Расстались гетман и Самойлович самыми искренними друзьями; на прощанье гетман обнял Самойловича и, сняв со своего пальца дорогой перстень, надел его на палец Самойловича. Генеральный судья очень тронут был таким знаком гетманской ласки. Он принялся успокаивать гетмана насчет тревоживших его сомнений и пообещал выпытать у Неелова, как отнеслись к посольству Ханенко в Москве.

Возвратившись к себе домой, Самойлович немедленно послал челядинника к Думитрашке Райче, велев ему передать, что он, генеральный судья, собирается с облавой на волка, так не хочет ли и полковник в облаве участие принять?

Думитрашке не надо было повторять этого предложения дважды, вечером он был уже у генерального судьи. Самойлович рассказал ему о сообщенном Горголей известии, о своей беседе с гетманом, — словом, о том, что гетман, по всей видимости, вступил с Дорошенко в тайный союз и думает отдаться вместе с ним под власть басурмана.

— Надо об этом немедленно оповестить Москву, — закончил Самойлович свою речь, — зла от этого гетману никакого не будет, а только Москва обвеселит его ласковой грамотой и отклонит от союза с Дорошенко. Да только нужно, чтобы известие это пришло не от нас, а от кого другого, примером, хоть от Ханенко, он там теперь в чести… Потому что, видишь, пане полковнику, если от нас это известие придет, то могут нам не поверить, подумают, что мы под гетмана яму роем, да еще отпишут об этом самому гетману: вот, мол, что о тебе твоя старшина пишет. А гетман, — Самойлович улыбнулся, — ведомо всем, что он человек горячий, не поймет, что мы о его же пользе думали, да и зашлет всех в Сибирь.

— Ловко говоришь ты, пане генеральный, — усмехнулся довольный донельзя Думитрашка. — Так я вот сейчас и пошлю к Ханенко, есть у меня верный человек.

— Да верный ли?

— Как моя правыця! — воскликнул уверенно Думитрашка.

— Тут, пане полковнику, семь раз примерить надо, а один раз отрезать. — Он махнул рукой и продолжал озабоченным тоном: — Ты ж ему так не говори: кто и откуда сообщил, а только, мол, достоверно известно.

— Сумею! Не тревожься! — перебил его Думитрашка, вставая с места. — А теперь будь здоров.

— Ходы здоров, спи спокойно!

— За такой головой, как у тебя, можно спать спокойно! — произнес с восторгом Думитрашка, прощаясь с Самойловичем.

Когда Думитрашка удалился, Самойлович призвал к себе челядинника и спросил, ушел ли уже вчерашний торговец? Оказалось, что торговец попросился у пани и сегодня на ночлег, на что и получил согласие.

— Вот и отлично, — произнес с удовольствием генеральный судья, — позови его сюда, пусть идет со своим коробом, может, у него найдется какой военный припас.

— Ну, Горголя, будет тебе новая работа, — обратился к Горголе Самойлович, когда последний вошел в его комнату.

— Какая работа, ясновельможный пане, приказывай? — спросил с почтительным поклоном Горголя.

— Саблей ты владеть умеешь?

— Да, приходилось не раз и этим аршином товары мерять.

— Казацкую муштру знаешь?

— Не дуже, а все-таки с коня не упаду и стрелою маху не дам!

— Ну, так вот тебе новына. Ты поступаешь в казаки!

— В казаки? — изумился Горголя. — А на какое лыхо я там сдался?

— Служить верой и правдой, сторожить так гетмана, чтобы всякую мышь увидеть, которая в гетманские палаты пробежит, чтобы слышать, о чем там стены шепчутся, о чем глаза говорят.

— Гм… и передавать обо всем ясновельможному пану?

— А так, чтобы я мог в каждое время его милость оборонить.

— Согласен! — усмехнулся Горголя. — Эта служба, ей- богу, мне по душе. А когда же идти?

— Скорый ты! — усмехнулся Самойлович. — Надо мне об этом боярина Неелова попросить. Так ты вот пока в Батурине пошатайся или вокруг него, а я поищу случая сказать о тебе боярину.

Случай не заставил себя долго ждать. Через несколько дней Самойлович узнал, что гетман отправился со своими ближайшими старшинами на поле. Не теряя времени, он тотчас же отправил к Неелову двух челядинников, чтобы просили боярина сделать генеральному судье честь, отведать у него хлеба–соли. Боярин принял с удовольствием предложение. Самойлович встретил его для вящего почета у самых ворот и провел в свои покои. Во время роскошного, на славу заданного обеда Самойлович буквально очаровал гостя своим радушием, любезностью и веселой непринужденной беседой. Польщенный и почестью, и оказанными ему Самойловичем радушием и роскошным обедом, боярин то и дело хвалил подаваемые яства, вино, меды, самого генерального судью, его обычай, его речи, его светлый разум. Под конец обеда боярин так размяк, что начал уверять Самойловича в своей преданности и любви, и в том, что все старшины народ мятежный и худоумный, а он, Самойлович, единственный, кроме гетмана, верный во всем Батурине человек. Когда боярин и генеральный судья перешли в покои самого пана генерального судьи, а казачки принесли им туда люльки и меды, Самойлович обратился к Неелову.

— Вот что, боярин, хотел я тебя просить об одной милости.

— В чем дело, сказывай, — рад служить чем могу! — отвечал услужливо боярин.

— Да вот тут человек один ко мне прибился, когда-то еще давно, когда я еще полковником наказным служил, был он у меня в полку: расторопный, умелый, как говорится: хоть до лука, хоть до дрюка. А потом захватили его как-то с собой татаре, вот теперь назад вернулся он, опять в казаки просится, так я думал, не пристроил ли бы ты его как-нибудь в гетманской страже?.. Человек верный, умелый, на все пригодный…

— Отчего же не услужить другу, — отвечал охотно боярин, — пусть приходит завтра… пристроим!

— Вот спасибо на добром слове, — произнес с чувством Самойлович, — да я бы, знаешь, и сам попросил о том гетмана, да боюсь идти к нему, все-то он за посольство того Ханенко так гневается, что и приступу к нему нет.

— А чего гневаться? Попусту кровь себе портить, — возразил Неелов. — Все ему на Москве верят, и никто против него никакого зла не умышляет. Правду сказать, такого гетмана еще до сей поры и не было, прям он и верен и бесхитростен, как ребенок.

— Что говорить! Это правда, другого такого верного гетмана не отыскать, служит Москве воистину верой и правдой. Да вот, — Самойлович вздохнул и опустил глаза, — верно ты сказал, боярин, что прост он и бесхитростен, как ребенок, того ради и боюсь, чтобы не увлек его кто-нибудь.

При этих словах боярин оживился.

— Ты знаешь что-нибудь? — произнес он быстро. — Не затевают ли измены старшины?

— Боже упаси! Старшина вся в верности Москве пребывает. А Дорошенко? Забыл ты разве о нем, боярин? Ведь он спит и видит, как бы нашу Левобережную Украйну под басурмана отдать… А уж он так хитер, что не то что гетмана нашего, Демьяна Ивановича, а кого захочет — сумеет обойти. А найпаче теперь станет он уверять гетмана, что Москва изменчива, что Москва вместо него Ханенко поставит, что лучше теперь, пока есть еще время, под турецкого султана поддаться… А гетман ведь и так все в гневе да в страхе пребывает. Прост он душою. Долго ли довести такого до греха? Вспомни, боярин, Бруховецкого, даром что был он прижимист и алчен, а слугой Москве был самым верным, но и того сумел Дорошенко обольстить, да еще и на какое дело подбить!

— Да ведь гетман Демьян Иванович с Дорошенко во вражде пребывает? — возразил с изумлением Неелов.

— Пребывал, а теперь, замечаю, что-то уж не то стало. Звал его Ханенко с собою против Дорошенко воевать, а он не идет и казакам своим не велит наступать. А с чего это такая милость к Дорошенко началась? Он опять отозвал с нашего берега все свои войска, — видно, думает теперь и без войска всю Правобережную Украйну заполучить.

— Так, так, правду ты говоришь, пан генеральный судья, уж это недаром, — произнес озабоченным тоном воевода. — Я-то и сам помечаю, что гетман будто не тот стал: намедни пришел я к нему, а он меня худыми словами бранить зачал… Зело зол на Москву.

— А ведь у гетмана что на уме, то и на языке, — вставил с легким вздохом Самойлович.

— Да как же Дорошенко мог с ним в переговоры войти? — продолжал озабоченно боярин.

— А вот как, видишь ли: есть у нас тут полковник Гострый, слышал, я думаю, и ты про него. Не служит при войске, потому что такой он враг Москвы, как и сам Дорошенко. Ну так вот он и дочка его Марианна состоят самыми верными помощниками Дорошенко, они переносят известия от него к гетману и уговаривают его отступить от Москвы. А если, не дай Бог, какого зла… так ведь стрельцов у нас мало, и те худы, а казаки…

— Так, так, правду ты говоришь, судья Иван Васильевич, — произнес боярин, покручивая в волнении свою бороду, — и давно ты знаешь об этом?

— Да примечать что-то неладное стал уже я давненько… вот и Домонтович, Думитрашка, Мокриевич да обозный генеральный не раз забрасывали мне такие слова, только я им не верил, потому что, сам знаешь, Домонтович, Думитрашка и Мокриевич злобу против гетмана имеют, а генеральный обозный булаву надеется заполучить, — вот и думал я: не верность к Москве, а злоба к гетману говорит в вас, панове; ну и не верил им, пока сам обо всем не узнал. А узнал, так и порешил тебе обо всем сказать, чтобы тушили пожар, пока не возгорелся большой огонь. Еще ведь может Москва гетмана от союза с Дорошенко отвратить, а упустить время — худо будет. А я, видит Бог, — Самойлович поднял к небу глаза, — как вечной жизни себе хочу, так хочу, чтобы гетман Демьян Иванович над нами всегда гетмановал. Сам посуди — чего мне желать еще: я себе булавы не ищу, гетман меня в своей ласке содержит. Благодарение Господу, всем доволен. Ох, ох!.. Одна только верность к Москве и заставила меня обо всем этом поведать теперь, боярин… потому что теперь-то хорошо мне, а не дай Бог настанет новый гетман, тогда…

— Ничего, не бойся ничего, судья Иван Васильевич, служи Москве верой и правдой — и служба твоя забыта не будет, — произнес Неелов, поднимаясь с места. — А я теперь поспешу домой да отпишу в Москву кому следует. А ты, Иван Васильевич, передавай мне обо всем, что узнаешь, да не бойся ничего — все говори, — помни: Москва не забывает своих верных слуг.

Неелов торопливо попрощался с Самойловичем, последний хотел его провожать, но боярин удержал его от этого.

С минуту Самойлович стоял молча посреди комнаты. Лицо его было взволновано и бледно.

— Москва не забывает своих верных слуг, — прошептал он наконец сквозь зубы каким-то шипящим шепотом, — ну, это мы увидим! — и, тряхнувши гордо головой, добавил уверенно: — Ха–ха! Для того, чтобы высоко подскочить — надо низко присесть.

—

Возвратившись с новым товарищем в Чигирин, Мазепа застал всех в страшном переполохе. Известие о его внезапном отъезде распространилось по всему городу. Кочубей хотя и видел, как мимо них пронесся во весь опор Мазепа в сопровождении Остапа, но почему, зачем и куда поскакал пан генеральный писарь — никто не мог объяснить. На этот счет строились всевозможные предположения, догадки и рассуждения, все обитатели Чигиринского замка буквально изнемогали от нетерпения, так что когда Мазепа, в сопровождении Остапа и Гордиенко, появился в Чигирине, — его окружила толпа казаков и засыпала со всех сторон вопросами. Но генеральный писарь спешил прежде всего явиться к гетману и оправдаться перед ним в своем своевольном поступке, а потому, поздоровавшись наскоро с товарищами и поручив пока своего нового друга, Гордиенко, Остапу, Мазепа отправился в замок.

Он застал Дорошенко страшно раздраженным; с первого же слова гетман набросился на Мазепу за его несвоевременный и своевольный выезд из города, но когда Мазепа объяснил ему причину этого своевольного отъезда, гнев Дорошенко сразу утих.

Конечно, о кольце, о желании отыскать Галину Мазепа не счел нужным упоминать в своем объяснении и мотивировал свое внезапное исчезновение лишь желанием немедленно догнать ханенковского посланца, выпытать у него всю истину и перетянуть его самого на свою сторону. Намерение это и увенчалось полным успехом, так как ему, Мазепе, удалось узнать от посланца Ханенко известие чрезвычайной важности. Мазепа передал Дорошенко об Острожской комиссии, о происках Ханенко, о желании при помощи ляхов утвердиться гетманом в Правобережной Украйне. Известие это привело Дорошенко в величайшее волнение.

— О, это страшно важное известие, страшно важное! — произнес он в волнении. — Негодяй хочет сразу опереться на ласку Польши и Москвы, и это ему удастся, удастся… Больше булавы он не потребует ничего! Надо предупредить его, не допустить. Да, надо обдумать все. Прости, друже, я погорячился, — гетман горячо сжал руку Мазепы.

— Нет, ты прав, ясновельможный, — ответил Мазепа. — Я сам бы не позволил себе отлучиться без ведома твоего из Чигирина, если бы не догадался, что этот казак есть важный посланец. Я хотел известить тебя с дороги, да не было никого из своих.

— Ну, что об этом говорить, друже! — перебил его Дорошенко. — Все хорошо, что хорошо кончается, говорит пословица; обсудим лучше, что теперь делать, как помешать намерениям Ханенко?

— Делать то же, что и он.

— Это как же? — Дорошенко остановил на Мазепе вопросительный взгляд.

— А так, послал он посланцев в Острог, послать туда нам и своих.

— Нам? Своих посланцев посылать в Польшу? Нет, нет! — воскликнул горячо Дорошенко. — Судьба жестоко насмеялась над нами! Ха, ха, ха! От одного берега отстали, а к другому не пристали, но пусть лучше нас разобьют волны в открытом море, чем прибьют к польской стороне.

— Ясновельможный гетмане, прости меня, ты не так понял мои слова, — возразил Мазепа, — не присоединиться к Польше предлагаю я, а только послать послов в Острог для переговоров. От переговоров до згоды еще очень далеко. Сам ты говоришь, что мы от одного берега отстали, а к другому не пристали; вот для того, чтобы выгадать нам время, нужное для присоединения к другому берегу, должны мы сделать вид, что хотим вернуться под польский протекторат. Нам надо во что бы то ни стало выиграть время. Как можем мы это сделать? Как только Польша признает Ханенко гетманом, она обратится за помощью к Москве и двинется на нас войной. А как оттянуть это время подальше? Надо сделать вид, что мы сами хотим поддаться Польше, завести переговоры, поднять торговлю за права, а в то же время искать твердого пристанища — другого берега!

— Так, так… ты прав, друже, как и всегда, — заговорил задумчиво Дорошенко. — О, если бы нам удалось нарушить мир Москвы с Польшею, расстроить этот ненавистный договор, тогда… тогда… Но все равно надо искать такое царство, которое приняло бы нас всех… Постой, вели позвать сюда посла Ханенко, — я хочу расспросить его обо всем сам.

Мазепа велел позвать Гордиенко.