Долго ждал у черных ворот служка своего хозяина. Прошла полночь, простучал сторож в последний раз в клепало и, вероятно, уснул. На монастырском дворе легла мертвая тишина. Угрюмая ночь укрыла все черной рясой. Пронзительный ветер хотя и начал стихать, но холод усилился. Окоченев и дрожа всем телом, хлопец наконец не выдержал и начал притопывать ногами и двигать руками, но это мало помогло; тогда он, решив, что дядька уже, вероятно, не будет, побежал в свою келейку; но келья была заперта товаркой–сестрой, спавшей так крепко, что никакой стук не мог разбудить ее. Что было делать? Хотя в коридоре и было тепло, но хлопец заснуть в нем не решился: нашли бы и стали расспрашивать, где пропадал; лучше было дождаться благовеста к заутрене и прошмыгнуть по выходе черничек незаметно в келью. Обогревшись немного, хлопец снова побежал на черный двор. Там было тихо, как прежде; он выглянул за ворота — и там стояла мертвая тишь. Если бы не эта непроглядная ночь, он бы сейчас удрал из монастыря, но кинуться в это море тьмы было страшно, и хлопец решился прождать здесь до первого удара колокола к заутрене и тогда убежать, — будь что будет. Хлопец опять притаился за воротами; бесконечная холодная мгла струилась вокруг и проникала иглами до его тела, но в холоде уже чувствовалась влага… Вот и несколько капель дождя, а через минуту он зачастил и начал падать изморозью. Побежала по спине у хлопца ледяными каплями вода, а щеки и шею начало жечь, как огнем; выдержать дальше на посту было невозможно, и хлопец решился было снова укрыться от дождя в коридоре, но в это мгновение у ворот мелькнула какая-то черная тень, и они тихо приотворились.

— Кто там? — в испуге прошептал хлопец.

— Я… — едва слышно ответила тень.

— Дядько?

— Я… едва вырвался от сатаны… Ох, поищи, хлопче, в углу, за дровами, под попоной пляшку, пропадаю, подыхаю!

Хлопец бросился, в указанном месте нашел ее и подал.

— Откупори, у меня руки помертвели… — И, схвативши открытую флягу, он жадно прильнул к ней и пил, не переводя дыхания.

— Я уже хотел было тикать. Ждал, ждал и жданки поел, а тут холод и дождь…

— Ох, если бы не этот дождь, не встать бы мне: и вспомнить, так душа леденеет… Как взбрызнуло меня холодным дождем, я и очнулся, да как рванусь, — половину полы оставил… Искровенился весь, а таки удрал от нечистой силы…

— Дядьку, уйдем, ради Бога, скорее, пока все спят, — взмолился хлопец, — скоро к заутрене заблаговестят…

— Постой, уйти-то уйдем, ворота и те и другие открыты, а теперь и воспользоваться нужно минутой: проведи меня поскорее к той потайной келье…

— На Бога, дядьку, оставьте! Могут встретить в таком убранстве, подымут гвалт…

— Убранье-то черничье я добыл. Жизнь за него поставил, а может, и душу, так чтоб не дарма. Нет, скорее повешусь!.. Веди! — И нищий торопливо надел на себя черничью власяницу и клобук с покрывалом, закрывшим почти совсем его небритое, усатое и исцарапанное в кровь лицо.

Хлопец, взглянув на своего дядька в этом облачении и узнав в нем смертный наряд покойной матери Агафоклии, бросился было в страхе бежать, но нищий вовремя удержал его за руку и повторил шипящим голосом:

— Веди, не то убью!

Затворница крепко спала. Успокоенная в последнее время и лучшим обращением с ней, и смертью своего ката, и воскресшею надеждой, что любый друг не забыл ее, а шлет к ней посланца, она начала оживать и пользоваться предоставленными ей жизнью дарами. Молодая служка открыла тихо творило и окликнула узницу, освещенную бледным, трепетным светом лампады. Молодая затворница тихо открыла глаза и, думая, что ее будят на молитву, спросила досадливо:

— Ах, что там?

— Посланец от вельможного пана, — шепнула служка и притиснула палец к губам, в знак молчания.

— Ой! Где он? — вскрикнула узница и вскочила.

— Не испугайся только, он в черничьем убранье… — И служка скрылась под трапом, а в люке появилась длинная, неуклюжая фигура какого-то гиганта, закутанного в черное покрывало и в неверно надетую власяницу.

— Не потревожься, ясновельможная, — пробасил хриплый голос, и в открытую прореху покрывала выглянули торчащие, всклокоченные усы, — я твоей гетманской милости преданный послухач и верный друг генерального обозного, вельможного пана Самойловича.

Затворница не могла сразу ничего ответить; у нее от поднявшегося волнения захватило дыхание и сердце так забилось, что даже стала вздрагивать под черным покровом высокая грудь.

— Самойловича… — повторила наконец она стонущим голосом, — того, который забыл меня… бросил на такую муку… и забыл…

— Нет, он не забыл ясновельможной пани Гетмановой, — возразил горячо нищий.

— Как не забыл? — даже вскрикнула заключенная гетманша. Это была она, Фрося, жена Дорошенко, томившаяся уже более полугода в тюрьме. — Да попытался ли он спасти меня от этой темницы, от этих терзаний? Дал ли хоть весточку о себе? Пошел ли войной на моего гетмана-мужа, чтобы сломить его и силою меня вырвать на свет? А ведь он клялся, что уломает и Многогрешного!

— Клятву свою он сдержал, но Многогрешный оказался лукавым и стал держать руку Дорошенко. Это я досконально проведал… Так теперь осталось ему действовать хитростью: войти в союз с Дорошенко.

— С Дорошенко? С моим малжонком? — вскрикнула в изумлении гетманша. — Да разве это возможно? Да разве он согласится принять своего злейшего врага?

— Егомосць, пан Самойлович, хочет усыпить его, разуверить во всем… и соблазнить предложениями…

— В чем же он может разуверить его, разве в том лишь, что меня разлюбил, зацурал, бросил?.. Да ведь он, говорят, и женился!

— Для того, чтобы достичь своей цели…

— Так это правда? Он женился? — вскрикнула гетманша и, ухватившись руками за грудь, словно подстреленная горлинка, опустилась на стоящий у ног ее табурет.

— Успокойся, ясновельможная пани, — заговорил, насколько мог, мягким и тронутым голосом нищий, — не сойди я с этого места, коли Самойлович и виделся после венца со своею женою; он отвез ее под предлогом каких-то потреб к ее роду, а сам все ходит около гетмана Многогрешного… да через него, что ли, хочет мириться с твоим ясновельможным малжонком: он для отводу-то и женился, чтоб ошукать его, втереть ему в глаза, что у него была своя коханка, с которою, мол, он и шлюб взял (повенчался), а что на твою ясную милость только поклеп был… Вот он и тебя, пани гетманова, просит, чтобы уступила малжонку, чтоб егомосць вызволил тебя из монастыря и поселил бы снова в Чигирин… Оттуда-то легче, мол, будет и ему, Самойловичу, добыть твою милость, лишь бы ясновельможная пани помирилась.

— Чтобы я помирилась? И об этом просит генеральный обозный? — пронзила гетманша нищего пытливым взором, и теперь только запало ей в душу страшное подозрение, что это подосланный шпион и что она так слепо доверилась его словам и высказалась…

Она взглянула на него еще раз: сквозь распахнувшуюся власяницу бросились ей в глаза оборванные полы нищенской одежды… «И он, этот оборвыш, назвал себя другом ее кумира? Какая ложь! И как она так глупо попалась в силок? Да, эта неволя отбила у нее разум!»

— Он и прислал меня сюда, — ответил, немного подумавши, нищий, — во–первых, для того, чтобы проведать ее гетманскую милость и передать ей, что все его думки и все помышления здесь, а во–вторых, чтоб передать и эту самую просьбу…

— Отчего же он не написал ни слова? — заметила холодно, едва сдерживая свое негодование гетманша. — Мне кажется, что такие речи вернее доверить бумаге…

— Нет, найяснейшая пани: бумагу могут вырвать из рук, а у меня из уст не вырвут твощ: слов никакими муками.

— А чем же меня в том убедишь?

— Ты сомневаешься, как вижу я, и, пожалуй, права… — промолвил с улыбкою нищий. — Но вот погляди, — и он вынул из-за пазухи завернутый в каком-то тряпье драгоценный перстень, — это Самойлович снял со своего пальца, а с этим перстнем он никогда не расстается, и вот он передал его мне, чтоб я мог доказать, что я послан Самойловичем и что я у него доверенное лицо.

Гетманша взглянула на перстень и сейчас же его узнала; в кольцо была вправлена большая черная жемчужина, которую она подарила своему коханцу в яркую минуту невозвратного счастья. У Фроси отлегло от сердца, и от радости выступила даже алая краска на ее поблекших щеках.

— Да, это его кольцо, и я теперь верю… Передай ему, — она перевела дыхание и провела рукой по мраморному челу, словно желая вызвать из него самую дорогую мысль, какая там затаилась, — да, передай, пане, что я сердцем все та же… что я могу зачахнуть, завянуть в неволе, но переменить своих чувств не могу, а потому и трудно мне будет исполнить его последнюю просьбу: для этого ведь нужно принудить сердце, а оно у меня своевольно и принуждения не потерпит, для этого же еще нужно согнуться и просить ласки, а спина-то моя не привыкла сгибаться. Так и передай пану Самойловичу! — И она выпрямилась гордо, в величавой осанке ее блеснула царственная краса.

В это время показалось в люке испуганное лицо служки.

— Дядько! поспеши, на Бога, — прошептала она тревожно, — уже проснулись, по двору прошли две черницы. Сейчас ударят к заутрене.

— Ну, храни тебя Господь! — заторопился и нищий. — Я все передал, и поверь, что скоро прилетит сюда сокол за своей голубкой.

Нищий скрылся и пошел ощупью за служкой. Вот они спустились в нижний этаж башни, сделали еще два поворота и очутились у слегка притворенной маленькой двери; служка юркнул в нее, а нищий, едва вышел, как наткнулся во дворе на какую-то монахиню. Последняя взглянула на него и завопила нечеловеческим, отчаянным голосом:

— Чур меня! Покойница, покойница! Мать Агафоклия! Спаси, Господи! Да воскреснет Бог и расточатся врази Его! — кричала она неистово, бросаясь без оглядки от одной кельи к другой.

— Дядьку, надо бежать! — дернул за руку нищего хлопец. — Через минуту здесь сбежится целая хмара черниц — и нас накроют.

— Гайда! — запахнулся во власяницу нищий и крупным шагом направился вслед за хлопцем к воротам.

Но, к их ужасу, ворота уже были заперты…

Мазепа проснулся на рассвете, осторожно оделся, стараясь не разбудить своего товарища, и вышел неслышно из комнаты. Прежде всего он щедро отблагодарил шинкаря за оказанную ему услугу, затем отыскал Остапа и, передавши ему вообще, что дело идет на лад, приказал выезжать тоже в Богуслав, но только спустя час после их отъезда.

Возвратившись в покой, Мазепа застал своего дорожного товарища уже проснувшимся и сидящим у стола, на котором стояли две кружки подогретого пива и тарелка с поджаренными в масле ломтиками черного хлеба.

— Ге, товарищ! А ты уже и встал? Ранняя пташка, ранняя, — приветствовал он шумно Мазепу.

— Ходил коня своего осмотреть, на наймытов не полагаюсь.

— Дело. Коня пожалей раз, а он тебя трижды пожалеет. Ну, а теперь садись же, пане–брате, выпьем скоро по кружке пива, да и гайда в дорогу; я, знаешь, тоже верхом с тобой, благо седло взял с собою, а то ведь этот ирод так подпоил вчера моего погоныча, что он и до сих пор не поправил оси! Ну, пусть себе теперь помалу догоняет!

Выпив наскоро пива, новые сотоварищи расплатились с жидом и вышли из корчмы. У дверей стояли уже оседланные кони. Мнимый горожанин молодцевато вскочил в седло, и путники вынеслись из города быстрым галопом.

Было раннее морозное утро. Густая изморозь покрывала все поля пушистым серебристым ковром. Удары лошадиных копыт о замерзшую землю гулко отдавались в морозном воздухе. Всадники ехали молча, погруженные каждый в свои думы. Мысль о Галине не покидала Мазепу. Сообщенное незнакомцем известие не успокоило, а наоборот, еще больше встревожило его. Правда, при первых словах казака сердце его забилось жгучей радостью и тревогой; он ждал от него какого-нибудь ужасного решительного слова: умерла, повенчана, замучена, продана; но оказалось, что незнакомец был вовсе не причастен к гибели Галины. С души Мазепы скатилась на минуту невыносимая тяжесть; таким образом, ближайшие опасения его были устранены, и у него снова оставалась еще слабая надежда на то, что он отыщет Галину, но радость его продолжалась недолго. Ведь это была только отсрочка! То, что этот казак не был причастен ничем к похищению Галины, не устраняло ни на одну йоту всех прежних опасений, а кроме того, известие о покупке кольца у жида в Богуславе еще больше запутывало все и прямо сбивало с толку Мазепу. Почему кольцо оказалось в Богуславе? Почему у жида? Какое отношение мог иметь этот жид к сделавшим набег татарам? Все притаившиеся в душе Мазепы подозрения, предчувствия, сомнения поднялись снова и закружились вокруг его головы, словно вспугнутые совы вокруг почерневшей башни. Он чувствовал, что узел затягивается еще сильнее. Одно только утешало Мазепу, что в Богуславе он узнает наконец всю истину, а Богуслав был не так далеко!