Не случилось

Давным-давно, когда деревья были большими… да что там деревья — когда кусты были огромными, а Дуся — маленькой, тощей и пугливой, я решила, что наличие в доме собаки все же не восполняет пробела в личной жизни, возникшего в ней из-за отсутствия мужчины.

Для восполнения этого самого пробела, в дом был приглашен некто Александр, давно и стабильно делающий реверансы в мою сторону, и подающий надежды на то, что в конце жизни мне будет с кем умереть в один день.

И вот Александр обозначился у нас в прихожей, ему была выдана пара тапок с обгрызанными задниками, и пока он в них передислоцировался, на пороге появилась Евдокия.

— Ой! — воскликнула Дуся, страшно напуганная и страшно обрадованная, и пустила лужу.

— Ой! — воскликнул Александр. — Какая некрасивая собака. Дворняга?

Мы с Евдокией переглянулись, и я поняла, что умирать нам с Александром суждено по отдельности. Как, впрочем, и жить.

Но не выгонять же гостя, повели его на кухню, чаем поить. Пока гость втискивал себя в тесное пространство между стеной и кухонным столиком, я метнулась в прихожую, вымакала бумажными полотенцами Дусину лужу, и примчалась обратно.

Евдокия сидела напротив Александра и бдила. Что, в общем-то, верно — кто его знает, вдруг возьмет, да и сопрёт нашу единственную серебряную ложку, которую мы, обычно, подаем гостям.

Я поставила на стол вазочку с печеньем, приготовленные заранее бутерброды с красной икрой, числом три, на большее денег не хватило, открыла коробку шоколадных конфет, ради которых Дуся готова была умереть, даже вместе с Александром.

Когда гость потянулся за третьим бутербродом, дожевывая второй, воспоследовавший за первым, Евдокия деликатно потрогала его за ногу.

— Фу! — скомандовал Александр. — Место! Сидеть! Вон!

Исчерпав все известные ему команды, гость отодвинул Дусю ногой и потянулся к конфетам. Бедная Евдокия представила, как вот прямо сейчас, у нее на глазах, съедят все конфеты, вот просто все-все-все, не оставив ни одной. Дусина душа не вынесла такого ужаса, и моя дворянка заголосила как по покойнику, тоненько, траурно, нажимая на «ай» и «ой».

Гость поморщился, посмотрел на часы, на пустые тарелки и решил, что ему пора. Мы с Дусей провели его в прихожую, приняли от него наши тапки, Евдокия на радостях пустила лужу, а моя личная жизнь все так же зияла прорехой.

 

Дерево для старухи

Старуху никто не любил. И она никого не любила. Не из вредности, нет. Просто отвыкла. Это, во-первых. Да и любить-то было некого. Это, во-вторых.

Из родни у нее никого не было. Единственную подругу она похоронила три года назад. Завести собаку не позволяла микроскопическая пенсия и такое же здоровье. Котов она опасалась после того, как внимательно изучила настенный бюллетень в районной поликлинике. Там говорилось, что коты — разносчики зла, и, для пущей убедительности, были наглядно продемонстрированы здоровенные глисты, жуткого вида блохи и ярко-красные круглые лишаи. Бюллетень советовал держаться от котов подальше, и ни в коем случае не трогать их руками. А если уж случилось, тщательно вымыть руки с мылом. Лучше с дустовым.

Нынешним летом старуха пристрастилась гулять в парке, что неподалеку от дома. Народу в парке было немного, в основном, такие же старухи, как она. Но все они были при деле. Старухи с внуками, старухи с собачками, старухи с колясками. Встречались даже старухи со стариками. Что было особенно обидно.

На старуху никто не обращал внимания, и она в одиночестве курсировала по аллеям парка, делая вид, что занимается спортивной ходьбой.

Однажды, на дальней аллее, ей повстречалась молоденькая березка, сломленная практически пополам. Это было так печально и невыносимо глазу, что старуха, не задумываясь, развязала поясок, поддерживающий юбку, и с его помощью, и с помощью подобранной палки, наложила шину на перелом. Немного постояла, убедилась, что березка стоит, не падает, и пошла домой, поддерживая руками спадающую юбку.

Назавтра, собираясь на прогулку, она прихватила с собой пластиковую бутылку с водой. Березка слегка подувяла, опустила ветки вниз, но все же была жива. Старуха полила ее из бутылки, и пошла ходить по аллеям, совершая круговое движение так, чтобы каждый раз проходить мимо подпоясанного деревца.

Целую неделю она носила с собой воду для березки. А в начале следующей недели она застала вместо дерева огромную яму, в которой рылся энергичный экскаватор. Фонтан строят — радостно сообщил ей пробегающий мимо старичок в кедах.

Старуха постояла, попила воды из бутылки и пошла домой. Там она достала из плательного шкафа укутанную в наволочку пенсию, сходила в цветочный магазин и вернулась оттуда с лимонным деревцем в пластиковом горшке.

Она уже привыкла любить и не хотела больше отвыкать.

 

Большая любовь маленького роста

Он был маленьким. О таких говорят — метр с кепкой. Поэтому в женщинах он изначально оценивал талию. Лицо вблизи не рассматривал, потому как, пришлось бы задирать голову, что унизительно. Если талия соответствовала, он отходил на несколько шагов, и уже оттуда изучал лицо и ноги. Крайне редко эти три параметра — талия, лицо, ноги — гармонировали между собой. По этой причине он находился в состоянии хронического поиска. Но это — летом.

Зимой талия исчезала. Все эти шубы, дубленки, куртки, толстые свитера делают женщин квадратными. Согласитесь, какая талия может быть у квадрата? Зимние женские ноги тоже закамуфлированы сапогами-брюками. Остается лицо. Но делать выводы о женщине в целом после осмотра ее лица — это все равно, что покупать кота в мешке. И он ждал весну.

Весной прорезались ноги, но представление о талии все еще было смутным. А вот летом…

Однажды, перебегая глазами от талии к талии, он встретился с другими глазами, большими и серыми. И влюбился сразу и навсегда, даже не рассмотрев толком талию с ногами. Он был выше ее на три сантиметра, и казался себе большим и сильным. За это любил ее еще больше.

А ей нравились высокие мужчины. Поэтому она ходила с высоко поднятой головой, тянулась своим маленьким личиком к проплывающим в вышине мужским лицам. Как подсолнух к солнцу. И тайно мечтала о двухметровом принце.

А этот, маленький, пусть пока будет. Должен же кто-то быть рядом.

 

Весна и пельмени

Она любит его. Безмолвно, безнадежно.

А он любит пельмени. Со сметаной.

Зато ее любит мама, и ждет по вечерам с работы.

Маму любит ничейный кот, которому та выносит плошку молока.

Кота любит мальчик, бабушкин любимец, но папа против кота в доме. От кошек одни блохи, говорит он.

Папу любит сотрудница — старая дева, живущая с мамой.

А папа ест пельмени, и смотрит в окно.

За окном весна и девушки с немыслимыми ногами. Которых тоже кто-то любит, или вот-вот. Потому что весной все начинены любовью. Даже пельмени.

 

Страх

Они дошли до магазина, и мама сказала:

— Стой тут, никуда не уходи, я скоро приду.

И ушла. А он остался стоять. И стоял так довольно долго. Потом еще долго. Потом еще. Потом вдруг понял, что мама уже не придет. Никогда.

Сначала он тихонько заплакал. Но потом вспомнил, что мама не одобряет слез. И плакать перестал. Но тут же вспомнил, что мамы у него больше нет, и зарыдал в голос.

Вот почему-то плачешь глазами, а течет из носа. Он попытался вытереть сопли рукавом, но только размазал их по щекам. И от унижения, что вот стоит он с распухшим носом, весь в соплях и слезах, как выброшенный за дверь щенок, он завыл отчаянно и вдохновенно.

— Ты чего ревешь? — возле него притормозила тетенька с двумя красивыми пакетами.

— Мама ушлааааа — прорыдал он.

— Ну, раз ушла, значит, придет — сказала тетенька, порылась в пакете, сунула ему в руку пряник и пошла себе дальше.

Он машинально откусил от пряника, но жевать не смог, так как плакал и икал одновременно.

— Чей ребенок? — рядом возник маленький старичок в больших очках. — Мужчина, это ваш ребенок? — обратился он к лысому дяденьке.

— Зая, нам тут ребенка предлагают — сказал дяденька толстой тетеньке.

— С ума сошел? — сказала толстая зая. — Нам своих девать некуда — и поволокла дяденьку прочь. Домой. К детям.

Мальчик устал плакать, закрыл глаза, чтобы никого и ничего не видеть, и сел прямо на землю.

— Встань немедленно, простудишься — заволновался старичок. — Что же это делается? Ничейные дети на земле валяются. Вот оно — нынешнее поколение. Никакой ответственности. Надо милицию вызвать, пусть разберутся.

— Не надо никого вызывать — раздался рядом знакомый голос. Мальчика взяли за шкирку и поставили на ноги. Ткнули в нос платком — сморкайся. Потом быстро и ловко вытерли лицо и провели рукой по волосам так, как только мама умеет делать.

И они пошли домой. Обе руки у мамы были заняты сумками с продуктами, поэтому мальчик крепко держал ее за рукав. Он смотрел на маму и не мог насмотреться. И все время спотыкался.

— Смотри под ноги — сказала мама.

— Я так люблю тебя — сказал он. — Ты больше меня не бросишь?

Мама споткнулась. Потом остановилась, поставила сумки на землю и присела на корточки перед мальчиком.

— Балда — сказала она и поцеловала его в правый глаз.

— Рева-корова — сказала она и поцеловала его в левый глаз.

— Я никогда, запомни, никогда тебя не брошу. Нужно быть последней дурой, чтобы разбрасываться такими мальчиками.

Он сразу ей поверил. И всю оставшуюся дорогу уже не цеплялся за ее рукав, а скакал вокруг на одной ножке, забегал вперед и, оттуда, махал маме рукой — я здесь.

 

Ноготки

С утра у нее разболелся локоть. Правый. С чего бы? Не ударялась, не опиралась, тяжелого не таскала. Но болит ужасно. Хотела пожаловаться мужу, но тот успел открыть рот первым:

— Вроде бы в горле першит. Ну-ка, посмотри, что там?

Посмотрела. Там было темно, сыро и пахло окурками.

— Давай к окну подойдем — сказал муж.

Подошли.

— Не вижу ничего такого — сказала она. — Нормальное горло.

— Но я же чувствую — упрямился муж. — Дай зеркало.

Долго разглядывал.

— Может быть мне температуру померить?

— Давай я тебе заварю календулу — сказала она.

— Завари, завари — одобрил муж. — Пойду, пожалуй, прилягу.

Пошел. Прилег, с ноутбуком в обнимку. А она стала рыться в кухонном шкафу, где еще с прошлого года валялась коробка с сухими цветками календулы. Бабушка называла их ноготками.

«Почему ноготки?» — думала она, раздвигая на полках пакеты с макаронами и банки с крупами. Потом вспомнила, как, отцветая, календула образует круглые корзиночки. Если размять такую корзиночку в пальцах, она рассыплется на множество тверденьких полумесяцев, похожих на кошачьи коготки. «Вот — подумала она. — Правильнее будет коготки, а не ноготки».

Локоть болел все сильней, и она старалась действовать левой рукой. Неудобно, конечно, но если не спеша и осторожно — вполне. Коробка с коготками, то бишь, календулой, нашлась внутри большой фарфоровой кружки. Видимо, предполагалось, что в этой же кружке календулу можно будет заваривать.

Она поставила на газ чайник, насыпала в кружку оранжевый прах, бывший когда-то живым и цветущим, дождалась, когда чайник закипит, и залила прах клокочущей водой. Смотрела, как золотыми рыбками плавают в белом фарфоре разбухшие лепестки, тихонько поглаживала ноющий локоть.

— Скоро ты там? — слабым голосом обозначился муж.

— Сейчас, сейчас — торопливо схватила кружку правой рукой. Локоть выстрелил такой болью, что кружка полетела на пол, и, достигнув его, раскололась надвое. Золотые рыбки поплыли по линолеуму, норовя заплыть ей под тапки.

— Ну, что тут у тебя? — муж возник на пороге.

— Локоть болит — сказала она.

И, наконец-то, заплакала.

 

Две плюс один

Ночное небо так обильно усеяно влажно мерцающими звездами, что, кажется, вот хлопни погромче в ладоши, и на плечи, как роса с придорожного куста, посыплются серебристые капли.

Две девочки стоят на балконе пятого этажа и смотрят: старшая — вниз, младшая — вверх. Взрослая девочка ждет, когда в темный двор въедет знакомая машина, из нее выйдет высокий мужчина, хлопнет дверцей и направится к подъезду. И тогда можно будет бежать на кухню, ставить ужин в микроволновку. Потом делать обиженное лицо и неспешно нести его в прихожую.

Но во дворе тихо, ничто не движется, черными пятнами стоят на асфальте чужие машины: чужие мужчины оставили их, вошли в свои квартиры, и теперь ужинают или смотрят телевизор.

— Смотри, как вон та звезда мигает — сказала младшая девочка. — Наверное, ей что-то в глаз попало. Сколько звезд сегодня, и на каждой, наверное, есть балкон, и девочки на нем кого-то ждут.

— Чему вас только в школе учат? — рассеянно сказала старшая. — Вам разве не говорили на астрономии, что на других планетах жизни нет?

— Астрономия — завиральная наука — категорично заявила младшая. — Можно втирать людям что угодно, никто ведь не попрется на Марс или на Венеру проверять, есть ли там жизнь.

— Вовсе не обязательно туда, как ты выражаешься, переться. Есть спутники, зонды, космические корабли. С живыми людьми, между прочим. Которые до сих пор никого в космосе не встретили.

— Так они никуда, кроме Луны и не выходили. Да и на Луне сделали два шага с притопом, посмотрели вокруг — никого. Так и записали — на Луне никого нет. А там может народу больше, чем на Земле.

Взрослая девочка достала из кармана сигареты, покрутила их в руках. Младшая посмотрела на нее укоризненно:

— Ты же бросаешь курить. Ты дала папе честное слово.

Сигареты отправились обратно в карман.

— Ну, хорошо — сказала старшая. — Допустим, на каждой из этих звезд есть балконы с девочками, которые одинаково кого-то ждут. И что с того?

— Ну как ты не понимаешь? Ждут-то они одинаково, а те, кого они ждут, отсутствуют по разным причинам. Интересно, где может задержаться лунный папа или марсианский?

— Меня не волнует марсианский папа, мне интересно, где шляется твой земной отец?

— Ну, мам, ты чего? — возмутилась младшая. — Знаешь ведь, что папа на работе, у него срочный вызов, что-то там сложное и тяжелое.

— Мне от этого не легче — пробурчала старшая, и полезла в карман за сигаретами.

Внизу в это время угол дома посветлел, из-за него стало нарастать белое пятно, потом вырвались два тонких луча, как два белых ножа разрезали двор пополам, уперлись в двери подъезда, в котором жили девочки, и погасли. Из машины вышел высокий мужчина, хлопнул дверцей и направился к дому.

— Папа, папа! — закричала младшая девочка и, свесившись через перила, стала махать руками.

— С ума сошла! — воскликнула старшая, оттащив младшую от перил. — Свалишься отцу на голову, он и обрадоваться не успеет.

И она побежала: включать микроволновку с ужином внутри, бросать чайник на плиту, неспешно нести в прихожую обиженное лицо.

 

Любовь к ямкам

Дусе запрещено производить раскопки в саду. Ка-те-го-ри-чес-ки!

Но тут, давеча, Евдокия не сдержалась и вырыла хорошенькую ямку под смородиновым кустом. За что и схлопотала выговор с занесением в личное дело.

А, нужно сказать, личное дело — Дусино больное место, ахиллесова пята. Поэтому, в знак протеста, в саду была сооружена траншея, строительство которой закончилось лишь потому, что дальше рыть некуда — забор.

В ответ я выдвинула свой знак протеста — ушла гулять в поля, закрыв виновницу в доме. И пока я, в скучном одиночестве, тоскуя, бродила меж кустов и трав, печально смотрела в грустно текущую реку, Евдокия лежала на диване и копила в себе обиду.

— Вот не буду тебя больше любить, посмотрим тогда, что ты будешь делать — заявила она, как только я появилась на пороге.

— Ну, что поделаешь, буду любить тебя дальше — ответствовала я смиренно.

Дуся открыла рот. Закрыла. Вновь открыла. Обрела дар речи.

— Как это так? — изумленно спросила она.

— Вот так это так — передразнила я ее. — Я ведь люблю тебя не потому, что ты меня любишь.

— А почему? — заинтересовалась Евдокия.

— Ну, во-первых, ты красивая.

— Это да — согласилась красавица.

— Еще ты умная и добрая.

— Само собой — подтвердила Дуся.

— И скромная — улыбнулась я.

— Скромная — это какая? — не поняла Евдокия.

— Скромная — это если говорят «ах, вы такая чудесная-расчудесная», а она возражает «ой, ну что вы, что вы».

— Ну и дура, эта твоя скромная. Надо говорить «я еще лучше, чем вы думаете». А, вообще-то, я ведь тоже люблю тебя не за то, что ты меня любишь.

Пришла моя очередь интересоваться:

— А за что?

— Да ни за что. Просто так.

— Неужели во мне нет ничего такого, за что можно любить? — обижаюсь я.

— Есть, наверное. Но я об этом не задумывалась. Люблю себе и все.

Мы помолчали. Я — в ожидании комплимента, Дуся — в натужных поисках этого самого комплимента.

— Придумала — сказала, наконец, Евдокия. — Ты добрая. Ты очень-очень добрая. Можно я пойду и вырою в саду маленькую ямку?

— Нет. Нет и нет. Я с твоими ямками скоро без ног останусь.

— Вот не буду тебя больше любить — завела свою шарманку Дуся. Но, вспомнив, что она умная и добрая, добавила:

— Сегодня.

 

Сотворение мира

Давным-давно, миллиард миллиардов лет назад, когда Бог был молодым и неопытным, на том месте, которое мы нынче называем небом, висело зеркало, где отражалось все, что происходило на Земле. По утрам Бог, бреясь, смотрелся в него, заодно узнавая последние новости. Так появился первый Телевизор.

То, что Бог видел в зеркале, частенько портило ему настроение и даже аппетит. На Земле, в основном, стреляли, взрывали, убивали, делили и приумножали, чтобы снова делить, не поделив, снова стреляли и убивали.

В тот день бритва была тупой и не хотела брить, а новости с Земли были особенно кровавыми. И Бог не выдержал — запустил в зеркало лосьоном после бритья. Зеркало тотчас же разлетелось на миллионы сверкающих осколков, и над Землей осталась лишь черная стена, на которой оно висело, сплошь усыпанная стеклянной пылью. Так появилась Ночь.

Посмотрел Бог на погрузившуюся во тьму Землю, понял, что погорячился, пригласил пару электриков и те прикрутили к небу Солнце. Включили свет и ушли, оставив после себя плоскогубцы и запах перегара. Так появился День.

Лишившись зеркала, Бог перестал бриться, отрастил бороду, отошел от земных дел, предоставив людей самим себе.

На Земле все так же взрывают, делят и приумножают, убивают друг друга за право обладать всемогуществом.

У каждого из нас есть своя звезда, свой зеркальный осколок, висящий в небе. И однажды Бог посмотрит в него.

Аминь.

 

О собаках

Мы их любим за то, что они похожи на нас. Наверняка, собаки не догадываются об этом сходстве, не видят его глазами, но — чувствуют, и потому так тянутся к людям — существам, близким им по образу жизни, по тяготению к душевному комфорту и стабильности.

А еще мы их любим за то, что они не похожи на нас. Существуют, по крайней мере, десять различий, которые я насчитала у знакомых мне собак.

1. Собаки горизонтальны, мы — вертикальны.

2. У собак нет рук, нам — нечем вилять.

3. Собаки круглый год ходят босиком, мы — даже летом, поверх собственной кожи, надеваем хотя бы еще одну.

4. Собаки не едят лимоны и хрен, нас — не прельщают сахарные кости.

5. Для собак многодетность — это норма. Для людей — исключение из правил, за которое дают медаль и некоторые преимущества перед другими людьми.

6. Собаки не строят планов на будущее и не зависают в прошлом, мы — не умеем жить здесь и сейчас.

7. Собаки не задаются вопросом «почему?», мы же — хотим объяснений всему, что с нами происходит.

8. Собака жаждет зависимости, человек — мечется в поисках мифической свободы.

9. Собака искренна в проявлении чувств, человек — чувственно многослоен (можете представить себе улыбающуюся, виляющую хвостом, скачущую вокруг вас собаку, у которой на уме — ну ты и сволочь, однако?)

10. Собака никогда не пресытится тем, кого любит.

У моей собаки есть еще одно качество, которым не обладает ни одно живое существо — она принадлежит мне. Душой и телом. И это — ее выбор. Осознанный и добровольный.

На Земле живет 7 миллиардов человек. И никто из них до сих пор не сказал мне — я твой. Навсегда.

 

Песня о Зое

За месяц до 9 Мая в школе был объявлен конкурс на лучшую строевую песню о войне. От конкурсантов требовалось умение ходить строем под избранную ими песню, а потом изобразить краткое содержание того, чего пели.

Наша молодая и амбициозная классная, в просторечии — Саня, поставила перед нами задачу — занять первое место. Она забросила мужа и двух несовершеннолетних отпрысков, и по вечерам, после уроков, ходила с нами строем в школьном спортзале. Папа одного из учеников аккомпанировал нам на баяне. Саня, поддернув узкую юбку и сбросив туфли на шпильках, демонстрировала классу, как нужно правильно маршировать. Папа смотрел на Санины ноги, и не попадал пальцами по кнопкам музыкального инструмента.

Для завоевания первого места избрали песню про Зою. В смысле, Космодемьянскую. На роль Зои была назначена гордость класса — отличница, спортсменка и просто красавица Ирочка. Гестаповцами стали два оболтуса с последней парты, вечные второгодники и хулиганы. Тоже, в своем роде, гордость класса. Такие оглобли с уголовными лицами были только у нас.

По сценарию, написанному Саней, гестаповцы должны были схватить отважную Зою, заломить ей руки за спину и увести на казнь. Мальчик, которому нравилась Ирочка, тоже попросился в гестаповцы, чтобы иметь возможность прикоснуться к прекрасному. Но ему отвели роль народа, как, собственно, и всем нам. Народ должен был ходить кругами по залу и петь, в то время, как Ирочка сидела на корточках в углу и чиркала спичками, изображая поджог конюшни. В момент, когда мы трагически запевали «звезды в небе застыли и фашисты схватили Зою, отважную Зою», из-за сложенных стопкой матов выбегали гестаповцы и рысью бежали к поджигательнице. «Хэнде хох!» — жизнерадостно кричал первый гестаповец, в то время, как второй азартно выкручивал эти самые «хэнде». Отважная Зоя брыкалась, как необъезженная лошадь. На помощь первому гестаповцу, приходил второй, вдвоем они, сопя, заламывали героине руки за спину, от чего та начинала плакать и кричать «отстаньте, придурки!» Народ безмолвствовал. Мальчик, любитель Ирочки, скрипел зубами.

Как бы там ни было, но день конкурса наступил. В актовом зале собралась вся школа, включая уборщиц и буфетчицу. Мы жутко волновались и бегали смотреть в зал через щелочку в занавесе. Первый ряд занимало жюри во главе с директором школы. И это тоже действовало на нервы.

Пришло время нашего выступления. Народ промаршировал четким строем под папин баян, мы слаженно пропели про то, как звезды в небе застыли, гестаповцы изловили Зою, заломили ей руки и увели ее, не издавшую ни звука, на казнь. Далее, по сценарию, должен был погаснуть свет, а когда он зажжется, Зоя-памятник должна была стоять на постаменте, сооруженном из накрытой простыней табуретки, и гордо смотреть в будущее. Непобежденная и несломленная. На фоне народа. И двух посрамленных гестаповцев.

Все так и было. Почти так. Свет погас и зажегся, Зоя стояла на постаменте, мы пели заключительные строки, гестаповцам было стыдно за содеянное. Жюри смахивало слезы, директор крепился, но было видно, что и ему непросто.

И в этот трагический и победоносный момент ножка у табуретки подломилась и памятник с криком «мамочка!» рухнул на пол. Ирочкин мальчик бросился к ней на помощь. За ним повалил остальной народ, вместе с классной и баянистом.

Когда Ирочке сняли гипс с ноги, и она снова появилась в классе, первое, что сделала бывшая партизанка — села за одну парту с бывшим гестаповцем. А со вторым фашистом, Ирочке в затылок, сел мальчик, верный предмету своего обожания. Так и сидели они, до выпускного вечера, на классной «камчатке» — героиня, два гестаповца и выходец из народа.

А первое место нам все-таки дали.

 

Об отношениях

— Слушай — неожиданно спросила Евдокия — ты как к любви относишься?

Впрочем, этого можно было ожидать — после того, как к нашим воротам повадился ходить мелкий глистообразный субъект, вежливый такой — позовите, пожалуйста, Дусю.

— Дусь, а Дусь! — кричу я по-деревенски. — К тебе тут пришли, стало быть.

В тот же миг моя Джульетта кубарем скатывается с балкона, то бишь, с крыльца, и несется к воротам, где, как лайнер на взлете, бешено вращает хвостом искрящийся любовью Ромео. О чем-то они там шепчутся, соприкасаясь лицами, вглядываясь друг в друга, не обращая на меня никакого внимания. Я же, как строгая дуэнья, стою, поджав губы, поодаль и слежу, чтобы рандеву не выходило за рамки приличий.

Вероятно, все закончилось бы чинно и благостно, к вящему удовольствию всех участников события. Но судьба распорядилась иначе, возникнув в конце улицы в виде собранного на живую нитку, рыжего от ржавчины «жигуля» с хронически веселым дядей Колей внутри. Дребезжа и подвывая, передвигаясь в ритме «морзе», достигнув наших ворот, «жигуль» закладывает такой крутой вираж, что Ромео, пискнув скороговоркой «ждименяиявернусь», спешно ретируется. Расстроенная донельзя Джульетта, шлет вослед «жигулю» такие пожелания, что исполнись хоть одно из них, не колесить бы более дяде Коле по сельским просторам. Бороздил бы он небесные выси, распугивая постных ангелов в стерильных одеждах, или катая на багажнике чумазых чертенят.

Возвращаемся с Дусей в дом, мне нужно начистить картошки к обеду и мелко похлопотать по хозяйству. Усаживаюсь на скамеечке, с ножом в одной руке и картофелиной — в другой. Евдокия усаживается напротив.

— Вернемся к вопросу о любви — говорю я, работая ножом. — Не важно, как я к ней отношусь, но ты об этом и думать не смей. Её порывы благотворны, конечно, но зато последствия — ужасны.

— Как это? — пугается Евдокия.

— А вот так — жестко припечатываю я. — Ты вспомни, как весной Анфиса рожала котят, подняв на ноги весь дом, извозив в крови диван на веранде, как мы не спали по ночам из-за орущих малышей, а их мамаша не могла даже в туалет сходить, дабы не лишить отпрысков своего теплого молочного пуза, на котором дети висели 24 часа в сутки…

— А причем тут любовь? — спросила Дуся, не сумев логически соединить поцелуи у ворот и радости материнства.

— Об этом тебе лучше расскажет Анфиса. Она сейчас в саду обучает котят ловить мышей и лазить по деревьям. Вот ты у нее и спроси насчет любви. Да, а жениху своему передай — еще раз увижу как он делает подкоп под наш забор, уши пообрываю, и запрещу эти ваши приворотные амуры. Всё, не мешай мне работать.

Евдокия уходит в сад, на поиски Анфисы и ответов на свои вопросы. А я чищу картошку и вспоминаю, как я отношусь к любви. И отношусь ли еще вообще.

 

Девять месяцев в раю

Нынче, когда в моем организме болит не одно, так другое, я, оглядываясь назад, понимаю: лучшее, что было в моей жизни — это беременность. Меня не тошнило, не тянуло к соленым огурцам и кислой капусте, у меня ничего не отекало и не опухало, мне не хотелось странного, и вела я себя вполне адекватно. Более того, мне было хорошо, как никогда.

Все девять месяцев я пребывала в телесном блаженстве и душевном комфорте. Я всех любила и всем улыбалась, сожалея лишь о том, что мое пребывание в раю ограничено девятью месяцами, а не двадцатью с чем-то там, как у слонихи.

До четырех месяцев я скакала, как молодая лошадь, не отказывая себе в аэробике и пробежках по аллеям парка, и моя мама боялась, что я вытряхну из себя дитя на одной из этих аллей, и она останется без внучки. Мама истово верила, что у меня будет девочка, это у нас в роду, говорила мама. О мальчике даже и речи не шло.

До шести месяцев я выглядела, как обычная девица, с обычным девическим животом. Носила мини-юбки и разухабистые майки, благо дело происходило летом. И на занятиях для будущих матерей, которые в обязательном порядке нужно было посещать в женской консультации, среди арбузных животов и распухших тел, мое стройное тело выглядело чужеродным.

Зато после шести месяцев я начала стремительно толстеть. Что называется, не по дням, а по часам. К концу девятого месяца во мне было 95 килограммов живого веса. То есть, на моих обычных шестидесяти, осело еще тридцать пять. Подобно снежной бабе, я состояла из трех шаров: голова, живот и большая круглая задница. Я была похожа на всех кустодиевских купчих вместе взятых. И когда плыла по городу, подо мной прогибался нагретый солнцем асфальт. Но мне, по-прежнему, было хорошо. Особенно, если, не смотреться в зеркало.

Все закончилось в одно мгновение. У меня резко и сильно заболел живот. Побледневшая мама погрузила меня в сумрачное нутро «скорой», и отвезла в роддом. Там меня положили на высокое ложе в родильном зале, где я громко и монотонно кричала в потолок букву «а». Это продолжалось довольно долго и, похоже, кроме меня, никого не волновало.

Потом боженька сжалился и выключил во мне свет. Потом свет включился, но это был уже Тот свет. Надо мной висело бесконечное белое пространство. Вокруг меня — от левой пятки до затылка, и от затылка до правой пятки — стояли ангелы в белых одеждах, глядя мне в лицо с тревогой и надеждой.

Я спросила ближайшего ангела — который час? И тут же вся ангельская компания обрадовано задвигалась, засуетилась, закомандовала — тужься! дыши глубже! упирайся ногами! работай животом! скорее! активнее!

А мне не хотелось ни дышать, ни тужиться. Хотелось, чтобы оставили в покое и разошлись по своим ангельским делам. О чем я и сообщила ангелам.

Тогда один из них звонко шлепнул меня по заднице, и сказал в смысле «лежишь, как корова». От неожиданности и обиды, я вздрогнула, как укушенная оводом лошадь, напряглась, поднатужилась и уже через минуту из «коровы» превратилась в «мамочку».

— Поздравляю вас, мамочка — сказал улыбающийся ангел — у вас родился сын.

А в это время под окном бегала моя мама и ждала внучку.

 

Мне нравится

Мне нравится, как ловко Дуся чешет задней пяткой переднюю подмышку.

Мне нравится, как деликатно берет она из моих рук кусочек булки и уходит с ним в сад. И через минуту возвращается — с честным лицом и комочком влажной земли на носу.

Нравится, как падает она, от избытка чувств, спиной в траву, и валяется в ней, взбрыкивая всеми четырьмя, как ужаленная лошадь. Потом избыток заканчивается, и Дуся засыпает, поленившись повернуться на бок — ногами в небо. Проходящие мимо пейзане, выражают мне соболезнования.

Мне нравится, как под вечер, грохоча локтями и коленками, лезет она, сопя, под кровать, долго и шумно укладывается спать, и вот уже похрапывает и шепотом облаивает кого-то во сне.

Нравится, как рано утром Евдокия выскакивает на крыльцо, радостно напружинив хвост, в предчувствии нового дня. И моё «иди гуляй» падает уже в пустоту — Дуся умчалась в сад, навстречу солнцу.

Мне нравится, как размашисто лакает она из миски парное молоко, а потом, мокрая и холодная от росы, ложится на мои босые ноги, и, как ей кажется незаметно, вытирает молочные усы об штанину.

Когда кого-то любишь, в нем нравится все и ничего не раздражает.

Дуся говорит — ага.

 

Все дело — в тапках

Она терпеть не могла, когда кто-нибудь совался в ее тапки. Как назло, нога у нее была большого размера, от чего, время от времени возникающие в доме мужчины, чувствовали себя в ее тапках комфортно. Из-за этого она с ними ссорилась, а с одним, оставляющим в тапках стойкий запах мужских ног, пришлось даже расстаться.

Михаил Юрьевич был другим. В первый свой визит, он сразу же в прихожей расстегнул портфель, вручил хозяйке традиционные вино и конфеты, затем извлек пластиковый пакет и достал из него клетчатые тапки. Переобулся, аккуратно пристроив свои туфли под вешалкой, и только потом прошел в комнату.

Теперь по средам и пятницам возле ее кровати стояли две пары тапок — коричневый вельвет и красно-зеленая клетка. Это было непривычно, и, в то же время, создавало иллюзию замужества.

В субботу утром они пили кофе, сваренный Михаилом Юрьевичем, затем он укладывал тапки в портфель и уходил. До среды.

Зима подходила к концу, близилась весна. И как-то раз, в ночь с пятницы на субботу, выходя из душа, она обнаружила у себя на ногах клетчатые тапки. В темноте, слегка ошалевшая от любви, она воткнула ноги в первое попавшееся — и вот результат. Брезгливо сбросив чужие тапки, босая, она на цыпочках вернулась в спальню, тихонько поставила клетчатое рядом с коричневым, и забралась под одеяло. Михаил Юрьевич сделал вид, что ничего не заметил, но наутро она обнаружила в мусорном ведре пластиковый пакет, сквозь который просвечивало красное с зеленым. Бедные тапки — ими побрезговали дважды.

Поначалу она обиделась, хотела закатить скандал, но потом решила посмотреть, что будет дальше.

А дальше Михаил Юрьевич, придя, как обычно, в пятницу, достал из портфеля новые тапки, из толстого серого сукна. И все было как всегда, лишь на коврике возле кровати вельвет теперь стоял рядом с сукном.

До утра она ворочалась под боком мирно спящего любовника, не в силах заснуть. «А что ты хотела? — думала она. — Ты для него чужой человек, которого используют для безопасного комфорта. Как тапки. Он никогда на тебе не женится. Ты даже не знаешь, куда он носит свои тапки в остальные дни, кроме среды и пятницы. Надо кончать с этим, не дожидаясь, пока тебя бросят с брезгливым отвращением»

Она встала, решительно всунула ноги в серые тапки и пошла в душ. Там она немножко поплакала, привела себя в порядок особенно тщательно, подкрасив губы помадой цвета вамп.

Когда она вышла из душа, Михаил Юрьевич был уже на кухне, разливал по чашкам дымящийся кофе.

— Садись скорее — сказал он. — Кофе остынет. И потом — мне нужно сказать тебе что-то важное.

На столе, возле ее чашки, лежала маленькая бархатная коробочка. А на ногах у Миши были коричневые вельветовые тапки.