(сборник)

 

История первая. Здравствуйте, я ваша Дуся

Однажды у меня появилась собачка Дуся. Её принесли мне в пакетике от колготок — полуживую от голода, блох и никому-не-нужности. Дусин ангел-хранитель покинул дитя на автобусной остановке. И Дуся легла под лавочку — умирать.

Не случилось. Щенка заприметила моя знакомая — особа жалостливая, но брезгливая. Она закатила Дусю палочкой в пластиковый пакетик, и отнесла мне — человеку ещё более жалостливому, и напрочь лишённому брезгливости, когда дело касается живых существ.

Изначально Дуся состояла из ушей и тощей задницы, соединенных между собой узловатой веточкой позвоночника. Держалась вся эта хлипкая конструкция на тоненьких рахитичных ножках. По пыльной Дусиной шубке мышиного цвета, тревожно сновали голодные блохи, поскольку Дуся как источник блошиного питания себя исчерпала.

Нужно было срочно что-то делать с этим прискорбным фактом в виде безучастнпипетки, влила это дело в Дусю. Отчего та сразу же уснула.

Потом я побрызгала спящую Дусю спреем от блох, и эти сволочи тут же резво заскакали по моим голым ногам. Пришлось побрызгать и ноги. Потом — пришедших посмотреть, что здесь происходит, котов. Потом — всунувшего в приоткрытую дверь башку пса Бусермана. Потом — диван. Потом — ковер. Потом спрей закончился. А ещё потом — проснулась Дуся. И её всей толпой повели о лежащей тушки. В первую очередь — накормить. Я взбила пару перепелиных яиц с тёплым молоком и, с помощью купаться.

Через день Дуся поняла, где в этом доме живёт еда, и прочно поселилась на кухне. А ещё через неделю в Дусиной конституции произошли заметные изменения. К имеющимся ранее деталям экстерьера добавились большое круглое пузо и маленький, но чрезвычайно энергичный хвостик. Который раньше был зажат меж чресел, а теперь вольно развевался за Дусей, сопровождая её повсюду.

Ещё в Дусиной жизни произошло очень важное событие — Дуся стала Дусей. У неё появилось имя собственное. Чему Дуся была несказанно рада. И заслышав своё имя, широко улыбалась, демонстрируя ряд мелких, но острых, как у акулы, зубов.

Сегодня, когда я переступаю порог моего дома, навстречу мне, звонко смеясь, катится Дуся. Я наклоняюсь, протягиваю руки, Дуся с разбегу прыгает в мои объятия, и самозабвенно целует меня в глаза, в нос, в губы, щекотно дышит мне в ухо. Я прижимаю к себе горячее Дусино тельце, и чувствую как зависть тихонечко покусывает моё сердце. Хочется, чтобы меня тоже нашли и полюбили. Чтобы я могла целовать дорогое лицо и впитывать чутким ухом нежное — ты моя дусенька!

 

История вторая. Утка с яблоками

К нам во двор совершенно непонятным образом просочилась соседская утка. Мы с Дусей вышли утром на крыльцо, а она ходит по саду — вразвалку, не спеша, по-свойски. Евдокия обомлела от такой наглости. Ненадолго, надо сказать, обомлела.

«Йохху!!!» — взвился в небо боевой клич, земля задрожала, Дусины пятки, опережая хозяйку, помчались призывать к ответу нарушительницу частных границ. Утка, узрев несущееся на нее чудовище, — с развевающимися ушами, выпученными глазами и языком наперевес — с перепугу вспомнила, что она птица, и взлетела. Это было красиво: сверху, над садом, летела утка; снизу, задрав голову, летела Евдокия; вслед за ними, роняя тапки, летела я. Долетев до забора, летчики воссоединились в живописную группу, поскольку утка, не сумев преодолеть двухметровую высоту, резко ушла в пике. На земле ее встретила Дуся, тут и мы с тапками подоспели. Кряканье, лай, крики «фу!», «брось немедленно!», сопение, кряхтение, хаотичные взмахи крыльев, лап, рук и ног…

Наконец утка ввернулась из-под Дуси, и молча пошла по саду в обратную сторону, потому что лететь, бежать или подавать звуковые сигналы у нее уже не было сил. Вслед за ней молча шла Евдокия, сдерживаемая моими грозными «фу». Завершала процессию я, фукая и волоча спадающие тапки.

Так мы молча бродили по саду довольно долго, пока утка, наконец, не зашла в тупик, уткнувшись носом в ограждение, а со стороны хвоста, подпершись Дусей и мною. Я взяла ее на руки. Небольшая — она оказалась неожиданно тяжелой, с жесткими перьями, с сильными и твердыми лапами. Измученная приключением, она собралась было задремать, но я сказала — нечего тут — и пересадила ее через забор. Очутившись на воле, утка проснулась и довольно бодро поковыляла вдоль улицы.

— Как думаешь — мечтательно глядя ей вслед, спросила Дуся — утки вкусные?

— Если запечь в духовке, с яблоками — очень вкусно — сглотнула я слюну. И тут же, опомнившись, возмутилась:

— Как ты можешь, Евдокия? Она ведь живая и не хочет, чтобы ее в духовку совали. А вот если бы в тебя напихали яблок?

— Ну, кто же станет пихать яблоки в собак? — снисходительно посмотрела на меня Дуся. — В собак надо пихать котлеты, сосиски всякие, косточки…

Евдокия оседлала любимую тему.

— … мороженое нужно пихать в собак, печенье… Слушай, а что у нас сегодня на обед?

— Суп — сказала я злорадно.

— С? — с надеждой спросила Дуся.

— С перловкой.

— И — с? — продолжала надеяться Евдокия.

— И с картошкой — продолжала злорадствовать я.

— И всё? — скисла оптимистка.

— И с говяжьей косточкой — сжалилась я.

— Так что стоим? Кого ждем? — взбодрилась Дуся.

И мы пошли в дом. Впереди я — в грязных тапках и с утиным пером в волосах. За мной Евдокия, философствуя на ходу:

— А если эта утка к нам еще раз придет, я ее трогать не стану, я сразу тебя позову. Потому что она ведь живая, опять же — яблок у нас нет…

Мы позавтракали, и я стала собираться в магазин. Это целый ритуал: надо вдумчиво составить список, положить его в кошелек, достать деньги из тайного места в книжном шкафу, положить рядом со списком, потеплее одеться, перед уходом подкинуть дров в печь, надеть варежки, взять ключи от калитки и — можно выходить.

— Яблоки не забудь купить — крикнула мне вслед Евдокия.

 

История третья. Чем плох чертополох

Сегодня Дуся познакомилась с чертополохом. Вот как это было.

Евдокия с плачем ворвалась в дом, крича — целуй меня скорее, вот сюда, и сюда, и еще сюда — мне больно. Спрашиваю, что случилось? Оказалось, кто-то коварно и неожиданно укусил Дусю за попу, когда она валялась в траве, на своем законном месте, в саду под шелковицей. И, главное, валяния эти происходят уже не первый месяц, и до сих пор никто на попу не покушался. А тут тебе — ааааааа!!!

Утешила, как могла, в укушенное место целовать не стала, поцеловала в горячий, жалобно шмыгающий нос. И пошли мы с пострадавшей на место преступления. Искать этого подлого кусателя, этого гадкого обижателя трепетных дусь.

И выяснилось, что во время дождей растет не только мягенькая травка, в которой так хорошо дремать после обеда. Но еще и сурепка, осот, лебеда, полынь и другая мелкая флора. А внутри этих зеленых зарослей тихонечко подрастал чертополох. Поначалу он вел себя вполне прилично, никого не трогал, когти не выпускал. Но со временем подрос, заматерел, оброс колючками и стал представлять опасность для окружающих. Окружающие об этом не знали, и доверчиво плюхнулись попой прямиком на притаившиеся в траве иголки.

Я предъявила Дусе обидчика, Дуся возжелала немедленной сатисфакции, но лично мстить поостереглась. Перепоручив это дело мне.

Чертополох — он такой, его голыми руками не возьмешь. Да и не голыми тоже. Думаю, что в роду у него были ежи и кактусы. Когда они перемешались, получился монстр такой колючести, что его можно использовать как холодное оружие. А в старину крепости нужно было не рвом с водой ограждать, а насадить чертополоха по периметру и спать спокойно.

Аккуратно садовыми ножницами срезала куст под самый корень, ножницами же взяла поверженного противника за шкирку и выбросила за забор. Пока он летел, Дуся успела сказать ему несколько напутственных слов. Догадываюсь, что среди них не все были приятными.

 

История четвертая. Запретное сало

С возрастом обнаружилось, что Дуся, при всей ее беспородистости, очень украинская собака — любит борщ и сало. И если с борщом ей как-то удается держать себя в рамках приличия, то сало Евдокия готова поглощать в любых количествах. Но вот как раз с количествами случился большой облом.

— Дуся — говорю — собакам нельзя есть сало.

— А кошкам?

— И кошкам нельзя.

— А тебе?

— И мне нельзя.

— Интересно, что же тогда сало делает в нашем холодильнике? Зачем ты его туда кладешь?

— Видишь ли, Дусенька, — лживым голосом говорю я — если чего-то очень-очень хочется, то немножко можно.

— Ой! — вскрикивает Евдокия. — Ой-ой! Мне уже!

— Что уже?

— Уже очень-очень хочется.

Смотрю в молящие карие глаза, вздыхаю, отрезаю тоненький ломтик сала, который мгновенно исчезает в Дусе.

— Ты хотя бы жевала — упрекаю обжору.

— Так а что там было жевать? Ты отрежь еще кусочек, нормальный, и я пожую.

Отрезаю еще ломтик, немного больше прежнего. Он тоже проваливается в Евдокию, не задержавшись ни на мгновение.

— Не получилось — вздыхает Дуся — давай еще раз.

— Нет — говорю — Евдокия. Нет и нет.

И прячу сало в холодильник. Дуся ложится тут же, рядом с дверцей, чтобы в случае следующего «очень-очень хочется» далеко не ходить.

Мои руки пронзительно пахнут соломкой, на которой обжигали сальцо, чесночком и перчиком. Перед глазами стоит розовый нежный бочок на золотистой шкурочке. И я чувствую, что мне не просто «очень хочется», не просто «очень-очень», а — мучительно, невыносимо, до спазмов в желудке. Я мечтаю, как Дуся уйдет из кухни, и тогда… я отрежу прозрачный ломтик сала, положу его на тонкий ломтик черного хлеба, сверху — чуть капну горчицей, сверху — положу маленький кружок маринованного огурчика…

Но Дуся, похоже, устроилась у холодильника надолго и никуда идти не собирается. Я в муках маюсь по кухне, перемыла посуду, начистила картошки, тщательно и с большой любовью протерла холодильник с ног до головы, потом перешла к мытью пола, ползая с тряпкой вокруг Евдокии. Когда пошла на третий виток, опползая лежащее тело, Дуся встала:

— Пойду-ка я погуляю, ежик в гости приглашал, и дела у меня в саду, и вообще…

На пороге не выдержала, обернулась:

— Приятного аппетита.

 

История пятая. Царевна-лягушка

Сегодня Евдокия впервые в жизни увидела лягушку — та о чем-то неосторожно задумалась под старым пнем в саду. Похоже, что лягушка до сего дня тоже смутно представляла себе как выглядят собаки. И, похоже, никто не предупредил ее о существовании таковых.

На этом сходство заканчивалось, и начиналась большая разница. Дуся пришла в полный восторг, зато лягушка была фраппирована донельзя. И ее можно понять — когда над тобой практически ниоткуда, из глубин Вселенной нависает нечто огромное, с выпученными глазами и плохо пришитым языком, инстинкт самосохранения кричит «беги!»

И все побежали: лягушка — вокруг пня, Дуся — вокруг лягушки, мне досталась крайняя орбита, по ней я и наматывала круги, взывая к собачьему хвосту о милосердии. Дуся все пыталась цапнуть резиновую попрыгунью зубами, но, видимо, добыча пахла не очень аппетитно, поэтому забег вокруг пня продолжался и продолжался… и продолжался бы бесконечно, но тут я споткнулась и упала, накрыв собою запыхавшуюся лягушку. Поднялась с прохладным комочком в руке, открыла ладонь, и мы с беглянкой рассмотрели друг друга как равные, на одном уровне, глаза в глаза. Лягушечка была прехорошенькой: изумрудная, с шоколадными разводами, с золотистыми глазами и с застенчивой улыбкой. Словом, царевна как есть.

Дуся скакала рядом с криками «отдай немедленно, это мое, я первая нашла, так нечестно, а еще друг называется…» Пришлось пойти на обман: бросила в другой конец сада любимый Дусин мячик, валяющийся одновременно везде и повсюду. Пока владелица бегала за игрушкой, я посадила лягушку в траву по ту сторону забора, просунув руку через сетку, и пошла в сторону дома. На крыльце меня догнала Дуся с мячом в зубах и предложила обмен. Я показала ей пустые руки. Евдокия плюнула в меня мячом и побежала в сад. Поисково-розыскные работы велись до вечера. Но — безуспешно.

 

История шестая. О храпе

— Зато ты храпишь во сне!

В пылу ссоры Евдокия бросила в меня запретным козырем, и посмотрела с чувством собственного превосходства: что — уела?

— Неправда! — отбила я пас. — Это ты храпишь всю ночь и не даешь мне спать.

— Неправда! — вернула пас Евдокия. — Если бы я храпела, я не слышала бы, как храпишь ты. А я — слышала!

Женщины — мы не могли смириться с наличием такого неженского порока, как храп. Он как бы задвигал нас далеко за границы женственности, делал женщинами второго сорта.

Можете ли вы представить тоненькую и нежную Наташу Ростову храпящей в ночи? Или прелестную и страстную Анну Каренину, всхрапывающую, как Фру-Фру[Фру-фру — так звали лошадь Вронского.], на груди у Вронского?

Другое дело мужчины. Богатырский храп делает их в глазах женщин еще более мужественными, говорит о наличии силы духа, о широте натуры, о власти храпящего янь над спящей инь. Если, конечно, инь удается уснуть рядом с храпящим янь.

Вечером укладываемся с Дусей спать. Лежим рядом, настороженно прислушиваясь к дыханию друг друга. Евдокия не выдерживает, засыпает первой, и уже через минуту похрапывает тоненько и нежно, как Наташа Ростова, если бы та умела храпеть.

В Дусе как будто включился вентилятор, к которому приставили куриное перышко.

Фррр-фррр! — говорит Евдокия, и удивленно вскрикивает, увидав кого-то во сне.

Фррр-фррр! — говорит Евдокия, и бежит куда-то сквозь сон, перебирая всеми четырьмя ногами.

Фррр-фррр! — оттопыривается верхняя губа, являя миру кусочек вермишели, которую Дуся ела на ужин.

Я улыбаюсь и тоже засыпаю, в душе надеясь, что если и присоединюсь к Дусиному фррр-фррр, то буду делать это красиво и страстно, как Анна Каренина, вздумай она похрапеть.

А утром, в ответ на Дусино «ну как?», я отвечу, что она спала как ангел. И пускай бросит в меня камнем тот, кто знает наверняка, что ангелы не храпят.

 

История седьмая. Как нас берегла милиция

Я вышла из магазина с двумя большими пакетами в руках. Евдокия сказала — наконец-то — и вручила мне рычаг управления — поводок. И мы, в предвкушении чая с сосисками и пирожными, двинулись было к родным пенатам.

Но двум алкашам, тусующимся на ступеньках маркета, чем-то не понравились наши спины. Этот факт был озвучен исключительно матом, но, в переводе на человеческий язык, смысл послания был таков — я сука, Дуся — само собой, нас надо давить нах, и идти нам следует туда же.

Один из алкашей был посмирнее, или может утрата равновесия не позволяла ему делать резких движений и заявлений. Второй же рвался в бой, и готов был лично отвести нас с Евдокией по заявленному адресу.

В одной руке у меня пакеты, в другой — поводок с Дусей на конце, третьей — я достала из кармана мобилку, носом набрала 102, одновременно плавно отступая из зоны военных действий.

На пятом гудке мне ответил настоящий милицейский голос — ленивый и недовольный тем, что его оторвали от важных дел.

— Слушаю вас — сказала милиция.

— Убивают! — вскричала я. — Грозятся придушить, помогите скорей…

— Стоп — сказала милиция — не так быстро, я записываю. Назовите ваши фамилию, имя и отчество.

— Зачем? — спрашиваю. Меня сейчас убьют, не спросив имени. Помогите!

— Так положено — говорит милиция. И, записав мои ФИО, запросила год, месяц и день моего рождения.

— Зачем вам это? — кричу в отчаянии, пытаясь удержать в руках пакеты, собаку, телефон и — в поле зрения — продолжающего фонтанировать алкаша.

— Так положено — говорит милиция, и спрашивает номер моего телефона.

Записывает не спеша и, наконец, сообщает — ждите, будет вам милиция.

К этому времени угрожавший нам с Дусей алкаш переключился на своего друга, допившего и доевшего весь имеющийся у них харч, пока коллега оттачивал на нас свои умственные способности. Дело приняло новый, благоприятный для нас оборот, и я поволокла продукты, собаку и свою поруганную честь в сторону дома.

Пришли. И был чай, были сосиски с пирожными. Евдокия схарчила всё, ничуть не печалясь по поводу конфликта. А мой аппетит остался лежать возле магазина, в грязном снегу, под ногами пьяного урода.

А через сорок минут раздался звонок. Звонила милиция с сообщением, что алкашей она не застала, и с вопросом — где? Я честно призналась, что не занимаюсь сокрытием преступников, и ничем помочь не могу. Тогда мы к вам подъедем — сказала милиция — вы нам все расскажете, мы все запишем, вы все подпишите, мы все оформим как положено…

Я послала милицию туда, куда меня надысь посылал алкаш, и отключила телефон.

 

История восьмая. Я подарю тебе блоху

У Евдокии атласная голова, шелковые уши, кожаный нос, бархатная спина, замшевые бока, мохеровое пузо, фетровые ноги и суконный хвост.

Мне больше нравятся шелк и мохер. Дуся же любит в себе всё, но больше всего внимания уделяет сукну, где содержит пару породистых и резвых, как арабские скакуны, блох. Содержит не из пренебрежения к гигиене, а из чистого интереса, как хобби, которым можно заняться на досуге.

Время от времени я произвожу дезинфекцию хвоста, и Дуся остается без хобби. Тогда она идет к воротам, о чем-то там шепчется с аборигенами, и возвращается в дом с приобретением — порцией тощих и злых блох с зубами, как у саблезубого тигра.

Теперь, вернувшись с прогулки, плотно пообедав и завалившись к печке под горячий бок, Евдокия проводит изыскания в многострадальном хвосте. Она вгрызается в него столь яростно и жадно, как если бы это был не хвост, а початок вареной кукурузы, до которой, кстати, Дуся большая охотница. Блохи гоняются хищными зубами из одного конца хвоста в другой, и обратно. Дистанция забега, нужно сказать, довольно приличная, не всякая блоха выдерживает заданный охотницей темп, и тогда Евдокия победно кричит «есть!». И, закатив глаза, что-то там, внутри себя, долго и тщательно пережевывает. Сельские блохи столь жестки и костлявы, что я переживаю, как бы Дуся не подавилась остроугольной блошиной коленкой или многочисленными ребрами.

— Может, ну их, этих блох, а, Дусь? — спрашиваю я. — Грызла ты себе куриные лапы, и дальше бы грызла. А хочешь, я тебе косточек говяжьих куплю? А блох, вон, Шарику соседскому отдадим. У него их такая коллекция, что ему все равно — десятком больше, десятком меньше.

Евдокия от возмущения поперхнулась блохой.

— Тогда давай отдадим Шарику и твой компьютер, пусть сидит в этом твоем фэс… фук…бук… а ты будешь общаться на лавочке, за воротами, с теткой Марией и проходящими мимо тетками. И вообще, дались тебе мои блохи, что ты к ним привязалась?

Тут Евдокию осенило:

— Да ты просто завидуешь! А хочешь, я подарю тебе блоху? Мне не жалко, честное слово.

— Спасибо, Дуся — говорю я — но мне негде ее поселить, хвоста-то у меня нет.

Евдокия смотрит на меня оценивающее, я так понимаю, представляет меня с хвостом. Видимо, получается не очень, потому что Дуся смеется и снисходительно говорит:

— Да ты не расстраивайся, без хвоста тоже можно жить. Хотя с хвостом, конечно, лучше.

И Евдокия, гордо задрав свое суконное сокровище, идет в сад. Выгуливать блох.

 

История девятая. Мышь второй свежести

Гуляя по саду, Евдокия употребила несвежую мышь, заболела животом и легла под одеяло — умирать.

— Прощайте все…прощай Анфиса…прощай Соня…Вася, возьми себе мой мячик…ой — таковы были сигналы, подаваемые одеялом.

Скорбная вереница сочувствующих потянулась к кровати, имея целью выразить свои соболезнования. Однако, доступ к телу был закрыт, даже не начавшись, причем, в самых категорических и нелицеприятных выражениях. А одеяло, еще какое-то время трагически повздыхав, мощно захрапело весьма прозаически.

Мы все ходили по дому на цыпочках, чтобы не потревожить покой страдалицы. Кошки собрались возле печки обсудить дальнейшие перспективы, я тихонько возилась по хозяйству. Нагрела воды, перемыла посуду, оставшуюся после обеда, принесла дров на вечер и стала готовить ужин.

За окном стемнело. Пришло время вечерней трапезы. Я разложила еду по тарелкам, сходила в маленькую комнату, где спали кошки, показала им знаками, мол, кушать подано, и мы стали печально жевать, памятуя о том, что за стеной у нас лежит умирающая Дуся.

— А что вы там без меня едите? — раздался слабый голос из спальни.

Анфиса поперхнулась вермишелью, которую беззастенчиво таскала из Дусиной миски, а я, налив в миску теплого молока, понеслась к скорбному ложу.

— Как ты, Дусь, лучше тебе? — спросила я, вглядываясь в заспанную физиономию Евдокии. — Передумала умирать?

— Еще не решила точно. А что у нас на ужин?

— Вермишель с курицей.

— Так, вермишель не надо, курицу неси.

— Ты бы поостереглась, Дусечка. Диету бы надо применить.

— Желание умирающего — закон — окрепшим голосом заявила Евдокия. — Мне еще сосиску и кусочек сыра. А молоко можешь Анфисе отдать, она у нас спит и видит, как бы это на какую-нибудь диету сесть.

— Ну, уж нет — возмутилась я — кур я тебе в постель таскать не буду. На мой взгляд, ты достаточно жива, чтобы дойти до кухни и поужинать вместе со всеми.

Тяжело вздыхая, Евдокия сползла с кровати и поплелась на кухню, волоча за собой одеяло.

— Ура! — сказала Вася.

— Я так и знала — сказала Анфиса.

— И я — поддакнула Соня.

После ужина я легла с книжкой в нагретую Дусей кровать. Евдокия пристроилась рядом, сопя и поминутно облизываясь.

— Слушай — сказала она через минуту, — а вот как живот знает — какая еда правильная, а какая — нет?

— Ну, это смотря, из чего сделана еда. Вермишель, например, сделана из муки. Курица — из мяса и костей. Сыр — из молока. Сосиски… тут я ничего не могу сказать, даже самые большие ученые не знают, из чего сделаны сосиски.

— Но ведь мышь — тут Дуся передернулась — тоже сделана из мяса и костей.

— Мясо бывает свежее, несвежее и очень несвежее. Тебе, похоже, попалось очень-очень несвежее. Ты бы, Евдокия, перестала подбирала всякую гадость, чтобы потом не пугать нас своей кончиной.

— А вы очень испугались?

— Очень.

— И Анфиса испугалась?

— И Анфиса.

— И Соня испугалась?

— И Соня.

— И Вася испугалась?

— И Вася.

— И ты испугалась?

— А я — больше всех.

— Вот ведь, трусихи какие — снисходительно усмехнулась Дуся. — Что ж вы так пугаетесь-то?

— Как же нам не пугаться, мы ведь тебя любим — вздохнула я и выключила свет.

— Я вас тоже — тихонько выдохнула мне в ухо темнота.

Спокойной ночи.

 

История десятая. Про ворону Варю

Однажды у нас в доме поселилась ворона. Варя. У Варвары было сломано крыло, и я отвезла ее в клинику, где ветеринар Сережа примотал крыло к Варваре, чтобы косточки срастались, не тревожась.

Варя ходила по квартире, вся в бинтах, как раненый боец, и кошки уступали ей дорогу, с уважением глядя на здоровенный шнобель. Развлекалась Варвара тем, что проводила изыскания в мусорном ведре, переходила вброд Дусину миску с водой, тырила всё, что плохо лежит и прятала под диваном. Иногда она выкрикивала неприятным голосом громкие слова на внеземном языке.

Очевидно, в наращивающем новые кости организме, не хватало кальция, потому что Варя ушла за диван, и стала тайно есть штукатурку вместе с побелкой, предварительно оторвав от стены кусок обоев. К тому времени, когда я обнаружила это дело, в стене была выклевана большая дыра, размером и глубиной с чайную чашку.

Знающие люди подсказали мне, что есть такая штука — церезит, им, дескать, можно быстро и надежно залатать стену. Я пошла в строительный магазин, чтобы раздобыть пару горстей этого самого церезита, и вернулась домой с двадцатипятикилограммовым мешком — меньше они не продавали.

В старой Дусиной миске я развела церезит теплой водой до состояния крутого теста, замазала дырку и ушла пить чай, в ожидании, когда тесто затвердеет и можно будет сверху наклеить обои.

А тем временем Варвара, обнаружив знакомую миску, привычно влезла в нее с ногами и задремала, грея ноги в теплых остатках церезита.

Раствор оказался качественным: когда я пришла посмотреть на дело рук своих, обнаружила, что церезит стал твердым, как камень — и на стенке, и в миске. Варвара стояла в нем, как памятник вороне, и миска с окаменевшим церезитом была ей постаментом.

Снова повезли птицу в клинику. Ветеринар Сережа сказал, что в его практике это первый случай, но ничего, не надо бледнеть лицом, сейчас что-нибудь придумаем. Он поставил миску с Варварой на середину стола и стал ходить вокруг него кругами. А Варя вертела башкой и ругалась.

Потом Сережа пластырем заклеил птице клюв, чтобы она не откусила ему руки, взял такую штуковину, похожую на шпатель с острым концом, и молоток, и стал отсекать лишнее.

Это была ювелирная работа. Мне было поручено держать Варвару, чтобы она не повредила больное крыло. У меня потом неделю болели мышцы рук, как будто я укрощала дикого мустанга.

В конце концов Варькины ноги были вычленены из каменного плена, и Сережа, мокрый и злой, вручил мне грязную и лохматую ворону, с ногами, густо усеянными кусочками церезита, поскольку их отдирать шпателем Сережа не рискнул.

Теперь Варваре было чем заниматься дома: она скрупулезно чистила ноги, обкусывая с них понемногу твердый раствор. Церезит она не выплевывала, а глотала, и я, обеспокоившись, позвонила ветеринару. Ничего, спросила я, что ворона использует церезит в качестве закуски? На что Сережа бодро сказал, что он знавал ворон, которые глотали гвозди и канцелярские скрепки — и ничего.

Пример с гвоздями меня успокоил, и я перестала искать на Варварином лице признаки дискомфорта.

А еще через неделю мы снова поехали к Сереже, и он размотал Варвару, пощупал освободившееся крыло и удовлетворенно поцокал языком.

А потом мы с Дусей поехали возвращать Варю в дикую природу. Кошки махали лапами вслед — скатертью дорога. И все закончилось хорошо.

 

История одиннадцатая. О сплетнях

Три девицы под окном — Фиса, Соня и Вася — обсуждают четвертую — Дусю.

Анфиса — большая поклонница умеренного питания, обладательница тонкой талии и узкой задницы — считает, что Евдокия чрезвычайно много ест, отсюда округлые формы, отсутствие талии и присутствие бедер просто таки неприличной ширины.

Соня — большая скромница и тихушница, с постным лицом стерильной монашки — считает, что Дуся ведет себя крайне неприлично, совершенно лишена женственности, храпит по ночам, чавкает за обедом и наступает на ноги приличным кошкам.

Вася — большая пофигистка и просто большая — считает так, как считают Фиса и Соня, а когда кошки разойдутся по своим делам, Вася перестанет как-либо считать. До тех пор, пока не выслушает очередного собеседника. Против Евдокии Василиса ничего не имеет, охотно делится с ней миской и подушкой, прощает оттоптанные ноги. Васе просто лень тратить себя на эмоции, поэтому она незыблема в любой ситуации и совершенно неконфликтна.

Обмен мнениями прерывается ворвавшимся с улицы объектом обсуждения. Объект — точно такой, каким описывают его усатые сплетницы — толст, громогласен, одна нога по колено в коровьем дерьме, остальные — просто грязные. Той, что по колено, Евдокия с ходу наступает на Соню, от чего та меняется в лице и шипит, как раскаленная сковородка, если на нее плюнуть.

— Привет всем! — орет Дуся. — По какому поводу собрание? Когда обедать будем? Это чей суп в тарелке недоеденный стоит? Я доем? Надо было раньше говорить, что это был твой суп, Анфиса. Это было твое молоко, Соня? Хорошее молоко, только мало. Пахнет? Чем от меня пахнет? Нормально пахнет, как обычно. Двиньтесь, девицы, я лягу возле печки греться. Ну и что, что ваше место? Сдвигаем Васю вправо, Соню влево, Анфису… Фиса, ты куда? И Соня туда же… Одна Василиса осталась. Слушай, Вась, я тебе такое расскажу. Идет, значит, эта корова, лепешки из нее сыплются и тут я…

На этом интересном месте мне пришлось срочно отлучиться за дровами, ибо печка все рвалась погаснуть и уже почти. По пути мне встретились Анфиса с Софьей, которые сидели на веранде и, судя по выражению лиц, продолжали говорить все о том же. Вернее, о той же.

 

История двенадцатая. О козлятах

У соседской козы родились дети. Двое. Мальчик и мальчик.

— Какие хорошенькие! — умиляется Дуся, прижавшись лицом к сетке забора.

Козлята нюхают черный нос, выдвинувшийся им навстречу, и тоненькими голосами говорят «мааамааа». Дуся рыдает от избытка чувств.

Козе, однако, не нравится такое положение вещей, и она дребезжит свое решительное «ко мнеееэээ». Малыши бегут к своей рогатой маме, в поисках молочных краников тычутся личиками в мохнатое брюхо.

— Давай мы тоже таких заведем — говорит мне брошенная козлятами Евдокия.

— А кормить их кто будет? Вымя у тебя есть? — пытаюсь остудить я Дусин энтузиазм.

Евдокия осматривает увешанное колючками пузо, что-то там пересчитывает.

— Есть. Есть вымя. Маленькое. Не такое, конечно, как у козы. Но если надо, я отращу.

— Тогда уж и рога с копытами отращивай, для полного сходства с козьей матерью.

— Нет, рога мне ни к чему — возражает Дуся. — Ужас какой — из головы две загогулины торчат. А вот копыта пригодились бы, ими ямки в саду хорошо копать. Опять же, покрасить можно. Сделать этот, как его, миникюр. Красиво.

— Педикюр — поправляю я. — Если на ногах — педикюр.

— Ну, все равно кюр. Можно будет все ноги в разный цвет покрасить — размечталась Евдокия.

— Ты детей кормить собралась или ноги красить? — остужаю я Дусины фантазии.

— Так ведь вымя еще не отросло.

— Вот когда отрастет, тогда и поговорим. Заодно и цвет педикюра обсудим.

Дуся снова бежит к забору.

— Мимими, мои маленькие, усюсю, мои мохнатенькие, идите сюда, мои сладенькие…

Козлята бегут к забору, скачут вокруг Дусиного носа.

— Мэээээээ! — стервозным голосом кричит коза.

Козлята бегут к матери, скачут вокруг нее.

— Ко мне, ко мне! — надрывается Евдокия.

— Мээээээээ! — орет охрипшая коза.

Козлята бегают между двумя любящими их сердцами, с одинаковым удовольствием нюхают собачий нос и мамины сиськи.

Я сижу в саду под яблоней, греюсь на солнышке, слушаю, как Дуся соревнуется с козой. Внезапно становится тихо. Обеспокоившись, иду посмотреть, кто выиграл приз в виде двух игрушечных козликов.

С одной стороны сетки спит Евдокия, подставив солнцу растущее вымя. С другой стороны — спят уставшие козлята. Рядом, на цыпочках, пасется коза. Стережет сны.

 

История тринадцатая. Дотянуться до небес

— Интересно, с какого места начинается небо? — задумчиво говорит Дуся, отмахиваясь ухом от соломинки, которой я ее щекочу.

Мы лежим в раю. Не знаю, чем пользовался Всевышний, создавая свой эдем, мне хватило граблей. Неделю напролет сгребала я сухую траву в нашем саду. В итоге получился целый стог, с меня ростом. На стог я набросила старенький плед, экспроприированный у кошек, всю зиму пролежавших на нем у печи.

А теперь лежим мы с Евдокией. Под нами мягко и упруго, нас окружают райские запахи, над нами поют райские птицы и плывут райские облака. Нам сладко и лениво. Мы разомлели на мартовском солнце. Мы стали пластилиновыми. Все процессы внутри нас замедлились, а мыслительный — тот вообще встал на якорь. Мой, но не Дусин. Дусе хочется поговорить. Она задирает ногу, щупает воздух над собой:

— Вот это уже небо?

— Нет — говорю я, предчувствуя дальнейшие расспросы. И они таки имеют место быть.

— А там, где крыша нашего дома — небо?

— Не думаю. Иначе по ночам звезды падали бы к нам в дом через печную трубу. Ты в доме звезды видела?

— Не видела.

— И я не видела. Значит, крыша еще не в небе.

— А вон ворона летит. Там уже небо? — продолжает допрос Евдокия.

— Не знаю, спроси у нее — сонно бормочу я, переворачиваясь на другой бок.

— Эй, ты, как там тебя, иди сюда! — орет Дуся, привлекая к себе внимание.

Ворона каркнула во все воронье горло и была такова.

Какое-то время Евдокия лежит молча. Замеряет расстояние до неба на глаз. Большое кудрявое облако плывет куда-то по своим делам, но увидев, как мы с Дусей красиво лежим на куче мусора, зависает над нами.

— Вот, наверное, прямо с этого облака небо и начинается. Как думаешь? — оживает Евдокия.

— Далось тебе это небо — сквозь дрему говорю я. — Что ты там забыла?

— Облако хочу потрогать — мечтательно говорит Дуся.

— Потрогаешь. Когда-нибудь. Все там будем — бурчу я, и, кажется, засыпаю. Потому что — раз — и уже лежу, укрытая небом до подбородка. Оно мохнатое на ощупь, теплое и очень тяжелое. Я пытаюсь сдвинуть его с себя, оно не сдвигается и говорит «отстань». Приходится открыть глаза. Евдокия сладко спит, навалившись на меня всем телом. Во сне она счастливо улыбается и шевелит ногами. Облако трогает, не иначе.

 

История четырнадцатая. Фальшивый волк

Прошел слух, что в лесопосадке за селом видели волка. Личность очевидца была неизвестна, зато личность волка стала известна всем: большой, серый, с ногами и с хвостом.

А мы с Дусей как раз собрались возобновить прогулки в поля, благо погоды наступили заманчивые. Рассказам о волках я не поверила, к тому же мы с Евдокией не из робкого десятка. Да-да, сказала Дуся. Конечно, сказала Дуся.

Я разбросала по карманам всякое разное в смысле перекусить, если проголодаемся, надела на Дусю ошейник, достала из кладовой, устроившийся там на зимовку, поводок и мы вышли в путь.

Сначала вдоль улицы, потом улица идет дальше, а мы сворачиваем направо, проходим мимо сельского кладбища и — перед нами степь до горизонта. Проселочная дорога кружит меж полей и уходит к реке. Я отстегиваю поводок от Евдокии — гуляй! Перво-наперво Дуся падает на спину, долго и самозабвенно катается по еще короткой, но уже густой траве, дрыгает ногами и сочно чихает, жмурясь от яркого солнца. Не знаю, что они здесь кладут в свой воздух, но какой-то процент алкоголя присутствует, это точно. От него кружится голова, хочется кричать, петь, валяться и дрыгать ногами. Из всех хотелок я осуществляю лишь одну — пою. Без слов, без музыки, без звука, но точно знаю, что пою.

Радостные и поющие дошли мы до лесопосадки. И навстречу нам вышел волк. Точно такой, как рассказывали: большой, серый, были у него и лапы, и хвост.

— Здравствуйте, граждане — сказал волк. — Не найдется ли у вас кусочка хлеба?

Мы с Дусей испуганно прижались друг к другу.

— Хлеба нет — сказала я. — Есть сыр и шоколадные конфеты.

— О! — обрадовался волк. — Давайте скорее.

Сыр был проглочен моментально. С конфетами произошла заминка — фольга застряла в зубах. Дуся деликатно подождала, пока волк расплюется с конфетными обертками, потом спросила медовым голосом:

— Уважаемый волк, скажите, как вас зовут?

— Да какой я вам волк? — сказал уважаемый. — Бобик я, из соседнего села. Вот, погулять вышел. А не найдется ли у вас еще чего-нибудь пожевать?

— Не найдется — отрезала Евдокия совсем другим голосом. — Нам самим мало. Иди себе с богом, тут тебе не продуктовый магазин.

— Ну, нет, так нет. До свидания, граждане — сказал бывший волк, и ушел откуда пришел.

— Вот и верь после этого людям — проворчала Дуся, глядя ему вслед.

Мы обогнули лесопосадку, и вышли к реке. Сели на берегу, на нашем любимом месте, и стали смотреть на воду. Она блестела и переливалась на солнце, тысячи золотых зайцев скакали по ее поверхности.

— Нет — возразила Евдокия — не похоже на зайцев, скорее, на битое стекло.

— Но все равно красиво — сказала я.

— Красиво — согласилась Дуся. — И кушать хочется. Эх, сыра жалко.

Я пошарила в карманах и обнаружила маленькое яблочко.

— Оставь — сказала Дуся. — Вдруг мы встретим настоящего волка.

 

История пятнадцатая. С Таривердиевым

Тихо плещется вода, позвякивает стекло, журчит спокойная музыка — мы с Микаэлом Таривердиевым моем посуду. Вернее, я — плещусь и позвякиваю, а он — журчит.

Музыка Микаэла — удивительная. Она не годится для больших площадей и толп, для шумных застолий и дискотек, для хождения строем, для карнавалов Киркорова и сладких соплей Михайлова.

А вот для мытья посуды — самое оно. Сидишь себе на высоком табурете, придвинутом к столу, сплошь уставленному немытыми тарелками, чашками, кастрюльками, в большом тазу пускает разноцветные пузыри мыльная вода, и ты по очереди опускаешь в нее то одно, то другое.

Посуды за время моей болезни накопилось много, парочка сковородок даже не поместилась на столе, стоят на полу, в ожидании своей очереди.

«Свой тайный смысл доверят мне предметы» — напеваю я, заглядывая в подгоревшую кастрюльку. Понятно, что мягкой мочалочкой это дело не отскрести. Но мы-то, сельские, народ ушлый — бросаем в кастрюльку горсть крупной соли и трем специальной тряпочкой. Потом — оппа! — окунаем кастрюлю в таз с водой и порядок.

Но вот, сквозь размеренные звуки воды и музыки, издалека, с другого конца земли, слабо, но настойчиво, как комариный писк, звучит иной звук. Кажется, Евдокия затеяла с кем-то выяснять отношения. А поскольку выяснения затянулись, я порываюсь сходить посмотреть, что там и с кем там. «Не дергайся, сиди спокойно — говорит Таривердиев — накричится, сама придет и все расскажет».

Мудрый человек, Микаэл, как в воду смотрел. Через пятнадцать минут за дверью раздался крик «эй вы там открывайте я пришла!» Ворвалась пахнущая морозом и снегом Евдокия и, спотыкаясь об сковородки, устремилась к ведру с водой.

— С кем ты там так громко ругалась? — спрашиваю я ту половину Дуси, которая не влезла в ведро.

Страждущая пытается одновременно пить и отвечать, от чего вода в ведре бурлит и булькает. Поверх бурления плавают Дусины уши.

Наконец Евдокия выныривает из ведра:

— Там соседская Джеська обзывала нас с тобой кринками и городскими гыцелками.

— Какими кринками? — пытаюсь сообразить я. — Может, украинками?

— Точно. Вы, говорит, украинки.

— Ну, не знаю, кто такие эти гыцелки, а вот насчет украинок твоя Джеська права.

— Как это? — удивляется Дуся.

— Мы с тобой родились и живем в Украине — значит, украинки.

— Ты же говорила, что мы живем в селе?

— Ну да, а село находится в Украине.

— А Украина?

— В мире.

— А мир?

— Во Вселенной.

— А Вселенная?

— Везде.

Тут лицо у Дуси становится таким украинским, что я с трудом удерживаюсь от смеха. Потом представляю Евдокию в веночке с лентами, сдвинутом на одно ухо, и все-таки смеюсь.

— И скажи этой Джеське, что она еще больше украинка, чем мы с тобой?

— Почему это? — обижается за нас Дуся.

— Потому что я по паспорту русская.

Окончательно обалдевшая Евдокия, вышибает лбом двери и, опрокинув сковородку, уходит искать Джеську, чтобы расставить с ней все точки над «и».

А я домываю посуду и принимаюсь мыть пол на кухне. Поскольку кухня маленькая, а предметов в ней много, шваброй тут не возьмешь, только ползком. Становлюсь на четвереньки, заползаю под стол, под печальное таривердиевское «ты скажи, где скрылася, знаешь, где она?» Была тебе любимая — кричу я из-под стола — была тебе любимая — выползаю я на свет божий — была тебе любимая — говорю я, выкручивая тряпку — а стала мне жена — допеваем мы с Микаэлом хором.

А еще нужно приготовить обед, натопить печь и заштопать носки.

Да, и не забыть, перед сном, обсудить с Евдокией национальный вопрос.

 

История шестнадцатая. Прогулочная

Справа — степь. Слева — степь. А между, с криком «веснааааааа!!!!», несется Евдокия. Причем, несется таким макаром, что если изначально не знать, как она выглядит, то сразу и не определишь. Видны только отдельные фрагменты, развевающиеся по ветру. Уши, трепещущие, как знамена на первомайской демонстрации. Много хвостов. Судя по тому, что ног не видно, догадываешься, что передвигается это летучее существо с помощью крыльев. Однако, их тоже не видно. Но они есть. Это как в самолете — пропеллеры вращаются с такой скоростью, что их как бы нет. Но они есть. И самолет летит. Параллельно Евдокии.

Я так не умею. Мой вес превышает вес самолета. И уши под шапкой лишены возможности развеваться по ветру. И крыльев я давно не ношу. Поэтому, от зависти, вместо того, чтобы кричать «веснааааа!!!!», я кричу:

— Дуся, не беги так быстро, крылья вспотеют!

Зато я дышу. Не спеша, с чувством, с толком, вкушая легкий ароматный воздух, словно изысканный десерт. К такому нужно подавать наперсток кофе и маленькую серебряную ложечку.

В синем небе ходят кругами белые чайки. Значит, река уже близко.

Я ускоряю шаг, так как теряю Дусю из виду. В прошлом году она уже обрушивалась в речку с разбегу, не разглядев ее сквозь камыши. Сказала, что камышам больше доверять не будет. Но, кто знает.

Застаю Евдокию сидящей на берегу, со сладкой улыбкой глядящей на воду.

— Смотри, какая птичка — говорит она мне, не сводя глаз с хорошенькой уточки, бесстрашно плавающей у Дуси прямо под носом. — Иди к нам, малышка, вылезай на берег, вода холодная, простудишься — лживым голосом зовет Евдокия.

— Не вылезет, можешь не стараться — говорю я.

— А ты отойди подальше, она тебя боится — командует Дуся.

— Думаешь, я страшнее тебя? — озадачиваюсь я.

Дуся напрягается в поисках обтекаемого ответа: так, чтобы я и отошла, и не обиделась.

— Не очень — говорит она. — Совсем немножко. Чуть-чуть.

— Ну, если чуть-чуть, то утка и не заметит разницы между нами.

И остаюсь на месте. Дуся щупает лапой воду.

— Поплывешь ловить? Не советую. Воспаление легких, как минимум.

— А как максимум?

— Про максимум я даже думать не хочу. Давай просто посидим на траве и посмотрим, как утка плавает.

— И зарабатывает воспаление легких — опечалилась Евдокия. — Вылезай, птичка! — кричит она. Собирается что-то добавить, открывает рот и на все камыши орет «апчхиии!!!» Все-таки вода холодная.

Утка стремительно исчезает, позабыв сказать «до свидания».

— Это все ты виновата — расстраивается Дуся. — Я же говорила тебе — отойди.

 

История семнадцатая. Маленькая

— Черная, лохматая тоска поселилась у нее в сердце, не давала жить и дышать, сжимала жестокой рукой тонкое, беззащитное горло — читала я придушенным, полным трагизма голосом.

— Ой — сказала Дуся и в страхе зажмурилась.

Книга о трагической любви — что еще могут читать женщины в дождливую погоду.

— Ой-ёй — повторила Евдокия — а вдруг она в моем сердце вздумает поселиться?

— Кто?

— Ну, вот эта, черная и лохматая, которая за горло хватает.

— Не бойся, моя хорошая, я ей этого не позволю.

— А вдруг она в твое сердце залезет?

— Не залезет. Мое сердце уже занято, в нем живешь ты.

— Как это? Я же — вот она, здесь, рядом с тобой.

— Ты — да. А моя любовь к тебе, мои мысли о тебе, моя радость от того, что ты у меня есть — они живут в моем сердце.

Дуся засмеялась громко, заскакала по комнате, закружилась, налетая на заглянувших на шум котов.

— А в моем сердце столько тебя… столько… столько… ого-го сколько… этой лохматой и страшной никак не втиснуться. Как хорошо, что мы есть друг у друга.

Тут в окно заглянул тоненький солнечный лучик, и стало ясно, что дождь закончился, что мрачные тучи больше не нависают над нашим домиком, нагоняя тоску. Евдокия ринулась в сад — посмотреть, как там ежик на зиму спать устроился, не затопило ли мышиные норки, где прячется листопад и вообще.

«Они жили долго и счастливо» — прочитала я, перелистнув последнюю страницу.

 

История восемнадцатая. Как украли косточку

А потом, на десерт, Дуся получила такую кость, такую! кость! о которой мечтает каждая собака, но получает — далеко не каждая, а лишь достойная. Вот Дуся, например.

Евдокия унесла свое сокровище в сад, легла с ним на любимое место под шелковицей и стала любоваться. Цвет, форма, запах — все было идеальным. Если посмотреть на кость справа — она похожа на ежика, а если склонить голову влево — на печную трубу, что торчит на крыше, как опознавательный знак для назначивших свидание котов. Вот этот кругленький набалдашник можно долго и вдумчиво грызть, наслаждаясь вкусом вареной говядины и теплом осеннего дня. А «печную трубу» нужно непременно разгрызть напрочь, потому что там, внутри, скрывается такая вкуснятина, что просто слюнки текут при мысли о ней. Хозяйка говорит, что это мозг. Теперь понятно, почему коровы такие глупые, если у них мозги по костям рассованы. Но это и хорошо. Иначе на свете не было бы столь чудесной вещи, как сахарная косточка.

Налюбовавшись на мосол, Дуся уж было приступила к вкушению, но внезапно зачесалось в спине. В самом ее конце, где приделан хвост. Изогнувшись дугой (надо худеть, мелькнула мысль), упираясь ногами в землю, сопя и жмурясь от напряжения, заклацала Евдокия зубами, выкусывая невидимую миру блоху. А когда разогнулась, то обнаружила, что кость исчезла. Совсем. Как сквозь землю провалилась.

Дуся вскочила, оббежала вокруг дерева, заглянула за смородиновый куст, обернулась несколько раз вокруг себя — все напрасно. Отчаяние черным крылом накрыло Дусину душу. Где же справедливость? — горько воскликнула она.

И в это время прямо перед ее носом с глухим стуком упала искомая кость. Это Вася, утащив тяжелый мосол и взобравшись с ним на дерево, не смогла долго держать его на весу.

Хорошо, что не на голову — подумала Евдокия. Вот она — справедливость.

 

История девятнадцатая. О бесконечности

Сон под включенный телевизор не прошел для Дуси даром. За завтраком Евдокия ошарашила меня вопросом:

— Слушай, а что такое бесконечность?

Я медленно жую булочку, чтобы успеть придумать нечто краткое, доступное и не причиняющее ущерб моему имиджу.

— Дусь, слово «бесконечность» самим своим звучанием отвечает на твой вопрос — без! конца! То есть, это то, что не имеет конца, не заканчивается.

Дуся задумчиво вылизала пустую миску. Заглянула в кошачью — там тоже все закончилось. Бесконечности поблизости не было видно.

— Так не бывает — сказала Дуся — у всего есть начало и конец. Возьмем, к примеру, Анфису, иди сюда Анфиса, стой спокойно, мы будем у тебя конец искать.

Фиса презрительно фыркнула и ушла с концами — сторожить мышей в кладовой.

— Хорошо — не расстроилась Евдокия — возьмем, к примеру, тебя. Я вижу, где ты начинаешься, и где кончаешься.

— Интересно, и где же?

— Так это же понятно: там, где голова — это начало, а вот то, что в тапках — это конец.

— По-моему, наоборот — возразила я.

— Ну что ты, в самом деле, голова — это самое главное, я своей и кушаю, и смотрю, и нюхаю, и слушаю, и думаю. Не может такая полезная штука, как голова, быть концом. С нее все начинается. А пятки — что пятки? Толку от них никакого. Болтаются себе на конце, только мусор всякий собирают.

— Мне кажется, Дусь, что бесконечность — это не какой-то предмет, а какой-то процесс.

— Как это?

— Ну вот, смотри, на плите у нас варится суп. Если он будет вариться, вариться, вариться, но так никогда и не сварится, в то же время, не прекращая попытки свариться, — это и будет бесконечность.

Евдокия впала в глубокую задумчивость: еще раз задумчиво вылизала пустую миску, задумчиво посидела у печки, и, задумчиво наступив мне на ногу, пошла на улицу.

Через полчаса, выйдя с ведром за водой, я увидела, как Евдокия вещает у ворот, собравшимся на лекцию аборигенам.

— Бесконечность — донеслось до меня — это когда жуешь сосиску, жуешь, жуешь, а она все не кончается и не кончается, и никогда не кончится, сколько не жуй.

Бурные аплодисменты. И робкий голос из задних рядов:

— Извините, а что такое сосиска?

 

История двадцатая. О глупом зайце

…и тут Дуся увидела зайца. Он был точно такой, как по телевизору. Только в телевизоре был маленький заяц, размером с жука, а этот был как Анфиса, если той оторвать хвост и приделать длинные уши. От восторга Евдокия перестала дышать, и какое-то время стояла бездыханная, с вытянутым навстречу зайцу лицом…

…и тут заяц увидел Дусю. Не знаю, встречал ли он до этого собак, но вид Евдокии восторга в нем не возбудил. Заяц посуровел лицом, весь напрягся и принял позу бегуна, над которым торжественно провозгласили «на старт!»…

…и тут Евдокия вновь обрела возможность дышать и заорала — заяц! стой! иди сюда! держи его!..

На зайца Дусины вопли подействовали, как звук выстрела из стартового пистолета — он сорвался с места, и огромными скачками понесся через пустое поле, заложив уши за спину, мелькая беленькой пумпочкой куцего хвоста. Евдокия, отчаянно крича и причитая, бросилась вдогонку.

Мне со стороны было видно, что у бегунов неравные возможности. Заяц — поджарый, мускулистый, спортивный — бежал весьма профессионально. Дуся же, большая любительница праздной неги и поздних ужинов, выглядела, увы… впрочем, что тут насмешничать, я выглядела бы ничуть не лучше, вздумай погнаться за зайцем.

Поначалу Дуся еще кричала на бегу «заяц, погоди! постой, куда ты?», потом замолчала, еще потом снизила скорость, затем и вовсе остановилась и, повернувшись, пошла назад.

— Дурак какой — сказала запыхавшаяся Евдокия, падая на землю рядом со мной. — Я просто хотела поговорить, а этот устроил тут гонки на выживание.

— Дусь, — сказала я — если бы заяц разговаривал с каждым желающим, его бы давно съели. Кстати, ты заметила, какие у него красивые глаза?

— Я заметила, какие у него грязные пятки — мстительно сказала Дуся. — Вот ведь, дурак какой — все никак не могла успокоиться она — о чем с таким можно разговаривать?

— Да ладно тебе — примирительно сказала я — вставай, простудишься.

И мы пошли домой. Из-за поворота нам навстречу вылетел небольшой снежок, беленький и куцый, как заячий хвостик. Он окружил нас со всех сторон, то забегал вперед, то немного отставал, он заглядывал мне в лицо, доверчиво садился Дусе на нос, от чего та чихала и мотала головой, словно одолеваемая слепнями лошадь.

Я смотрела на присыпанную снегом Дусину спину, и автоматически, в такт шагам, тихонько повторяла — летом заяц серый, а зимой — белый…заяц серый, заяц белый…

 

История двадцать первая. Сидя на диете

Однажды я села на диету. И поскакали мы с Евдокией гулять. Дуся — своим ходом, я — верхом на диете.

Прискакали в парк, где знакомые тетеньки стали угощать Дусечку пирожками и плюшками. Евдокии что — жрет без зазрения совести за обе щеки. А мы с диетой стоим, природой любуемся, глядя исключительно в сторону, противоположную плюшкам. Тут тетеньки начали еще чего-то из сумок доставать, но у меня сработал инстинкт самосохранения, и мы (я, диета и инстинкт) уволокли жрицу на другой конец парка. Там как раз гулял Дусин приятель, хозяйка которого принялась живописать мне тонкости приготовления плова. Вот как вчера она его готовила, кажется, чесночку не доложила, и мяско она любит, чтобы помягче, и чтобы рис был прозрачным, и укропчик чтобы, и морковочка чтобы золотилась…

Евдокии это нафиг не интересно. Она предпочитает натуральное мясо, а не в виде устной речи. Поэтому, прихватив приятеля, моя неверная подруга ушла шариться по кустам в поисках запретных ништяков. Ну, а нам с диетой деваться некуда — остались наслаждаться кулинарными рассказами словоохотливой собеседницы.

Потом Евдокия вернулась, увидела, что мне совсем плохо, что сижу я на диете как-то косо, совсем почти сползла — и потащила меня в сторону дома.

Прибежали. Дуся выпила ведро воды и ушла спать. Я же — стремительно нарезала меленько сало раскалила сковородку нажарила картошки с лучком подумала добавила в нее колбаски подумала добавила пару яиц подумала посыпала сверху тертым сыром взяла большой маринованный огурец… больше ничего не помню… помню только, что было сказочно хорошо.

А диета… что диета? Вылетела, наверное, в форточку. Там на кухне было открыто.

Села я значит на диету. И поскакали мы с Евдокией гулять. Дуся — своим ходом, я — верхом на диете.

Прискакали в парк, где знакомые тетеньки стали угощать Дусечку пирожками и плюшками. Евдокии что — жрет без зазрения совести за обе щеки. А мы с диетой стоим, природой любуемся, глядя исключительно в сторону, противоположную плюшкам. Тут тетеньки начали еще чего-то из сумок доставать, но у меня сработал инстинкт самосохранения, и мы (я, диета и инстинкт) уволокли жрицу на другой конец парка. Там как раз гулял Дусин приятель, хозяйка которого принялась живописать мне тонкости приготовления плова. Вот как вчера она его готовила, кажется, чесночку не доложила, и мяско она любит, чтобы помягче, и чтобы рис был прозрачным, и укропчик чтобы, и морковочка чтобы золотилась…

Евдокии это нафиг не интересно. Она предпочитает натуральное мясо, а не в виде устной речи. Поэтому, прихватив приятеля, моя неверная подруга ушла шариться по кустам в поисках запретных ништяков. Ну, а нам с диетой деваться некуда — остались наслаждаться кулинарными рассказами словоохотливой собеседницы.

Потом Евдокия вернулась, увидела, что мне совсем плохо, что сижу я на диете как-то косо, совсем почти сползла — и потащила меня в сторону дома.

Прибежали. Дуся выпила ведро воды и ушла спать. Я же — стремительно нарезала меленько сало раскалила сковородку нажарила картошки с лучком подумала добавила в нее колбаски подумала добавила пару яиц подумала посыпала сверху тертым сыром взяла большой маринованный огурец… больше ничего не помню… помню только, что было сказочно хорошо.

А диета… что диета? Вылетела, наверное, в форточку. Там на кухне было открыто.

 

История двадцать вторая. Как Дуся липу защищала

Поначалу она не поняла, что ее уже нет, и продолжала стоять. Но, поскольку больше ничего не держало на этой земле, стала медленно падать. Попыталась ухватиться за воздух. Не получилось, и она грохнулась о землю всем телом. С долговязой липой, что росла в конце улицы, было покончено.

Двое в синих комбинезонах с надписью Энергочегототам, вооруженные вонючей бензопилой, шли вдоль улицы и убивали деревья, дотянувшиеся до электрических проводов, создавая тем самым, аварийную ситуацию. В ветреную погоду деревья, чтобы не упасть, цеплялись пальцами за провода. Те не выдерживали и срывались вниз. В домах исчезало электричество, голубые экраны становились серыми, а холодильники — теплыми. Потребитель звонил в главную контору Энергочегототама, и сварливым голосом требовал света. Контора приняла меры: выдала двум специалистам пилу, и отправила наводить порядок.

Наша старенькая липа выше проводов в два раза. Но это — Наша Липа, и стоит она у нас во дворе, правда, у самых ворот. А провода — не наши, они висят на улице, и с Нашей Липой не пересекаются. Но она все равно испугалась, увидев, чем занимаются эти двое с пилой.

— Не бойся — сказала Дуся. — Мы тебя в обиду не дадим.

И села у ворот, нацепив на лицо самое зверское из всех, имеющихся в наличии, выражений. Синим комбинезонам было крикнуто, кто они такие, и как с ними поступят порядочные собаки, ежели что. Один из комбинезонов махнул в Дусину сторону пилой, и Евдокия полезла прятаться за толстый липин бок.

— Ничего — сказала она липе — это я в засаде. Ты, главное, не бойся. Слышала, как я их?

— Слышала, слышала — благодарно закивала ветвями липа, от чего сухая загогулина на ее макушке обломилась и спикировала Дусе на голову.

— Убивают!!! — заголосила Евдокия, и стремительным домкратом вломилась в дом, где я мирно мыла посуду. От неожиданности кастрюля спикировала в таз, вода вышла из берегов и полилась мне на ноги.

— Ну что ты голосишь? Кто этот подлый убийца нежных Дусь?

— Там эти ходят с пилой я заступилась на меня упало страшное — на одном дыхании сообщила Евдокия, и полезла в ведро с водой — пить.

Когда Дуся пьет, слышно на другом конце села. За это ее презирает Анфиса и стесняется ходить с ней в гости. В ответ Евдокия насмешничает на Фискиными благородными манерами.

Вот и сейчас Анфиса не сдержалась:

— Ты с перепугу все ведро выпьешь. Я видела, как ты за деревом пряталась.

— Не верь ей — сказала мне Дуся. — Если бы не я, пришли бы к нам эти с пилой и всех спилили.

— Что бы мы без тебя делали — умилилась я и полезла в холодильник. За сосиской.

 

История двадцать третья. Мыть или не мыть?

— Послушай, ты эту кастрюлю вчера уже мыла. И позавчера. А сегодня — опять. Почему? — спрашивает Дуся.

— Потому, что она грязная — отвечаю я.

— Ты что, грязь в ней варишь каждый день?

— Ну, почему — грязь? Суп я в ней варю.

— То есть, ты варишь суп, а потом моешь суповую кастрюлю, чтобы опять варить в ней суп?

— Правильно.

— Нет, неправильно — возражает Евдокия. — Если там был суп, ну и продолжай его варить. Он что, будет невкусным, если ты сначала кастрюлю в воде не пополощешь? Или вот — чайная чашка. Если ее не мыть, чай будет не таким сладким? Ты изо дня в день делаешь то, чего можно не делать. А потом говоришь, что устаешь.

— Ты, Дуся, мыслишь не по-человечески. А у нас, у людей, принято мыть посуду от старой еды, прежде чем готовить в ней новую. Так делала моя бабушка, моя мама, так делают все-все-все.

— Хм, откуда ты знаешь, как делают все? Ты что, к ним в кастрюли заглядывала? — скептически спрашивает Евдокия.

— Нуууу… за всю свою немалую жизнь я встречала только одного человека, который за всю свою немалую жизнь один раз варил обед в немытой кастрюле.

— Вот видишь! Встречаются все-таки разумные люди — обрадовалась Дуся. — И кто это был?

— Это большая тайна — загадочно сказала я.

— Ой! — вскричала Евдокия — Больше всего на свете я люблю тайны. Скажи, ну пожалуйста. Обещаю, что никому-никому не отдам твою тайну.

— Хорошо. Подойди поближе, я тебе на ушко шепну.

Дуся встала передними ногами на табуретку, где я сидела, максимально оттопырила ухо, зажмурилась, затаила дыхание…

— Это была я.

Евдокия повесила ухо на место и долго разочарованно смотрела на меня. Потом заорала «Анфиса, чего я тебе сейчас скажу!» и умчалась. Распространять мою тайну во времени и пространстве.

А я решила сегодня Дусину тарелку не мыть. Все равно она вылизана дочиста. Да и будет в ней нынче каша, так же, как и вчера. Посмотрим, не станет ли она менее вкусной из-за немытости посуды.

А там, глядишь, и на кастрюли перекинемся.

 

История двадцать четвертая. А мы летаем по ночам

И приходит ночь. И выключает свет и звук. И включает тишину, укутав наш домик в глухую тьму, как елочную игрушку — в вату.

Тихо. Только слышно, как на кухне цокает копытцами настенное время, бегущее по кругу, словно пони в зоопарке.

Цок, цок, цок, цок… — скачет секундная стрелка, обгоняя минутную и часовую.

Вздрогнула подушка под щекой: Анфиса бесшумно вспрыгнула на кровать, шепнула мне в ухо «не спишь?» и полезла под одеяло.

Цок, цок, цок, цок…

Рядом с кроватью раздается звук, как будто кто-то вытряхивает небольшой коврик, потом заворачивает в него булыжник и, с глухим стуком, роняет коврик на пол. Это Дуся чешет за ухом и рушится, не дочесавшись, сраженная сном.

Цок, цок, цок, цок…

Не спится. Тихонько спускаю ноги с кровати и вылетаю в окно. А за окном — сад. А в саду красные яблоки, зеленые груши, золотистые абрикосы, розовые сливы, вишневые вишни и малиновая малина. И я легко парю меж деревьев и кустов, прикасаясь к румяным яблочным бокам. И яблоня в ответ гладит меня по щеке влажными листьями, теплыми, пахнущими чем-то знакомым, не яблочным…

Открываю глаза — надо мной нависает Евдокия, облизывая мне лицо и руки.

— Что случилось? — пугаюсь я.

— У меня живот болит — говорит Дуся.

И тут я вспоминаю, что перед сном Евдокия съела большую миску макарон с мясом, потом — мое печенье, которое я планировала к чаю, потом — почистила кошачьи миски, потом похрустела еще чем-то из своих тайных запасов. В общем, объелась обжора. А ведь сколько раз было сказано — не жрать на ночь!

Но я не стала ничего такого говорить Дусе, потому что сама не люблю, когда порежешь палец, а тебе говорят «кто же так нож держит?» или больно ударишься об угол стола, а тебе говорят «какая ты неловкая».

Укладываю Евдокию к себе под бок, нежно глажу многострадальное пузо. Дуся слегка постанывает, потом — покряхтывает, потом — похрапывает и куда-то бежит во сне, пиная меня в живот задней пяткой.

Цок, цок, цок, цок…

Не спится. Снова спускаю ноги с кровати и крадусь к окну.

— Ты куда? — шепчет мне в спину Дуся.

— Пойду, полетаю — шепчу я в ответ.

— Я с тобой — говорит Евдокия, и вот мы уже летим над садом, над облаками, сквозь которые, далеко внизу, виднеется наш домик. На крыльце сидит Анфиса, неодобрительно щурится, задрав голову в небо — ишь, разлетались.

И мы с Дусей машем Фиске крыльями и идем на снижение — завтракать.

 

История двадцать пятая. Земная

— Мы живем на планете Земля — сказал телевизор.

— Ой, — сказала Дуся — и мы тоже. У нас этой земли — видимо-невидимо, и в саду, и в огороде.

— Берегите Землю, Землю берегите — запел телевизор.

— О, — продолжила комментировать Евдокия — ну прямо, как ты — Дуся не рой землю, Дуся не рой землю…

— Дусь, он имеет в виду не ту землю, которую ты любишь рыть. Он говорит о планете Земля, на которой мы все живем. А то, что ты роешь, это почва, покрывающая планету, и названная землей в ее честь. Ну, или планету назвали в честь почвы. Точно не знаю.

— Ух ты! — восхитилась Дуся — а какая она — эта планета?

— Сама я не видела, но пишут, говорят и по телевизору показывают, что круглая.

— Круглая — это какая?

— Ну, как этот вот твой мячик.

Евдокия с сомнением смотрит на мяч.

— Да врут они все. Что я — сада с огородом не видела? И совсем они не круглые.

— Смотри, Дуся — говорю я — если на мяч посадить муравья, то с того места, где он сидит, ему не видно, что весь мяч круглый. Ему кажется, да что там — кажется, он видит собственными глазами, что сидит на гладкой и плоской поверхности.

— Хм, — сомневается Дуся — а какая она еще — эта Земля?

— Сама я не видела, но по телевизору показывали, что голубая.

— Да ну, — возмущается Евдокия — врет он все, твой телевизор. Где ты видела голубую землю? Вот ты все лето рылась в саду и огороде — какого цвета там земля?

— Дусь, но по телевизору…

— Да что вы за люди такие! — взвилась Евдокия. — Верите только тому, что видите в телевизоре. Вот я верю своим глазам, а они видят, что круглое и голубое — это мяч, а земля — она… она такая… сейчас…

И Евдокия умчалась в сад, рассматривать планету, на которой живет вот уже второй год.

— И все-таки она вертится — невпопад сказал телевизор.

Не знаю, не видела.

 

История двадцать шестая. Не уходи!

Каждый раз одно и то же: пытаюсь улизнуть незаметно, но возле ворот меня настигает Дуся — куда ты?

— В магазин.

— Не уходи. Зачем?

— За хлебом.

— Не уходи. Зачем нам хлеб?

— Чтобы мазать на него масло и класть сыр.

— Не уходи. Мы можем есть масло и сыр без хлеба. Так даже вкусней.

— Возможно. Вполне возможно. Но если мы будем есть сыр с маслом без хлеба, у нас не останется денег даже на хлеб.

— Не уходи. Я не хочу ни хлеба, ни масла, ни сыра.

— У нас закончился чай, и мне нужен стиральный порошок.

— Не уходи. Будем пить молоко вместо чая, а стирать можно мылом.

Приходится пускать в ход тяжелую артиллерию.

— И сосисок надо бы прикупить, и курочек копченых, говорят, в магазин завезли…

Дуся становится между мной и воротами, пытаясь оттеснить меня на исходную позицию.

— Не уходи. Я буду есть кашу. Без хлеба, без масла и без сосисок. Только не уходи. Пожалуйста, не уходи.

Отодвигаю Евдокию и выхожу за калитку. Не выдерживаю, оборачиваюсь:

— Дусенька, я скоро вернусь. А ты стереги двор, чтобы к нам чужие не залезли, чтобы в доме был порядок, следи, чтобы коты вели себя прилично…

— Да-да — говорит Евдокия. — Конечно — говорит Евдокия. — Не уходи.

Но я ухожу. Иду вдоль длинной улицы, а Дуся сначала молча смотрит мне вслед, до последнего надеясь, что я передумаю и вернусь. Но моя спина удаляется все дальше и дальше, и надежды на возвращение нет никакой, и тогда Дуся кричит, рыдая навзрыд: «Вернись! Вернись! Вернись! Вернись!»

Я поворачиваю за угол, и Дусю становится почти не слышно, но ее «вернись!» больно колет под левой лопаткой.

По всему селу лают потревоженные собаки, но среди десятков голосов, я без труда различаю Дусин плач. Над миром летит отчаянное «вернись!», которое настигает меня в любой точке земного шара. И я понимаю — что бы ни случилось, пока я жива, я всегда буду возвращаться туда, где ждет меня моя собака.

 

История двадцать седьмая. Последняя

Дождь плакал злыми слезами. Никто его не любил, да и он, по правде сказать, не любил никого. И потому яростно рыдал день напролет.

В такую погоду всяк становится философом. Евдокия смотрела в окно, привалившись к теплому боку потрескивавшей печи, и думала, что вот, дождь — просто вода, холодная и бесполезная. А хорошо бы с неба падало что-то полезное, теплое молоко, к примеру. Это весной. Осенью — сметана. Зимой — эскимо или пломбир. Летом… летом, ладно, пусть будет вода. Чтобы поливала землю, где, на радость хозяйке, растут всякие картошки с морковками, и этот…как его, зеленый такой, похожий на мячик… арбуз, да, арбуз… и еще укроп, который хозяйка зачем-то сует в котлеты… котлеты… котлеты…

На котлетах философская мысль застопорилась, вращаясь вокруг столь притягательного объекта, как спутник на орбите.

— Дуся, ты обедать будешь? — позвали из кухни.

— Иду-иду! — отозвалась Евдокия с большим энтузиазмом. Ибо в дождь приходят не только философические размышлизмы, но и аппетит, и долгий послеобеденный сон. В котором будут и молочные реки, и нежные сметанные барханы, и айсберги из пломбира, и котлеты, с торчащими из них зелеными усиками укропа.

И чтобы хозяйка не забывала подбрасывать дрова в печку, и чтобы было тепло и уютно, и чтобы дождь за окном плакал от зависти.