Задумчиво шел Мазепа, погруженный в разноречивые мысли, вызванные в нем беседою с Сирко. Подойдя к своему куреню, он был крайне изумлен: в окне его светился огонек.

«Гм… кто бы это мог быть?» — подумал он про себя и толкнул поспешно дверь. В хате было уже не так сумрачно и холодно, как в первую минуту; на столе, уставленном бутылками и мисками, горела сальная свечка, в печи пылал огонь, а за столом сидел какой-то казак.

— Гордиенко? Ты?! — вскрикнул радостно Мазепа.

— Он самый, — отвечал с широкой улыбкой казак, подымаясь с места и направляясь к Мазепе.

Приятели поцеловались трижды.

— Ну, садись же, ешь и пей сначала, — обратился Гордиенко к Мазепе, — товарыство прислало вам корму и всякой там всячины, а потом расскажешь обо всем!

Мазепа разделся и сел за стол.

— Был у кошевого? — продолжал расспрашивать Гордиенко.

— Был.

— Ну, что?

Мазепа передал содержание своей беседы.

— А как среди товарыства? — обратился он в заключение к Гордиенко.

— Да вот ты ешь, а я буду тебе рассказывать.

Мазепа принялся за вечерю, а Гордиенко рассказал

ему, что, прибывши в Сечь, он начал затевать со всеми казаками исподволь разговоры о Ханенко, о Дорошенко, о польском подданстве, чтобы узнать общее мнение, и вот к какому пришел заключению: Ханенко, собственно, запорожцы не любят, а идут за ним потому, что он вопит против турецкого подданства, которое донельзя противно всем, хотя и к польскому протекторату запорожцы относятся весьма недоброжелательно. Дорошенко же пользуется все-таки у большинства казаков крепкой симпатией, если бы не этот союз с басурманами, который возбуждает у всех страшное омерзение, тем более, что о нем ходят всюду чудовищно преувеличенные слухи. Впрочем, ему, Гордиенко, удалось своими разговорами рассеять отчасти эти ложные известия, так что у Дорошенко есть теперь порядочная партия среди сечевиков.

— Ну, а насчет Галины и Сыча расспрашивал, друже?

— Да, щупал всюду, так ведь прямо не решался говорить, чтобы заранее не вспугнуть пташек, — никто не слыхал ничего о Сыче. Один только из старых запорожцев говорил мне, что за гетмана Богдана был такой богатырь, да потом пропал куда-то, а остальные ничего не знают.

— Так–так, — произнес задумчиво Мазепа, — я ведь говорил тебе, что никто не знал, где прячется этот хутор и кто живет в нем.

— А как Сирко?

— Да обещал сделать все, что можно, сам хотел лететь со мною.

— Ге, ге! Душа казак! — улыбнулся Гордиенко. — Если уж он пообещал, так, верь мне, все сделает, и мы Галину, хоть бы она была и на дне морском спрятана, — отыщем.

— Дай-то, Боже! В час добрый сказать, а в лихой помолчать! — ответил ободренный словами товарища Мазепа.

Товарищи наполнили свои кубки и выпили.

Поздно ночью заснул Мазепа, утомленный всеми дневными впечатлениями, крепким, непробудным сном.

Рано утром разбудил его какой-то странный, протяжный звук, потрясавший весь курень. Мазепа быстро вскочил на ноги и тут только понял, что это выстрелили из гарматы, сзывая запорожцев на раду.

Сердце Мазепы как-то сжалось: он понял, что ему предстоит решительная битва.

Выстрел этот разбудил сразу всех, заснувших трезвыми, так как он означал созыв товарыства на важную раду. Проснувшиеся — и старые и юнаки — вскочили и начали энергично будить подкутивших накануне братчиков, спавших мертвым сном в самых смелых позах; будили их и кулаками в спину, и чоботами под ребра, не обошлось, конечно, без крепких слов. Вслед за первым выстрелом раздался через четверть часа второй, а затем еще, через такой же промежуток времени, — третий. Как в летнее ясное утро вылетают роящиеся пчелы из ульев и играют возрастающими тучами, жужжа на солнце и кружась над его яркими лучами, так вылетали из своих куреней запорожцы и покрывали волнующимися массами весь майдан: червоные жупаны, расшитые золотом кунтуши, турецкие куртки, даже одни белые сорочки, да синие либо кармазинные шаровары запестрели на всем пространстве.

Многие из ближайших зимовников, так назывались запорожцы, оселившиеся уже на хуторах, до которых долетел призывный выстрел гарматы, спешили тоже на раду и, спешившись за валом, примыкали к толпе товарищей.

На майдане уже волновалось целое море голов, с каждым мгновением становилось там тесней и тесней, все это столпившееся товарыство толкалось, сновало от куреня к куреню, расспрашивая друг у друга о причине сбора. Сообщались различные предположения, поднимались споры и брань. Немолчный говор усиливался и напоминал уже шум почерневшего, взбуренного моря.

Наконец протиснулся к большим литаврам — к склыку — сам довбыш и ударил в них своими довбешками. Говор стал постепенно стихать, и вскоре из кошевого куреня вышел в парадном жупане и при клейнодах (регалиях) сам кошевой, батько Сирко; за ним хорунжий нес малиновое знамя Запорожского Войска, а бунчуковый товарищ — белый развевающийся бунчук; за Сирко шел Мазепа, а за Мазепой двигалась войсковая старшина. Шествие остановилось у церкви, на возвышенной площадке, и кошевой, снявши шапку, приветствовал собравшееся товарыство. Чубатые головы обнажились, и в ответ на приветствие кошевого шумно гаркнула вся площадь: «Здоров, батьку! Будь славен вовеки!» — И сразу все стихло, притаилось так чутко, что стали даже слышны долетавшие из далекого Предсечья глухие удары молотов и неясные выкрики паромщиков на переправе.

Сирко громогласно объявил насунувшейся жадно многотысячной толпе, что к славному Запорожскому Войску прибыл посол от гетмана Петра Дорошенко, генеральный писарь Иван Мазепа, с важными предложениями, для обсуждения которых и созвана им рада, а в чем эти предложения, нам изложит сам шановный посол, а мы их внимательно выслушаем.

Толпа заволновалась немного и ответила кошевому дружно:

— Просим поведать!

Тогда выступил вперед Мазепа, и, снявши шапку, поклонился на три стороны и сказал выразительно:

— Его ясновельможность, гетман Правобережной Украйны, Петр Дорошенко, шлет пречестному и преславному на весь свет товарыству и войску свой привет и желает вам здравствовать и прожить долго на счастье и на утеху краю родному.

Витиеватое приветствие пришлось по душе запорожцам, вспыхнул во всех концах одобрительный гомон и слился в дружный ответный крик: «Спасибо нашему славному гетману за доброе слово! Век ему долгий! А мы за родной край рады и головы положить!..»

— Позвольте же, шановное и славное товарыство, от имени нашего гетмана речь к вам держать! — начал обычной фразой Мазепа.

— Держи! Мы слушать тебя рады! — откликнулась толпа.

— Высокоповажное товарыство, славное воинство церкви Христовой, завзятые удальцы и защитники нашей страдающей неньки Украйны, ее верные сыны и наши любые братья! — начал торжественно Мазепа, и ропот одобрения пробежал волной по толпе.

Мазепа повел речь искусно, красноречиво, пересыпая ее поговорками, излюбленными выражениями и юмором, — он сразу же завладел вниманием и сочувствием слушателей.

Сначала он нарисовал широко и образно ужасную картину опустошения и полного одичания когда-то привольного, кипевшего деятельной жизнью края. Вместо-де цветущих сел да зеленых нив ныне лежат везде заглохшие поля, черные пепелища и груды безобразных развалин; вместо цветов на степи белеют людские кости, вместо пахаря бродит повсюду хижий зверь, не слышно ни песни, ни звука человечьего голоса, а царит везде мертвая тишь беспредельного кладбища, и с каждым днем это кладбище растет да растет, и придет, вероятно, скоро час, когда весь наш веселый и вольный край обратится в мерзость запустения.

Запорожцы молчали, мрачно понурив чубатые головы, но по вырвавшемуся из тысячи грудей массовому вздоху видно было, что слова оратора проникли глубоко в их сердца.

— Так, верно!, несчастная матинка! Костьми ляжем! — вырвались то там, то сям, словно вопли, отдельные, тихие возгласы и смолкли.

А Мазепа после описания ужасного современного положения разоренной и истощенной страны перешел к Запорожью.

— Единая надежда, единая отрада у несчастной матери нашей есть Запорожская Сечь; она и Богом поставлена на стражу и защиту Украйне и православной вере. Да, вы, братья, славные рыцари, — единый оплот ей! А уж какое же высокое да честное у нас товариство, — такое, что нет ему равного на всем свете! И так любить, как мы любим свою Украйну, никто не сможет!

— Эх, добре говорит! — раздался голос в толпе.

— Уж так добре, что матери его хрен! — подхватил другой, и все весело, добродушно улыбнулись.

— И вот эта наша мать Украйна погибает, умирает! — продолжал между тем взволнованным голосом Мазепа. — Оторвали от нас лучшую половину родной земли, а нас бросили врагам на растерзание… И терзают же нас со всех сторон они! Но мало их, видно, так еще свои взялись доконать вконец свою неньку! Всякий из старшины соберет себе кучку, поднимет гетманскую булаву и идет на междоусобную, братоубийственную брань, проливает кровь христианскую ради своей выгоды, ради прелести власти. Разве эти суховии, опары, сулимки и ханенки заботились о целости и благе Украйны? Трижды нет: они лишь о своей шкуре печалились!

— Ну, те — может быть, а Ханенко — честный казак, — послышались сдержанные возражения с одной стороны.

— Какое честный! С татарами якшается да продает Украйну Польше! — резко отозвались другие.

— Брехня! — крикнули дальние. — То Дорошенко запродался туркам!

— То твоя мать брехала, как на столе лежала! — гукнул зычно один казак, и Мазепа по голосу узнал в нем Гордиенко. — А где твой Ханенко теперь? В Крыму, набирает басурман пойти на край христианский! А чьи послы сейчас в Остроге торгуются за нас с польскою комиссией? Его, Ханенко! И что предлагает он за утверждение своей булавы? — Все наши права и вольности! А если не веришь, так поезжай и посмотри, коли у тебя не повылазили очи, да послушай, коли черт не заткнул тебе уши!

Поднялись возражения, крики; вспыхнувший в одном месте спор разбежался гомоном по рядам, и вся площадь заволновалась и загалдела бурно, мятежно. Но Сирко поднял пернач (род булавы, только яблоко не сплошное, а разрезное), и разгоревшийся говор начал мало–помалу стихать; всем, видимо, интересно было дослушать Мазепу, произведшего уже своим красноречием сильное впечатление, и узнать, в чем заключается предложение Дорошенко?

Мазепа начал говорить снова и снова овладел сразу вниманием толпы. Он теперь повел речь о Дорошенко и многими примерами доказал, что только этот гетман заботится о благе отчизны, забывая совершенно свою личность, свои интересы: он держит-де булаву лишь для родной страны и готов уступить ее каждому, кто возьмется верой и правдой стоять за его думку. А думка, мол, у него одна, святая, заветная думка — соединить разорванную Украйну под одной булавой, без этого-де она обречена на смерть, на погибель, и это воочию видно всякому, кто не закрывает лукаво себе очей.

— Правда, что и толковать! — раздалось глухо в толпе.

— Так вот, видите ли, без посторонней помощи не позволят соединиться нам, разлученным братьям. А у кого же найти ее, эту помощь? У Мультан иль Волохов? Так они слабы и с ярмом на шее. У Седмиградов иль у Немцев? Так они сами норовят урвать себе не то шмат Украйны, а и добрую ее половину… Значит, и нужно было поискать союзника за морем, чтобы такому было несподручно наложить на нас лапу и было бы далеко достать нас зубами. Такого-то союзника и нашел Дорошенко в Высокой Порте.

По толпе пронесся порывистый гул и замолк, точно пробежал мимолетный ветер и замер перед наступающей тучей. Мазепа перевел дух на мгновение, желая понять, что означает этот гул, одобрение или порицание; но все замолкли угрюмо, и вопрос остался неразгаданным; тогда Мазепа перешел к тому, что враги гетмана и отчизны злонамеренно распускают слухи везде, будто Дорошенко поклонился Украйной на подданство туркам, что это брехня и подлая клевета!

— Как? Неужели? Так это поклепы на гетмана? Вот ироды, так ироды! — вырвались во многих местах радостные восклицания, и сумрачные лица воинов прояснились сразу; толпа всколыхнулась бодрее и доверчиво понадвинулась к дорошенковскому послу.

Мазепа, чтобы поддержать благоприятное впечатление, распространился о гетмане, как о самом щиром поборнике русской веры, как о самом щедром фундаторе православных церквей, как о самом яром гонителе басурманщины, — а потом уже говорил о договоре.

— Договор, мол, с Турцией действительно заключен Дорошенко, с согласия всей старшины, за благословением митрополита; но договор не подданнический, а просто договор свободной державы с другой, обязавшейся защищать своими силами исконные вольности ее и права. За помощь же от Турции Дорошенко обязался лишь помогать ей взаимно своими войсками в ее войнах да платить пустяковину за издержки ее, при присылке сюда своих войск. Во всем же остальном, — заключил Мазепа, — мы остаемся в своей хате полноправными панами, и турки не смеют не только мешаться в наши распорядки, но даже и переступить порог наш без нашего позволения. Кроме того, Крым, как подвластный падишаху, становится безусловно нашим союзником и лишается права набегов на наши границы, а в случае нарушения им воли Порты все оттоманские силы вместе с нашими обрушатся на его мурз и раздавят их сразу. — В доказательство же своих слов Мазепа прочел весь договор Дорошенко с Турцией, комментируя каждый артикул.

Запорожцы слушали его с напряженным вниманием и ловили с жадностью каждое слово, то помахивая одобрительно головами, то почесывая себе затылки.

— Теперь вот, видите вы, славные рыцари, дорогие наши братья–защитники, в чем правда? — закончил свою длинную речь Мазепа. — А вся правда — в спасении от погибели нашей ограбленной, обнищенной, униженной вконец отчизны, вся сила в восстановлении ее былой воли! Так вот, кланяется вам, честные братчики, гетман Дорошенко, кланяется одной нашей общей ненькой Украйной и просит, от ее имени, одобрить его договор с Турцией и пристать самим к нашему гетману на помощь.

Запорожцы подавлены были речью Мазепы; она, видимо, пошатнула их предубеждение против Дорошенко и против союза его с Турцией, но не настолько решительно, чтобы стать сразу за них, а потому и воздержались они все от шумного одобрения.

Тогда выступил вперед кошевой Войска Запорожского Сирко и обратился к раде со следующим запросом:

— Ну, шановная рада, какая же ваша думка, что мы ответим пану послу ясновельможного гетмана нашего Петра Дорошенко?

— Говори, батьку наш, а мы уже за тобою, — отозвались сивочубые братчики, снявши почтительно красноверхие шлыки.

— Так, так! Мы все за тобою! — загалдели среди толпы многие голоса. — Что скажешь, так тому и быть!

— Не порядок это, панове, и не обычай, — возразил кошевой, — сначала обмиркуйте дело вы своим разумом; а мое слово будет последним: сначала вы, детки, дратвой пришейте, а я потом уже гвоздями прибью…

— Верно, батьку! Голова у тебя за все головы, — пронесся по рядам одобрительный гул.

— Ну, так выходи вперед, кто имеет сказать нам доброе слово!

Заволновались, заколыхались ряды, и, после кратких глухих пререканий, выступил седой старик Кныш.