Самойлович давно недолюбливал Марианну.

Своим независимым, воинственным характером и беззаветной преданностью Дорошенко и Гострый, и Марианна успели уже вооружить против себя значительную часть левобережной старшины, а в том числе и Самойловича. Последнее же происшествие еще более усилило его ненависть к ним.

Самойлович понимал, что, имея у себя под боком таких сильных и популярных среди народа людей, как Гострый и Марианна, можно было каждую минуту ожидать какого-нибудь переворота. Их надо было устранить во что бы то ни стало.

Но теперь для этого не было времени, а потому злопамятный, а вместе с тем расчетливый и холодный Самойлович отложил расправу с Гострым и Марианной до другого, более благоприятного времени. Теперь же он занялся устройством ближайших дел.

Так как не было никакой возможности освободить польских послов, заключенных в неприступном замке Гострого, то Самойлович решил хоть сообщить об этом неожиданном аресте Ханенко, а также и членам Острожской комиссии.

К Ханенко он отправил верного человека, а полякам решил сообщить сам по приезде своем в Киев.

Эту поездку Самойлович устроил весьма ловко.

Многогрешный сам поручил ему отправиться в Киев, чтобы переговорить с ляхами насчет бесчинств, творимых вокруг святого города.

Гетман передал Самойловичу свое письмо, а также поручил ему переговорить и лично с ляхами. Таким образом, Самойловичу было чрезвычайно удобно шепнуть при свидании с поляками об аресте острожских послов.

Между прочим, Самойлович предусмотрительно внушил гетману, что до поры до времени надо скрыть от всех посылку его в Клев, чтобы враги не усмотрели в этом каких-либо тайных сношений с Дорошенко.

Гетман вполне согласился с ним, и, таким образом, Самойлович с спокойной совестью начал приготовляться к отъезду.

За день перед отъездом он призвал к себе Домонтовича, Райчу и Мокриевича. Он передал им, что слабые подозрения, возникшие у него насчет тайной дружбы Многогрешного и Дорошенко, теперь уже совершенно укрепились, что он вполне уверился в существовании этих тайных сношений и вот отправляется на правый берег только за тем, чтобы добыть доказательства этой дружбы и разузнать, какие планы преследуют оба гетмана, а когда ему удастся запастись этими сведениями, тогда уже времени нельзя будет терять, ибо дружба гетманов погубит не только всю Украйну, но и всю старшину. А пока что Самойлович просил товарищей не говорить никому об его отъезде и внимательно наблюдать за гетманом.

Весть эта чрезвычайно обрадовала товарищей, и они обещали исполнить все в точности.

С своей стороны и Фрося также не теряла даром времени. Тотчас же после получения известия от Самойловича- она начала подготовлять почву для своей поездки.

Она удвоила свои ласки к гетману, употребила все усилия, чтобы уверить гетмана в своей любви, — и совершенно очаровала его, и снова беспредельно завладела его сердцем.

Вскоре хлопоты ее увенчались полным успехом. Гетман отнесся вполне благосклонно к желанию гетманши отправиться на богомолье в Киев и даже одобрил такое благое намерение, тем более, что его ревнивому сердцу не чуялось в этом путешествии ничего опасного.

Гетманша так искренно желала помолиться Богу, что хотела было даже отправиться пешком в Киев, но ввиду рыскающих под самым Киевом разбойнических шаек, гетман отговорил ее от этого намерения.

Решено было, что гетманша поедет в сопровождении сильного эскорта, которому было приказано не отступать ни на шаг от ее ясной мосци.

Хотя это последнее приказание пришлось Фросе и не по вкусу, но делать было нечего, надо было покориться. Впрочем, она надеялась, что прозорливый ум Самойловича сумеет преодолеть все препятствия и что он, несмотря на стражу, устроит свидание с нею.

Ни Мазепе, ни Остапу, ни Кочубею не пришла в голову истинная цель паломничества гетманши.

Конечно, никто из них не верил в искренность ее желания помолиться Богу, но все полагали, что этот маневр изобретен гетманшей для того, чтобы окончательно уверить гетмана в своем раскаянии.

Таким образом, ничто не мешало отъезду гетманши; через два–три дня, нежно распрощавшись с гетманом, гетманша отправилась в путь.

Был ясный морозный день, безбрежное снежное поле горело миллионами бриллиантов. Добрые кони мчали стрелой возок гетманши по гладкой сверкающей дороге.

Закутавшись в свой дорогой байбарак, гетманша прижалась в уголок возка и, зажмуривши глаза, предалась своим сладким мечтам. Как в этом снежном поле, так и в душе ее, все горело и сверкало миллионами радужных огней.

Наконец-то этот страстно жданный миг свиданья настанет, наконец-то она увидит того, для кого не пожалела бы жизни!

Нетерпение сжигало гетманшу, она старалась всячески развлечь себя, чтобы заставить скорее бежать ленивое время, а время, словно назло, казалось, совершенно остановилось в своем течении.

Но так как всему на свете приходит конец, то наступил конец и мукам гетманши.

Путешествие совершалось без всяких неприятных приключений, и наконец на четвертый день небольшой отряд благополучно въехал в Киев.

Гетманша не захотела останавливаться в Киеве, а велела сейчас же ехать в Печеры1, небольшой городок, расположенный от Киева верстах в трех–четырех.

__________

1 В то время Лавра составляла совершенно отдельный городок, называвшийся Печерами. Местность между нею и Михайловским монастырем была покрыта густым лесом и была совершенно необитаема.

Дорога от Киева к Печерам шла через густой лес; этот лес и служил прекрасной защитой для разбойнических шаек, ютившихся здесь в глухих оврагах, пещерах и нападавших весьма часто на плохо защищенных богомольцев.

Гетманша напряженно смотрела по сторонам, но не страх заставлял ее беспрерывно оглядываться; она надеялась встретить дорогого, любимого человека. Несколько раз отряд ее обгонял богомольцев, направлявшихся к Печерам, но среди них не видно было никого, хоть сколько-нибудь похожего на Самойловича.

«Он уже там. Ждет!» — решила про себя гетманша и приказала своим людям подогнать лошадей.

Через полчаса отряд гетманши въехал в небольшой городок Печеры, окруженный толстой каменной стеной с бойницами и подъемными мостами.

Прямо против Печерского монастыря находился женский Воскресенский монастырь, так же обнесенный высокой каменной стеной. Гетманша остановилась в монастыре, отряд же ее остановился в Лавре.

Фрося задыхалась от нетерпения, Каждая ее жилка дрожала и рвалась навстречу к страстно любимому коханцу, а между тем ей надо было раньше свидеться с матерью игуменьей, передать ей привезенные дары, осмотреть монастырь, отдохнуть в своей келье, и при этом она должна была еще держать себя так, чтобы никто не заметил ее страстного нетерпения.

Наконец и это испытание гетманши кончилось. Отдохнув в своей келье столько, сколько требовало приличие, она отправилась в Лавру.

По лаврскому двору сновало много монахов и всякого рода богомольцев: здесь были и крестьяне, и горожане, и знатные казаки. С замиранием сердца всматривалась Фрося в лицо каждого прохожего. В сердце ее боролись два чувства: страстное желание поскорее увидать своего коханца и боязнь выдать себя. Однако никто из проходящих ничуть не походил на Самойловича.

Монастырь встретил гетманшу с величайшим почетом, — тотчас же был отслужен молебен в главной лаврской церкви, затем сам игумен, в сопровождении старейших из братии, обошел с гетманшей ближние и дальние пещеры.

После этого ее мосць пригласили в покои игумена, где была приготовлена роскошная трапеза.

Рассеянно слушала Фрося поучительную беседу игумена. Она жадно всматривалась в каждое новое лицо. Но Самойловича не было нигде.

Досада, разочарование, невыносимая тоска начали, мало–помалу, овладевать гетманшей, но вдруг ей пришла в голову счастливая мысль:

«И как это она в самом деле искала всюду Самойловича! Ведь не может же он появиться здесь сам среди монахов, чтобы всякий узнал его. Должно быть, он поставил здесь кого-нибудь из своих доверенных лиц, которое узнает ее и передаст тайную весточку. О, глупая, безумная женщина… она терзается здесь, а в келье ее уже ждет, должно быть, присланное коханцем известие».

Гетманша сказалась утомленной и поспешила назад в Воскресенский монастырь. Но здесь ожидало ее грустное разочарование: приставленные к ней монахини не передали ей никакой записки, да и вообще эти две суровые, строгие женщины вовсе не походили на сообщниц Самойловича.

Убедившись, что и здесь ее не ожидало ничего, гетманша сперва впала в полное отчаяние, но мало–помалу спокойствие снова возвратилось к ней.

Нет, нет! Не мог же Самойлович обмануть ее; если он сумел вызвать ее сюда, то сумеет устроить и свиданье. Он еще не успел устроить всего сегодня, за один день, но завтра она увидит его, своего дорогого, незабвенного коханца.

Успокоившись на этой мысли, гетманша забылась наконец чутким, тревожным сном.

Проснувшись на другой день рано утром, она выслушала в женском монастыре заутреню и отправилась к обедне в Лавру. Целый день пробыла она снова в Печерском монастыре, все ожидая какого-нибудь тайного посланца, но и на сегодня ее ожидала полная неудача.

Богомольцы и монахи проходили мимо нее равнодушной чредой, но никто из них не показывал никакого намерения передать ей тайную весть.

Измученная, разбитая, усталая, поздно вечером возвратилась она в свою келью и, отказавшись от всякой пищи, бросилась в слезах на кровать. Теперь уже отчаяние овладело ею вполне.

Итак, его нет! Она не увидится с ним! Обманул! Не приехал! А может, случилось что-нибудь, может, разбойники… ляхи!.. О, Боже! Конечно, это так, — ограбили, убили!., а она… она даже не может броситься искать его!

Гетманша рыдала, ломала руки, падала на колени перед образом, шептала бессвязные молитвы, и снова принималась рыдать, и снова билась головой о постель.

Наутро она снова отправилась в Лавру.

Тревога до того измучила Фросю, что она за эту ночь похудела и побледнела. Хоть на один час, хоть на одну минуту хотелось ей остаться одной, чтобы вполне отдаться своему горю, а между тем она должна была еще играть роль перед братией и перед игуменом, не отступавшими от нее ни на шаг.

Чтобы не встретиться ни с кем, гетманша торопливо прошла в большую лаврскую церковь, вошла в один из полутемных притворов и опустилась в изнеможении на колени. Отчаяние, охватившее ее, было так сильно, что она уже не могла ни думать, ни соображать.

Она не слыхала и не видела ничего, она только чувствовала невыносимую тяжесть тупого отчаяния, налегшего на нее тяжелым камнем.

Долго ли простояла она так, Фрося не могла бы вспомнить, как вдруг подле нее раздался чей-то голос.

Фрося вздрогнула и оглянулась.

Рядом с ней стоял высокий монах, с темным цветом кожи и густой черной бородой. Лицо его было совершенно незнакомо гетманше.

Фрося быстро поднялась с колен и замерла на месте, сердце ее усиленно забилось.

— Ясновельможная и милостивая пани! — произнес монах, — вижу я превеликое усердие твоей мосци к молитве святой, а посему пришел сообщить тебе о некоем старце — великом подвижнике, поселившемся здесь за Печерами в лесу, в одной из пещер. Великие чудеса глаголят о его святой жизни, многих больных исцеляет, страждущим утешение посылает, от всякого заговора избавляет.

— Благодарю вас, святый отче, — ответила Фрося неверным голосом. — Но как я отыщу его?

— Инок мой укажет дорогу, да и многие богомольцы отправляются к нему.

— Но кто он? Давно здесь поселился? — произнесла Фрося и устремила на монаха полный ожидания и надежды взор.

Но монах, казалось, не понял значения этого взгляда.

— Не ведаю сего, — отвечал он, потупляя смиренно глаза, — старец весьма древний. Соблаговоли, милостивая рачительница, сказать мне, когда поедешь, я прикажу иноку готовиться в путь.

— Сейчас! — произнесла поспешно гетманша.

— В таком случае я пойду и прикажу иноку готовиться в дорогу.

Монах низко поклонился гетманше и вышел из церкви.

Через полчаса сани гетманши, окруженные вооруженными всадниками, уже неслись к пещере знаменитого подвижника.

Дорога пролегала через густой, непроглядный лес, но гетманша не испытывала никакого чувства страха. Она вся пылала жгучим нетерпением и жаждой свидеться со своим коханцем. Только одна неприятная мысль проползла черной змеей в ее голове:

А что, если услужливый монах направил ее действительно к какому-нибудь подвижнику, не имеющему ничего общего с Самойловичем?

Но Фрося сейчас же отгоняла от себя эту мысль…

Наконец, через час езды, отряд прибыл к пещере, в которой проживал знаменитый подвижник.

Местность, окружавшая жилище отшельника, была чрезвычайно угрюма, — она представляла узкую котловину, которую со всех сторон окружали горы, покрытые густым лесом.

Лишь только отряд гетманши остановился, из пещеры вышел молоденький инок и осведомился о том, кто прибыл.

Начальник отряда, сопровождавшего гетманшу, объяснил ему, что прибыла гетманша левобережная и желает повидаться со святым отцом.

Инок низко поклонился, юркнул назад в пещеру и через несколько минут возвратился.

Он сообщил, что святой отец просит прощения у ее мосци за то, что не может, по слабости своей телесной, встретить ее на пороге своего жилища, но просит ее мосць пожаловать к нему.

Замирая и дрожа от страха нового разочарования, Фрося последовала за молодым монахом сквозь низкое отверстие, пробитое в горе.

Они вошли в темную пещеру, слабо освещенную небольшой лампадой, горевшей перед громадным деревянным крестом.

С одной стороны пещеры стоял небольшой столик, на котором лежал пожелтевший череп, перекрещенные кости и раскрытая Библия, с другой — черный гроб с изображением мертвой головы. Крышка гроба была снята, и гетманше показалось, что гроб не был пуст…

Холодный ужас охватил ее; она невольно остановилась среди пещеры, как бы не решаясь идти далее.

— Сюда, за мной пожалуй, ясновельможная пани, — произнес инок, указывая на небольшое отверстие, черневшее в глубине пещеры, которого гетманша не заметила сразу.

Затем он взял со стола тоненькую восковую свечку, зажег ее у лампадки и, нагнувшись, прошел в темнеющее отверстие.

Гетманша последовала за ним.

Они вошли в узкий земляной коридор. Инок шел впереди, высоко подняв над головой свечу. Слабый желтоватый свет ее скользил тусклым пятном по влажным черным стенам. Гетманше казалось, что они то подымаются вверх, то опускаются вниз, то возвращаются назад, то снова идут вперед. Минут пять шли они по этому темному лабиринту.

Наконец инок остановился у какой-то двери, вделанной в землю, и, произнесши «Здесь!», начал быстро удаляться назад.

Гетманша остановилась, сердце ее билось так сильно, что даже дыхание с трудом вырывалось у нее из груди…

Сквозь маленькую щелку двери пробивалась тонкая полоска света. Там был кто-то… но кто?..

— Отворите! — произнесла гетманша дрожащим от волнения голосом.

— Войди! Кто там? — послышалось из-за двери.

У Фроси потемнело в глазах.

Голос! Голос!.. Это был его голос.

Быстрым движением она распахнула дверь и остановилась на пороге.

Перед ней стоял Самойлович, такой же пышный и прекрасный, как в последний день их разлуки.

— Иване? Ты? — вырвался у нее какой-то сдавленный вопль, и, забывая все на свете, она бросилась ему на шею.

— Фрося! Коханка моя! Дорогая моя! Пришла! — вскрикнул Самойлович и страстно сжал гетманшу в своих объятиях.