Страшная весть разнеслась по Украйне — гибель козаков под Берестечком. Все, что могло двигаться, бросало свои пепелища и пряталось в лесах или стремилось на юг — к Киеву, к Запорожью, чтобы примкнуть к собиравшимся ватагам, а то еще и на вольные соседние московские степи. Но не вопли и стоны, а проклятия раздавались в покидаемых хатах, перемешанные с клятвами вечной мести. Вся западная Волынь затянулась пеленой дыма, так что и в ясный день небо казалось светло-коричневым, а солнце на нем светило матовым, желтым пятном; леса были полны гари и таили в своих трущобах множество беглецов; последние в большинстве случаев не достигали пределов благословенной Подолии и Киевщины, а гибли от голода, заражая воздух своими трупами.
В те времена не было еще организации продовольственной части, а войска кормила занимаемая ими страна; Потоцкий в близорукой ярости начинал войну с хлопами тем, что выжигал все окрестности и тем подрезывал себе в корне источники продовольствия; оттого-то уже и под Берестечком не хватило провианта для скопившейся там массы войска. Вследствие этого пришлось выбирать окольный путь к Киеву, через Подолию, чтобы выйти скорее из этой мертвой пустыни. Радзивилл, стоявший на литовской границе, подвигался к Киеву для соединения с Потоцким тоже очень медленно, имея перед собою Небабу и Ждановича с сильными отрядами. Таким образом, гроза надвигалась на гетманщину тихо и давала возможность принять кое-какие меры.
Потеряв под Берестечком до десяти тысяч, кроме двадцати пяти тысяч вырезанных поляками безоружных селян, козачьи войска, переправившись через гати, спешили теперь к Киеву; пехота в этом бегстве таяла от голода и изнурения, оставляя бойцов своих по лесам, болотам и оврагам, а конница вся с старшиной благополучно достигла местечка Паволочи и здесь отаборилась. Укрепив на скорую руку местечко, Кривонос, Морозенко, Богун и Золотаренко бросились летучими отрядами по Украйне поднимать всюду народ, формировать новые загоны, добывать оружие и запасы.
Ганна из Паволочи поспешила в Суботов к семье Богдана, куда она переселилась после катастрофы в Чигирине. В Суботове она узнала, что Елена была позорнейше повешена вместе с итальянцем на воротах замковой брамы, выходящей на торговую площадь.
Злоба дня поглощала Ганну всю целиком, а события шли с такой головокружительной быстротой, что не давали опомниться. Все окрестные селения взялись за оружие, а суботовский хутор стал во главе их. Оксана, переселившаяся с Катрей и Оленой тоже в Суботов, собрала свой женский отряд, и ее, как приобретшую уже известность в ратном
деле, выбрала жонота своим ватажком. Предводительница была чрезвычайно счастлива и предложенной ей честью, и известием, что ее коханый, обрученный уже жених Олекса, вырвался из-под Берестечка живым.
В это время неожиданно прискакал в Суботов Выговский и объявил, что гетман жив, находится у хана в Ямполе в почетном плену; это известие обрадовало страшно всю семью и поселян. Тимко на другой же день отправился вместе с Выговским выкупать батька, а Ганна полетела к брату в Золотарево, так как дошел до нее тревожный слух, будто огромная часть козаков вооружена страшно против гетмана и желает передать его булаву другому лицу, которого выберет рада, а рада должна будто бы скоро собраться на Масловом Броде. Ганна не застала брата в Золотареве и поехала к нему в Паволочь, куда собирались и другие старшины.
Был пасмурный вечер; целый день висел над Паволочью мокрый туман, а к ночи заморосил мелкий частый дождь; но, несмотря на непогоду, улицы местечка и площадь против замка были полны народа; в толпившихся кучках козаков и селян велась оживленная беседа о последних событиях; главною темою разговоров было то, что Радзивилл наступает на Небабу, а тот подается к Чернигову, и что Потоцкий с Яремой застряли в Межиборье вследствие какой-то страшной немочи, насланной на войско богом. В иной кучке сообщались отрадные известия о сформировании новых козацких боевых сил, особенно о неутомимой деятельности наказного Богуна, который уже составил в Прилуках сильное ополчение, укрепил Белую Церковь, Трилисы и Фастов. В другой кучке толковали о прибывшем сюда из Белой Церкви московском важном после, привезшем какие-то милости. При этом пересказывались вести и от поселившихся уже на московских землях людей, что житье там тихое да привольное: никто-де не притесняет, не грабит, а католиков, басурманов да жидов и в заводе нет.
К замку двигались козачьи фигуры, между которыми проехали на изнуренных конях какие-то два всадника, а в большой светлице шла уже рада; были на ней, между прочим, Кривонос, Дженджелей, Гладкий, Пушкаренко, Морозенко и Золотаренко. Ганна, пришедшая с братом, осталась в другой горенке.
Рада пришла к убеждению, что рисковать последними войсками безумно; было решено немедленно отрядитьпосольство к Потоцкому с такой от полковничьей рады супликой:
«Поляки! Заключим искренний братский мир) вы можете победить нас выгодными условиями, но силой — никогда, — знайте! И если вы теперь нас переможете, то козаки будут непреклоннее в своей мести, чем в борьбе за свободу».
Относительно же мероприятий все стали на том, что подкрепления с Запорожья и все ближайшие загоны должны соединиться у Маслова Брода, куда соберется и черная рада; Богун же свои ополчения должен стянуть к Белой Церкви, а Фастов займет Кривонос. Относительно черной рады все были в тревоге, — она могла собраться в страшной массе, так как почти все восстали, и прийти к какому-нибудь безумному решению. Главное — не было лица, которое бы своим неотразимым влиянием могло образумить буйную, неразумную чернь. Богдана авторитет пал, другого, равного ему, нет! Когда некоторые указали на Кривоноса, то он даже обиделся.
— Положить голову к битве, — сказал он, — я могу; рубиться с врагами на саблях — я мог во всякое время; мстить панам — буду до смерти, а в лютости разве Ярема меня переспорит, но чтобы я осмелился головой и в ратном деле, и во всех красных справах равняться с Богданом, — так это еще я не сдурел... Если, не дай бог, гетман убит, то все мы пропали!
— Гетман жив и вскоре тут будет! — поразил Золотаренко всех неожиданным сообщением.
— Жив? Как? Что? — посыпались со всех сторон вопросы, и полковники окружили с живой радостью дорогого товарища.
— Он был у хана в плену, — отвечал на расспросы Золотаренко, — вероломный невера захватил нашего гетмана, когда он бросился останавливать бегущих татар... а мы его еще обвиняем! Виноват ли он, что союзник, на которого мы все уповали, оказался изменником, запроданцем польским!
В это время раздался в соседней комнате крик Ганны: «Дядько!»
Все остолбенели... Никто не знал, откуда взялся женский голос в хате и какого «дядька» он приветствовал; один только Золотаренко бросился с вспыхнувшей в глазах радостью к дверям; но на пороге стоял уже сам гетман... Внезапное, бесшумное появление его в светлице в сумрачный час ночи произвело на всех жуткое впечатление, к тому же лицо у гетмана было бесконечно печально...
— Что же вы, паны полковники, не витаете своего гетмана, проклятого народом? Или и вы уже отреклись? — произнес, окидывая всех пытливым взглядом, Богдан.
— Богдане! Друже мой! — крикнул Кривонос и бросился первый обнимать гетмана.
За Кривоносом заговорили сразу и другие.
Богдан был растроган такой встречей, обнимал каждого и взволнованным голосом повторял:
— Божья воля, друзья мои, божья воля! Коли я винен в чем, так простите...
— А что же сталось с моим славным войском? — спросил он у старшины, устало опускаясь в кресло.
— Богун через проложенные гати вывел большую часть войска, — ответил Кривонос, — а остальное все погибло.
— И гарматы?
— И гарматы.
— И святые хоругви, и клейноды войсковые?
— Все, все пропало!
Страшный стон вырвался из груди гетмана; он сжал кулаки и долго молчал, устремив глаза в одну точку.
Поникнув головами, стояли полковники перед своим гетманом, пораженные его безмерной скорбью.
Вдруг гетман порывисто встал и выпрямился; глаза его сверкнули мрачным огнем, на лице вспыхнул румянец.
— Нет, — вскрикнул он, ударив рукою о стол, — не все пропало, не все погибло, и за этот позор я заплачу вам, паны, сторицей! Я в гнезда ваши теперь пущу гадюк, я отравлю ваших слуг зрадой, я подниму на вас ваших собратьев ляхов, униженных вами до быдла, и богом клянусь, что не будет у вас пристанища в вашей земле и свою отчизну назовете вы адом! О, теперь месть, без примиренья, без пощады! Я сначала думал действовать сверху: усыпить короля, укоротить бесправье панов и освободить от панской неволи — сначала, конечно, свой родной люд, а потом и люд польский; но коли сверху меня сбила измена, так мы двинем снизу!
Кривонос вдруг выхватил порывисто из ножен саблю и протянул ее к гетману рукояткой.
— На, пробей ею эту подлую грудь, — воскликнул он взволнованно-страстно, — она могла усомниться в тебе, а ты... ты все для нас, все!
— Что ты, Максиме, голубе! — отстранил гетман рукою э фес.
— Батьку! Ты оживил нас... из гроба возвел! — загомонили все восторженно. — Одно твое слово — и будто не было лиха!
— Панове, — возвысил голос Богдан, — здесь в Паволочи много полков?
— Да полка три, — ответил Пушкаренко, — только неполные, переполовиненные... есть часть чигиринцев.
— Все равно, я хочу их видеть; пусть ударят тревогу.
Через несколько минут забили тревогу котлы, и встревоженные козаки стали сбегаться к двум фонарям, прикрепленным к высоким жердям у брамы.
Появились на крыльце несколько пылающих факелов и осветили кровавым мигающим светом стоявшего уже там гетмана; за ним виднелась в почтительном расстоянии и старшина.
— Здоровы будьте, орлята мои, славные лыцари, козаки-запорожцы! — приветствовал бодрым и сильным голосом собравшиеся войска гетман, поклонившись на три стороны.
Толпа вздрогнула, и все головы обнажились.
— Гетман! Батько наш! Он, он, братцы родные! — раздались в разных местах радостные возгласы и вместе слились в один общий могучий крик: — Ясновельможному батьку слава! Век долгий!
И долго этот общий крик не умолкал, а перекатывался с одного конца до другого и разносился перекатами по всему местечку.
— Спасибо, детки, за ласку! — после долгой паузы начал взволнованный гетман. — Гнусная зрада лишила нас, друзи, победы — не славы: славы нашей, стародавней, козацкой, никто у нас не отнимет, и поглядите еще, как она заблестит и загремит на весь свет. Хан, вероломный пес, захватил меня в плен и бежал с поля битвы, — его купили ляхи! Эх, если б не так склалося, погибли бы под Берестечком не мы, а пышное панство: стоило только сомкнуться и взять в тиски прорвавшегося Ярему... Но господь послал испытание, не следует роптать!.. Про меня идут недобрые речи, и встает в народе вражда...
— Рты разорвем, кто пикнет! — пронеслося по рядам глухим рокотом.
— Что ж, братцы, люди что волны — куда гонит их ветер, туда они и бегут, — продолжал гетман, — да и правды они не знали, а слушали лишь брехню... А правду я вам вот какую скажу: сидел ваш гетман в плену у невер, да не сидел даром! Разослал я оттуда по всей земле универсалы к бедным собратьям ляхам, таким же подневольным у панства, как было и наше поспольство. Когда я поднял против угнетателей-магнатов свой меч, то положил в душе и дал клятву перед богом освободить не только народ свой родной от польской кормиги, но и народ польский... Меня упрекают за Зборов, что я забыл в договоре поспольство... Клянусь, не забыл, а вынужден был подкупленным ханом не упоминать о нем только до поры, до времени... Теперь откликнулись на мой призыв и честные люди из шляхетства — Напирский, Лентовский, Симон Бзовский — и заварили моим солодом пиво: взяли Черстын, Новый Торг и формируют везде загоны; подступят скоро и к Кракову... Потоцкий с Яремой идут разорять наш край, а как долетит до них весть, что творится в самом сердце Польши, в пышных маентках, так разлетятся рыцари пышные во все стороны, как листья в осеннюю бурю. А мы тут поднимем всех поселян и пожжем все, чего защитить не сможем... Тогда пусть по пустыне и гуляют Радзивилл и Потоцкий... Да они сами уйдут от этого пекла! Союзников-басурманов нам больше не нужно, — справимся и сами с польскими супостатами, а уж коли искать нам союзников, так своего брата, русской веры христианина, который приложится с нами к одному кресту... Придет час, и басурманам за зраду отплатим с лихвой! Так встанем же теперь, друзья, все, как один, — и запорожский козак, и лейстровой, и Крамарь, и причетник, и простолюдин, — отдадим все добро свое на великую и последнюю борьбу за нашу волю, за наше право и за нашу греко-русскую веру!!
— Век долгий гетману! Костьми за тебя ляжем! — грянул единодушный крик на крыльце, где стоял гетман, на замковом дворище и на площади. Все заволновалось, закипело новой бодростью и энергией; раздались везде виватные выстрелы, все местечко проснулось и примкнуло к общему радостному воодушевлению, все обнимали друг друга, и непроглядная, черная ночь казалась всем сверкающим радостным утром.
Растроганный, но с обновленной энергией возвратился Богдан в светлицу. Горячо, искренно, по-товарищески обнимали полковники своего гетмана. Ганна не помнила себя от радости, щеки ее были влажны от слез, а глаза сияли бесконечным восторгом и счастьем; она ничего не нашлась сказать своему дядьку, но в порыве бросилась, обвила его шею руками и поцеловала при всех, да мало того, что поцеловала, но даже и не засоромилась — до того были приподняты её нервы... А Богдан тоже ничего не сказал, а только крепко прижал эту чудную девушку к своей груди.
Когда старшина, получив распоряжение, хотела уже было распроститься с гетманом, в светлицу вошел Выговский и доложил, поздоровавшись со всеми, что прибыл посол от его царской милости московского царя и что, кроме того, получена новая, свежая новость: князь Иеремия Вишневецкий внезапно заболел черною немочью и скончался.
Последнее известие потрясло всех, но вместе с тем и взволновало неукротимою радостью; один только Кривонос с страшным бешеным стоном повалился на лаву.
— Новая милость к нам неба! — воскликнул Богдан. — Наимудрейший из полководцев ворожьих, наидоблестнейший лыцарь, наиопаснейший враг наш и ненавистник пал! Возвести, Иване, эту радостную весть всем войскам, а московского посла пригласи ко мне.
Гетман налил было кубок, чтобы провозгласить новую здравицу, но, заметив отчаяние Максима, понял его неутешное горе.
— Не ропщи на бога, Максиме, — положил он тихо и ласково на его плечо руку, — ты хотел своего суда над нашим общим врагом, а отмщение принадлежит богу, и он, всеправедный, только может воздать за всех... Осиротил тебя, правда, Ярема, раздавил твое сердце ногою, но он пустил десятки тысяч таких же сирот, как ты, он наглумился также над святой нашей верой... Так неужели ты хотел сам его только судить? Нет, кара господня тяжелее кары людской и нелицеприятный суд божий страшнее суда людского, а перед ним уже стоит теперь враг наш.
— Ох, правда твоя, Богдане, — прошептал Кривонос, приподнимая голову, — но для чего мне теперь жить?
— Как, неужели ты жил лишь из-за своей мести? — воскликнул Богдан. — А горе целой страны тебя не терзало?
— Так, друже, ты прав! — стиснул Кривонос руку Богдана и вышел поспешно из замка, отказавшись даже от кубка.
Доложили о приходе посла. Старшина простилась с своим гетманом. Богдан оставил Золотаренка с Ганной подождать, пока окончится его аудиенция.
Вошел в светлицу московский посланник подьячий Григорий Богданов, вручил гетману царскую грамоту. В грамоте царь хвалил гетмана за изъявленное им желание поступить под высокую государеву руку.
Существенной помощи пока не обещалось, было сообщено дьяком еще одно утешение: что польских послов государь отпустил «не с их охотою».
Богдан был тронут царской милостью и, поцеловав со слезами царскую грамоту, произнес торжественно:
— Я скоро отправлю послов просить великого государя принять всю Украйну под свою руку!
— И зело великое добро сделаешь своему народу! — одобрил, погладив бороду и покивав головою, Богданов.
— Да, содею добро, — сказал вдохновенно гетман, — но не только своему, а всему народу русскому содею великое дело! Ведь пойми ты, вельможный посол, что это за ширь да за мощь создалась бы, коли б весь наш русский народ со своими плодовитыми землями, со своим богатством да соединился с московским народом? Какое бы это вышло царство, а? Да кто бы тогда смел против нас что затеять?.. И раскинулось бы русское царство от Карпат до Урала и от Белого моря до Черного...
— Я все расскажу государю, я надоумлю всех, доложу обо всем, как следует быть, думе, — говорил посол.
— Только пусть в Москве недолго думают, — подливал гетман в кубок посла мед, — время дорого, каждая минута может изменить все.
По уходе посла гетман позвал Золотаренка и Ганну к себе. Взяв Ганну за руку, он обратился к ее брату с такими словами:
— Завтра, Иване, я венчаюсь с сестрой твоей, Ганной.
Ганна только прильнула головой к груди гетмана, а Золотаренко, смахнув набежавшую слезу, горячо обнял обоих...