Кривонос поскакал к монастырю и встретил толпу Козаков, гнавших к нему связанного мещанина. Это был тот самый прочанин, обросший пегою уже бородой, с желтоватыми белками бегающих по сторонам глаз, которого чуть не убили в Хустском монастыре.

— А вот, батьку, шпыга поймали, — обратился к полковнику один из Козаков, — в монастыре был и хотел бежать… Хотели было повесить, так говорит, что из Козаков…

— Кто ты? — воззрился на него пристально Кривонос. — Только не лги, — у меня расправа страшна!

Связанный не мог вынести устремленного на него пронзительного взора и начал, опустив глаза в землю, путаясь, уклончиво говорить:

— Клянусь истинным богом и святой троицей, что я козак и греческого закона… бежал от преследования козак… то бишь поляков, от кары, и скитался вот, разыскивая какой — либо свой загон, чтобы пристать к нему…

— Да из каких ты будешь Козаков — из рейстровых или низовых?

Допрашиваемый смутился и колебался в ответе, а это заронило в душу Кривоноса сомнение.

— Да отвечай же, не дразни меня! — прикрикнул он грозно.

— Да что тут брехать и к чему? — махнул тот рукой с отчаянною решимостью. — Неужели ты не узнаешь меня, славный Максиме?

Кривонос оторопел и начал еще пристальнее вглядываться.

— Голос знакомый, и обличье как будто встречал, — бормотал он, — а пригадать — не пригадаю.

— Да Пешта, бывший сотник рейстровиков.

— Пешта, Пешта… А, помню! Что Богдана хотел утопить на Масловом Ставу?

— Ишь, что вспомнил, — вспыхнул Пешта, — только не всякое лыко в строку… Да и то не топить Богдана хотел я, а думал лишь сам стать во главе повстанья и вести вас на ляхов. Тут еще греха великого нет. А коли бог его превознес и поставил над нами ясновельможным паном, то я первый передался на сторону Богдана, вот под Желтыми Водами. Туда ж мы плыли с Барабашем по Днепру. Ну, я и начал подговаривать наших вместе с Кречовским, только тот улизнул, а меня накануне схватили ляхи и отправили с конвоем к Потоцкому, да мне удалось удрать… и так как к своим путь был отрезан, то я ударился на Волынь и хотел пробраться в Литву, не предполагая, чтобы Богдан мог так скоро с чертовой ляхвой управиться, а как услыхал про Княжьи Байраки, про Корсунь да про другие победы, так загорелся радостью и повернул назад… Приходилось бывать и ляхом, и жидом, и дьяволом, чтобы избавиться от напасти, а тебе, славный полковник и товарищ, объявился я уже щиро… вот и суди!

Кривонос слушал внимательно Пешту; что это был действительно он, сомнения не было; его только старила и делала неузнаваемым борода. Приятелем Пеште Кривонос никогда не был, но товарищем его считал и встречался с ним часто и у Богдана, и на тайных сходках; при этих — то встречах и проявился ему лукавый, ополяченный нрав этого Пешты, отталкивавшего отчасти от себя своей заносчивостью и безмерным тщеславием; но больших пакостей за ним не знал Кривонос и о последних доносах его даже не слыхал. Теперешний рассказ его был правдоподобен, и отказать в гостеприимстве своему козаку счел он несправедливым.

— Так что же, Максиме, примешь ли к себе старого товарища, затравленного ляхами?

— Да, Пешта… тебя я узнал, — протянул ему Кривонос дружески руку, — и если щиро желаешь ты послужить со мной нашей родине, то мы тебе рады.

— Клянусь нашей верой, — воскликнул патетически Пешта, — что буду служить ей до смерти и повиноваться твоему слову, мой преславный атамане!

— Так почеломкаемся же, — обнял его Кривонос и объявил оторопевшим козакам, что старый его приятель Пешта поступает в его загон сотником.

Пешту немедленно развязали и подвели ему доброго оседланного коня.

Кривонос остановился в засаде за махновским лесом. Часть своего отряда под предводительством Гната Шпака он отправил в обход через болотистую речку, чтобы во время приступа тот ударил с неожиданной стороны, а вовгуринцев с Лысенком послал еще с утра к замку выманить в поле ляхов, да вот что — то везде было тихо.

Уже ночь… Из — за опушки леса справа мигает кровавым глазом не улегшееся еще зарево, а слева виднеется на возвышенности, освещенной красноватым отблеском с светящимися точками, замок Тышкевича. Кривонос не спит, а сидит под дубами и молча потягивает глоток за глотком оковиту; ему сегодня что — то не по себе и утренний эпизод возмущал его дух, — ведь он, как баба, раскис и нарушил данную им в страшную минуту клятву, — и тревога за Лысенка отняла от него сон, и неизвестность за своего лучшего друга Чарноту сжимала его сердце тоской.

Возле него лежит на бурке Пешта и тоже не спит: страх или предчувствие зудят ему душу.

— Не слыхал ли ты, Пешта, чего — нибудь о моем Чарноте? — спросил наконец у него Кривонос. — Подался с месяц тому назад на Волынь и вот словно канул в воду.

— Про Чарноту? Стой, брате, слыхал… да в Хустском же монастыре говорили, что он под Корцом… Так, так!

— Ага, вон где! — обрадовался известию Кривонос. — Слава богу, значит, жив… Только уж его закортит взять замок… не такой он, чтобы прошел мимо, а тут мне его вот бы как треба…

— Пожалуй, что и пошарпает князя Корецкого. Там из Хуста одна ватага пошла в Гущу — жечь Киселя, а другая двинулась к Корцу — на помощь Морозенку и Чарноте.

— И Морозенко, значит, там? Славный лыцарь, хоть и молод, а уж оседлал славу… Только стой, Пешта, отчего же ты там к кому — нибудь из них не пристал, а стал слоняться по польским монастырям и костелам?

Если бы не стояла на дворе темная ночь, то Кривонос бы увидел, как побледнел Пешта при этом вопросе; но теперь он только заметил, что Пешта замялся и ответил не сразу:

— Да я спешил как можно скорее домой, в Украйну, к своему гетману… Надеялся, что он меня не забудет и что я ему послужу еще верой и правдой…

— Гм — гм! — промычал Кривонос и смолк.

Под утро лишь успокоила его волнение оковита и он заснул было крепким сном, но не надолго: его прервала неожиданно поднятая тревога.

— Пане атамане! пане полковнику! — кричали козаки, подлетевшие к нему от опушки. — Лысенка гонят ляхи… прямо сюда!

— Гаразд, гаразд, детки! — встрепенулся атаман. — Спрятаться в лесу, мертво стоять… ждать моего приказа!

Послышался быстро возрастающий топот.

Пригнувшись к луке и поглядывая из стороны в сторону, словно затравленный волк, летит впереди Лысенко; кинжал у него закушен в зубах, кривая сабля сверкает в руке, шапки на голове давно нет, а лишь вьется по ветру змеей оселедец. Вслед за атаманом несется врассыпную отряд.

Легкие кони козачьи послушны узде и мчатся, как вольный ветер в степи, то припустят стрелой, то закружатся вихрем, словно заигрывая с врагом.

А враг гонится за отрядом тяжелым и грузным галопом, наклонив древки пик с змеящимися на концах прапорцами и размахивая длинными палашами; закованная в сталь и серебро шляхта горячит своих коней гиком и шпорами; но им не догнать бы никогда гайдамак, если бы последние, по глупой и безрассудной удали, не давались сами им в руки: вот понесутся они, вытянувшись вплотную с конем, уйдут, кажись, совсем от преследования, вдруг закружатся, рассыпятся, поворотятся быстро фронтом, пустят несколько пуль из мушкетов и стрел — и гайда! А у рыцарей то там, то сям упал на скаку конь, сбив пышного всадника под копыта, смешались ряды, но завзятая лютость на трусливых оборванцев воспламеняет героев; строй сразу восстанавливается, расстояние между двумя отрядами уменьшается быстро: простые мужицкие кони выбились, видно, из сил и им не уйти от сытых и дорогих аргамаков… Сверкающие острия панских пик приближаются с ужасающею быстротой и вот — вот готовы уже пронзить припавшие к косматым гривам хлопские спины.

— Эй, батьку атамане, — бросился к Кривоносу есаул Дорошенко, загоревшийся боевым пылом, — пропадут наши!.. Гукни только — мы сразу отрежем ляхов!

— Цыть! — прорычал Кривонос, жадно следя за результатом этой молодецкой потехи.

Промчался Лысенко мимо, крикнувши к лесу «Здорово!» — а за ним почти по пятам проскакали ляхи… Взмыленные, дымящиеся лошади их с тяжелым хрипящим дыханием напрягают последние силы, всадники готовы выскочить из седел… еще одна — две минуты и враг будет настигнут, раздавлен…

— Хлопцы, за мной! — крикнул тогда Кривонос, ринувшись на своем Черте вперед.

Раздался оглушительный гик, смешанный со свистом и треском; словно стая демонов, вырвались из лесу козаки и темною тучей понеслись вихрем — бурею за своим атаманом.

Лысенко, заметивши это движение, переменил сразу тактику; он пронзительно, особенно как — то свистнул — и вовгуринцы его сразу рассыпались веером. Оторопела польская конница и начала сдерживать разогнавшихся коней, а в это время с тылу ударил уже на нее стремительно Кривонос. Не успели всадники поворотить своих тяжелых, выбившихся из сил аргамаков, как упали на их шлемы, кольчуги и латы крушительные лезвия сабель… раздался звяк, лязг… посыпались искры, поднялись на дыбы поражаемые кони… стали падать на землю разряженные пышно бойцы. Придя в себя, поляки с ожесточением отчаяния начали защищаться, но защищаться было почти невозможно: длинные копья их были теперь ни к чему, тяжелое вооружение мешало гибкости и свободе движений, усталых коней почти трудно было поворотить; притом польской конницы против атакующей было очень мало: густою массой окружили ее козаки Кривоноса и Лысенка, словно быстролетные стрижи неповоротливого коршуна, и начали страшную, кровавую сечь…

Увидел отважный удалец, комендант крепости Лев, что дался обмануть себя хлопу, и с необузданной лютостью стал кидаться под удары кривуль; за ним и все остальные загорелись отвагою, но и отчаянная храбрость могла мало помочь: перевес силы врагов их ломил… кольчуги пробивались, обагрялись алою кровью, шлемы разлетались надвое, с каждою минутой редели ряды пышных рыцарей, с каждою минутой стягивало, сжимало их непроницаемое кольцо козаков… Гибель всего польского отряда казалась неизбежной.

— Панове рыцарство! — крикнул тогда полный отчаяния, пылкий молодой витязь. — Или пробьемся через эти тучи саранчи к замку, или ляжем со славой… За мной! — И он пришпорил коня, поднял его на дыбы и ринулся на ряды Козаков, на клинки поднятых сабель; за ним рванулись дружно вперед и остальные товарищи… Натиск был так неожидан и так стремителен, что передние козачьи копи шарахнулись в сторону и дали возможность проложить себе дорогу полякам, а раз получила возможность двинуться тяжелая конница, то она уже силой инерции проламывала себе и дальше дорогу.

Большая половина рыцарей пала за лесом и усеяла трупами путь отступления, но меньшая все — таки пробилась сквозь густые козачьи ряды и понеслась к замку.

Сначала было опешили и диву дались козаки, что такая ничтожная горсть ляхов прорвала и разметала их густые ряды, но взбешенный этою выходкой, рассвирепевший Кривонос вывел их скоро из оцепенения.

— Что ж вы, вражьи сыны, остолбенели? — зарычал он неистово, — Выпустили, черти, ляхов да глазами хлопаете? В погоню, собачьи дети! Бей их, аспидов, кроши на лапшу, по пятам за шельмами, в замок! Да выпалить из гармат, чтоб дать знать Шпаку! — командовал он, летя ураганом и обгоняя на своем Черте мчавшиеся за ляхами ряды.

Но момент был упущен.

Поляки были уже далеко впереди. Как ни понукали своих коней козаки, как ни рвались они за своим атаманом, а едва только настигли драгунов у самой уже брамы, когда подъемный мост успели уже поднять.

— Разбирай частокол! Добывай замок! — вопил Кривонос, и разъяренные неудачей вовгуринцы спешились и бросились неудержимою лавой на вал, рубя и вываливая дубовые пали.

Кинулись поляки мужественно защищать частокол, но гарнизон был, видимо, мал и на все протяжение валов его не хватало; в иных местах закипали в пробоинах кровавые схватки, но в других козаки беспрепятственно громили двойную ограду, а тут еще послышался с противоположной стороны шум, — очевидно, ударил Шпак.

Обезумевшие защитники заметались и отхлынули от валов.

Кривонос уже командовал было лезть всем на. приступ, но вдруг неожиданно в задних рядах его отряда раздался громкий встревоженный крик: «Ярема!» — и это страшное имя прокатилось по рядам громом и заставило каждого вздрогнуть и окаменеть в ужасе.