Орыся подошла к Галине и, обнявши ее, произнесла задушевно:

— Кто его знает, голубка, а может, он и в самом деле такой, как ты говоришь, тогда не журись даром, вернется, приедет.

— А если… если его и на свете Божьем нет? — произнесла с трудом Галина тихим и нерешительным тоном, показывавшим, что высказать определенно эту мысль было ей чрезвычайно тяжело.

— Эт, что еще выдумала! Что же с ним могло случиться? Не с голыми же руками он поехал. А кругом теперь тихо, ни татар, ни другого ворога не слыхать.

— Так хоть бы весточку прислал.

— Через кого? Разве он с собой туда «пахолкив» да слуг брал? Если он на Сичи остался, так, может, с казаками отправился по какой-нибудь потребе, а ты убиваешься дарма! Ты постой, вот вернется Остап, уехал он куда-то, да долго что-то не возвращается, так мы с ним посоветуемся и узнаем, не затеяли ли какого-нибудь похода запорожцы, он ведь знается с ними! А ты «тым часом» не журись, на Бога надейся… Ишь, как «змарнила», голубка, — продолжала она ласково, усаживая возле себя на прызьбу Галину, — Бог не без милости, может, и нам, бедным девчатам, какую радость пошлет. А вон дьяк идет, — произнесла она вдруг радостно, поворачивая голову в сторону ворот, — и, кажется, к батьку, может, и он какую-нибудь «новыну» несет.

Галина также повернула голову и стала смотреть по указанному Орысей направлению.

Действительно, на перелазе, помещавшемся у батюшкиных ворот, появилась какая-то гигантская фигура в огромных чоботищах и длинной свитке, подпоясанной поясом. Небольшая косичка, заплетенная у него на затылке, комично торчала из-под нахлобученной на глаза шапки. Фигура постояла с минуту на перелазе, прислушалась к доносившимся с тока ударам цепов, одним взмахом ноги перешагнула через плетень и очутилась сразу во дворе.

Пройдя беспрепятственно мимо сторожевых псов, лениво лежавших возле конюшни и завилявших при виде его хвостами, дьяк прошел налево и, перебравшись и здесь упрощенным образом через перелаз, очутился на току.

На расчищенном кругу, покрытом зерном, стояли друг против друга о. Григорий и Сыч в простых холщовых шароварах, подпоясанных ременными «очкурамы», и мерно ударяли цепами по лежавшим перед ними снопам. Дьяк подошел к ним и, сбросивши шапку, прорек густым басом:

— Помогай, Боже!

— Спасибо, — ответили разом и Сыч, и о. Григорий, прекращая молотьбу.

— А что, как ты, пане дяче, обмолотился уже? — обратился к пришедшему Сыч, расправляя спину и опираясь на цеп.

— Да с житом, да с ячменем уже покончили, вот гречка еще в стожке стоит, а оно бы… не мешало спешить, да прятать все!

— А что? — произнесли разом и Сыч, и батюшка.

— А то, что дело уже скоро начнется!

— Какое дело?

— Такое, наше, — ответил дьяк, таинственно подмигивая.

— Да ты о чем это? — переспросил его с нетерпением батюшка.

Дьяк подозрительно оглянулся кругом и, увидев, что на току не было никого, кроме батюшки и Сыча, громко откашлялся, прикрыв рот рукою, и затем рассказал слышанную им от поселян новость о приезде гонца от Дорошенко, о том, что он сообщил им, что Дорошенко прибудет в скором времени на левый берег с неисчислимой казацкой силой и с татарской ордой, сбросит Бруховецкого, соединит Украйну и даст волю всем, кто захочет записываться в казаки. А потому, мол, приказывает он им поскорее готовиться, вооружаться и собираться в «купы», чтобы присоединиться к нему.

Рассказ дьяка привел Сыча в неописанный восторг. Он несколько раз перебивал его вопросами и шумными восклицаниями, но священник слушал с некоторым недоверием.

— Ох, ох, пане дьяче! — произнес он со вздохом, — кто-то там намолол в корчме «сим куп гречанои вовны», а ты уже и «на верую» звонишь! Осторожнее, осторожнее, а то как разгласите заранее по всей околице…

— Да что ж, отче, «до Дмытра дивка хытра», говорят люди, — возразил дьяк, захлопав в смущении ресницами.

— До Дмытра! А ты дождись еще Дмытра, а то знаешь, как говорят тоже разумные люди: поперед, мол, батька в пекло не сунься.

— Да мы за батьком, отче, ей-Богу за батьком, и не в пекло, а в рай, — вскрикнул шумно повеселевший дьяк, — от, ей-ей, недоверчивы вы, пане отче, да разве это в первый раз такая вестка к нам с правого берега идет?

— Так что ж, что не в первый? А вспомни, что было с переяславцами?

— Ну, подхватились заранее, а теперь уже не то, посол нам воистину возвестил, что к Покрову прибудут к гетману татарские потуги, и он двинется сейчас с ними сюда на правый берег и купно с нами пойдет на стены гадячские, дабы вызволить нас из пленения вавилонского и низвергнуть Иуду, Ирода и Навуходоносора в образе Бруховецкого суща!

— Аминь! — возгласил с удовольствием Сыч. — Эх, когда бы мне прежняя сила! Пошел бы я с вами хоть вот с этим цепом на того аспида! Ох, погулял бы! — С этими словами он размахнулся молодецки цепом, но тут же ухватился за плечо и добавил с печальной улыбкой: — Да видно, «не поможе баби и кадыло, колы бабу сказыло»!

Только батюшка не разделил увлечения своих собеседников.

— Послать бы кого из своих на правый берег, чтобы разузнать доподлинно, — заметил он сдержанно.

Но дьяк перебил его с приливом нового азарта.

— Да зачем посылать? Верно, уже так верно, панотче, как то, что я вот здесь перед вами стою. И от Гострого тоже вестка, присылал казака, передавал, как только, мол, дам вам «гасло», так вы сейчас и подымайтесь, потому что Дорошенко прибудет к нам.

— Ох-ох, — вздохнул недоверчиво батюшка, — разве не могли и Гострого обмануть?

— Хе! Кто там Гострого обманет! — вскрикнул шумно дьяк.

— Пане дьяче, великая сила аггела и всего воинства его, — заметил строго священник, — а кто, как не «он», помогает во всем Бруховецкому? Может, и тот посол, что в корчму к вам заезжал, был какой-нибудь «шпыг» Бруховецкого.

— Какой там «шпыг»? Дорошенковский он казак, верно! Он и перстень гетманский показывал, и обо всем он знает, да и роду нашего, давнего, шляхетного. И прозвище такое знакомое. Как оно?.. Не то словно на коня или на вишню смахивает, — дьяк потер себе с досады лоб, стараясь припомнить прозвище посла, и вдруг вскрикнул радостно. — Да, да! Так оно и есть. Мазепой себя назвал!

При этом имени Сыч невольно выронил из рук цеп, на который он опирался.

— Мазепой! — вскрикнул он, бросаясь к дьяку. — Ты не ошибся, дьяче, Мазепой?

— Мазепой, Мазепой, Иваном Мазепой, — отвечал с уверенностью дьяк.

— И лицом из себя был хорош?

— Да, говорят, зело благообразен!

— Молодой?

— Молодой, как раз в поре казак, ротмистром его вельможности гетмана Дорошенко себя назвал.

— Светлые такие усы и «облыччя» панское?

— Это уже доподлинно не знаю, сам не удостоился зрети, а ты расспроси у наших, — пояснил дьяк, — они видели.

— Он… он… — произнес растерянно Сыч, опускаясь на близлежавшую колоду.

Но дьяк не заметил впечатления, произведенного его словами на Сыча, и продолжал, обращаясь к священнику.

— Так что же, панотче, как оно будет? Просит вас «громзда» на совет, собрались все на майдане, ожидают.

— Приду, приду, сейчас приду, — отвечал озабоченно священник, отставляя в сторону цеп.

— Ну, так я поспешу на майдан. Оставайтесь с Богом, — возгласил дьяк и, занесши ногу над перелазом, отправился тем же путем назад.

О. Григорий оправил на себе одежду, снял с соседнего стожка узкий полотняный кафтан, натянул его, подпоясался кушаком и тут только повернулся к Сычу, который сидел с совершенно убитым видом на колоде, подперши голову руками.

— А что это с тобою сталось, Сыче? Чего «зажурывся»? — произнес он с изумлением.

— Ох, отче, да ведь это он, тот самый Мазепа и есть, которого к нам дикий конь на хутор занес.

— Вот оно что, — протянул батюшка и опустился рядом с Сычом на колоду, а затем прибавил живо: — Ну, так чего жё ты «зажурывся»? Хвалить Бога надо, а он надулся, как настоящий Сыч… Видишь же: и жив казак, и здоров, назад едучи завернет непременно, а мы его известим, что здесь и ты, и Галина у нас проживаете, так мы еще тут и «Исайя, ликуй! запоем.

Но на слова о. Григория Сыч только махнул отрицательно рукой и отвечал со вздохом:

— Эх, отче, отче, не туда «карлючка закандзюбылась»! Вот видите, и жив он, и здоров, а ни он к нам не заехал, ни весточки какой-нибудь не переслал. Уж если бы он что на думке имел, так обозвался бы! Шутка сказать, от Петровок как уехал, так до сего дня ничего о нем не слыхали мы, как камень на дно морское упал. Что говорить! Добрый он человек и такой разумный, что слушаешь его, так словно книгу о премудрости сына Сирахова читаешь. И рыцарь из него знаменитый, правду сказать, — видел я много орлов-велетнев, а такого искусного не видал! Сразу видно было, что далеко пойдет. Да ведь как-то он, вельможный, «при боку королевском» был, ох, а сердце дивоче на ранги не смотрит! Он-то к Галочке моей ласковый, да жалостливый был, и ко мне, и ко всем нам, — не могу его злым словом помянуть, — и она-то… вот теперь без него и сохнет, как былиночка в поле. Сыч помолчал с минуту, а затем продолжал снова:

— Обещал, видишь, он при отъезде, назад к нам во что бы ни стало заехать. Может, жалко ему дивчину стало, так утешить хотел, а может, и вправду такое в мыслях имел, а отъехал, да и забыл… О хуторе ли нашем ему теперь думать! — вздохнул он глубоко. — Ну, а вот она, Галина моя, как услыхала это слово, так и поклала себе в голову, что он непременно вернется и либо у нас жить останется, либо заберет нас с собой. Вот первые дни ничего она, такая веселенькая была, все ждала, все ему разные «стравы» готовила, и потом уже и задумываться начала, на могилу ходить стала, все сидит там до вечера, да смотрит на «пивдень», не едет ли он, не мелькнет ли где на солнце казацкий спис. А чем дальше, тем больше она «журытыся» стала. И не плакала она при нас, — не видели, а только таяла, так таяла, как маленькая свечечка восковая. Тихая такая стала да печальная. Ни песни, ни шутки от нее не услышишь: все сидит себе молча, тихонько, а как услышит шелест какой-нибудь, — вся встрепенется, как вспугнутая птичка, да и летит к воротам.

Сыч опять вздохнул и печально закивал головой.

— Господи, чего мы с бабой уже ни делали! — продолжал он, — думали, уж не сглазил ли ее кто из запорожцев, много ведь есть меж ними «характерныкив», и все они дивчину хвалили. Так мы уже ее и отшептывали, и водой святой поили, и через след переводили — ничего не помогало! «Гынула» на наших глазах наша дытына, как малая рыбка на желтом песку.

Сыч умолк и затем продолжал уже живее, после небольшой паузы:

— И чего бы ей, отче, так за ним убиваться? Ну, хороший казак, славный, что говорить, да разве он один? Ведь этого товару, ей-ей, хоть греблю гати! Нашлись бы и среди нашего брата… Вот и надумался я тогда, вспомня ваше слово, панотче, перевезти ее сюда, в города; может, думал, увидит она свет Божий, повеселеет да с Орысею «разважыться», да может, кто из казаков ей по сердцу придется, да не помогло и это, и здесь ничто ее туги не разгонит! Испортил кто-то бедную дытыну мою!..

— Да, не иначе… — произнес задумчиво и батюшка, — молебен бы еще раз с водосвятием отслужить, что ли…

Сыч ничего не ответил.

Несколько минут оба старых друга сидели молча, наклонив седые головы, не будучи в силах понять страдания молодого девичьего сердца. Быть может давно, давно, лет сорок тому назад, чувство это не было бы так чуждо им, но теперь, оглядываясь назад, к дням своей далеко уплывшей молодости, они не могли уже вспомнить того чувства, которое не раз заставляло биться скорее сердца молодых бурсаков…

Наконец Сыч заговорил снова, как бы продолжая нить своих непрерывавшихся размышлений.

— А сказать тоже, почему бы и ему не полюбиться? Я и сам, старый дурень, про «хусткы», да про «рушныкы», да про всякое такое подумывать было начал. И личенько ж у нее хорошее, как у ангела небесного, и сердце золотое, и «вдачи» уж такой тихой, да покорной, как голубка малая, да и роду ж не «абы якого», — полковника Морозенка дочка! Да что она теперь, бедная, против вельможных панн, значит! Ох, ох, прелесть мирская кого не совратит!

— Истинно… суета сует… — добавил тихо батюшка.

И обе седые головы снова наклонились.

И старенький священник, и одичавший дьяк глубоко задумались. Правда, оба они знали о жизни при вельможных дворах, но почему-то она и представлялась им чем-то страшным, пагубным, вроде темного омута, в котором уже грешной душе нет спасения, или геены огненной, наполненной гадами и скорпионами, изображенной местным художником в маленьком притворе деревянной церкви.

Долго так сидели они.

Наконец священник обратился к Сычу с вопросом:

— Что ж ты теперь думаешь учинить, дьяче мой любый?

— А вот что, отче, думаю уезжать на хутор свой.

И на недоумевающий жест о. Григория он поторопился объяснить:

— Видите ли, отче, едучи назад, Мазепа наверное заедет сюда, а если и не заедет, то все равно дознается Галина о том, что он был здесь, захочет увидеться с ним, и сами посудите, лучше ли от того будет? А так, я думаю малым своим разумом, если он, в самом деле, что доброе в мыслях имеет, — чего не бывает на свете Божьем, — так дорогу к нашему хутору всегда отыщет, а если не думает он о горличке моей, так лучше ей с ним и не видеться. Да и утомился я от мирского житья, соскучился за своей пустыней возлюбленной; да и ей там может Господь скорее исцеление пошлет. Так буду собираться? — произнес он вопросительно. — Благослови, отче! О. Григорий поднялся с колоды и, глянувши в сторону своей ветхой церковки, произнес с легким вздохом:

— Что ж, коли так думаешь, лучше будет, — неволить тебя не стану. Бог да благословит!