За четверть часа до шести Невзгодин подъехал с Неглинной к небольшому подъезду отдельных кабинетов «Эрмитажа». Озябший на сильном морозе, он торопливо сунул извозчику деньги и вошел в ярко освещенные сени. Приятное ощущение тепла и света охватило его.
Два видных швейцара, остриженные в кружок и, по московской моде, в черных полукафтанах и в высоких сапогах, приветливо поклонились гостю.
— Вы на обед в честь Андрея Михайлыча? — осведомился один из них, помоложе, снимая с Невзгодина его, несколько легкое для русской зимы, парижское пальто с маленьким барашковым воротником.
— Да…
Невзгодин невольно улыбнулся и несколько торжественному выражению лица молодого востроглазого ярославца, и значительному тону, каким отчеканил он имя и отчество юбиляра, с московскою почтительностью не называя его по фамилии.
— А вы знаете, кто такой Андрей Михайлыч?
— Помилуйте-с… Как не знать-с Андрея Михайлыча! — обидчиво заметил молодой швейцар. — Известные ученые и профессоры… Я их не раз видел… Бывают у нас.
«Вот она, популярность!» — подумал Невзгодин и спросил:
— Собралось еще немного?
— Человек ста полтора, пожалуй, уже есть! — отвечал швейцар, помахивая черноволосой головой на вешалки, полные шуб.
— Ого! — удивленно воскликнул Василий Васильевич, хорошо знавший привычку москвичей опаздывать.
— А ждем свыше двухсот персон-с! — не без гордости продолжал швейцар. — Извольте получить нумерок!
Оправившись перед зеркалом, которое отразило небольшую статную фигуру в отлично сидевшем парижском новом фраке, Невзгодин поднялся наверх и остановился на площадке, у столика, где собирали за обед деньги. Заплативши семь рублей и написавши на листе свою фамилию, он хотел было двинуться далее, как его окликнул чей-то высокий, необыкновенно мягкий тенорок…
В этом маленьком толстеньком пожилом господине во фраке и в белом галстухе, — выскочившем с озабоченной физиономией из коридора к столику, — Невзгодин сразу узнал Ивана Петровича Звенигородцева — всегдашнего устроителя юбилеев и распорядителя на торжественных обедах, известного застольного оратора и знакомого со всей Москвой присяжного поверенного.
Выражение озабоченности внезапно исчезло с его лица. Румяненькое, заплывшее жирком, с жиденькой бородкой и маленькими блестящими глазками, полными плутовства и вместе с тем добродушия, оно теперь все сияло радостною улыбкой, словно бы Звенигородцев увидал перед собою лучшего своего друга. И, несмотря на то, что Иван Петрович был очень мало знаком с Невзгодиным и считал его, как и многие, пустым зубоскалом, он, как коренной москвич, широко раскрыл свои объятья и троекратно облобызал Невзгодина необыкновенно крепко и сочно.
— Давно ли, Василий Васильевич, к нам из Парижа? — ласково и певуче спрашивал Звенигородцев, задерживая руку Невзгодина в своей пухлой потной руке.
— Вчера.
Осторожно высвободив руку, Невзгодин отер губы.
— Как раз на юбилей попали… Увидите, дорогой Василий Васильевич, как у нас хороших людей чествуют… Двести пятьдесят человек записались на обед… Было бы и вдвое больше, но мы отказывали… Нельзя же всех пускать, без строгого выбора… Ну и устал же я сегодня. Хлопот, я вам скажу, с этими юбилеями! И наверное в назначенный час публика не соберется. Уж скоро шесть, а всего только сто шестьдесят человек. Надо дать знать, чтобы юбиляра привезли не раньше половины седьмого…
И Звенигородцев тут же распорядился об этом.
— Разве юбиляра привезут?
— Обязательно, и в четырехместной карете. Или вы забыли московский юбилейный чин? А еще москвич!
— Кто же привезет Косицкого?
— Двое. Представитель старого поколения профессоров: Лев Александрович Цветницкий и представитель молодой науки: Николай Сергеич Заречный.
— А Маргарита Васильевна здесь?
— Не видал. Кажется, еще не приезжала. А вы что же?.. Все еще поклоняетесь гордой англичаночке?.. А хорошеет с тех пор, как замужем… Прелесть что за женщина. Вот увидите! — оживленно и щуря глаза прибавил Звенигородцев.
— Давно не поклоняюсь, Иван Петрович… И я недавно женился…
Звенигородцев горячо поздравил Невзгодина и, заметив, что тот собирается отойти, остановил его словами:
— На одну минутку, Василий Васильич!
Отведя Невзгодина в сторону, он проговорил, слегка понижая свой тенорок и принимая значительный вид человека, озаренного счастливою мыслью.
— Челом вам бью, Василий Васильевич! Не откажите.
— В чем?
— Вы ведь, я слышал, занимались в Париже науками?
— Занимался.
— Так знаете ли что? Скажите, голубчик, за обедом речь Косицкому в качестве представителя от русских учащихся в Париже. Это будет, я вам скажу, эффектно и очень тронет старика…
Невзгодин рассмеялся.
— Да как же я буду говорить, никем не уполномоченный?
— Так что за беда! Разве на вас будут в претензии за то, что вы почтите хорошего человека? Косицкий ведь не Найденов… Он сохранил традиции и вполне наш… Право, скажите, Василий Васильич, несколько теплых слов… Сделайте это для меня… Я вас запишу. Вы будете говорить пятнадцатым… идет?
— Нет, не идет, Иван Петрович. Не записывайте… я говорить не стану.
— Экий вы какой! Ну в таком случае скажите что-нибудь от своего имени… Вы ведь хорошо говорите.
— Совсем не умею…
— Полно, полно… Я помню, вы раз говорили на каком-то обеде… Сколько остроумия, сколько…
Звенигородцев вдруг оборвал речь и, засиявший, с замаслившимися глазками, бросился, словно ошалелый кот, к поднимавшейся по лестнице молодой хорошенькой даме.
«Все тот же юбочник!» — подумал, улыбаясь, Невзгодин и быстрыми шагами пошел по коридору, мимо отдельных кабинетов, встречая бесшумно снующих половых в их ослепительно белых рубахах и шароварах.
Отворив белые с золотом двери, он вошел в знаменитую колонную залу «Эрмитажа», в которой Москва дает фестивали и упражняется в красноречии.
В большой белой зале, ярко освещенной светом громадной люстры, три длинные стола, расположенные покоем, были уставлены приборами, сверкая белизной столового белья и блеском хрусталя. Длинный ряд бутылок и массивные канделябры дополняли сервировку.
Мужчины, большею частью во фраках и белых галстухах, дамы в светлых нарядных туалетах наполняли пространство у колонн и между столами. У всех были праздничные лица. Шел оживленный говор, и до ушей Невзгодина часто доносилось имя юбиляра. Видимо, он сегодня был главным предметом разговоров собравшейся публики.
Невзгодин торопился занять два места рядом, стараясь найти их поближе к среднему столу, где должен был сидеть юбиляр. Ему хотелось рассмотреть поближе разные московские знаменитости и лучше слышать речи. Но мест вблизи почетного стола уже не было — во всех стаканах или рюмках торчали карточки, так что Невзгодин нашел два места рядом в конце одного из боковых столов.
Взглянув на изящное меню с портретом юбиляра, лежавшее у каждого прибора, он направился к выходу, чтобы встретить Маргариту Васильевну.
Это было не так-то легко. Публика все прибывала, и на пути Невзгодину приходилось останавливаться, чтобы удовлетворять более или менее праздное любопытство знакомых, отвечая на одни и те же вопросы и восклицания удивления, что он в Москве, что женат, что занимался химией и написал повесть.
Оказалось, что про него уж все было известно, хотя сам он еще и не был известностью.
Наконец он выбрался к дверям.
Через несколько минут он увидал Маргариту Васильевну. Она вошла одна и была очень изящна и мила в своем черном шерстяном платье, оттенявшем ослепительную белизну ее красивого строгого лица.
Она тихо подвигалась среди толпы, щуря близорукие глаза и слегка наклоняя голову в ответ на поклоны знакомых.
Невзгодин подошел к ней.
— Вы давно здесь? — спросила она, радостно улыбаясь, и по-приятельски пожала руку Невзгодина.
— Приехал к шести, как назначено… по-европейски.
— А я по-азиатски опоздала… И какой же вы нарядный во фраке, Василий Васильевич! — прибавила молодая женщина, оглядывая Невзгодина.
— И какая же вы интересная в своем черном платье, Маргарита Васильевна! — тем же тоном отвечал Невзгодин.
— Будто? — кокетливо уронила Маргарита Васильевна, оживляясь и видом нарядной толпы, и комплиментом Невзгодина.
— Уверяю вас, что говорю без малейшего пристрастия! — подчеркнул он.
— Здесь все в светлых нарядах, а я — монашкой.
— И все-таки вы одеты лучше всех.
— А Аносова?
— Великолепная вдова? Я ее не видал. Она разве будет? Что, в сущности, ей Гекуба и она Гекубе? А впрочем, московские дамы от скуки ездят не только на юбилеи, но даже и на заседания юридического общества… Так Аносова будет?
— Непременно. По крайней мере утром говорила, что будет.
— Вы разве с ней знакомы?
— Сегодня познакомилась. Была у нее по делу. Очень она мне понравилась.
Они на минуту остановились. Заречная поздоровалась и обменялась несколькими словами с какой-то дамой.
— И вы, Василий Васильевич, кажется, знакомы с Аносовой? — продолжала Маргарита Васильевна, когда они двинулись далее.
— Как же, сподобился нынешним летом в Бретани. Так вам великолепная Аглая Петровна даже очень понравилась? Верно, удивила чем-нибудь по благотворительной части?
— Именно… удивила. Обещала пятьдесят тысяч на одно дело, о котором мы с вами еще будем беседовать. А вам разве Аносова не нравится? — спросила Заречная, останавливая пытливый взгляд на Невзгодине.
Он нисколько не смутился от этого взгляда и спокойно ответил:
— Нравится, как хороший экземпляр роскошной женской красоты.
— И только? — с живостью кинула Маргарита Васильевна.
— Ну и неглупая, характерная женщина, изучавшая даже Шелли… А вообще не моего романа.
— Не вашего? — весело промолвила Заречная, внезапно обрадованная эгоистически-радостным чувством женщины, прежний поклонник которой не сотворил себе нового кумира.
Помолчав, она прибавила:
— А вы, Василий Васильич, кажется, могли бы быть героем ее романа?
Невзгодин несколько смутился и не без раздражения спросил:
— Откуда сие, Маргарита Васильевна?
— Плоды моих наблюдений над Аглаей Петровной, когда мы говорили о вас! — смеясь ответила молодая женщина.
— Так они ошибочны. По крайней мере, я не замечал этого.
— А я заметила! — настаивала Заречная.
— И, признаться, я не особенно был бы польщен благоволением красавицы вдовы, если б у нее и явился такой невероятный каприз…
— Отчего невероятный?.. Разве вы не можете понравиться?
— Только не Аносовой. Поверьте, что она с ее красотой и миллионами давно нашла бы себе героя, — и, конечно, не такого невзрачного, как ваш покорнейший слуга, — если б чувствовала в том потребность…
— Но она вас все-таки заинтересовала. Вы часто с ней виделись в Бретани?
— Еще бы! Эта современная московская купчиха с отличным английским выговором, с ласковым взглядом бархатных глаз, скрывающим холодную жестковатость натуры, крайне любопытна и стоит изучения. В самом деле, в ней как-то уживаются вместе расточительная благотворительница и самая отчаянная сквалыга… Наклонность к умственным отвлечениям и кулачество. Восхищение Шелли и обсчитывание рабочих…
— Будто?
— Наверное. Я знаю. Мой приятель был техником на одной из аносовских фабрик. Он кое-что мне порассказал. Рабочим там очень скверно, а управляющий-англичанин просто-таки скотина.
— И Аносова все это знает?
— Превосходно. Она баба-делец и сама во все входит. Она и Маркса читала, недаром же говорит, что капитализм — необходимая стадия развития… Герой ее — нажива.
— Вы, Василий Васильич, кажется, чересчур сгущаете краски… Разве Аносова при всем этом не женщина?.. Разве она не способна увлечься?
— Не способна. Слишком трезвенна и темперамент спокойный.
— Ну, так вы недостаточно ее изучили. Надо продолжать.
— Что ж, я не прочь… Здесь, в Москве, на своей почве она будет виднее, чем за границей! — засмеялся Невзгодин… — Ну, вот и наши места… Далеконько от юбиляра, но лучших не нашел, Маргарита Васильевна!
— И отлично, что далеко…
— А я недоволен. Пожалуй, и не расслышишь всех речей, а их будет много. Четырнадцать уж обеспечено!
— Четырнадцать? Это ужасно! Несчастный Косицкий!
— Ну и публика не особенно счастливая! Я, впрочем, намерен все речи слушать… Ведь два года не слыхал московского красноречия.
— А я постараюсь не слушать ни одной… Надоели они. И все одни и те же…
— Звенигородцев и меня просил сказать пятнадцатую речь.
— Что ж, скажите… Вас я буду слушать.
— Благодарю, но я речи не скажу.
И, объяснив просьбу Звенигородцева, Невзгодин прибавил:
— И ведь Звенигородцев не находит ничего странного, предлагая говорить речь от имени других… Меня же будет костить за то, что я отказался… Впрочем, нынче мало что считается предосудительным… читали в газетах объяснение одного петербургского профессора, уличенного в фабрикации анонимного письма?.. Какая развязность у этого профессора!.. Какой медный лоб!
— Ну и у здешних есть медные лбы.
— Не смею спорить, но все-таки наши до анонимных писем не доходили…
— А кто нашими соседями будут за обедом? Вы знаете, Василий Васильич?
— Сейчас узнаю.
Невзгодин взглянул на карточки, вложенные в стаканы по бокам занятых им приборов, и проговорил:
— Ваш сосед: молодой беллетрист Туманов… Вы его знаете?
— Знаю…
— Так познакомьте меня с ним. Он талантливые вещи пишет.
— А рядом с вами кто?
— Анна Аполлоновна Вербицкая. Кто такая?
— Не имею понятия…
— Я и того менее… Однако три четверти седьмого… есть хочется, а юбиляра не везут его ассистенты.
— Кто такие?
— Цветницкий и ваш супруг. Николай Сергеич, верно, будет сегодня говорить?
— Конечно! — промолвила Маргарита Васильевна, и тень пробежала по ее лицу.
В эту минуту раздался гром рукоплесканий. Толпа двинулась к дверям.
— Наконец-то будем закусывать! — весело сказал Невзгодин и стал аплодировать, приподнимаясь на цыпочки, чтоб увидать юбиляра.
Но вместо него в глаза Невзгодина бросилась крупная, статная фигура Заречного.
Прислонившись к колонне близ входа и высоко подняв свою красивую голову с гривой волнистых черных волос, он жадным, неспокойным взглядом всматривался в толпу, словно кого-то искал.
«Жену ищет!» — подумал Невзгодин и незаметно взглянул на Маргариту Васильевну.
Прежнего оживления уже не было в ее побледневшем, казалось, лице. Серьезная и почти суровая, она тоже смотрела на красавца мужа, и в ее серых глазах блестел злой огонек, и тонкие губы складывались в презрительную улыбку.
— Что ж вы не аплодируете, Маргарита Васильевна? Косицкий этого стоит. Он прелестный человек!
— Все они прелестные! — с каким-то порывистым озлоблением произнесла молодая женщина.
Встретив удивленный и пытливый взгляд Невзгодина, она внезапно покраснела, точно досадуя на свою несдержанность, и прибавила:
— Я сегодня в злом настроении.
— Косицкий, право, порядочный человек. Я немножко знаю его и помню, как джентльменски он провалил меня на экзамене, хоть и благоволил ко мне!
«Пахнет серьезной драмой и, кажется, последним актом!» — решил про себя Невзгодин и, как истинный беллетрист, почувствовал даже некоторую радость при мысли о возможности близкого наблюдения этой драмы.
И он снова захлопал, увидавши наконец юбиляра.