Всю ночь не смыкала Марианна очей. Вести, принесенные Варавкой, не только не успокоили ее, но подняли в ней еще большую бурю тревоги; если сюда не привезли ни одного колодника, то это еще хуже: здесь можно было бы найти заступников, а там в лесах да пустырях расправы коротки, — верно распорядились по-своему, а то и вовсе прикончили. Мало ли творится в это бесправное время у нас всяких насилий, разбоев!

— Что с ним случилось несчастье, — это несомненно: ни сам он, ни кто из людей его не завернул к нам, а он обещал, и ему нельзя не верить, нельзя: он не такой!.. — повторяла она, придумывая всякие случайности.

Едва рассвело, Марианна была уже в небольшом дворике, огражденном высоким забором, и нервно ходила из угла в угол, словно тигрица в клетке, выглядывая с возрастающей досадой хоть кого-либо из своих, с кем могла бы поделиться своим душевным волнением, своими думами. Вскоре двери сеней отворились, и на «ганок» вышел заспанный хозяин дома Варавка; старичок зевнул всласть, перекрестил рот, снова зевнул и потянулся…

— Знаете ли, любый господарю! — обратилась к нему подошедшая быстро Марианна. — То, что ни Мазепы и никого из его команды не привозили в Гадяч, тревожит меня еще больше, если бы арестованного привезли сюда; гетман вынужден был бы дать знать о сем и гетману Дорошенко, и дело повести открыто; а коли не привезли сюда, то значит решили тайно с ним расправиться, чтобы и концы в воду.

— Ох, ох! Кто его знает, — недоумевал, разводя руками, господарь, — оно с одной стороны подумаешь, что такую персону, как посол гетманский, и зацепить было бы негаразд, а с другой стороны подумаешь и то, что гетман наш все может… Вот этот шельма Тамара… в чести да в любви у него…

— Ну, видишь ли, пане лавнику, а Тамара же Мазепе, пан сам говорил, заклятый враг… Враг трусливый да подлый на все может решиться.

— О может, тот может!

— Так ужели при этом быть равнодушными? Да у меня каждая жилка кричит и не дает мне ни на минуту покою, — горячилась Марианна, — что в том, что в Гадяче никто не арестован и не привезен, а за Гадячем? Так сидеть, сложа руки, что ли, и ждать? Нет! Я этого не могу; я должна удостовериться, должна!.. Слушай, пане лавнику, — схватилась она за пришедшую ей вдруг мысль, — мне нужно необходимо увидеть в глаза самого Тамару… Я сумею выпытать, догадаться. Проведи нас, пане господарю, сейчас же в замок! — закончила она повелительно.

— Как, вельможная пани, сейчас? — растерялся старик. — Да сейчас нельзя: никого так рано не пропустят; там «варта» везде, и перед замком, и у «брамы», и на замчище. Без воли его мосци трудно увидеть… на то там и генеральные есаулы. А с другой стороны, когда этот дьявол доведается, что дочка его ворога тут в замке, в его лапах, то чтоб не учинил он какого «гвалту».

— Я не так глупа, пане лавнику, — сжала свои черные брови Марианна, — чтобы так просто своей персоной и пошла, не положивши ему на очи «полуды»! Я пойду, как и сюда явилась, послушником при страннике из святых мест; пойдем мы за подаянием, понесем святые камешки, песок, воду, корешки.

— Так, так, так, — обрадовался этой выдумке Варавка, — это гаразд, гаразд; это всех «зацикавыть»… и гетмана: он дарма, что злодей, а страннику будет рад, чтобы отмаливать с ним свои грехи. Эх, и головка ж у тебя золотая! А я, старый дурень, думал, думал и на думку мне ничего не пришло… А оно выходит, вот какая ловкая штука!

Часа через три у замковой брамы стояли два паломника, один монах средних лет, с поседевшей слегка бородой, а другой — совсем молоденький еще хлопчик, стройный, с несколько бледным лицом и темно-серыми, казавшимися черными, как уголь, глазами; странники просили Христа-ради пропуска во двор для собирания у ясновельможного панства милостыни. Между стражей сидел Варавка и угощал всех добрым медком.

Само собой разумеется, что божьи люди были впущены во двор, и сейчас же их окружила толпа челяди, жадная услыхать про св. Иерусалим, про Афонскую гору и про древо, на котором Иуда повесился… Старший странник рассказывал много чудесного, неслыханного, а молодой послушник больше молчал да бросал по сторонам пытливые взгляды из-под черных бровей.

К толпе челяди начали подходить хорунжие, сотники и есаулы надворных команд, сердюков и другие казацкие старшины, находившиеся на тот час во дворе; челядь расступалась перед ними и уступала первые места. Молодой послушник оглядывал зорко каждого из них пытливым взглядом, но подходившие были, очевидно, не те, кого он искал. Вдруг старший странник, рассказывая про змия-антихриста, прикованного двенадцатью цепями в пещере под горой Сионской, толкнул незаметно молодого послушника локтем; последний встрепенулся и начал осматриваться с тревожным любопытством… В середину круга пробирался бесцеремонно среди кучки значных казаков какой-то молодой есаул с красивым, но надменным наглым лицом.

— Пан есаул… пан Тамара! — узнав его, расступались все.

— Он? — шепнул тихо среди поднявшейся суеты послушник.

— Он! — кивнул незаметно головой странник и громче прежнего начал продолжать свой рассказ о разных диковинках на свете и о неслыханных чудесах.

— Что они тут брешут? Откуда они? — спросил небрежно Тамара, бросивши подозрительный взгляд на пришедших.

— Странники Божий… из Иерусалима… — ответил кто-то робко в толпе.

— Из Иерусалима? Ха! — Они, может быть, так его видели, как я папу!.. Гетман не любит, чтобы всякая дрянь шаталась по его замчищу… Кто их впустил?

В толпе произошло некоторое замешательство, но никто ничего не ответил.

— Вот я проберу этого «воротаря» и «вартовых», — поднял еще выше тон Тамара, — да и вам, панове, — бросил он презрительный взгляд на атаманов и значных, — достанется от гетманской милости за таковую «недбалисть» и нерадение; ведь же всем известно, что никто и в самый Гадяч не смеет въехать без явки к воеводе, а тут вдруг на самом гетманском дворе появляются какие-то шельмы, и я ничего не знаю.

— Эти странники именем Христовым пришли ради подаяния, — оправдывался какой-то хорунжий, заведовавший, очевидно, стражей перед брамой, — прежде оделяли здесь странников.

— Прежде, — вскрикнул нагло Тамара, — прежде, а не теперь, не при мне! Теперь именем Христовым придет сюда и всякий «шпыг», и предатель, и бунтовщик. Эти шельмы и послами прикидываются, да плохо кончают! — заключил язвительно Тамара. Странники все время только низко кланялись, с выражением кротости и мольбы на умиленно испуганных лицах; но послушник и кланяясь не спускал глаз с Тамары; он заметил, что у Тамары левая кисть руки перевязана черным платком и придал этому значение, а при последней фразе его глаза молодого послушника словно больше потемнели на побледневшем лице.

— Вот повести их в челядню, да раздеть чисто и осмотреть, — тогда наверное дознаемся, какие это странники и что в их котомках. — произнес резко Тамара, словно отдавая приказ.

В толпе произошло недовольное движение, сменившееся гробовым, угрюмым молчанием. Старший странник выпрямился и закусил губу; в глазах его сверкнул зловещий огонь; младший послушник как-то съежился, словно хищный зверь перед смертоносным скачком, и судорожно запахнул подрясник, оставив правую руку под ним. Длилась минута напряженного ожидания; Тамара сам как-то смешался и отступил робко на шаг.

— Ясновельможный пане, — заговорил, наконец, старший странник, овладев собою, — что мы из самого. Ерусалима идем, от Вифлеемской пещеры и гроба Господня, тому доказательством будут вот эти «святощи», вынесенные нами из богоспасаемых мест… Мы сами наши котомки развяжем и покажем все ясновельможному панству.

— Вот заковать бы вас в кандалы с вашими святощами, да посадить в лехи, чтобы без дозволу не шлялись, тогда бы узнали, почем ковш «лыха», — все еще запугивал странников гетманский есаул, но уже в более мягкой форме, — вот только что мое сердце отходчиво, да не хочется и рук марать.

— Да пошлет Господь ясновельможному пану, — промолвил смиренным и покорным голосом странник, — за его доброе ласковое сердце почет и всякую славу и все то, что панская, душа пожелает; обидеть божьих людей всякому вольно, — беззащитные ведь мы, как дети, — только за обиду нашу воздаст и святое небо, и земля грешная, а пострадать нам во благо, — на то мы и свою жизнь отдаем.

Слова странника произвели сильное впечатление на слушателей, по толпе пробежал сочувственный говор и затих в общем вздохе. Послушник бросил на странника благодарный взор.

Странник же между тем развернул котомку свою и начал добывать из нее разные скляночки и свертки.

— Вот песок святой с горы Голгофы, где Христа жиды распинали. Если носить щепотку этого песку под пятою, то никакая «хвороба» через нее не проступит, никакой наговор через нее не пробьется.

— А почем он? Нельзя ли нам хоть по щепотке? — протянулось несколько рук к сверточку и со стороны атаманья, и даже со стороны челяди.

— Да и мне бы, — добавил веско и Тамара.

Странник начал делить песок между публикой, получая и злотые, и гривны, и пятаки.

— А вот, — продолжал он, — кремешки из Вифлеемской пещеры, помогают всякой жене при родах, столочь их только и выпить в чарке горилки.

Теперь уже женщины потянулись за этим чудодейным снадобьем и при помощи мужей и братьев добыли себе по камешку.

— А вот колючки с терновника, — объяснял дальше странник, — что на главе Христовой был. Если хоть крохотку этой спичечки зашить кому-нибудь в одежу, то будет тот такие муки терпеть, каких и сатана не придумает. А вот кусочек от древа Иудина, кто проглотит его, тот неминуемо удавится.

Тамара невольно почувствовал какую-то внутреннюю дрожь при этих словах и заявил сейчас страннику:

— Этих вещей, которые идут на пагубу человеку, ты, старче Божий, не смей раздавать, мало ли кому во вред их может направить злоба людская.

— Справедливо слово твое, ясновельможный пане, — ответил странник, — я и сам их берегу только для показу крещеному миру. А у меня больше припасено «святощив» на добро всякому. Вот Богородицыны кораллы от лихорадки «пропасныци», вот ливанский орешек от глаза, а вот гвоздь с креста Господня от всякого поранения.

Молодой послушник впился в глаза Тамаре и следил за выражением лица его при всякой фразе странника, от его внимания не скрылся страх Тамары при объяснении странником значения шипов терновых и древа Иудина, а также и блеснувшая в глазах есаула радость при последней фразе.

— А вот живящая и целющая вода из слез Богородицы, — поднял пузырек странник, — всякая рана от нее заживает.

— Вот, пане есауле, как раз для твоей раны снадобье, — отозвался стоявший ближе к Тамаре хорунжий.

— Пустое! — бросил небрежно Тамара, вспыхнув почему-то от смущения.

— А, пан есаул ранен? Когда, где? — заинтересовались и другие офицеры, обступая Тамару.

— Да, царапнул кудлай на охоте, — неохотно ответил Тамара.

— Когда ж вельможный пан охотился? Где? Мы и не знали! — недоумевали товарищи.

— Да… на днях… сам тайком поехал, дали знать, что берлогу обошли.

— Вот за это и кара, что от товарыства скрыл, — упрекнул хорунжий.

Молодой послушник вслушивался в этот разговор, снедаемый ужасными подозрениями; он не выдержал и толкнул локтем странника.

— Испробуй, ясновельможный пане, испробуй, на Бога, — стал и странник просить, кланяясь низко, — вот хоть «трошечкы» дай помазать, и к вечеру, увидишь, заживет, словно корова языком слижет.

Тамара упрямился и не хотел развязывать повязки, но соблазн был велик, да и товарищи настаивали. Он подошел к страннику и, отсунув назад черный платок, обнажил край раны. Послушник впился глазами в нее и сразу заметил, что рана не рваная, а рубленая, очевидно — от сабли или ятагана, а не от когтей зверя; но Тамара, заметя много любопытных глаз, тотчас отдернул руку, не допустив и прикоснуться к ней «цилющою» водой.

— Нет, не нужно, — сказал он решительно. — А что этот послушник у тебя немой, что ли? И слова одного не промолвил, а только глазищи на меня пялит.

— Просим прощения! Видите ли, милостивый пан, — произнес таинственно, а вместе и заискивающим тоном странник, — он такой блаженненький… не от мира сего: все молчит, да Богу молится… А Господь изыскал его ласкою, дал ему дар пророчества; только он редко когда его проявляет… А вот, коли он уставится на кого глазами, то уж не даром: значит, Господь ему надыхает видение: уж если он присматривается к кому, то значит, долю того человека видит… и не темная, прости Господи, сила ее указует, а перст Божий.

Тамара бросил пытливый взгляд на послушника и, загоревшись желанием узнать свое будущее, произнес озабоченно:

— Во всяком случае, люди Божьи, мне вас нужно кой о чем допросить, а потому прошу следовать за мною. Не бойтесь, впрочем, — ничего худого вам не будет, — добавил он ласково для успокоения толпы и странников.

Старший из них завязал снова разложенные реликвии в свою котомку, вскинул ее за спину и, согнувшись покорно, пошел вместе с послушником вслед за Тамарой.

Сначала они вступили в обширные, светлые сени гетманского замка: стены этой комнаты были украшены щитами и перекрещенными копьями, а мебель в ней была точеная, деревянная, раскрашенная и раззолоченная на московский манер; у входных дверей стояли две небольших пушки. Пройдя парадные сени, Тамара завернул в какой-то полутемный, длинный покой, оканчивающийся низкой дверью.

Странники вошли вслед за есаулом в эту дверь и очутились в небольшой горенке, обставленной сплошным низеньким диваном с разбросанными по нему подушками; один угол ее был увешан иконами, перед которыми теплились три лампады. Из небольшого окна пробивался дневной свет и, смешиваясь с красноватыми отблесками лампад, ложился причудливыми тенями на дальних углах.

Тамара опустился тяжело на диван спиной к свету, а странники остановились у двери и стали усердно креститься на иконы.

— Ты мне дай и терновых шипов, и Иудина древа, и «цилющои» воды: я тебе заплачу, — перевел тяжело Тамара дыхание; порывшись в кошельке, он достал увесистую серебряную монету и протянул ее страннику.

— Ах, ясновельможный пане, не достоин я, грешный, таких щедрот, — возразил тронутым голосом странник, — да и как же такие страшные «святощи» давать в руки людям. Ведь ясный пан сам говорил…

— Да, говорил, — прервал его раздраженным голосом Тамара, — оттого-то я и прошу их, чтобы они не попались в руки какого-либо лиходея… Наконец, я приказую, чтобы эти опасные вещи были вручены мне на хранение.

— Панская воля, — ответил смиренно странник и передал два мешочка да небольшой пузырек в руки есаула.

— Возьми же талер, да вот еще один, — подал есаул страннику две монеты, — а вот теперь пусть малец расскажет что-либо про мою долю, что ждет меня впереди и чего я должен стеречься?

— Скажи, отроче, — обратился и странник к послушнику, — если Господь тебя вразумил.

Послушник начал читать тихо молитвы и часто креститься, глядя безумными глазами не на Тамару, а словно через него куда-то в безвестную даль. Тамаре стало жутко от этого взгляда, от этих беззвучных слов, слетавших с побелевших губ послушника, и он приподнялся с места, объятый суеверным страхом.

— Вижу, зрю прошлое твое, — начал тихо и невнятно послушник, — королевские чертоги, велелепие, чревоугодие, дьявольское плясание, пекельная роскошь, зависть змия, вожделения козлищ, ехидство жабы… Ой, суета сует и Каинский грех: брат на брата возста, друг на друга, ища ближнего своего погубити… Снова тьма; ничего не вижу… Ай, что это?

Не чертоги, а хижины, дикое беснование какого-то воинства, не паны уже, а чернь, бряцание бандур, сатанинское песнопение и сквернословие… О, снова зрю тебя и еще кто-то молодой, разъяренный… Какая-то отплата…

— Довольно! — остановил дрогнувшим голосом послушника Тамара, — он весь был бледен и дрожал; на его подбритом лбу крупной росой выступил пот. — Ты лучше скажи, что меня ожидает в будущем?

— Слава, торжество из торжеств! — воскликнул вдохновенно послушник. — Я вижу на тебе гетманскую мантию…

— Ай! — воскликнул порывисто Тамара, словно задохнувшись от недостатка воздуха, и схватился руками за грудь.

— Только стой, стой! — поднял руку послушник и провел ею по глазам, словно желая протереть их для ясновидения. — У тебя есть недруг… ты его считаешь помстителем… Так, так: вот он, рядом с тобою… молодой, пышный… но врази мои паче ближних сташа, а очеса мои слепотою крышася. Он, сей враг мнимый, — продолжал медленно послушник, вонзая свои очи в раскрытые широко от изумления глаза Тамары, — тебе потребен, ой зело потребен; он — ступени твои, по которым взбираться ты будешь к верховине счастья… Там, на верху горы, где зрю тебя в блеске — его уже нет… Ты сам аки солнце сияешь… но в пути тебе он потребен: и пока жив он, ты грядешь к славе, а если умрет — твой путь обрывается…

— Но если он жив? — воскликнул радостно Тамара.

— То дорога твоя светла и доля ясна, как звезда лучезарная! — промолвил патетически послушник, вспыхнувший ярко от прилива восторга.

— О, спасибо, спасибо, мой юный пророче, — шептал в упоеньи Тамара, — возьми вот дукат, помолись за мою грешную душу. Идите, отдохните, Божие странники; вас напоят и накормят, — я позабочусь, — провожал он приветливо своих гостей; он был опьянен этим пророчеством до потери самообладания и хотел наедине отдаться порывам охватившего его счастья.

Когда странники остались одни, то послушник сжал крепко старшему руку и промолвил взволнованным голосом:

— Он жив, он жив!.. Ты заметил? О, теперь я убеждена, что это подлые «вчынкы» Тамары… а может быть, и этот злодей Ивашка тут тоже замешан… Изверги! Не успели только прикончить — еще жив! А твоей услуги, Андрей, я никогда, никогда не забуду!

— О, моя Марианна! — прошептал смущенно Андрей. — Что это? Пустяк! Ты жизнь у меня требуй, и я ее брошу к твоим ногам, и то почитаю за счастье!

— Знаю, мой любый! — промолвила еще тише Марианна и крепко сжала своему товарищу руку…