Расправа с крестьянами продолжалась недолго: через четверть часа все оставшиеся в живых уже лежали на земле, связанные веревками.
— Ну, теперь стругайте скорее пали, панове! — раздался над Оксаной тот же визгливый голос. — Половину этого быдла на пали, а половину повыше — на деревья. Можно было бы с ними разделаться и лучше, да жаль время терять!
С этими словами говоривший шляхтич, одетый в костюм крестьянина, толкнул Оксану изо всей силы ногой; но Оксана даже не полюбопытствовала поднять голову и взглянуть в лицо тому, в чьи руки досталась ее жизнь; она даже почти и не почувствовала удара.
Повернувшись лицом к земле, она шептала побелевшими губами:
— Смерть... смерть... скорее бы! Эх, нет сил больше жить!
Ляхи исполняли торопливо приказания своего начальника.
— Третьего на кол, — скомандовал он резко и, указавши на деда, прибавил: — Этого старого пса связать и в живых оставить, — расспросим с угольками.
Началась последняя конвульсивная борьба жертв. Раздались раздирающие душу вопли и стоны. Ляхи подымали крестьян, набрасывали им на шеи веревки и с громким хохотом вздергивали на деревья; других раздевали донага и тащили на пали.
— Так вам, псам, так вам, собакам, — приговаривал злобный, шипящий голос начальника отряда, — корчьтесь, шельмы; захотелось панами быть, вот вам и честь! Сидите, сидите спокойно, а я постою перед вами!
Некоторые из крестьян падали шляхтичу в ноги с мольбами о пощаде, но вопли эти, казалось, раздражали его еще больше.
Большинство же крестьян шло тихо, покорно и тупо, как идет в бойню подгоняемый резником бык.
Наконец очередь дошла до Оксаны. Оксана быстро поднялась с земли и, повернувшись к деду, произнесла тихо:
— Простите, дидуню, если когда обидела в чем вас.
— Бог простит тебя, дитя мое, прости и ты меня, — ответил дрогнувшим голосом дед, утирая глаза.
Оксана поспешно наклонилась и прижалась губами к руке старика.
Дед осенил ее крестом.
— Да вот еще, дидуню, — сняла она торопливо зашитый в парчу пакет. — Вас оставили в живых, возьмите спрячьте, быть может, удастся спастись, — это батьку Богдану нужно. А Олексе, увидите его, скажите, что любила, люблю и буду вечно... вечно...
Но в это время над головою Оксаны раздался голос старшего ляха, одетого козаком, с которым она разговаривала вначале.
— А вот и тот хлопец, который все о Морозенке толковал, он может нам много рассказать!
— Тащи его, песьего сына, сюда! — скомандовал визгливый голос.
Оксана вздрогнула с головы до ног. Ужасная догадка прорезала вдруг ее мысли. Она подняла голову, взглянула и замерла.
Перед ней стоял Ясинский.
Оксана пошатнулась и едва не упала на пол. О господи, да неужели же и смерть не даст ей господь, а позор?
Грубый толчок поляка заставил ее очнуться.
— Ну, иди ж, иди, чего упираешься? — крикнул он сердито, приправляя свои слова добрым ударом кулака.
Оксана сделала несколько шагов; ей показалось, что Ясинский не узнал ее, и пока решилась молчать, не подымая головы, чтобы быть поскорее осужденной на смерть. «Прощай, Олекса, навеки!» — произнесла она про себя и начала повторять слова молитвы.
— Ну, говори, щенок, поскорее: что ты знаешь об этом собачьем схизмате? — крикнул Ясинский.
Оксана молчала.
— Где он? Сколько у него быдла? Куда идет? — продолжал он допрашивать.
Оксана закусила губу и опустила еще ниже голову.
— Ишь, хлопская тварь, как молчит теперь, змееныш! — крикнул грубо приведший Оксану лях и ударил ее со всей силы кулаком под подбородок.
Голова Оксаны невольно подскочила вверх, от сильного толчка шапка слетела с нее, волосы рассыпались и закрыли до половины лицо. — А тогда, небось, как трещал, — продолжал он: — «Здесь, мол, недалеко брат мой коханый...» Отвечай же, когда ясный пан тебя спрашивает! — замахнулся он снова кулаком.
Но Ясинский перебил его с тревогой в голосе:
— Недалеко, говорил хлопец?
— Да ведь это они к нему и спешили! — ответил лях.
— Что ж ты молчишь, щенок? Отвечай сейчас, или я запорю тебя канчуками! — заревел Ясинский, наступая на Оксану, и, выхвативши из-за пояса нагайку, он свистнул ею в воздухе и ударил Оксану со всей силы по спине.
Оксана вздрогнула, но сцепила еще больше зубы и решилась не отвечать до самой смерти ни одного слова.
Ясинский попробовал предложить ей еще несколько вопросов, сопровождаемых ударами хлыста и кулаков, но Оксана молчала так упорно, что можно было даже усомниться в том, в состоянии ли она была говорить.
— А так, так, щенок заклятый! — зашипел с пеной у рта Ясинский, забывая в порыве бешенства недалекую опасность. — Канчуков сюда! Я уже одного такого научил в Суботове, научу и тебя!
Оксана помертвела. «О господи, все погибло!.. Они сейчас сорвут с нее одежду... узнают... Что ждет ее? Этот зверь... Опять... Нет!.. Нет!.. Смерти! Смерти! Кто же даст ей смерть?..»
И, забывая все на свете, Оксана крикнула не своим голосом, бросаясь к деду:
— Диду! Спасите! Убейте! Не допустите!
— Не допущу! — крикнул дрогнувшим от волненья голосом дед и, рванувши с небывалой для его лет силой веревки, он бросился как безумный с ножом к Оксане.
Все это произошло в одно мгновение, но прежде чем дед успел добежать до Оксаны, свидетели этой сцены пришли в себя.
— Держи старого пса! Вали хлопца! — зарычал Ясинский.
Однако сделать это было не так-то легко.
Оксана защищалась с яростью бешеной кошки; не имея никакого оружия, она впивалась когтями и зубами в старавшихся повалить ее ляхов. Отчаяние придавало ей силы. Она была действительно страшна в эту минуту. С диким рычаньем вырывала она зубами куски мяса у своих мучителей, вцеплялась окровавленными руками в глаза, в лица и рты.
— Стой, доню, зараз, зараз! — кричал и обезумевший дед, размахивая ножом.
Но с дедом покончили скоро.
— А вот тебе, старый пес! — крикнул старший из ляхов, ударив его палашом по руке; кисть ее со стиснутым крепко ножом упала на землю, лях выхватил его и с диким хохотом погрузил до рукоятки в грудь старика. Дед только захрипел и упал, как куль, на землю.
Не долго защищалась и Оксана.
Один из ляхов схватил ее сзади за талию и ловким движением повалил сразу на землю.
— Спасите! Сжальтесь! — рванулась она еще раз, но было уже поздно.
— Канчуков! — заревел Ясинский.
Пара сильных рук рванула с нее сорочку, обнажив грудь... Оксана вскрикнула и потеряла сознание...
— Дивчына! — крикнули все, расступаясь в изумлении.
— Вот так находка! — вскрикнул с усмешкой Ясинский. — Як бога кохам, панове, Венера к нам благосклонна, она посылает нам утешение даже в походе. А ну-ка посмотрим, хороша или нет? — подошел он к Оксане и, отбросивши с ее лба волосы, глянул ей в лицо.
— Оксана! — вырвался у него невольный возглас. — Но как? Каким образом? Умерла? Жива? Воды скорее! — заговорил он отрывисто, наклоняясь над ней.
— Жива! — ответил грубо один из стоявших здесь ляхов. — Водой облить — отойдет.
«Отойдет или нет, а больше уж от меня не уйдет», — прошептал про себя Ясинский.
— Поднять ее и отнести в мою палатку! — скомандовал он, выпрямляясь.
Но в это время к нему подбежал, задыхаясь, какой-то испуганный шляхтич.
— Пане Ясинский! На бога! Скорее! — заговорил он, едва переводя дыхание. — С той стороны леса наступают козаки, кажись, Морозенко...
Но Ясинский не дал ему окончить. Лицо его побледнело... Глаза остановились с безумным ужасом...
— На коней! — крикнул он. — Скорее! Скорее! Всех приколоть... никого не оставить... чтоб не было следа... Залить костры... Ее... — указал он на Оксану, — во что бы то ни стало с собой!
Через полчаса на месте стоянки все было тихо и безмолвно. От загона не осталось и следа. При тусклом свете тлеющих углей белели повешенные и посаженные на кол крестьяне; на земле темнели группы трупов, приколотых наскоро. Посреди всех лежал, разметавши руки и седые волосы, дед с зияющею раной в груди.
Через полчаса с трех сторон обступили это место конные отряды Морозенка. Завидя еще издали догоравшие костры, они с осторожностью надвигались на неизвестное становище, но, заметивши, что никого нет, подскакали торопливо и наткнулись прямо на теплые еще трупы.
— Пане атамане, — крикнули передовые, — ляхи только что были здесь!
— Как ляхи? — отозвался на крик молодой, сильный голос, и в слабо освещенном кругу показалась на бешеном рыжем коне статная фигура знакомого нам Морозенка. За атаманом стали подъезжать и остальные... Все останавливались и смотрели равнодушными глазами на трупы: они привыкли уже к подобным зрелищам.
— Ляхи, ляхи... — заговорили ближайшие, — это их штуки: все ведь наши селяне лежат.
— Не только лежат, но и сидят, — подхватили другие, ощупывая посаженных на кол, — еще тела теплые... Наскоро, видно, прикончили и удрали.
— Погнаться бы, пане атамане, — предложили некоторые, — Поджарить можно на угольях, а то рассадить на кольях рядом с хлопами и панов... либо пришить собственными ремнями к спинам их эти трупы...
— Все это добре, — промолвил после некоторого раздумья Морозенко, — да только куда за ними гнаться? Ночь и лес... а времени у нас мало на играшки.
— Да вот, — нагнулся один к земле, — лыст какой-то валяется. Може, через него можно узнать, куда они утекли?
— Давай сюда лыст! — заинтересовался Морозенко и, взявши в руки пакет, раскрыл его и стал внимательно осматривать, поворачивать во все стороны. — Что в нем? Вот бы... Гей, панове! — обратился он наконец громко ко всем. — Кто из вас грамоту знает, кто может по писаному прочесть?
Все зашевелились и начали передавать атаманский вопрос друг другу, но ответом на него было лишь пожимание плечами да отрицательное покачивание головой.
— Что же, неужто ни одного пысьменного в нашем отряде нема? — допытывался с досадой Морозенко. Но все переглядывались и молчали. Некоторые только, обиженные этим вопросом, отвечали недовольно:
— А на черта нам, пане атамане, эта грамота? Разве мы дьячки, что ли? Доброму козаку и не подобает держать книжку в руках, — руки ведь нам богом даны для сабли, а не для чего другого.
— Это правда, — загудели сочувственно многие, — а вот между нами же есть настоящий дьяк, Сыч... так пусть и выводит буки-аз-ба.
— Правда, я и забыл, — обрадовался Морозенко, — попросите же батька сюда.
Вскоре явился опачканный весь в крови да грязи огневолосый Сыч.
Он, по-видимому, смутился предложением своего названного сына, но лыст взял в руки и стал к нему присматриваться...
— Посветите ему! — приказал Морозенко.
К Сычу поднесли несколько горящих головней.
— Нет, сыну, — после долгого молчания промолвил наконец Сыч. — По-мудреному тут словеса закручены... Да еще, кажись, по-польски... а я только по церковным книжкам разбираю, да и то по тем, что на память учил... Вот только заголовок разобрал, что, мол, лыст Богдану Хмельницкому...
— Богдану, нашему батьку, гетману? — всполошился атаман. — Так давай его сюда... может, что-нибудь очень важное... — спрятал он за пазуху неразгаданное послание. — Да знаете что, братцы, — обратился он к отряду, — не будемте по пустякам тратить часу, а поспешим к ясновельможному.
— Згода, згода! — откликнулся дружно отряд и крупною рысью двинулся за своим атаманом.
В крепком замке князя Корецкого собралось много польской знати, и благородных рыцарей, и их пышных жен, только самого хозяина не было дома: он с небольшою, но отборною дружиной присоединился к славному вождю Иеремии Вишневецкому под Немировом, оставив замок, имущество и семью под защиту своих и съехавшихся команд, врученных комендантству пана Вольского. В неприступности этого замка был, впрочем, уверен не только сам владелец его Корецкий, но и опытный воин князь Вишневецкий, решившийся отправить туда свою дорогую супругу Гризельду. Кроме этой знаменитой красавицы из дома Замойских, гостили теперь у пани Виктории и другие важные дамы: пани Анжелика Остророг, жена известного ученого и магната в крулевстве, пышная пани Сенявская с своим мужем, приехавшие недавно из-под Львова, где в их маетностях стало теперь небезопасно, пани Калиновская, жена плененного гетмана, пан Собесский с своей дочерью, светлокудрой, с огненными черными глазами панной Розалией, прибывшие на днях из Варшавы, и много других соседних помещиков, укрывшихся от бед в гостеприимном и надежном гнезде князей Корецких.
Огромное общество, собравшееся по случаю смутного времени у княгини Виктории, проводило время весело, беспечно, в пирах, танцах, за венгржиною, за старым литовским медом, за добрыми настойками, мальвазиями, ратафиями и за всякими другими усладами. С одной стороны, легкий, беспечальный характер польского пана, попавшего в защищенное место, заставлял его сразу забывать об опасности, о всех перенесенных ужасах и предаваться кичливой самонадеянности да веселью, а с другой стороны — увлекательная, пылкая и отважная хозяйка замка воодушевляла все общество, изобретая всевозможные развлечения.
Все знакомые пани Виктории были приятно изумлены счастливою переменой ее настроения в последнее время. С той ужасной ночи в Лубнах, когда при зареве бушующегопожара, при грохоте гармат и лязге сабель она пережила такие страшные минуты сердечных напряжений, характер ее изменился до неузнаваемости: легкость, игривость, увлекательность оставили ее навсегда, а их заменили сумрачная замкнутость и тоска. Ничем уже с тех пор не мог развлечь ее муж: ни охотами, ни блестящей молодежью, ни пирами; Виктория чуждалась всякого общества, проводила время в печальном уединении, с своими скрытыми думами, и видимо чахла, тускнела, снедаемая каким-то непонятным недугом. Только вспыхнувшее восстание козаков и необычайная дерзость их предводителя, взбудоражившие всю Речь Посполитую, пробудили было и ее от внутреннего оцепенения, и она пожелала в буре опасностей размыкать свою сердечную пустоту. Противиться стремительной воле своей супруги престарелый князь Корецкий не мог, а потому Виктория и очутилась в лагере под Корсунем, и там, опьяненная наплывом новых ощущений, в ежедневном риске за свою жизнь, она словно ожила и помолодела. Но эти раздражающие и возбуждающие чары опасности миновали. Корецкий увез ее в тихий, безопасный замок; и снова ее стала одолевать тоска жизни и неотвязная, крушившая ее сердце туга. Мужа она не любила и прежде, но мирилась с этим, удовлетворенная выигрышем блестящего положения, сделавшего ее почти царицей и повелительницей не только своих многочисленных поданных, но и всего рыцарства, готового упасть за одну улыбку к ее ногам; к ласкам своего мужа она относилась равнодушно и даже с некоторым принуждением, входившим уже, впрочем, в привычку, и заглушала молодые порывы доводами традиционных сентенций. Но в последнее время, с переменой ее душевного настроения, переменились и ее отношения к князю. Он стал для нее неприятным, докучливым, даже противным, а его ласк она уже не могла выносить и отстраняла их с нескрываемым отвращением. Все это огорчало влюбленного князя, но он охлаждение своей жены приписывал болезненному ее состоянию вследствие переполоха в Лубнах и рассчитывал, что с водворением мира и покоя все это бесследно пройдет. Поэтому он и поспешил к князю Яреме, чтобы ускорить своею помощью усмирение хлопов, а Виктории с собой больше не взял, полагая, что новое удручение ее духа появилось после корсунских ужасов. Виктория, впрочем, теперь и не навязывалась сопровождать мужа в походе, а рада была радешенька, что он наконец хотя на время избавил ее от своих докучливых ухаживаний. И действительно, с отъездом князя Виктория не только оживилась снова, но с какой-то даже страстностью предалась удовольствиям, словно желая утопить в них свои душевные муки.