В продолжение трех дней приезжала гетманша на свидание к Самойловичу в пещеру отшельника. Однако, несмотря на полную безопасность этих свиданий, нельзя было злоупотреблять временем, тем более, что Самойловичу надо было спешить. Поэтому он на третий день объявил гетманше, что им необходимо расстаться.

Гетманша не стала спорить. Благоразумие и надежда на скорое свидание заставили ее покориться своей участи.

Коханцы нежно простились и разъехались.

Возвратившись в Батурин, Самойлович прежде всего созвал к себе своих сообщников.

Оказалось, что и они не теряли даром времени, а собрали довольно много ценных новостей.

Самойлович узнал, что в его отсутствие к Многогрешному приезжали тайные послы от Дорошенко; что после отъезда их гетман сделался особенно весел, пил не раз на банкетах за здоровье Дорошенко, хвалился тем, что Дорошенко ни в каком случае не допустит своих войск разорять Левобережную Украйну; а Думитрашка сообщил еще, что, раз как-то, ночью, гетман зазвал его к себе в опочивальню и толковал с ним даже о том, как было бы хорошо соединить разорванную Украйну, чтобы уничтожить ненавистный Андрусовский договор.

Кроме этого, друзья сообщили Самойловичу еще один важный факт, что недавно приезжал к гетману из Москвы гонец и привозил грамоту, в которой указывалось, чтобы гетман с поляками никаких задоров не чинил, но что гетман от этой бумаги пришел в такой гнев, что тут же при гонце грозил: у него, мол, на сей стороне войск сто тысяч наберется, и он лучше голову свою положит, а полякам не уступит своей земли, и в конце концов проговорил сердитым голосом: «Видно, нечего нам надеяться на московских людей!», — не простился даже с гонцом и полетел на поле (на охоту).

Так, в великом сомнении, гонец и отъехал в Москву.

Самойлович внимательно выслушал донесения своих сообщников.

— Все это было бы хорошо, панове, — произнес он, — когда бы я не узнал там, на правом берегу, одной весьма горькой для нас новости.

— А что такое? — всполошились собеседники.

— Ведомо уже всем там, панове, что Дорошенко с Многогрешным клятвенный союз заключили, да только хотят они поддаться не Турции, а Москве.

— Москве?

Все присутствующие устремили на Самойловича изумленные, недоумевающие взгляды.

— Да, Москве! Дорошенко уже в Москву два посольства послал!

— Ну и что же?

— Пока еще нет ответа, а надо полагать, что примут.

Пораженные этой новостью, все молчали.

— Погано! — протянул наконец писарь Мокриевич, пощипывая свой жиденький черный ус.

— Да еще как погано! — продолжал Самойлович. — Коли бы они думали Турции поддаться, то мы могли бы тотчас донести об этом Москве, и Москва бы немедленно остановила измену, а коли и Дорошенко к Москве мостится, значит, не о чем и доносить, значит, эта згода для Москвы самое угодное дело.

— Ну, а Андрусовский договор? Ведь принять Дорошенко, значит, нарушить мир с ляхами? — произнес Забела.

— Гм! в том-то и горе, что уже между Москвой и Польшей начались зацепки. Мутят там и Мазепа, и Дорошенко, — им ведь на руку Москву с Польшей рассорить, должно быть, уже и успели.

— Да ведь так, шут побери, они пошыют нас совсем в дурни, — вскрикнул сердито Думитрашка Райча, и лицо его покрылось багровыми пятнами.

— И еще в какие! — продолжал с улыбкой Самойлович: — Ведь если Правобережная Украйна соединится с Москвой, то Многогрешный так усилится, что его и клюкой не достанешь.

— Усилится он, как же, — прошипел злобно Домонтович. — Дурит его Дорошенко! Только прилучится он к Москве, так живо спихнет Многогрешного и заберет всю власть в свои руки.

— И тем еще горше будет для нас, — продолжал Самойлович, — верьте, что если Дорошенко станет полновластным гетманом на Украйне, то не потерпит здесь нас ни одной минуты и живо спровадит всех в Крым, чтобы не мешали его злохитрым умыслам. Дурит ли Дорошенко Многогрешного или нет, это для нас все равно, панове, потому что и так и сяк — так погано, что вот хоть веревку на шею надевай!

— Так что же нам делать? — произнесли разом все собеседники, останавливая на Самойловиче тревожный, просящий ответа взгляд.

— Во что бы то ни стало не допустить, чтобы Москва приняла Дорошенко!

— Малое слово сказал ты, пане судья, — произнес обозный Забела угрюмо, — не допустить! Да как это сделать?

Все, понурившись, молчали.

Самойлович обвел собрание пытливым взглядом и, выждавши минуту, заговорил одушевленно и уверенно:

— Панове! Кто из нас верит тому, что Дорошенко с Многогрешным заключили клятвенный союз едино для того, чтобы объединить Украйну под протекторатом Москвы? Когда бы они воистину о том думали, то не для чего им было бы устраивать тайный от нас всех договор. Дорошенко послал бы сам от себя посольство, и Москва приняла бы его под свою руку. О чем же совещались гетманы, о чем клялись друг другу? Посмотрим, быть может, догадаемся и сами. Панове, кто из нас поверит тому, чтобы Дорошенко щиро мостился к Москве? Никто! Москва никогда не даст ему тех прав, каких он добивается, а Турция обещала и уже присылала ему санджак и составила с ним договор. Да если бы гетманы думали оставаться под Московским протекторатом, разве бы Многогрешный кричал с таким гневом на царских послов и гонцов? Панове, еще и то, кто из нас поверит, чтобы Турция даром давала Дорошенко такие права и обещала ему даром оборонять Украйну от всех врагов? Скорее речки потекут обратно в море, чем басурман станет даром помогать христианину. Для басурмана нет большего счастья, как бить христиан, сам закон их велит им это делать. А какая теперь самая сильная христианская держава? — Москва; на Москву уже давно турки точат зубы и хотят ее погубить. Теперь подумайте о том, что повстанет из того, что Москва, преклонившись к словам злохищного волка, согласится его принять под свой протекторат? Андрусовский договор будет нарушен, ляхи двинутся на нее войной с одной стороны, турки бросятся с другой. А Дорошенко? Думаете ли вы, панове, что он станет защищать ее? Ха–ха! Да он первый бросится на нее! До той поры он уже успеет столкнуть Многогрешного и захватить в свои руки всю власть. Вот для чего, панове, придумана вся эта згода гетманов и мнимое подданство Москве.

Чем больше говорил Самойлович, тем больше оживлялись лица его слушателей.

При последней же фразе Думитрашка не выдержал и, схватившись с места, вскрикнул громко:

— Хитро придумано, пес побери! Ведь так можно и самого дядьку лысого провести.

— Еще бы! — усмехнулся тонко Мокриевич. — Ведь думала об этом не порожняя голова.

Забела и Домонтович отнеслись также с величайшим одобрением к словам Самойловича.

— Так как же вы думаете, панове? — продолжал он дальше. — Если бы Москва знала обо всем этом, согласилась ли бы она принять под свою руку Дорошенко?

— Никогда! — воскликнули разом все собеседники.

— Так не наша ли святая обязанность предотвратить ее от погибели и подумать о спасении отчизны своей?

— Правда, святая правда! — ответили дружно все присутствующие.

— А только поверит ли Москва нашим словам и заботам об ее спасении? — заметил через минуту обозный Забела, обращая к Самойловичу многозначительный взгляд. — Ведь доказательств у нас нет!

Это замечание поразило неприятно Самойловича: действительно, до сих пор они добыли лишь такие сведения, которые уверили их самих в преступных сношениях Многогрешного с Дорошенко, но эти сведения не были убедительными для Москвы. Настоящих доказательств у них не было в руках.

Правда, Самойлович много надеялся на впечатление, произведенное на Танеева резкими словами гетмана, на заявление Неелова и других московских людей, но все- таки сознавал, что для доказательства измены в их руках не было осязательных данных.

Самойлович смутился, но не захотел обнаружить своего смущения перед говорящими.

— Не турбуйся, друже, — произнес он вслух, — сам гетман лучше всех убедит Москву своими речами в измене.

— А коли потребуют доказательств, — хихикнул злобно Райча, — так найдутся и свидки, и паперы.

— Верно! — заключили остальные.

— Так обсудим же, друзи, что кому взять на себя, — обратился ко всем Самойлович, — времени терять нельзя ни минуты, ибо враг силен.

Все принялись энергично обсуждать разные меры, которые нужно было принять сейчас же для того, чтобы разуверить Москву в искренности Дорошенко.

Решено было послать в Москву несколько доносов от совершенно различных лиц, но чтобы в каждом доносе точно был изложен план Дорошенко, который развил перед своими слушателями Самойлович.

Кроме того, решено было распускать исподволь всюду слухи, особенно среди московских стрельцов и начальников их, что к гетману от Дорошенко то и дело летают какие-то послы, а что Дорошенко уже совсем передался басурманам.

Сам Самойлович взял на себя труд разузнать истинное отношение Неелова к Многогрешному.

Заручиться согласием последнего было для него довольно важно, так как Неелов постоянно посылал свои отписки в Москву, в которых излагал положение дел на Украйне, и слова его в Москве имели большой вес и значение.

На другой день утром Самойлович отправился к гетману доложить о положении дел, какие он застал в Киеве.

Гетман встретил его весьма приветливо и тотчас же принялся расспрашивать о результатах его поездки.

Самойлович передал ему о разных бесчинствах, творимых ляхами вокруг святого города, причем преувеличивал все факты раза в три.

Кроме того, он сообщил гетману, что в Киеве поговаривают о решении Москвы в скором времени уступить навсегда Киев ляхам.

Последнее известие привело гетмана в исступленное бешенство. Забывая, что его может слышать Неелов, находившийся всегда в палатах гетмана, Многогрешный разразился страшно гневными речами против Москвы, Самойлович смиренно молчал и только иногда вставлял какое-нибудь тихое словцо, служившее будто бы для оправдания московских действий, а вместе с тем приводившее Многогрешного в еще большую ярость.

Наконец вспышка гетмана начала ослабевать, он приказал подать себе коня и в сопровождении казаков, мрачный и угрюмый, выехал со двора.

«Ну, теперь полетел на поле, не скоро вернется», — решил про себя Самойлович и отправился разыскивать Неелова.

В одном из гетманских покоев он и застал его. Неелов чрезвычайно обрадовался Самойловичу.

— А, пан генеральный судья! Каково здравствуешь, поживаешь? Мы уж тут соскучились без тебя! — приветствовал он его шумно.

— Спасибо за память, боярин… Живем помаленьку, молитвами святых угодников еще на земле держимся, а что тут, как у нас без меня, все ли благополучно?

Неелов осмотрелся подозрительно крутом и, убедившись в том, что они одни, наклонился к Самойловичу и произнес, понижая голос:

— Боюсь, как бы не было худа.

— Что там, боярин? От ляхов или татар зацепки какие пошли?

— Какие там ляхи и татаре! — Неелов махнул рукою и прибавил тихо: — А ты вот пожалуй ко мне, закусим маленько, потолкуем кой о чем: у меня-то дома повольнее.

— Ох, пане боярин, и рада б, как говорят у нас, душа в рай, да грехи не пускают. Боюсь, как бы гетман не доведался, да не умыслял бы лихого…

— Не бойся ничего, пане судья, — заключил Неелов, подымаясь с места. — Служи Москве верой и правдой, и служба твоя у нас забвенна не будет, а гетман уехал на поле, до утра не вернется. Приходи — ужо потолкуем с прохладой…

Самойлович охотно дал уговорить себя. Лишь только стемнело, он направился к Неелову.

После обильной закуски и выпивки собеседники разговорились.

— Что же тут случилось, боярин? — завел разговор Самойлович. — Налякал ты меня, ховай Боже, боярин, своими словами.

— Да вот все с гетманом неспокойно. Сам ты, пане судья, ведаешь, каково он с Танеевым обошелся негоже, а без тебя приезжал тут к нам из Москвы еще один посол, Михайло Савин, так с ним еще похуже того вышло.

И Неелов передал Самойловичу о том резком разговоре, который повел с Савиным гетман.

Самойлович молча слушал Неелова и с напускным сокрушением покачивал головой.

— Ох, ох! боярин! — произнес он со вздохом, когда последний умолкнул. — Вижу я, что дьявол уже вокруг сердца гетманского закинул сети.

— Видишь ли, побывали у Многогрешного послы от Дорошенка.

— Не может быть? —- изумился боярин.

— А так.

— Да кто же видел их?

— А вот кто: Думитрашка Райча, да Домонтович, да Мокриевич, да обозный Забела.

— Гм… — Неелов закусил бороду. — Все то враги гетманские… обидел их крепко Демьян… Может, они за то по злобе на него и свидетельствуют — Дорошенко не с чем присылаться к гетману.

Возражение Неелова смутило Самойловича, — что это переменилось здесь в его отсутствие? Неелов, такой доверчивый прежде, вдруг стал подозрителен, не доверяет свидетельству старшин…

— Конечно, обидел их гетман крепко, это верно; только не смущал их сердца лукавый давать за это на гетмана ложный извет, — ответил он. — Да и не одни они знали, что приезжали к гетману от Дорошенко послы. А еще раньше сего приезжал к Многогрешному чернец от Дорошенко, и сей чернец был даже у меня, и морочил, что будто приехал обнадежить гетмана в том, что Дорошенко не будет пускать татар чинить разорение на левом берегу. Я было и поверил. А как поехал вот теперь на правый берег, так и узнал, что чернец тот приезжал сюда недаром, а привозил он с собою письмо, и письмо то писано было закрытыми словами. Ведь Дорошенко поддался уже турецкому султану. А гетман все на Москву злым духом дышит… Боюсь, что этот злохитрый плевелосеятель Дорошенко уже втянул и нашего гетмана в сей богомерзкий союз.

— Нет, пане судья, — возразил Неелов, — напугали тебя там, на правом берегу, задаром. Что гетман мечется и злобствует, так это единственно от вина да от яростного нрава, а от Дорошенковых послов, коли они и приезжали сюда, — чуда никакого б не сталось. Что глядишь на меня? Не понимаешь, в чем дело? — продолжал Неелов, заметив немое изумление Самойловича. — Ан видишь ли, ездил ты на правый берег, да главного-то не доведался…

И Неелов произнес торжественно:

— Отвратился Дорошенко от басурманской прелести и к нам, к Москве, в подданство просится.

— И Москва примет его? — вскрикнул даже Самойлович.

— Что ж, Господь повелел всем прощать раскаявшихся грешников.

— Раскаявшихся, а не предателей! Ведь Дорошенко предать вас хочет! Он поддался уже туркскому султану и только хочет запутать Москву в страшную войну.

И Самойлович с жаром передал Неелову всю ту тонко сплетенную интригу, которую он измыслил на Дорошенко.