Мать игуменья стала ласково расспрашивать Галину о ее работах, о ее душевном настроении и об успехах, какие она оказывала у отца Якоба. Галина отвечала односложно, робко и, несмотря на ласковый тон игуменьи, чрезвычайно встревоженно: она страшилась, что святая мать заставит ее сейчас конфирмоваться, но игуменья, при посторонних свидетелях, не затрагивала этого вопроса.

Фридрикевич как увидел Галину, так и прикипел к щели. На подталкивания Тамары он мычал только шепотом:

— Прелесть! Восторг! Упоение!

— Хорошо иметь ее коханкой? — допрашивал на ухо Тамара.

— Нет, это небесное создание, этот ангел во плоти не для коханки! Женой ее иметь, подругой жизни — вот счастье!

— Ого! Пан сразу так запалился!

— Не полсостояния, а полжизни отдал бы! Вот помоги, — не забуду…

— Рад, рад… Пан отлично начал со старой черницей, ее ублажить нужно… А там придумаем…

В это время Галина была отправлена, и игумения отворила им дверь.

— Ну, что, та самая, которую вы искали, друг мой? — спросила она.

— Та самая, та самая! — ответил взволнованный Фридрикевич. — И освобождение ее крайне необходимо.

Игуменья задумалась.

— Положим, — сказала она после некоторого молчания, — Галина еще белица и не посвящена пока в ангельский сан, даже не конфирмована… Она схизматка, а я еретиков не насилую никогда и жду добровольного обращения их к лону нашей католической церкви… Но, тем не менее, отпустить кающуюся на погибель — это большой грех… Для поквитованья его нужно много совершить добрых дел и благодеяний, а для этого нужно иметь много средств…

— Само собою разумеется, — развел руками Фридрикевич, — в этом противоречия не будет.

— Concordia est fors1, — изрекла сентенцию мать игуменья и добавила с достоинством: — Но имей в виду, сын мой, если обитель и найдет уважительными те причины, по которым ты желаешь лишить кающуюся спасения и ввергнуть ее снова в мир зла и порока, то, во всяком случае, увольнение ее может состояться лишь с ее доброго согласия; над волей белицы никакого насилия мы не допустим. Это условие, sine qua — non!2

__________

1 Согласие — возможно (латин.).

2 Без обсуждения! (Латин.)

— Подчиняюсь и ему, — вздохнул Фридрикевич.

— Завтра позволит нам святая мать прийти снова и поговорить об условиях? — спросил Тамара.

— Да, завтра: сегодня уж поздно… Ну, отпускаю вас с миром! — закончила она решительно аудиенцию.

По уходе гостей игуменья послала сейчас же за капелланом, чтобы посоветоваться с ним относительно выкупа Галины. Капеллан, услыхавши про возможность освобождения интересовавшей его белицы из власти монастыря, был возмущен до бешенства и на все доводы настоятельницы отвечал с возрастающим негодованием. Мать игуменья была поражена даже таким страстным упорством отца Якоба, не внимавшего ни материальным выгодам обедневшего до крайности монастыря, ни юридическому бесправию удерживать насильно шляхетских подданных, ни фактическому бессилию защищаться от могущего быть наезда.

— Наконец самое главное, — заключила игуменья, — из разговора с белицей я убедилась ясно, что она ни за что не изменит своей схизме и не обратится в католичку: в этой голубице видна железная воля… И нам предстояло бы или отказать в убежище еретичке, или…

— Принудить, согнуть ее волю, чтобы не было соблазна, — перебил капеллан.

— Познакомить ее с пенетенциарной?1 — улыбнулась зло настоятельница, пронизывая капеллана холодным, презрительным взглядом, — показать ей муки ада и утешить блаженством небесной любви? Но имейте в виду, отец Якоб, что эти пробы обращения грешниц на путь праведный начинают возмущать меня… А ваше усердие к ним переходит всякие меры, переходит до того, что даже прошлое… забытое, — подчеркнула она, — не защитит их… Наконец, для духовной алчности его мосци, — улыбнулась она презрительно, — достаточно будет и Устиньи.

__________

1 Комната, где находились пыточные орудия.

Капеллан, при этой тираде игуменьи, сразу как-то сконфуженно, виновно погас и, подавив вздох досады, начал покорно соглашаться с мнением своей начальницы, настаивая лишь на том, чтобы не продешевить хотя товара.

На следующее утро, после ранней мессы, Фридрикевич снова был принят игуменьей. Последний тоже обдумывал вместе с Тамарой целую ночь разнородные планы похищения Галины и, придя к известному соглашению, явился только один.

— Перед святой мосцью преподобной матери я крыться не стану, — начал искренно Фридрикевич, — и как на духу, как на исповеди пред сакраментованьем, сообщу сущую правду. Эта Галина есть невеста некоего вельможи, Ивана Мазепы, состоящего ныне правой рукой у гетмана Дорошенко. Хотя Мазепа и схизмат, но это больше для виду, для права быть и самому гетманом, а в душе он, наверное, больше католик, потому что получил блестящее образование в иезуитской коллегии в Варшаве и служил при королевском дворе; нужно добавить, что этот Мазепа великий умница, имеет огромное влияние не только на гетмана, но и на всю Украйну. Заполучить такую силу, привлечь ее на нашу сторону, — это великое благо для нашей несчастной, истерзанной отчизны, и это благо нам может дать презренная схизматка, бежавшая от удалого шляхетского наезда, белица ваша Галина. Генеральный писарь Мазепа, находящийся сейчас уполномоченным гетманским в Остроге, видимо, влюблен до безумия в эту казачку; когда он узнал, что она жива и невредима, то пришел в такой экстаз радости, что поклялся служить незрадно великой Польше, если она возвратит ему похищенную у него невесту… И я вот приехал попытать счастья, ради моей отчизны.

Фридрикевич торжественно умолк и стал наблюдать за впечатлением, какое произвела его речь на игуменью. Выражение лица последней сделалось серьезным и озабоченным: слова пана комиссара, видимо, произвели свое действие.

— Да, это дело серьезней, чем я предполагала, — произнесла она медленно, после короткого раздумья, — и мы обязаны прийти на помощь нашей отчизне.

— И отчизна навек не забудет этого благодеяния и ваших о ней молений, — сказал растроганный Фридрикевич, — она и теперь с радостью даст некую лепту…

— Да как-то неловко и брать ее от растерзанной Польши, — замялась игуменья.

— Лепта вдовицы, святая мать, и, по словам пана Езуса, драгоценнейшая: и я осмелился бы за святое содействие предложить пятьдесят тысяч злотых.

— О? Это чрезмерно! — даже вспыхнула появившимся на желтых щеках румянцем игуменья. — Впрочем, если это лепта вдовицы…

— То она отринута быть не может, — подхватил ходатай за интересы отчизны, — теперь, значит, весь вопрос в Галине: если она не забыла своего жениха и захочет к нему вернуться, то справа Речи Посполитой выиграна, если же ее поглотила уже святая монастырская жизнь, то, значит, таково предопределение Божие.

— Мне кажется, что она мало была чувствительна к католическим догмам; впрочем, узнаем сейчас. — И игуменья велела позвать к себе Галину.

Галина вошла еще более смущенной, чем накануне: ее, видимо, страшно тревожило вторичное требование к себе матери игуменьи, но когда она увидала в приемной незнакомого ей шляхтича, то сердце у нее забилось в груди и оцепенело, лицо покрылось смертельной бледностью, и белица, чтоб не упасть, должна была ухватиться за высокую спинку кресла.

— Не бойся, дочь моя, — успокоила ее нежно игуменья, — ты видишь здесь не врага своего, а друга… — И преподобная мать передала ей сообщение пана Фридрикевича.

При имени Мазепы Галина зарделась, как маковка, и прижала руки к груди, словно боясь, чтобы из нее не выпрыгнуло от чрезмерной радости сердце, а потом вдруг неожиданно зарыдала.

— Успокойся, успокойся, дитя мое, — стала утешать ее с материнской любовью настоятельница, — я понимаю твое горе разлуки, но оно вскоре сменится неожиданным счастьем: кто претерпит, тому Господь и воздаст. Твой жених и прислал сюда к нам своего друга, вельможного пана Фридрикевича, чтобы ходатайствовать, от своего имени и от имени гетмана Дорошенко, о разрешении кляштором данных тобою обетов, и я вот тебе объявляю, что обитель, укрывши тебя от напастников и предложивши тебе духовный путь ко спасению, тем не менее, не накладывает на твою волю уз, и коли ты пожелаешь возвратиться в мир, в мир греховный, для вкушения земных, преходящих радостей, то наша святая брама пред тобою отворится. Итак, все зависит от твоего выбора, дитя мое, пожелаешь ты остаться с нами, мы посвятим тебя немедленно в ангельский чин, пожелаешь возвратиться в мир, — мы за тебя будем молиться, чтобы ты и в мире осталась чистой сердцем и признательной к нашему попечению.

Галина поражена была, как громом, этой налетевшей на нее нежданно радостью; в вихре опьяняющих ощущений она не могла еще разобраться, не могла ничего сообразить и понять, но чувствовала лишь наплыв неизъяснимого блаженства. Не помня себя, она бросилась на колени перед игуменьей и начала целовать ее руки.

— Встань, встань, моя сиротка, — умилилась даже закаменевшая сердцем игуменья, — мы разрешаем твои обеты и с молитвою отпускаем тебя на волю; ты можешь отправиться сейчас, вместе с другом твоего Мазепы, к своему жениху, чтобы стать ему верной и покорной женой, а нам благодарной доброжелательницей.

Теперь только поняла Галина, что сидящий здесь пан приехал за ней и увезет ее… Но к Ивану ли? — шевельнулось у нее сомнение и холодной змейкой защекотало под сердцем…

— С этим паном? — спросила она, испуганно отступивши назад. — Я не знаю пана…

— Панна, триста перунов, права, — отозвался с изысканной почтительностью пышный шляхтич, — панна меня видит в первый раз, и я не смею требовать, чтобы она верила моим словам, но, быть может, она поверит этому доказательству? — И Фридрикевич вынул из кармана и подал смущенной Галине серебряную чернильницу с длинной рукояткой, клейнод полкового писаря и серебряный дзыгарок (часы), нюренбергскую луковицу. Вещи эти были конфискованы Тамарою у Мазепы, при аресте его, еще во времена Бруховецкого, и переданы теперь Фридрикевичу.

Чернильница не произвела впечатления на Галину, так как она, по малограмотности, не могла разобрать на ней вычеканенной надписи и передала ее игуменье, а часы Галина сразу узнала: они удивили ее еще при первом пребывании на хуторе Мазепы, и она часто любовалась этой заморской диковинкой.

— Его, его дзыгарок, — вскрикнула она. — Я его узнала… Вот и значок от камешка, на который я было его уронила…

— Ну вот, видишь ли? — подтвердила эту мысль и игуменья. — И на этом каламаре (чернильнице) стоит ясно надпись: «Иван Мазепа»… Значит, и сомневаться нельзя, — а чтобы тебе удобнее было в дороге, то я прикомандирую к тебе старую нашу послушницу, сестру Терезу; она тебя соблюдет.

— Святая, преподобная, родная мать моя и благодетельница! — ловила руху у настоятельницы Галина, обезумев от восторга и ставши перед образом Девы Марии, воскликнула в экстазе: — Да неужели это не сон, Заступница моя небесная? — И упала перед образом ниц…

Как ни старался Гордиенко развлечь Мазепу в дороге, какими прибаутками не пересыпал свою веселую речь, но Мазепа ко всему был безучастен и угрюмо молчал; он торопил только чрезмерно коня, чтобы поскорей прибыть в Чигирин и погрузиться в водоворот политических интересов, погрузиться и закружиться в нем до полного самозабвения. Воспоминание о Галине стояло перед ним мрачным, загадочным сфинксом, и чем более он старался подойти к нему и разъяснить его таинственное значение, тем более путался в сети предположений и изнемогал в мучительном бессилии найти хоть какую-либо разгадку… Прежде, до появления этого несчастного кольца, он был убежден, уверен в своей безысходной скорби, и она начинала даже облекаться в элегическую печаль, а теперь… тысяча ядовитых жал вонзились в его сердце, тысяча мучительных дум терзали его мозг, непобедимая тревога охватила все его существо… Да, ему казалось, что он даже при первом виде безобразных развалин хутора и обглоданных костей страдал меньше, чем страдает теперь… Хоть бы подыскать, придумать какое-либо правдоподобное предположение, но нет его, нет… и это кольцо жжет адским огнем его палец и кипятит болезненно кровь!

Гордиенко хотя и болтал в пути о всякой всячине, однако из деликатности не касался открытой раны Мазепы; но упорное молчание и какое-то отупение последнего расшатало его сдержанность, и он решился поговорить с ним напоследок.

— Да ударь ты, наконец, лихом об землю, — сказал он, — и не круши себя думой: умерла твоя Галина, я убежден теперь в этом, и умерла от ятагана косоглазых чертей…

— Как? Почему ты полагаешь? — даже вскинулся на седле Мазепа.

— Да вот, это самое кольцо и говорит о ее смерти, а нам почему-то оно сначала заморочило головы… Ведь если бы поляки сделали наезд, то не убивали бы красавицы ради кольца, так как она сама стоит во сто раз больше, таким бранкам еще покупают всякие цяцьки, чтоб подороже за них взять на торгу. Но ты ведь поляков и в думке не маешь, так как никто из них не знал в тот хутор тропы?

— Никто!

— Ну, так, значит, — татаре, а они и подавно с живой красавицы не снимут ни серег, ни перстней.

— Да ведь стрелы? — перебил раздраженно Мазепа, устремив на Гордиенко воспаленные, налитые кровью глаза.

— И насчет стрел теперь я догадался. Нападение было сделано ночью, с налету, стрелять-то в темноте было и не к чему: голомозые просто подкрались, зажгли с четырех концов хутор, а когда выскочили несчастные из пылавших хат, то на них и набросились, а страшный перевес их в силах сразу покончил борьбу. В темноте, в дыму, да в жаркой схватке эти собаки не разглядели даже красавицы и зарезали твою горлинку… Ну, с трупов, конечно, по-ободрали все, что нашли ценным…

— Да, это так! — вскрикнул Мазепа и помчался во всю прыть по степи…

При въезде в Чигиринский замок Мазепа встретил у брамы Саню Кочубей и обрадовался ей ужасно. Эта встреча напомнила ему, что у него остались еще друзья, которых заставил забыть лишь порыв жгучей тоски.

Саня показалась ему немного пополневшей; она ему сообщила немедленно, что гетман в большой тревоге и что ждет его не дождется, что гоняет мужа ее почти ежечасно справляться, не возвратился ли генеральный писарь из Сечи?

И действительно, не успел Мазепа войти с Гордиенко в свою светлицу, не успел переменить дорожного платья, как его позвали немедленно к ясновельможному.

Дорошенко встретил его с наболевшим, видимо, нетерпением.

— Что это пана дождаться нельзя! — заговорил он с некоторым раздражением, в котором сказывались и дружественная досада, и начальничий выговор. — Можно было б за это время слетать в Бахчисарай, даже в пекло и вернуться назад… А тут неотложные краевые потребы… Тревожные вести… Неведение… ропот этих баранов… И у меня нет под рукой моего писаря.

Мазепа был смущен таким приемом, но, сообразив, что в нем звучали преимущественно тревога и растерянность гетмана, ответил мягко, спокойно:

— Чем чернее встает хмара над краем, ясновельможный, — чем зловещей наступает гроза, тем важнее для нас заручиться помощью Запорожья… И я, благодаря ласке Божьей да содействию друзей, успел этого достигнуть…

— Так Сирко со мной? — вскрикнул обрадованный Дорошенко. — И разделяет мои думки?

— Пан кошевой со славным товариством шлет тебе, батько, сердечный привет и протягивает на помощь свои сильные, вооруженные руки, твои думки, ясновельможный, всем им по сердцу, и Запорожье готово полечь костьми за целость и благо Украйны.

— Господи! Ты не отвратился еще от меня, грешного! — воскликнул умиленным голосом гетман, не ожидавший такого блестящего результата от посольства. — Ну, как же мне без тебя не тревожиться, коли только ты мне и привозишь отрадные вести!

— Непомерно счастлив, если судьба мне подарила такое назначение; но мы лишней минуты не просидели в Сечи, а сейчас же после рады отправились спешно назад.

— Верю, верю, мой друже, — уже смеялся добродушно пан гетман, а потом, привлекши к себе Мазепу, облобызал его трижды и добавил сердечно: — Досадовал потому, что соскучился, стосковался по тебе, и квит!