Освоение целинных земель происходит не сразу. Сперва пускают рекогносцировочный отряд. Рекогносцировщики находят земельные массивы, на которых можно строить колхозы. Затем приходит отряд детального обследования; он изучает земельный массив, найденный рекогносцировщиками, уже детально, со всех сторон, и вызывает проектировщиков. Проектировщики проектируют, а затем вызывают строителей и землеустроителей. Строители строят, землеустроители производят землеустройство, и уже только после этого появляются колхозники.

В то лето мы искали земельные массивы для колхозов в безлюдной тайге на грани Восточной Сибири и Дальнего Востока. С весны мы занимались рекогносцировкой. Затем нас посадили на детальное обследование. А уже перед осенью мы опять получили задание перевалить хребет и снова идти в тайгу с рекогносцировкой.

Отряд наш был скомплектован, и можно было бы трогаться, но мешало только одно: перевал через хребет был в карантине, и через него с лошадьми не пускали, а идти в обход было очень долго и далеко.

Командовал карантинным кордоном ветеринар Петр Петрович, который, хотя, с одной стороны, и являлся нашим добрым приятелем, но, с другой стороны, был на редкость несговорчивым человеком. Он твердил только одно, что «через перевал идти нельзя» и что «на перевале клещи».

Как я ни умолял его – он только сопел, молчал и отворачивался, уговорить эту каменную статую было невозможно. Он не желал понять, что для нас гораздо опаснее идти без дороги, прямо через гольцы и курумники, чем встретить клешей, не опасных осенью.

Мы рисковали потерять и время, и лошадей, и людей.

И тогда я отдал распоряжение вьючить лошадей вечером и идти ночью, да не по дороге, а рядом – обойти лесом карантинные посты и попробовать проскочить перевал в темноте. С вечера лошади с рабочими и моим помощником ушли, а я утром пришел на кордон к Петру Петровичу и начал играть с ним в шахматы. На всякий случай я ему проигрывал.

Петр Петрович играл молча, сосредоточенно, но все равно очень плохо,-при всем моем неумении играть мне стоило значительного труда ему проигрывать.

Петр Петрович был бравый старик с седой головой, стриженной ежиком, и прокуренными рыже-серыми усами; нос значительной величины и хорошей яркой окраски. Величина носа у Петра Петровича была, видимо, врожденная, но окраска-явно благоприобретенная. Возраст Петр Петрович имел неопределенный, но весьма почтенный. Мы только знали, что и он и его неизменный сотрудник, друг и одногодок Петр, были участниками первой мировой войны. И уже в то время Петр Петрович был ветеринарным врачом, а Петр санитаром. Так и всю последующую жизнь Петр Петрович работал ветврачом, а Петр его помощником. Оба они были холостяки, оба постоянно пикировались между собой, но обходиться один без другого решительно не могли. И хотя и черты лица, и рост, и телосложение у них были совершенно различные, но они чем-то неуловимым очень походили друг на друга.

Существенная разница между ними заключалась в том, что Петр Петрович был заика, а Петр нет.

В спокойном разговоре это заикание проходило почти незаметно. Правда, чтобы не заикаться Петр Петрович говорил обычно как бы с размаху. Встретишь его, поздороваешься, а он сначала свистнет, щелкнет пальцами и тогда уже отвечает:

– А!. Здравствуйте!

Но когда Петр Петрович сердился – он краснел, лицо его и даже затылок, видимый сквозь не очень густые седые во/юсы, наливались кровью, голова закидывалась и, кроме бесконечного а… а… а, ничего произнести не мог.

Так бывало всегда, когда Петр Петрович ловил кого-либо за попытку скрыть сибирку (сибирскую язву) или еще за какое-либо другое художество.

В отношении к своему делу Петр Петрович был совершенно фанатичен, никаких послаблений ни для кого не делал, а попытки как-то его «подмазать» были опасны для жизни пытающегося.

Так вот, когда к Петру Петровичу доставляли человека, серьезно нарушившего правила ветнадзора, он впадал в такую ярость, так заикался, что даже ругаться не мог. Только какое-то попискивание вылетало из его широко открытого рта.

Наконец, он взвизгивал: «П… п… п…етр!»

Петр появлялся мгновенно и становился у притолоки.

– В… в… в… в…-начинал Петр Петрович, показывая пальцем на провинившегося.

– Вредитель! – ясно произносил Петр.

– Да,- кричал Петр Петрович.

– П… п… п… п…- начинал Петр Петрович.

– Под суд отдам подлеца – ревел Петр.

– Да! – отчаянно выкрикивал Петр Петрович.

– С… с… с…

– Сукин сын! Скотина! – кричал Петр.

– Да! Да! – подтверждал Петр Петрович.

Так вдвоем и проводили обработку нарушителей эти два старых чудака.

Говорят, Петр Петрович буквально сходил с ума, когда из-за недостатка кормов начал гибнуть заброшенный для переселенцев породистый скот. Именно тогда он снял со своей землянки всю крышу, сделанную из веток с листьями, чтобы спасти племенного быка. Быка он спас, после чего тот всю весну так и ходил за ним как собака, чем веселил и пугал всех окружающих. Но из-за этого Петр Петрович и Петр последний зимний месяц прожили почти под открытым небом – в землянке с брезентовой крышей.

Я сидел у Петра Петровича до самого обеда, но когда все уселись за стол, то увидел процессию, приближающуюся к дому. Впереди шел мой помощник Димка, переругиваясь с конвоировавшими его стражами кордона; сзади вели наших груженых коней. Тогда я встал и удрал. Я знал что сейчас начнется.

Значит, прорыв через перевал не удался, значит завтра надо пересекать хребет без дороги, через гольцы, через курумники. На душе было мутно, не хотелось идти домой, я повернулся и пошел в тайгу.

Тайга шумела мягко и широко, дул ветер – теплый и сильный, качались вершины лиственниц. Исчез весь гнус, комары и слепни. И я шел и думал. А подумать мне было о чем. Отряд у меня был хороший, но в него затесался один субъект, от которого я ничего хорошего не ждал.

Беда, если в экспедиции заведется какой-либо паршивец,- он может испортить решительно все. Такой человек будет ныть, что ему холодно, когда все будут мерзнуть молча;

он будет петь, когда людям хочется посидеть в тишине, или кривить рот, когда все смеются.

Люди в экспедициях бывают разные, но у каждого есть свои особенности: одни не в меру обидчивы и дуются по поводу разных более или менее остроумных замечаний; другие не в меру ленивы; третьи беспорядочно, а иногда бессмысленно трудолюбивы. .

А бывает и так: начинает в экспедиции работать хороший человек, а потом его точно подменят, и он превращается в форменный мусор.

Вот такая история и произошла с одним из наших сотрудников – архитектором-проектировщиком Домрой. Первую половину сезона он и сам был весел, и людей веселил.

Но вот недавно, съездив на базу экспедиции, расположенную у станции железной дороги, Домра совершенно изменился. Он стал сварлив, глядел с отвращением на свои проекты, и начальник проектного отдела устраивал настоящие облавы, чтобы загнать Домру за чертежный стол. При малейшем недосмотре Домра хватал ружье и удирал в тайгу.

Когда Домре пригрозили, что его выгонят, он сам подал заявление, что просит уволить его по собственному желанию. А затем пришел ко мне с вопросом – выйдет из него геоботаник или почвовед или нет, потому что архитектурой он больше заниматься не в состоянии.

Я ему сказал, что он бредит, и поинтересовался, почему бы ему по-прежнему не заняться архитектурой, но он маловразумительно отвечал: «Потому что меня от архитектуры тошнит»,- и ушел.

Но в тот же день я получил сообщение, что Домра, по его просьбе, переводится в мой рекогносцировочный отряд. На вопрос же о том, как я его могу использовать, последовал милостивый рескрипт начальства использовать его по моему усмотрению-и на глазомерную съемку, и на составление рекогносцировочных проектов, и на что угодно, вплоть до варки каши. Когда же я спросил, где обещанный мне землеустроитель, мне сказали, что его нет и не будет. На мое заявление, что я не меняю обещанного землеустроителя на предложенного Домру, мне ответили, что от меня ожидали большей чуткости к людям, в /частности к Домре. Я поинтересовался, будет ли ко мне проявлена чуткость, когда я по окончании рекогносцировки не представлю предварительного проекта землеустройства. Тогда меня попросили не отнимать времени у чрезвычайно занятых людей ни к чему не ведущими разговорами.

Я пришел в отряд и вызвал своего помощника Диму.

Дима,- сказал я,- ты ездил вместе с Домрой на базу. Отчего он вернулся в таком дурацком в таком дурацком настроении? Что там случилось ?

– Понятия не имею,- сказал Дима.- За всю дорогу никаких происшествий не было.

– Как туда доехали?

– Нормально!

– Что на базе делали?

– Да ничего особенного – получали почту, в кино ходили.

– Домра письма получал?

– Получал.

– А читал?

– Конечно, читал!

– Как читал? С каким выражением на лице?

– С веселым, там его друзья поучали, как жить по сибирскому образцу, то есть в основном, как пить спирт.

– А на обратном пути?

– А на обратном я спал в кабинке, а Домра сидел в кузове.

– Так что же, вообще, происходит с этим Домрой?

– Понятия не имею,- пожимая плечами, сказал Дима.

– Ну так вот, Дмитрий Иванович,- уже серьезно, переходя на официальный тон, сказал я.- Выяснить и доложить! Ясно?

– Не совсем,- несколько удивленно усмехнулся Дима.- Как это и где я могу это выяснить. У него, что ли?

– А хотя бы и у него. Мне неудобно, я начальник. А вам легче поговорить с ним по душам. Ну, в общем, это ваше дело, я вам поручаю и будьте добры выполнить без разговоров. Мне немедленно нужно решить брать его в рекогносцировку или не брать. А то возьмем, а он там нюни распустит – вот и придется с ним возиться. Поэтому, повторяю, как хотите, но выясните и все мне доложите! Ясно?

– Ясно! Пожалуй, и правда выяснить можно. Доложить тоже, конечно, можно, но…- и он неуверенно улыбнулся,- пойдет ли он на откровенность?

Явился Дима не скоро. Он был явно доволен результатом разговора.

– Ну как?

– Все в порядке,- радостно заявил Дима.- Все ясно,- и он захохотал.- Дело в том, что этот архитекторишка отправился на вечер в Университет и там познакомился с одной девой. Виноват, как раз наоборот, все дело заключается в том, что он с ней не познакомился. Ну, в общем, он увидел там одну деву, которая пела жестокие романсы, и Домра растаял, как кусок сливочного масла на сковороде. Да! Он мне битых полчаса рассказывал, как она хорошо поет. Мне повезло. Этот тип с горя выпил стаканчик и разоткровенничался. Ну вот, он, значит, сунулся к какому-то парню, который возле нее вертелся, познакомь, мол. Но тот его отшил. Видимо, оказался соперником. Тогда этот Ромео проявил редкую сообразительность, если он не врет, конечно. Он двинулся в буфет, подкрепился для храбрости и пригласил ее танцевать. А храбрость тут ему действительно была нужна, потому что этот суслик танцевать-то не умеет.

Тут Дима, прервав рассказ, снова рассмеялся.

– Хотел бы я посмотреть, черт побери, как отплясывал этот влюбленный архитекторишка! Ну вот, он сам говорит, что на ноги ей наступал и она ему об этом сказала. Спросил, как ее зовут, а она не ответила. Но, представьте, он ее опять приглашает танцевать, она идет с ним, и так три раза. Он ей ноги давит, а она с ним идет танцевать, но как ее звать не? говорит. Ну, вообще, сфинкс, загадочная женщина.

– Ну ладно, что же дальше?

– Ну так вот, познакомиться с ней он так и не смог, даже как ее зовут не знает. Знает только, что она «универсантка», не то географ, не то геолог. Ходил он ее караулить в Университет. Не укараулил. Встретил он ее раз случайно после концерта в Филармонии, знаете, в такой горячий момент, когда все бегут за пальто. Но она была с тем самым соперником, который отшил его на вечере. Значит, опять осечка. Но только, как он утверждает, он с ней поздоровался, а она ответила ему и улыбнулась. Вы понимаете, она ему улыбнулась! Она ему улыбнулась!.. Нет, я вижу, вы, начальник, не понимаете, как это важно. Вы бы послушали, как он это произносит: «Она мне улыбнулась!» Но тут их разъединяет толпа. Ну, прямо Франческа и Паоло. Ну, вот! Он бы ее, конечно, разыскал, но все это было перед отъездом в экспедицию, и мы скоро уехали. И вот что интересно: в момент отхода поезда, когда он уже трогается, а Домра, как водится, торчит в окне и машет провожающим, она! – понимаете, она! – появляется на перроне. Он ей машет рукой. Она тоже делает ему эдак ручкой, и, мало того, она ему что-то говорит. Но что говорит -он не расслышал. Паровоз гудит, все орут… Так вот, почему она очутилась на вокзале – неизвестно, его провожала или еще кого – непонятно. Что она сказала – также загадочно. Домра говорит, что ему послышалось что-то вроде «там увидимся», а может, просто сказала «прощайте».

– Ну, все это прекрасно, но я тогда ничего не понимаю. Чего же он сейчас-то бесится? Чем он недоволен? – удивился я.

– Да он просто псих! Он все вспоминает, как она губки складывала, когда ему говорила. И то ему кажется, что она сказала «там увидимся», и он расцветает, как роза, то, что она сказала «прощайте», и у него слезы на глазах. Вот ведь малый, лопух, не поверите, ведь он заставлял меня несколько раз говорить эти самые «встретимся» и «прощайте», чтобы посмотреть, как при этом складываются губы. Да, кроме того, оказывается, он видел ее здесь…

– Здесь? – удивился я.

– Ну да здесь! Вот именно, когда на базу ездили, так, оказывается, он видел ее в окне проходящего поезда Москва – Хабаровск. У нас ведь на станции скорый стоит всего полминуты, вот он ее и углядел в окне, да опять неладно – рядом были пуговицы, так что вроде тот парень был рядом. Вернее, парня он не разглядел, разглядел только ясные пуговицы. А тот парень, соперник-то, тоже с пуговицами, он вроде горняк. Вот Домра и распсиховался. Но ничего! Я думаю, пройдет… Мы из него в рекогносцировочке пыль-то повыколотим…

Помолчали. Шумели вершины листвениц. На равнине закатывалось солнце и стихал ветер.

«Навязали мне на шею хворобу»,- подумал я.

Вышли мы рано, было туманно и зябко.

По дну долины, где стояли дома нашего поселка, стлался туман, сквозь который едва проступали широкие пушицевые болота, покрытые ерником , и низкие, корявые заросли лиственицы по сфагновым болотам, и широкие колена реки, медленно и лениво петлявшей по широкой долине. А кругом – сзади и спереди, справа и слева – над туманом поднимались сопки… сопки, тайга… тайга до горизонта.

Было немного грустно уходить. Странное дело, почему это – грустно не оттуда уходить, где жилось легко и весело, больно, грустно уходить оттуда, где было трудно, а, может быть, и тяжело.

Почему снова и снова тянет в жестокую Арктику полярников, на рискованные вершины альпинистов?

Там, во льдах полярных архипелагов, в молчании снежных вершин оставили люди свой труд, свою гордость, и неразрывные цепи снова и снова тянут их не туда, где было хорошо, потому что было легко, а «туда, где было хорошо, именно потому, что было трудно.

Тайга молчалива. В предрассветном тумане неясно вырисовываются стволы деревьев. Прохладно и тихо. Только проклятые комары уже проснулись и кинулись на нас.

Тихо в сибирской тайге. На тысячи и тысячи километров покрывает она равнины и горы, но мало в ней жизни. Приезжего поражает удивительная тишина этого бесконечного моря хвойных лесов. Весной, когда вы входите в леса Смоленщины, рощи Прибалтики или дубняки Приднепровья, весь воздух звенит от птичьего гомона, тенькает, как бусы роняет, пеночка-теньковка, в кустах заливаются малиновки, пинькают синицы, и десятки других птичьих голосов доносятся со всех сторон. Тайга же молчит. Редко-редко вы услышите в вершинах тонкое попискивание корольков, иногда дятел застучит, зацокает в лиственицах белка,- и опять тишина, только чуть шумят, раскачивая вершинами, лиственицы. Молчит тайга.

Но приходил человек – и место сфагнового болота занимал луг, появлялись травы, уходила вглубь мерзлота, над травой взвивались насекомые, за насекомыми прилетали птицы.

Странно, но с появлением человека тайга оживала,- обычно ведь это бывает наоборот. В других местах человек, появляясь, уничтожал или оттеснял далеко прочь диких обитателей.

Мы целый день шли через болота.

Болоту, казалось, не будет конца – мягкие сфагновые кочки, покрытые низкой корявой лиственицей, увешанной длинными бородами лишайников, сменились пушицевым кочкарником. Эти пушицевые кочковатые болота, как одна сплошная гребенка, состоят из непрерывного чередования высоких – иногда до метра высоты – кочек и глубоких мочажин, в которых стоит темная, кофейная торфяная вода, холодная-холодная, так как тут же под ней лежит вечная мерзлота.

Вот мы и прыгали целый день с кочки на кочку. Ноги стыли от холодной воды, а голову пекло солнце, влажный горячий воздух был переполнен комарами, оводами и слепнями, которые тучей висели над нами. Ноги ломило от холода, а глаза заливал пот.

Лошадям еще тяжелее, чем нам, они непрерывно хлещут хвостами, машут головами, брыкаются,- они облеплены сплошь самой разнообразной кровососущей нечистью. Она лезет им в уши, щекочет живот, сплошным кольцом окружает ноздри и глаза.

Впереди идет Дима, он ведет отряд. Он только этим и занят, он ищет дорогу и выдерживает направление. За ним двое рабочих – Соколик и Кузьма ведут вьючных лошадей. Чаще Соколик ведет за повод только одну, а остальные идут сами, сами выбирают себе дорогу.

Соколик – занятный человек и неплохо знает тайгу. Правда, познакомился с ней он не по собственной инициативе, а по приговору суда за какую-то деревенскую пьяную распрю. Сейчас он отбыл свой срок и зарабатывает деньги в экспедиции, чтобы не ехать домой с пустыми руками. Но тюрьма и снаружи и изнутри наложила на него кое-какой отпечаток: он непрерывно поет кроваво-сентиментальные песни и почти весь татуирован. На его груди изображен огромный орел, несущий в когтях обнаженную женщину; на руках – змеи, имена, якоря и т. д. Я не хотел брать его в отряд, потому что он, поступив к нам на работу, уже на следующий день чуть свет явился под окно наших девушек пьяный, с гармонией и песнями. Правда, вел он себя вежливо, стучал в окно и просил слушать его, затем пел песню, а пропев, требовал у слушательниц подтверждения, что он «хотя и некрасивый, но симпатичный». Я его прогнал. Но через несколько часов он явился трезвый, клялся быть дисциплинированным и уверял, что «это местами со всякими случается», но «со мной лично больше абсолютно не повторится». Я ему поверил, и он свои клятвы сдержал.

Другой рабочий – Кузьма – на возрасте. Он очень волосат, все лицо его и шея заросли густой и курчавой бородой; волосы растут у него и из ушей и из носа. Говорит он басом и очень мало, причем большую часть слов в его фразах составляют ругательства, которые он без большой фантазии вставляет впереди и позади каждого слова. Кузьма в прошлом старатель; по натуре он несколько мрачноват и леноват, работу обычно недоделывает, а когда велишь ее переделать – обычно машет руками и говорит: «Все равно от этого лучше не будет, и так сойдет»,- но переделывает. Кузьма очень хорош с лошадьми, лошадей он любит гораздо больше, чем людей, и когда Дима как-то сказал ему, что он весь состав экспедиции готов променять на нашего кривого мерина, то он совершенно спокойно согласился, что «в этом самом мерине смыслу втрое против такого ученого, как ты».

За лошадьми идет наш агроном и почвовед Агаров. Это человек пожилой, но очень крепкий. Работу свою он знает, держится хотя и корректно, но несколько особняком, ввиду того что он сам, видимо, рассчитывал быть начальником рекогносцировки, а назначили меня. Поэтому он ко всем моим действиям подходит несколько критически, но не очень, так как он по природе человек скорее флегматичный.

Вместе с Агаровым идет Домра, который делает глазомерную съемку всего маршрута.

Последними идем мы с Ниной. Нина помогает мне, собирает растения, берет образцы почв, я делаю съемку почв и растительности по всему пройденному пути.

Нина – девушка хорошая", но не чересчур умная. К нам в рекогносцировочный отряд она попросилась сама, потому что наделала глупостей и ее все изводили. Дразнили ее не только сотрудники экспедиции, но даже жители поселка.

Дело было так. Один лесообъездчик, живущий возле нас, держал в клетке пару белок. Белки были великолепные,- их черная шерсть лоснилась, хвосты и кисточки на ушах были пушисты необыкновенно. Меня обуяла зависть, мне также захотелось завести себе пару черных дальневосточных белок. Сказано – сделано. Я заказал объездчику клетку, притащил ее к себе домой и начал ловлю. Но когда нужно, конечно, белку никак не поймаешь. Если до этого я не раз их ловил, то после того как у меня появилась клетка, я не только что поймать, но и увидеть-то белку никак не мог.

С горя я принялся ловить бурундуков. Это маленькая земляная белка с полосатой спинкой и с более коротким, чем у белки хвостом. Бурундук живет, в основном, на земле, хотя и по деревьям лазает неплохо.

Ловят же их так: идете вы по тайге и видите, как от вас со всех ног удирает бурундук. Вы сломя голову бросаетесь за ним и очень быстро загоняете его на дерево. Вы подбегаете к дереву и с размаху ударяете по его стволу обухом топора. Если дерево не очень толстое – этого удара достаточно, чтобы стряхнуть бурундука на землю. Он, растопырив лапки, падает на землю и опять бросается удирать. Вы за ним, он опять на дерево, вы опять по дереву топором, он опять сваливается на землю и опять удирает. Так происходит обычно несколько раз, до тех пор, пока на пути бурундука не попадется поваленный полусгнивший ствол лиственицы. Такие упавшие лиственицы везде в лесу встречаются в обилии и лежат подолгу, а сердцевина у них обычно совершенно выгнивает. Вот тут-то бурундук совершает непоправимую ошибку – он ныряет в деревянную трубу ствола, открытую с одной стороны, и думает, что здесь-то уж он в безопасности. Но вы снимаете с головы накомарник, надеваете его на выход из бревна, а затем опять ударяете с силой обухом топора по стволу. Два-три удара, и бурундук вылетает из ствола прямо в накомарник. Из накомарника же, обернув руку носовым платком, чтобы бурундук не покусал, вам нетрудно пересадить его в шляпу, в сумку, в карман – вообще куда хотите.

В тайгу мы ходили каждый день и редкий день не приносили двух-трех бурундуков. Мне нравилось, когда их в клетке бывало много.

Хотя мы ловили и приносили бурундуков чуть не ежедневно, а кормили хорошо, однако в клетке их много не накапливалось. Раз в несколько дней дверца клетки оказывалась отворенной, и все бурундуки разбегались. Так было не раз и не два, запасы бурундуков в клетке не возрастали – таинственный недруг во время нашего отсутствия выпускал наших пленников.

В результате, хотя в клетке бурундуков было немного, зато как в нашем полупустом доме, так и в его окрестностях их было неисчислимое множество. Но это были уже образованные зверюшки, поймать их опять и водворить в клетку было очень затруднительно.

Вот в это время и начались у нас в доме некоторые таинственные события.

Вечером, после тяжелой дневной работы, мы раздевались, складывали свою одежду или вешали ее на стену у кровати и засыпали как убитые. Но когда поутру мы начинали одеваться, то в складках одежды и в карманах обнаруживали крупу, сахар, овес, подсолнухи. Лежала ли одежда на табуретке или была повешена на гвозде – все равно поутру в карманах оказывалась греча, пшено или рис.

Сначала мы думали, что это дурит кто-то из ребят. Но все клялись в своей невиновности. Я, вернувшись после трехдневного маршрута, обнаружил под подушкой чуть не двести граммов отборной рисовой крупы. Мы посмеялись, поговорили и перестали обращать внимание.

Но в комнате девушек дело приняло глупо-комическую форму. Обнаруживая день за днем крупу в самых разных местах своей одежды и постели, Нина пришла к выводу, что это дело «нечистой силы». С нами этими соображениями девушки поделиться побоялись.

Тогда Нина со своей соседкой коллекторшей Тоней решили сами бороться с нечистой силой. В течение нескольких дней они собирали крупу, а затем ровно в 12 часов ночи с субботы на воскресенье, прочитав над ней какие-то молитвы, они бросили эту ни в чем не повинную крупу в ярко пылавшую печь, дверцу поскорее захлопнули и несколько раз перекрестили.

Нужно же было так случиться, что как раз в то время, когда дверца была захлопнута и защищена крестным знамением, налетел порыв ветра, и в трубе завыло.

Ужас охватил дев и, завыв не хуже нечистой силы, они как были, в одних рубашках, кинулись спасаться к нам, благо мы жили в соседней комнате.

С трудом установив причину испуга, слез и криков этих раздетых борцов с нечистой силой, мы начали нетактично смеяться, а девы, опомнившись, увидев наши веселые лица и свои не очень длинные рубашки, кинулись назад к себе.

Однако утром в воскресенье нам предстояло выдержать еще один истерический припадок. Наш завхоз! с криком явившийся чуть свет, объявил, что его обокрали.

Осмотр места происшествия подтвердил его слова. В противоположном от нас конце здания в одной из комнат мы увидели полупустые изгрызанные мешки с сахаром и крупами. Вокруг них, размахивая руками, бегал завхоз. Он осматривал и ощупывал рамы на окнах и даже нашел царапины вокруг замка в дверях.

На вопрос о том, когда произошла кража, он не мог дать точного ответа,-его не было целую неделю, а затем он и по приезде не проверял продукты в кладовой. Кража могла быть произведена в любое время – и сегодня ночью и десять дней назад.

Воры были обнаружены неожиданно. При перетаскивании мешков на весы для составления актов об убытках был раздавлен бурундучок, неведомо как оказавшийся между мешками, и когда его маленькое мертвое тело упало на пол, у него изо рта посыпалась крупа. Большие защечные мешки, в которые легко входит десятка полтора кедровых орехов, были набиты рисом.

Широкие щели в полу указывали и дорогу, по которой утекала крупа. Очевидно, уже не день и не два, не жалея сил, работала здесь целая армия бурундуков. Здесь черпали бурундуки крупу для создания своих маленьких кладовых, как это они всегда делают на воле в тайге.

Так были обнаружены воры и выведена на свежую воду нечистая сила, но привлечь к ответственности злодеев было невозможно. Завхоз рвал на себе волосы, а Нина была смущена так, что даже стала ходить завтракать и ужинать в такое время, когда в столовой никого не бывает.

Вероятно, бурундуки в эту зиму прожили безбедно: здесь они себе сделали неплохие.

Об этом случае я вспомнил вечером, когда мы стали лаге- , рем в тайге. Дима поймал бурундука и принес его к Нине с просьбой окрестить, а Нина обиделась и ушла в лес.

Сегодня одиннадцатое. В нашем распоряжении сорок дней, а за этот срок, то есть к 20 сентября, мы должны найти шесть массивов под колхозы. Мы поднимаемся потихоньку вверх по склонам хребта. За хребтом, в долине реки Сожа, следует искать нужные нам земельные массивы. Сегодня второй день маршрута. Кругом лиственичная тайга, однообразная и молчаливая, и мы не спеша, постепенно все поднимаемся па хребет.

И вот в середине дня, когда мы уже порядочно поднялись по склону хребта, в однообразном лиственичном лесу появились березы. А к концу дня мы уже идем по сплошному березняку. Березки в этом лесу небольшие, у них широкие кроны и красноватая шелушащаяся кора. Между деревьями – широкие поляны, да и весь лес похож на какой-то просторный парк. Здесь видно далеко, много света, под деревьями и на полянах растет высокая трава.

А вечером мы поднимаемся к гребню хребта, к гольцам. Сюда и лес не заходит, здесь голо и холодно. Перед нами плоские голые вершины сопок, покрытые, как плесенью, беловатым налетом лишайниковых тундр, пятнами кедровых стлаников. Но часть вершин и склонов покрыта каменными полями. Они огромны – эти каменные поля, они занимают большие пространства. Это бесконечное нагромождение крупных каменных глыб, неровных, как куски колотого сахара. Между ними большие щели, в глубине где-то журчит вода. На них не/растет ничего, только местами видны рыжие кляксы лишайников.

Два дня мы бились в этих угрюмых гольцах, прокладывая дорогу. Мы шли через тундры, где под ногой оседали низкие мхи и лишайники, где редкие травы шевелил холодный ветер. Мы прыгали с камня на камень в проклятых каменных полях, с бесконечными предосторожностями ведя лошадей, которые каждую минуту рисковали поломать себе ноги.

Низкие облака, собиравшиеся обычно в середине дня, за» цеплялись за вершины сопок, и вечерний дождь был здесь как будто обязателен. А мы два долгих дня обходили одну крупнообломочную осыпь за другой, взбирались на одни склоны и спускались по другим. У нас не было хорошей карты, у нас был только хороший «азимут», иначе говоря, только направление по компасу. Если мы не собьемся с этого направления, то попадем в верховья реки Сожи, в долине которой надо искать земельные массивы. Если собьемся, то попадем неизвестно куда. А азимут компаса легко проходит там, где лошадям, да и людям никак не пройти.

В конце второго дня, уже в сумерки, мы, выпутавшись из гольцового лабиринта, перевалили хребет и начали спуск в долину Сожи.

Вечером, укладываясь спать, Дима, ни к кому не обращаясь, сказал:

– Нам надо найти шесть массивов, срок сорок дней. Четыре дня прошло – это десять процентов времени. Что сделано? – Ничего!

– Обращаю ваше внимание,- недовольно проговорил Агаров,- что все же кое-что сделано: через хребет мы перевалили. Но найти пахотные земли для колхозов в гольцах может только такая передовая молодежь, как наш талантливый Дмитрий Иванович!

Как ни удивительно, но Дима промолчал, завертелся в своем спальном мешке с чертыханьем, вылез, вытащил из-под него довольно-таки здоровый камень и со злостью зашвырнул его. Это у Димы постоянно,- он бегает до темна, мешок свой стелет где попало, потом вылезает и начинает вытаскивать из-под него камни или коряги.

Вообще, каждый ложится по-своему. Домра, например, всегда прежде всего прячет свой дневник, чтобы он никому в руки не попался, вынимает его из кармана и засовывает в самый дальний конец спального мешка, в ноги. В головах же он всегда на камне кладет папиросы и спички. Он по ночам курит, и не раз.

Основательнее всех устраивается Агаров,- он натаскивает себе стланику или травы, вбивает колья, растягивает полог от комаров, все аккуратно подтыкает под спальный мешок, и его из спального мешка уж до утра не вытащишь, что бы ни случилось.

Одеваются они тоже разно. Дима, например, носит брюки невероятной ширины, заправленные в сапоги с голенищами, спущенными почти на каблуки. Покрой и ширина этих брюк явно позаимствованы у старателей. Ковбойка у него в самую бешеную красно-фиолетовую клетку, на голове фетровая шляпа, а на шее косынка вроде ковбойской, завязанная почему-то сзади, а не спереди. Пуговиц у Димы обычно меньше, чем нужно штук на пять. Вообще, вид довольно залихватский. В дамском обществе Дима курит трубку, причем нередко носит ее в зубах незажженной, а когда дам нет – охотнее курит папиросы. В начале экспедиции на Диме висело все, что только можно повесить: и бинокль, и компас, и высотомер, и фляга и Фотоаппарат, и нож, и полевая сумка. Вся его грудь была перетянута ремнями, на спине висела еще двустволка, а вокруг пояса был надет патронташ. Но ходить и работать в такой богатой сбруе трудно, и Дима постепенно линял: сначала он сбросил высотомер, в котором нужды особой не было, потом бинокль, затем ружье, и сейчас носит только сумку, нож и фотоаппарат. Могу сообщить по секрету, что еще до выезда в экспедицию я как-то случайно встретил Диму в Ленинграде на Кировских островах в полном снаряжении, правда, без ружья, но зато с девушкой.

Агаров и в тайге одет как-то по-городски,- хотя он и носит сапоги, но рубашка на нем самая обыкновенная косоворотка, на выпуск, пиджак нормального образца, а на голове кепка.

Все то, что в прошлый маршрут летом сбросил с себя Дима, сейчас, этой осенью, нацепил Домра.

Но теперь Дима уже с снисходительным видом выздоровевшего смотрел на свежезаболевшего Домру, когда тот с удовольствием надевал на себя и бинокль, и высотомер, и многое другое.

– Смотри, не заподпружься! – говорил он ему.

Мы спустились с хребта в долину Сожи и пошли вниз вдоль реки.

Мы шли четырнадцатого, мы шли пятнадцатого и шестнадцатого, но ни по склонам гор, ни в долине Сожи, вдоль которой мы двигались, не было сколько-нибудь значительных массивов пахотопригодных земель.

Наконец, семнадцатого долина раздвинулась, и там, где в Сожу впадал большой приток Тубулды, мы нашли то, что нужно,- широкое ровное пространство между реками, вполне пригодное для поселения. Пробные почвенные ямы показали пахотопригодные земли. На самом конце мыса была широкая, ровная надпойменная терраса. Здесь можно было строить поселок.

Три дня как бешеные мы вели глазомерную съемку, мерили болота, копали почвенные ямы. Домра делал эскизный проект планировки поселка. Через три дня, к вечеру, была готова глазомерная съемка массива.

По ней можно было подсчитать площади пахотопригодных земель, на которых сейчас шумела тайга, и луговых земель, занятых пока что сплошными болотами.

Мы продолжали работать и вечером – Домра чертил, Агаров подсчитывал, Нина и Димка непрерывно жгли костры для освещения. В два часа ночи мы, наконец, могли спокойно завалиться спать.

Положение выяснилось. На найденной территории могло разместиться не одно, а два колхозных хозяйства или один большой колхоз. И значит – за первые десять дней мы сделали треть работы, нашли два из нужных шести массивов, на остальные четыре массива у нас оставался еще целый месяц.

На следующий день проснулся я поздно. Внизу шумела Сожа. Солнца не было. Тепло и тихо. Было страшно выбираться из-под полога, сплошь осыпанного комарами.

В такую погоду нет ничего хуже, как сидеть на месте. Но мы не могли трогаться. Домра, ни с кем не договариваясь, ушел на охоту. Очевидно, он решил, что мы сегодня будем отдыхать. Проклиная Домру, вылезаю из-под полога. Комары и гнус облепили сразу. Размахивая полотенцем, я пошел к реке. В кустах у реки бились лошади. Они были совершенно облеплены всякой кровососущей нечистью и все в крови. Тут же у огромного дымокура сидел Кузьма. Лошади то входили в дымокур, то опять бросались в кусты. За то время, что мы здесь простояли, лошади, хотя ничего не делали, сильно сдали; они не могли ни есть, ни отдыхать, над ними стояли столбы насекомых.

– Трам-тарарам, надо уходить отсюда,- мрачно сказал Кузьма,- а то, трам-тарарам, через день-два всю скотину списывать придется. Трам-тарарам.

Можно было бы сняться с лагеря и идти, но нельзя же было бросать Домру.

Целый день, чертыхаясь, мы ждем его,- ушел, черт, на охоту. Вчера, правда, были разговоры, что сегодня придется остаться на месте, чтобы еще кое-что доделать, но к обеду уже все сделали, а Домры нет.

Весь день тихо и жарко, парит, и комары и оводы точно с цепи сорвались, лезут в глаза, в рот, в уши. Жарко, а мы работаем в перчатках, да и они не помогают. Особенно мучительно копать и описывать почвенные ямы. Нина – так та просто плакала над последней почвенной ямой, и я отправил ее в лагерь, сидеть под пологом.

После обеда я взял ружье и пошел вверх по Тулубуну. Кругом, ни вдоль реки, ни по склонам, никаких следов человека. На отмелях следы лосей, следы крупных птиц, видимо, это глухари прилетают пить па реку. Иногда услышишь в приречных зарослях посвистывание рябчиков, а так тихо. Молчит тайга. И нет в ней никаких следов человека.

Перед вечером становится холоднее, поднимается ветер, видимо, грозы не будет.

Неожиданно выхожу на большую поляну среди леса. Она маленькая, почти покрыта сверху ветвями окружающих деревьев и хотя тропинки к ней никакой нет, однако, видимо, люди здесь бывают или бывали.

Посреди поляны стоит пень. Этот пень превращен в идола. На его голове топорщатся какие-то лучины – не то сияние, не то волосы божества. Грубо вырезаны глаза, нос, толстые губы, шеи почти нет, ниже – туловище, на котором есть руки, одна опущена вниз, другая лежит на груди. Вокруг идола широким полукругом стоят шесты, на каждом шесте какие-то деревянные фигурки – вероятно, изображения птиц с распущенными крыльями. Кругом тишина; трава и мох на поляне не тронуты, не топтаны. Следы костра посредине полукруга размыты дождями, все деревянные фигуры потемнели и подгнили; некоторые шесты повалились. Видимо, давно никто не бывал у этого лесного божества. Где они, поклоняющиеся? Наверное или в колхозе, или на промыслах, а дети бывших идолопоклонников не приучены почитать лесных богов.

И так печально в лесной тиши доживает свой век одинокий кумир.

Вечереет, пора назад, но не хочется уходить от этого лесного бога,- он выглядит таким грустным, таким брошенным…

Ни Домры, ни следов его нет. Я поднимаю ружье и стреляю из обоих стволов – сначала из одного, потом из другого. Гремят выстрелы, прокатываясь по сопкам, катится эхо, но гаснут отголоски, ответа нет. Шумит ветер, шумит тайга, спокойно и ровно. Я поворачиваю к лагерю.

Вернулся я в лагерь уже в темноте. Горел костер, все были под пологами. Дима вылез из-под полога и принес мне чашку каши.

– Домра пришел? – спросил я.

– Конечно, пришел! Наелся и завалился спать. Ниночка, оказывается, ему и обед и ужин оставила.- Дима молча и выжидающе смотрит на меня; ему, видимо, очень хочется, чтобы я устроил Домре скандал. Это все-таки безобразие!

Я не отвечаю и начинаю укладываться.

Утро ясное и ветреное -то, что нам нужно. Лагерь снимается мгновенно, все рады, что нет гнуса и что можно двигаться.

Когда экспедиция трогается, я останавливаю Домру и, когда мы остаемся одни, устраиваю ему разнос. Утро прекрасно, настроение хорошее, злость на него прошла, но я все же кричу на него, что он свинья, что мы потеряли из-за него целый день, что так порядочные люди не поступают. Он молчит, потом мы быстро догоняем отряд.

Мы идем целый день, но сопки опять с обеих сторон сжимают долину, Их склоны или круты, или пологи, но каменисты.

Ночью спали без пологов. Было прохладно. Перед утром я проснулся, начали кусать комары. Но вот что интересно: мне показалось, что Нина тоже не спала и, приподнявшись, отгоняла комаров от спящего Домры. Этого еще недоставало!

Утром опять ветрено,- какое огромное облегченье – не мучиться от гнуса, от комаров.

Сегодня уже 25 августа, становится прохладнее, особенно по ночам.

Когда мы среди дня шли мимо большого озера, вдруг наткнулись на трех лосей. Они были на мысу, вдававшемся в озеро, и мы приперли их к воде. От нашего шалого крика – орали мы все совершенно бессмысленно и самозабвенно – лоси заметались и кинулись в озеро. Какие это все же странные животные,- высокие-высокие, гораздо выше лошади, но удивительно короткие. Вообще, несмотря на легкость и быстроту, с которой лоси передвигаются, они производят какое-то несуразное впечатление. Мы сели на мысу у воды и долго за ними наблюдали, пока они не переплыли на ту сторону озера.

День прошел, но ничего нет. Нет пахотопригодных, нет луговопригодных. Нет ничего, черт побери!

На следующий день я всех разогнал искать в разные стороны, но поиски были бесплодны. Мало того, несмотря на мое категорическое распоряжение вернуться поскорее, Домра с Кузьмой явились только на следующий день, потому что, как выразился Кузьма, «этот оглашенный дикушу никак не мог застрелить».

Дикуша – удивительная птица, совершенно не боится человека. Домра палил в дикушу три раза, а она сидела и с интересом смотрела. Потом у него кончились патроны, он бегал за два километра, искал Кузьму, нашел, взял у него патроны, прибежал и снова два раза смазал.

Опять мне пришлось иметь неприятный разговор с Домрой по поводу опоздания. Отчитывал я его, отчитывал, он молчал-молчал, а потом и говорит: «Знаете, вот когда гудок гудел и она приостановилась перед вагоном, то я все вспоминаю, как у псе складывались губы. Она что-то мне прокричала, и теперь я почти уверен, что она сказала «скоро увидимся».

Я плюнул и ушел.

Опять два дня марша вниз по долине. Дороги нет, и идем мы хотя и напряженно, но не быстро. Делаем за день от силы километров двадцать. Завалы, буреломы, старые пожарища. Через пожарища идти труднее всего, да иногда и опасно. Деревья там часто хотя и стоят, но стоит тронуть, как они моментально падают и могут ушибить, а то и совсем раздавить.

Особенно интересны березы. Они стоят мертвые долгие годы. Стоит такой сухой ствол без ветвей иногда метров пяти-семи высотой, а тронешь его – он рассыплется на метровые или полуметровые куски и падает вам на голову. У березы кора – самое прочное, она держит, а внутри в таком стволе все выгнило, и он готов упасть от первого толчка. Диме сначала очень нравилось валить такие березы, но после того как разок получил довольно основательно по голове, он это бросил.

Всё идем вниз. Долина реки становится шире, переправы через притоки с каждым днем все труднее Сегодня чуть не полдня перебирались через приток Сожи Этот приток был настолько глубок, что пришлось строить плот и на нем: переправлять снаряжение. Плот снесло далеко вниз и чуть не опрокинуло, но все обошлось благополучно. Переправившись мы повернули на запад и пошли в сопки. Но поиски среди мелкосопочника не привели ни к чему – нет хороших земель.

Не найдя ничего в сопках, по мелким притокам Сожи мы опять вышли в основную долину и опять пошли вниз по реке.

Сегодня первое. Уже первое сентября, осталось всего двадцать дней, а мы только сегодня, кажется, нашли еще один подходящий массив. И первого, и второго, и третьего как бешеные делали глазомерку, рыли почвенные ямы, считали гектары и количество деревьев на гектар. А сегодня, то есть третьего, я послал Домру делать глазомерку вдоль реки. И он уходил уже, но неожиданно вернулся и сказал мне:

– А вот сегодня мне почему-то кажется, что она тогда на вокзале сказала мне просто «прощайте». Она уже тогда собиралась замуж.

Я сказал Домре, что, даже несмотря на это, глазомерку делать придется. Он сказал, что «конечно, я понимаю, я ничего не говорю…», и ушел.

К вечеру я, желая проверить его работу, пришел на эту речку. Домра сидел у дымокура на опушке леса в полной прострации. Планшет, на котором должна была быть произведена съемка, был совершенно чист. Это уже переходило всякие границы. Тут, без всяких уговоров или выговоров, я заявил, что в его услугах больше не нуждаюсь и что завтра утром он отправится домой. Весь отряд меня поддержал. Когда я каждого из товарищей на кратком производственном совещании спросил, что делать, только Нина промолчала, да сам Домра.

Домра промолчал, но на следующее утро он не ушел, то есть, вернее, когда весь отряд двинулся дальше, он не пошел назад к базе, на которую я его отправил в сопровождении Кузьмы, а обождал, покуда мы не ушли, и пошел за нами следом. Так они и шли сзади некоторое время, пока, наконец, во время одной из остановок отряда не догнали, вернее, не наткнулись на нас. Наткнулся, собственно, один Кузьма, а Домра убежал и спрятался в лесу.

Почему ты вернулся? – спросил я Кузьму.

Дак он, трам-тарарам, Домра-то, нейдет,- сказал

Кузьму,-Что же мне, трам-тарарам, одному идти, трамтарарам.

– Да где же он?

– Да вот в лесу спрятался, стыдится, трам-тарарам.

Мы с Димкой пошли назад и не без труда обнаружили

Домру, прятавшегося от нас за деревья. Я начал объяснять Домре, что он сорвал и сейчас срывает работу, что это безобразие. Объяснял, правда, в довольно повышенном тоне и не стесняясь в выражениях, так что Дима потом уверял, что мое выступление вполне одобрил Кузьма. Домра молчал. А когда я его спросил, что же он сам предлагает, он сказал, что ничего не предлагает, но на базу не пойдет. Тогда я спросил, дает ли он слово, что будет работать. Он слово дал. Можно ли верить его слову?

– Да, можно,- сказал он, и я решил оставить его в отряде.

Впрочем, решение это было вынужденное,- не мог же я связать и отправить его на базу вьюком.

Мы все еще говорили, когда пришел Агаров и сказал, что он лазал на дерево и увидел впереди «расширение», явный пахотопригодный массив. Все поспешно пошли вперед. Последним недовольно шел Дима и твердил, что «все эти душеспасительные разговоры излишни», а нужно «официально разрешить ему с Кузьмой набить как следует морду этому Ромео. Или отнять накомарник, тогда комары быстро из его тупой башки дурь высосут». Я, конечно, не разрешил, но, кажется, Дима все-таки привел в исполнение часть своего плана, потому что накомарник Домры ночью прогорел – и очень сильно.

Этот массив мы обследовали на рысях. Вообще говоря, главную глазомерную съемку и обмер пахотопригодных площадей мы теперь делали с невероятной быстротой. Брали ориентир, какую-нибудь вершину, и сразу, по точно заданным азимутам, расходились в нужных направлениях. Со съемкой одновременно копали почвенные ямы. Рабочие тоже втянулись и делали просеки и почвенные ямы, не сбиваясь. Так что Агарову и мне оставалось подчас только почти бегом идти по проложенным ими ходам и описывать почвы в готовых ямах.

На этом массиве, который мы обследовали почти за два дня. Домра работал на совесть, хотя, или как говорил Дима, благодаря тому, что его в рваном накомарнике безжалостно жалили комары. Но еще беспощаднее комаров был Димка, который при каждой встрече с Домрой доводил его до исступления, выдумывая все новые и новые прозвища для него. То он называл его Ромео, то бедным Вертером, то «Хозе из оперы Визе». Он не уставал бросаться ему на шею, раскрыв объятия, с криком «милый, наконец, я тебя разыскала». За эти два дня, что мы были на объекте, дело у них несколько раз чуть-чуть не переходило в драку.

На утро – это было уже 7 сентября – все плыло и текло. Опустилось небо, дождь, дождь и дождь,-он начался до света и, когда мы проснулись, стеной закрыл и сопки, и долину. Мы так и остались в палатке, выйти было невозможно- дождь, сначала ровный, перешел в ливневые шквалы. Иногда казалось, что он вот-вот прекратится, облака редеют, расширяется кругозор, но новый шквал, и новая стена ливня налетала и закрывала все. С потолка закапало, пришлось вылезать и растягивать над палаткой брезент, окапывать ее.

Обычно с началом ветра дождь прекращается, но здесь было как-то не по-людски – одна дождевая волна налетала за другой – так целый день.

Под вечер я не выдержал и ушел хоть пройтись немного. Дождь шел, шел; в туманной дали были одни сопки, покрытые лесом, и дождь, дождь… Шумели лиственицы, мерно размахивая вершинами, то наклоняя, то вновь поднимая их. Ни птицы, ни зверя – все попряталось. Мох под ногой был пропитан водой, как губка. Небольшие березки, защищенные пологом леса, шумели спокойно, чуть поворачивая ветви и кланяясь ветру. На ветви лиственицы у самого ствола сидела какая-то маленькая серая птица, у нее была мокрая спинка, и она подпустила меня очень близко. Она тоже вся вымокла. На некоторых березках бросались в глаза желтые листья. Значит, уже осень.

Так было целый день – дождь, дождь и ветер. К вечеру костер поддерживать стало трудно, хотя над ним и был устроен навес, но дождь забегал то с одной стороны, то с другой, и своими косыми струями все время заливал его. В костре все шипело, и шел густой дым.

Домра как сел с утра, так и не встал до вечера. Вечером он показал мне то, что сделал. Это был эскиз клуба, который Домра скомпоновал на фоне того пейзажа, который был перед нами,- он был спроектирован на вершине увала над рекой, то есть на том месте, которое нам из лагеря было так хорошо видно.

Я долго смотрел, и чем больше смотрел, тем он мне все больше нравился. Дом был действительно хорош и красив. Агаров долго рассматривал его и, видимо с одобрением, только Дима, конечно, обругал. И у меня уже начало было просыпаться к Домре уважение, когда он опять все испортил, сказав мне тихо:

Я рад, что вам понравилось, я думаю, что и ей бы он тоже понравился. Она поняла бы эту гармонию сурового северного стиля с окружающей суровой природой.

Девятого и десятого сентября мы непрерывно идем вниз по реке. Мы доходим до ее устья, но ничего подходящего больше нет. Дальше двигаться вперед мы не имеем права.

Одиннадцатого мы повернули в сторону на восток, а двенадцатого и тринадцатого идем назад, параллельно пройденному маршруту. Четырнадцатого мы доходим до подножия хребта. Ничего нет. Пятнадцатого опять ничего.

А нам нужно еще два маленьких массива или один большой. А их нет. Опять не то военный совет, не то производственное совещание. Агаров спокойно говорит, что раз в указанном районе нет больше массивов, то в чем, собственно, может быть наша вина. Можем мы ручаться, что их нет,- конечно, можем, мы достаточно добросовестны. Нельзя обследовать массивы, которых нет. Виноват господь бог, не создавший долин в количестве, нужном нашему начальству. «А вам (это, значит, мне) нечего присваивать себе функции бога. Создайте мне тут долину, я с удовольствием ее обследую!» Опять смотрели и пересматривали карту. Опять ругались слегка.

Конечно, может быть, мне упрямиться было глупо, но неловко же возвращаться на базу с недовыполнением. Что, мы хуже других? Другие небось придут с перевыполнением…

Наше несчастье – это карта, на ней ничего не разберешь, да и район попался сильно гористый… Единственный человек из нас, который в этом районе уже бывал, это Кузьма, и он неохотно, но все же сказал, что: «Если и есть что-либо, то по нижней Соже, трам-тарарам…», «и по ее притоку Сохатому…», «а то больше нигде нет».

И мы решили идти на Сохатый.

Что делать – другого выхода нет. Лошади замучены вконец, у них все бабки на ногах порезаны о хворост и сучья. У некоторых натерты спины. А у нас тоже ни подметок, ни харчей, ни сил. Но мы все же идем опять вниз по реке, чтобы почти у устья подняться вверх по одному из притоков, который зовется Сохатым.

Шестнадцатого к вечеру разъяснело и стало холодно. Когда утром я пытался скинуть брезентовый плащ, которым покрылся с головой, он поддался не сразу – сверху лежал основательный слой снега. Стало холодно, пожелтели березы, еще вчера бывшие пестро-желто-зелеными. Посыпалась желтеющая хвоя с листвениц. На ветвях неподвижных деревьев, на мху и поваленных стволах лежал снег. Лошади, пофыркивая, нюхали его.

А мы шли и шли, и следы нашего отряда оставались на рыхлом мокром снегу. Среди дня снег стал сходить, закапало с деревьев. А мы все шли, мокрые чуть не до пояса.

Семнадцатого у устья Сохатого пришлось перебираться через Сожу. Вода была светлая-светлая и чертовски холодная, вброд пришлось идти в сапогах и в одежде, иначе бы свела судорога. Это было не просто. А когда переправились, пришлось сушиться, потому что не только люди, но и лошади дрожали. Ребята устроили не костер,- костром нельзя было это назвать, это был небольшой пожар. Свалили в кучу на галечнике целые стволы сухих деревьев и подожгли, но на таком огне сушиться трудно. Кое-как просохли и двинулись вверх по Сохатому.

К сумеркам мы действительно увидели все расширяющуюся долину с пологими склонами гор над нею. Мы все- таки нашли этот недостающий массив.

Трудным оказался этот массив. Во-первых, все вымотались до предела,- непрерывный сорокадневный марш мог загнать кого угодно. Кроме того, мы были попросту голодные. Уже с неделю наши супы приобрели так называемый «майорский тип», то есть в них было очень много просветов, но мало звездочек. Ведь нам приходилось растягивать продовольствие, чтобы хватило.

Стояла осень. Приближалась, была на носу и зима, а у нас по существу не было ничего теплого. Парод стал раздражительный. К тяготам работы прибавилось еще отсутствие табаку. Даже наш флегматичный Кузьма бросал как-то раз мне шапку под ноги с криком: «Не мучь ты меня – или дай табаку, или отпусти!»

Плохо мы ели с семнадцатого по двадцать второе, пока не закончили этот двойной массив. Мало спали, ибо и при кострах шла вечерняя обработка, и плохо спали, так как спальные мешки износились.

Но, наконец, двадцать второго к обеду, после того как проработали всю ночь, двадцать второго в обед, которого не было, а был чай с сухарными крошками, мы кончили все и вышли. Вышли и шли три дня.

Трудное это было время-с короткими ночами, кончавшимися еще до света, когда мы поднимались и выходили. С бесконечно длинными днями, в продолжение которых нужно было только одно – идти, идти по мху, по кочкам, по сучьям, по ледяной воде.

Наконец, мы вышли на тракт.

На тракт мы вышли к вечеру. Здесь не было уже снега и идти было легче, если бы мы могли идти. Но как раз этого мы и не могли. На Нину было жалко смотреть, такое безразличие было написано у нее на лице. Она не жаловалась, но шла и все присаживалась. Ветер был холодный, и когда она присаживалась, то начинала дрожать. Я шел с ней, старался подбадривать.

Мы шли по тракту, но до базы было еще километров пятнадцать и дойти сегодня было невозможно. Нужно было ночевать на кордоне. Кордон должен был быть уже пустым.

Петр Петрович и Петр с осенними холодами снимали кордон и уходили к железной дороге; домик можно было бы использовать для ночлега, хоть переночевать в тепле.

Я напрасно отстал, идя с Ниной. Наш авангард- Домра и Димка, прибыв на кордон, еще застали Петра Петровича и Петра упаковывавшими последние предметы из своего обихода и оборудования.

Произошла радостная встреча. Петр Петрович, узнав о наших злоключениях, кинулся кормить передовиков. А передовики были голодные, как звери. Они поели, Петр Петрович налил им даже по кружке чистенького. Голодные и усталые, Дима и Домра быстро опьянели. По рассказу Кузьмы, выпившего больше всех и съевшего не меньше других, дальше дело вышло по-глупому.

Начали подходить наши лошади с вьюками. Конечно, они особо блестящего вида не имели, они были худые, грязные и полукалеки. Конечно, Петр Петрович стал упрекать ни в чем не повинного Димку в варварском отношении к лошадям; конечно, он стал заикаться. Конечно, не медля вступился Петр.

Б…б…б…б…- закинул голову, показывая на Димку, закричал он.

Бессовестные люди! – кончал Петр.- Бессовестные люди!

Да! – подтверждал Петр Петрович.

В…в…в…- начинал Петр Петрович.

Варвары! – кричал Петр.

Да! – подтверждал Петр Петрович.

Неожиданно Димка впал в неописуемую пьяную обиду.

Это мы бессовестные люди, это мы варвары! – размахивая руками, налетал он на Петра Петровича.- Ты сам бессовестный человек! Кто нас через гольцы погнал? Из-за кого лошадей загнали,- из-за вас, чертовы формалисты! Вам бы, старым дьяволам, только закончик исполнить. А что от твоего добросовестного отношения будет – тебе наплевать! Вам бы только самим быть беленькими да чистенькими, а там что с другими – наплевать! Вам любая скотина дороже людей! Ты на людей посмотри, какие они пришли из маршрута, ты на нашу Нинку посмотри, кобылий благодетель, у девки вся морда серая от усталости, ее шатает, идти не может… Э, да что с тобой говорить, коровий апостол!- и, повернувшись, они плюнули и пошли на базу, до которой было еще 15 километров .

За ними побежали, стараясь вернуть. Ругающегося и сопротивляющегося Димку вернули, а про Домру, обидевшегося еще больше Димки, забыли. В общем переполохе никто не обратил внимания на то, что Домра ушел и где-то усталый, да к тому же и пьяный, шагает один.

Покуда наш отряд, достаточно растянувшийся, подтягивался на кордон, почти одновременно с противоположного направления сюда же явилась какая-то геологическая экспедиция. Неразбериха усилилась. Вид у геологов оказался тоже без особого шика, народ поистрепался и устал.

Одна сильно молоденькая «геологиня» как вошла в кордон, так и шлепнулась на лавку, привалилась к стене, да так с рюкзаком за спиной и заснула мгновенно. Это, нужно сказать, была довольно хорошенькая «геологиня» и спала она так крепко, что, казалось, ее и из пушки не разбудишь. В этот момент я велел Диме позвать Домру. Но не такой человек был Димка, чтобы ходить самому; конечно, он бы в свою очередь послал кого-нибудь, Но послать было некого. Рабочих не было, они возились на дворе с лошадьми. Мощным толчком ноги открыв дверь и не переставая развязывать вьючный ящик, который он только что втащил, Димка заорал в открывшуюся дверь диким голосом: «Домра! Домра! К шефу на носках!»

И тут точно электрический ток пробежал по спящей мертвым сном геологической деве. Глаза ее открылись широко-широко, она обвела комнату испуганным -взглядом и, наконец, поняв что-то, с нетерпением уставилась на дверь, в которую продолжал безуспешно орать Димка.

Но никто не являлся.

Не сразу на Диму сошло озарение, но после нескольких ответов со двора, что Домры нет, он, наконец, что-то сообразил.

Знаете что,- наконец, сообщил он,- я боюсь, что этот шалый архитектор шагает по тракту на базу. Мы тут немножко поругались с хозяевами, и он, видимо, еще не остыл.

И тут взгляд его упал на лицо только что спавшей девы. Она уже совсем не спала, ни малейшего сна не было в ее глазах, она вопросительно смотрела на Диму и быстрыми- быстрыми, какими-то странными движениями поправляла волосы. Наконец, она все-таки не выдержала.

Скажите,- сказала она,- это в вашем отряде работает архитектор Домра из Ленинграда?

Да,- с какой-то нарочитой неторопливостью отвечал Дима.- Наша Домра действительно из Ленинграда, а что?

Да ничего,- ответила «геологиня» и покраснела.

Я встал и, вытолкнув из комнаты Димку, вышел сам.

Она? – шепотом спросил Димка.

Похоже,- отвечал я.

Да ,- рассудительно заметил Димка,- но откуда же она знает, как его зовут, когда он сам клялся, что не знает, как ее звать.

Э брат Димка,- назидательно сказал я,- ты соплив и глуп. Только такой осел, как Домра, все томится в неясной истома, а она, видимо, все-таки кое-какую справочку навела. Так вот, ты затеял эту дурацкую руготню? Ты! Л Домра из-за тебя теперь шагает в темноте. Сейчас же дуй за ним и немедленно верни его сюда. Ясно?

Да что вы, конечно, ясно! Я сейчас, я мигом. Эй, Соколик, ты, помнишь, просил меня, чтобы я сделал тебе хорошие карточки, где бы ты был верхом и с ружьем. Так вот, будет тебе дюжина дивных, художественных фотографий, а пока бери какую-нибудь лошадь у этих ветеринарных живодеров, скачи как черт, догони Домру и верни назад обидчивого сумасшедшего. Пусть он бежит назад, его тут ждет не дождется такая же полоумная.

И мы отошли в темноту, в лес, и сели спина к спине у дерева и молчали. Мы слышали, как ускакал Соколик, как через некоторое время прискакал Домра и, бросив лошадь, побежал в дом. Мы слышали, как потом медленно притащился Соколик и, ругаясь, поймал бродившую лошадь и привязал ее.

А мы все сидели и молчали. Над нами протяжно шумела тайга. Невидимые в темноте, раскачивались ветки, и мерный гулкий шум осеннего леса навевал покой.

Было хорошо сидеть под этот шум в темноте и думать. Было отчего-то грустно или просто как-то спокойно.

О чем задумался, Дима? – наконец, спросил я.

Знаете что,- задумчиво отвечал он,- а все-таки давайте и мы как-нибудь сходим в Университет… на вечер…