоткрылась, на пороге стоял мрачноватый служитель.

– Профессор приходит в кабинет в половине восьмого, – сказал он и, проведя меня в гостиную, ушел.

В доме воцарилась тишина, тикали часы. Я ждал, ждал и ругал себя, что пришел раньше времени.

Ровно в половине восьмого раздались шаги, и в дверях появился Комаччо. Я встал, он безмолвно пожал мою руку и указал на дверь. Мы прошли в кабинет. Окна, занавешенные шторами, стол, заваленный книгами, и везде пепел. Он также молча указал мне на кресло, мы сели.

Комаччо откинулся на спинку кресла, опустил голову и долго молчал, закрыв глаза. Я рассматривал его длинную тощую фигуру в широкой фланелевой тужурке, смуглое лицо, покрытое глубокими складками, высокий, весь в морщинках лоб, тонкие губы, морщинистую шею с огромным кадыком, худые темные руки с длинными пальцами. Я глядел на него и думал, что хотя все его считают испанцем, но он индеец, настоящий инка, сейчас я это совершенно ясно увидел. Он потомок тех инков, которые задолго до европейцев создали удивительно точные календари, колоссальные постройки, поразительную оросительную сеть. И тогда мне стала более понятна и замкнутость моего учителя и его одиночество. Ведь и у меня было немного индейской крови. Видимо, на учителя сильно повлияла смерть его дальней родственницы-экономки, во всем еще недавно бодром теле сейчас была разлита немощь, почти умирание. Он молчал бесконечно долго. Наконец заговорил глухо, словно издалека.

– Я веду в течение ряда лет одну работу. Результаты ее, как вы знаете, я пока что никому не сообщал. До сих пор я вел ее один, но теперь мне нужен помощник. Да. Нужен помощник, – глухо повторил он. – Умеющий хорошо считать, но и хорошо молчать. Я знаю, вы неплохо считаете, но не знаю – умеете ли вы молчать?

Он задумался. Я сидел безгласно, не зная, что ему отвечать.

– Да, мой выбор остановился на вас, и я решил вас попробовать тогда на даче, но вот…

Длинная пауза, его тонкие пальцы шевелились, шевелились и, наконец:

– Я вам верю, но имейте в виду, работая со мной, вам придется от многого отказаться. Работа такого характера, что малейшее разглашение ее может нанести неисправимый вред. Понимаете, ужасный, непоправимый вред. Поэтому вам придется молчать так, как я молчу уже годы. Имейте в виду, если не везет в работе – все хорошо – молчать не трудно! Но если повезет! Если удача. Тогда труднее. Вот сможете ли вы затаить в себе эту радость. А?

Я довольно бесцветно уверил его, что умею молчать, он задумался, а после этого начался самый жесточайший экзамен, который я, конечно, не мог выдержать. Да и вряд ли бы кто-нибудь мог. Но затем настал час и моего торжества, когда он захотел проверить меня по вычислительной работе, тут меня сбить было трудно, и я считал и считал. Я множу и делю в уме почти любые числа, я помню на память таблицу логарифмов. Он задавал и задавал мне новые задачи, все сложнее и сложнее, а я решал и решал. Наконец он не выдержал и улыбнулся.

– Черт возьми, – сказал он. – Если бы я обладал такой счетной машиной в своем мозгу, я, наверное, давно бы был у цели.

Но после этого он опять сидел и думал, а я молча ждал. Это было бесконечно.

Но все-таки он решился, и с завтрашнего дня я начинаю работать в его лаборатории. Об этом уже знают мои коллеги по кафедре и завидуют. Не мудрено. Я сам себе завидую. Один из ассистентов нашей кафедры, Щербо, так прямо сказал: "появился любимчик".

Первый день в лаборатории. Сегодня в 12 часов дня он ввел меня сюда. Когда за нами с лязгом захлопнулась железная дверь лаборатории, шеф сказал:

– Итак, Антонио, клянитесь, что, выходя из этой мастерской, вы будете забывать, что здесь делали!

Я твердо ответил: "Клянусь!"

– Так слушайте, – сказал он, – мы знакомы с рядом явлений, которые грубо называем лучами, но природу их, по существу, знаем слабо. Хотя теперь я, кажется, знаю о них капельку больше других. Как вы знаете, есть лучи тепловые и световые, есть лучи видимые и невидимые, есть лучи, которые, будучи посланы, приходят туда такими же, какими были посланы, но есть такие лучи, как, например, некоторые космические, которые изменяются, расщепляются по дороге, меняют свое лицо, свои свойства по пути.

Так вот, слушайте, я создал аппарат, который бросает на любое расстояние пучок лучей особого характера. Я могу направить этот пучок, который условно называю зет-лучом, на любой предмет. Одновременно при помощи другого аппарата посылается другой сложный луч, который имеет совсем другую природу. Эти лучи посылаются на строго заданное расстояние, создают сзади интересующего нас предмета как бы зеркало, оно отражает зет-луч обратно и я принимаю его сюда на экран.

Этот аппарат заграждения, создающий непреодолимую преграду для зет-луча и отражающий его обратно, я называю аппаратом зеркал. Зеркало может быть разного характера. Оно может быть совершенно гладким, в этом случае оно или отразит зет-луч обратно или как зеркало повернет его в зависимости от того, под каким углом оно поставлено. А может оно захватить и целый слой и зарядит его так, что препятствием для зет-луча, скажем, станет поверхность предметов различной плотности и при помощи вернувшегося зет-луча различной жесткости мы сможем видеть и слои внутри земли или поверхность земли или даже облака. Первоначально мне удавалось получить только силуэт интересующего нас предмета, затем после длительных перекомбинаций лучей, я мог видеть как бы скелет предмета, нечто вроде рентгеновского снимка, а теперь, когда у меня работает одновременно несколько аппаратов зеркал, я, по-видимому, смогу увидеть и поверхность предметов, т. е. фактически сейчас для меня эти зеркала превратились в своеобразные локаторы, которые я невидимо могу расставлять там, где мне хочется, а зет-луч сообщает, что они видят.

Он остановился, замолчал.

– Вот уже несколько лет, как я работаю в полном одиночестве. Говоря по правде, я надеялся, что работу я смогу сделать один, сам. Оказывается, нет… – и он задумался.

Сначала я должен был научиться самостоятельно владеть некоторыми приборами.

Началось мое обучение с тренировки преломления тонкого пучка простого белого света зеркалами. Прямая стрела луча, пущенная через темную комнату, послушно ломалась, как только пускался в ход "аппарат зеркал".

Я работал все утро и весь день и к вечеру уже мог самостоятельно ломать луч в пределах комнаты как хотел.

– У вас хорошие руки, – сказал учитель. – Теперь мы попробуем сделать то, что до сих пор было мне недоступно из-за одиночества: пошлем зет-луч на какой-нибудь отдаленный предмет, хотя бы на купол собора Святого Павла.

И я через окно направил жерло аппарата на далекий собор под руководством шефа, рассчитал, как установить зеркало.

– В силу страшного напряжения магнитного поля мы не сможем переговариваться по телефону, – сказал шеф, – придется работать по старинке, я буду сигнализировать вам звонками, а вы по этой таблице смотрите, что нужно делать.

Начались тренировки, только к вечеру я научился безошибочно делать по звонкам все, что от меня требовалось.

Уже поздно вечером мы надели тяжелую одежду и обувь, шлемы вроде водолазных. Противный запах состава, которым пропитана ткань, ударил в нос, неуклюжие красные перчатки покрыли руки. Профессор превратился в длинное чудовище с круглой металлической головой. Начинался какой-то фантастический мир. Мы сели друг против друга. Чудовище напротив смотрело на меня, потом его красные клешни погасили люстру, включили рубильник.

Нас обступила тьма, и лишь лампочки у приборов бросали свой приглушенный свет на циферблаты пульта управления. Звонок. Включаю мотор. Значит, невидимый луч уже протянул свое щупальце к собору. Новый сигнал. Веду реостат, наращивая мощность луча, дальше, дальше. Тяжелый гул заполняет уши, все трясется, все вибрирует, моторы безумствуют. Я довожу реостат до конца и с ужасом вижу на циферблате цифру немыслимого напряжения. Я гляжу из своей скорлупы на круглую голову сидящего напротив чудовища, она чуть блестит огромным глазом во мраке. Новый сигнал. Включаю зеркало. Новая стонущая вихревая нота вливается в рев осатанелых моторов.

Кругом тьма. Впереди страшный фантом. Ощущение сумасшедшего полета в темноту. Смотрю на экран – он темен. Чудовище напротив нервно перебирает своими красными щупальцами.

Комбинированный звонок – "работайте микрометрическими винтами настройки зеркал".

И только я коснулся винта настройки, как экран подернуло бледною молочною пеленой, что-то сгустилось, вот выплывает силуэт купола. Но изображение мутно, оно прыгает. Учитель что-то делает, и вот мигание прекращается. Но ясности нет.

Медленно веду ручку вариометра и вдруг ясно, совсем ясно, встала перед нами на экране вершина купола. Все дрожит, рев моторов. Я спрашиваю звонком: "Довольно?".

Ответа нет.

Вижу – странное существо с огромным глазом, свалив голову набок, поникнув, лежит в кресле.

Я рву все рубильники, включаю свет. Звенит в ушах тишина. Он лежит неподвижно.

Сдираю с себя красные перчатки, шлем, кидаюсь к нему, освобождаю его голову от футляра.

Глаза его приоткрываются.

– Вы видели?!

Черт возьми, видел ли я?

* * *

Вернувшись домой, застал отца, ругающего телевидение.

Отец каждый вечер смотрит всю программу от начала до конца. Как ему только не надоедает – не понимаю.

– Сегодня давали Чаплина и вдруг посередине картины – стоп! Около часа ничего. Сплошное мигание, включили радио, тоже сплошной треск. А еще через полчаса все пошло нормально. В конце передачи заявили, что станция работала исправно, но по непонятным причинам никто не слышит и не видит передачи. Дураки!

Я был так взволнован, что сперва не обратил внимания на этот рассказ.

На следующее утро отец, развернув газету, опять стал ворчать.

– Вся газета полна догадками о вчерашнем перерыве передач. "Непонятное явление!" "Чья рука?" Не могут разобраться!

"Не мы ли это?" – подумал я.

Заглянул в газету. Время совпадало. Несомненно, наш опыт сбил работу станции. С интервью успели выступить некоторые ученые. Один плел что-то о магнитных бурях, другой кивал на заграничных соседей.

Когда в двенадцать часов я встретился с шефом в лаборатории, он спросил меня:

– Читали?

* * *

Я не знал в то время, что тот же вопрос "Читали?" по тому же поводу задавался почти одновременно полковнику, возглавлявшему службу разведки в недалеко расположенной от нас республике Рэнэцуэлла, послом великой державы, территории которой отделяли от нас также не чересчур большие морские пространства.

– Читал, – отвечал полковник, – на абсолютно неподвижном лице которого никто никогда ничего прочесть не мог. Старорежимный монокль в глазу полковника не падал даже, когда он как-то раз наблюдал за взрывом водородной бомбы.

– И что скажете?? – продолжал вопрошать посол, отвинчивая крышку-стаканчик с довольно объемистой фляжки и не глядя наливая в него.Стаканчик виски? Не хотите? А? Напрасно! Напрасно! И обратите внимание, что это не в первый раз. Аналогичный перерыв в передачах уже был на днях. Не забывайте, что срок высадки десанта приближается!..

– Это выясню, сэр, – спокойно и как бы безучастно отвечал полковник, пожимая руку послу. В голове полковника с мгновенной четкостью уже сработала догадка. – И насчет приближения срока десанта я помню, сэр!

Распростившись с послом, он через секретаря вызвал к себе ассистента профессора Шредера Дрейка, и уже через полчаса имел возможность пожимать ему руку.

– Как здоровье, сеньор Дрейк? Как ваше здоровье? – приветливо, насколько это было для него возможным, говорил полковник, раздвигая губы таким образом, чтобы сеньор Дрейк мог видеть его превосходные зубные протезы. – Все хорошо?

– Кажется, неплохо, – отвечал сеньор Дрейк, изо всех сил тиская руку полковника. – Я никогда не жалуюсь на здоровье, когда у меня есть деньги.

– Очень рад, очень рад это слышать, сеньор Дрейк, – продолжал полковник, – здоровье вашего шефа, глубокоуважаемого профессора Шредера, так же, надеюсь? Надеюсь, он бодр и оптимистичен, как всегда? Как будто так? Как будто так?

– Не совсем так, – медленно отвечал сеньор Дрейк, засунув руки в карманы и раскачиваясь на носках своих необыкновенно длинных ног. – У профессора было небольшое понижение в настроении.

– Небольшое понижение? – переспросил полковник.

– Да, небольшое, – отвечал Дрейк, – наш профессор скорбел о безвременной кончине своего друга профессора Комаччо.

– Кто же сообщил ему это трагическое известие? – осведомился полковник. – Кто огорчил его? Кто так огорчил его?

– Эта печальная миссия выпала на мою долю, – возводя очи горе, отвечал сеньор Дрейк.

– Зачем же зря огорчать старика, сеньор Дрейк, – еще шире раздвигая рот, так что стали видны не только зубы, но и десна протезов, – осведомился полковник. – Зачем зря огорчать старика?

– Что вы хотите сказать, полковник? – меняя тон, спросил Дрейк. – В чем дело?

– Дело в правде, сеньор Дрейк! Дело в правде! Разве мама не учила, что всегда надо говорить правду. Почему вы не говорите правду, Дрейк? Почему не говорите правду?! А потом, нужно читать газеты. Бывают случаи, когда газеты пишут правду! Вот, например, прочитайте эту газетку наших милых соседей. Вот смотрите, некролог. Вот траурное объявление. Печальное событие. Весьма. Университет скорбит о преждевременной кончине родственницы профессора Комаччо, сениоры Стефании и выражает соболезнование профессору. Понимаете? Ему выражают соболезнование!

– Как так? Что это значит? – закричал Дрейк.

– Это значит, что вы мазило, Дрейк, типичный мазило. Вот что это значит, Дрейк.

– Да как же я мог… Я предполагал…

– Вы предполагали? Очень хорошо. А бог располагал. Вы, видимо, плохо молились богу, Дрейк. Плохо молитесь господу нашему! Вот поэтому всеблагой и нахаркал вам в борщ. Впрочем, не один бог виноват. Вы сами осел, Дрейк. Вы организовали порчу приборов, выписанных стариком Комаччо? Вы? Конечно, вы. А затем удивляетесь, что Комаччо не сидит на вилле с испорченными приборами, а отправляется куда-то гулять – в кабак! К черту! К дьяволу! Все равно куда, но в такое место, где его не может достать ваш хваленый луч смерти, выкрасть конденсатор к которому у Комаччо стоило моему агенту в прошлом году таких трудов. Как вы теперь будете действовать с Комаччо – я не знаю, а он с молодым учеником пойдет так, что его сам черт не догонит.

Дрейк перебил его:

– Вы думаете, что дело обстоит неважно? Напрасно. Неважно – это не то слово. Дело просто дрянь. Лучи смерти Шредера без конденсатора Комаччо – это детская игрушка, аппарат Шредера действует на два – три метра. Только старику Комаччо удалось сделать конденсатор, сбивающий лучи в параллельный пучок, который бьет на любое расстояние. Вот при помощи этого конденсатора, талантливо украденного вашими людьми у Комаччо и любезно переданного мне во временное пользование, мы и прихлопнули старушонку. Но больше это невозможно, от времени или от того, что луч наш иной по составу, чем у Комаччо, не знаю, но конденсатор перестал работать, в нем что-то изменилось.

– Не может быть, – чуть повысил голос полковник и даже монокль чуть дрогнул в его глазу.

– К сожалению, может, – отвечал Дрейк.

– И что же делать?

– Что делать? Новый конденсатор делать!

– А может, это все зря, может, никаких лучей смерти нет? Может, эта старушонка сама кончилась?

– Ну, нет, – сказал Дрейк. – Все правильно. Я получил конденсатор и вашу шифровку, что старик Комаччо будет работать на своей вилле весь воскресный день, одновременно я вышел в море и так как один из шредеровских лучевых аппаратов я нарочно брал с собой, то мне не терпелось попробовать. Вмонтировал конденсатор в аппарат и начал. Попробовал на чайке – бенц! Чайка в воду. Попробовал на акуле – бенц! Акула – брюхо вверх. А мы как раз болтались в море у мыса, где Комаччо себе домик построил. Подошел я чуть не к самому берегу! Бенц! по домику. И сам видел как чайка, что летела в этот момент мимо дома, шлепнулась на землю. Так что луч бьет правильно. Ну раз старик жив, то мешкать нельзя, придется идти к Шредеру, отдать конденсатор, он лучше нас с вами разберется.

– Дайте мне.

– Что дать?

– Конденсатор.

– Зачем?

– Я сам буду говорить со Шредером.

– Думаете, скорее договоритесь?

– Да, думаю.

– Пожалуйста. Мне же хлопот меньше.

– Вот и отлично. Поехали.

И уже через пятнадцать минут полковник вместе с Дрейком, приветствуемый охраной, входил в проходную института Шредера.

Но не успел полковник вступить в вестибюль центрального здания, как с лестницы скатился, как мячик, толстенький человечек в белом халате и черной шапочке. У него были пухлые щечки, розовые губки и его детские серые глаза ярко блестели из-за больших стеклянных очков без оправы.

– Полковник! – радостно воскликнул он. – Дорогой, дорогой сеньор полковник! – и он не одной, а двумя руками потряс руку полковника, в восторге отступил на шаг, любуясь полковником, снова подскочил, расставив руки и ласково касаясь ими талии полковника, в еще большем восторге опять быстро отпрыгнул от полковника, все время не меняя восторженного выражения лица. Так что полковник был все это время в милой улыбке, напоминавшей оскал мумии Рамзеса Меамума Второго. Затем профессор Шредер (а это был он), похлопывая, поддерживая и обнимая, потащил полковника в свой кабинет, всю дорогу непрерывно издавая бесчисленные радостные восклицания, какими обычно приветствуют свою мать, принесшую кашку, годовалые младенцы. В кабинете, усадив полковника в кресло, профессор долго с умилением молча смотрел на него.

– Уважаемый сеньор профессор!

– Дорогой, дорогой полковник!

– Маленькая просьба.

– Ради бога! Ради бога, полковник. Чем? Чем могу служить? Рюмку вина?

– Нет, благодарю!

– Но, может быть?

– Нет, уважаемый профессор. Маленькое дело. Вы знаете, мы приносили уже вам кой-какие материалы.

– Да! Да! Да! Дорогой полковник.

– Вы не забыли, надеюсь, одну небольшую рукопись, полученную через нас?

– Не, не, не?… ?

– Не припомните?

– Ах! Ах! Кажется, что-то такое было.

– Напомнить?

– Не стоит, не стоит, дорогой полковник. Вспомнил. Да! Да! Да!

– Итак, есть одна находка.

– Интересно! Интересно! Дорогой, дорогой, полковник. Что же? Что же?

– Лучевой конденсатор.

– Что? Конденсатор? – мгновенно сладкое выражение лица, как стертое тряпкой, исчезло с лица Шредера. – И…

– И он у меня. Но он испорчен. По его образцу, по-видимому, нетрудно будет сделать новый. Имейте в виду, что он был проверен и бил лучом на два километра.

– На два километра? – говорил Шредер, жадно облизывая свои губы.Любопытно. Любопытно.

Полковник неторопливо вытащил из портфеля тщательно завернутый конденсатор и осторожно развернул. То, что увидел Шредер, заставило его передернуться от волнения. Он увидел трубу со сложной оптической системой, переплетенной в целый клубок проводов, катодных ламп и трубок, заключающийся небольшим прозрачным кристаллом, в центре которого ярко рдел оранжевый круг.

– Вот… Вот. Вот. Где собака зарыта, – закричал Шредер, – вот ведь что он придумал. Ну, ничего не скажешь. Интересно. Интересно. Молодец, Франциско! Какая голова! Какие руки! Ну, теперь ясно, этот кристалл, видимо, является как бы дифракционной решеткой, пропускающей лучи строго в одном направлении, но главное не это. Видите, в середине в кристалле оранжевый шарик. Это в теле кристалла высверлено углубление в виде линзы, и в нее что-то налито или вставлено. Я думаю, что это какая-то жидкость. Она слегка помутнела, но не важно, мы вскроем кристалл и выясним, что за жидкость. Что-что, а качественный анализ у нас в институте делают неплохо. Идемте, идемте, дорогой полковник. Вот это подарок мне, старику, вот это подарок. Скорее в лабораторию.

И они быстро пошли в другое здание, где целое крыло дома занимала химическая лаборатория. Мгновенно кристалл был промыт, стеклянная палочка вошла и прочистила отверстие, сквозь которое была когда-то заполнена линза, но когда Шредер готовился перелить жидкость, содержавшуюся в кристалле, в чистый стаканчик и вынул стеклянную палочку из отверстия в кристалле…

Сначала даже никто не понял, что произошло. И Шредер, и полковник, оглушенные громким свистом и одурманенные резким смолистым запахом, недоуменно смотрели на кристалл. Но… Но оранжевое круглое пятно, бывшее в его середине, исчезло, кристалл был чист и прозрачен, а круглая выемка в его середине пуста. Вещество, бывшее в центре кристалла, исчезло.

– Не жидкость, а газ? – наконец опомнившись, спросил Дрейк.

– Но какой? – рявкнул полковник, едва не роняя из глаза монокль.Какой? Идиоты!

– Что же это было? Что было? – напрасно вопрошал профессор, разводя руками. И все три фигуры, застыв, изображали вместе прекрасную модель для ваятеля, пожелавшего бы слепить скульптурную группу "большое горе больших негодяев".

– Кажется, я знаю, что, – после долгого раздумья сказал Дрейк и замолчал. "Так пахнет в жаркие дни смолистый кустарник хуриско, растущий в высокогорьях Кордильеров, – подумал он. – Я помню этот запах. Это какие-то эфирные масла с очень низкой температурой кипения. Ведь как раз там родина матери Комаччо, там он прожил много лет". Но вслух он ничего не сказал.

Все долго молчали, вопросительно глядя на Дрейка.

– И я достану это вещество, – сказал Дрейк. – Но это будет недешево стоить! Да, недешево!

– Что же это? – закричал Шредер.

– Ну, уж это мое дело. А если хотите узнать и получить это вещество снабдите меня необходимой суммой.

. – Удивительное дело, – сказал полковник, – я прожил столько лет, встречал стольких людей, но ни разу не встречал еще человека, которому не нужны были бы деньги. Но что поделать. Действуйте.

* * *

– После этой шумихи нам придется работать попозже, в такие часы, когда мы не будем никому мешать, – начал сегодня шеф. – А сейчас постарайтесь на верхней галерее собора установить таблицу, знаете, какую, как у глазных врачей, где всякие буквы. Нам нужно для тончайшей наводки на разных расстояниях. Займитесь этим сейчас же!

Я пошел в город, купил в медицинском магазине таблицу и полез на купол Святого Павла. Когда я уже спускался вниз, то наткнулся на легкий скандальчик.

Какой-то человек, бешено жестикулируя, кричал, что он "всех этих мерзавцев выведет на чистую воду", что он "знает, чья это работа" и т. д.

Это сторож при соборе устроил себе между статуями небольшую голубятню и, по-видимому, его конкуренты по голубятным делам, осматривавшие его голубей вчера, подсыпали в корм яду, и все голуби лежали вверх лапками.

Я пошел обратно в университет и чем больше думал, тем убыстрялись мои шаги.

Когда я влетел к шефу в кабинет, у меня уже была почти уверенность.

– Таблицу я установил, профессор, – сказал я; – Но только странное совпадение: на крыше собора, в голубятне у сторожа, передохли все голуби.

– И вы думаете… – спросил профессор. – Но… но… Это надо проверить.

Затем учителя вызвали к декану факультета.

Я получил разрешение поместить для опытов на балконе собора подопытных животных.

Мы привязали клетки с птицами и ящики с лягушками к перилам балкона. Ниже них поместили кошку и морскую свинку. Ягненок ходил на привязи по балкону. Сердобольный Виракоча даже сена ему принес.

К восьми часам я был в лаборатории. Профессор, одетый в свои доспехи, удалился в лабораторию. Несколько минут продолжалась работа моторов. Затем он вышел.

– Идите.

Я помчался. Вот я на балконе. Великолепный день, все дали необыкновенно ясны. И голубое-голубое море так красиво.

Вот лежит мертвый ягненок, вот чиж вверх лапками.

Все! Все до одного мертвы!

Масса неприятностей.

Началось с того момента, когда мы с Виракочей снесли вниз мертвых животных. Увидев трупы, соборный сторож пришел в неистовство.

– Ученые называются! Живодеры! Не вы ли моих голубей отравили?

– Ну? Ну? – спросил профессор, как только я открыл дверь лаборатории.

– Все убиты.

Он хрустнул пальцами.

– Вот так чертовщина! Немедленно отвезите их в медицинский институт.

Отвез. А вернувшись, не застал профессора в лаборатории.

И на следующий день он не явился. Прислал записку, что болен. Когда я зашел в аспирантскую комнату, все смолкли. Очевидно, разговор шел обо мне.

– Вы очень изменились, – обратился ко мне Щербо.

– Нездоровится.

Мне не хотелось говорить с ним, я боялся, что скажу что-то лишнее, ведь я только вчера нечаянно подслушал, как он величал меня. Были явные намеки на примесь индейской крови в моих жилах. Терпеть не могу этого Щербо. Он долго пытался приблизиться к профессору, но ничего не вышло. И он злился на него. Вообще Щербо был неприятный человек.

Вечером меня вызвали к декану, он имел достаточно возбужденный вид.

– Что это за история с животными на верхушке собора?

– Я был исполнителем приказаний профессора, – ответил я, – и…

– И вам не хотелось бы говорить об этом! – декан нервно заиграл карандашом. – Тогда мне ничего не остается, как поблагодарить вас и обратиться непосредственно к профессору.

Я побежал предупредить.

Он был болен, но сидел в кресле.

– Что еще случилось?

Я передал ему разговор с деканом.

– Я думал, что-нибудь хуже! Я жду одного человека. Так, видимо, не может продолжаться.

Раздался звонок, и в кабинет вошел высокий мужчина в берете и в защитной гимнастерке. Лицо, пересеченное глубоким шрамом, выражало решительность и, пожалуй, самоуверенность. Один глаз был закрыт черной повязкой. Другой, жесткий и колючий, осмотрел комнату, потом остановился на сутулой фигуре старика, сидящего в кресле и закутанного в плед, несмотря на жару. Мне показалось, что в этом единственном глазу мелькнуло выражение жалости.

– Я вас слушаю, профессор.

Учитель не встал, он плотнее закутал свои плечи пледом.

– Я болен, – сказал он. – Садитесь. Это мой помощник.

Мы раскланялись.

– Викунья Вары, – сказал тот мне, резко пожимая руку, и повернулся к профессору.

– Я долго работал над получением возможности видеть на расстоянии,сразу начал учитель, – и для этого сконструировал аппарат, позволяющий далеко бросать мощный пучок особых лучей. Опыты не закончены, но привели к положительным результатам. До сих пор они хранились в тайне, теперь же, если не будут приняты меры, они должны либо разоблачиться, либо прекратиться. Вы, вероятно, слыхали о перерыве телевидения и радио? Но есть еще кое-что похуже, – профессор замолчал и молчал долго. Вары ерзал на стуле. – Слыхали ли вы, что на днях на куполе собора погибло несколько подопытных животных? Конечно, слыхали. Так вот! Они были убиты тем лучом, что я бросил из моей лаборатории с расстояния более километра, чтобы увидеть купол собора.

У Вары сжался кулак.

– Я этого не искал… Это пришло неожиданно. Но все-таки интересно: ни одно живое существо не может выдержать такого луча. Понимаете? – Опять долгое молчание. – А вы представляете, что получится, если секрет попадет в "хорошие руки", а? Боитесь? Не бойтесь! Я уже сейчас имею щит от этих лучей. И если будет нужно, я чужие лучи изломаю, как щепки! Понимаете? Я…

Он вскочил. Но лицо его посерело и он почти упал в кресло.

Я кинулся за водой.

– Не надо! – резко сказал он.

Я остановился, и так мы и стояли - – я в дверях, а по середине комнаты – Вары. На кресле, откинув голову, лежал, задыхаясь, сломленный волнением старик.

– Так вот, – снова тихо заговорил он, – я стар, я болен, мне скоро умирать. И сейчас я скажу то, что хотел сказать тогда, когда все кончу. Но я боюсь не успеть. Я могу умереть каждую минуту. Слушайте вы двое и молчите. Но запомните и скажите потом, когда аппарат будет готов. Мой отец испанец, мать – индианка. Я родился далеко отсюда, в Кордильерах. Меня воспитывали как испанца и я неплохо закончил образование в Европе, где уже удачно начал заниматься физикой в одной лаборатории, между прочим, вместе со Шредером. Но отец мой умер рано, и когда я вернулся из Европы за наследством, оказалось, что друзья отца захватили его гесеенаду, а земля по какой-то долговой расписке перешла к начальнику полиции. Я узнал, что у меня ничего нет, и я узнал, что моя мать вернулась к своему племени. Мне было все противно и я ушел к ней, к ее кочевому племени. Меня приняли. Как в Европе я забыл, что я инка, так в Кордильерах я забыл, что я испанец, и там я прожил более десяти лет. И там женился. Но и туда пришли креолы-плантаторы, нас согнали с наших земель еще дальше в горы, а жену… а жену у меня украли. Но она сразу бежала и вернулась ко мне домой в нашу хижину, где я лежал с прострелянной ногой. Двое суток зимой шла она по снегу и пришла только затем, чтобы на третьи сутки умереть. Через месяц, когда я уже мог ходить, я пришел на заседание суда, где председательствовал мой обидчик, укравший мою жену, где присутствовал начальник полиции, забравший землю отца, и было еще четверо других, которые были мне нужны. Я выслушал речь прокурора, толковавшего о прогрессе. Он говорил, что нужно передать "пустующие" у индейцев земли "землевладельцам"-плантаторам и что это – прогресс. Он говорил, что индейцы не способны ни к труду, ни к науке и что их поэтому вытесняют. И что это прогресс. А затем я начал стрелять. Затем я бежал и вернулся в Европу. Потом меня пригласили сюда. Здесь все же ближе к моим Кордильерам.

Но вот во вторую половину своей жизни, называя себя испанцем, я был индейцем, все это время называясь испанцем, я искал оружие для индейцев. Я искал средство сделать их сильными, доказать всему миру великие способности индейцев, создавших здесь задолго до европейцев удивительную культуру. Но не знаю, не опоздал ли я, я нашел свое оружие, кажется, слишком поздно.Обессилев, старик откинулся в кресле. – Не знаю, в чьи руки оно попадет, чьим целям послужит, если я умру. Не знаю, Антонио. Будешь ли ты служить делу освобождения индейских народов? Захотите ли вы, Вары, так же полуиндеец, помочь ему…

Учитель замолчал, задыхаясь. Стояла тишина. Я едва мог опомниться.

– Знаете, профессор, – со странной кривой полуулыбкой начал Вары, – пока вы тут работали для индейцев в своей лаборатории, со страной, в которой вы живете, произошли большие изменения. Пока вы сидели в лаборатории, отыскивая свое оружие, нас гоняли в болотах, как собак. Но потом и мы научились рычать, потом кусать и, наконец, сплотившись в большую стаю, сами перегрызли глотки плантаторам, а тех, что уцелели, выгнали за море. Так что и мы тоже кое-что сделали. Но возникает вопрос: как я буду помогать вам бороться за создание страны индейцев, если в моих жилах течет и негритянская, и испанская кровь. Мне ведь это вроде не подходит. Не лучше ли соединить и индейцев, и испанцев, и всех метисов, всех – черных, красных, белых и получерных, и полукрасных, и всех, в одно справедливое государство. Если вы хотите счастья индейцам, идите с нами. Не знаете? Ну, подумайте и решите!

Долго и пристально смотрел на Вары учитель.

Мы ждали, он молчал.

Светила луна, каскады светляков вились вокруг невидимых в темноте кустов. В воздухе стояло горячее благоухание цветов.

И вдруг, задрав свое одноглазое лицо прямо к луне и открыв свою широкую пасть, Вары захохотал прямо в небо.

– А я, болван, считал его старой научной крысой, – наконец высмеявшись, сказал он. – А он-то, оказывается… ого-го! – и он снова заржал во все горло.

* * *

На следующий день я еле пробрался в лабораторию. Там уже два пропускных поста. На первом – фотографические карточки профессора, Виракочи и моя, на втором – только профессора и моя. В бывшей ассистентской густой запах трубочного табака.

Не успел войти в лабораторию – позвонил Викунья Вары. От него я узнал, что теперь я "помощник производителя работ особого назначения". Просит подать заявку на все необходимое.

Звонит учитель:

– Послезавтра ночью повторяем эксперимент.

Затем после продолжительного молчания:

– Вчера я получил акт экспертизы из медицинского института от профессора Авельянеда, он пишет, что смерть животных наступила от общего паралича всех сосудов, вызванного поражением нервной системы.

И повесил трубку.

3 октября, 7 часов, 30 минут утра.

Все разошлись. Один профессор работает в своем кабинете. Не спал и я всю ночь, и не хочу спать. Запишу, а потом пойду домой.

С утра возился над установлением футляров. В результате лаборатория приобрела вид склада черных кубов.

В четырнадцать часов был проведен телефон, соединивший нас с собором Святого Павла.

Установку животных взял на себя Вары, пригласивший для этого профессора Авельянеда с его ассистентом.

В 12 часов ночи позвонил профессор Авельянеда. Сообщает, что он уже в соборе, что ассистент передал ему сверху о том, что все животные размещены и здоровы.

Шеф пришел в час ночи.

К половине второго собрались все – два ученых, хорошо известных учителю. Они были вызваны срочно и даже не знали, зачем. Затем прибыл ректор, а последним в сопровождении Вары, представитель правительства. Он быстрыми шагами вошел в лабораторию и, пристально глядя в глаза профессора, подал ему руку.

– Неужели это правда, то, что мне сказали, профессор? Какой же вы молодец! Спасибо, спасибо… Ну, хвастайтесь.

Я видел, как на неподвижном лице учителя чуть проступило и сошло красное пятно.

Объяснив сущность первого опыта, профессор приказал мне дать луч. Погасив люстру, я включил аппарат, и яркая полоса света протянулась из угла в угол лаборатории.

– Теперь я ломаю этот луч по своему усмотрению. И он начал манипулировать аппаратом зеркал. Луч ломался по его произволу, принимая то вид молнии, то многогранника и, наконец, замкнулся в себе.

Эффект был поразителен.

Звонок телефона, рапортует ассистент профессора Авельянеда.

– Телефон у входа на верхнюю галерею собора. Я наложил печать на вход. Все животные здоровы. Спускаюсь вниз.

Пауза. Сидим, ждем.

Телефонный звонок. Профессор Авельянеда сообщает, что ассистент спустился.

– Можно начинать. Но сначала я попросил бы всех присутствующих надеть эти комбинезоны, шлемы я перчатки, – сказал шеф.

И вот передо мной сидят шесть странных фантомов. Труднее всех влезть в шлем представителю правительства, у него роскошная борода. Мы с профессором осмотрели всех и друг друга. Заняли свои места. Звонок, свет погас. Зажглись тусклые лампочки у приборов. Слева маячат фантомы. Там на балконе 40 животных. Жалко их. Звонок. Думать нечего! Включаю рубильники – "А", потом "В" и под вой моторов на большом экране встала дуга купола, фонарь, крест. Манипулируя точной наводкой, я поглядываю на этот фантастический абрис. Он стоит на полотне, окрашенный в необъяснимо мутный цвет. Моторы неистовствуют, но их перебивает звонок. Пускаю в ход второй аппарат зеркал. Все пропадает, кроме одного окна. Я начинаю двигать вариометром, и вот вместо купола встает чертеж – разрез купола собора. Временами видны балки, их скрепы. Чертеж разрастается. Видно, как вьются лестницы. Вот наибольшая ширина – купол разрезан пополам. Иду дальше. Теперь он опять сужается. Уже! Уже! Вот вьется лестница. Но что на ней? Маленькая фигурка? Крошечный человечек? Да! Ясно вижу его… Но ведь этого не может быть?!

Быстро один за другим выключаю моторы. На экране пусто. Тишина. Зажигаю свет.

Вижу, шеф встает, снимает шлем. Сижу недвижно. Он смотрит на меня вопрошающе, но я молча снимаю шлем. Ведь этого не может быть. Он глядит на меня. Я молчу.

Фантомы вскочили, разоблачаясь. Из-под шлемов выходят недоумевающие бледные лица.

Представитель правительства подходит к профессору.

– Разрешите выразить вам, профессор, от народа, от правительства благодарность и восхищение. Поверьте, я горжусь тем, что присутствовал при таком великолепном опыте. С завтрашнего дня начнется постройка новой лаборатории вашего имени.

Потом подошел ко мне.

– Позвольте пожать вашу руку, – и обращаясь к Вары, – выяснить немедленно, в чем дело, доложить! – и быстро вышел.

– Профессор Авельянеда! – уже кричит в телефон Вары. – Где ваш ассистент? Он рядом с вами? Да! Прекрасно. Опыт кончен. Но подождите. Первым в собор войду я с моим помощником. Да, так нужно! Пошлите к телефону моего помощника. Товарищ Додди? Да, я. Немедленно, чтобы было 20 больших баулов. Взять в интендантстве. Немедленно, понимаешь? До моего прихода никого в собор не пускать. Поднимемся мы с тобой. Да.

Он бросил трубку.

– До свиданья, товарищи! И ушел.

Ученые обступили учителя и выражали восторг, но лица их были испуганы. Они были все еще в серых балахонах.

Потом все ушли. Я сидел и молча ждал.

Забрезжило. Звонок. Голос Вары.

– Прими телефонограмму. 5 час. 07 мин. В присутствии профессора Авельянеда, его ассистента и моего помощника сорок трупов контрольных животных снято с верхнего балкона собора и передано профессору Авельянеда для научной экспертизы. Вары. Передал Вары.

– Принял Диац.

– Ах, это вы, Антонио? – весело сказал он. – Что делаете? Чай пьете? Отлично. Передайте профессору привет. До свидания, Антонио.

– Послушайте, Вары, кто там был?

– Где?

– В куполе на лестнице.

– Никого там не было. Выкиньте это из головы, Антонио.

– Я серьезно спрашиваю.

– Потом скажу.

– Что он сказал? – осведомился учитель.

– Он говорит, что там никого не было, – равнодушно ответил я.

– Пойдемте домой.

– Нет, я сделаю записи.

И вот я записал все это. Потом глядел в окно. Меня волнует вопрос: кто он? Мучительно хочется узнать – кто он – шпион, вор, случайный человек?… И потом, что я – виноват или нет?

* * *

Страшный день. Сегодня меня вызвал к себе Авельянеда и передал акт и заключение о причинах смерти подопытных животных. Потом, помявшись, – акт о вскрытии того, ну, того человека на лестнице. Причина смерти та же – паралич нервной системы.

Потом он долго ходил молча и, наконец, положил передо мной копию акта на вскрытие сениоры Стефании. То же самое.

Учитель, оказывается, тоже все знает. Вот почему он так быстро решился тогда.

Сегодня был у Вары. Пригласив меня сесть, он довольно долго молчал, поглядывая на меня, наконец, заговорил.

– Прежде всего, Антонио, – сказал он, – я должен получить от вас некоторые сведения. Во-первых, что вам известно о лучах смерти?

Я усмехнулся.

– До недавнего дня единственные сведения о лучах смерти, которые я имел, были почерпнуты из приключенческих рассказов.

– А среди ваших коллег вы никогда не слышали ни о чем подобном?

– Нет. То есть бывали чисто теоретические разговоры, но о лучах, опасных в военном отношении, мне слышать не приходилось.

– Хорошо. Теперь второй вопрос – известна ли вам фамилия Шредера?

– Шредер? Ну что ж. Это достаточно крупная фигура. У него много работ о природе некоторых излучений.

– Так. Теперь вот еще что, не скажете ли вы, в каких отношениях находится со Шредером ваш шеф?

– Насколько я знаю, они друзья, я слыхал от профессора, что они когда-то вместе работали в одной лаборатории. Знаю, что они и сейчас обмениваются печатными работами.

– Так что, вы считаете, что они друзья?

Я задумался.

– Видите ли, насколько я понимаю, в определенном отношении они друзья, но в другом – они как бы конкуренты, соперники.

– Так, – поднимая брови, сказал Вары. – Интересно. А как вы считаете, могут ли они делиться секретами своего мастерства?

– Не знаю, думаю, что обмен мнениями, конечно, существует, но что свои секреты они друг другу вряд ли доверяют. Мне это хорошо известно, потому что года два назад, когда к шефу Шредер прислал своего ученика для практики, профессор приказал ходить за ним следом неотступно и не позволять лазить под чехлы, и я ходил за ним, не спуская глаз, и глядел,

– И все-таки, кажется, не доглядели?

Я смутился.

– Действительно, этот тип оказался достаточным пройдохой. Он спер…

– Я знаю, что он украл, можете не рассказывать. И я должен обратить ваше внимание на некоторые сопоставления, которые можно сделать. Первое шесть лет назад из запертого стола профессора в лаборатории исчезает рукопись. Вскоре после этого из лаборатории Шредера посыпался целый фейерверк работ на ту же тему. Второе совпадение – приезд ученика Шредера и исчезновение одной детали, какой – вы знаете. Но тут никакой усиленной деятельности не было, спер он совершенно ненужную деталь. И теперь последнее – исчезновение конденсатора сравнительно недавно. И сразу вслед за этим – появление сведений о луче смерти.

– Насчет конденсатора, – сказал я возможно более спокойно, хотя должен сказать, что известие о луче смерти меня совершенно сразило, – там важна одна деталь – кристалл. Если бы у них было несколько кристаллов, они бы могли докопаться. Но у них один. Поэтому я надеюсь, что этот конденсатор не откроет им секрета.

– Ну это, конечно, хорошо, но вот в дальнейшем нужно подумать крепко, иначе дело будет плохо… Как вы знаете, конденсатор пропал из запертой лаборатории профессора, причем за время, прошедшее между исчезновением конденсатора и тем временем, когда он был туда положен профессором, в лаборатории были следующие лица: сам профессор, вы, Щербо с одной дамой, за которой он теперь ухаживает и, по-видимому поэтому, за которую ручается головой. А я имею все данные, чтобы ручаться за Щербо. Вот вам и заколдованный круг – все надежны, а конденсатора нет. Мало того, мне совершенно точно известно, что он у Шредера. Да, забыл прибавить, в этот промежуток времени я с помощником так же был у профессора.

– Понятно? – спросил он. – Какие же выводы? Во-первых, по-видимому, возле самого профессора кто-то есть? Вопрос – кто? Второе – Авельянеда прав – смерть сениоры Стефании, – это не случайность, вас с профессором спасла ваша прогулка не вовремя. Но самое замечательное – это то, что, по-видимому, против вас работал тот самый конденсатор, который вы прозевали.

На этом и закончился наш разговор. Я поехал назад и все думал, но не мог надумать ничего.

Одним словом, в этой лаборатории мы не будем больше экспериментировать. Будет построена новая в старом полуразвалившемся дворце вице-короля недалеко от города, туда идет электричка.

За всеми этими событиями я совершенно отошел от нормальной жизни. Решил пойти на один доклад. После доклада компания зазвала в ресторан. Я поехал со Щербо. Он был несколько угрюм и сказал, что если бы я был хорошим товарищем, то замолвил бы словечко у профессора. А я шел и думал, откуда у него такой хороший автомобиль и известно ли это Вары, который за него ручается.

Старые друзья встретили меня приветливо. Неожиданно сидевший напротив меня журналист начал рассказ, сразу привлекший мое внимание. Он рассказывал о таинственной смерти корреспондента Керэчо, вызвавшей недоумение газетных кругов.

"Керэчо был очень ловким человеком. В трудных случаях, когда репортаж срывался, в редакции говорили: "Да пошлите Керэчо". Он обладал способностью проникать повсюду сквозь замочные скважины. Последний раз его видел у собора один корреспондент. А на следующее утро его труп был доставлен в морг. Вскрытие не обнаружило причин смерти. Но что всего страннее, цензура запретила печатать некрологи."

Так значит, твоя фамилия была Кэрэчо?.

* * *

Три месяца – и ни одной записи в дневнике. Не до того было.

Но зато есть и некоторые результаты. Двухсветная зала, занимавшая середину дворца вице-короля, превращена в центральный пульт управления. Там устанавливается огромный экран и против экрана – мостик управления. Он сделан из особого стекла, защищающего от действия луча, почему водолазные костюмы отменены, ими мы будем пользоваться в исключительных случаях. Аппарат зет-луча и зеркальный помещены в специальной вращающейся башне, устроенной по образцу астрономической обсерватории. Здесь я провожу теперь почти целые дни, прибывают приборы, их приходится устанавливать, монтировать.

Внизу в подвале электрики заканчивают установку мощных моторов. Я порой заглядываю туда, а электрики не имеют права подняться в залу.

Наверху работают только несколько сотрудников – фотографической частью ведает мрачный Щербо, его лаборатория в отдельном крыле дома, на монтаже трудится военно-морской инженер Хуан Крус, по прозванию "Байрон", так как он хром. Красивый, молодой и лихой, он отличается необыкновенной трудоспособностью. Кроме того, в главной группе участвуют инженеры Лавредо и Емельядо.

Проводя целые дни в лаборатории, я мало понимал, что происходит кругом, а делается что-то странное. Когда я еду сюда, то вижу: вдоль дороги идет какая-то непонятная работа. Всюду сооружаются столбы для высоковольтных линий. Странно также, что электрические линии концентрируются не у дворца. К нам идет лишь одна ветка, а узлом служит дом, находящийся в двух километрах от дворца. Дом этот перестраивают и охраняют особенно усиленно.

Вечером весь наш дворец залит внутри электричеством, но снаружи он темен. А вот наши соседи в недалеких окрестностях, наоборот, по ночам залиты огнями и стоит только стемнеть, как там и экскаваторы выходят из леса, начинают копать и рвут что-то, но как наступит день, так у них тишина и неподвижность.

Всем командует неуклюжий суровый немец неопределенного возраста по фамилии Мюллер.

Как-то, подъезжая к этому дому, я заметил, что его верх перестраивается наподобие нашей башни и спросил об этом Мюллера.

– Отин раз нафсегда, профессор! – сказал он мне (он всегда зовет меня профессором). – Отин раз нафсегда! Каждым толшен смотреть на сфой и не телать фапрос. Когда я приду ф фаш либараторий, и спрошу – это што? – фы мне сказайт – Долой! Это мой либараторий! Долой!

Я перестал спрашивать.

Только в январе все было готово. В один прекрасный вечер в темноте в лабораторию прибыл представитель правительства. Он все осмотрел, все обошел. Задавал много вопросов.

– Торопитесь, – сказал он, – торопитесь. Вы знаете, мы ни на кого нападать не собираемся. Но опасность со всех сторон – на нас со всех сторон точат зубы. Мы не можем уйти от опасности, но если мы будем знать, какая она, откуда, уж не так трудно будет и отбиваться. Поэтому торопитесь, торопитесь, вы должны стать нашими ушами, нашими глазами.

После этого шеф вынул из кармана последний номер "Рэнэцуэлльских новостей" и показал ему.

– Читали? – спросил он.

В газете сообщалось достаточно подробно об окончании работ по созданию нашей лаборатории.

* * *

Я тогда не знал, что тот же вопрос "Читали?" по тому же поводу задавался за много километров от нас.

– Читали? – спрашивал посол великой державы, протягивая тот же номер "Рэнэцуэлльских новостей" полковнику-разведчику, который, сидя на веранде отеля, попивал лимонад со льдом. С этой веранды открывался великолепный вид на главный порт Рэнэцуэлла Лязурайру.

– Ах, сеньор посол. Прошу прощения, не заметил вас, – вставая и пожимая руку послу, говорил полковник, – тысячу извинений. – Надеюсь, вы в добром здравии, сеньор посол? В добром здравии?

– Не жалуюсь, – отвечал посол, усаживаясь на стул и укладывая свои ноги на другой.

– И супруга ваша, сеньор посол? Не жалуется, надеюсь? – продолжал полковник.

– И супруга моя также не жалуется, – отвечал посол, показывая кинувшемуся издали официанту два пальца (что означало – двойное виски), – с тех пор как я ее свез на кладбище три года назад, она ни разу не жаловалась на нездоровье.

– Ах, простите, простите, сэр! Простите, сэр! Такая забывчивость! Склероз, явный склероз. Провалы памяти.

– Провал в памяти это еще куда ни шло, – зарычал посол, – а вот провал в делах – это уже гораздо хуже. Мы не виделись давно и хотелось бы кое о чем спросить вас, сеньор полковник. Сроки десантной операции приближаются. А?

– Буду рад ответить на ваши вопросы, сэр. Спрашивайте, прошу вас, спрашивайте!

– Это не я спрашиваю, – продолжал рычать посол. – Это спрашивают те доллары, которые я передал вам. Они спрашивают – на что их потратили? Вы знаете, что наши друзья построили огромную лабораторию? А у нас что сделано? А? Что сделано? Комаччо жив? Почему? Его ассистент жив? Почему? Конденсатор где? Что делает ваш агент, приставленный к Комаччо? Что вы сами делаете, в конце концов? – и разошедшийся посол начал привставать, но был резко перебит полковником, стукнувшим стаканом по столику:

– Желаете ли вы получить ответ на свои вопросы, сэр? Да или нет? Да, сэр?! Отлично! Тогда помолчите. Дайте мне сказать, сэр! Замолчите, сэр? Рад это слышать, сэр. Я начинаю отвечать, сэр! Комаччо жив, да, действительно, и я не вижу средств его убрать, я за это не брался, в данных условиях это невозможно. Но вот его ассистенту пора исповедоваться и причащаться, потому что он на днях отдает богу душу. За это я брался и это будет сделано. Каким образом? Ну, это уж мое дело. Второе – как вам известно, одна из моделей конденсатора у нас в руках, но мы нуждаемся в одном веществе. Его добывают, этим занимается один из наших ученых – доктор Дрейк. Но ему нужно очень много денег. Ясно и это? Очень рад! Что делает наш агент, приставленный к Комаччо? Он выжидает. Он не демаскируется, пока не схватит хороший кусок. И это ясно? Очень рад! А кроме того, а главное, кто требовал, чтобы у нас в Рэнэцуэлле все было тихо? Вы или не вы, сэр? Ах, вы! Вы знаете, сколько стоит создание работоспособных групп типа ОАС? Вы требовали составления некоторых списков? Вы или не вы? Вы получили эти списки! Вы требовали создания плана Х-90, Х-100. Они созданы. А сколько стоят добровольцы и десантники? После того как ваш, т. е. наш, первый десант расколотили, они стали дьявольски дороги, сэр! Так давайте не ссориться. Берегите здоровье, сэр! Меньше нервничайте и меньше пейте! А что делает ваша собственная агентура, которой вы так хвастались? Что она делает, сэр?

– Что она делает? – переспросил успокоившийся посол, принимая от официанта третий стаканчик. – Кое-что она делает. Имеются кое-какие надежды. И через некоторое время я вам кое-что скажу. Что касается вашего совета, то он старомоден. Как можно держаться в наше время таких ветхозаветных взглядов? А? Сэр Уинстон Черчилль выпивает не менее двух бутылок коньяку в день, бодр до сих пор и пишет двадцать шестой том своих мемуаров. Это неплохой пример для подражания. И вы забываете Бернса, мой друг "Не пейте пива летнею порою". [Он вспоминает эпитафию "Под камнем сим положен гренадер, он простудился, выпив кружку пива. Не пейте пива летнею порой! А пейте спирт, и будете вы живы!"], ваш лимонад ни до чего хорошего не доведет, сеньор полковник!

И полковник и посол, обменявшись рукопожатием, разошлись.

* * *

Как-то раз я и Крус забирали кое-какие приборы из старой университетской лаборатории, вещи были отправлены и надо было ехать, но мне стало совестно, что я так долго не заходил к своим старикам.

– Поезжайте, Байрон, – сказал я, – а я зайду к своим и позвоню, с каким поездом приеду.

Пришел домой. Старики обрадовались. Рассказывали, какой любезный у них новый сосед. Он часто заходит, так что просил разрешения пользоваться моим телефоном, пока ему не поставят собственного. И вот уже пять дней, как телефон ему не ставят. Фамилия его Шаро.

Забежал племянник, у него не клеится с математикой. Мы сели с ним и решили кое-какие задачки. Проводив его, я вышел в переднюю поговорить по телефону, и заметил, что племянник забыл лист с задачей, которую мы вместе решали.

– Вот растяпа, – сказал я.

Я прилег на час заснуть, а когда проснулся, спросил, был ли племянник. Мать сказала, что был и нашел свой лист на лестнице.

– Как на лестнице? Лист лежал вот здесь на столе. Был кто-нибудь в комнате?

– Никого. Только Шаро заходил поговорить по телефону.

– Шаро, сосед?

– Да.

Странно.

Чуть не опоздал на двенадцатичасовой поезд. Вскочил в последний пустой вагон. Вслед за мной в вагон ввалился представительный мужчина в пенсне, с наглыми рачьими глазами и ярко блестевшим во рту золотым зубом. Он уселся против меня и беспокойно стал шарить по карманам.

– Черт возьми! Забыл папиросы!

Я предложил ему открытую коробку. Он взял, поблагодарил, но продолжал шарить по карманам.

– Здесь! – воскликнул он, радостно оскалившись, – позвольте вам отплатить - – и передо мной раскрылся серебряный портсигар.

Я отказался, но он настаивал, утверждал, что у него превосходные папиросы, по особому заказу.

Я взял. Он поднес мне спичку. Я затянулся.

– Не правда ли, какие ароматные?

– Да, очень.

Кажется, я еще раз затянулся, и все поплыло у меня перед глазами.

Когда я очнулся, кругом толпились кондуктора. Вагон качало. Мне было плохо. Я схватился за карманы. Они были пусты. Портфель пропал.

На станции меня вывели из вагона под руки, уложили на носилки и доставили в лабораторию.

Чувствовал себя сносно. Но ночью меня охватили слабость и одиночество. Я добрался до командного мостика и своей тетради. И теперь голова кружится и першит в горле.

– Об охране вашей мне придется теперь позаботиться всерьез, – сказал мне на следующий день Вары. – Ваша охрана поручается персонально вот этому товарищу.

Я оглянулся и увидел в углу развалившегося на стуле огромнейшего негра, с самой черной физиономией, с самыми белыми зубами и с самой удивительной улыбкой. Его ноги, обутые в грандиозные ботинки, каждый чуть поменьше детской ванночки, лежали на столе, Он, вскочив, подал мне руку величиной с диванную подушку.

– Додди, – улыбаясь не только лицом, а почти всем телом, сказал он.

– И что он будет делать? – спросил я у Вары.

– Я буду стеречь и охранять вас, – отвечал Додди. Буду вашим сторожем. Вы будете в надежных руках, – и он показал ладонями вверх свои огромные руки, каждая величиной с небольшой поднос, на который можно поставить полдюжины чашек.

– Благодарю за удовольствие, – со злостью сказал я Вары, – надеюсь, что и Додди вскоре возненавидит эту свою работу сторожа.

– Почему, – все так же улыбаясь, сказал Додди. – Другие сторожа получают мало, а сторожат много. Мне же дают и хорошую зарплату, а объект охраны невелик, при опасности его всегда можно взять и унести в безопасное место.И он, взяв меня своими огромными руками, спокойно посадил на высокий шкаф.

Вот с этой минуты у меня и появилась огромная темная тень, которая следовала за мной всюду. У нормальных людей тень исчезает ночью или в тумане, но моя была при мне и в полном мраке и в ненастье.

В эти дни мы узнали, что силу зет-луча можно ослабить путем применения фильтров с растворами некоторых солей и магнитных сит. Первые – моя выдумка, вторые – учителя. Кроме того, я установил, что луч, брошенный на очень далекие расстояния, теряет свою силу и не опасен для человека уже за сто километров от аппарата.

Решили произвести испытание сразу же. Перед самым опытом приехал Вары.

– Сегодня я могу "угостить" вас новым зрелищем, посмотреть километров за 500, – сказал шеф. Попробуем луч на далекое расстояние. Интересно, что, например, делают в столице наших соседей, с территории которых к нам недавно устраивалась интервенция?

Расчеты были приготовлены мною заранее. Сходил наверх установить аппарат. Как послушно и мягко движется на своей оси платформа башни. Хобот трубы покорно занял нужную высоту.

Вернулся на мостик.

– Начинаем! – сказал шеф в переговорную трубку.

– Сейчас, – ответили снизу.

Мы сидели и ждали, но никто не включал. Пришлось мне идти вниз. Электрик оказался в саду.

– Ну что же вы, надо начинать, – сказал я.

– Пожалуйста, – отвечал он, – я жду, когда скажут, – и пошел к себе.

Я вернулся в кабину.

– Ну что там? – спросил профессор.

– Да ничего, он вышел.

– Включать? – по переговорной трубке спросил механик.

– Давайте! – отвечал я.

И с радостным гулом пошли моторы. Долго мы с профессором искали и вот, наконец, экран побелел: по его полю помчались тени, словно дым.

– Облака! Ниже! Зеркало, ломаем луч к земле.

Я начинаю ломать луч, и вдруг, словно из разорвавшейся мглы на экране выплыла сеть улиц с мчащимися по ним точками.

– Что это? – кричит Вары.

– Столица Рэнэцуэллы, Сан-Серано!

– Ниже! Ниже! Я опускаю еще.

И вот под шум моторов, словно под морской прибой, плещет перед нами город. Вот большая артерия, по ней пульсируют, льются потоки автомобилей, толпы людей. Вот мчится поезд. Вот вокзал. Вот городской сад, аэродром.

– Здорово! Здорово! – кричит Вары.

– Довольно? – спрашиваю я.

– Нет, еще. Погоди, – отвечает он. – Дай налюбоваться!

Что-то лязгнуло. Свет погас. Я вырвал рубильники. Зажег люстру.

– Что-то случилось внизу, – говорит профессор. – Но смущаться нечего. Это первая конструкция. Можем поздравить друг друга.

У аппарата зет-луча оказались повреждения.

– Так я и знал! – сказал Крус. – Пережгли конденсаторы. Аппарат может быть восстановлен в два-три дня, но для таких работ он не пригоден. Для них должен быть сконструирован более мощный.

– Сколько времени потребуется для этого?

– Трудно сказать. Месяца два.

Я закашлялся и почувствовал неприятный вкус во рту. Приложив платок к губам, увидел, что он окрасился кровью. Меня уложили здесь же на стульях мостика, а когда стало легче – перенесли в мою комнату.

Это было вчера. А сегодня я еду с матерью к морю. Я не грущу. Новый аппарат будет готов не ранее моего возвращения.

Вот запечатаю в конверт тетрадку, запру сейф и точка.

На два месяца!

Санаторий, куда меня поместили, стоял высоко над морем, и лежать на террасе, любуясь его удивительной синевой, было так приятно. Я только здесь почувствовал, как устал.

Все шло хорошо, но на пятый день пребывания в санатории я почувствовал тяжесть в груди, а вечером пошла кровь горлом. Я провел тяжелую ночь, а когда утром проснулся от тяжкого липкого сна, увидел близко перед собой темные бархатные глаза, они внимательно следили за мной. Заметив, что я прихожу в себя, глаза отодвинулись, и я увидел перед собой лицо молодой женщины.

– Молчите, лежите спокойно.

Так я пролежал несколько дней. Надо мной сменялись то ее "бархатные" глаза, то знакомые, испуганные – матери.

Через несколько дней я возвращался в санаторий. Мне захотелось как-то отблагодарить внимательную сестру, ну, цветов ей послать что ли?

– Как ее зовут? – спросил я у врача.

– Долорес Кэрэчо.

На следующий день автомобиль мчал меня в горы.

* * *

Я провел шесть недель в горном санатории, окреп, загорел. Припадки кровотечения не повторялись. Под конец стало скучно, потянуло к работе.

И тогда, когда я стал входить в прежнее настроение, появились все более сильные и зовущие мысли о работе, я многое стал вспоминать.

И между прочим вспомнил и стал думать о последнем дне в лаборатории. Тут было что-то не то. Во-первых, почему все-таки произошла авария? Байрон сказал – конденсатор. Может быть. Но кто отвечал тогда из машинного зала, если электрик был в саду за дверью? Или я что-нибудь путаю? Кто там мог быть?

Сразу же по приезде пришлось работать по двум направлениям – с одной стороны – на старом отремонтированном аппарате изучали методы использования зет-луча для съемки карт; с другой стороны, бешеным ходом монтируем новый очень мощный аппарат, который будет видеть на большие расстояния. И в этом аппарате масса работы для меня, так как наиболее секретные узлы знают только учитель и я. Даже Крус на наиболее важные части не допущен. На картосъемке мы с Крусом бьемся над установлением принципа перехода с одного квадрата на другой. Когда нам удалось быстро переходить с квадрата на квадрат, позвали Щербо и сняли десять площадей. Понемногу будем теперь это делать ежедневно. Мне было неловко перед Байроном. Несмотря на мою антипатию к Щербо, должен сказать все-таки, что он на съемке работает хорошо. Снимки Байрона и Щербо даже сравнить нельзя.

Примерно через двадцать дней работы новый аппарат зет-луча был готов. И это действительно очень совершенный аппарат, не только видящий далеко, но позволяющий перемещать и поворачивать зеркала на крайне незначительное расстояние.

Проверив окончательно весь агрегат, я пошел доложить учителю, что все готово.

Когда я вошел, профессор сидел за своим столом на капитанском мостике и писал. Большая, залитая солнцем зала и мертвая тишина. Я доложил. Он долго молчал.

– Вары сообщил вам о причинах гибели сениоры Стефании?

– Да.

Пауза.

– Вары говорит, – снова начал профессор, – что я обязан защищаться. И защищать всех наших.

Я молча кивнул. Помолчали.

– Я никого трогать не буду. Но больше ждать с закрытыми глазами какую еще низость они выкинут – не хочу. Не хочу новых интервенций. Довольно. И с этого момента, раз готова наша установка, мы начнем наблюдение за их центром, готовящим новый удар.

Утром перед опытом пришел ко мне Щербо. Забегал из угла в угол и потребовал объяснения – почему его к новому аппарату не допускают и что Байрон ведет себя вызывающе.

Я сказал, что распределение работ зависит не от меня, а в его отношения с Байроном вмешиваться я не могу.

Насилу ушел.

Потом мы с шефом проверяли щиты. Проверили костюмы, вызвали Щербо. Он установил киносъемочный аппарат, зарядил его и проверил управление от моего места. Нажимая педаль, я приводил его в движение.

Затем вызвали Вары, и когда он вошел, спустили тяжелые полога, со всех сторон обступившие мостик управления. Это были наши вторые щиты.

Позвонили Мюллеру.

– Мюллер, – говорит в телефон Вары, – повторяю: в 12 новый опыт. Установить наблюдение, чтобы никто не поднимался на гору к дворцу. Охрану в убежища. В парке чтобы никого не было. В лабораторию никого не пускать.

Капитанский мостик, закутанный пологами, похож на погребальный катафалк. Без десяти двенадцать звонит Мюллер и докладывает, что все меры по охране приняты.

Поднялись на мостик. Уселись. Надели наушники.

Мюллер сообщает, что он на месте. 12 часов.

Гаснет свет, мы – в темноте. Освещены лишь приборы управления.

– Начинаем? – спрашиваю я профессора.

– Да, – слышу его голос из темноты.

– Пошло! – кричу электрикам, и торжественный гул моторов плывет, ширясь в мощный вихрь. Привычною рукою поворачиваю рукоятки.

Экран темен.

– Усильте напряжение, – слышу я голос в наушниках и начинаю поворачивать реостат. Бледный свет подернул экран, кругом дрожит мгла, дрожит весь дворец от бешено работающих моторов.

Вот яснее и яснее – и пред нами огромное живое тело города. Оно пульсирует всеми жилами. Блещет белесой полосой река, над ней дымы пароходов. Вот бежит катер. По мосту переливаются волны автомобилей, людей, заполняя артерии, заливая перекрестки, площади, скверы.

– Берите ниже, – говорит Вары. – Видите пруд и вокруг него зелень? Это загородный парк. Теперь между ним и портом улица. Второй квартал отсюда. Берите средний двор центром и спускайтесь ниже. Так!

Я опустил последнее зеркало, ломающее луч, почти у крыши дома.

– Суживайте радиус и фиксируйте луч на входе, – говорит шеф. – Видите подъезд. Кино! Довольно! Теперь войдем в дом. Берите дополнительное зеркало. Дайте его на высоте труб.

Я исполнил приказание, и вот все исчезло с экрана кроме чертежа стропил.

– Спускайтесь в первый этаж, – говорит Вары. Вот перед нами прошли разрезы всех этажей до низу. Когда мы спустились в нижний этаж – на экране отразились ясные разрезы стен, двигающихся людей. Странное зрелище мечущихся в клетке разрезов живых существ.

– Вот что нужно медицине, – говорит профессор. В наушниках голос Мюллера.

– Тшетветь перво. Все благополушно?

– Да! Да! – отвечаем мы.

– Теперь комбинация. Зет и зет два, – говорит шеф. – Давайте поворот последнего зеркала и возьмите выше.

И сразу вестибюль преобразился, по нему забегали живые люди, с высоты видны их головы, плечи.

– Отдохнем.

– Перерыв! – кричу я вниз.

Дрожь моторов стихает. Зажегся свет. Мы сидим друг против друга, усталые и потные.

– Устали? – спрашивает Вары.

– Немного, – отвечает учитель. – Теперь последнее и самое точное усилие. Аппарат должен превратиться в человека, т. е. смотреть не сверху, а сбоку, как человек. Для этого мы делаем еще излом луча, вводим еще одно зеркало. Таким образом луч превращается в зрячего человека, мы сможет гулять по коридорам и быстро отыскивать кабинет руководителя.

И действительно, через пять минут я уже уверенно вел аппарат по коридору. На первом же повороте мы прошли сквозь двери и попали в комнату секретаря с посетителями, чинно сидящими и ожидающими своей очереди.

– Знаете, это даже смешно становится! – сказал я, проникая сквозь закрытую дверь в следующую комнату.

– Смотрите! Неужели он?

Я приблизил аппарат вплотную, и на экране предстала сидящая за столом фигура полковника. Он бесстрастно слушал джентльмена, небрежно развалившегося перед ним в кресле. Его худое энергичное лицо с холодными глазами и поднятой стеклышком монокля бровью ничего не выражало. Он смотрел прямо на нас, потом кивнул – должно быть в знак согласия, и сказал несколько слов. Его собеседник также кивнул, достал из кармана довольно объемистую фляжку, открутил и налил в крышку, а затем передал полковнику. Полковник отстранил ее, вынул из кармана пробирку с каким-то гомеопатическим лекарством и предложил собеседнику. Тот было отказался, но затем, выпив свою крышку, потянулся и взял из бутылочки полковника гомеопатический шарик и проглотил его в виде закуски.

– Довольно! Дайте свет. Кино работает?

– Конечно.

– Теперь точнейшим образом запишем показатели всех приборов, чтобы больше не искать этого момента, а сразу ставить на него.

Это заняло порядочно времени. Мюллер кричит:

– Один часов! Благополушно?

– Вполне! – отвечали мы. – Отдыхаем.

Сделав получасовой перерыв, мы снова приступили к работе. Нашей целью было найти штаб, руководящий готовящейся интервенцией. Он должен находиться где-то рядом. Это было утомительное путешествие! Я изнемогал от непрестанных перемен и перестроек зеркал, блуждая по бесконечным коридорам, и уже приходил в отчаяние, когда наткнулся на дверь с надписью "Бюро по найму матросов".

Мы вошли в эту дверь. Там сидел маленький седой человек, лысый и с виду добродушный, в штатском. Это был Гонзалис – руководитель готовящегося десанта.

– Попробуем подняться над его головой и снять письмо, лежащее на столе.

Я никак не ожидал, что можно будет с такою остротою навести аппарат! Он оказался точный до такой степени, что письмо мне удалось сфотографировать во весь экран.

– Теперь вернемся к прежнему положению. Я привел аппарат в положение человека-зрителя. Старик, словно почувствовал наш взгляд, стал тереть себе щеки и лоб, начал чихать, потом сорвался со стула и так быстро скрылся, что я не смог последовать за ним.

Я хотел погнаться за стариком, но что-то спутал и вышел не на соседнюю улицу, а куда-то на окраину порта. Возле белых длинных пакгаузов порта стояла большая толпа. Сквозь нее двойной ряд полицейских пропускал в заводские ворота автобусы и грузовики, наполненные людьми. Толпа волновалась, разевались рты, махали руки. Люди, сидевшие в грузовиках, смотрели себе под ноги. Все ясно. Забастовка. Полиция. Штрейкбрехеры.

Когда замолкли звуки моторов и зажглась люстра, мы долго сидели молча.

Явился Мюллер и поздравил с успехом.

– А почему вы знаете?

– Ошень просто. Ви так кричаль – все слишно.

Черт возьми! Это нам и в голову не приходило! Я изнемог от усталости и ушел к себе.

Но опять пришел Щербо и зашагал из угла в угол.

– Почему меня не допускают? Если не верят, пусть скажут прямо!

Он сидел возле моего стола, продолжая возмущаться, играл каким-то нераспечатанным письмом.

Я лежал, смотрел в потолок и молчал. Внезапно его речь прервалась. Я перевел глаза с потолка на него. Он с жадностью рассматривал конверт.

– Вы знакомы с Долорес?

– Что-то не помню.

– Это ее почерк. Я его отлично знаю. Вы давно с нею знакомы?

– Это что, допрос?

И взяв письмо, распечатал его. Действительно, это была благодарность за когда-то посланные цветы и просьба помочь ей в каком-то деле.

– Простите мою нескромность. Я после смерти мужа потерял ее из виду.

Я промолчал.

Проводив Щербо, я вышел в сад и столкнулся с Байроном.

– Погуляем, – предложил я.

– Некогда. Пойдемте во вторую лабораторию. Я согласился.

Был ясный солнечный день. Мы дошли тропинкой до густой стены из стриженых кустов и повернули вправо вдоль нее. На шоссе, там где кончалась стена, блестели крылья автомобиля. Возле него возился шофер. Когда мы огибали машину, я увидел Щербо, разговаривавшего с рыжим человеком, похожим на рабочего, в кепке и спецодежде.

Незнакомец что-то сказал и указал рукою вдаль. Этот жест привлек мое внимание. Я оглядел незнакомца. Машинально прошел несколько шагов.

– Подождите, Байрон, это… – я повернулся и пошел обратно. В этот момент шофер сел за руль. Я ясно видел перед собой "человека с золотым зубом".

– Стойте! – крикнул я подбегая. – Стойте!

Я видел, как он резко повернулся в автомобиле.

– Ходу!

Байрон пронесся мимо меня, стреляя вслед быстро уносящемуся автомобилю, я услышал ответные выстрелы, нас накрыла полоса пыли. Я хотел побежать вслед, но не мог, почувствовал боль в ноге.

Черт возьми, ранен!

Рана оказалась пустяшная, поверхностная, но крови я потерял порядочно. Щербо сказал, что он встретил "монтера" у автомобиля, стоявшего на шоссе. "Монтер" спрашивал, как проехать к строящимся вышкам. Все-таки это как-то странно, именно Щербо спрашивал "Золотой зуб".

Меня уложили в постель. Чувствовал я себя превосходно. Должно быть, кровопускание проясняет голову. К вечеру я уже, полулежа, работал.

Вары подтвердил, что в автомобиле был "человек с золотым зубом". Только он был рыжий, без золотого зуба и одет в прозоодежду монтера. Кстати, она была найдена в гостинице, где, оказывается, прожил несколько дней золотозубый; конечно, он исчез оттуда, как дым. И так торопился, что забыл в одном из карманов интересную записку. Это почти точное дневное расписание мое и профессора и даже предполагаемые поездки на сегодня и завтра. Почерк незнакомый. Но кто же все-таки работает у нас под носом? Я опять сказал, что считаю Щербо подозрительным. Но Вары не согласился с моими доводами.

– Это все не основательно. У вас подозрение, а у меня факты. Щербо надежен.

– Послушайте, Викунья, – вдруг вспомнил я, – а вот еще странная подробность, – почему-то когда все это произошло, Додди не было.

– Не было Додди? Эх вы, научные слепыши! Да Додди две недели как нету, Додди по просьбе профессора отправлен в путешествие. Он должен добраться до вершин Кордильеров, до родины профессора, он должен набрать там смолы хуриско. А вот сейчас мы получили неприятные сведения, что Дрейк также отправился в высокогорья Кордильер. Не догадался ли он о чем-то? Так что нам, т. е. вам, нужно будет проследить лучом, как двигается Додди. Я, надеясь на вас, обещал ему это.

Поговорив, мы с ним после решили прочесть письмо, которое в тот раз было в руках полковника. Ведь тогда мы не успели это сделать. Нашли нужный кадр и развернули письмо во весь экран.

Что было на первой странице письма и что на третьей и четвертой – мы так и не узнали, но и содержание второй страницы было достаточно красноречивым. Там стояло: "… и мне вы грозите напрасно. Я не мальчик и вас не боюсь. Уничтожив или демаскировав меня, вы ничего не выиграете. Вы меня сможете уничтожить только тогда, когда чертежи или аппаратура будут у меня, т. е. у вас в кармане, а это рано или поздно случится. Но сейчас нет верного случая, чтобы взять все, что нужно, и благополучно убраться. Да, слушайте, что за серия грубых покушений. Какая топорная работа. И результаты соответственные. Стыдитесь, мой друг, вы стареете, и мне неловко за вас. Ваш Шредер осел, если он не сумеет разгадать вещество внутри конденсатора и его непрерывные требования уничтожить Комаччо, пока секрет не у нас в руках, просто нелепость. Скажите ему, что… " – дальше текст переходит на следующую страницу.

Прочитав, мы долго сидели с Вары друг против друга. Кто же это, кто так хорошо знает все наши дела? Но думали, думали и додумались, что все же Байрона и Лавредо придется допустить к работе с большим аппаратом. Иначе не справимся.

Теперь чуть не с утра поднимается гул моторов. Я научился владеть аппаратом в совершенстве. Вот когда мне пригодились мои математические способности.

Полковника мы посещаем в часы, когда он подписывает корреспонденцию, и вместе с ним читаем ее. Это удобно – он сам услужливо поворачивает листы.

Так что работы очень много. Вары обещал Додди, что мы будем в определенные числа в определенных местах находить его лучом и следить за его путешествием. Правда, мы ему ничего не можем сообщить, но он нам может. Так, первого мая в двенадцать, как было условлено, после недолгих поисков мы вышли лучом на реку Игуану. Но берег реки был безлюден. Мы спускались лучом все ниже и ниже, когда учитель, обладавший самым лучшим зрением, неожиданно вскрикнул:

– Ниже! Ниже! Сужайте в тень под этой скалой. И мы все увидели группу людей – индейцы и европеец. В нем было что-то знакомое, что-то очень знакомое. Я снизил луч и спустился пониже. Мы увидели искаженное злостью лицо, он кричал на погонщиков, он орал, он замахивался на одного из них палкой.

И…

– Дрейк! – закричал я.

– Конечно, Дрейк! – заорал Байрон.

– Зачем он там? – мрачно спросил шеф. – Что он там делает? Неужели он узнал, что в конденсаторе? Раствор газовый был при большом участии эфирных масел из смол хуриско. Конечно, это им секрета не откроет. Конечно, в конденсаторе, кроме эфирного масла, много других компонентов, подбор которых дался мне после нескольких лет труда.

– Но Додди! Там же Додди! – заревел Вары. – Этот негодяй способен на все, а мы не можем никак даже предупредить Додди!

– Да, никак, – сказал я.

На экране же действие протекало очень бурно. Дрейк просто начал лупить одного из проводников-индейцев.

– Что же будем делать? – спросил я. – Нужно хоть присмотреть за Дрейком.

И мы решили дежурить. И то, что мы видели вначале, было нам на руку. Дрейк разбил лагерь на этом месте и вечером избил еще одного индейца. А наутро, включив луч, мы увидели приятную картину. Лагерь был в порядке, все было цело, все мулы привязаны, но никого, кроме Дрейка, не было, проводники, видимо, сбежали.

Но как появился здесь Дрейк? Мы узнали впоследствии, что Дрейк, получив неограниченные кредиты, долго кружился по равнинам предгорий и низкогорий, где были не только смолоносные растения, но и хорошие курорты, быстроходные машины, великолепные напитки и красивые женщины. Однако, убедившись через некоторое время, что нужных смол тут нет, он, ругая все на свете, высадился в порту Гведерико, оттуда было ближе всего до высокогорий Кордильер.

Высадившийся в Гведерико, Дрейк остановился в гостинице "Королевская орхидея". "Королевская орхидея" размещалась чрезвычайно удобно на главных коммуникациях из порта в город. Ни один моряк, стремящийся к утехам суши, не мог миновать ее роскошной вывески, равно как ни один сухопутный житель, направляющийся к судам в порт, не мог обойти ее ярко освещенных окон. Немудрено поэтому, что все сделки по купле и продаже, по доставке из далеких стран на судах или из глубины страны караваном мулов – все совершалось на верандах этой гостиницы. Здесь за деньги можно было получить все – полный комфорт, любую еду, любые напитки, опиум или кокаин, любую компанию мужскую или женскую, любые справки, консультации и посредничество, и улыбки, и поклоны, и подобострастие на любую цену. Дрейк использовал гостиницу самым широким образом, он пил самые различные коктейли, торговался с комиссионером, который должен был предоставить ему мулов, снаряжение и проводников, и ругал порядки в этой богом забытой республике, где дикость населения настолько велика, что цветным разрешен вход в рестораны и театры.

– Черт знает, в какое время мы живем, – хрипел он, обращаясь к своему не менее пьяному собеседнику – спившемуся португальцу, который готов был слушать, как ругают цветных, даже если это не сопровождалось выгодной сделкой или бесплатной выпивкой.

– Черт знает! В этой вшивой республике я должен подавать руку поганым неграм и вонючим индейцам! Это я, Дрейк, потомок работорговцев! Какой дурак сказал, что люди равны? Неужели я равен вот этой черномазой обезьяне? – и он ткнул пальцем в направлении очень высокого негра, скромно обедавшего в углу веранды. Негр слышал все эти слова, но даже не подал вида, что что-либо слышал. Он, закончив еду, вышел во двор, быстро сговорился с двумя индейцами-проводниками, купил трех мулов и к вечеру уже, приобретя все необходимое, выехал из города в направлении к горам. Этого негра звали Додди.

Прекрасен, но страшен тропический лес, густы, непроходимы его чащи, где, как башни, вынесены в небо вершины огромных деревьев, где все переплетено густейшей сетью лиан, где на каждом стволе, на каждом суку, на каждом листе десятки, сотни тысяч эпифитов, орхидей, мхов, лишайников. Где возле каждого цветка, причудливых как мечта орхидей, вьются, сверкая, как драгоценные камни, колибри, переливающиеся всеми цветами радуги. Стаи попугаев носятся среди ветвей деревьев, по которым снуют стада обезьян.

Через этот лес идет Додди, он переправляется через бурные реки, где неосторожного путника стережет страшная анаконда, он проходит сквозь чащи, где с ветвей деревьев за ним следит ягуар, он осторожно раздвигает кусты, где притаилась гремучая змея. Но он все идет и идет, мы знаем, что его ничто не остановит.

В продолжение нескольких дней мы видели Дрейка в пустом лагере, а затем он, бросив все снаряжение, уехал вверх в горы с каким-то бродягой. Додди, как мы узнали, проследив всю дорогу вверх, был уже дней на пять впереди его.

Но в это время нам самим стало работать очень трудно. У нас чешется все тело.

Все время чешусь, и тело покрылось какой-то гадостью вроде экземы. Сегодня эта чесотка мешала мне управлять аппаратом. Гляжу на экран и с недоумением вижу: чешется и полковник и его секретарь. У него завязаны голова и руки и он ежеминутно подергивается.

Когда кончился сеанс, – вижу – мой Вары скребет себе обеими руками ногу.

– Послушайте, товарищи, сознавайтесь, у вас у всех экзема?

Оказывается, у всех, кроме Байрона.

– Заметили ли вы, что у наших "друзей" тоже?

– Это все, наверное, от зет-луча, – говорю я, – но как же вы избегли этого, Байрон? Неужели у вас нигде не чешется?! – с завистью спросил я.Надо принять меры. Загородимся еще одним рядом завес и сделаем двойными эти щиты.

Утром 22-го мая Вары сообщил, что Щербо будет прикомандирован к лесной лаборатории.

– Ваше дело! – ответил я. – Если не хотите совсем убрать, хоть держите подальше. А я ему не доверяю.

– Факты есть?

– Фактов нет, но будет поздно, если они появятся.

Экзема наша все хуже. Никакие средства не помогают. Мы ежедневно рекомендуем друг другу новые снадобья, говорим только о ней. Инженер Лавредо ходит обсыпанный слоем пудры, за глаза мы называем его "клюквой в сахаре".

Великолепную картину мы наблюдали во время сеанса. Полковник сидит в перчатках, лоб украшен очень изящной черной повязкой. Пришел посол великой державы. Когда полковник слушал посла, его лицо кривилось, он даже сжал губы от зуда, но монокля не роняет.

Глаза его выражают страдание, он прижал локти к телу, сжал руки, начал двигать ими вправо и влево.

Его секретарь, очевидно, не пришел на службу. Оглядев штат, мы пришли в ужас. Все они имели страдающий вид, и надо было видеть, как эти благовоспитанные идальго обманывали друг друга, чтобы улучить время почесаться.

В отдельной комнате сидели клерк и машинистка. Она обратилась к нему, сказала что-то и показала на окно. И как только он отвернулся, изящная барышня начала чесаться, как блошливый пес. Через минуту она вышла из комнаты, и нужно было видеть, какие антраша выделывает клерк.

А Байрон благодушествует.

Полога двойные сделали, но несмотря на них, мы продолжаем страдать. Теперь работаем в две смены, то есть через день. Так как Байрон по-прежнему здоров, то решили подражать ему во всем до мелочей. Мне пришлось бросить курить. Все пьем вино перед обедом, все моемся дешевым дегтярным мылом Байрона.

Сегодня опять начали искать Додди.

Двадцать третьего мая на широкой площадке у старого храма Мигацитл никого не было, двадцать четвертого – никого, двадцать пятого на самом закате мы заметили наконец Додди. Но это был уже не Додди, это был пол-Додди, четверть Додди. Рядом с ним на площадке стояли две фигуры индейцев, закутанные в одеяла.

Двадцать шестого, седьмого и восьмого мы по-прежнему встречались с ним ежедневно вечером. Он сообщал, что мерзнет. Что там ужасно холодно и что смолу, которую выделяет хуриско, приходится собирать на рассвете, когда температура ниже нуля, потому что стоит взойти солнцу, как эта смола испаряется мгновенно. Только то, что выступало из порезов при температуре ниже нуля, можно было собрать. Он нам показывал свою герметическую фляжку, в которую собирает. Он показывал, как она день ото дня наполняется.

Наконец, тридцатого вечером, он показал нам эту флягу смолы полной. Написал палкой на земле: "Завтра буду спускаться". Мы облегченно вздохнули.

"Но где Дрейк?" – думалось мне.

Вары вызвал меня к телефону тридцатого же во время сеанса.

– Сейчас получил известие, что квартира профессора разграблена. Вскрыты все ящики письменного стола, взяты какие-то документы. Как вы думаете, есть ли в этих документах что-либо, могущее дать ключ к зет-лучам?

– Не думаю. Все опасные документы в здешнем сейфе. Но, может быть, там есть рукописи, которые при внимательном изучении могут навести на путь, каким шел профессор. Когда случилось ограбление?

– Ограбление замечено после двух, т. е. час назад.

Я был страшно взволнован.

Голова лихорадочно работала. Стоял у телефона, тер лоб.

Даю сигнал сбора. Как хорошо, что Байрон не спал и прибежал тотчас.

– Садитесь, делаем расчет в мою городскую квартиру, – говорю я ему.

Затем двадцать минут напряженной работы.

– Ну скорей! Опускайте шторы! Одежду! По местам! Так! Скорее, черт возьми!

Моторы заработали.

– Ну вот. Так! Это наш угол. Пойдем через крышу. Вот и в квартире. Какая пустота! Вот мой кабинет. Что это? Вводите новое зеркало. Кто это, рассматривающий мой книжный шкаф?

– Байрон, звоните Вары. А я иду дальше. Вот площадка. Пойдем к милейшему Шаро. Съемку! Давайте съемку! По полу разбросаны бумаги.

А на диване перед круглым столом сидит милейший Шаро. Вбегает тот, что смотрел книги. Они спешно перелистывают документы. Посмотрим, что они читают? Долой последнее зеркало! Вот лысина милейшего Шаро. Черт возьми, у них в руках последний проект аппарата зет-луча с дисками! Узнаю чертеж! Звоните Вары. Видите, они торопятся. Уходят!.. Вот досада! Сначала выходят на лестницу. Куда же он? В мою квартиру?! Я не могу рассмотреть его, но чувствую, в глазах что-то знакомое. Те-те… Смотрите, что он делает! Это он, мой "золотой зуб"! Бежит к черному ходу. Досадно!

Давайте смотреть, что делает Шаро.

Он был занят, – отодвинул диван, ловко выдвинул звено паркета в углу и методически складывал туда бумаги.

Все, все готово. Половица задвинута, диван поставлен на место. Шаро благодушно улыбается, садится на диван и закуривает папиросу. Лицо его весело… Подожди!..

Я выключаю аппараты, кидаюсь к телефону и передаю Вары подробности дела.

Теперь мы должны обсудить – открыта ли наша тайна с помощью чертежа, находящегося в руках золотозубого. Достаем копию чертежа. Заглавие простое: проект вала для аппарата No 1. На чертеже только вал и диски. Единогласно приходим к заключению, что из этого чертежа никто ничего не может извлечь. Весь секрет получения луча в комбинации разнородных по силам и свойствам лучей и в конструкции аппарата, вал играет в ней третьестепенное значение. Можно свободно послать им второй экземпляр чертежа.

– Хорошо, что так, – говорит Байрон, – но досадно, что мы опоздали и не знаем: может быть, до того, как мы его накрыли, он положил в карман несколько документов. Давайте на минутку посмотрим, что там теперь происходит.

Пустили моторы. Прямо перед нами стоял Вары. Справа у стенки Шаро между двумя вооруженными людьми. Диван отодвинут, из-за него видна ниша с тайником.

Додди! Додди! Нет больше нашего славного Додди, и будь проклят наш окаянный аппарат, который позволил мне все это увидеть.

Мы видели, как Додди завтракал вместе со своими проводниками-индейцами, мы видели, как один из его проводников пошел с котелком к ручью. Мы видели, как в этот момент подъехал Дрейк со своим спутником, видимо, таким же бандитом, как он сам. Он что-то уже знал, Дрейк, он что-то пронюхал. Потому что, даже не сказав десятка слов, он, радостно улыбаясь, протянул Додди руку, а когда тот протянул ему свою, Дрейк выхватил пистолет и сразу стал стрелять. Он стрелял сначала в Додди, а когда тот упал, в его проводника.

Затем он нашел фляжку со смолой и позволил своему спутнику обшарить карманы у обоих убитых, сразу опять сел на мула и поехал назад.

Мы видели, как он хлестал мулла, торопясь покинуть место преступления.

Мы видели, как второй спутник Додди подбежал с котелком к лагерю. Он, видимо, услышал выстрелы. Он нашел уже лагерь пустым, его товарищ лежал убитый, а когда он подскочил к Додди, тот что-то ему сказал, а потом опустил голову и закрыл глаза.

Так погиб наш веселый Додди.

Мы весь день непрерывно следили, все ведя луч ниже и ниже с гор по тропинке. Мы видели, как быстро едут двое, один за другим. Они погоняли и погоняли своих мулов. Мы смотрели, как они быстро спускаются, как вот уже достигли лесов. К вечеру мы наблюдали, как передний остановился и указал Дрейку на землю. Поперек тропы через лес шла широкая шевелящаяся полоса,это шли знаменитые бродячие муравьи. Страшные муравьи, уничтожавшие на своем пути все живое. Мы видели, как Дрейк долго молча слушал своего спутника, задумчиво глядя на эту живую реку, а затем, надумав, выхватил пистолет и застрелил соучастника. Ох, напрасно тот так подробно рассказал об этих муравьях Дрейку. Дрейк совсем не хотел иметь свидетелей. Он швырнул труп на середину муравьиного потока и уже через час от него остались одни кости.

Мы видели также, что всю дорогу, то вдалеке, когда место открытое, то вблизи, когда дорога идет лесами, за Дрейком идет человек. Это второй уцелевший спутник Додди. Как тень, следует он за Дрейком, то бегом, когда тот быстро скачет, то застывая, когда тот может его увидеть. И когда Дрейк устраивается на ночлег, он здесь, рядом в кустах, и когда Дрейк устраивается спать, он лежит и следит за ним, а утром, когда Дрейку пора вставать, мы видим, что он не встает.

У него перерезано горло.

Сегодня приехал профессор Авельянеда, а я уже избавился от экземы. Начали обсуждать причину выздоровления. Все мы делали одинаково, только Лавредо не мылся дешевым дегтярным мылом, и у него все также, сильная экзема. Байрон, ковыляя, сбегал к себе и принес кусок мыла.

– Позвольте, профессор, – сказал он, – поднести вам патентованное средство от лучевой экземы.

Авельянеда понюхал, поморщился и сказал:

– Фу, какая гадость!

Позвонил Вары.

– Вы меня долго снимали?

– Почему вы думаете?

– Я весь покрыт экземой, Шаро в пузырях и все, бывшие в операции после ограбления, тоже.

– Да, верно, мы сняли вас. Купите дегтярное мыло. Обяжите всех мыться им. Есть указания, что это мыло чудодейственно помогает.

Через день стало совершенно ясно, что дегтярное мыло излечивает экзему, вызываемую зет-лучами. Вары и все его сотрудники выздоровели.

Вары прислал выдержки из Рэнэцуэлльской прессы. Газеты сообщают:

"Опыты профессора Комаччо, тратящего свой гений на изобретение жесточайших орудий войны, по-видимому, дали результаты. Красное правительство с величайшей поспешностью строит цитадель близ столицы, оборудованную новыми истребительными аппаратами, созданными этим ученым. Центр цитадели – дворец, окружен усиленной охраной".

В другой газете – "Странная эпидемия".

"В столице появилась необъяснимая эпидемия. Первый случай массовых заболеваний констатирован в одном из министерств, где одновременно заболели чиновники трех отделений, находящихся в разных концах и этажах здания. Лица, пораженные странной болезнью, покрываются экземой, не поддающейся никакому лечению. Врачи констатируют, что заболевшие, главным образом, страдают экземой темени и плеч.

Для исследования природы заболевания и борьбы с эпидемией образована специальная комиссия при санитарном управлении города.

Будем надеяться, что возбудители болезни будут скоро обнаружены и эпидемия пресечена".

Другие газеты передали подробности массовых заболеваний. Приводились мнения авторитетов, основанные на обследовании больных в клиниках. С большим апломбом врачи пороли невероятную чепуху.

Но было одно, довольно неприятное сообщение. Профессор Шредер заявил: "Я не медик, но эпидемия напоминает мне случаи, которые я наблюдал иногда в своей лаборатории у ассистентов, манкирующих предосторожностями при опытах с комбинациями некоторых лучей".

– Хорошо, что над Шредером скорее будут смеяться, но все-таки молодец! Как бы он сам завтра не дошел до зет-луча! – сказал Байрон.

Когда в обычное время мы заняли места у аппаратов и пошли по коридору к кабинету генерала, там, где толпились обыкновенно чиновники, мы увидели двух фельдшеров в белых халатах. В пустой секретарской и в кабинете полковника горели формалиновые лампочки. Производилась дезинфекция. Везде было пусто.

На этот раз мы напали на тайное соглашение двух республик и одной великой державы. Читая пункты соглашения, даже я, не искушенный в дипломатии, понял, что документ этот, крайне секретный, имеет огромное значение, а разоблачение его чревато последствиями.

Четвертого июня я засиделся на мостике, а потом, напившись у Виракоча чаю, ушел к себе и лег. Но, видимо, я все же перерабатываю, потому что заснуть я не мог, вертелся и, промучившись часа два, понял, что мне не заснуть.

Я опять оделся и по темным коридорам пошел к залу. Было совершенно тихо, и туфли на мне были мягкие, так что когда я проходил мимо вспомогательной мастерской в первом этаже, то явственно услышал оттуда слабый шорох. Заглянул туда и неожиданно увидел темную фигуру.

Я отпрянул от двери, пролетел коридор, выскочил к подъезду и вскочил в караулку к Мюллеру.

По-видимому, мое лицо было достаточно красноречивым, потому что он мгновенно вскочил и схватился за пистолет и так застыл, вопрошающе уставившись на меня.

– Во вспомогательной лаборатории кто-то есть, я сейчас видел какую-то фигуру, – прошептал я.

– Но как посторонняя могла войти? Все охраняйт. Кругом охраняйт. Може, кто сфой? – и Мюллер торопливо начал стягивать с себя сапоги. Сидевший в углу охранник также поспешно последовал его примеру. И вот мы втроем, с пистолетами в руках, крадемся по темному коридору. Не успели дойти до вспомогательной лаборатории, как дверь из нее неслышно растворяется и в коридоре появляется темная фигура. Мы застыли, нас не видно, мы в темной части, а ночной гость сейчас должен идти в сторону окна в том конце коридора.

Эта фигура наконец двинулась. Мы стояли, задерживая дыхание. Сердце у меня колотилось так, что мне было положительно непонятно, как он не слышит.

Когда он, проходя мимо конца коридора, оказался против окна, я, во-первых, сразу заметил, что он несет что-то большое в обеих руках. И потом… потом я узнал Виракочу.

Мы по возможности бесшумно шли за ним, он перешел в другой коридор, поднялся по лестнице и, бесшумно миновав спящего охранника, сидевшего в проходе между жилой частью дома и лабораторной частью, вошел в свою комнату.

По знаку Мюллера мы, оставив в коридоре напротив двери охранника, не будя постового, вернулись в караулку.

Так вот, оказывается, кто среди нас орудовал, – прочли мы с Мюллером в глазах друг друга.

– Звоните к Вары.

– Сейчас выезжаю, – ответил поднятый с кровати Вары. – Ничего не делайте, незаметно караульте у двери, но не трогайте до моего приезда.

Когда вскоре влетел Вары, мы двинулись к Виракоче. Все было тихо, у дверей его комнаты, переминаясь, с пистолетом в руках стоял разутый охранник.

Мы рванули дверь и все вместе вскочили в комнату.

В комнате было светло от яркой лампы на потолке. На столе стоял стакан, тарелка с нарезанной полусъеденной рыбой, чеснок, и тут же на столе стояло то большое "что-то", завернутое в спецовку. А на кровати, прямо поверх одеяла, уткнувшись носом в подушку, лежал Виракоча. Он был одет.

Охранники кинулись на него, вцепились в его руки, но он не оказал ни малейшего сопротивления. Его подняли, но он, как тряпичная кукла, обвисал в руках, заваливаясь на кровать. Глаза его были закрыты.

– Неужели мертвый? – закричал Вары.

Охранники бросились трясти его, но он только слабо мычал.

– Да эта замерзавес пьян, как колода! – закричал Мюллер, наклонившись над ним. – От него воняет вотка, как от помойна яма1

Я подошел и сбросил спецовку с таинственного нечто, под нею оказалась здоровенная бутыль с чистой как слеза, жидкостью. Я вытащил пробку, и из открытого горлышка на меня пахнуло таким крепким, доброкачественным спиртом, что никакого анализа жидкости не требовалось.

Самый кропотливый, тщательный обыск комнаты не дал решительно ничего интересного. Обшарили одежду, мебель, прощупали все пазы в мебели и полу, все швы в одежде, но ничего не нашли.

Тогда мы с Вары кинулись во вспомогательную мастерскую. Там все, решительно все было на месте. Только в одной из запечатанных бутылей со спиртом, стоявшей в шкафу, оказалась чистейшая вода.

Вары плюнул и совершенно нецензурно выругался.

– Ну, знаете, этот шпион мирового класса ведет разведку только в пределах многоградусных напитков.

– Но, вообще говоря, это безобразие! Старика придется выгнать, уж не говоря о том, что охранник пойдет под суд за то, что спал на посту.

На следующий день дежурного охранника Вары действительно отдал под суд. Но Виракоча получил амнистию. Он с утра ходил за мной и за Вары, как побитый пес. Заметив наш взгляд, брошенный в его сторону, моментально становился на вытяжку и разводил руками.

На следующий день Виракоча был в городе и вернулся пьяный. Пришел в мою комнату и уселся на стуле.

– Ты что-то зашибать сильно стал! – сказал я.

– И сам не рад.

– С университетскими, что ли?

– Хорошие люди!

– Какие люди?

– А у вокзала кафе есть. Ну и зашел.

– Угощали?

Виракоча зашатался.

– Д-а! – протянул он. – Обходительные люди… Очень наукой интересуются. Д-а!

Сидя на стуле, он пошатнулся и чуть не свалился.

Разговор с Виракоча передал Вары.

Сегодня, войдя в штаб десанта, увидел одного человека, и этот человек был "золотой зуб". Я узнал его сразу, несмотря на очки и изящный костюм. Он бритый. Никакого золотого зуба у него нет. Лицо обезображено экземой. Мы внимательно осмотрели документы, лежащие на столе. Там было его донесение, проект вала к аппарату No 1 и еще одна бумага, еле заметная, исчерченная карандашом, которую мы не могли сфотографировать отчетливо. В донесении "золотой зуб" сообщает об изобретении луча и смерти Кэрэчо. Рассказывает подробно об охране нашего дворца, об инцидентах со мною.

"До сих пор, – пишет он, – нам не удалось подойти к сущности изобретения, но на днях мы надеемся получить важные сведения от сотрудника, близкого к центральной лаборатории". После чего он считает необходимым "устранение" профессора и меня, как быстрого и опытного организатора. Явления экземы он объясняет действием луча.

Когда мы пришли к полковнику, перед ним на столе лежало только что прочитанное донесение.

Полковник нервно прохаживался по комнате, тыкал кругом пальцем и говорил. Мне кажется, он говорил, что его видят, что нет стен, что нет тайн, на которых основано все его искусство. Потом сдержался, сказал что-то, сел и принял свой обычный замороженный вид.

– Знаете, что он сказал? – спросил меня Байрон.

– Конечно! Он сказал: "А что, если и сейчас нас видят?"

Удивляюсь, как аппараты выдерживают такую напряженную работу. Целые дни, а порой и ночи, мы следим за группой шпионов, формируемой для переброски к нам. Сегодня, наконец, Байрон показал нам на экране всю компанию, отправлявшуюся для нашего уничтожения. Их семеро. Все на подбор, но среди них нет "золотого зуба". Значит, их больше.

Виракоча ушел в город. Знаю, что за ним следят по пятам.

Вары сообщил, что сфотографированное нами соглашение предается гласности, и что одной рэнэцуэлльской фирме передан секрет мыла "дегтярного", которое будет изготовлять особая фабрика в виде пасты под названием "Антиэкзем", придающей коже невыразимую нежность и соблазнительность".

Как всегда, в определенный час мы сели на свои места. Байрон занозил палец, а потому аппарат вел я, а он сидел сзади. Справа Емельянедо на лучевом трансформаторе, еще правее – Лавредо у киноаппарата.

– Этот Щербо просто свинья, – сказал Лавредо. – Обещал, проклятый, прислать новый аппарат, а его нет и нет. Как буду работать, если этот сдаст.

Мы вошли в разведцентр. Полковника не было. Вдруг блеснула молния. Меня бросило в сторону. Отлетая, сорвал все рубильники. В дымном мраке посыпались стекла, камни.

– Огня! – крикнул Байрон.

Я притиснул рубильники аварийного освещения. Люстра зажглась. Осветила облако пыли, мусор, сорванный экран, свернутый на бок угол капитанского мостика, разбитые кафели лучевого трансформатора.

– Мы остаемся, – сказал я, – а вы бегите наверх к аппарату.

Байрон помчался по лестнице вверх.

Новый оглушительный взрыв. Здесь где-то рядом! Все вздрогнуло. Посыпалась штукатурка. Тяжелый кирпич ударил меня по плечу.

Вбегают охранники и Мюллер.

– Оставьте нам пять человек, а сами бегите туда! – кричит Байрон сверху. – Узнайте, что там делается?

Но Мюллер кричит: "Найн", и ставит у каждого окна, у каждого отверстия, где были двери, а теперь они сорваны, по человеку.

– Но где же Лавредо?

Бегу на изуродованный мостик. Там у аппарата лежит Лавредо, словно спит. Мертв.

Бегу к телефону, он не действует.

Оказалось, что Щербо в три часа дня отправил машину с киноаппаратом в сопровождении охранника из лесной лаборатории. Несчастного охранника нашли задушенным сегодня утром в лесу. Машина прибыла к подъезду дворца в сопровождении переодетого негодяя уже в то время, как мы работали. В машине были мины в двух чемоданах. Пропущенный во двор диверсант незадолго до взрыва подошел к охране и спросил: "Где купить сигарет?" Ему указали и пропустили за ограду, он ушел. Взрыв сорвал крыльцо, изуродовал вестибюль и залу. Мы не погибли от того, что вестибюль принял удар на себя. Лавредо погиб от зет-луча, вырвавшегося из трансформатора в момент его разрушения. Третья мина была поставлена под линией электропередачи у горы. Она взорвала столбы и разрушила сеть. И только тут я узнал, что эта сеть была декоративная. Наши моторы питались подземным кабелем.

Во время розысков был убит неизвестный, опознать которого не удалось.

Материальные потери – разрушено крыло здания, вестибюль, окна, оборваны провода. В лаборатории повреждены мостик, экран и уничтожен лучевой трансформатор. Последний может быть заменен запасным.

Порешили, что не далее, как через четыре дня мы должны возобновить работу. Началась ремонтная спешка.

На следующий день ко мне подошел Вары.

– Виракочу вашего задержали вместе с мелкими шпионами. Но его-то мы выпустили. Он к ним совершенно никакого отношения не имеет. Просто старый алкоголик. А знаете, Антонио, после того, как я допросил всех этих шпионов и окончательно увидел, что к Виракоче вся эта история не имеет отношения, у меня как-то легче на душе стало, хоть этот дурак пропойца кристально чист, а то я и себя почти что начинаю подозревать.

Отец и мать умоляли бросить эту работу. Они что-то узнали о взрыве. Я отказался, но вернувшись домой, задумался. Меня не испугали, конечно, неприятности, не в них дело. Но нужно идти вперед, а я не занимаюсь поисками нового, а использую работу, сделанную Комаччо. Меня тянет к новым поискам.

* * *

Это было очень трудно, но через четыре дня мы снова начали работать. Снаружи дворец носит характер развалин, но мы уже действуем, торопимся, ибо знаем, что в разведцентре будут произведены изменения, затрудняющие нашу работу. Действительно нам не удалось попасть ни в секретарскую, ни в кабинет полковника из коридора. Стены оказались обтянутыми непроницаемыми дня нас листами. Тогда я пошел на хитрость, спустился на этаж ниже, прошел лучом через пол, и мы осмотрели все нам нужное. Кроме того, заметили, что число чиновников уменьшено. Очевидно, сделана перегруппировка.

Позвали к телефону.

– Сениор Диац? – спрашивает мягкий женский голос.

– Да, я.

– Не узнаете?

– Нет.

– Долорес.

– Здравствуйте.

– Сениор Диац, мне нужно вас повидать.

– Завтра вечером я буду свободен в шесть часов. Вы можете приехать к моим родителям, я буду там.

Указал адрес, а вечером рассказал все Байрону, и мы решили идти вместе. Предупредили и мать.

Десятого июля газеты принесли известие о скандале, разыгравшемся на заседании Объединенных Наций. Представитель одной страны огласил тайную конвенцию, заключенную между Англией и Францией. Несмотря на наглость авторов соглашения, утверждавших, что этот документ сфабрикован в СССР, впечатление получилось огромное.

В шесть часов мы с Байроном пошли к матери. Она была уже там – моя бархатная красавица. Вид у нее был томный, усталый.

Познакомил ее с Байроном.

– Простите меня, что я так навязчива, но у меня к вам серьезная просьба, может быть, несколько деликатного характера. Мне нужна ваша помощь при переговорах со Щербо.

Мы переглянулись.

– Он не в нашей группе работает.

– Да? Жаль!

– Но вы скажите, может быть, мы сумеем повлиять на него.

И она рассказала о преследованиях Щербо, когда еще жив был Кэрэчо, о том, как он влиял на него, какой страх нагонял. Кэрэчо стал послушным рабом Щербо и покорно доверял ему все, до жены включительно. На чем была основана эта власть – она не могла объяснить, но думает, что Щербо шантажировал его, что-то знал. Когда приставания сделались слишком назойливыми, Долорес пожаловалась мужу, тот ничего не сделал. Тогда она решила уйти из дома и стала требовать от Кэрэчо, чтобы он отдал хранившиеся у него документы и письма. Оказалось почему-то, что все это у Щербо и тот не отдавал. В это время Кэрэчо погиб. Она уехала к тетке, а оттуда в больницу. Теперь вернулась. Ей не нужна ни обстановка, ни квартира. Она отказывается даже от своих вещей, но не может отказаться от документов и писем. Она просит нас повлиять на него.

– Вот что, – сказал Байрон. И я увидел, как его лицо загорелось румянцем. – Напишите Щербо, что уполномачиваете меня забрать у него письма и документы.

Долорес широко раскрыла глаза.

– Мне, право, неудобно, – сказала она, – но я очень тронута… Не знаю, как благодарить вас за такую любезность… Но зачем вам брать на себя такую заботу…

– Чтобы избавить вас от необходимости беседовать с этим негодяем.

– Я не знаю… как мне поступить.

Взглянув на Байрона, я прочел в его глазах твердое решение.

– Пишите. Я понимаю Байрона. Ему будет проще говорить со Щербо.

– Еще бы!

Когда пришло время расставаться, я проводил ее до двери, Байрон до дому.

Вернувшись, он зашел ко мне.

– Как ты думаешь, она в шайке?

– Не думаю.

– Вот так нас и ловят!

– Думаю, этого не может быть.

– Если бы! – задумчиво сказал он, и мы расстались.

После появления Долорес, Байрон начал манкировать. Часто отлучаться в город.

Сегодня я попросил у Вары сообщить кое-что.

– Извольте.

– Дело касается Щербо. Скажите, кто и за что ему покровительствует? Это не праздное любопытство. Мне необходимо это знать.

Вары отвернулся и молчал.

– Ну, если не хотите, я вам сам скажу. Никто ему не покровительствует, но он имеет заслуги. По контрразведке? Да?

Вары кивнул.

– И с ним вместе работали покойный Кэрэчо и Шаро?

Еще кивок.

– Но ведь Кэрэчо погиб как шпион. Он что, был двойник?

– Да, но в Щербо сомневаться не приходится, и не далее как на прошлой неделе по его указанию арестованы на границе два заснятых вами шпиона. Теперь он заранее нас предупредил, что готовится ограбление. Он только не знал точно, чего и когда. Но он предупредил, что отправка документов пойдет через него и чтобы мы не беспокоились. Так вот. Бумаги никуда не делись. И все это благодаря Щербо. У вас подозрения, а у меня факты!

Мы помолчали.

Байрон начинает меня раздражать. Теперь появилась эта юбка, к которой он прилип, и я знаю, что он еще больше ненавидит Щербо за то, что тот претендует на эту даму.

– Да, вы не слыхали, – перебил Вары, – хорошее известие, меня сегодня разыскал индеец, тот, что был с. Додди, и принес фляжку со смолой. Какой молодец! Он выполнил его предсмертное поручение. Говорит потому, что хотя Додди и был самым черным негром, но сердце у него было самое белое. Какой молодец! Какой молодец!

Байрон звонил Щербо, и между ними произошел, приблизительно, такой разговор:

Байрон – Это вы, Щербо? Говорит Крус. Сениора Кэрэчо дала мне доверенность на получение ее писем и документов. Прошу сообщить, какой день вы признаете для себя более удобным для передачи.

Щербо – Я очень удивлен и думаю, что владелица писем сгоряча выдала вам доверенность.

Байрон – Вы отлично знаете, что ваши слова не соответствуют истине.

Щербо – Я не привык к такому тону и не позволю никому так говорить со мной.

Байрон – Дело не в тоне, а в письмах.

Щербо – Я не намерен передавать вам чужие письма.

Байрон – Передадите. Заставлю. Слышите!

Щербо – Да, я слышу и рекомендую быть осторожнее.

С этим Щербо повесил трубку.

После разговора Байрон с полчаса дрожал от злости и выкрикивал угрозы.

Сегодня я пригласил шефа посетить лабораторию Шредера. Аппарат вели Байрон и Емельянедо. Все было подготовлено Байроном уже накануне и мы "вошли" сейчас же в большую лабораторию и увидели аппарат Шредера. Оказалось, что он не один, а их целый десяток, все однотипные и все без конденсаторов. Очевидно, он их заранее заготовил, чтобы как только появится конденсатор, пустить "в дело".

– Что вы скажете об аппарате Шредера?

– Я не заметил ничего похожего на лучевой трансформатор. Это раз. Второе – конструкция аппарата представляет как бы отдельную часть нашего, она должна давать только один пучок жестких лучей. Эта конструкция никогда ничего не увидит. Она может только убивать. Но без конденсатора она и на это не годится, она не даст узкого пучка.

Шредер работает над аппаратом чисто военного значения. Природа луча у него иная. Он сильнее нашего и, должно быть, рассчитан не только на истребление, но и на взрывание снарядов и атомных бомб в тылу противника или в воздухе. Но пока у него нет нашего лучевого конденсатора, он опасен только совсем вблизи.

– Да, – задумчиво сказал Вары, – а все-таки интересно, откуда они собираются получить конденсатор, – сами сделать или украсть у нас? Это, знаете ли, серьёзный вопрос.

1 августа приехал Вары и сказал, что международное положение напряженное и что оно все усложняется, что в Рэнэцуэлле массовые аресты коммунистов и подавлено две забастовки жесточайшим образом. Что не все сейчас ясно. Но что по ряду данных разведки в Рэцэнуэлле идет усиленная переброска войск на побережье из лагерей в глубине страны, т. е. перебрасывают десантников для новой интервенции. Он просил ускорить сборку второго аппарата и наблюдать за соседом.

– Если это маневры, – сказал он, – так пусть на здоровье маневрируют, но если это другое, то мы должны быть застрахованы от неожиданностей.

После этого я Байрона поставил на сборку, а сам сел на аппарат.

В шестнадцать ноль-ноль поймали одну дорогу к побережью, она была покрыта войсками. Действительно, количество машин с боеприпасами, идущих к портам для "маневров", чересчур многовато.

Осмотрели один аэродром. Он в полной тишине, людей не видно, но, погуляв по аэродрому, мы на его окраине обнаружили целые штабеля ящиков, забросанных ветками.

Оказалось, что и вся роща рядом с аэродромом забита летным составом, все в полной готовности к вылету, валяются на траве, разговаривают. Очень удобно сверху смотреть в карты, они все играют в скат. Часто хочется подсказать: "не с той ходишь!"

Записали координаты этого аэродрома, чтобы при нужде найти его сразу и держать под наблюдением.

Полковника на месте нет, а без него его корреспонденцию не прочтешь. В "нашем" отделе большое оживление. Много новых лиц.

Второго августа с утра "заехали" в гости к полковнику, его нет, корреспонденция лежит нечитанная, но никто нам ее не показывает.

Начальник десанта в своем штабе также бросил и писать и читать, он непрерывно разговаривает. Но о чем он говорит – неизвестно.

В его приемной очень мало народа. Но у подъезда и вокруг очень много людей, которые не желают показываться. Они сидят в машинах с закрытыми шторами и ждут.

"Зашли" на аэродром, там то же самое: летчики лежат под деревьями, играют в карты, курят; часов в десять им привезли завтрак, они все окружили машины с едой и едят бутерброды и пьют пиво прямо из бутылок. Бомб вроде прибавилось за ночь.

Часов в двенадцать, блуждая вдоль побережья, мы напоролись на еще один скрытый аэродром и четыре группы десантников возле судов. У них то же самое, моторы без чехлов, люди скрыты в лесу под деревьями, лежат, курят, болтают…

К вечеру усилился шум в окрестностях нашей лаборатории – на каком-то неизвестном нам аэродроме начали греть моторы. В воздухе стоит гул.

Ночью у аппарата я не дежурил, а утром третьего, как пришел к восьми, сразу зашел к полковнику.

Его не было, но в его обширном кабинете, от телефона к телефону, а телефонами у генерала был уставлен целый стол, прыгал юркий широкоротый секретарь с острым сухим лицом, похожий на мартышку-Геббельса. Он набирал один номер за другим, снимал то одну, то другую трубку, справляясь в каком-то списочке, и видно было, что по разным адресам и разным телефонам говорил одно и то же бесконечное количество раз.

9.00. Нашли аэродром в роще. На аэродроме все то же, но вся толпа летного состава стоит кольцом и слушает какого-то генерала с ястребиным носом, который очень, очень резко говорит что-то.

Он кончил. Толпа качнулась как после команды "вольно" и медленно разошлась, опять разбились на группы. Генерал быстро пошел, сел в машину, машина сорвалась и вышла за пределы видимого нам поля.

Раз они опять все уселись – значит, никакого определенного приказа не получили.

11.30. Вернулись к полковнику в разведцентр. Кабинет переполнен. И только что зашевелились, очевидно, кто-то приехал. Мерзавец-секретарь опустил шторы на окно, сквозь которые мы вошли лучом, и все исчезло.

Вот когда мне пригодились способности вычислять в уме. Я считал, как бешеный, и все-таки досчитал, через двадцать минут я вошел лучом в дымоход, заэкранировал камин, ударил лучом в непроницаемый потолок, расстелив по потолку темное поле и опять увидел все сверху.

Наш полковник говорил, рядом с ним стояло несколько генералов, справа и слева виднелись две плеши и две груди, залитые золотом шитья – явные послы.

Полковник читал, подрагивая рукой. Некоторые генералы согласно кивали, другие нет, среди кольца голов, сидящих вдоль стен, не было единодушия,некоторые плечи пожимались, руки сомнительно разводились.

Он окончил, и обернулся в обе стороны, одна посольская голова кивнула. Но наш старый знакомый посол великой державы, не глядя на полковника, наливал и пил из крышки своей фляжки.

Полковник, видимо, обратился к собравшимся, они отвечали по очереди, первый военный согласился, второй неопределенно пожал плечами, третий махнул рукой и отвернулся, четвертый, видимо, промолчал. Тогда полковник на минуту опустил документ, который читал и, опершись на него рукой, сказал несколько очень, видимо, резких и значительных фраз. Вот тогда-то я сверху, сузив луч, кинулся, как коршун, на документ, но успел только прочесть наверху обращение к премьер-министру, дальше все закрыла рука, и только внизу мы успели прочесть: "Исходя из вышеизложенного и согласовав это с мнением наших благородных союзников, я считаю своим долгом рекомендовать немедленное выступление".

Дальше шла подпись.

Черт, даже сфотографировать не успели, как он сложил свой документ, торжественно вложил в папку, папку в портфель и двинулся к выходу.

Посол великой державы не тронулся с места, он положил ноги на соседний стул, поставил перед собой фляжку и явно приготовился к долгому ожиданию.

Молчаливый Вары шагает по мостику и ломает в пальцах спички, потом, резко остановившись, задумался, смотря на меня в упор и, наконец, негромко сказал:

– Вызовите Щербо!

– Зачем? – резко спросил я.

– Вы не верите Щербо?

– Нет.

– Вы верите мне?

– Да.

– Твердо?

– Твердо!

– Так вот, делайте, что я буду говорить. Так нужно. И немедленно! сказал Вары.

Я передал вызов Мюллеру. Скоро появился Щербо. Он, ни к кому не обращаясь, сказал: "Здравствуйте", засунул руки в карманы и уставился в потолок.

– Собрать всех! – сказал Вары.

Скоро явились и встали в зале Мюллер, весь состав нашей группы, внутренняя охрана, не было только Байрона.

– Товарищи! – сказал Вары, – и пристально обвел всех глазами, заглядывая в каждое из окружающих его лиц. – Положение следующее, с минуту на минуту может разразиться война, те, за кем мы наблюдаем, уже стянули к портам войска, готовясь к новой интервенции, к новому десанту. Они могут напасть на нас в любой час, в любую минуту. Мы абсолютно не готовы, больше того, мы совершили непростительную глупость. Занимаясь делами видения на расстоянии, мы ослабили боевую мощь этого аппарата, с которым мы работаем, а приспособить его для военных целей не просто. Состав лучевого пучка, с которым мы сейчас работаем, безвреден. Он может поразить противника только на ближайших расстояниях. Единственное, чем мы можем помогать сейчас своей Родине, это разведка. И это мы должны делать непрерывно. Но с другой стороны, необходимо немедленно восстановить первый вариант, находящийся в университетской лаборатории. Это можно сделать быстро, и он обладает несравненно большей боевой мощью.

– Так вот, кто может это сделать?

Молчание.

– Щербо, если вам сейчас передадим конденсаторы от старого аппарата и все снятые с него части, которые сейчас хранятся здесь, можете ли вы восстановить старый аппарат?

– Могу! – побледнев, сказал Щербо, впиваясь глазами в Вары. – Но…

– Что, но?

– Но для этого мне нужны чертежи!

– Вы их получите. Вот чемодан с конденсаторами и всеми снятыми частями, – сказал Вары и вытащил из вспомогательной лаборатории небольшой, но тяжелый чемодан, – вот чертежи, – и он бросил на стол тяжелую папку, опечатанную многими печатями. – Вот ключи от лаборатории.

– Викунья!… Угрожающе сказал я. – Вы сошли с ума! Я…

– Вы будете делать то, что я скажу, – резко, не глядя на меня, сказал Вары.

– Но…

– И без всяких но! Теперь, кто еще может помочь Щербо?

– Ну, хорошо, – сказал я, – тогда я категорически настаиваю, чтобы туда был переброшен Крус.

– Хорошо, – подумав, сказал Вары. – С завтрашнего утра можно бросить туда и Круса. Но сегодня он нужен здесь.

– Кто еще может быть переброшен туда для помощи?

– Мюллер?

– Нет, товарищ Вары. Я без предписаний, прикасыфай – не прикасыфай никута.

– Емельядо?

– Как хотите, – сказал Емельядо, – а только мне кажется – я здесь нужнее.

– А кто из охраны поедет? – спросил я.

– Я позвоню в город, дорога безопасна, а к лаборатории к девяти вечера я распорядился дать охрану.

– Виракоча?

– Отчего ж, – с готовностью откликнулся тот, – там оно лучше. И не сомневайтесь, я понимаю – ни-ни, ни-ни.

Затем Вары опросил всех, но никто не выразил особого желания ехать.

– Так, отлично, – сказал Вары, – выезжать немедленно. Остающиеся – по местам.

Через минуту Щербо с чемоданом и папкой был в машине, с шофером сел охранник с расстегнутой кобурой. Виракоча вместе с Щербо.

– Вары, – в последнюю минуту, когда машина уже готова была выехать, сказал я. – Викунья, ради бога, вы думаете о том, что делаете?

– Молчите, – отвечал он.

Когда машина выезжала, у ворот неожиданно появилась Долорес.

Щербо остановил машину и подошел к Долорес.

– Долорес, – начал он.

– Вы подлец, Щербо, – дрожащими губами произнесла, побледнев, Долорес.

– Долорес, поверьте, – начал опять Щербо, – вы не хотите понять меня, я никогда не был вашим врагом, наоборот, у вас никогда не было большего друга…

– И этот друг крадет у меня письма? Чтобы…

– Поверьте, я только хотел поговорить с вами. Вы должны меня выслушать, вы должны хоть в последний раз послушать, что я вам скажу, письма… письма… неужели вы думаете, что они что-то значат для меня. Я вернул бы их вам все равно. Они лежат, и я их не читал. Но вы должны меня выслушать, и тогда все будет по-другому. А Крусу я все равно ничего не отдам, пусть хоть на метр от земли подпрыгнет. Выслушайте меня, и я сию же минуту все верну вам, каков бы ни был результат нашего разговора.

– Я вас слушаю. Говорите, – сказала Долорес.

– Я не могу сейчас и здесь. Зайдите к себе домой на минуту, не бойтесь меня. Зайдите в ваши старые комнаты, они ждут вас…

Вдруг я ясно увидел, что она заколебалась.

– Ну, вот что, – неожиданно сказал Вары, молча присутствующий при этой сцене. – Время – деньги. Если хотите разговаривать – можете говорить по дороге. Сениора если захочет – может ехать с вами. Можете даже, если хотите, на пятнадцать-двадцать минут зайти на квартиру, она все равно по дороге к университету, для окончания разговора. Конечно, если у вас появится такое желание. Слышите, на пятнадцать-двадцать минут, но не больше. И за работу в лабораторию.

– Ну?

– Ну, хорошо. Я поеду, – вдруг решительно сказала Долорес и села в машину.

Машина тронулась, развила скорость и исчезла за поворотом. Меня всего трясло от возмущения.

– Вары, Вары, – сказал я, – вы или предатель… или вообще сошли с ума.

– А, собственно, почему? – усмехаясь, спросил он.

– Он еще спрашивает! В минуту величайшей опасности все ставите на карту и эту карту доверяете кому? Что за букет из подозрительных фигур вы создали в машине?

– Вот в том-то и дело, кому доверять? – сказал твердо Вары, и улыбка сбежала с его лица. – В минуту величайшей опасности я делаю то, что должен. Что? – спросите вы. Я хочу знать, кому мы все-таки можем доверить. Вы понимаете это или нет? Вы понимаете, что именно в минуту опасности я должен, я обязан знать, кто же у нас здесь колобродит.

– Но цена, которую вы заплатите за это?

– Э! Насчет цены не беспокойтесь, это мое дело.

– И вы думаете, что теперь узнаете? А не поздно ли вы узнаете?

– Надеюсь, нет! Это зависит от тебя, Антонио. Ну, Антонио, теперь действуй, считай, как черт, и давай луч на квартиру Кэрэчо.

– А если что-нибудь случится по дороге!

Ничего не случится, их слишком много в машине, там, как ты говоришь, букет, такая компания, которая за дорогу, я уверен, не успеет спеться. Все, что произойдет там, мы должны знать до последней мелочи.

– Бегу считать, – и я побежал на мостик и опять пересчитал, настроил и вошел лучом в квартиру Кэрэчо. В это время я уже слышал, как Вары резко командовал в телефон, чтобы немедленно выслали людей оцепить эту квартиру. Лаборатория, по его словам, еще с вечера оцеплена. Боюсь, что это поздно. Но так как в квартире никого нет и им нужно дать час на дорогу, то пока что мы отправились к полковнику.

Полковник работал. Я опять очень точно влез в дымоход. Сейчас у него был кто-то новый. Батюшки мои! Да это Шредер! Шредер на вопросы полковника отвечал с каким-то неопределенным выражением, иногда он разводил руками. Потом, желая что-то объяснить, он берег лист бумаги и начинает чертить. Полковник сначала хватает его за руку, но потом, оглянувшись на шторы и двери, начинает внимательно смотреть на его чертежи, изображающие упрощенную схему лучевого аппарата, не видящего, а только дающего луч смертоносного, вместо конденсатора он ставит вопросительный знак.

Так, хорошо. Значит, они все-таки ничего существенного у нас не сперли и ничего не придумали сами.

Посмотрим аэродром. Все то же. Нет, кажется, хуже. У некоторых самолетов на подвесках появились бомбы. Когда это они успели? Но это хуже.

Подошел Мюллер, говорит, что недавно звонил Крус и спрашивал, что нового. "Я ему сказал, чтобы он сюда не ехал, а шел в университетскую лабораторию, что туда поехал Щербо с Виракочей и Долорес и что они скоро там будут, так как только заедут на квартиру Кэрэчо поговорить и после этого сразу в лабораторию. А этот бешеный как заревет "Она со Щербо!" и бросил трубку".

– Значит, Байрон едет спасать Долорес, – заохал Вары. – Ну и заваруха! Да за каким чертом дернуло тебя, дурака, ввязать в это дело Круса! Ну, ничего не сделаешь. Давайте квартиру.

Щербо был уже там, он нервно расхаживал по комнате, обращаясь к Долорес, которая, отвернувшись к окну, слушала его, изредка подавая какие-то, видимо, не совсем приятные Щербо реплики. Тут же у стола стоял чемодан с конденсаторами и сверху запечатанная папка.

Потом они пошли по квартире, Щербо отпер двери и показал ей, видимо, ее нетронутые комнаты. Потом они вернулись в большую комнату, и опять Щербо ходил по комнате, а Долорес сидела, опустив голову. Потом он долго стоял молча против нее, ожидая ответа, а она, сказав что-то, поднялась и посмотрела на него прямо. Щербо постоял, потом быстро отпер ключом ящик стола, достал какую-то пачку и протянул ей. Это, видимо, были эти самые злополучные письма. А сам встал и, отвернувшись, подошел к окну. Долорес вышла. Остался Щербо. Затем Щербо резко обернулся и бросился из комнаты.

Может быть, звонок? Может быть Долорес вернулась? Но через минуту он вернулся в комнату и с кем же? С Байроном!

– Ну, черт возьми! Не вовремя. Теперь явно и смотреть нечего,разочарованно протянул Вары. – Теперь просто будут драться – петухи. И пока там Байрон – ничего не случится ни с чертежами, ни с конденсаторами. Впрочем, и дом, вероятно, скоро оцепят. Ну, давайте полковника.

У полковника в комнате происходило что-то необычное, собрался, видимо, чуть не весь состав министров. Но полковник сидел уже не громовержцем и властелином, а просто скромным подчиненным.

Но что обсуждалось? Впрочем, что обсуждалось, это было ясно. Но каково будет решение – это было еще неизвестно. Документов не было. А мы все видели, но ничего не понимали. Эх! Нам бы какого-нибудь глухонемого из их страны, они, говорят, понимают по губам, что говорит человек.

Мы быстро вернулись в квартиру Кэрэчо. Но что это? На полу лежали два тела. Ни чемодана с конденсаторами, ни чертежей!

– А! А! А! – диким голосом закричал Вары и кинулся к телефону.

А мы опять вернулись к полковнику. Там продолжались разговоры, которых мы не понимали, и мы сидели и ждали.

А у меня в голове было только одно "Бедный Байрон! Хороший, милый Байрон! Бедный Виракоча. А Щербо уже несется куда-то, имея в руках все секреты… "

А там на экране все говорили, говорили. Неожиданно секретарь тенью проскользнул среди высоких особ, заполнивших кабинет, и с таким значительным видом подал полковнику какую-то бумажку, что все невольно повернулись к нему. Он встал и сказал несколько слов, но сказал, не торопясь, и, видимо, с ударением. И опустил бумажку. Я мгновенно, сузив луч, опустил его на бумажку. На ней стояло:

"Товар везет А. 111"

– А. 111. Да ведь это Веспучи!

– Какой Веспучи?

– Ну, это величайший мастер шпионажа.

– И значит… и значит… Веспучи везет сейчас наши конденсаторы и чертежи… и значит, не позже, чем завтра утром наши собственные конденсаторы начнут работать против нас. Значит, не позже чем завтра утром они нападут.

– Ну, насчет войны, этого мы не можем знать наверное и насчет конденсатора… – начал Вары, – это еще бабушка надвое сказала. Надо попытаться поймать его в воздухе, явно за ним выслали самолет, а поймать его ночью трудновато, но попытаемся.

И он начал быстро и резко говорить что-то в телефон. Что он говорил, я не слушал, потому что на экране творилось что-то важное: полковник стоял и неторопливо говорил с премьером. Мы его знали по фотографиям. Премьер стоял, выпрямившись, а затем задал какой-то вопрос. Полковник, повернув руку, поднес ее к глазам (смотрит на часы), затем, подумав с минуту, что-то ответил. Назвал, видимо, час, когда нужно ждать Веспучи. Тогда премьер, подняв руку, что-то сказал и сел. Ага, решили ждать Веспучи. Какой-то авиационный генерал в ответ на вопрос премьера, очевидно, о том, надежен ли самолет, на котором вылетел Веспучи, ответил утвердительно.

И в это время я уже слышал в воздухе – вдалеке сразу возник комариный писк, который превратился в жужжание громче, громче, и вот над нашими головами, где-то далеко в ночном небе, взвыли наши реактивные истребители.

А мне только оставалось мысленно кричать им, им, этим парням, пронизывающим безлунное небо: "Ребята, ребята! Ну-ну же, ну.же, не подкачай, ребята! Все, все зависит сейчас только от вас. Ну, ну глядите зорче, поймайте этого поганого нетопыря. Разглядите его, киньтесь на него, сверху придавите, зажмите, срежьте хорошей очередью и вбейте его в море!

Был час ночи.

А полковник сидел, и все сидели, тихо разговаривая между собой, и ждали, ждали.

Ждали и мы. Пробило час, два. Гудели моторы, мигал экран, а мы сидели и ждали.

Мы сходили на аэродром, все кипело, подвешивались бомбы, в пулеметы закладывались ленты. А в большей части самолетов уже весь экипаж сидел по местам.

Я с ужасом видел этот нож, занесенный над моей спящей страной. Спокойно спящей. Ведь только мы, мы бодрствуем, только на нас лежит вся ответственность. Только мы можем защитить.

И я кинул луч на наш спящий город. Но что это? Город не спит. К порту непрерывной вереницей идут грузовики. Сторожевые суда дымят.

Я двинул луч вдоль берега. Деревня. Что это она не спит? Два грузовика, а перед ними тысячи две людей, тут и мужчины и женщины. Что происходит? Черт возьми, им раздают винтовки и патроны. Здорово.

Я пододвинул луч к самому берегу и повел вдоль прибрежной полосы. Крупная деревня, и в ней копают окопы. Молодцы! Далее у скал уже лежит замаскированный отряд. Вон у костра еще пять бойцов.

А вот наш аэродром. Чёрт возьми. Да ведь на нем тоже сидят в машинах.

А я-то, дурак, думал, что мы одни защищаем Родину. Вся Родина стоит уже под ружьем, и только я этого не знал. А наверное, премьер Рэнэцуэллы это знает очень хорошо. То-то он не подписывает приказ о наступлении. Нет, наши силы велики, с нами не только весь наш город, но и все трудящиеся Рэнэцуэллы да и всего мира.

Они с нами.

Они с нами.

В три удалось соединиться с Авельянедо.

– Что Байрон? – поспешно спросил я.

- – Ничего, ничего, он без сознания, но ему подкачали крови, и хотя проваляется он долго, но опасности нет. Байрон рассказывает, что не веря, что Долорес уже ушла, он заспорил с Щербо, стоя спиной к двери и очень удивился, когда раздался сзади выстрел и он увидел как падает Щербо, а потом почувствовал удар и упал сам.

– Позвольте, так второй, лежавший в комнате, был Щербо, а где же Виракоча?

– Вот он, Виракоча-Веспучи, – показывая на экран, закричал Вары.

Действительно, на экране, где только что мы видели полусонные фигуры, привалившиеся к креслам или тихо разговаривающие между собой, все разом вскочили, а посередине комнаты перед премьером, вытянувшись в струнку, но чуть закинув голову, с самодовольной легкой улыбкой стоял наш Виракоча. Да, это был он и вместе с тем не он. Ничего медлительного, сонного не было ни в лице, ни в фигуре. Стоял умный, жесткий и сильный человек. И даже затасканный пиджак на нем казался мундиром. Он говорил коротко, резко и отрывисто. Потом поставил перед премьером чемодан с конденсаторами и положил запечатанные чертежи.

Казалось, и мы здесь услышали тот ропот восхищения, который пронесся на этом заседании, когда он кончил.

Премьер вышел из-за стола и жестом подозвал какого-то генерала, который, с готовностью улыбаясь, отстегнул портупею, снял с себя генеральский палаш и торжественно одел его на Виракочу. Потом он развязал и снял с себя нашейный высший орден и одел ему на шею.

Виракоча стоял, как изваяние.

Премьер, отступив назад, поднял руку, как бы призывая небо в свидетели той великой услуги, которая оказана Виракочей, а затем обнял его и поцеловал. И сразу переходя с торжественного на деловой тон, посмотрев на часы и показывая на чемодан и на часы, он, видимо, потребовал немедленной установки конденсаторов и пробы, – он показал на телефон и положил часы перед собой.

А Виракоча и Шредер и еще кто-то, нам неизвестный, схватив чемодан с конденсаторами, поспешно вышли.

И тогда высокий сутулый военный с твердой хищной улыбкой подошел и положил перед премьером большой лист. Я мгновенно сузил луч и занял этим листом весь экран и сразу снял его. Это был указ о начале военных действий. Но на указе не появилась рука с пером, пальцы премьера переминались на краю указа, они не брали пера, которое чья-то услужливая рука подставляла им.

Я опять переключил луч на весь кабинет – премьер, задумавшись, сидел над указом. Наш полковник-разведчик напрасно говорил ему что-то, рекомендуя, видимо, не медлить. Но премьер остановил его жестом руки и что-то сказал, показав на часы и телефон. Он, наверное, решил подождать результата пробы,

– К Шредеру! К Шредеру! – закричал Вары.

И мы вошли в лабораторию к Шредеру. Но ни Виракоча, ни Шредера в ней еще не было.

И только сейчас, в эту паузу, опомнившись от непрерывно нараставших событий, я опять обернулся к Вары.

– Так значит, Щербо?..

– Я же говорил, что Щербо надежен, как скала. Он честолюбив, он властолюбив, он не сдержан в своих симпатиях и антипатиях, но он умен, талантлив, и, главное, предан Родине. Я очень жалею, что это стало ясно только сейчас, но я должен был быть уверен, хотя за эту проверку пришлось заплатить довольно дорогую цену. Но ничего, все равно, я обязан был это сделать. Если бы мы этого не сделали, нам, может быть, пришлось бы заплатить гораздо более страшную цену.

– Но боже мой! – закричал я. – Но Виракоча! Виракоча. Ведь кто же мог подумать! И он остается безнаказанным за все свои преступления…

– Да, Виракоча-Веспучи – это мастер высокого класса. Это нам просто повезло, что он, ожидая, когда Комаччо окончательно закончит свое изобретение, не спер и не сфотографировал чертежи. А потом оказалось поздно. А мы-то лет пять недоумевали – куда девался Веспучи. Какая великолепная игра, какая великолепная маска некультурного, но преданного человека. А выдержка, а находчивость! Нет, это действительно мастер, и как он вышел из положения со спиртом, когда ночью залез пошарить в лабораторию, а как чуть не сорвался, когда нечаянно ответил нам по трубе наверх, а ловко было подстроено с его появлением к профессору и этим письмом – это же шедевр! И как ловко он копировал старого Ацицотла, которому он, вероятно, высосав от него все, что ему нужно, помог отправиться на тот свет. И ведь он выдал нам нарочно целую группу мелких шпионов, не пожалел своих… Но только и он-таки попался.

– Да как он попался! – закричал я, – когда он там с конденсаторами, с чертежами, невредимый и награжденный, а мы…

– Смотрите, смотрите, – закричал Вары. В лабораторию быстро вошел Виракоча, Шредер и его ученик. Они кинулись к крайнему из приготовленных аппаратов, закрытых кафельными чехлами, быстро вставили конденсатор, одну часть, другую, третью, захлопнули чехлы и стали быстро натягивать комбинезоны. Ученик Шредера выскочил в окно и побежал по саду, что-то крича: навстречу ему, радостно лая, кинулись два огромные сенбернара, они вскакивали на задние лапы, норовили лизнуть его в лицо. Он, ласково гладя их по головам, потащил к высокому обрыву и привязал у дерева. Потом бегом вернулся в лабораторию и стал сзади аппарата, поспешно натягивая маску и перчатки.

И вот в пустой лаборатории три мрачных фантома. Они стоят у аппарата. Потом Шредер целится в ничего не подозревающих собак, ласково машущих хвостами.

Шредер поднял руку и его ученик включает один рубильник, второй, третий, и все плывет на экране.

– Что случилось? – кричит мне Емельядо, – почему ничего не видно? Регулируйте, регулируйте, нужно же узнать, – работал ли у них конденсатор или нет.

– Он уже сработал, – с мрачной усмешкой говорит Вары. Регулировать не надо. – Это дым. "Поднявший меч – от меча и погибнет!"

Действительно, когда дым рассеивается, виден развороченный аппарат и три неподвижные, нелепо изуродованные фигуры.

– К полковнику! – командует Вары.

И мы опять у него. В зале напряженное оживление и ожидание.

Наконец, видимо, зазвонил телефон, секретарь подобострастно снимает трубку и ужимкой раболепного поклона подает премьеру.

Премьер слушает, переспрашивает, опять слушает, опять переспрашивает, опять долго слушает.

И наконец, повернувшись к нашему другу-полковнику, резко бросает ему трубку…

Говорит полковник, говорит, и монокль выпадает из его глаза. Потом он бессильно опускает руку с трубкой.

Премьер стоит и с молчаливым презрением смотрит на полковника, все застыли.

Полковник внезапно кидается к запечатанной папке, он рвет с нее верхнюю холщевую оболочку, вторую бумагу, третью, и на стол высыпаются целая пачка великолепных фотографий большого формата.

Я сжимаю луч над столом, – перед нами веером лежат фотографии, это снимки с рядами крестов, это все снимки кладбищ, где были похоронены вражеские солдаты и офицеры, заплатившие своей головой за вторжение в пределы нашей Родины. Это снимки полузатопленных разбитых судов интервентов, их сбитых самолетов.

Фотографии разные, но на всех внизу одна большая и одинаковая надпись:

"ПОДНЯВШИЙ МЕЧ – ОТ МЕЧА ДА ПОГИБНЕТ!"

Премьер долго смотрит на одну из фотографий, потом молча кладет ее и медленно выходит.

Главнокомандующий свертывает неподписанный указ и кладет его в папку…

Все один за другим, и видимо, молча, уходят.

Полковник подходит к столу, берет одну из фотографий и долго на нее смотрит.

– Выключайте! – резко говорит Вары.

– Стоп! – кричу я в трубку. Зажигается люстра.

Мы, бледные и осунувшиеся, как после кошмара, смотрим с каким-то удивлением друг на друга. Иссиня-бледный Вары, совершенно сломленный утомлением учитель. Но радостный вздох облегчения вырывается у нас из груди.

Мы распахнули окна.

Вставало солнце.

Голубели горы вокруг, сияло вдали море, и с легким шорохом шелестели листья деревьев парка.

Как хорошо!

Войны не будет!